Миры Харлана Эллисона. Том 2. На пути к забвению

Похоже, Тотошка, что мы с тобой не в Канзасе

Шесть месяцев своей жизни я потратил на создание волшебного сна с таким цветом и звучанием, каких еще не видало телевидение. Сон носил имя "Затерянные в звездах", и от февраля до сентября семьдесят третьего года я наблюдал, как этот сон медленно становился кошмаром.

Покойный Чарльз Бомонт, недюжинного таланта сценарист, написавший самое лучшее в "Сумеречной зоне", говорил мне в шестьдесят втором, когда я только-только приехал в Голливуд:

— Добиваться успеха в Голливуде — это как лезть на гору коровьего дерьма за прекрасной розой на вершине. Когда доберешься, поймешь, что обоняние оставил по дороге.

В руках бесталанных, продажных и развращенных "Затерянные в звездах" превратились в Эверест коровьего дерьма, и хотя я лез по нему наверх, но как-то не терял ни мечты из виду, ни чувства обоняния, а когда дошел до того, что не мог больше терпеть, бросил все и спустился на руках по северной стенке, оставив позади девяносто три тысячи долларов, развратителей и выпотрошенные остатки своей мечты. Сейчас расскажу.

Февраль. Агент мой Марти звонит и говорит:

— Иди на студию "Двадцатый век", тебя ждет Роберт Клайн.

— А кто это?

— Главный на Западном побережье по телесериалам. Сейчас он собирает пакеты мини-серий, по восемь-десять фрагментов на один показ. Хочет вставить научную фантастику. Спрашивал про тебя. Совместный проект "Двадцатый век Фоке" и Би-Би-Си. Съемки в Лондоне.

В Лондоне!

— Сейчас иду! — сказал я и будто реактивный снаряд сорвался с места.

С Клайном я встретился в новом административном корпусе студии "Двадцатый век", и он сразу напустил столько сахара, что я всерьез испугался подцепить диабет, если еще полминуты его послушаю.

— Мне, — говорил он, — нужен лучший НФ-писатель в мире. — И тут же пошел по моему списку заслуг в области научной фантастики. Отличное было выступление — в том стиле, который мастера называют "почесывание эго".

Потом он стал излагать, чего ему от меня надо:

— Что-то вроде «Беглецов», только в космосе.

Тут мне было видение: работа над романом для телевидения в режиме «Пленника». Словно перезрелая дыня лопнула и в лицо плеснула. Я пошел к двери.

— Постойте, постойте! — воззвал Клайн. — У вас-то что на уме?

Я снова сел. И выложил ему полдюжины концепций, которые в мире научно-фантастической литературы сочли бы примитивными. Клайн же сказал, что это слишком сложно. Ну я наконец ему и говорю:

— Есть у меня одна идейка, хотя там такие должны быть производственные расходы, что в сериале их не поднять.

— А что за идея?

И вот что я ему предложил.

Через пятьсот лет от наших дней Земля приближается к гигантскому катаклизму, который уничтожит самую возможность жизни на всей планете. Времени остается мало. Лучшие умы человечества совместно с величайшими филантропами строят на орбите между Землей и Луной гигантский ковчег длиной в тысячу миль, составленный из цепочки самодостаточных биосфер. В каждом из этих миров содержится сегмент популяции человечества со своей нетронутой культурой. Ковчег улетает к звездам, и теперь, даже если разрушится Земля, остатки человечества засеют собой ближние звездные миры.

Но через сто лет после начала полета из-за какого-то непонятного случая (он так и останется непонятным до последней серии, где-то через четыре года, как можно было надеяться) весь экипаж погибает, а сообщение между мирамибиосферами полностью обрывается… Путешествие продолжается, и каждое общество развивается без влияния извне.

Проходят пять столетий, и путешественники — "Затерянные в звездах" забывают Землю. Она становится мифом, неясной легендой, как для нас Атлантида. Путешественники забывают, что летят в космосе в межзвездном корабле. Каждое сообщество мнит себя «миром», и каждый мир — это всего-то пятьдесят квадратных миль с металлическим потолком.

И так до тех пор, пока Девон — пария в кастовом обществе, построенном по жестким образцам древней Индии, — не открывает секрет: они на борту космического корабля. Он узнает историю Земли, узнает о ее гибели и узнает, что, когда произошел тот самый "несчастный случай", пострадало навигационное оборудование ковчега и то, что осталось от человечества, скоро погибнет в столкновении со звездой. Если ему не удастся убедить в своей правоте достаточно миров и объединить их в общей попытке понять, как функционирует ковчег, починить его и изменить программу полета, все будут испепелены в пламени красного гиганта.

Короче, это было иносказание о нашей теперешней жизни.

— Свежо! Оригинально! Ново! — возрадовался Клайн. — Ничего подобного никогда еще не было!

У меня духу не хватило ему сказать, что эта идея появилась в научно-фантастической литературе в начале двадцатых и принадлежит великому русскому первопроходцу Циолковскому, и что английский физик Бернал на эту тему написал книгу в двадцать девятом, и что эта идея стала разменной монетой современной фантастики после Хайнлайна, Гаррисона, Паншина, Саймака и многих других. (Тогдашний бестселлер Артура Кларка "Свидание с Рамой" был последним примером.)

Клайн предложил, чтобы я ринулся домой и быстро это записал, а он будет потом продавать. Я указал ему, что Писательская гильдия косо смотрит на такие вещи, которые называются "спекулятивное писательство", и если он в самом деле хочет воспользоваться богатством моей фантазии, то ему следует выделить мне то, что мы называем «аванс», и я бы тогда мог составить заявку, а он согласовал бы дело с Би-Би-Си.

При слове «аванс» у Клайна кровь отхлынула от лица, и он сказал, что с Би-Би-Си и так уже все согласовано, но вот если я составлю заявку, то мне оплатят поездку в Лондон.

Я встал и пошел к двери.

— Постойте, постойте! — говорит Клайн и открывает ящик стола. Вынимает оттуда кассету и мне протягивает. — Я вам вот что предложу:, вы просто наговорите это все на кассету, как только что мне рассказали.

Я остановился. Это было ново. За двадцать лет в кино и на телевидении я повидал много самых изощренных, тончайших, макиавеллистских ловушек, какие только может придумать западный человек, чтобы заставить автора писать в наручниках. Но никогда раньше (и никогда позже) не было среди них такой коварной. Как я только тогда этого не понял!

Секунду подумав, я резонно счел, что это уж никак не спекулятивное писательство — разве что "спекулятивное говорительство", и, раз уж писатель все равно собирается продать эту идею, все совершенно законно.

Так что я взял кассету домой и на фоне музыки из "Космической Одиссеи 2001" записал сценарий, обозначив только голые скелеты основных идей, а потом отнес кассету Клайну.

— Вот, возьмите, — сказал я ему. — Только не излагайте содержание на бумаге. Это будет спекулятивное писательство, и вам придется мне заплатить.

