Миры Харлана Эллисона. Том 2. На пути к забвению

Голос в раю

Последний мужчина на Земле брел по развалинам Кливленда, что в штате Огайо. Город и прежде не отличался весельем или живописностью, а теперь, подобно Детройту, Рангуну, Минску и Иокогаме, превратился в яростно развороченный конструктор из досок и кирпича, перекрученных стальных балок и оплавленного стекла.

Мужчина пробирался в обход груды пепла — бывшего Памятника солдатам и матросам на бывшей Центральной площади, — когда его красные от слез по погибшему человечеству глаза различили то, чего не видели ни в Бейруте, ни в Венеции, ни в Лондоне — человеческое движение.

Он бросился бегом через рытвины взорванной авеню Эвклида. В голове звучали небесные хоры. Женщина!

Она его заметила, и в самом ее силуэте он угадал ту же ликующую радость. Поняла! Она протянула к нему руки, побежала. Они плыли друг к другу, словно в замедленном балете. Раз он споткнулся, но тут же вскочил. Они обежали смятые жестянки автомобилей и встретились перед искореженным остовом, который прежде — казалось, геологические эпохи назад — был зданием компании «Май».

— Я — последний мужчина! — выговорил он. Слова сами рвались наружу. — Последний, самый-самый последний. Все погибли, все, кроме нас. Я — последний мужчина, ты — последняя женщина, мы должны соединиться и продолжить человеческий род… и на этот раз у нас все будет правильно… без войн, без злобы, без нетерпимости, только доброта… у нас получится, вот увидишь… все будет хорошо, светлый новый сияющий мир на месте смерти и разрушения!

Под слоем копоти ее измученное лицо лучилось неземной красотой.

— Да, да, — сказала она. — Я люблю тебя, ведь мы только и остались, ты и я.

Он коснулся ее руки:

— Я люблю тебя. Как тебя зовут?

Она слегка покраснела.

— Ева. А тебя?

— Берни, — ответил он.

Санта-Клаус против ПАУКа

Этот пикантный образ — Санта-Клаус в роли Джеймса Бонда — появился на свет в безумное время вскоре после убийства Мартина Лютера Кинга и Джона Кеннеди. Никсона поставили во главе сумасшедшего дома, NASA запускала корабли к Луне, Джеки связалась с Онассисом, Сирхан побил Бобби, мэр Чикаго Ричард Дэли приказал своим убийцам с полицейскими значками стрелять на месте, бедняки возвели Город Воскрешения в окрестностях Вашингтона, лишь бы. доказать, что они голодны, «Битлз» все еще делали музыку, а Кубрик устроил подарочек под названием "2001: Космическая одиссея" каждому начинающему наркоману, ищущему уже подготовленное и халявное паломничество в его или. ее "кайфовый космос".

Короче говоря, то был безумный период американской истории, когда многие ищущие поживы поганцы вроде вашего Верного Автора полагали, что мир меняется на их глазах. И потом до нас долго и мучительно доходило, как сильно мы. ошибались.

Красный телефон зазвонил в половине октября. Крис отлепился от теплого и податливого женского тела и протер осоловелые глаза. Время на светящемся циферблате было не разобрать.

— Что там, дорогой? — пробормотала лежащая рядом белокурая женщина.

— Ничего, крошка, спи, — успокоил он ее.

Женщина зарылась глубже в одеяло, а он дотянулся наконец до трубки, прервав четвертый требовательный звонок.

— Да? — Во рту было противно.

Голос на другом конце линии произнес:

— Вы нужны королю Ханаана.

— Подождите. — Крис сел. — Я возьму другой аппарат. Нажав кнопку «пауза», Крис выбрался из кровати и пошлепал через темный холл в кабинет, касаясь стены кончиками пальцев. Отодвинув в сторону бронзовую пластину, дар маленького народца, он набрал код на дверце и открыл сейф. В круглом проеме отливал красным телефон с огромной панелью.

Набрав на панели нужный код, Крис поднял трубку и произнес:

— Король боится дьявола, а дьявол боится креста.

— Крис, объявился ПАУК, — донеслось из трубки.

— Черт, — прошипел Крис. — Где?

— В Штатах. Алабама, Калифорния, округ Колумбия, Техас… — Это серьезно?

— Достаточно серьезно, чтобы тебя разбудить.

— Хорошо-хорошо, извините. Я еще не проснулся. Сколько времени?

— Половина октября.

Крис взъерошил густые волосы.

— Кто-нибудь с ним работает?

— Им занимался Белли Баттон.

— Ну и?..

— Отправился на побережье Галвестона. Наверное, уже неделю в заливе. Ему прикрепили пластиковые взрыватели к внутренней поверхности бедер…

— Хорошо, можно без деталей. Хватит того, что меня разбудили. Есть досье?

— Ждет тебя в Хиллтопе.

— Буду через шесть часов.

Крис положил трубку, захлопнул сейф и крутанул замок. Задвинув на место бронзовую пластину, он еще некоторое время стоял, уперевшись кулаком в металл. Слабый свет, оставленный кем-то из маленьких людей на одном из столов, освещал напряженное лицо, жесткие безжалостные черты работы Джиакометти. Глаза отливали голубоватым оружейным блеском и казались плоскими и невидящими. Узкий рот напоминал разрез. Крис глубоко вздохнул, и мускулистое его тело выпрямилось. Затем, открыв ящик своего стола, он трижды нажал потайную кнопку. Глубоко внизу, в лабиринте, По-По уже выбиралась из кокона, озираясь в поисках набедренной повязки и сережек. Потом она набрала код, и насосы принялись откачивать воду из выпускных шлюзов.

— Мир на земле, — пробормотал Крис и побрел в спальню за скафандром.

По-По ждала его в гроте, стоя на платформе у резервуаров с воздухом. Крис кивнул малышке и отвернулся. По-По помогла ему забраться в скафандр и, после того как Крис прочистил загубник, подсоединила кислородную смесь.

— Киибл-киибл? — поинтересовалась она.

— Вроде, — проворчал Крис. Ему уже не терпелось скорее тронуться в путь.

— Пилл нит пимии, — сказала По-По.

— Спасибо. Это мне пригодится. — Он быстро подошел к наполненному водой шлюзу. Выдернув стопор, Крис крутанул запорное колесо. Несколько капель арктической воды упали на базальтовый пол.

Он обернулся к По-По:

— Следи за игрушечной фабрикой. И не забудь про девятую пристань и Кор-Ло. Я приеду на праздники.

Крис поставил ногу на ступеньку и добавил:

— Если все будет в порядке.

— Виибле зексфунт, — откликнулась По-По.

— Да смотри, никаких военных игрушек!

Крис забрался в камеру шлюза, закрыл за собой люк и махнул в иллюминатор. По-По наполнила шлюз, и Крис устремился наверх.

Вода была холодной и черной. Успокаивали лишь причальные огни подводной лодки. Он быстро добрался до стальной рыбины и спустя несколько минут был уже в пути. Выбравшись на поверхность, мгновенно перестроил лодку в летательный аппарат и разогнался для взлета. Оторвавшись от воды, Крис набрал реактивную скорость и снова перестроил аппарат.

В трехстах милях внизу, где-то под Антарктическим океаном По-По вытаскивала Кор-Ло из кокона и костерила Криса за то, что он поставил на все роликовые коньки европейскую нарезку — американские ключи никуда не годились.

Хиллтоп находился внутри горы в Колорадо. Вершина горы скользнула в сторону, и ВТОЛ (подводная лодка в третьей степени конверсии) опустилась на посадочную площадку.

Крис направился прямиком к тайнику.

Постановщик задач уже ожидал его с досье. Крис торопливо просмотрел страницы.

— Снова ПАУК, — задумчиво произнес он. — Что означает: Пагубное Активное Устрашение Культуры?

Постановщик задач кивнул.

— Ну и что они затеяли на этот раз? — простонал Крис. Я думал, после разборки в Долине Ветров они не скоро оправятся.

Постановщик задач опустился в пластиковое кресло. Круглые шары, развешанные по всей комнате, приятно отражали рассеянный свет.

— Там все сказано. Пока что они овладели умами этой восьмерки. Что они потом собираются с ними делать, я не знаю.

Крис еще раз просмотрел список:

— Рейган, Джонсон, Никсон, Хэмфри, Дэйли, Уоллас, Мэддокс и этот последний… Спиро Агнью?

— Неважно. Как правило, нам удается удерживать их от неразумных поступков, мы не позволяем им причинить себе вред, но в результате вмешательства ПАУКа они выйдут изпод контроля.

— Ничего не слышал о большинстве этих людей.

— Неудивительно, ты же делаешь игрушки.

— Лучшая ниша из всех, что я пробовал.

— Вот и не расстраивайся, что ни разу не видел газеты. Можешь мне поверить, это герои на один сезон.

— А что все-таки случилось с этим, как его… Уилки?

— Ничего не выгорело.

— ПАУК, — снова произнес Крис. — А может, это означает Полное и Аутентичное Убийство Кадров?

Постановщик задач устало покачал головой.

Крис поднялся и протянул ему руку:

— Из досье следует, что лучше всего начать с Дэйли из Чикаго.

Постановщик задач кивнул.

— Компьюбог говорит то же самое. Но прежде зайди к Оружейнику. Он прямо рвется тебе что-то показать.

— Опять этот дурацкий красный костюм?

— Разве что как запасной. Для красного пока рано.

— Сколько сейчас времени?

— Половина октября.

Увидев выходящего из лифта Криса, мисс Семь-Семнадцать сладостно замерла. Он направлялся к ней упругой мускулистой походкой, столь отличающей его от прочих агентов. (Большинство из них — обычные бумажные черви. Между тем, начитавшись шпионских романов, мисс Семь-Семнадцать уверовала, что в разведке должны служить Адонисы. Для нее явился огромным потрясением тот факт, что защемить тройничный нерв и вызвать болевой шок или победить в схватке, хлопнув противника по ушам сложенными в чашечку руками, может с равным успехом и мордоворот с внешностью чемпиона по пожиранию бифштексов, и доходяга с пингвиньей фигурой. Тактика одинаково пригодная для глиняных чурок и статуй Родена.)

Но Крис…

Встав у стола, он смотрел на нее, пока девушка не опустила взгляд. Затем бросил:

— Привет, Чэн.

Она не могла поднять глаз. Это было невыносимо. Багамы. Ночь. Гигантская луна, огромным глазом повисшая над серебряными волнами, и ночной ветер, аккомпанирующий их страсти. А потом ожидание. Слух, что он пропал в Тибете… Она не смогла этого вынести. И вот он стоит перед ней, широкий бледный шрам пересекает его грудь… Сейчас шрама, конечно, не видно, но она знает каждую клеточку его тела. Этот шрам — след удара сабли Тибора Казлова… Нет, она не в силах ответить…

— Ну, рожай, дура, — сказал Крис. Он все понял.

— Здесь Крис, сэр, — произнесла девушка в микрофон. На столе зажглась красная лампочка, и, так же не поднимая глаз, мисс Семь-Семнадцать пролепетала: — Оружейник готов вас принять.

Он прошагал мимо, словно ему предстояло выломать каменную стену. В самый последний момент стена скользнула в сторону, и Крис скрылся в мастерской Оружейника. Стена встала на место, и Семь-Семнадцать наконец сообразила, что сжимает кулачки с такой силой, что из-под ногтей сочится кровь.

Оружейник был толстым и добродушным, обожал твидовые костюмы и трубки. В бесчисленных карманах сшитых на заказ курток бренчали курительные принадлежности и прочие мелочи, которые он неизменно носил с собой.

— Рад тебя видеть, Крис! — Оружейник энергично потряс руку агента. М-м-м… Твид от Гарриса?

— Нет. Это одна из новых тканей. — Крис плавно развернулся, демонстрируя талию. — Куртка эдвардианского стиля, накладные карманы. Сработал мой человек в Гонконге. Нравится?

— Элегантно, но мы здесь не для того, чтобы обсуждать искусство наших портных, не так ли?

За этой фразой последовал обоюдный смешок.

— Подойди сюда, — сказал Оружейник, встав около стенной полки, на которой помещались несколько приборов. — Думаю, тебя это заинтересует.

— Я полагал, мне не придется на сей раз пользоваться красным костюмом, — ворчливо произнес Крис.

Красный костюм висел рядом с полкой. Оружейник обернулся и смерил агента удивленным взглядом:

— Вот как? С чего ты взял?

Крис рассеянно погладил костюм:

— Постановщик задач сказал.

Губы Оружейника скривились, он нахмурился, вытащил из кармана трубку и сунул ее в рот. Трубка напоминала формой яблоко и нуждалась в хорошей чистке.

— Постановщик задач, мягко говоря, временами не в состоянии уследить за собственными системами связи.

Оружейник явно расстроился, но Крис предпочитал не влезать в кабинетную политику.

— Покажите, что у вас тут.

Оружейник взял с полки небольшой предмет в форме ручки-фонарика. С одной стороны виднелась защелка для крепления на кармане.

— Моя гордость. Я ее называю "ночная тень". — Оружейник зажег трубку бутановой зажигалкой «Консул», при этом пламя приняло голубоватый отсвет.

Крис повертел в руках ручку-фонарик.

— Четко. Компактно.

Оружейник напоминал человека, только что купившего машину и ждущего, когда сосед поинтересуется, сколько он за нее выложил.

— Спроси, что она может.

— Что она может?

— Распространяет темноту на расстояние двух миль.

— Здорово.

— Нет, серьезно. Достаточно повернуть колпачок вправо нет-нет, только не сейчас! Ты парализуешь весь Хиллтоп. Когда попадешь в переделку и надо будет выбраться, поверни колпачок и — вззззик! Идеальные условия, чтобы исчезнуть.

Оружейник выпустил густой клуб дыма, порождение ароматной смеси "Мюррей Эринмор".

Крис не сводил глаз с костюма.

— Хорошо, а здесь что нового?

— Ну, — Оружейник манерно повел мундштуком трубки, обычный набор: ракеты, реактивный комплект, напалм, метательные ножи, шланги высокого давления, подошвенные шипы, 30-миллиметровые пулеметы, кислота, горящая борода, живот, как всегда, раздувается в плотик, огнемет, пластиковые взрыватели, красная граната "резиновый нос", на поясе набор инструментов, бумеранг, бластер, стволы, мачете, самострел, бомба с часовым механизмом в пряжке ремня, набор отмычек, акваланг, на бедрах фото- и копировальные принадлежности, стальные перчатки с крючьями, противогаз, баллон с отравляющим газом, защита от акулы, нагрудная печь, запас питания и библиотечка — сто лучших книг в микрофильмах.

Крис снова потрогал костюм:

— Тяжеловат.

— Кроме того, — возбужденно продолжал Оружейник, — на этот раз нам удалось действительно усовершенствовать…

— Вы тут трудитесь не покладая рук, — проворчал Крис.

— Спасибо.

— Нет, я серьезно.

— Ну да. Кроме того, костюм наконец автоматизирован нажатием третьей кнопки он превращается в скафандр для работ и полетов на большой высоте.

— Если я упаду, — поморщился Крис, — я буду похож на перевернувшуюся черепаху.

Оружейник весело ткнул его в плечо:

— Ну и шутник же ты! А это?! — Он показал на сапоги. Гироскопические. Постоянно удерживают уровень. В них перевернуться невозможно.

— Ну да, я — шутник. Что еще?

Оружейник вытащил с полки автомат:

— Взгляни!

По команде с пульта восточная стена мастерской опустилась. За ней располагался испытательный полигон. В дальнем его конце виднелись силуэты мишеней.

— Чем был плох мой "уэмбли"? — спросил Крис.

— Великоват. Ненадежен. Ты держишь в руках уникальную вещь. Лазерный взрыватель фирмы «Ласситер-Крупп». Сенсация!

Крис повернулся к стрельбищу боком, вскинул оружие и нажал на курок. Из ствола вырвались шипение и луч света. В ту же секунду все десять силуэтов в конце туннеля исчезли в ослепительном пламени. Со свистом полетели шрапнель и каменная крошка. От грохота заложило уши.

— Боже милосердный, — пробормотал Крис, поворачиваясь к Оружейнику. Тот снимал защитные очки. — Почему вы меня не предупредили? Мне надо быть незаметным, аккуратным, точным. А этой штуковиной можно перерыть Гибралтар!

Крис швырнул автомат Оружейнику.

— Неблагодарный!

— Верните мне мой «уэмбли»!

— Вон на стене, ты уже совсем ослеп, раб привычки!

Крис сдернул с крючка автомат и прихватил ручку-фонарь

— Костюм пришлете моему человеку в Алабаму.

— Может, пришлю, а может, и не пришлю, придурок, проворчал Оружейник.

Крис обернулся:

— Послушайте, у меня действительно нет времени вести с вами дискуссии об огневой мощи. Мне надо спасать мир!

— Как трогательно! Какая мелодрама! Дубина неотесанная!

— Неудачник! Сварганить такую дробилку, как ее… один грохот, а толку ни черта!

Крис подлетел к стене, которая скользнула в сторону, и выскочил из мастерской. Прежде чем стена за агентом сомкнулась, Оружейник выкрикнул:

— А куртка у тебя противная. Тоже мне, вырядился как гомик!

Чикаго был похож на огромную горящую мусорную кучу.

В южной части города снова начались беспорядки. Со стороны Эвансона и Скоки тянулись густые клубы черного дыма.

В Эвансоне Дочери американской революции приступили к грабежам и поджогам, в Скоки они соединились с членами движения "Женщины за прогресс и культуру" и громили офисы порнографических изданий. Весь город, казалось, сошел с ума.

На арендованном «мазерати», больше напоминающем птичью клетку, Крис повернул с Огайо-стрит направо, въехал в подземный гараж отеля и там оставил автомобиль служителю. Прихватив с собой лишь дипломат, он по пожарной лестнице поднялся на первый этаж. Оказавшись н? лестничной клетке, вытащил звуковой сигнализатор и направил его на стену. Стена тут же раздвинулась. Крис скользнул внутрь, поспешно задвинул за собой проход и швырнул дипломат на двуспальную кровать. На телевизоре горела кнопка "Режим ожидания". Крис включил телевизор, встал перед камерой и с удовлетворением отметил, что его чикагский агент Фрея снова отпустила волосы.

— Привет, Десять-Девятнадцать!

— Привет, Крис! Добро пожаловать в Город Ветров!

— У вас тут проблемы.

— Как скоро желаешь начать? Дэйли у меня под колпаком.

— А как скоро я могу до него добраться?

— Сегодня вечером.

— Хорошо. Чем ты сейчас занята?

— Особо ничем.

— Где ты?

— Внизу, в холле.

— Поднимайся!

— Днем?