Он меня заверил, что на бумаге ничего не будет и скоро кассета ко мне вернется. В Би-Би-Си, по его мнению, наверняка придут в восторг.

И не успел я выйти из его офиса, как он поручил секретарше записать всю семиминутную ленту с диктофона.

Март. Глухо.

Апрель. Глухо.

Май. Неожиданный вихрь активности. Звонит мой агент Марти:

— Клайн продал сериал. Давай к нему.

— Какой сериал? — говорю я перепуганно. — Там была только идея, как объединить восемь сегментов… ты говоришь, сериал?

— Давай к нему.

И я поехал. Клайн меня приветствовал так, как будто я единственный в мире человек, способный расшифровать таблички майя, и распелся, что продал сериал сорока восьми независимым станциям Эн-Би-Си и что есть выходы на Вестингауза и на Канадскую телевизионную сеть Си-Ти-Ви — тоже.

— Гм, извините, — говорю я в приступе безрассудной смелости, вообще-то голливудским писателям не свойственной, — как вам удалось продать этот, так сказать, сериал без контракта со мной, без заявки, без пилотного сценария ну вообще без ничего?

— А они прочли ваш план и ради вашего имени купили.

— Как это — прочли?

Тут он заюлил вокруг того, что несколько неточно выдержал свое обещание мои слова не записывать, и тут же начал расписывать грандиозные планы насчет того, как я буду редактором всей работы, как вся творческая часть будет под моим контролем, и сколько сценариев я еще напишу для этого шоу, и как мне понравится в Торонто…

— В Торонто? — повторяю я, как последний остолоп. — Ас Лондоном что случилось? Студии сэра Лью Грейда. Сохо. Букингемский дворец. Старый добрый Лондон, куда он девался?

Мистер Клайн, оказывается, не побеспокоившись известить владельца свежей собственности, которой он успешно приторговывал, получил в Би-Би-Си отлуп и постарался представить проект в Си-Ти-Ви — канадской компании Глена Уоррена в Торонто, и эта компания уже начала записывать «Затерянных» там же в Торонто. Мистер Клайн предполагал, что я перееду в Торонто редактировать серии. Это он тоже не удосужился у меня спросить — просто предположил, что я соглашусь.

Он был большой мастер предположений, этот мистер Клайн.

Таких вот, например: я напишу ему его сериал, невзирая на грозящую писательскую забастовку. Я его предупредил, что, если забастовка разразится, я окажусь incommunicado, но мистер Клайн отвел мои предостережения решительным жестом руки и словами "Все образуется". С такими словами отбыл когда-то на Эльбу Наполеон.

А я в то время был членом правления Гильдии писателей Америки и был очень настроен в пользу Гильдии, в пользу забастовки, в пользу получения штрафов за просроченные контракты и упрощения процедур.

Как раз перед забастовкой позвонил Клайн и сообщил, что выпускает рекламу сериала. Художники уже все сделали, и нужен к декорациям хоть какой-то экземпляр. Я его спросил, как это художники могли "все сделать", когда космолет еще не успели спроектировать (я хотел вести этот проект вместе с Беном Бовой, тогдашним редактором «Аналога», чтобы получилось как можно более правдоподобно и с точки зрения науки корректно). Клайн ответил, что не было времени ходить вокруг да около и рекламный материал нужен немедленно!

Очень меня интересует, почему это в телевизионной работе всегда срок сейчас, если тремя днями раньше о том же самом никто ничего и слыхом не слыхал.

Ну да ладно. Я ему дал кое-какие слова, а через неделю, к ужасу своему, увидел эту рекламу. Там была какая-то на пулю похожая штука, которую Клайн, очевидно, выдавал за космолет. Ее разбил метеорит, в шкуре пули зияла здоровенная дырка; открывавшая множество жилых палуб… и все было неправильно. Я закрыл глаза.

Вы меня простите, я несколько отвлекусь и объясню, почему это так неграмотно с точки зрения НФ, чтобы ясно было видно, как мало понимали в своей работе продюсеры «Затерянных». Начнем с Первого правила букваря научной фантастики:

В космосе воздуха нет. Там почти полный вакуум. А это значит, что межзвездное судно, нигде не приземляясь и не нуждаясь в проходе через атмосферу, может иметь любую форму, какая только лучше подойдет. Последний раз корабль с обтекаемой формой сделали в "Зеленой слизи" где-то в шестьдесят девятом (японская красавица, ползущая по экрану в передаче "Поздно-поздно-поздно ночью, когда спят все добрые люди, кроме, конечно, программистов и системных аналитиков").

Но недопонимание основных принципов научной фантастики вообще свойственно высшим чиновникам телевидения, которые после школы вряд — ли хоть одну книгу дочитали до конца.

Вот смотрите: если вы включаете телевизор и там распахиваются белые двери, пропуская каталку, которую толкают два белохалатных интерна, то, значит, сейчас доктор Треппер Джон (или Вен Кэйси, или Маркус Уэлби) будет вставлять трубку в чью-то трахею. Если змеиноглазый хмырь в черном стетсоне залег на высотке, наводя винтовку Шарпса калибра 0,52, то сейчас же карающий молнией падет на него Уэллс, станция Фарго. Если Дэн Теина (или Мэнникс, или Джим Рокфор, или Айронсайд) входит к себе в кабинет и видит там в кресле даму в шелках с хорошо оголенными ножками, то в конце первого акта кто-то наверняка попытается проветрить его легкие. Все это давно накатано, давно стало шаблоном и украдено у предшественников поколениями писателей и продюсеров, выращенных и вскормленных телевизором. Все это клише, все ходы предсказуемы.

А наш жанр, если не упоминать бесконечных кретинских "Звездных войн", этой космической имитации мыльной оперы, отмечающей худший период научной фантастики, не предсказуем. Во всяком случае не должен быть предсказуем. (Хотя всякая дрянь вроде "Бака Роджерса" или "Боевой звезды Пендероза", похоже, убеждает нас, что паровой каток телевизионной посредственности может сровнять НФ с общим уровнем тривиальности, несмотря на все помехи.)

Научно-фантастический рассказ должен иметь внутреннюю логику. Он должен быть непротиворечив, пусть даже в пределах собственных горизонтов. И этим поступаться нельзя, иначе ни зритель, ни читатель не смогут следить за сюжетом без чувства, что его дурят или держат за дурака. Жесткие стандарты построения интриги — это то, что дает возможность завладеть вниманием аудитории и заставить ее принять фантастическую предпосылку.

Как часто в фантастических фильмах — классические примеры такого безобразия: "Во Вне", "Послание из космоса", "Безмолвный бег" — вдруг напарываешься на такую ученическую ошибку, что стонешь, словно на больной зуб наступил, и чувствуешь себя обжуленным. Ошибки, которые даже начинающему непростительны: звук в вакууме, люди на чужой планете без дыхательных фильтров, клон, выращенный из обрезков ногтя, роботы, смахивающие на гномов в металлических костюмах.

Разорвите логическую цепь, оглупите сюжет, примите как данность оскорбительный миф, ложность которого вам неясна (да и наплевать на это, если спецэффекты хороши) — и вся вещь распадется, как Уотергейтское свидетельство.

Но та реклама, о которой я говорил, была только дальним отголоском надвигающейся на меня бури. Объявили забастовку, и начались недели такой изнурительной нервотрепки, которая, как я до того думал, бывает только в перегруженных мелодрамах о Злодеях Голливуда. Телефон звонил, не умолкая: требовали, чтобы я вот тут же сел и написал для сериала «библию». (Так на профессиональном жаргоне называется детальный план: кто персонажи, куда повернет сюжет. Короче говоря, синька, с которой потом пишутся сцены. Если библии нет, то один создатель знает, о чем идет речь в сериале.)

У Клайна библии не было. У него вообще ничего не было, кроме семиминутной ленты. С каковым достоянием он, имея в придачу мое имя и имя Дуга Трембулла — тот к тому времени делал спецэффекты к "Одиссее 2001" и был режиссером "Безмолвного бега", — подписался как исполнительный продюсер — это Клайн, не имея даже контракта со мной!

Но я не собирался писать библию. Я бастовал.

Тогда пошли угрозы. Потом запугивания, подкуп, обещания развивать идею без меня, завуалированные угрозы нанять штрейкбрехера, который напишет свою версию — ну все, кроме разве что угрозы меня похитить. За эти недели когда даже уличные бои в Лос-Анджелесе и перекрытые хайвеи в глуши Мичигана не могли остановить телефонные звонки — я отказался писать. Плевать, что сериал мог не пойти в эфир. Плевать на неполученную кучу денег. Гильдия бастовала по благородной причине; кроме того, я не очень доверял мистеру Клайну и безымянным голосам, донимавшим меня в ночные часы. Вопреки распространенному мнению, многие из телевизионных писателей — люди высокой этики. Их можно нанять, но нельзя купить.

Помню, как я смотрел фильм "Большой нож" Клиффорда Одеста. Я тогда был молодым писателем в Нью-Йорке и мечтал о славе в Голливуде. Помню, как ничем не брезгующий Стайгер и его прихлебатели давили на Пэленса, заставляя его подписать контракт, и всегда с улыбкой воспринимал эту перегруженную опасностями мелодраму. За время подготовки «Затерянных» улыбаться я перестал.

Угрозы были разные — от обещаний переломать пальцы, которыми я печатаю, до заверений, что мне теперь в телевидении никогда не работать. А взятки предлагались от тринадцати тысяч долларов в швейцарском банке и до вот такого:

Как-то перед забастовкой я сидел у Клайна в офисе, перелистывал "Справочник актеров" — объявления актеров и актрис с фотографиями. И как-то лениво заметил, что, судя по фотографии, вон та начинающая «звездочка» вполне ничего. Точнее, сказал, что душу продал бы ради такой красотки.

И вот через несколько недель, заполненных стойким отражением всех клайновских попыток сделать меня штрейкбрехером, я возился у себя в доме, когда прозвенел дверной звонок. Я открыл дверь, а там стояла девушка моих снов. Солнце вспыхнуло в ее волосах осязаемым нимбом. Я стоял, раскрыв рот, не в силах даже пригласить ее в дом.

— Я тут была поблизости, — сказала она, войдя в дом без моей помощи, и так много о вас слышала, что решила просто зайти сказать «Здрасьте».

И она сказала «Здрасьте». Я пробормотал что-то нечленораздельное (та же реакция у меня была на «Гернику» Пикассо; от вселенской красоты у меня мозги скисают на месте, как простокваша). Но за несколько минут я понял, что да, мистера Клайна она знает, и про сериал она тоже слышала…

Хотел бы я с чистой совестью заявить, что обошелся с ней грубо и послал ее туда, откуда она, по моему мнению, явилась, но феминизм взял верх, и я всего лишь попросил ее слинять.

Она слиняла.

В этот вечер я не смотрел телевизор. Не мог — глаза опухли от слез.

А обольщение продолжалось. Конечно же, Клайн ну абсолютно ничего не знал ни о какой девушке, никогда никого ко мне не посылал и был бы оскорблен самой мыслью о том, что он способен на такой омерзительный, унизительный поступок! Черт побери, от меня последнего он мог бы ожидать подобных подозрений. Ну, не последнего, так предпоследнего.

А насчет писателя-штрейкбрехера? Ну, это…

И кстати, представители мистера Клайна таки нашли предателя. Писатель не из Гильдии, и они ему наплели с три короба вранья, так что он и в самом деле поверил, что спасает мою шкуру. Когда они подкатились к Роберту Силвербергу, он их сразу спросил: "А почему Харлан сам не пишет?" Они замялись, поежились и ответили, что он, гм, дескать, ну, в общем, бастует. Боб спросил: "Так он хочет, чтобы это написал я?" Они знали, что Боб мне позвонит, и ответили: нет, он будет недоволен. И поэтому Силверберг отказался от нескольких тысяч долларов, а они пошли дальше. И поскольку наш мир таков, каков он есть, нашли такого, кто согласился.

Я про это узнал, нашел этого писателя в одном из отелей Западного Лос-Анджелеса, куда они его тайно поселили, и убедил его, что штрейкбрехером быть не надо. Последний аргумент, поставивший точку в разговоре о том, что Клайн и компания ведут себя нечестно, заключался в том, что я прямо от него позвонил Клайну, а писатель слушал разговор через второй аппарат в ванной. Я прямо спросил Клайна, правда ли, что он нанимает других писателей. Он сказал: нет, неправда; он заверил меня в том, что покорно ждет конца забастовки, когда я смогу внести в проект чистоту моего авторского видения. Я сказал «спасибо», повесил трубку и посмотрел на своего коллегу, который только что провел трое суток, сжигая свои мозги за написанием библии.

— Ваш ход, коллега.

— Давайте сходим в Гильдию писателей, — сказал он.

Клайн просто озверел. Куда бы он ни тыкался, у него на пути стоял я и пресекал каждую его попытку помешать честной забастовке.

Тут я малость пропущу. Подробности чересчур противны, а в пересказе к тому же и скучны. Тянулась эта мерзость неделями. Наконец, подгоняемый Клайном Глен Уоррен из Торонто добился от Гильдии писателей Канады постановления о том, что «Затерянные» — сериал полностью канадского производства. Они согласились на это после разнообразного давления с самых неожиданных сторон (подробности я не имею права сообщать), и меня убедили, что мне следует продолжить работу.

Это было моей очередной ошибкой.

Написанная «наемником» библия уже вовсю ходила по рукам, и даже имена персонажам уже дали. Когда я наконец сделал настоящую библию, которую они так долго выпрашивали, она всех запутала. Они ведь уже начали строить серии и отделывать материал, который никакого отношения к делу не имел.