— В здоровом теле здоровый дух.

— Буду через десять минут.

— Не забудь подушиться моими любимыми духами.

Весь в черном, с торчащей из кобуры рукояткой «уэмбли», Крис полз через простреливаемый участок между забором из колючей проволоки и приземистым складским строением. Внутри здания находился Дэйли, отслеженный группой Десять-Девятнадцать. Они не позволяли ему выйти в течение двух дней, на протяжении всех беспорядков.

Крис пытался выяснить у Фреи, что он делает там, на электростанции. Она не знала. Здание было защищено от прослушивающих приборов и датчиков. Но речь, безусловно, шла о ПАУКе, и, значит, без крови не обойтись. Человек его положения, оказавшись взаперти, в то время как весь город пылал, мог жаждать только крови.

Крис добрался до стены здания и под ее прикрытием дополз до затемненных окошек шахты лифта. Он сделал три глубоких вдоха, вытащил «уэмбли» и освободил ленту на прикладе. С ее помощью прикрутил оружие к руке. Еще три глубоких вздоха. Затем Крис стремительно пополз прочь от здания. В тридцати футах он развернулся и со всех ног понесся назад. Перед самым окном выпрямился и, скрестив руки, выломал оконный проем.

Приземлиться удалось на согнутые ноги, что позволило погасить удар. Вокруг хрустело стекло, черный костюм был разорван на груди. Крис вытянул вперед правую руку, крепко сжимая «уэмбли».

Неожиданно в здании зажегся свет, и Крис в одну долю секунды увидел все. В дальнем конце комнаты, возле стоящего на высокой подставке непонятного механизма сгорбился Дэйли. Вокруг зловещим пурпурным светом отливали циферблаты черных приборов. Трое в тонких, как кожа, зеленых комбинезонах бежали к Крису, четвертый еще держал руку на включившем свет рубильнике. Были и другие.

Крис увидел переплетение проводов, змеями тянувшихся от часового механизма к расположенному у стены пульту.

Гигантское взрывное устройство шло вдоль всей стены. За подиумом клубились напоминающие жидкий дым черные пары непонятной субстанции.

— Остановите его! — крикнул Дэйли.

Трое в зеленом были совсем рядом. У Криса оставалось мгновение. В такие секунды он всегда старался убедить себя в правильности того, что собирался сделать, как бы жестоко это ни было. Он взглянул на Дэйли, и от сомнений не осталось и следа. Перед ним был зловещий старик. Возраст иных людей может вызывать уважение, у Дэйли он выражался в непередаваемом безобразии. Старик являл собой воплощенное зло. Им явно и безраздельно владел ПАУК.

Трое по-прежнему неслись вперед — крупные мускулистые люди с ожесточенными грубыми лицами. Крис выстрелил. Он попал первому из бегущих в живот, от чего тот отлетел назад, сбив с ног партнера, которому не удалось увернуться. Третий из нападавших успел размахнуться. Крис сделал шаг назад и выстрелил ему в лицо. Зеленый человек нелепо плюхнулся на колени, после чего свалился в кровавое месиво, еще недавно бывшее его головой.

Четвертый протянул вперед руки и, словно то, что произошло с его товарищами не имело к нему ни малейшего отношения, как зомби затопал в сторону Криса. Агент расправился с ним одним выстрелом.

Наконец Крис повернулся к Дэйли.

Тот вскинул устрашающе выглядящее оружие с игольчатым стволом. Крис бросился на пол. Шипящий луч ударил в пустое место. Крис продолжал катиться по полу, пока не добрался до пульта взрывного устройства, потом вскочил, вскинул «уэмбли» и крикнул:

— Не заставляй меня это делать, Дэйли!

Оружие Дэйли дернулось и остановилось на Крисе.

В этот момент агент выстрелил. От удара стальной пули игольчатый ствол отлетел в сторону, а Дэйли упал на подиум.

В следующий момент Крис прыгнул на него, одним рывком поднял старика и, прежде чем тот успел оправиться, двумя пальцами нажал на болевую точку на ключице. От невыносимой боли Дэйли широко открыл рот, не издав, однако, ни звука. Крис отшвырнул его к часовому механизму.

Прибор казался необычайно сложным, среди колб с клубящимся дымом размещались всевозможные хронографы и таймеры. Все это было соединено с взрывной системой на стене. Крис пытался сообразить, как именно работает агрегат, когда снизу послышался вздох. Глазам агента открылось зрелище настолько омерзительное, что невольно хотелось отвести взгляд. Из правого уха Дэйли выползло нечто склизкое, скользнуло на пол и тут же пыхнуло черным дымом, распавшись на сажу и гниль. Спустя мгновение на полу лежала лишь кучка пепла, какие бывают после того, как мальчишки подожгут смесь магния с фосфором.

Дэйли пошевелился, перевернулся на спину и еще некоторое время пытался отдышаться. Затем попытался сесть. Теперь он походил на добродушного старика, перенесшего тяжелую болезнь.

— Спасибо вам, кто бы вы ни были, — произнес он. Спасибо.

Крис помог Дэйли подняться на ноги.

— Они захватили меня… много лет назад.

— ПАУК?

— Да. Влезли мне в голову, проникли в сознание. Зло. Абсолютное зло. О Боже, как это было ужасно. Что они со мной вытворяли! Господи, что они со мной вытворяли! Мне так стыдно. Мне надо так много искупить!

— Не вам, ваша честь, — сказал Крис. — ПАУКу. Это им придется платить за все. — Крис указал на черное пятно.

— "Нет, нет! Я совершил эти чудовищные поступки, теперь я должен все искупить! Я сровняю с землей трущобы Саусайда, я расчищу всю мерзость. Я найму лучших архитекторов, чтобы они возвели жилье черным, которых я всю жизнь старался не замечать и лишь использовал в своей политической игре. И не бездушные каменные коробки, в которых люди задыхаются и теряют достоинство, а светлые и радостные строения, наполненные смехом и счастьем! Я освобожу поляков!

Я пересмотрю все строительные контракты. Ни одна сомнительная компания больше не получит лицензии на возведение некачественных домов. Все опасные здания будут немедленно снесены, а на их месте встанут новые и добротные. Я распущу секретное гестапо, которое создавал все эти годы, наберу людей, прошедших самую суровую полицейскую проверку на честность и гуманность. Я сделаю этот город прекрасным. Более того, я сам себя отдам под суд. Надеюсь, что получу не более пятидесяти лет. Я ведь уже не молод.

Крис задумчиво цикнул зубом.

— Не увлекайтесь, ваша честь. — Он показал на механизм: — А это что?

Дэйли с отвращением посмотрел на машину:

— Вам придется ее уничтожить. Это часть их плана. План состоит из восьми пунктов. Он был принят двадцать лет назад с целью… с целью…

Дэйли замолчал, его симпатичные черты исказились мукой. Он закусил губу.

— Продолжайте, — подбодрил его Крис. — С какой целью?

Дэйли развел руками;

— Я не знаю.

— Тогда скажите мне, кто такие они? Откуда они взялись? Мы воюем с ними семь лет, а знаем о них не более, чем в первый день. Они всегда уничтожают себя, как этот… — Крис кивнул в сторону мерзкого пятна на подиуме. — Нам никогда не удавалось захватить кого-то в плен. Вы, если честно, первый освобожденный.

Пока Крис говорил, Дэйли сосредоточенно кивал, а потом пожал плечами:

— Я помню лишь, что существо в моей голове не позволяло мне ничего запомнить. Могу только сказать, что они с другой планеты.

— Пришельцы! — воскликнул Крис, неожиданно сообразив, что происходит. — План из восьми пунктов. Остальные семь — в списке. Каждому-из вас предстояло исполнить свою роль в замысле, цель которого до сих пор не ясна.

— У вас потрясающий дар формулировать очевидное, — заметил Дэйли.

— Я привык синтезировать факты.

— Амальгамировать.

— Что?

— Ничего. Продолжайте.

— Лучше вы продолжайте, — смущенно пробормотал Крис. — Расскажите, для чего предназначалось все это оборудование.

— Оно еще работает. Мы его не отключили.

— Как оно отключается? — нервно спросил Крис.

— Нажмите эту кнопку.

Крис нажал кнопку, и в ту же секунду колбы перестали булькать, дымная субстанция внутри их прекратила клубиться, кипящая жидкость успокоилась, часовой механизм остановился, кукушка посинела и сдохла, шланги опали, и в комнате наступила тишина.

— Какова была его задача? — спросил Крис.

— С помощью этого механизма создавался и поддерживался смог в атмосфере.

— Вы шутите!

— Отнюдь. Вы ведь не полагаете всерьез, что источником смога являются фабрики, автомобили и сигареты? ПАУК выложил огромные деньги на пропаганду подобных теорий. По сути дела я занимался повышением уровня смога в атмосфере двадцать четыре года.

— Ну дела! — растерянно произнес Крис. Помолчав, он добавил: Скажите, теперь, когда мы знаем, что ПАУК — это пришельцы, означает ли это слово: Пакостные Аферисты, Увлеченные Казуистикой?

Дэйли устало посмотрел на него:

— Не спрашивайте меня. Никто ничего мне не говорил.

Затем он спрыгнул с подиума и побрел к выходу. Крис посмотрел ему вслед, поднял кочергу и принялся крушить аппарат по производству смога.

Через некоторое время он устало выпрямился. Вокруг громоздились обломки машины. В дверном проеме стоял, глядя на него, Дэйли.

— Вы что-то хотели? — спросил Крис.

— Нет. — Дэйли задумчиво улыбнулся. — Теперь, когда я снова стал нормальным человеком, мне противно смотреть на последний пример моей непредсказуемой жестокости. Слава Богу, в Чикаго скоро будет спокойно.

План из восьми пунктов был прочно завязан на Алабаму.

Там находился Уоллес. План нуждался в его способностях (усиленных находящимся в голове марионетки симбиотом ПАУКа). Крис решил оставить Уоллеса напоследок. Похоже, наступала последняя схватка с ПАУКом. Крис доложил в Хиллтоп, что оставшиеся семь пунктов плана будут нейтрализованы, а Уоллесом он займется к Рождеству. Это ставило его в жесткие условия, но он был уверен, что По-По не теряет времени на фабрике, к тому же не все ли равно когда делать то, что все равно надо делать. Крис с грустью вспоминал свой арктический дом, уютное жужжание фабрики, почему-то Блитцена, облизывающего ладонь после очередной порции пропитанного ЛСД сахара, и как славно им всем балделось…

Потом он отогнал счастливые мысли и сосредоточился на уничтожении ПАУКа. Расположим по порядку оставшихся семерых…

РЕЙГАН: КАМАРИЛЛО, КАЛИФОРНИЯ

Шесть месяцев назад на праздничном обеде в честь Американского Легиона (500 долларов за блюдо) Рейган, уверенный в непогрешимости своей теории, заявил, что психиатрические заведения стране не нужны. ("Все это чистой воды выдумки", сказал тогда он.) И все психиатрические лечебницы были закрыты. Крис нашел его в мужском туалете на заброшенной государственной клинике в Камарилло. Рейган стоял у зеркала и расчесывал свой хохолок.

Увидев в зеркале отражение Криса, Рейган заметался и завопил о помощи. Рядом в платном туалете возился его охранник, зомби в зеленом комбинезоне. (Пациенты получали месячную плату в золотых государственных купонах, которые выдавались из средств, присылаемых близкими на их содержание; людям не хотелось видеть возле себя своих аномальных уродливых родственников. Купонами можно было расплачиваться в платных туалетах. Рейган всегда был убежден, что лучшей формой государственного устройства является система "пришел — заплати".)

Крис дождался, пока охранник высунется из кабинки, и мощным ударом в селезенку забил его обратно. После этого он бросился к Рейгану. Нельзя было допустить, чтобы симбиот ПАУКа ушел и на этот раз. Но неестественно красивые черты Рейгана вдруг исказились, он замерцал и, к ужасу Криса, стал менять форму. Спустя мгновение место Рейгана занимала семиглавая гидра, изрыгающая из семи своих ртов а) огонь, б) аммиачные пары, в) пыль, г) битое стекло, д) хлорку, е) горчичный газ, ж) дурной запах и рок-музыку.

Три головы (в, д, е) вытянулись вперед, и Крис отпрянул к стене. Рука его скользнула в карман и нащупала ручку-фонарь. Крис дважды встряхнул ее и повернул колпачок против часовой стрелки. Предмет превратился в двуручный меч. Раскручивая оружие над головой, агент устремился вперед. Спустя несколько мгновений все семь голов были отрублены.

Крис нацелился в сердце чудовищу и пронзил его. Огромное тело завалилось на бок. Спустя мгновение оно снова замерцало и превратилось в Рейгана. Из уха выскользнуло черное существо и тут же рассыпалось в прах, замарав кафельный пол.

Позже, расчесывая волосы и накладывая крем-пудру на пунцовые пятна на носу и скулах, Рейган поведал об ужасных делах, которые сотворил, находясь под непреодолимым и бессмысленно злобным влиянием ПАУКа. Он поклялся, что не ведает, что означает это название. Крис был расстроен.

Рейган провел его по гигантскому заводу, объяснив, что его роль в плане из восьми пунктов заключалась в использовании сложных аппаратов третьего и четвертого этажей для распространения в атмосфере безумия. Разломать машины удалось с трудом, большинство из них были сработаны из сверхпрочной пластмассы. Рейган заверил Криса, что он готов отправиться в Хиллтоп и лично доложить, как была нейтрализована вторая фаза плана, и что начиная с этого дня (здесь он вскинул руку в скаутском приветствии) он будет идеалом добродетели, проведет столь необходимую налоговую реформу, прекратит преследования студентов, подпишется на "Лос-Анджелес Пресс", «Аватар», «Ист-Виллидж», "Стрижка в Беркли", "Лошадиное дерьмо", "Открытый город" и другие издания, позволяющие ему быть всегда в курсе событий. Кроме того, он обещал Крису в течение недели открыть ежедневные кружки народного танца, духовной музыки и миролюбия для служащих полицейского управления штата. Рейган улыбался как человек, вновь обретший детскую невинность.

ДЖОНСОН: ДЖОНСОН-СИТИ, ТЕХАС

Трясущимися руками он засовывал в рот картофельное пюре — измученный, смертельно усталый человек. На жаровне оставалось еще полкоровы. Туша медленно поворачивалась над углями. Крис присел рядом и стал ждать. Джонсон подумал, что это один из гостей, и рыгнул. Тогда Крис щелкнул его пальцем по виску и уволок бесчувственное тело в лес.

Прийдя в себя, Джонсон понял, что все позади. Сидевший в нем ПАУК скакал и прыгал по осенним листьям, — была середина октября, — и он тут же вспомнил, что надо срочно прекратить войну. Крис не знал, о какой войне идет речь, но идея показалась ему правильной.

— Скажите, означает ли ПАУК: Паникерство, Атеизм, Увольнения и Казни, или речь идет о чем-то более загадочном?

Джонсон развел руками. Он не знал.

Его роль в плане из восьми пунктов заключалась в разжигании войны. И убиении младенцев. Но теперь все кончено. Он отзовет войска, выпустит из тюрем инакомыслящих. Он станет поборником мира. Начнет посылать зерно нуждающимся народам и будет брать уроки красноречия.

Крис пожал плечами и зашагал прочь.

ХЭМФРИ И НИКСОН:

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ

Прошла неделя после выборов. Один из них был президентом. Роли это не играло. Другой возглавил оппозицию. Страна оказалась поделена. Никсон старался хорошо бриться, а Хэмфри приучал себя к контактным линзам, чтобы глаза его казались большими.

— Понимаешь, Дик, глазки у меня малюсенькие, как у птицы.

Никсон обернулся от зеркала:

— Мне бы твои заботы. У меня вот пятичасовая щетина, а на часах только половина четвертого… Эй, а это еще кто? Хэмфри повернулся в кресле и увидел Криса.

— Прощайте, ПАУКи, — сказал Крис и выпустил усыпляющие стрелы.

Прежде чем они достигли цели, черные существа выскользнули из ушей марионеток, плюхнулись на землю и распались.

— Черт, — выругался Крис и вышел из кабинета, не дожидаясь, пока Никсон и Хэмфри придут в сознание. В любом случае на это ушло бы не менее двух недель. Оружейник несколько просчитался со временем действия стрел. Крис не стал терять время, потому что знал: их роль в плане состояла в запутывании всего подряд, распространении в атмосфере смуты и раздоров. Это он выяснил у Джонсона. Теперь они станут пай-мальчиками и вести себя будут так, словно за спиной у них стоит нянечка, грозит пальчиком и говорит «ни-ни».

Приближалось Рождество. Крису хотелось домой.

ПАУК пытался убить Криса в Мемфисе, Детройте, Кливленде, Грейт-Фоллз и Лос-Анджелесе. Не вышло.

МЭДДОКС: АТЛАНТА, ДЖОРДЖИЯ

Даже описывать противно. Это был единственный случай, когда Крису пришлось уничтожить носителя ПАУКа. Маленькой топорной рукояткой, сувениром из знаменитого ресторана Мэддокса. Потом Крис разломал машину, порождающую ненависть к неграм. В этом и заключалась роль Мэддокса в плане из восьми пунктов.

Все дорогу до Сакраменто, что в штате Калифорния, Крис поедал жареных цыплят.

УОЛЛЕС: МОНТГОМЕРИ, АЛАБАМА

Перед правительственным зданием города Монтгомери прохаживался Санта-Клаус в красном костюме и позванивал в медный колокольчик. Толстый, веселый, бородатый — во всем мире не было столь опасного человека.

Топчась в неглубоком снегу, Крис оценивал обстановку. Правительственные здания располагались по периметру круглой площади, и его не оставляло неприятное ощущение опасности. Возможно, дело было в громоздком и неудобном костюме со всем оборудованием, из-за чего, несмотря на декабрьский снег и холод, по щекам Криса струился пот.

По случаю рождественских праздников все государственные учреждения Алабамы были закрыты. Тем не менее город продолжал жить: последние покупатели спешили исполнить роль счастливых клиентов, носились дети казалось, они куда-то торопятся, но на самом деле они просто дурачились. (Крис всегда улыбался при виде детей, они были единственной надеждой, они нуждались в защите, не изъятии их из реальности, а именно в защите. Возрастающийцинизм молодых тревожил Криса. Между тем молодежь отчаянно противостояла ПАУКу. Может быть, не столь осознанно, как старшее поколение, зато более успешно.)

Вниз-по лестнице торопливо проследовал человек в теплом пальто с высоким воротником. Не обратив внимания на протянутую Санта-Клаусом кружку для пожертвований, он рыскнул глазами по сторонам, скривился и побежал дальше. Расположенные в меховой шапке приборы слежения пикнули и запищали на тон выше. Крис приближался к Уоллесу. Однако войти в здание было достаточно сложно.