Меня привезли в Торонто работать со сценаристами, а поскольку студия получила бы правительственную субсидию, если бы оказалось, что шоу заслуживает термина "Канадское производство" (это когда подавляющее большинство писателей, актеров, режиссеров и производственников — канадцы), мне было ведено распределить написание сценария между канадскими авторами.

Я сидел в Торонто в мотеле "Времена года" в обществе человека по имени Билл Дэвидсон, которого наняли как продюсера, хотя он совсем не разбирался в научной фантастике, и с утра до вечера принимал сценаристов.

У меня такое чувство, что причиной художественного (и, похоже, рейтингового) провала «Затерянных» стало качество сценария. Но дело тут не в том, что канадцы оказались плохими писателями, как это пытаются выставить Глен Уоррен и Клайн. Как раз наоборот. Те канадские писатели, с которыми я встречался, были яркими, талантливыми людьми и просто рвались сделать яркий фильм.

К сожалению, канадское телевидение очень не похоже на американское, и у них не было опыта написания драмы действий, как мы ее знаем. ("Обучите их", — говорил мне Клайн. "Обучать писательские кадры?" — недоумевал я. "А что тут такого? — удивлялся Клайн, который о писательстве ничего не знал. Это ведь не трудно". Может быть, и нет, если посвятить этому жизнь.) По какой-то странной гримасе случая мне помнятся только два исключения, и эти писатели не были канадцами.

Все они от всего сердца хотели сделать хорошую работу.

Но у них, к глубокому огорчению, не было того вывиха в мозгах, который нужен для создания научно-фантастической интриги, одновременно оригинальной и логичной. Они притаскивали обычные истории о говорящих растениях, гигантских муравьях, истории про Адама и Еву, сюжеты "после бомбы" йу, в общем, обычные клише, которые люди, не обученные мыслить в терминах фантастики, считают новыми и свежими.

Как-то мы с Беном Бовой (Бена наняли после того, как я с излишней ясностью дал понять, что мне нужен специалист для правильной работы с научными идеями) выбрали десять тем для сценариев и распределили их. Мы знали, что неминуем большой объем переписывания, но я хотел работать с этими писателями — они были энергичны и умели учиться.

К несчастью, это не входило в планы Дэвидсона и тех, кто давал деньги на студии "Двадцатый век"; не входило это и в планы Эн-Би-Си, Глена Уоррена и Си-Ти-Ви, которые ежедневно менялись, как и направления работы, превосходно имитируя Бег по Кругу из "Алисы в стране Чудес".

Я сообщил Тем, Кому Ведать Надлежит, что мне нужен хороший помощник для редактирования, кто займется переписыванием, ибо я не собираюсь провести остаток свой жизни в торонтском мотеле, перелопачивая сделанное другими. Они завопили. Один джентльмен ввалился в мой номер и трахнул кулаком по столу, когда я собирал вещи, получив до того телеграмму, что моя мать во Флориде тяжело заболела. Он мне заявил, что я никуда отсюда не поеду, пока не будут готовы черновики десяти сценариев. Он заявил, что в этой самой комнате я должен написать пилотный сценарий и не выходить из нее, пока его не будет. Он заявил, что я могу уехать, но должен быть здесь в такой-то и такой-то день. Он заявил, что у меня есть график.

Я же заявил, что, если он не уберется немедленно к чертовой матери, я ему циферблат начищу.

Джентльмен ушел, продолжая вопить, Бен Бова вернулся в Нью-Йорк, я поехал к больной матушке и убедился, что она выкарабкается, вернулся в Лос-Анджелес и сел заканчивать пилотный сценарий.

Это было уже в июне. Или в июле. Сейчас трудно вспомнить. В любом случае до намеченного дебюта оставались считанные недели, а у них не были готовы даже главные моменты. Не говоря уже о том, что обещанные спецэффекты Трамбулла еще не были разработаны. Производственники под управлением Дэвидсона смахивали на команду корабля из юмористической передачи "Пожарная и водяная учебная тревога", Клайн бешено старался всучить несуществующий товар людям, которым было наплевать, что они покупают, я выдавливал из себя "Феникс без пепла" — начальный фрагмент самого дорогостоящего телевизионного проекта за всю историю Канады.

А еще против меня выдвинула обвинение Гильдия писателей за работу во время забастовки.

Я позвонил агенту Марти и пригрозил, что, если еще раз услышу от него "езжай к Бобу Клайну", я ему кишки выверну наружу. В моем лексиконе слово «клайн» встало рядом со словами «эйхман», «живодер», "раковая опухоль" и «повтор».

Но писать я продолжал. Я закончил сценарий и послал его в Торонто с одним только перерывом в работе.

В разговорах с представителями Си-Ти-Ви и Дэвидсона, ну и, конечно, с Клайном и его подпевалами мне часто попадалось имя Норман Кленман. Вот кто, как говорили, способен решить все мои проблемы со сценарием. Канадский писатель, уехавший в Штаты за деньгами, оставшийся канадским гражданином и знакомый с тем, как пишутся сценарии американских сериалов, мог бы создавать классные сценарии, не нуждающиеся в коренных переделках. Однако в Торонто я был слишком перегружен текучкой, чтобы думать о Клеймане.

Но пока я сидел над сценарием в Лос-Анджелесе, мне позвонил мистер Кленман, находившийся в тот момент в Ванкувере. "Мистер Эллисон, — сказал он довольно вежливо, — я Норман Кленман. Билл Дэвидсон хотел, чтобы я вам позвонил насчет "Затерянных в звездах". Я прочел вашу библию, и, откровенно говоря, мне она показалась очень трудной и запутанной; я вообще в научной фантастике не разбираюсь… но если у вас есть желание меня обучить и заплатить по высшей ставке, установленной только что Гильдией, то я буду рад написать для вас сценарий".

Я ему сказал «спасибо» и обещал позвонить, как только спасу своего главного героя в конце четвертой серии.

Когда я вышел из этого шоу, то человеком, который был нанят не только на мое место, но и для переписывания моего сценария, оказался Норман Кленман. Тот самый, который "я вообще в научной фантастике не разбираюсь".

Мечты об успехе моего детища, о приятной славе и еще более приятных денежках к тому времени развеялись как дым, но все же я старался написать сценарии, которые подрядился сделать, и тут вдруг случилась еще одна вещь, и я понял, что все должно кончиться мусорной корзиной.

Я был почетным гостем на конвенте в Далласе и все пытался набраться духу и сказать, что «Затерянные» станут динамитом. В холле меня поймали по пейджеру. Звонил Билл Дэвидсон из Торонто. Наш разговор лучше десяти тысяч слов скажет вам, что именно мне в работе не нравилось.

— Большие трудности, Харлан, — сказал Дэвидсон. В его голосе звучала паника.

— Что там у вас?

— Биосферу пятьдесят миль в диаметре мы снять не можем.