— Хо-хо-хо, — проворчал Крис, выпуская клубы пара.

На верхней площадке Санта-Клаус приступил к плану.

Нащупав кнопки дистанционного управления на правой варежке, Крис встал напротив зарешеченных окон правого крыла. Зная, что запоры действуют во всех направлениях, Крис выставил указатели на кислоту и напалм и высвободил шланги. Струя кислоты ударила в окно, разъедая стекло и решетки, затем огненной струёй пошел напалм. Спустя мгновение фронтальная часть здания пылала, в пламени виднелся провал.

Крис запустил реактивный двигатель и поднялся в воздух.

На высоте в две сотни футов он включил направляющие движки и оказался над домом, затем плавно опустился на крышу. Там немедленно отсоединил реактивное устройство пока незамеченный… Огонь должен был отвлечь внимание. Они, безусловно, ожидали нападения, но вряд ли кто мог представить атакующую силу такой мощи.

Счетчики Гейгера показывали высокое излучение в северной части здания. Семимильные сапоги позволили Крису преодолеть расстояние в три прыжка. Он закрепил заряды вдоль края крыши, смачивая их особым раствором, направляющим взрывную силу вертикально вниз. Завершив процедуру, Крис метнулся туда, где датчики показывали наибольшую близость Уоллеса. Вытащив из варежки крюк, Крис процарапал на крыше круг и залил образовавшуюся каемку кислотой. В этот момент в северном крыле здания грянул взрыв. Воспользовавшись грохотом, агент всем весом обрушился на прорубленный в крыше участок. От удара стальных шипов крыша провалилась. Крис принялся выжигать огнеметом слои дранки, штукатурки и стропил, пока между ним и комнатой верхнего этажа не остался лишь один потолок. Тогда Крис извлек из карманов своего вместительного костюма гранату. Послышался резкий, короткий взрыв, и вход в правительственное здание штата Алабама был свободен. Внизу уже изготовились к бою зомби в зеленых костюмах.

— Хо-хо-хо! — Крис поставил ботинки в режим отскока и спрыгнул, ударив по врагу из пулеметов. Тела охранников полетели в стороны, спустя несколько секунд весь взвод валялся на полу в лужах собственной крови.

Двери в соседнюю комнату были забаррикадированы, а времени на возню с отмычками и ключами не оставалось. Пришлось оторвать свой красный резиновый нос и швырнуть его в дверь. Та с треском разлетелась на мелкие кусочки. Крис нырнул в дым и побежал среди еще падающих осколков, прислушиваясь к меняющемуся тону датчиков Уоллеса. Уоллес перемещался. Старается убежать? Не исключено.

Крис выхватил огромный нож и устремился по коридорам.

В одном из переходов на него налетели несколько зомби в зеленых костюмах, которых он изрубил не останавливаясь. Пуля ударила в стену возле его уха. Крис полуобернулся, и метательный нож скользнул в ладонь из промасленных ножен. Стрелявший был наполовину скрыт косяком двери. Крис перехватил нож за лезвие и молниеносным движением послал его в цель. Скользнув по самой кромке косяка, нож глубоко вонзился в горло зомби.

Датчики указывали, что впереди тупик, но стену можно пробить. Крис перевел костюм в режим наибольшей жесткости и на всей скорости ударил в стену. За ней оказалась уходящая в темноту каменная лестница. На ступеньках затаились зомби. Тридцатый калибр оказался вполне для них подходящим, и Крис устремился по лестнице, огнем прокладывая себе дорогу. Зомби растворились во тьме. Лестница заканчивалась у подземной реки. В темноте виднелись черные лезвия акульих плавников.

Бормоча свое «хо-хо-хо», Крис прыгнул в воду. Волны сомкнулись над его головой, и некоторое время ничего не было видно, кроме кипящей от мечущихся акул воды.

Менее чем через час все правительственное здание штата Алабама и часть прилегающей к нему площади взлетели на воздух от взрыва такой дьявольской силы, что повылетали стекла в близлежащих домах.

Она легонько царапала длинными ухоженными ногтями его обнаженную спину. Он лежал на кровати лицом вниз, время от времени дотягиваясь до ночного столика, на котором стояли виски и вода.

Казалось, ее привлекали налитые кровью шрамы. Она облизывала влажные губы и смотрела на его тело. Полные груди с большими сосками высоко вздымались.

— Он дрался до конца. Сукин сын был единственным из восьми, кому действительно нравилась эта черная штука в голове. Он сам воплощал собой зло. Худший из всей восьмерки. Не удивительно, что ПАУК выбрал его для координации всего плана. — Крис опустил голову в подушку, словно стараясь стереть из памяти все, что недавно произошло.

— Я три с половиной месяца ждала, когда ты вернешься, произнесла блондинка, поглаживая ему грудь. — По крайней мере мог бы сказать, где ты был.

Он повернулся и привлек ее к себе. Его руки гладили ее роскошное тело… Женщину охватил приступ неистовой страсти.

Много времени спустя, в середине января, он отпустил ее и сказал:

— Об этом неприятно говорить, крошка. Но если бы был хоть один шанс спасти сукиного сына Уоллеса от его подлого замысла, я бы им воспользовался.

— Он погиб?

— Во время взрыва подземных пещер. Под воду ушла половина штата Алабама. Забавно, пострадали в основном белые. Гетто сохранились. Новый губернатор Шаббаз X. Тернер объявил весь штат зоной бедствия и призвал Черный Крест оказать помощь несчастным белым собратьям, пострадавшим в результате взрыва. Ублюдок Уоллес, похоже, заминировал весь штат.

— Это ужасно.

— Ужасно? Ты еще не знаешь, какая роль отводилась этому скоту в плане из восьми пунктов!

Девушка широко раскрыла глаза.

— Я тебе расскажу. Он должен был при помощи сверхсложного оборудования воздействовать на мыслительные процессы молодежи, затормозить их, привести людей к полному отупению. Когда в результате взрыва все дьявольское оборудование было уничтожено, люди неожиданно обрели возможность думать свободно. Они стали задавать себе вопросы и неожиданно поняли, как они заблуждались. Он в буквальном смысле слова превращал молодых в стариков.

— Ты хочешь сказать, что мы не стареем постоянно?

— Черт возьми, нет! Это ПАУК заставлял нас стареть и распадаться. Теперь мы останемся такими, какие мы есть, достигнув тридцати шести или тридцати семи лет, мы сохраним это состояние лет на двести или триста. И, конечно, никакого рака.

— Неужели?

Крис кивнул.

Белокурая женщина легла на спину, а Крис рисовал узоры на ее животе большими, иссеченными шрамами руками.

— Последний вопрос.

— Да?

— Что это был за план из восьми пунктов? Помимо разжигания вражды между людьми, чего они хотели достичь в конце?

Крис пожал плечами:

— Теперь, когда они разгромлены, это так и останется неизвестным. Как и то, что означало название ПАУК. А жаль. Мне бы очень хотелось узнать…

— И узнаешь, — неожиданно произнес голос в голове Криса. Блондинка поднялась и вытащила из-под подушки зловеще выглядящий пистолет. — Наши агенты повсюду, — сказала она телепатически.

— Ты! — выкрикнул Крис.

— С момента твоего возвращения. С самого Рождества. Пока ты валялся без сознания, я проникла внутрь, я вытащила тебя из Алабамы, поэтому ты так и не узнал, удалось ли покончить самоубийством симбионту Уоллеса. С чего ты взял, что вы одержали победу, дурак? Мы — везде. Мы прибыли на вашу планету шестьдесят лет назад, проверьте свою историю, сможете установить точную дату. Мы здесь, и здесь мы останемся. Пока что нам приходится вести террористическую войну, но скоро мы завладеем всем. План из восьми пунктов — наши сегодняшние запросы.

— Запросы? — презрительно усмехнулся Крис. — Ненависть, сумасшествие, рак, предрассудки, смятение, диверсии, смог, коррупция, старение… какие же вы негодяи!

— Мы — ПАУК, — произнес голос, в то время как женщина не сводила с Криса ствол-иглу. — И как только ты узнаешь, что означает ПАУК, ты поймешь, что мы собираемся сделать с ничтожными обитателями Земли. Смотри! — В голосе слышался восторг.

Из ее уха выскользнуло существо ПАУК и бросилось к горлу Криса. Он судорожно выпрыгнул из кровати. Чудовище промахнулось на долю миллиметра. Крис подскочил к стене, оттолкнулся ногой и снова оказался в кровати. Резким движением он заломил руку блондинке и направил ствол на симбионта. Тот бросился наутек. Смертоносный залп разорвал простыни.

Затем Крис выхватил секретное оружие, и подземный комплекс по производству игрушек погрузился в кромешную тьму.

Тело женщины судорожно дергалось в его руках — симбионт нашел единственно безопасное для себя место. Теперь нужно было ее убить, иного выхода не оставалось. Но она успела отшвырнуть пистолет. Крис был заперт во тьме, на постели, с отчаянно вырывающейся из рук женщиной. Его собственная нагота принуждала к убийству единственным доступным ему от рождения оружием. Это было особое оружие, и, прежде чем он убил ее, прошла неделя.

Но когда все закончилось и тьма рассеялась, Крис долго лежал и думал. Сил у него не оставалось, он похудел на десять фунтов и был слаб как котенок.

Теперь он знал, что такое ПАУК.

Симбионт оказался маленьким, черным, волосатым и носился на множестве ножек. План из восьми пунктов был призван испортить людям жизнь. Он был призван сделать людей злыми. А злые люди начинают убивать друг друга.

А люди, которые убивают друг друга, расчищают дорогу для ПАУКа.

И большие буквы тут вовсе не обязательны.

Сводка поступила на следующей неделе. По ней выходило, что праздничные поставки на этот раз оказались самыми непритязательными. Очевидно, самозваный Санта-Клаус не произвел должного впечатления. Как можно верить Санта Клаусу, которого представляли По-По и Кор-Ло, стоя на плечах друг у друга, в костюме, в три раза большем по размеру?

Но с учетом того, что Крис был занят спасением цивилизации, выбора у них не оставалось.

Жалобы поступали отовсюду. Даже с Хиллтопа.

— По-По, — сказал Крис, когда стало ясно, что телефоны трезвонить не перестанут, — я больше на звонки не отвечаю. Если я им нужен, пусть звонят на Антибы. А я собираюсь поспать месяца три. Так что пусть звонят в апреле.

Он уже собирался выйти, когда в кабинет залетела перепуганная Кор-Ло.

— Джибл джип фриз джим джим.

Крис плюхнулся в кресло и схватился за голову.

Все осложнялось.

Дашер сбил Виксена.

— Это дерьмо не даст жить спокойно, — пробормотал Крис и заплакал.

Примечание: сообразительный читатель заметит, что рассказ мистера Эллисона имеет небольшое несоответствие. В пресловутом плане из восьми пунктов ни слова не было сказано о кандидате в вице-президенты от республиканцев мистере Спиро Агнью. Очевидно, Автор просто о нем забыл.

И не только Автор.

Отдел Питл Павоб

Мург излучал раздражение. Работе не видно конца, отдел недоукомплектован, и он знал, так же точно, как все — пар, что этих завезут еще до следующей линьки,

Он излучал, он бесился, его мутило. Но диафрагма засветилась, как он и ожидал, и появился этот… моргая, покачивая конечностями и выжевывая (Мург совсем недавно узнал словечко от одного из них) бессмысленные звуки. Впрочем, секундочку… такой звук он уже слышал: Мург распознал, как открывается лицевая диафрагма и как знакомо вибрирует пар.

Он почувствовал звук своими линкерами, тот же самый звук.

— Помогите!

Мург не обращал внимания. В правом нижнем квадранте тела пошло испарение, и попытка что-либо сделать могла еще больше его ослабить. Он влетел в карман и глубоко затянулся паром, пока нижний правый квадрант не запульсировал и ему стало неловко за свою жадность. ("Как странно, колыхнулся Мург, — сколько понятий передается словом «пар»: жизненная субстанция, исчезновение жизненной субстанции, новорожденный, если он отформатирован, разделение, и Том тоже, но Том — это боль в г". И все-таки сгусток был не новый, Мург много раз его густил; релаватор взял это на заметку и наказал Мурга за повтор. Мург еще больше обозлился.)

— Не ясно. — Мург обидел релаватора, послав трижды искаженное ощущение, которое никак не могло быть учтено против него.

Окончательно разозлившись за учет и за необходимость изворачиваться, Мург забрался вместе с этим в огромное синее яйцо. Тот весь свернулся, скукожился, охватил тельце отростками и вообще являл собой неприглядное зрелище.

Мург почувствовал, что его сейчас стошнит. До чего же они мерзкие, мерзкие, мерзкие!

Мург расчертился на клетки, врос и отвердел. Существо заверещало и отскочило к самой стенке яйца, выставив над передними утолщениями свои кругляшки. Начальник отдела, Мург должен был знать, как реагировать на подобное. Он изучил всю доступную литературу по теме: "Нестабильность твердых и газовых организмов" Зитмауза, "Врастание без проблем" Т-Шремпа и "Общение с Другими" экзоморфа из 884, Мург никак не мог запомнить его имени. В какой-то степени он считал себя специалистом.

Мург принял форму, похожую на это.

Существо запузырило — очевидно, форма не удалась. Мург попытался говорить с ним его звуками: "Ик сик клин бибэй майкьуу ухлилмохр сик ик…" Не помогло. Это залопотало, из звуковой диафрагмы вывалилось что-то розовое.

Мург затвердел (на сей раз его не фиксировали, затвердение учитывалось только повторное), убрал колеса и волосы. Похоже, в таком виде он нравился этому больше. Мург поскреб в памяти и припомнил несколько звуковых шаблонов.

— Слышишь, приятель, не волнуйся, никто тебя не обидит.

Это притихло, перестало дергаться и хныкать, дрожь почти унялась. На его лице вспыхивали и гасли краски, и Мург решил откликнуться на призыв: тоже несколько раз изменил цвет.

Из диафрагмы на лице существа что-то полилось — очевидно, его стошнило. Судя по всему, на красный, зеленый или золотой оно не реагировало, зато кремовый выбивал из равновесия сразу.

Мург прекратил свечение.

— Только не заводись, приятель. Все в порядке.

— Где я? — спросило это тихо. Ротовая диафрагма дрожала.

— В яйце, — ответил Мург.

С кругляшек закапала слюна.

Все шесть симптомов указывали, что оно чувствует дискомфорт. Мург постарался смягчить обстановку. Он трансформировал яйцо, себя и это.

Сейчас вокруг простирались высокие зеленые заросли, вверху ярко сияло желтое солнце. К ним медленно плыл шар. Существо тоже изменилось: радостно завопило и запрыгало, отчего Мург покрылся сеточкой и похолодел.

— Эй, слышишь, уймись, — недовольно произнес он. Обалдел, что ли?

Мург все затемнил и вернул в прежний вид. Потом посмотрел на это, подумал и трансформировал яйцо обратно. "Черт с ним", — так, кажется, говорят?

Все шло как обычно. Отдел был завален, засорен, забит этими.

— Хорошо-хорошо, — ворчал Мург. Он достаточно долго общался с этими существами и знал, что они всего лишь капризные дети. Дать им то, что они просят, и они спокойно вернутся к себе и будут рассказывать, где они были и что делали.

Мург дал им уже многое.

Носы. Женщин. Огонь. Бога. Мысль. Органы воспроизведения. Яблоко. Колеса. Олих (правда, они так и не научились ею пользоваться). Собак. Числа. Сны. Жир. Булавки. И этому он дал то, что тому было нужно, и с облегчением отправил обратно.

Потом Мург трансформировался, расширился, вдохнул, покоробился, поллиггировал, окрофорсился, набросал схему, выдохнул, глотнул пара и вошел в собственный криогенный метаболизм (весьма похожий на перистальтику), чтобы хоть немного поспать.

Спустя наносекунду его разбудил шеф, исполненный тревоги. о полиморфных фиксациях. Сид жутко вопил, не произнося ни звука, призывал на голову Мурга гнев Пятерых и прочие ужасы и требовал немедленного отчета: что именно сделал Мург с этим последним.

— Дал то, в чем оно нуждалось, — ответил Мург, посинел и втянулся.

— И что это было на сей раз?

— Оно хотело Вселенную.

Сид колыхнулся, что можно было посчитать пожатием плеч, врос и под конец пробурчал:

— Рано или поздно они попросят что-нибудь стоящее.

Мург постарался снова уснуть, но ничего не получалось.

Он все возвращался к замечанию Сида и под конец решил, что эти могут получить свою Вселенную — в конце концов дурацкая штуковина много не стоит. Вопрос в другом: что, если они когда-нибудь поумнеют?

Эротофобия

— Все началось еще с моей матери, — с отвращением произнося каждое слово начал свой рассказ Нейт Клейзер. Брр, и чего только стоит вспоминать об этой мерзости! Мало того, что сейчас он был на приеме у психиатра, мало того, что его уложили на ярко-зеленую кушетку, мало того, что он страдал от естественной для каждого мужчины неловкости, но ему еще приходилось все рассказывать, задыхаясь от нахлынувших чувств, врачу-женщине, и, вдобавок, начинать рассказ со своей матери.

— А часто ли вы… ну… сами с собой? — спросила врач Фелиция Бреммер, выпускница Шпицбергеновского Колледжа Психологических Проблем.

— Да не нужно мне это! В том-то и дело. — У него опять возникла боль в голове, где-то в глубине за правым глазом. Пальцы левой руки зажили свой жизнью, независимой от его воли, и заскребли по зеленой кушетке.

— Давайте еще раз вернемся к Вашему рассказу, — попросила доктор Бреммер. — У меня нет полной уверенности в том, что я Вас правильно поняла.

— Ну, хорошо. Вот, к примеру, — он попытался встать, но она твердо положила свою мягкую руку ему на грудь и он был вынужден продолжать лежа. — Вы известны как специалист по проблемам сходным с моей, ну скажем, имеющим отношение к сексу, так? Прекрасно! И только для того, чтобы увидеться с вами, я беру билет на самолет и лечу из Торонто в Чикаго. В самолете находятся две приятные девочки, стюардессы. Сразу же одна из них, Крисси, фамилию не помню, начинает предлагать мне всякие подушечки, разную вкуснятину, а ее напарница, Лора Ли, приносит большой бокал шампанского. И все это только мне, и больше никому ничего! А потом, наклоняясь к моему столику, чтобы поставить бокал, одна из них еще исхитрилась укусить меня за ухо. Через десять минут они уже дрались из-за меня на кухне, а пассажиры в это время вовсю нажимали на кнопки вызова, но абсолютно безрезультатно. Девочки все же появились через некоторое время, но только затем, чтобы спросить, какой бифштекс я предпочитаю, с кровью или хорошо прожаренный, а заодно предложить мне мятные конфетки… это в самом деле крайне неловкая ситуация.

И в том же духе продолжается весь этот дурацкий полет. Девочки уже готовы пустить в ход кислородные маски и придушить друг друга шлангами, только из-за того, чтобы просто выяснить кто же из них двоих останется со мной в Чикаго. Я уже не чаю выбраться живым из этого проклятого самолета. Самолет идет на посадку, девочки так никого и не обслужили, и, конечно пассажиры рады бы давно меня прикончить, если бы только не одно «но» — они все уже давно меня любят, и я знаю точно, что без борьбы по трапу я не спущусь.

Но меня спас маленький негритенок, который летел со своей мамой и подмигивал мне всю дорогу. Он им обблевал и кресло и проход, и все на свете… Так вот, пока они засыпали это хозяйство молотым кофе, чтоб не пахло, я тихонько улизнул.

Доктор Бреммер медленно покачала головой:

— Какой ужас! Просто ужасно!

— Ужасно?! Да, это страшно, черт возьми! Я к вашему сведению, вообще живу в постоянном страхе, что когда-нибудь они меня залюбят досмерти!

— Ну, — сказала доктор Бреммер, — а может Вы все же немного, совсем чуть-чуть, драматизируете события?

— Что это Вы делаете?

— Ничего, мистер Клейзер, совершенно ничего. Попробуйте сосредоточиться на Вашей проблеме.

— Сосредоточится? Вы шутите, я и так ни о чем другом думать не могу. Хорошо хоть что я зарабатываю на жизнь карикатурой — работу можно высылать почтой, если бы только мне приходилось выходить на улицу, смешиваться с толпой, меня стали бы рвать на части уже через десять минут!

— Я думаю, что вы все-таки преувеличиваете, мистер Клейзер.

— Конечно, Вам легко говорить, Вы не были в моей шкуре, но со мной так было всегда, сколько я себя помню. Я всегда был самой популярной личностью в классе, меня первого приглашали на белый танец, меня всегда зазывали в бейсбольные и другие команды, так как мое участие почти всегда приносило успех, а учителям всегда было мало моих знаний, им еще хотелось и моего тела…

— В колледже, да? — уточнила доктор Бреммер.

— Черта с два! В детском садике! Я не знаю больше не одного случая, чтобы мальчика в четвертом классе силой затащили в женскую раздевалку и там изнасиловали… Вам этого не понять, черт возьми! Они точно меня залюбят… до смерти!

Голос Нейта звучал резко, неистово и доктор Бреммер попыталась успокоить своего пациента.

— Когда люди бояться, что за ними постоянно следят, что их хотят обидеть или даже убить, — что бывает в крайних параноидальных случаях, тогда все понятно — это типичная паранойя. Такое случается на каждом шагу, особенно в наше время. Но то, что Вы мне рассказываете, нечто особенное, нечто совершенно противоположное. Я с таким пока не сталкивалась и даже не знаю, как это назвать.

Нейт устало прикрыл глаза:

— И я не знаю.

— Возможно все же это — эротофобия, боязнь быть любимым, — продолжила доктор Бреммер.

— Класс! Даже название придумали! А мне-то, что за польза от этого? Меня волнует секс, а не ваша терминология!

— Мистер Клейзер, — попробовала смягчить ситуацию доктор Бреммер. Вы же не предполагаете, что результаты скажутся мгновенно. Нам придется поработать вместе…

— Вместе?! Черт, да мне вообще не следовало тут валяться… на вашем диване!

— Прошу Вас, спокойней, мистер Клейзер.

— А что это Вы делаете, собственно?

— Ничего.

— Вы блузочку расстегиваете, я слышу шорох ткани. Я слишком хорошо этот звук изучил!

Оттолкнув психиатра, Нейт поспешно сел на диване. Доктор Бреммер была уже почти полностью раздета, то есть, не дав ему опомниться, она умудрилась скинуть мини юбку, нижнюю юбку, туфли, колготки и крошечные кружевные штанишки… Было совершенно ясно, что эта женщина знает, чего хочет. Нейт увидел, что все было проделано профессионально. Объятый ужасом он вскочил с зеленой кушетки и, шатаясь, направился к двери. Доктор Бреммер метнулась за ним, свесившись с кушетки, по ходу обрушивая стопку журналов "Психология сегодня", и сметая со стола все остальные бумаги.

— О, боже! — заорал Нейт, съеживаясь в страхе.

— Ой, ой, прости, милый, — бормотала доктор Бреммер, сползая с кушетки.

Нейт кинулся бежать, но она быстро поползла за ним и, как капканом, захватила рукой его лодыжку:

— Прошу, умоляю, возьми меня с собой, делай со мной что хочешь, пользуйся мной, оскорбляй меня, бей, я люблю тебя! Я люблю тебя! Отчаянно, безнадежно, абсолютно!

— Господи, господи, господи! — бормотал Нейт, цепляясь за ручку и одновременно пытаясь сохранить равновесие. Но тут дверь открылась, задев Нейта по плечу, от чего он таки потерял равновесие и наступил, похоже, на спину психиатру.

— О, да! — прохрипела доктор Бреммер. — Попирай меня, бей, я во всем себе отказывала, я не представляла себе, что значит любить такого мужчину, как ты! Возьми же меня, как в "Истории о…", да, да!!!

В то же мгновение в открытую дверь кабинета вошла сестра, прыщеватая женщина, лет пятидесяти, которая уже видела Нейта в приемной. При виде лежащей ничком докторши ее глаза округлились, но уже через секунду она бросилась высвобождать ногу Нейта от обнаженных рук психиатра, до тех пор, пока ее изумление не перешло в вожделение, и она сама не присоединилась к доктору Бреммер…

Нейт с трудом вырвался, оттолкнувшись от стенки, вывалился в дверь, а потом помчался как угорелый.

Нейт добежал до лифта и был в безопасности еще до того, как обе женщины смогли подняться на ноги.

Нейт Клейзер хорошо усвоил, что судьба не жалует тех, кто медлит.

Уже мчась в сторону Мичиган Авеню, он услышал крики и оглянувшись увидел доктора Бреммер и ее бюст свесившихся из окна восемнадцатого этажа. Он с трудом смог разобрать хоть что-то в ее вопле.

— Если ты меня покинешь, я покончу с собой!!!

— Хорошо, когда у людей есть хоть какой-то выбор, — мельком подумал Нейт и рванул дальше.

Ему негде было укрыться. Не было даже комнаты в гостинице, так как прямо из аэропорта О'Хара он отправился в клинику. Пожалуй, впервые за последние шесть лет, он более двух часов находился вне спасительных стен своего дома-укрытия в Торонто. Отчаянно хотелось выпить, а силы ада искушали сладким видением яичницы с сыром.

Неоновая реклама Будвайзера и солидная, тяжелая, темная дверь говорили сами за себя, и Нейт осторожно прошмыгнул внутрь. Похоже ему повезло. Это было царство абсолютного спокойствия в эпицентре тайфуна. Как раз в тот краткий миг, когда еще не пришли скрытые алкоголики, чтобы быстренько пропустить для храбрости рюмку-другую, и не прибыли постоянные клиенты, чтобы присосаться к рюмке и повиснуть на стойке бара до закрытия…

Нейт проскользнул в затемненную кабинку, задул горевшую свечу, стоящую в железном подсвечнике на столе, и приготовился ждать официанта, отчаянно надеясь, что это будет мужчина.

Но пришла женщина. Одета она была с редким вкусом — платье с какими-то буфами, чулки «сеточка», туфли на шпильках.

Прикрыв лицо рукой, Нейт заказал три двойных виски, без воды, без льда, а, по возможности, и без стакана: вот так, налейте прямо в пригоршню.

Она довольно долго пристально на него смотрела и уже было открыла рот, чтобы сказать: "Мы с Вами уже где-то…"

Но Нейт свирепо и жутко рявкнул:

— Каким макаром?!! Да я только что из тюрьмы! Восемнадцать лет за решеткой!!! Я изнасиловал, убил и съел хорошего мальчика! Или нет, сначала съел, а потом изнасиловал…

Ее как ветром сдуло, а виски принес буфетчик, который затем так постоянно и вертелся подле кабинки, пока Нейт пил и периодически, по гладкой полированной поверхности стола, посылал ему очередной чек на новые порции.

Так продолжалось около трех с половиной часов, пока Нейт не угомонился немного и даже позволил себе завязать осторожную беседу со странным маленьким человечком, который с самого начала следил за ним, проскользнув в глубь кабинки, своими маленькими маслеными глазками.

Нейт пожаловался незнакомцу на свои беды, а тот, не пропуская при этом ни рюмки, стал предлагать массу неосуществимых планов избавления от этих бед.

— Послушай, ты мне нравишься, — говорил человечек, — и поэтому я попробую тебя выручить. Я тоже немного психиатр, и по этому делу прочел кучу книг: Фромм, Фрейд, Беттельхейм, Калил Гибран, все что хочешь. Вот послушай, что я тебе скажу! Каждый человек состоит из мужского и женского начала, понимаешь, к чему я веду? Мне кажется, что твое женское начало пытается самоутвердится. У тебя никогда не было мысли завести шашни с мужчиной?

И тут, вдруг, Нейт почувствовал руку, шарящую у него по бедру. Но этого не могло быть! Никакая рука не могла дотянуться до него под столом через всю кабинку. Нейт завопил и глянул вниз… Под столом на четвереньках ползала официантка.

Нейт молнией вылетел из бара и не останавливался до тех пор пока не очутился в многолюдном районе. Когда же он наконец остановился и огляделся, то понял, что влип.

Он стоял на Стейт Стрит в тот самый момент, когда масса людей начинает расходиться из клубов…

Они преследовали его пятнадцать кварталов, и Нейт оторвался от двух последних — шикарной негритянки в обалденной натуральной шубе и пятидесятилетней матроны, которая пыталась использовать использовать свою, искусственную, вместо лассо, — лишь на какой-то изрытой канавами стройке. Когда они пропали из виду, Нейт еще долго слышал их вопли.

Приметив мотель на углу Шор Драйв и Огайо, Нейт завернулся получше в то, что осталось от его одежды и проверил кошелек, который, славу богу, не потерялся, когда эти скауты в юбках, — или скаутки? — отрывали рукава от его пиджака.

Оказавшись за стенами мотеля и временно ощутив себя в безопасности, Нейт снял номер. Администратор, молодой шептун в белоснежной рубашке, с белоснежным галстуком и аналогично белоснежным лицом, посмотрел на Нейта с несрываемой симпатией и предложил ему ключи от свадебного люкса.

Одинокий, оторванный от привычного распорядка жизни, Нейт таки настоял на своем выборе и поднялся лифтом наверх, оставив белоснежного администратора в сильном возбуждении.

Номер, который выбрал для себя Нейт, был маленьким и спокойным. Нейт задернул шторы, запер дверь, подпер стулом дверную ручку и тяжело опустился на край кровати. Через некоторое время он окончательно протрезвел, расслабился, но зато теперь разболелся желудок. Нейт медленно разделся и забрался под горячий душ.

Намыливаясь, он размышлял. Хорошее это место для размышлений — душ.

Живя в Торонто, он мог, по крайней мере, хоть как-то себя обеспечить. Он сам создал себе такие условия, которые при всей свой мрачности, все же позволяли ему сносно существовать.

Но теперь Нейт понял, что нужно, в конце концов, что-то делать пора прекратить это безрадостное существование, которое год от года становилось все невыносимей. В двадцать семь лет ему не осталось уже никаких надежд. И безнадежность эта преследовала его с тех самых пор, как в нем проснулся мужчина.

Услышав о докторе Бреммер, он сильно колебался, — как-никак женщина. Но отчаянье усыпляет бдительность и он все-таки договорился о встрече. А теперь что: и цветочки осыпались и ягодки уже сорваны — только хуже стало. Конечно, поездка в Чикаго была изначально идиотской затеей. И что теперь делать? Как выбираться с вражеской территории с минимальными потерями?

Нейт нехотя посмотрел на себя в зеркало.

В зеркале отразилось его обнаженное тело.

Он действительно неплохо сложен.

И лицо у него хорошее, пожалуй, и правда, красивое… даже неотразимое…

Пока он смотрел на себя в зеркало, отражение начало мерцать и расплываться. Волосы отросли и посветлели, налились груди, а волосы с тела исчезли… Под его пристальным взглядом весь образ изменился…

Теперь перед ним стояла самая красивая женщина, какую он когда-либо видел.

Слова маленького человечка из бара на мгновение промелькнули в памяти, но тут же растворились в преклонении перед существом в зеркале.

Он потянулся к ней, но она отодвинулась.

— Убери руки, не приставай! — произнесло существо.

— Но я люблю тебя, в самом деле, люблю!

— Я честная девушка, — сказало отражение.

— Но я хочу не только твоего тела, — поспешно продолжил Нейт, в его голосе прозвучали умоляющие нотки. — Я хочу любить тебя и жить с тобой всю жизнь. Я построю для тебя хороший дом. Я всю жизнь ждал именно тебя!

— Ну, — откликнулась девушка, — я, конечно, могу немного поболтать с тобой. Но ты рукам воли не давай!

— Конечно, конечно, — пообещал Нейт. — Я их вообще уберу.

И они жили долго и счастливо.

Как я искал Кадака

Вы меня, конечно, простите, но меня зовут Евзись, и стою я посреди пустыни, разговаривая с бабочкой, и если вам кажется, что я разговариваю с собой, то, простите еще раз, что я вам могу сказать? Взрослый человек стоит и разговаривает с бабочкой. В пустыне.

Ну так и ну? А чего вы ожидали? Знаете, бывают времена, когда просто приходится приспосабливаться и спускать окружающим с рук. Не то чтоб меня это радовало, если уж хотите знать. Но я это усвоил, Господь свидетель. Я ведь еврей, а если евреи и научились чему-то за шесть тысяч лет, так это тому, что, если хочешь дотянуть до седьмой тысячи — иди на компромисс. Так что буду стоять и болтать с бабочкой — эй, бабочка! — и надеяться на лучшее.

Вы не поняли. По глазам вижу.

Слушайте, я в одной книжке прочел, что как-то раз в сердце Южной Америки нашли племя еврейских индейцев.

Это еще на Земле было. На Земле, штуми. Газеты читать надо.

Да. Таки еврейские индейцы. И все кричат, и визжат, и устраивают такой мишугасс, и посылают историков и социологов и антропологов и весь прочий ученый кагал, чтобы выяснить наконец, правда это или кто-то трепанулся ненароком.

И вот что они выясняют: вроде бы один голос из Испании бежал от инквизиции, залез к Кортесу на борт, явился в Новый Свет, кайн-агора, и, пока все смотрели в другую сторону, сбежал. Так он фарблонджен, забрел в какую-то дыру, полную легко внушаемых туземцев, и, будучи вроде тумлер, стал их учить, как надо быть евреем Просто чтоб себя занять, понимаете — евреи ведь миссионерами никогда не были, никаких там «обращений», как у некоторых других, не стану пальцем показывать; мы, иудеи, прекрасно сами обходимся. И к тому времени когда то племя нашли по второму разу, индейцы поголовно не ели трефного, делали детишкам обрезание, соблюдали праздники и не рыбачили на шабес, и все шло прекрасно.

Так что неудивительно, что евреи есть и на Зушшмуне.

Шмуне, а не шмоне! Литвацкий у тебя акцент.

Ничего удивительного, что я еврей — я синий, у меня одиннадцать рук, и в гробу я видал зеркальную симметрию, и еще я маленький, круглый и передвигаюсь на коротеньких гусеничьих ножках, которые растут на колесиках по обе стороны моей тухес, за которую спасибо зеркальной симметрии, так что, когда я подбираю ноги под себя, мне приходится подпрыгивать, чтобы начать движение, и хамоватые туристы говорят, что это забавно.

Во "Всеобщих эфемеридах" меня обзывают аборигеном шестой планеты Теты-996 скопления Мессье-3 в созвездии Гончих Псов. Шестая планета и есть Зушшмун. Тут к нам пару оборотов назад прилетал один писака, путеводитель составлял по Зушшмуну для издательства в Крабовидной туманности, так он меня все зушшмоидом называл, чтоб ему головой в землю врасти, как репе. Еврей я!

Кстати, а что такое репа?

Поехали мои шарики и ролики. Вот что значит болтать с бабочкой. Дело у меня — такое, что от него умом подвинуться можно, сдохнуть можно, шпилькес у меня от него. Я ищу Кадака.

Эй, бабочка!. Слушай, ты хоть моргни, крылом дерни, сделай хоть какой знак — мол, слышишь. Что я тут стою, как шлемиль, и распинаюсь?

Ничего. Ни сна ни отдыха измученной душе.

Слушай, если бы не этот придурок Снодль, я бы тут не торчал. Я бы сидел со своей семьей и согнездными наложницами на третьей планете Теты-996, которую «Эфемериды» называют Бромиос, а мы, евреи, — Касрилевкой. И тому, что мы называем Бромиос Касрилевкой, есть исторический прецедент. Вы почитайте Шолом-Алейхема, поймете. Планета для шлимазлов. Говорить о ней не хочу. Вот туда нас и переселяют. Все уже уехали. Несколько психов осталось, такие всегда находятся. Но большинство улетело: что тут делать? Зушшмун-то уводят. Бог знает куда. Куда ни глянь постоянно кого-то куда-то перемещают. И говорить об этом не желаю! Ужасные люди, совершенно бессердечные.

Так вот, сидели мы в иешиве, последние десятеро, полный миньян, готовились сидеть шиве за всю планету в те последние дни, что нам оставались, и тут этот ойзвурф Снодль забился в припадке и помер. Ну, так вы думаете, что за проблема? Почему это мы сидели шиве в раввинской школе, покуда все прочие носятся как воры, торопятся смыться с планеты, прежде чем эти ганефы из Центра Перемещения не придут со своими крючьями? Самый натуральный глич, темное, поганое дело — хватать планету и выпихивать ее с орбиты, и засандаливать на место милого, симпатичного мира здоровенные мешигина магниты, чтобы скопление не развалилось, когда они выдернут планету, и все остальные не поналетали друг на друга… Таки вы меня спросили? Я вам отвечу.

Потому, бабочка ты моя молчаливая и крылом-не-махательная, что шиве это самое святое. Потому как в Талмуде сказано: при оплакивании покойного следует собрать десять евреев, чтобы те пришли в дом усопшего, не восемь, не семь и не четыре, а именно десять, и молиться, и зажигать йорцейт свечки, и читать кадиш. А кадиш — это, как знает любая разумная форма жизни в скоплении, кроме, может быть, одной сумасшедшей бабочки, поминальная молитва во славу и честь Гесподню и усопшего.