— Почему?

— На горизонте получаются нечеткие очертания.

— Билл, глянь в окно. На горизонте все линии нечеткие.

— Да, конечно, но в телевизоре она получится на грязном фоне. Мы сделаем биосферу шесть миль.

— ЧЕГО?

— Шесть миль, больше не можем.

Это был гвоздь, на котором держался весь пилотный сценарий. Герой скрывается от толпы линчевателей. На биосфере диаметром пятьдесят миль это возможно. На шестимильной биосфере им оставалось бы только взяться за руки и пройти шеренгой.

— Билл, придется переписывать весь сценарий!

— Ничего другого не остается.

И тут, в ослепительный момент «сатори», я понял, что Дэвидсон не прав, напрочь и намертво не прав. Его мысль сковывало желание отвергнуть логику сценария, вместо того чтобы до конца ее продумать.

— Билл, — говорю я, — кто может, глядя на экран, сказать, за шесть миль от него горизонт или за пятьдесят? А поскольку мы показываем закрытый мир, которого никогда раньше не было, почему бы ему не выглядеть так, а не иначе? Снимай на самом деле шестимильную биосферу и назови ее пятидесятимильной.

Пауза. Потом ответ:

— Об этом я не подумал.

Вот только один пример отсутствия воображения, ограниченности и тупого высокомерия, возникавших из полного незнакомства с предметом, приводивших к ляпу за ляпом и основанных на полной неспособности признать ошибку.

Разговор продолжался. Дэвидсон рассказывал мне, что если даже эффекты Трамбулла не сработают и им не удастся снять биосферу диаметром пятьдесят миль (это после того, как мы выяснили, что нет разницы, какую сферу снимать), то все равно от оборудования рубки управления я приду в восторг.

— Рубки управления? — переспросил я с недоумением и недоверчиво. — Но она же вам не нужна до самого последнего куска. Зачем ее сейчас строить?

(Следует пояснить, что святая святых всего сериала, одна из главных его тайн — это расположение рубки управления биосферы. Когда ее находят, ковчег снова кладут на курс. Если ее находят в первой серии, то сериал автоматически становится самым коротким в истории телевидения.)

— Затем, что так у тебя в библии написано, — говорит он.

— Бога ради, там же это написано для последней серии! Должен признаться, что тут и я завопил. — Да если они ее сразу находят, нам можно тут же паковать чемоданы и включать часовую запись органной музыки!

— Да нет, — возразил Дэвидсон. — Им же еще надо найти компьютер резерва?

— Трам тебя тарарам! — заорал я во всю глотку. — Ты хоть какое-то понятие имеешь, что такое компьютер резерва?

— Ну, вообще-то я не уверен, но вроде бы это компьютер, управляющий резервами корабля.

— Это резервная система, на случай отказа главной, трепливый ты осел! А главная… да ну тебя к чертям!

Я бросил трубку.

Вернувшись в Лос-Анджелес, я обнаружил, что дела идут еще хуже, чем можно было предположить. Снимали шестимильную биосферу — и шестимильной ее и назвали. Утверждали, что никто и не заметит в сюжете несообразностей. Контрольную рубку построили с самодовольством невежества, с которым не поспоришь. Технический консультант Бен Бова предупредил их, что делают не так. Они в ответ покивали и тут же обо всем забыли.

Потом Кленман меня переписал. Матерь Божья.

Как пример уровня той посредственности, к которой стремилась съемочная группа, скажу, что "Феникс без пепла" одним мазком художника переименовали в "Дорогу открытий". Я им послал письмо с требованием убрать из титров мою фамилию как сценариста и автора, однако поставить псевдоним, чтобы защитить мои права на доходы и вознаграждения (они изнасиловали мое детище, но черт меня побери, если я позволю им еще на этом нажиться).

Дэвидсон нехотя согласился. Он знал, что контракт с Гильдией писателей это последнее оружие мне гарантирует.

— Скажи свой псевдоним, мы его туда вставим.

— Сапожник, — говорю я. — Са-пож-ник.

Тут уже он завопил. Да никогда, да ни за что, да я снял свое имя, привлекающее фанатов фантастики, и поэтому я от них отказался! И никогда! И ни за что!

Да благословит Господь Гильдию писателей.

Если вам попадалось это шоу, пока оно не сошло с экрана, вы, может быть, видели заставку:

и это — заслуга вашего покорного слуги.

Бова вышел из дела через неделю после Трамбулла, из-за научной безграмотности, о которой он их предупреждал, типа "вирус радиации" (чушь собачья; радиация — дело атомное, а вирусы — объекты биологические, как вы, я, Клайн и Дэвидсон), "космическая сенильность" (старый, дряхлый, бормочущий вакуум(?)) и "солнечная звезда" (масленого масла объелись).

"Затерянные в звездах" оказались провалом, как и большинство телевизионных сериалов. Потому что создатели их не понимают материала, с которым работают, потому что они так зашорены, что думают, будто любой драматический сериал может быть подстрочником литературного материала с добавкой стандартного шоу с полицейским, врачом и ковбоем, потому что столько уже снято пленок… и следующая попытка создать для малого экрана что-то свежее и новое проваливается опять.

Так ли уж нетипичен мой случай? Может быть, просто "зелен виноград" для писателя, который обеспечил себе прочную и широкую славу неуживчивого скандалиста?

Едва ли.

В октябре шестьдесят четвертого года в "Телевизионном гиде" великолепный Мерль Миллер рассказал, как потерпел крах его сериал «Кэлхун». В феврале семьдесят первого в том же "ТВ гиде" известный автор научной фантастики и историк Джеймс Ганн сообщил, как испортили, и оглупили до полного небытия «Бессмертного». Список можно пополнить сериалом "Темная комната", который в восемьдесят первом вначале самоубийственно поставили в параллель с "Герцогами Хаззарда", а потом передвинули на лучшие часы вечера, одновременно с «Далласом» компании Эй-Би-Си, и после шести показов сняли. В этот раз была моя очередь, только и всего.

Извлекли ли вы, любезный читатель, какой-нибудь урок из моей страстной исповеди? Может быть, и нет. Похоже, что зрителям нет дела до подлинности, точности, логики, грамотности, изобретательности. От друзей я слышу иногда, что тот или иной повтор «Затерянных» по канадскому телевидению им страшно понравился. Я бурчу и огрызаюсь.

История закончилась именно так, как я и предсказывал, уходя с этой бардачной сцены. Эн-Би-Си занялась сериалом с твердой гарантией на шестнадцать серий и еще восемь возможных. Но рейтинг передачи оказался так низок практически во всех городах, где сериал давали в эфир, даже там, где его пускали в параллель с девятитысячным повтором "Люси, моя любовь" или стертой копией "Стрельбы из лука по учению Дзен", что Эн-Би-Си вышла из дела после первых шестнадцати. Фильмы были нескладны, плохо инсценированы, однообразно поставлены, сюжет развивался со скоростью инвалида без рук и ног, только что сломавшего себе шею, построены на путанице и скомпонованы на уровне букваря драматургии, и, когда их сняли через шестнадцать недель, многие зрители этого и не заметили.