А с чего это мы решили сидеть шиве по своей планете, которая столько времени была нам родным домом? Потому Боже, и с чего я решил, что меня поймет какая-то бабочка? потому, что Господь был добр к нам здесь, и у нас была собственность (которой больше нет), и у нас были семьи (которые уже уехали), и у нас было здоровье (которое я скоро потеряю, если и дальше буду с тобой болтать), а имя Господне может быть произнесено вслух лишь в присутствии группы верующих — конгрегации — короче, миньяна из десяти человек, вот почему!

Знаешь, ты даже для бабочки на еврея не похож.

Ну так и ну, может, теперь понятно? Зушшмун был для нас голдене медина, золотой страной: здесь нам было хорошо, мы были счастливы, а теперь нам приходится переезжать на Касрилевку, планету для шлимазлов. Нет даже Красного моря, чтобы разделить его воды; это не рабство, это лишь мир, которого не хватает — вы меня поняли? И мы хотели отдать родине последний долг. Не так это и глупо. Так что все улетели, и только мы десятеро остались, чтобы семь оборотов сидеть, потом тоже уехать, и Зушшмун уганесрят с небес Бог знает куда. Все шло бы как по маслу, если бы не этот придурок Снодль. Который забился в припадке и помер.

Так где нам найти десятого для миньяна? На всей планете только девять евреев.

Тогда Снодль сказал:

— Есть еще Кадак.

— Заткнись, ты же мертв, — ответил ему реб Иешая, но это не помогло. Снодль продолжал предлагать Кадака.

Вы поймите, один из недостатков моего вида состоит в том ну, этого бабочка может не знать, — что когда мы помираем, отправляемся на тот свет, то все еще разговариваем. Нудим.

Вы хотите знать, как так? Как это мертвый еврей может говорить с той стороны? А я вам что, ученый, я что, должен знать, как оно работает? Врать не стану — не знаю. Но каждый раз одно и то же. Одного из нас прихватывают судороги, он помирает и ложится и не гниет, как туристы, которые шиккер в дрек барах в центре Гумица, и падают в канаву, и их переезжает двуколка.

Но голос остается. И нудит.

Наверное, это как-то связано с душой, хотя не поручусь. Одно могу сказать — слава Богу, мы на Зушшмуне не поклоняемся предкам, потому что с полным небом старых нудников не было бы и резону оставаться по эту сторону. Благословенно будь имя Авраамово — через некоторое время они затыкаются и куда-то уходят, наверное, нудеть друг другу, хотя им давно следует покоиться с миром.

А Снодль еще никуда не ушел. Он только что помер и теперь требовал, чтобы мы сидели шиве не только по нашим угробленным жизням, но и — нет, вы только подумайте, на полном серьезе — по нему! Ну не ойзвурф ли этот Снодль!

— Есть еще Кадак, — говорил он. Голос шел из воздуха в футе над трупом, лежащим спиной вверх на столе в иешиве.

— Снодль, не будешь ли ты так любезен, — ответил ему Шмуль, тот, что с переломанной антенной, — заткнуть свой рот и оставить нас в покое? — И, заметив, что Снодль лежит лицом вниз, добавил (тихонько, потому что о мертвых плохо говорить не стоит): — Я всегда утверждал, что он через тухес разговаривает.

— Перевернуть его? — предложил хромопрыгий Хаим.

— Пусть лежит, — заявил Шмуль. — С этой стороны он лучше смотрится.

— Ша! Мы так никуда не придем, — сказал Ицхак. — Ганефы вот-вот уведут планету, остаться мы не можем, уехать тоже не можем, а у меня согнездные наложницы мокнут и молоко дают на Бромиосе.

— На Касрилевке, — поправил Аврам.

— На Касрилевке, — согласился Ицхак, делая опорной, задней то есть, рукой извинительный жест.

— Планета десяти миллионов Снодлей, — сказал Янкель.

— Есть еще Кадак, — повторил Снодль.

— Да о каком таком Кадаке талдычит этот ойзвурф — спросил Мейер Кахаха.

Мы все закатили глаза — девяносто шесть исполненных цорес глаз. Мейер Кахаха всегда был городским шлемилем. Если есть на свете больший ойзвурф, чем Снодль, то это Мейер Кахаха.

— Заткнись! — Янкель ткнул Мейеру Кахахе указательной рукой в девятый глаз (тот у него с бельмом).

Мы сидели и переглядывались.

— Он прав, — сказал наконец Мойше. — Это еще одно горе, которое мы оплачем на Тиш Беав (если только на Касрилевке Тиш Беав выпадет на нужный месяц), но ойзвурф и шлемиль правы. В Кадаке наша единственная надежда пусть поразит меня Господь громом за такие слова.

— Кому-то придется идти искать его, — заметил Аврам.

— Только не мне, — взвился Янкель. — Нашли дурака!

Тогда реб Иешая, который был мудрейшим из синих евреев Зушшмуна даже до исхода — а уж кое-кому из них неплохо было бы остаться да помочь, чтобы мы не оказались в такой дыре, когда Снодль помер от припадка, — так вот реб Иешая согласился, что надо искать дурака, и заявил:

— Надо послать Евзися.

— Спасибочки, — отвечаю.

— Евзись, — сказал ребе, глядя на меня шестью передними глазами. Может, нам послать Шмуля с оборванной антенной? Или Хаима хромопрыгого? Или Ицхака, у которого от похоти судороги делаются? Или, может, нам послать Янкеля, который даже старше Снодля, и тот умрет в дороге, и нам надо будет искать двух евреев? Или Мойше? Так Мойше со всеми спорит. Он нам таки кого-нибудь приведет.

— А Аврам? — спросил я.

Аврам отвернулся.

— Ты хочешь, чтобы я упомянул проблему Аврама перед открытым Талмудом, перед усопшим, перед лицом Господа и всеми нами? — жестко глянул на меня реб Иешая.

— Прошу прощения, — смутился я. — Не надо было об этом упоминать.

— Или, может, ты послал бы меня, вашего раввина? Или Мейера Кахаху?

— Все понял, — сказал я. — Я пойду. Хотя совершенно этому не рад, говорю вам честно и откровенно. Возможно, вы меня больше не увидите, возможно, я сдохну в поисках этого Кадака, но я пойду!

И я направился к выходу из иешивы.

— Судороги, — пробормотал я, проходя мимо сидевшего с невинным видом Ицхака. — Да чтоб он у тебя отсох и отвалился, как лист сухой!

Я вприпрыжку выкатился на улицу и отправился искать Кадака.

Последний раз я видел Кадака семнадцать лет назад. Он сидел в синагоге во время праздника Пурим и неожиданно выкатился в проход, сорвал с себя ярмулке, талес и тфилин — все одновременно, тремя руками, — швырнул на пол, заорал, что для него с иудаизмом покончено и он перешел в Церковь Отступников.

Больше никто из нас его не видел. По мне, так оно и к лучшему. Начать с того, что Кадака я, честно говоря, всегда недолюбливал. Он сопел.

Ну, это не больно-то авейра, думаете вы, и я делаю много шума из ничего? Так вот, господин Похлопаю-КрылышкамиЧтобы-Меня-Заметили, я человек прямой, я все, что у меня на уме, выдаю в лоб — хочешь, чтобы вокруг да около ходили, поди к Авраму, он тебе покажет, как это делается. И я говорю, что выносить это постоянное сопение было совершенно невозможно. Сидишь ты в шуле, и посреди "Шма Исроэль", точно в самой середке "Слушай, Израиль, Бог наш Господь, Господь един!", слышишь такой рев, точно пеггаломер двухоботный в болоте трубит.

От одного звука хотелось вымыться.

Этот Кадак, ему же наплевать было. Ешь ты, спишь, гадишь, штап — ему все равно, он выдает трубы иерихонские, хлюпает носом, сопит так, что тебя наизнанку выворачивает.

А насчет поговорить с ним — и не думайте: как прикажете говорить с человеком, который на каждой запятой сопит?

И когда он перешел к Отступникам, конечно, случился скандал… на Зушшмуне не так чтобы много евреев… скандал делают из всего… но если честно, то я вам скажу: мы все вздохнули с облегчением. Избавиться от этого сопения уже было нахес, вроде как обсчитаться в свою пользу. Или получить семь в цену пяти.

Ну, так мне надо было идти и искать, прислушиваясь, не раздастся ли это жуткое сопение. Вот уж, простите за прямоту, без чего я бы обошелся.

Прокатился я через центр Гумица и направился к Святому Собору Церкви Отступников. Город выглядел преотвратно. Когда уезжали на Касрилевку, из него вывезли все, что не было к земле привинчено. И все, что было привинчено.

И винты. И немало той земли, к которой все это привинчивали. Одни ямы кругом. Зушшмун к тому времени уже не был такой милой планеткой. Больше он походил на старика с крепком. Или на пишера прыщавого. О такой мерзкой прогулке и говорить неохота.

Но часть их дурацкого фаркахда собора еще осталась. Что б ее не оставить: дорого, что ли, новый сделать? Бечевка. Эти тупицы построили святое место из бечевки, слюны и сушеного дерьма с улиц и самих себя, мне даже думать о таком богохульстве противно.

Я вкатился внутрь. От вони сдохнуть можно. У нас на Зушшмуне водился такой поганый маленький кольчатый червячок, которого все называют щипец пробойный, а мой дядя Беппо, псих-зоолог, — Lumbricus rubellus Venaticus. И не удивляйтесь, что я знаю такое иностранное — латинское, кстати — слово, я тоже в общем-то ученый, не такой дурак, как вы могли подумать, и ничего удивительного, что реб Иешая послал меня искать Кадака, такое не всякому еврею под силу. Я запомнил, потому что один щипец укусил меня за тухес, когда я купался, а такое не скоро забудешь. У этого червячка спереди и по бокам щипчики, и он лежит в засаде, поджидая сочный тухес. Только ты расслабишься в речке или решишь подремать на пикнике — хвать! — эта тварь вцепляется прямо в тухес. И висит там на своих трижды проклятых, чтоб всей их породе гореть в Геенне, щипчиках, и вспомнить тошно — сосет из тебя кровь прямо через тухес.

Снять ее нельзя, вся наша нынешняя медицина не может, хоть ты упердись от врачебных счетов. Единственное, что с ней может справиться, — если музыкант ударит над вашей тухес в литавры. Тогда эта тварь отпадает, вся раздутая от крови, а на тухес у вас останутся шрамы от клешней, которые и соложницам стыдно показать. И не спрашивайте меня, почему врачи для таких случаев не носят с собой литавры. Вы не поверите, какие у нас на Зушшмуне профсоюзные проблемы — это и к врачам, и к музыкантам относится, — так что, если вас щипец возьмет за тухес, лучше бегите не в больницу, а в концертный зал, иначе худо будет. А когда эта жуткая тварь отпадает, она — чмок! лопается, дрянь, которая из нее выплескивается, воняет до небес, и все двенадцать ваших глаз вылезают на лоб от запаха — фе! — крови и дерьма.

Вот так и воняло в этом Соборе Церкви Отступников миллионом раздавленных щипецов. Я чуть не упал от вони.

И зажал нос тремя руками, чтобы ни струйки не просочилось.

Начал я тыкаться в те бечевки, которые у них назывались стенами. К счастью, я вкатился рядом с входом, так что я высунул нос на пару футов наружу, сделал глубокий вдох, снова зажал нос, втянул обратно и огляделся.

С полдюжины Отступников, из тех, что еще не сбежали на Касрилевку, валялись на брюхе, быстро-быстро сворачивая и разворачивая ноги, уткнувшись мордами в грязь и дерьмо пред алтарем — наверное, молились своему идолу, как его там — то ли Сеймур, то ли Шимон, то ли Штуми. Я уж лучше, знаете ли, выучу латинское имя мерзкого вонючего червяка, чем ихнего языческого идола.

Так что там они и были, и я таки получил немало цорес с того, что на них все же наткнулся, но… я ведь искал Кадака, или нет?

— Эй, — позвал я одного из них.

И что я получил? Превосходный вид на его тухес. Только щипеца не хватало, чтобы подобраться и — хвать!

Тишина.

— Эй! — кричу второй раз. Ноль внимания. Лежат, понимаете ли, уткнувшись мордами в дерьмо. — Э-эй, вы! — ору я во весь голос, а это не так-то просто, когда зажимаешь нос тремя руками, и все мысли о том, как бы отсюда поскорее выбраться.

Так я ему устроил зец по тухесy. Свернул все левые ноги и ка-ак развернул их прямо ему в то место, которое щипец любит!

Тут он на меня глянул.

Мне чуть плохо не стало. Нос в дерьме с пола, половина глаз синими соплями залита, и пасть, которой только и петь языческую осанну идолу по кличке Шейгец или как его еще там.

— Ты меня пнул? — спрашивает.

— Сам сообразил, да? — отвечаю.

Он глянул на меня шестью, моргнул и начал было опять валиться пуним в грязь. Пришлось мне подогнуть ноги для такого зеца, чтоб его сразу на тот свет отправить.

— Мы, — говорит он, — не приемлем насилия.

— Это ты хорошо сказал, — отвечаю я. — А мне вот, например, не нравится тупо смотреть на твой тухес. Так что, если хочешь, чтобы я ушел и перестал тебя пинать и ты смог бы опять зарыться в дрек, встань-ка лучше и поговори со мной.

Он лежит. Я еще подогнул ноги — аж шарниры заскрипели, я уже немолод, знаете ли. Ну, тут он встал.

— Что тебе надо? Я молюсь Сеймулу.

Сеймул. И это Бог? Да я с таким именем на работу бы не взял.

— Потом помолишься, никуда твой буби не денется.

— Зато Зушшмун — денется.

— То-то и оно. Потому мне и надо с тобой поговорить. У меня, знаешь ли, совершенно времени не хватает.

— Так что вам надо конкретно?

Нет, ну, ребе, ей-Богу. Конкретно.

— Вот что, господин Конкретный, я вам конкретно и скажу. Нет ли в округе одного паршивого сопуна по имени Кадак?

Он на меня опять воззрился шестью, потом заморгал попеременно два-четыре, три-пять, один-шесть и в обратном порядке.

— Тошнотворное у вас чувство юмора. Да простит вас Сеймул.

И опять падает ниц, ноги дергаются, и нос в дрек.

— Я ему про Кадака, а он мне про Сеймула! Я тебе покажу Сеймула! — Я начал было сворачивать ноги для такого пинка, чтобы момзера забросило в следующий часовой пояс, но тут меня остановил женский голос с другого конца их вонючего Собора- а я уже желтеть начал от задержки дыхания.

— Выходи, я тебе расскажу о Кадаке.

Оглядываюсь, а там стоит этакая шикса, вся в разноцветных шматех и браслетах и побрякушках и дерьме с пола. "Гевалт! — думаю. — Таки не надо мне было из норы вылезать".

Но я все же вышел за ней наружу и-благодарение Господу! — вытянул нос во всю длину и так вдохнул, что у меня щечные мешки раздулись, словно там по бублику лежало.

— Так что ты хочешь от Кадака? — спрашивает меня эта буммерке, шлюшка эта размалеванная.

— Минуточку, — говорю я, — я толькв-встану от вас против ветра, а то, не сочтите за оскорбление, от вас несет, как от вашей церкви.

Я обошел ее, сделал пару шагов назад, чтобы можно было дышать свободно, и начал:

— Чего я хочу, это оказаться на Кае… на Бромиосе со своими соложницами, а что мне надо, так это найти Кадака. Он нам требуется для исключительно важного религиозного ритуала, вы меня, конечно, простите, но вам как еойке этого не понять.

Она потупила глазки (четыре) и похлопала накладными ресницами (на трех из них). Что вы хотите — нафке, дамочка легкого поведения, куртизанка помоечная, буммерке.

— А что вы могли бы предложить в качестве дара за поиски этого Кадака?

Вейзмир! Я так и знал. Я с самого начала знал, что эти чертовы поиски Кадака дорого мне встанут. Глядела она точно на мою сумку.

— Пара монет сойдет?

— Я не совсем об этом, — сказала она, не сводя взгляда с сумки, и тут я сообразил — и честно скажу, по мне мурашки так и забегали, — что она косит на четыре из шести передних глаз. Смотрела она на мой пупик.

Что? Да я тебе втолковываю, бабочка ты этакая, что пялилась она вовсе не на сумку, которая спокойно висела себе на моем левом боку. Эта косоглазая всеми четырьмя глядела на мой маленький симпатичный пупик. Что? Ну, вы меня простите, господин Молчаливая-Бабочка-С-Очень-Тупой-Мордой, но мне надо было сообразить, что у бабочек пупиков нет. Пупок. Ямочка в животе. Теперь ясно? Что? Ну, может, мне совсем опохабиться и разъяснить бабочке, которая привыкла штапить цветочки, что мы совокупляемся пупиками? Женщина вставляет длинный средний палец нижней правой руки прямо в пупик и делает туда-сюда, и вот так мы штап. И тебе это обязательно было знать? Обязательно… Пошляк ты, и похабник.

Хотя все же не такой, как эта нафке, шлюха, блудница вавилонская.

— Слушайте, — говорю я, — вы таки меня извините, но я не из этой породы. Я себя для соложниц берегу. Ну, вы-то меня, наверное, поймете. Кроме того, опять же извините, но я с незнакомками не штап. И вы бы с этого большой радости не поимели, я вам точно скажу. С Евзисем штап никуда не годится, всякий подтвердит. Вам мой пупик вовсе не понравится, совершенно. Что бы вам не взять пару монет и не потратить их на Касри… на Бромиосе? Может, такая красотка там начала бы свое дело.

Слава Богу, Он не поразил меня громом в задницу за то, что я назвал красоткой эту пошлую косоглазую гойише нафке.

— Так тебе нужен Кадак или нет? — спрашивает она, глядя на две вещи одновременно.

— Пожалуйста, — всхлипнул я.

— Не плачь. Сеймул мой бог, я верую в Сеймула.

— А он-то здесь при чем?

— Мы последние из верных нашей Церкви. Мы намерены оставаться на Зушшмуне до Перемещения. Так приказал Сеймул. Мне этого не пережить. Я понимаю, какие катаклизмы творятся, когда планету выводят с орбиты.

— Ну так смывайся, — предложил я. — Что вы за дебилы такие?

— Мы — верные.

Это меня заткнуло ненадолго. Даже гои, даже психованные поклонники этого Шмуля таки должны во что-то верить. И это правильно. Но очень тупо.

— Ну а меня это каким боком касается, дамочка?

— Я хочу трахнуться.

— Ну так пойдите в Собор и штап кого-нибудь из своих собратьев!

— Они молятся.

— Кому? Статуе вроде ковыряющего в носу здорового жука, в грязи и дерьме и дреке?

— Не оскорбляй Сеймула.

— Да я лучше язык себе отрежу.

— Этого не надо, а вот пупок подставь.

— Что вы за похабень несете, дамочка?

— Тебе нужен этот Кадак или нет?

Не стану рассказывать о последовавших непристойностях. Мне стыдно даже думать об этом. Ногти у нее были грязные.

Скажу только, что, когда она кончила терзать мой пупик и я рухнул у стены из кизяка со стекающим по животу розовым шмуцем, я узнал, что Кадак оказался Отступником не менее паршивым, чем евреем. Как-то раз он взбесился, точно как тогда в синагоге, и принялся кусать статую ихнего жучьего бога. Прежде чем его оттащили, откусил Шмуглю коленную чашечку, так что из Церкви Кадака выставили. Нафке знала, что случилось с ним дальше, потому что он пользовался ее услугами (бреч от такой мысли можно) и кое-что ей задолжал. Так что она последовала за ним в надежде выколотить долг и видела, как его бросало от религии к религии, пока Кадака не приняли Рабы Камня.

Ну, я встал, как мог вымылся в фонтане, произнес пару кратких молитв, чтобы не заразиться от той грязи под ногтями, и пошел искать Рабов Камня, то есть этого проклятого Кадака.

Катился я неровно, прихрамывая. Знаешь, ты бы тоже хромал, бабочка, если бы тебя так изнасиловали. Только представь на секунду, как бы ты себя чувствовал, если бы цветочек взял тебя за тухес и загнал бы свои тычинкипестики тебе в пупик} Что? Ну, чудно. У бабочек нет пупиков.

Вот стою я тут в песках и болтаю с тобой, а ведь это далеко не самое приятное, что бывало со мной в жизни.

Рабы Камня собрались в лощине сразу за городской чертой Гумица. Губернаторы их в город не пускали. И не зря. Если вам кажется, что Отступники — настоящие ублюдки, то поглядели бы вы на Камни. Такие красавчики!..

Они превратились в большие камни. С языками, как веревочки, футов по шесть-семь, свернутыми внутри. И когда мимо, жужжа, пролетает крендл, или знай, или бычья муха хлюп! — выстреливает этот уродливый язык и хватает муху, и заматывает в себя, и возвращается, и размазывает муху по камню, и камень становится мягким и пористым, как гнилой плод, и всасывает в себя весь дрек и всю мерзость. Такие лапочки, эти Камни. Я так и ожидал, что Кадак превратится во что-нибудь этакое, когда ему станет тошно быть собой. Ох, спасибо ребу Иешае за прогулочку.

Нашел я в конце концов главный Камень, торчащий в этой долине, а вокруг остальные Камни делают "хлюп!" и "фьють!" и всасывают жучков. Не лучший день в моей жизни, скажу я вам.

— Как поживаете? — Я решил, что так обратиться к камню будет вежливее всего.

— Откуда вы узнали, что я главный Раб? — спросил Камень.

— У тебя самый длинный язык.

"Хлюп!" Летел себе знай, жужжал песенку, никому не мешал — и получил в пуним; длинный такой язык, как мокрая лапша, подхватил его за пуним, развернул и размазал по Камню. И разбрызгал на меня. Нет, этого парня я бы на обед не приглашал.

— Извините за беспокойство, — сказал главный Раб. Похоже было, что ему действительно неловко.

— Ничего, — ответил я. — Здорово вы его развернули в последнюю секунду.

Кажется, я ему польстил.

— Вы заметили, да?

— Как же тут не заметить? Высший пилотаж.

— Знаете, вы первый. Тут к нам много ученых приезжало, с других планет, даже из других галактик, и никто прежде не замечал этого разворота. Как, вы сказали, вас зовут?

По животу у меня стекали жучьи сопли.

— Зовут меня Евзись, и я ищу одного типа, которого раньше звали Кадак. Мне дали понять, что несколько лет назад он стал Камнем.

— Послушайте, — сказал главный Раб (пока остатки зная просачивались сквозь пористую поверхность), — вы мне нравитесь. Вы никогда не думали о том, чтобы обратиться?

— Ни за что!

— Нет, я серьезно. Почитание Камня весьма обогащает внутренний мир, и не стоит отбрасывать его, даже не попробовав. Что скажете?

Я решил, что пришла пора химичить — совсем немножко.

— Скажем так — хотелось бы. Вы даже не представляете, какое лестное предложение вы мне делаете. Я бы, наверное, прямо сейчас его и принял, но есть одна проблема.

— И какая же?

Камень-психиатр. Только этого мне не хватало.

— Я жучков боюсь.

— Действительно сложно, — промолвил Камень после небольшой паузы. Жучки являются важной частью нашей религии.

— Я вижу.

— Да, очень жаль. Вас. Ну, посмотрим, чем я могу вам помочь. Как, вы сказали, имя этого типа?

— Кадак.

— О да. Теперь вспомнил. Ну и урод.

— Да-да, значит, это он.

— Дайте припомнить, — сказал Камень. — Если я не ошибаюсь, мы его вышвырнули из ордена лет пятнадцать назад за раскольнические действия. Он издавал самые омерзительные звуки, какие я только слыхивал от Камня.

— Сопел.

— Простите?

— Он сопел. Хлюпал носом — влажный такой звук, аж тошно становилось.

— Вот-вот.

— Страшно спросить, но что с ним стало?

— Он перестроил свои атомы и снова стал вроде вас.

— Извините, не вроде меня!

— Ну, я имел в виду того же вида.

— И ушел?

— Да. Сказал, что намерен податься в развратисты.

— Лучше бы я этого не слышал.

— Извините.

Я сел, пристроил тухес между ободов, а голову подпер шестью руками. Я скорбел.

— Может, присядете на меня? — спросил Камень.

Неплохое предложение.

— Спасибо, — вежливо ответил я, косясь на последние склизкие остатки зная, — но мне сейчас слишком плохо, чтобы стремиться к уюту.

— А для чего вам понадобился этот Кадак?

Я, как мог, объяснил ему — в конце концов, он же камень, кусок скалы, хотя и говорящий — о миньяне из десяти евреев. Главный Раб спросил, почему из десяти.

— Как-то на Земле, — начал я, — давным-давно… Знаете о Земле, да?.. Прекрасно. Так вот, на Земле, давным-давно, Господь решил устроить жуткий зец местечку под названием Содом. А этот Содом был городом, полным развратистов. Не самое приятное место.

— Представить себе не могу полный город развратистов, произнес Камень. — Отвратительная мысль.

— Вот и Богу так показалось.

Мы немного помолчали, размышляя об этом.

— Так что Аврам, благословенно будь имя его, — продолжил я, — а он был наисвятейший из евреев, хотя и не синий, это его не портило, не думайте…

— Я и не думаю.

— Что? Ах да. И вот Аврам взмолился Богу о спасении Содома.

— Да зачем?.. Полный город развратистов. Бр-р!

— Да я откуда знаю зачем? Он же был святой. Так вот Бог, наверное, решил, что это немного мешуге — глупо. Господь же не дурак, сами понимаете… и заявил Авраму, что пощадит Содом, если Аврам найдет в городе пятьдесят праведных мужчин…

— А как насчет женщин?

— В Писании об этом не сказано.

— Мне кажется, что ваш Бог — сексист.

— Ну, простите мою прямоту, он по крайней мере не штуковина, которая лежит в лощинке, чтобы на нее птички гадили.

— Не грубите!

— Извините, конечно, но не надо обзывать единого истинного Бога нехорошими словами.

— Я же только спросил.

— Так не надо камню задавать такие вопросы! Хотите услышать эту историю или нет?

— Да, конечно, но…

— Что еще за "но"?!

— Зачем этот ваш Бог торговался с Аврамом? Надо было сказать просто "Я так решил" и не валандаться.

Я уже здорово взъелся, ну, вы понимаете?

— Потому что этот Аврам был менч, потрясающий тип, и одевался стильно, вот почему, ясно, да?

Камень промолчал. Дулся, наверное. Ну, пускай дуется.

— И тогда Аврам сказал: "Хорошо, а что, если я найду сорок праведников?" И Господь ответил: "Ладно, пусть будет сорок". Аврам спросил, а как насчет тридцати, и Господь сказал: "Ну ладно, пускай тридцать", и Аврам поинтересовался, а если двадцать, и Господь заорал: "Кончай нудеть, пусть будет двадцать…"

— Позвольте я продолжу, — предложил Камень. — Аврам сказал десять, и ваш Бог встал на уши и сказал: "Десять, и хватит!", и так получилось, что для молитвы нужно десять человек.

— Нет, вы определенно слышали эту историю, — пробурчал я.

Камень опять замолк.

— Слушайте, — произнес он наконец, — мне нравится ваша вера. Мне в общем-то надоело быть Рабом Камня, даже если я главный Раб. Что, если я обращусь в вашу веру, пойду с вами и буду десятым для миньяна?

Я поразмыслил над этим.

— Ну-у, Талмуд определенно гласит: "Девять свободных и раб вместе могут считаться миньяном". Но на это можно возразить, что когда реб Елиезер, войдя в синагогу, не нашел там десяти евреев, он освободил своего раба, чтобы тот стал десятым, однако, будь в синагоге лишь семеро и освободи ребе двух рабов, это не было бы кошерно. Так что с одним освобожденным рабом и раввином был миньян, а с восемью свободными и двумя рабами — нет, это ясно. И ты поставь себя на мое место, ты же не мой раб, ни в каком смысле. Ты Раб Камня. Да и на обращение уходит время. Ты на иврите не говоришь? Хоть немножко?

— А что такое иврит?

— Ладно, забудь. А как насчет придерживаться кошера?

— Это кто? Если надо, буду придерживать. В конце концов, столько времени питаясь жучками, к каким только зверушкам не привыкнешь.

Безнадежно. На минуту я решил "может быть" — ну, вы меня поймете. Но чем дольше я об этом думал, тем лучше понимал, что, даже если у меня достанет чуцпа вернуться к ребу Иешае с камнем за пазухой вместо Кадака, ничего не выйдет. Этот Камень был неплохой парень, но, пока я сидел и думал, он опять выплюнул свой клейкий язык, подхватил бычью муху, перевернул (он таки полагал, что это потрясающе), размазал по себе и принялся жрать. А ведь Бытие (9:4) запрещает всему семени Ноеву употреблять в пищу кровь животных, так как я мог привести этот Камень и сказать: "Вот, я освободил этого Раба Камня и он у нас будет десятым", а посреди «Адонаи» вылетает этот мерзкий язык и слизывает мошку со стены. И думать забудьте.

— Послушай, — сказал я как мог мягко, я ведь не хотел его обидеть, ты сделал очень благородное предложение, и при других обстоятельствах я бы его не задумываясь принял. Но прямо сейчас меня здорово поджимает время, а учить иврит долго, так что давай отложим это дело. Я потом вернусь.

Его это здорово огорчило, но это был настоящий менч — он заявил мне, что понимает, и пожелал счастья с развратистами, и позволил быстренько укатиться. Жаль, что он нам не подходил. Я что имею в виду — как бы вам понравилось жариться весь день на солнце, чтобы птички вам гадили на лицо, а самой большой радостью в жизни был сочный жучок?

Но если бы я знал, что будет дальше, сколько цорес я поимею, я на спине бы отволок с собой этот Камень, с радостью и счастьем, вместе с жучьим дреком. Поверьте, насекомоядный камень — не самое худшее на свете.

Ладно, не будем размазывать кашу по тарелке. Я шел по следу этого поца Кадака через катакомбы развратистов (где я лишился способности использовать свой пупик, всех денег, зрения на задний глаз, второй левой руки и ярмулке), через посадочный док в космопорту, откуда отправлялась на Бромиос какая-то секта очернителей (там меня так избили, что я еле живым уполз), через лавовые поля, где проходили последние ритуалы перед отлетом Истинные Почитатели Страдания (там я пострадал по первому классу, вы даже представить себе таких мучений не можете), через Скинию Рта (тамошний пророк — с виду одни зубы — откусил мне кончик антенны, Бог знает зачем, наверное, просто обиделся, что его оставили), через Закрытую Скачку Уродов (там я пришелся как раз ко двору, так я был к тому времени изувечен и окровавлен), через Гнездилище Благословенной Глубины Непроизносимого Трихлла (я бы его не смог произнести, даже будь у меня несколько ртов… но эти веселые ребята меня тоже побили) к архидруиду Пустоты, следуя за несчастным поцем Кадаком от секты к секте — и, поверьте мне, никто, даже самый отъявленный язычник, не сказал о нем доброго слова, — пока архидруид не заявил мне, что последний раз видел Кадака десять лет назад, когда превратил того в бабочку и отправил в пустыню, чтобы тот и подох там от жары.

Вот потому я и стою, наконец, перед тобой, тупая ты ползучая бабочка. Я рассказал все, все, и ты теперь видишь, в каком я дреке сижу, и не думай, что Аврам или все остальные мне спасибо скажут, они только нудеть будут, что я так долго возился. И вот поэтому ты пойдешь со мной.

Ни слова. Ни звука ты не издал. Ни крылом махнуть, ни сказать: "Привет, как ты, Евзись?" Ничего.

Ты думаешь, я тут перед тобой распинался по ободья в песке ради того, чтобы рассказать веселую историю? Да я знаю, что ты Кадак! Откуда знаю?

А ты хлюпни носом еще разок и спроси, откуда я знаю!

Пошли. Или ты сам пойдешь, или я тебя за крылья отволоку, знаешь, для бабочки ты довольно-таки уродлив, нет?

Урод ты, вот кто. А что до того, что ты еврей по рождению, так это цорес для всех зушшмунских синих евреев.

Видишь, я уже разозлился. Из-за тебя меня изнасиловали, обгадили, сделали инвалидом, ослепили, обожгли, оскорбили, ограбили, покрыли жучиным шмуцем, несчастный и жалкий, я слонялся среди язычников и получил солнечный ожог, и я честно скажу тебе — ты пойдешь со мной, Кадак, или я тебя придушу прямо посреди этой фарблонджен пустыни!

И что ты теперь скажешь?

Ну, я так и знал.

— Вот и он.

Янкель не поверил. Хаим рассмеялся. Шмуль заплакал, и нос у него позеленел. Снодль закашлялся. Реб Иешая повесил голову.

— Надо было послать Аврама, — сказал он.

Аврам отвернулся. Чтоб у него все, как лист, отсохло.

— Вот он, я вам говорю, и это все, что от него осталось, заявил я. Вот ваш Кадак, чтоб ему сгнить в куколке.

И я рассказал им всю историю. По крайней мере у них хоть хватило совести изумиться.

— И с этим у нас будет лшньям? — спросил Мойше.

— Так превратите его обратно, и дело с концом, — ответил я. — А я умываю руки. — Отошел в угол шулы и сел. Это уже была их проблема.

Они терзали его часами. Они перепробовали все. Угрожали ему, просили его, умоляли его, стыдили, обхаживали, шмахель, оскорбляли, колоти-та, гонялись за его тухес по всей шуле…

Конечно. Можно подумать, я не знал. Этот поганец Кадак не менялся. Он наконец-то стал тем, кем желал. Тупой ползучей бабочкой!

И сопел. Все еще сопел. Вы хоть представляете, насколько омерзительнее человека сопит бабочка?

Плоц от этого можно.

И наконец, когда они отчаялись превратить его обратно — а, между нами говоря, не думаю, чтобы его можно было превратить обратно, после того как этот шизанутый буби архидруид его изменил, — беднягу схватили, и реб Иешая изрек раввинистическое решение: учитывая критическую ситуацию, присутствия его будет достаточно. Так что мы наконец сели шиве по Зушшмуну и по Снодлю.

И тут реб Иешая скорчил жуткую рожу и вскричал:

— Боже мой!

— Что?! Что еще?! — взвыл я. — Что теперь еще?!

— Евзись, — мягко спросил меня реб Иешая, — когда архидруид превратил Кадака в эту штуку?

— Десять лет назад, — ответил я, — но…

И тут я заткнулся. И сел. И понял, что мы проиграли и все еще будем торчать здесь, когда эти ганефы выдерут планету с орбиты, и мы умрем вместе с психами в Соборе Отступников, и нафке, и Камнем, и архидруидом, и всеми прочими придурками, у которых не хватило здравого смысла убраться на Касрилевку.

— А в чем дело? — спросил этот ойзвурф Мейер Кахаха. — В чем проблема? Ну и пусть он был бабочкой десять лет.

— Только десять лет, — сказал Шмуль.

— Не тринадцать, шмак, только десять, — простонал Янкель, тыча Мейеру Кахахе пальцем в девятый глаз.

Мы смотрели на Мейера Кахаху, пока не дошло даже до него.

— О Боже мой, — выдавил он и упал на бок.

А эта бабочка, этот ублюдок Кадак, взлетел и запорхал по синагоге. Никто не обращал на него внимания. Все было впустую.

В Писании ясно сказано, что все десять участников маньяка должны быть старше тринадцати лет. В тринадцать лет еврейский мальчик становится мужчиной. "Сегодня я стал мужчиной", — как в той старой шутке. Ха-ха. Очень смешно. Все устраивают бар-мицва. Тринадцать. Не десять.

Кадак был слишком молод.

Лежащий на животе мертвый Снодль зарыдал. Реб Иешая и остальные семеро, последние синие евреи на Зушшмуне, обреченные погибнуть, даже не приклеив напоследок своих согнездных наложниц, — все они уселись и принялись ждать гибели.

Мне было еще хуже. У меня все тело болело.

А потом я поднял голову и заулыбался. Я улыбался так долго и громко, что все повернулись ко мне.

— Он свихнулся, — сказал Хаим.

— Оно и к лучшему, — отозвался Шмуль. — Ему будет не так больно.

— Бедный Евзись, — промолвил Ицхак.

— Дураки! — заорал я, вскакивая, и прыгая, и катаясь, точно тумлер. Дураки! Дураки! И даже вы, реб Иешая, все равно дурак, потому что мы все дураки!

— Это так ты разговариваешь со своим ребе? — укорил меня реб Иешая.

— Конечно, — взвыл я, раскачиваясь и бегая, — конечно, конечно, конечно, конечно…

Но тут подошел Мейер Кахаха и сел на меня.

— Сойди с меня, шлемиль, Я знаю, как нам спастись, это же было ясно с самого начала, и нам вовсе ни к чему эта тупая сопливая бабочка Кадак!..