Когда сериал выбросили, я позвонил одному из клайновских лизоблюдов и стал делиться своей радостью.

— Ты-то чего распрыгался, — огрызнулся он, — ведь сам на девяносто три тысячи участия в прибылях пролетел?

— Удовольствие видеть, как вас, засранцев, смывает в унитаз, стоит девяноста трех тысяч баксов.

И все равно, хоть я и летел вниз по кроличьей норе в стране телечудес и обнаруживал, как Элли, что мы, оказывается, не в Канзасе, было у меня несколько моментов яркого и глубокого удовлетворения.

С одной стороны, когда на них была готова обвалиться крыша, они позвали Джина Родденберри, успешного создателя "Звездных войн", и предложили ему пятьдесят процентов от всего шоу, если он явится и вытащит их из ямы. Джин над ними посмеялся и объяснил, что ему ни к чему пятьдесят процентов от провала, если у него есть сто процентов от своих двух успехов. Тогда его спросили, не может ли он кого-нибудь порекомендовать. Конечно, мог бы, ответил Джин.

Они попались в капкан и спросили, кого именно.

"Да Харлана Эллисона, — сказал Джин. — Если бы вы его так не накололи, он бы вам сделал хорошую работу".

И повесил трубку.

И практически то же самое сделали зрители.

Второй приятный момент был тогда, когда правление Гильдии писателей сняло с меня обвинение в штрейкбрехерстве. Это было анонимное решение нескольких лучших голливудских авторов, меня даже восстановили в правлении. И если я когда-нибудь прощу бандитов и дураков, испортивших результат годовой работы так капитально, что мне еще долго было стыдно и обидно, то тех, кто пытался поссорить меня с могучей Гильдией, принадлежностью к которой я горжусь, я не прощу никогда. Очень вероятно, что, не будь мои усилия пресечь антизабастовочную деятельность студии "Двадцатый век" такими успешными и заметными и так явно злящими Клайна и его компанию, я мог бы сейчас быть заклеймен позорным и несмываемым клеймом.

Но приятнее всего было мне двадцать первого марта семьдесят четвертого года, когда я стал первым за всю историю Гильдии писателей Америки трехкратным обладателем премии за самую выдающуюся телевизионную пьесу, и премия была получена за оригинальную версию пилотного сценария для «Затерянных»: "ФЕНИКС БЕЗ ПЕПЛА".

Исходный сценарий, мои слова, мои мечты, а не тот кастрированный и фаршированный труп, который вышел в эфир; моя работа, так, как она вышла из-под моего пера, пока ее не изнасиловали эти тролли. И вот именно этот сценарий выиграл высочайшую премию, которую вручает Голливуд писателю.

В категории "лучший сценарий драматического эпизода" (имеется в виду сериал с непрерывным сюжетом, а не сборник комедий) было названо восемь претендентов из четырехсот представленных: «Уолтоны», "Дымящийся пистолет", "Маркус Уэлби" и эпизод из "Улиц Сан-Франциско". И мой исходный сценарий, выбранный как лучший за семьдесят третий год.

Стоит отметить, что, в отличие от таких премий, как «Эмми» или «Оскар», по своей природе политических, продаваемых, покупаемых и лоббируемых сотнями тысяч долларов, затраченных на рекламу, поскольку студии и сети знают их рыночную цену, премии ГПА даются только за написанный материал, причем фамилии авторов убраны и чтение проходит в три тура (судьи — в основном прошлые лауреаты этих премий, и их имена содержатся в строжайшем секрете).

На банкете в честь двадцать шестого присуждения ежегодной премии я сказал:

— Если засранец пытается тебя переписывать — размажь его!

Но если бы я и не получил такого удовлетворения от равных мне, я чертовски хорошо знаю, что потеря девяноста трех тысяч долларов — не глупый жест старого придиры.

Премия — это та роза, что сорвал я с вершины кучи дерьма, в которое превратили «Затерянных».

И обоняния я не утратил. У писателя нет ничего, кроме таланта, упорства и воображения, чтобы противостоять шквалам посредственности, непрерывно порождаемым Голливудом. Хорошие литераторы здесь умирают-не от избытка кокаина, не от избытка светской жизни, даже не от избытка денег. Как сказал — Сол Беллоу: "Деньги не обязательно портят литераторов; они их просто отвлекают". Душа автора съеживается и высыхает. И под конец он уже годится только на то, чтобы склоняться перед капризом бизнесмена.

Долг писателя перед своим искусством — ложиться спать разозленным, а подниматься утром еще злее. Биться за слова, поскольку это единственное, что дает писателю право на существование как выразителя чаяний времени. Восстанавливать свое обоняние — и понимать, что перевирание правды пахнет не ароматами Аравии.

Что в пятидесятимильной биосфере, что в стране Оз, что в Канзасе, что в Голливуде.

Нью-Йорский обзор Берда

— Ах ты бедняжка, — проворковала женщина с серебристо-голубыми волосами. — Артур, дай ему доллар.

Упитанный джентльмен, одетый в кашемировое пальто с широким поясом и каракулевую шапку-пирожок, неловко попытался переложить гору пакетов из одной руки в другую, с трудом освободил левую и полез в карман брюк.

— Поторопись, Артур, — сказала женщина, — снег идет.

Мужчина посмотрел на нее с некоторым раздражением. Конечно, снег идет. Большие, влажные хлопья покрывают Пятую авеню белым ковром, а это значит и тут не может быть сомнений, — что к утру здесь упадет ровно полторы тысячи пешеходов, да к тому же еще и больно расшибут себе разные места. Конечно, снег идет!

Это и было одной из причин, по которой женщина с серебристо-голубыми волосами остановилась перед несчастным существом, застывшим у края тротуара. Оно выглядело таким жалким! Маленький человечек в карикатурном кожаном жилете, промокших старых брюках и сандалиях. Без рубашки, без пальто, без шапки и даже без носков! Его очки запотели, а на носу выросла маленькая горка тающего снега. Он был похож на нищего. С точки зрения женщины с серебристоголубыми волосами.

Достойный, упитанный джентльмен продолжал жонглировать пакетами, пытаясь достать доллар. Такси с шумом разбрызгивали мокрый снег — пожалуй, это было единственным, что шумело на Пятой авеню. Никто не жал на клаксоны, не выли сирены, не стучали отбойные молотки, не свистели полицейские, даже разговоров не было слышно; алюминиевое небо низко нависло над городом, заглушая все звуки.