Мейер Кахаха слез с меня, и я с огромным удовлетворением оглядел всех, потому что собирался лишний раз доказать, что я чистой воды фольксменш, и произнес:

— Согласно трактату «Берахот», девять евреев и ковчег завета, в котором хранятся свитки Торы, могут вместе — эй, слышите, поняли, нет? могут вместе считаться одним минъяном.

И реб Иешая расцеловал меня.

— Ой, Евзись, Евзись, как ты только это запомнил? Ты же не знаток Талмуда, как ты только вспомнил такую замечательную вещь?! — бормотал он мне в лицо, обнимая и слюнявя меня.

— Это не я вспомнил, — ответил я скромно. — Это Кадак.

И все поглядели вверх, как это сделал я, и там сидел в конце концов не такой и бесполезный Кадак, сидел на ковчеге завета, арона-кодеш, святом ларце, содержащем священные свитки писаний Господних. Он сидел там бабочкой, отныне и навсегда бабочкой, и отчаянно махал крыльями, пытаясь высказать кому-нибудь то, о чем забыли все, даже раввин, а он помнил.

И когда он слетел вниз и пристроился на плече Иешаи, мы все сели и передохнули минутку, и реб Иешая объявил:

— Теперь мы будем-таки сидеть шиве. Девять евреев, ковчег завета и бабочка составляют миньян.

И в последний раз на Зушшмуне (эй, ищите меня где-нибудь в другом месте) мы произнесли святые слова, в последний раз — по дому, который покидали. И во время всех молитв с нами сидел Кадак, хлопая своими тупыми крылышками.

И знаете что? Даже это было мехайе — что значит огромное удовольствие.

Есть два способа написать рассказ с использованием иностранных слов. Первый — объяснить каждое использованное слово прямо в тексте или надеяться, что читатель поймет смысл из контекста. Второй — попытаться передать колорит диалекта и языка чисто синтаксическими средствами и выкинуть все иностранные слова вообще. А третий — это приложить словарик и надеяться, что читатель не такой дурак, чтобы обидеться на автора, который ведь хотел, как лучше.

Кроме того, автор, потрясающий парень, хочет, чтобы вы до конца насладились этим рассказом, и позвал на помощь своего друга, мистера Тима Кирка, который, хоть и гой, но все-таки трижды лауреат «Хьюго», и тот нарисовал вам зушшмоида Евзися. Которого и прилагаем.

Автор (еврей)

Адонаи — святое имя Господа.

Авейра — букв. «грех», но употребляется также в значении «непристойность», "преступление".

Бар-мицва — церемония инициации в иудаизме; проводится, когда еврейскому мальчику исполняется тринадцать лет, и после нее он принимает на себя обязанности мужчины.

Бреч — блевать.

Буби — обычно ласковое слово без определенного значения, однако иногда употребляется иронически.

Буммерке — шлюха, девица легкого поведения; нафке.

Вейзмир — почти то же, что «гевалт».

Ганеф — жулик, вор; иногда употребляется одобрительно в значении «умник».

Гевалт — восклицание, выражающее страх, изумление, потрясение.

Глич — темное, не кошерное дело.

Гой — не еврей.

Голос — изгнанник.

Голдене медина — буквально, "золотая страна"; первоначально так называли Америку спасающиеся от погромов европейские евреи страна свободы, справедливости и огромных возможностей. Два из трех, чтоб я так жил…

Дрек — дрянь, отбросы, мусор, экскременты, дерьмо.

Евзись — обитатель шестой планеты Теты-996 в скоплении Мессье-3 в созвездии Гончих Псов (см. картинку).

Зец — сильный удар, пинок.

Зушшмоид — абориген шестой планеты Теты-996 скопления Мессье-3 в созвездии Гончих Псов, вроде Евзися (см. Евзись).

Иешива — религиозная школа.

Йорцейт — годовщина чьей-либо смерти, когда положено зажигать свечки и читать молитвы.

Кадиш — молитва во славу Господа, одна из самых древних и торжественных еврейских молитв; поминальная молитва.

Кайн-агора — восклицание, означающее, что похвала является искренней и не содержит зависти.

Кике — слово, которого в этой истории нет.

Кошер, кошерный — в идише означает только одно: подходящий для употребления в пищу, «чистый» согласно религиозному канону. В американском сленге значит также "правильный, настоящий, надежный, законный".

Кренк — болезнь. Также может означать «ничего», например: "Он у меня просил полсотни одолжить, так кренк он от меня получит!"

Менч — выдающаяся личность, пример для подражания, потрясающий тип. Я всегда представлял это себе как человека, который точно знает, сколько даевых надо дать.

Мешигина, мешуге, мишугасс — сумасшедший, безумный, абсурдный, экстравагантный. Есть, собственно, мужская и женская форма, но я записал это так, как слышал от матери в свой адрес. «Мешуге» значит быть «мешигина», а «мишугасс» — то, что при этом получается.

Миньян — десять евреев, требуемых для религиозной службы. Допустима и молитва в одиночестве, но считается, что среди миньяна незримо присутствует Господь.

Момзер — ублюдок, упрямец, недостойный человек.

Нахес — удовольствие, смешанное с гордостью.

Нафке — проститутка.

Нудеть — занудствовать, изводить, доставать, бурчать: "Доешь спаржу", или "Проснись и отвези меня домой", или что-нибудь подобное.

Ойзвурф — мошенник, паршивец, ничтожество.

Пишер — юнец, мальчишка.

Плоц — лопнуть, взорваться (в том числе от злости).

Поц — буквально «член» (половой), но, как правило, употребляется в переносном значении: задница, придурок, дурак, обормот, охламон и оболтус. Намного оскорбительнее, чем «шмак». Не употребляйте это слово, не изучив предварительно какое-нибудь из восточных мордобойных единоборств.

Пупик — пупок.

Пуним. — лицо.

Реб (ребе) — раввин.

Талес — молитвенный плат, который используется иудеями в религиозных службах.

Талмуд — монументальный труд, состоящий из 63 книг: споры, диалоги, комментарии, выводы и т. п. ученых, на протяжении тысячи лет интерпретировавших Тору, то есть Пятикнижие Моисееве. Талмуд — это не Библия и не Ветхий Завет. Его не читают, а изучают.

Тиш Беав — самый черный день еврейского календаря. Обычно приходится на август, завершая девять дней плача, когда не заключаются браки и не едят мясо. Отмечается в память Первого (586 г. до н. э.) и Второго (70 г. н. э.) разрушения Иерусалимского Храма. День полного траура.

Тумлер — (правильнее атумлер) человек, который создает много шума из ничего; весельчак, шут, «живчик». Видели, как Джерри Льюис на своем ток-шоу начинает грызть занавески, бегать и визжать так, что вы переключаете канал? Так это он пгумл.

Тухес — задница.

Шабес — суббота.

Шиве — семь дней поминовения по усопшему.

Шиккер — напиваться.

Шикса — не еврейка, гойка, особенно молодая.

Шлемиль — дурак, простак; вечный неудачник; неуклюжий человек, у которого "руки не тем концом вставлены"; в этом слове больше сочувствия, чем в «шлимазле», и намного больше приязни, чем в «шмаке».

Шлимазл — почти то же, что «шлемиль», но немножко в другом роде. Шлимазл верит в удачу, но ее не имеет. Люди несведущие часто эти слова путают.

Шма Исроэль — первые слова самой распространенной еврейской молитвы: "Слушай, Израиль, Бог наш Господь, Господь един!"

Шмак — буквально «член», но обычно означает: придурок, урод и сукин сын.

Шматех — буквально «лохмотья», но обычно обозначает дешевое, дрянное платье.

Шмахель — льстить, обхаживать, дурить кому-то голову, обычно ради собственной выгоды.

Шмуц — грязь.

Шпилькес — моя мать употребляла это слово в значении "хворь, болезнь". Хотя мне говорили знающие люди, что основное значение — "шило в заднице".

Штуми. — еще один синоним «шлемилю», но более бытовой и менее оскорбительный; вроде как муху отгоняешь.

Штап — трахаться.

Шула — синагога.

Цорес — беды, горести, неприятности.

Фарблонджен. — потерявшийся, заблудившийся (совсем).

Фаркахда — обалдевший, запутавшийся, дурной.

Фе! — восклицание отвращения.

Фольксменш — очень многозначное слово. В этом рассказе оно обозначает человека, ценящего еврейскую жизнь, опыт, традиции и желающего их сохранять.

Чуцра — наглость, самоуверенность, дерзость, самодовольство и еще много чего, что ни один другой язык вместить в одно слово не способен.

Ярмулке — ермолка; маленькая шапочка, которую правоверные евреи носят на темени.

Примечание. Автор хотел бы отдать должное кому следует.

Слова идиш — мои, они пришли из моего детства, от моих предков, но некоторые определения адаптированы из чудесной и совершенно незаменимой книги Лео Ростена "Радости идиша", которую я вам советую пойти и купить прямо сейчас.

Мамуля

Вся семья собралась в гостиной за столом. Составили столики для игры в карты, и танте Элка подавала свои знаменитые крошечные мясные кничи,[12] блины из мацамел,[13] готовую солонину на маленьких подносиках, пастрами, печеночный паштет, картофельный салат, копченого лосося со сливочным сыром, холодную копченую селедку (очищенную от костей видит Бог, на это должна была уйти целая вечность) и копченого сига; на столах высились горы кукурузного, пшеничного и ржаного хлеба; а еще салат из капусты, салат из курицы и множество маринованных огурчиков.

Ланс Гольдфейн сидел в пустой кухне, положив нога на ногу, и курил, глядя на заднее крыльцо в окно. Когда откудато сверху к нему обратился голос, он подпрыгнул от неожиданности.

— Прошло всего пятнадцать минут после похорон, а здесь уже воняет сигаретами. Фу!

Ланс принялся озираться по сторонам. В кухне, кроме него, никого не было.

— Не могу сказать, что это была самая пышная служба из всех, в которых мне доводилось принимать участие — если уж быть откровенной до конца. Не то что у Сэдди Фэртель.

Ланс еще раз, более внимательно огляделся. В кухне попрежнему никого не было. На заднем крыльце тоже. Повернулся к двери, ведущей в гостиную и столовую, но она была плотно закрыта. Никого. Ланс Гольдфейн только что вернулся домой после похорон матери и задумчиво сидел на кухне дома, который теперь принадлежал ему.

Он вздохнул, потом вздохнул еще раз; видимо, до него донеслись обрывки разговора между родственниками, собравшимися в соседней комнате. Ясное дело. Очевидно. Может быть.

— Ты что, теперь не разговариваешь со своей мамой, когда она к тебе обращается? С глаз долой — из сердца вон, так получается?

На этот раз голос явно опустился вниз, казалось, его источник находится где-то у Ланса под носом. Он махнул рукой, словно пытался избавиться от паутины. Ничего. Вглядываясь в пустоту, Ланс пришел к выводу, что смерть матери повлияла на его рассудок.

Ну и повод, чтобы свихнуться! "Когда я наконец избавился от нее, да благословит Бог ее душу, голос моей мамули продолжает надо мной нудеть. Иду, мамуля; если дело пойдет с такой скоростью, я очень скоро окажусь рядом с тобой. Прошло всего три дня, а у меня уже появился синдром вины".

— Они уже принялись фрес, — объявил голос его матери, теперь он исходил откуда-то снизу. — И если ты простишь мне мое нахальство, Ланс, дорогой сыночек, кто, черт возьми, пригласил этого мамзер Морриса на мои похороны? Пока я была жива, я бы того штуми даже на порог не пустила! Почему же я должна смотреть на его толстую морду после смерти?

Ланс встал, подошел к раковине, включил воду и погасил сигарету. Потом выбросил окурок в мусорное ведро. Медленно повернулся и сказал, обращаясь к пустой комнате:

— Это несправедливо. Ты ведешь себя нечестно. Совсем несправедливо.

— О какой справедливости ты говоришь? — отозвался лишенный тела голос его матери. — Я умерла, а ты говоришь мне о справедливости? Тогда скажи честно: умереть — это справедливо? Женщине в расцвете лет?

— Мамуля, тебе ведь было шестьдесят шесть лет.

— Для женщины, находящейся в трезвом уме и доброй памяти, это самый расцвет.

Ланс принялся вышагивать по кухне, насвистывая мелодию "Эли, Эли" просто так, чтобы немножко успокоиться, потом налил себе стакан воды и залпом выпил. Вновь обратился к пустой комнате:

— Мне довольно трудно осознать все это, мамуля. Я не хочу быть похожим на Александра Портного, но почему я? Никакого ответа.

— Где ты… Эй, мамуля?

— В раковине.

Ланс повернулся:

— Почему я? Разве я был плохим сыном? Разве давил насекомых, разве… разве я не протестовал против войны во Вьетнаме, когда только она началась? Какое я совершил преступление, мамуля, если теперь меня преследует призрак йенты?

— Ты уж, пожалуйста, следи за тем, что говоришь. Я ведь все-таки твоя мать.

— Извини.

Дверь из столовой распахнулась, на пороге стояла тетя Ханна в своих любимых галошах. За всю историю человечества в Южной Калифорнии ни разу не шел снег, но Ханна переехала в Лос-Анджелес двадцать лет назад из Буффало, штат Нью-Йорк, а там снег шел частенько. Ханна не хотела рисковать.

— В доме есть фаршированная рыба? — спросила она.

Ланс был озадачен.

— Хм-м-м, — загадочно ответил он.

— Фаршированная рыба, — повторила Ханна, пытаясь помочь ему разобраться в трудных словах. — Есть рыба?

— Нет, тетя Ханна, к сожалению. Элка забыла, а я был занят другими проблемами. Все остальное в порядке?

— Ну конечно, в порядке! Какие могут возникнуть неприятности в день похорон твоей матери?

Это у них семейное.

— Послушай, тетя Ханна, мне бы хотелось немного побыть одному, если ты не возражаешь.

Она кивнула и повернулась, чтобы уйти. На короткое мгновение Лансу показалось, что ему удастся выйти сухим из воды: тетя Ханна не слышала, как он с кем-то разговаривал. Однако она остановилась, посмотрела по сторонам и спросила:

— С кем ты разговаривал?

— Сам с собой, — неуверенно ответил Ланс, надеясь, что она купится на это.

— Ланс, ты нормальный парень. И не станешь разговаривать сам с собой.

— Я расстроен. Может быть, немного не в своей тарелке.

— С кем ты разговаривал?

— С одним типом из «Спарклета». Он принес бутылку горной весенней минеральной воды. И свои соболезнования.

— Тогда он сумел очень быстро выскочить за дверь: я слышала, как ты разговаривал с ним как раз перед тем, как войти сюда.

— Он большой, но очень шустрый. Один обслуживает всю территорию от Ван-Найс до Шерман-Оукс. Замечательный человек, тебе он понравился бы. Его зовут Мелвилл. Когда я с ним разговариваю, всегда вспоминаю о большой белой рыбе.

Ланс болтал чепуху, рассчитывая, что тетя Ханна примет все за чистую монету. Однако она удивленно посмотрела на него:

— Я забираю свои слова обратно, Ланс. Ты не такой нормальный, как я думала. Пожалуй, я вполне могу поверить, что ты разговариваешь сам с собой.

Она направилась обратно к обеспокоенным гостям. Прощай, фаршированная рыба.

— Мамуля, ты должна мне объяснить, что, черт возьми, здесь происходит. Ханна не может слышать твой голос?

— Думаю, нет.

— Что значит "думаю, нет"? Ты же привидение, неужели ты не знаешь правил?

— Я попала сюда совсем недавно. И есть вещи, в которых не успела еще разобраться.

— Ты уже нашла партнеров для маджонга?

— Прекрати-ка умничать, да еще так нахально. Я ведь могу дать тебе по губам.

— Как? Ты же всего лишь эманация.

— А ты, оказывается, можешь быть ужасно противным.

— Вот теперь я верю — это и в самом деле ты! Сначала мне показалось, что я малость тронулся. Но это определенно ты, мстя мамуля. Только в данный момент мне прежде всего хочется узнать почему?! Почему ты, почему я? Из всех людей на свете, почему это случилось именно с нами?

— Ну, мы не первые. Такое происходит все время.

— Ты хочешь сказать, что Конан Доил действительно разговаривал с привидениями?

— Я с ним не знакома.

— Очень милый человек. Вполне сойдет за подходящего жениха. Ты там поглядывай по сторонам, обязательно его встретишь. Кстати, ты и в самом деле там, наверху?

— Какого балбеса я вырастила!.. Нет, я не там, наверху, я здесь, внизу. С тобой разговариваю.

— Ну-ну, говори, говори, — пробормотал он себе под нос.

— Я все слышала.

— Извини.

Дверь из столовой снова распахнулась, у порога сгрудилось около полудюжины родственников. Все они смотрели на Ланса так, словно он только что свалился с луны.

— Ланс, дорогой, — сказала тетя Рахиль, — ты не хочешь пойти переночевать к нам с Ароном? Здесь такая мрачная обстановка. У нас тебе не будет одиноко.

— Мрачная обстановка? Этот дом остался таким же солнечным, как и раньше.

— Но ты кажешься таким… таким… расстроенным…

За кухонными шкафчиками кто-то пренебрежительно фыркнул. Мамуле явно не понравились слова Рахиль. Надо заметить, что ей Рашель никогда особенно не нравилась. Арон был мамулиным братом, и она не сомневалась в том, что Рашель вышла за него замуж только потому, что он владел процветающим бизнесом по производству домашней птицы. Ланс не разделял этой точки зрения, полагая, что они искренне любили друг друга. Дядя Арон был необыкновенно неприятным человеком. Он ковырял в носу в обществе. И от него пахло усопшими цыплятами.

— Я в полном порядке, Рашель. Просто у меня паршивое настроение, и я не знаю, чем мне теперь заняться. Если я пойду к вам, то решение проблемы отложится на день, а мне хочется начать как можно скорее. Именно поэтому я и разговариваю сам с собой.

Они смотрели на него. И улыбались.

— Почему бы вам не оставить меня в покое хотя бы на некоторое время? Не обижайтесь, но мне очень хотелось бы побыть в одиночестве. Вы понимаете?

Лью, у которого здравого смысла было больше, чем у всех остальных, вместе взятых, понял прекрасно.

— Совсем неплохая мысль, Ланс. Давайте-ка разойдемся по домам и дадим Лансу возможность прийти в себя. Подвезти кого-нибудь?

Они начали собираться, и Ланс перешел с ними в соседнюю комнату, где Ханна спросила у него, не возражает ли он, если она соберет себе пакетик с едой — не пропадать же таким отличным продуктам. Ланс сказал, что не возражает, и Ханна, Рахиль, Герт, Лилиан и Бенни (он был не женат) все как один достали мешочки и быстро переправили туда содержимое сдвинутых столов — вскоре на столе не осталось ничего, кроме одного кусочка пастрами (неприлично забирать все!), нескольких огурчиков и капельки картофельного салата. Целая армия муравьев не справилась бы с задачей лучше.