И в этой тишине вдруг раздался голос жалкого существа:

— Мадам, почему бы вам не прихватить своего толстозадого мужа, свою чудовищную прическу и плоды Национального Продукта, не говоря уже о заработанном сомнительным путем долларе, который он пытается вытащить из своего тучного брюха, и не засунуть их куда следует — что, без всякого сомнения, доставит вам море удовольствия. А потом, если вы тщательно подожжете их, то обеспечите себе вертикальный взлет. Короче, идите отсюда к дьяволу, а не то я одним ударом запущу вас в витрину вот этого книжного маазина.

Магазин, о котором упоминало существо, назывался «Брентано».

И хотя у людей всего по две ноги, они, как лангусты или омары женщина с серебристо-голубыми волосами и ее любимец Артур, левая рука которого все еще продолжала рыскать в необъятных глубинах кармана, помчались прочь с Пятой авеню, подальше от маленького человека с голой грудью и яростным блеском глаз цвета голубых ласточкиных яиц.

— Анархист! — пробормотал себе под нос Артур, тут же поскользнулся и грохнулся задом на мокрый тротуар.

Маленький человечек с прямыми черными волосами и лицом красивого орла выбросил их из своего мира в тот момент, когда закончил общаться с женщиной. Теперь его внимание было снова приковано к витрине «Брентано».

Там было выставлено восемь стопок с книгами, над каждой красовались названия. «Паша» Гарольда Роббинса; "Отступление и перегруппировка" Аллена Друри; "Советы Азимова по искусству старения" Айзека Азимова; "Обида муравья" Морриса Л. Уэста; "Неопубликованные письма Джуди Гарланд" под редакцией Джеральда Франка; "Живите вечно" Дэвида Рубина, доктора медицины; "За гранью прощения", роман Жаклин Сьюзен, законченный Эриком Сигалом; "Поздоровайся с Господом, Чарли Браун" Чарльза М. Шульца.

Человечек стоял и смотрел на витрину, а сумерки опускались на лишенный права голоса город. Пуэрториканец, изо всех сил пытавшийся выглядеть как чешский беженец, в вязаной шапочке, надвинутой на самые уши, и куртке в клетку для утиной охоты толкал перед собой тележку с горячими, ароматными каштанами и черствыми булочками с луком. Прошел мимо, перебрался через канаву. Его галоши противно хлюпали. Маленький человечек подумал о похлебке из моллюсков, приготовленной так, как это принято в Новой Англии.

Затем, совершенно неожиданно, ровно без десяти пять маленький человечек покинул свой пост. Выбрался из сугроба, образовавшегося вокруг его ног, отряхнул посиневшие ступни в сандалиях от налипшего снега, зашагал по тротуару, решительно расталкивая локтями пешеходов. И вошел в «Брентано».

Стройный, вежливый молодой человек, на лацкане которого красовалась табличка с именем "Мистер Ингхэм", подошел к маленькому посетителю, стоявшему в расползающейся по полу луже талой воды. Посмотрел на него сверху вниз. В покупателе было ровно четыре фута росту.

— Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр?

Маленький человечек огляделся по сторонам. Повсюду стояли столы с книгами, стопки книг, целые пирамиды книг.

Все восемь названий, которые он видел в витрине, были прекрасно представлены и внутри, на высокой стойке с надписью: "НОВЫЕ БЕСТСЕЛЛЕРЫ".

— Сэр, вас интересует какая-то определенная книга?

Необычный посетитель поднял глаза на мистера Ингхэма:

— У вас есть "Дурная карма и другие диковинки"?

Брови на лице мистера Ингхэма поползли вверх.

— "Дурной карман…" и что?

— Не дурной карман, подлый ты душитель. "Дурная карма и другие диковинки". Это сборник рассказов.

— А кто автор?

— Кордвайнер Берд, — ответил маленький человечек, и в его голосе послышался далекий ропот лиры.

— О, — только и ответил мистер Ингхэм, на губах которого возникла тонкая улыбка — словно взмахнула прозрачными крылышками стрекоза. — Вам нужно будет подняться наверх, там. в задней части, находится отдел НФ.

— Куда? — Лицо маленького человека напряглось, на скулах заходили желваки — а может, это был нервный тик? — В какой отдел?

— Научной фантастики, — повторил мистер Ингхэм; казалось, он слегка смутился. — За секцией готики, романами о сиделках и документальными свидетельствами о посещениях инопланетян.

Голос маленького человечка резко изменился. Если раньше он оыл командирским я суровым, то теперь стал почти угрожающим.

— Это не научная фантастика! Это совершенно определенно не ваше идиотское сокращение НФ, что бы оно там ни означало. Почему этой книги нет здесь, в списке последних бестселлеров?

Мистер Ингхэм начал медленно отступать.

Маленький человечек сделал несколько шагов в его сторону.

— Куда, черт возьми, вы направляетесь?

— Я должен распаковать новые книги. "Радости кулинарии". С ними нужно обращаться очень осторожно.

Продавец продолжал медленно отступать. Маленький человечек не отставал. Через несколько секунд мистер Ингхэм оказался в углу, где сходились "ИСТОРИЯ ИСКУССТВА" и «САМОПОМОЩЬ». Он и понятия не имел. как это произошло, ведь маленький человечек даже не повышал голоса.

Казалось… нечто влекло его в этот угол. Какая-то почти осязаемая сила.

От ужаса на глазах мистера Ингхэма появились слезы. Ой так сильно прижался к книжной полке, что спиной будто чувствовал каждый корешок. Была в этом маленьком человечке какая-то тревога, что-то устрашающее, некая сверхъестественная способность внушать страх — говорят, подобное умение идет с Востока, люди там способны затуманить сознание другого человека настолько, что становятся для него невидимыми. Но это же просто смешно! Мистер Ингхэм совершенно четко видел маленького человечка; однако ужас продолжал холодными пальцами сжимать сердце несчастного продавца, делая его совершенно беспомощным.

Маленький человечек стоял близко, очень близко. Он наступил на туфли мистера Ингхэма — так иногда поступают девочки, когда просят своего папу потанцевать с ними на свадьбе старшей сестры. Он придвинул свой длинный нос к подбородку мистера Ингхэма и очень тихо проговорил:

— Посмотри на меня.

Мистер Ингхэм опустил взгляд, и их глаза встретились.

В экранизации "Багдадского вора" 1938 года, которую снял Александр Корда, есть сцена: Абу, маленький вор, при помощи хитрого Сабу оказывается внутри огромного каменного идола, в тайном храме, воздвигнутом на вершине самой высокой горы в мире. Он карабкается вверх по чудовищной паутине. Абу смотрит вниз и там далеко-далеко видит огромный бассейн, в котором плавает гигантский осьминог. Вся сцена залита странным, мерцающим светом, щупальца извиваются так ужасающе…

Мистер Ингхэм посмотрел в глаза цвета голубого ласточкиного яйца маленького человечка, стоявшего на его туфлях. И увидел в них извивающегося осьминога.

— Скажи мне, что ты не из их числа, — тихо, почти нежно прошептал маленький человек.

— Да, я не из их числа, — прохрипел в ответ мистер Ингхэм.