Родственники ушли, а Ланс устроился в большом кресле перед телевизором, облегченно вздохнул и закрыл глаза.

— Отлично, — произнес голос его матери из пепельницы на журнальном столике. — Теперь мы наконец можем поговорить откровенно, как и положено хорошему сыну с хорошей мамой.

Ланс еще крепче зажмурил глаза. "Ну почему я?" — подумал он.

Он надеялся, что его мамуля никогда не попадет в Преисподнюю, потому что в следующие несколько дней узнал, что такое настоящий ад: это когда мать возвращается из мертвых, чтобы преследовать сына. А если мамулю когда-нибудь пошлют в ад, ей там придется ох как несладко — за нее примутся давно умершая мать, бабушки по отцовской и материнской линиям, и один лишь Бог знает, сколько еще нудящих родственников из ушедших веков.

Едва ли не самое ужасное в такой ситуации — стремление призрака еврейской мамаши к чистоте и аккуратности. Мать Ланса была невероятной чистюлей. У нее в доме можно было есть прямо на полу. Ланс никогда этого не понимал, но мамуля считала, что именно в соблюдении чистоты и заключается умение вести хозяйство.

Сам Ланс был ужасным разгильдяем. Он таким родился и страдал от этого все тридцать лет совместной жизни с мамулей: его постоянно третировали за то, что он швыряет куда попало одежду, оставляет мокрые пятна от кофейных чашек на журнальных столиках, выбрасывает пепел на самый верх помойного ведра, не позаботившись о том, чтобы сначала вынести его вон. Он мог бы в любой момент воспроизвести скорбные речи мамули о его беспросветной глупости и нежелании жить по-человечески: в частности, он так и не научился опрыскивать помойное ведро дезодорантом.

Теперь, когда Ланс, казалось бы, мог жить так, как ему хочется тридцать лет мучений окончились! — ему пришлось заниматься бесконечными уборками.

Куда бы он ни отправлялся в доме, мамуля тащилась вслед. Висела на потолке, пряталась под ковром, разговаривала с ним из раковины, звала из кладовой, где в сладостной неге отдыхал пылесос.

— Свинство, — доносился из пустоты ее голос. — Натуральное свинство. Мой сын живет по уши в грязи.

— Мамуля, — отвечал Ланс, открывая свежую банку холодного пива или переворачивая страничку иллюстрированного журнала, — это совсем не свинство. Обычный, не слишком чистый дом, в котором живет нормальный американский парень.

— Раковина забита шмуцем, в ней полно остатков орехового масла и джема. Муравьи мигом проложат сюда дорогу.

— Конечно, у муравьев хватало здравого смысла не связываться с тобой. — Ланс обнаружил, что жить с каждым днем становится все труднее. — Мамуля, почему бы тебе не оставить меня в покое?

— Я видела, как прошлой ночью ты забрался в ванну и занимался там черт знает чем.

Ланс даже подпрыгнул на месте.

— Ты что, шпионишь за мной?

— Шпионю? И ты обвиняешь в шпионаже свою мать, которая озабочена тем, что в результате этого безобразия ты, можешь ослепнуть? Вот она, благодарность за то, что я тридцать лет пыталась воспитать из тебя достойного человека! Мой сын превратился в извращенца.

— Мамуля, мастурбация — не извращение.

— А как насчет мерзких журнальчиков с девицами, которые ты все время читаешь?

— Ты копалась у меня в шкафу?

— Я их не открывала, — пробормотала мамуля.

— Этому нужно положить конец! — воскликнул Ланс. — Все, я больше не могу. К-0-Н-Е-Ц. Конец! Если ты будешь меня преследовать, я свихнусь!

Наступило молчание. Долгое. Лансу хотелось пойти в туалет, но теперь он боялся, что она решит проверить, нет ли у него желудочного расстройства. А тишина была бесконечной.

Наконец он не выдержал, поднялся на ноги и проговорил:

— Ладно, извини.

Тишина.

— Я же сказал, что сожалею, черт возьми! Что тебе еще от меня нужно?

— Немного уважения.

— Именно это я тебе и даю. Немного уважения.

Снова молчание.

— Мамуля, ты должна посмотреть правде в глаза: я уже совсем не тот маленький мальчик, каким был когда-то. Я взрослый человек, у меня есть работа и, как у всякого взрослого мужчины, определенные потребности и… и…

Ланс начал бесцельно слоняться по дому, однако чувство вины и тишина продолжали его преследовать, тогда он решил пойти прогуляться, может быть, сходить в кино. Он надеялся, что мамуля, подчиняясь правилам для привидений, останется охранять дом.

Единственный фильм, которого он еще не видел, был продолжением старой картины, сделанной в Гонконге: "Возвращение уличного бойца". Ланс заплатил за билет и вошел в зал. Как только Сонни Чибо вырвал мужские гениталии, с которых капала кровь, и, продолжая сжимать в кулаке, показал их зрителям, Ланс услышал у себя за спиной голос матери:

— Это просто тошнотворно. Как может мой сын смотреть на такие мерзости?

— Мамуля! — завопил Ланс, и его немедленно вывели из кинотеатра.

Он даже не успел прикончить пакетик с воздушной кукурузой.

На улице прохожие без конца поворачивались и пялились на него, когда он шел, разговаривая с пустотой.

— Ты должна оставить меня в покое. Мне это просто необходимо. Это жесточайшая, нечеловеческая пытка. Я никогда не был настоящим евреем!

Возле своего правого уха Ланс услышал сдавленные рыдания. Он в отчаянии заломил руки. Дело дошло до слез.

— Мамм-у-у-ля, пожалуйста!

— Я только хотела, чтобы тебе было лучше. Если бы я знала, зачем меня послали обратно, может, я сумела бы сделать тебя счастливым, сынок.

— Мамуля, я буду счастлив, как свинья в теплой луже, если ты хотя бы на время оставишь меня в покое и перестанешь за мной подглядывать.

— Ладно.

И она пропала.

Когда Ланс убедился, что она таки ушла, он немедленно отправился в бар и подцепил там подружку на вечер.

Но как только они забрались в постель, мамуля вернулась.

— Стоило мне на секундочку отвернуться, и ты уже штап девку с улицы. Я дожила до того, чтобы это увидеть!..

Ланс в этот момент находился глубоко под одеялом. Девушка, которую звали Крисси, сообщила ему, что пользуется новым гигиеническим аэрозолем, и он пытался понять, действительно ли, как обещала реклама, у аэрозоля вкус папайи и кокосовых орехов, или это больше похоже на авокадо и молодой горошек, как подсказывали ему собственные вкусовые рецепторы.

Крисси испуганно вскрикнула:

— Мы здесь не одни!

В глубине, под одеялами, Ланс пожал плечами; когда его голова выбралась из простыней, он услышал, как его мать спросила:

— Она ведь даже не еврейка, не так ли?

— Мамуля?

Крисси взвизгнула:

— Мамуля?!

— Всего лишь привидение, тебе нечего бояться, — попытался успокоить ее Ланс. А затем проговорил в воздух: Мамуля, ради Бога, почему бы тебе не убраться отсюда? Это же самое настоящее проявление дурного вкуса.

— Только не говори мне про дурной вкус, мой дорогой Ланс. Чтобы я дожила до такого…

— Да перестанешь ты это повторять наконец?! — У него начиналась истерика.

— Шикса! Гойка! Какой позор!

— Мамуля, это же для тренировки!

— Все, к дьяволу, я ухожу! — заявила Крисси, выскакивая из кровати в ореоле длинных каштановых волос.

— Оденься, бессовестная буммерке, — взвыла мать Ланса. — О Господи, жаль, что у меня нет мокрого полотенца, вешалки, консервной банки, ну хоть чего-нибудь!..

Тут поднялся такой вой, начались прыжки, и толчки, и вопли, и ругань, и мольбы о пощаде, и синяки, о каких не слыхивали в этой части долины Сан-Фернандо. А когда все было кончено и Крисси исчезла в ночи в неизвестном направлении, Ланс, рыдая, остался сидеть на полу посреди спальни — но плакал он вовсе не из-за того, что его преследовал призрак, не потому, что мамуля умерла, и даже не от того, в какое тяжелое положение он попал — Ланс рыдал о своей утраченной эрекции.

С этого момента жизнь Ланса покатилась под гору. Мамуля пыталась утешить его, но это не помогало.

— Милый мой, не плачь. Мне очень жаль. Я потеряла голову, надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Но все делается к лучшему.

— Совсем не к лучшему. Мне хочется.

— Она не для тебя.

— Нет, она была для меня, для меня! — закричал он.

— Только не шикса. Тебе нужна милая, симпатичная девушка семитского происхождения.

— Я ненавижу еврейских девушек. Одри была еврейской девушкой; Бернис была еврейской девушкой; отвратная Дарлен, с которой ты познакомила меня в прачечной самообслуживания, тоже была еврейской девушкой; я их всех ненавидел. У меня нет с ними ничего общего.

— Ты еще просто не нашел подходящей.

— Я НЕНАВИЖУ ЕВРЕЙСКИХ ДЕВУШЕК! ОНИ ВСЕ ПОХОЖИ НА ТЕБЯ!

— Пусть Бог вымоет твой грязный рот мылом, — проворчала мать. А потом, после многозначительной паузы, словно произносила про себя торжественную молитву, добавила: Именно поэтому меня и прислали обратно. Чтобы найти тебе подходящую девушку, достойную подругу, которая пошла бы с тобой бок о бок по дороге жизни, любящую жену, которая к тому же будет прекрасно готовить. Вот что я должна сделать для того, чтобы ты был счастлив, мой милый Ланс. Я найду ту, кто станет заботиться о тебе вместо меня; да, кстати, эта нафке оставила трусики в ванне — буду тебе очень благодарна, если ты их сожжешь, как только представится удобный случай.

Ланс сидел на полу, свесив голову на грудь и раскачиваясь в разные стороны. Он придумывал все новые и новые способы покончить счеты с жизнью и раз за разом отказывался от них, как от недостаточно впечатляющих для его мамули.

Последовавшие за этим недели сделали вторую мировую войну жалким фарсом в стиле Гильберта и Салливана. Мамуля была повсюду. На работе. (Ланс работал инструктором по вождению — мамуля никогда не считала это занятие достойным талантов своего сына. "Мамуля, я не умею рисовать, лепить или петь; мои пальцы слишком неуклюжи, чтобы я мог стать хирургом; у меня нет стремления к власти, и я не настолько люблю кино, чтобы попытаться прибрать к рукам Голливуд. Мне нравится моя работа. И я могу забыть о ней, когда возвращаюсь домой. Оставь меня в покое".)

Однако она и не собиралась этого делать — наоборот, без конца отпускала колкости в адрес неумелых мужчин и женщин, попадавших под опеку Ланса. Они и так были невероятно напуганы от одной только мысли, что им придется выезжать на середину улицы, где носятся другие автомобили, поэтому, когда мать Ланса открывала по ним огонь, результаты получались ужасающими.

— И ты называешь эту идиотку водителем? Ей бы управлять дирижаблем тогда, может быть, она сумела бы въехать в большую обезьяну, забравшуюся на крышу небоскреба.

Или вслед отъезжающему автобусу:

— Ты только взгляни на этого типа! Слеп как литвак. Он наверняка сбежал из поликлиники при дурдоме!

Когда они въезжали во двор:

— Ну, теперь я видела все!.. Эта не только думает, что она Джейн Мейсфилд в. светлом парике и юбке, задранной до пупика, в надежде соблазнить моего невинного сына, но еще и ездит задом, как свинья.

Мимо остановки автобуса, мимо мойки машин, мимо заправочной станции…

Мамуля преследовала Ланса не только на работе, она оказывалась в клубе, куда он ходил танцевать и знакомиться с женщинами; и на новоселье, устроенном его приятелем (он продал дом на следующей неделе и клялся, что там поселились привидения); сопровождала Ланса в химчистку, в банк, в мастерскую, на балет и даже в туалет, где самым внимательным образом изучала качество его стула.

А еще ему каждый вечер звонили девушки. Девушки, которых что-то заставляло набрать его номер.

— Вы Ланс Гольдфейн? Вы мне не поверите, но я, э-э… м-м… только не подумайте, что я спятила, однако я слышала голос, когда пришла на бармицва[14] в прошлую субботу. Этот голос все время твердил мне, какой вы замечательный парень, и про то, как хорошо нам будет вместе. Меня зовут Ширли, я одинока и…

Они появлялись у его дверей, находили на работе, садились рядом за стойку бара, куда Ланс забегал перекусить, останавливали на улице, и все время звонили, звонили, звонили.

Все они были похожи на его мамулю. Толстые щиколотки, очки, сладенькие, как патока, каждая потрясающе готовила картофельные латкес получались легкими, как дыхание дриады. Ланс убегал от них с воплями ужаса.

Но где бы он ни прятался, девушки его находили.

Он молил маму о пощаде, однако та твердо решила найти ему самую лучшую пару на свете.

Не женщину — девушку. Замечательную девушку. Замечательную еврейскую девушку.

Возможно, кое-кому удавалось свихнуться и более легким способом, однако Лансу Гольдфейну ничего об этом известно не было. Теперь он временами действительно разговаривал сам с собой.

Ланс познакомился с ней в большом супермаркете. Их тележки стукнулись друг о друга, он сделал шаг назад и перевернул пирамиду консервных банок, а Джоанни помогла ему все собрать. Ее чувство юмора было таким черным, что временами переходило в ультрафиолет, а Лансу понравилась ее прическа эльфа. Он пригласил новую знакомую выпить чашечку кофе. Джоанни согласилась теперь Лансу оставалось только молиться, чтобы мамуля все не испортила.

Две недели спустя, в постели, причем мамули почему-то нигде не было слышно, Ланс сказал Джоанни, что любит ее; они долго говорили о ее будущей карьере в качестве журналистки по судебным делам в небольшом лос-анджелесском еженедельнике и решили, что должны пожениться.

Тогда Ланс понял, что пришло время сообщить невесте о мамуле.

— Да, я знаю, — сказала Джоанни, когда он все ей поведал. — Ты знаешь?

— Да. Твоя мама попросила меня с тобой познакомиться.

— О Господи!

— Аминь, — сказала Джоанни.

— Что?

— Ну, я встретилась с твоей матерью, и мы с ней мило поболтали. Она показалась мне очень симпатичной женщиной. Может быть, слишком любит командовать, но намерения у нее самые лучшие.

— Ты встречалась с моей мамочкой?!

— Угу.

— Но… но… Джоанни…

— Не беспокойся об этом, милый, — ответила она, прижимая Ланса к своей маленькой, аккуратной груди. — Я думаю, мы больше не услышим твою мамулю. Она не вернется. Некоторые и в самом деле возвращаются, кое-кто даже остается, но твоя мать отправилась в замечательное место, где ей больше не придется о тебе беспокоиться.

— Ты совсем не похожа на девушек, с которыми она старалась меня свести. — Тут до Ланса наконец дошло, и он немного помолчал. — Подожди минутку… ты с ней встречалась? Из этого следует…

— Да, дорогой, именно это отсюда и следует. Но ты не должен ни о чем беспокоиться. Во всех остальных отношениях я ничем не отличаюсь от обычной женщины. И самое замечательное заключается в том, что, как мне кажется, мы сумели ее перехитрить.

— Сумели?

— Да, я так думаю. Ты меня любишь?

— Да.

— Ну, и я тебя люблю тоже.

— Никогда бы не подумал, что влюблюсь в еврейскую девушку, которую мне подыскала моя мама.

— Хм-м, именно это я и имела в виду, когда сказала, что мы ее перехитрили. Я не еврейка.

— Правда?

— Да, просто у меня была вполне подходящая душа для того, чтобы твоя мать сделала соответствующий вывод.

— Но, Джоанни…

— Ты можешь называть меня Жанна.

Он никогда не называл ее Орлеанской Девственницей. И с тех пор они жили счастливо, в замке, не отличающемся особой чистотой и порядком.

Буммерке — женщина без корней; девица легкого поведения. Иента женщина низкого происхождения или с вульгарными манерами; мегера; вздорная, наглая фурия; сплетница, любительница скандалов; не умеет хранить секретов; нудит. Если речь идет о мужчине, то лучше всего подходит слово «трепач».

Латкес — оладьи, обычно картофельные, однако иногда их изготовляют из муки. Когда за дело принимается моя мама, оладьи получаются похожими на мельничный жернов.

Литвак — еврей из Литвы; весьма эрудированный, но занудный, худой, лишенный юмора, образованный, но скептик, умный и хитрый; однако в данном контексте мамуля Ланса использовала это слово в пренебрежительном смысле: ведь она была галицианер, или австро-польской еврейкой; как говорят, антипатия между ними возникла еще во времена Каина и Авеля, один из которых был литвак, а другой — галицианер… но все это, как мне кажется, глупости.

Момзер — человек, не заслуживающий доверия; упрямый и неприятный; короче — малосимпатичный человек.

Нафке — проститутка-любительница; буммерке (см. выше); не то чтобы шлюха, но не та женщина, которую хорошая мать могла бы назвать "моя дорогая невестка".

Нудеть — надоедать, приставать, наводить скуку, заставлять лезть на стенку. Практикуется матерями всех народов, будь они еврейского, итальянского или американского происхождения. Заставлять доедать аспарагус, надевать галоши, вставать и провожать ее до дому и тому подобное. Ужасно давит на психику.

Пупик — пуп.

Танте — тетя.

Фрес — с шумом быстро есть; набивать рот; синоним — есть пюре руками.

Шикса — женщина не еврейского происхождения, как правило, молодая.

Штап — половой акт.

Штуми — несколько менее оскорбительное слово, чем шлемиль. Глупец, простофиля; постоянный неудачник; неуклюжий, неловкий человек; еще более бесцеремонный, чем шлемиль, но менее значительный; слово, которое вы используете, когда хотите отмахнуться от такого типа как от назойливого комара.

"Эли, Эли" — известная еврейская песня, написанная в 1896 году Якобом Коппелем Сандлером. Название означает: "Боже мой. Боже мой". Начинается с жалобного стенания: "Боже мой! Боже мой! (внемли мне); для чего ты оставил меня?" — из псалма 22:2 Старого Завета. Обязана своей популярностью кантору Иосифу Розенблату, записавшему песню и часто певшему ее на концертах в начале двадцатого века. Эл Джолсон тоже неплохо с ней справлялся. Отнюдь не из репертуара Перри Комо или Брюса Спрингстина.