— А ты знаешь, кто они такие?

— Н-нет, сэр, не знаю.

— Тогда откуда же тебе известно, что ты не один из них?

— Я индивидуалист, сэр. Я даже не захотел стать членом клуба "Лучшая книга месяца".

Маленький человек слез с туфель мистера Ингхэма. Внимательно посмотрел на него. А потом сказал:

— Да, похоже, вы просто еще одна несчастная жертва. Прошу прощения за то, что был с вами невежлив.

Мистер Ингхэм нервно улыбнулся. Но ничего не ответил.

— Как мне добраться до той секции, название которой беаыпе никогда не слетит с моих губ?

Мистер Ингхэм показал в заднюю часть магазина, там за стопками с неразобранными книгами виднелась лестница. Маленький человечек кивнул и направился к лестнице.

— Э… сэр? — Мистер Ингхэм оказался способен на смелые поступки.

Маленький человечек остановился и повернул к нему голову.

— Скажите, а вы, случайно, не мистер Берд?

Маленький человечек долго и холодно смотрел на мистера Ингхэма.

— Берд — это псевдоним. У индейцев есть очень разумный обычай: они верят, что всем остальным вовсе не обязательно знать истинное имя человека. Знание настоящего имени дарует врагу силу. Кто я на самом деле, ни вам, ни им никогда не узнать. Однако псевдоним — как раз то, что надо. Да, я Кордвайнер Берд. — С этими словами маленький человечек отвернулся и зашагал в сторону лестницы.

Ступеньки вели в полумрак. Берд подумал о замке Отранто.

Он старался держаться поближе к влажной, скользкой стене.

Далеко внизу виднелась подвальная часть магазина, слабо освещенная свисающей с потолка лампочкой в двадцать пять ватт.

Ее тусклый свет едва доставал до длинных книжных полок, ровными рядами уходящих в темноту. Пол был покрыт многолетней грязью, повсюду фестонами свисала паутина, тонкая, как бельгийские кружева. Спустившись вниз, Берд услышал писк и шебуршание крыс, доносящиеся откуда-то из глубины подвала — эти странные звуки напоминали щелканье хлыста.

Берд на секунду остановился, поморщился от отвращения и направился к первой секции полок. И тут с удивлением обнаружил, что это не настоящие полки, а оранжевые упаковочные коробки, поставленные одна на другую, кто-то небрежно запихал в них стопки книг в твердых и мягких обложках. Многие суперобложки были сняты, а книги втиснуты так же плотно, как папки на полке какого-нибудь государственного офиса. Берд подумал о евреях, которыми набивали товарные вагоны, отправляющиеся в Освенцим.

На боках оранжевых коробок была обозначена тематика находящихся внутри книг. Берд с трудом разбирал почерк. Наконец он прочитал: «вестерны» и «убийства». Первые были наполнены книгами в мягких обложках, написанными людьми с такими именами, как Эл Л. Брейс, Пронг и Люк. В других ящиках лежали бесконечные романы, где персонажи назывались Мясник, Палач, Мучитель, Кровопийца и Шпион.

Берд пошел дальше.

Наконец в самом дальнем углу подвала, под водопроводными трубами, с которых непрерывно капала вода, образуя грязные лужи на полу, он нашел дюжину оранжевых ящиков, на которых кто-то торопливо написал «НФ».

Там, между экземпляром "Гигантской брюквы, которая выделывала невероятные непристойности в Питтсбурге", и "Избранными произведениями Эда Эрла Рэппа" в мягкой обложке издательства «Баллантайн» Берд обнаружил один экземпляр "Дурной кармы и других диковинок" и коснулся ее с благоговением послушника из Лурда.[16] Из-под корешка книжки выскочил паук и мгновенно умчался в темноту.

Берд вытащил из оранжевой коробки книгу в твердой обложке. Она была покрыта плесенью. Тарпон свершил такие невероятные непристойности на ее страницах, какие и не снились в самых извращенных снах никакой гигантской брюкве.

И одинокий Кордвайнер Берд в подвале «Брентано» тихо заплакал. Он прижал свою книгу к обнаженной груди и начал медленно раскачиваться взад и вперед — так мать успокаивает расстроенного ребенка. А потом в подвале, напоминающем гробницу, прозвучала негромкая трель; пугающая нота надолго повисла в воздухе — почти нечеловеческая, и уж совершенно точно не механическая, предупреждение о том, что вот сейчас в действие вступят некие сверхъестественные силы.

Казалось, голубые глаза Берда потемнели.

Продолжая прижимать книжку к груди, он повернулся на каблуках и стремительно бросился к лестнице, принялся перепрыгивать сразу через три ступеньки с легкостью астронавта, бегущего по лунной поверхности, и вот так, не снижая скорости, добрался до самого верха, где на мгновение замер, расставив ноги и сжав кулаки — внимательно оглядываясь по сторонам, словно искал их.

По проходу между "Играми для взрослых" и "Книгами для учителей" к нему быстро приближалась пожилая женщина, которая вела за собой группу крупных, мускулистых мужчин с пиратскими повязками на глазах и татуировками.

— Это он! — выкрикнула женщина.

Тяжеловесы выскочили из-за ее спины и бросились к Берду. Он узнал женщину: она занималась закупкой книг для магазина «Брентано»!

Берд положил свою книгу на ближайший прилавок, встал в расслабленную стойку — руки свободно свисают вдоль тела. Однако его глаза стали цвета Мексиканского залива, Мадейра-Бич, Флорида, вечером, перед надвигающимся штормом.

Первый из громил добежал до Берда и хлопнул его здоровенной ручищей по плечу.

— Я его поймал, мйз-з Джараракуссу! — сипло прорычал бегемот.

Дальнейшее произошло так быстро, что никто не взялся бы назвать это обычным движением. Показалось, будто Берд положил кулак на грудь противника, согнул ноги в коленях и вильнул бедрами. С безумным криком бегемот взлетел в воздух, словно им выстрелили из катапульты. По совершенно невероятной траектории, беспомощно размахивая руками, перелетел через два стола, где были разложены книги стихов Рода Маккуина, с грохотом промчался сквозь стопки книг, которые рассыпались в разные стороны, как beignets[17] из "Кафе Дю Монд" в Новом Орлеане, а потом стали медленно опускаться вниз, словно волшебные снежинки февральским утром в Вермонте; и, продолжая вопить, громила врезался в дальнюю стену. Он так и остался лежать в невероятном переплетении рук и ног. Позднее врачи установили, что движение Берда разорвало ему селезенку, печень, мочевой пузырь, поджелудочную железу, почки и привратник желудка. Кроме того, совершенно необъяснимым образом тяжеловес заболел сахарным диабетом. Молодой врач предположил, что это произошло из-за слишком близкого контакта с Маккуином.

Но в тот момент в «Брентано» никто не засмеялся. Пожилая женщина начала истерически кричать:

— Хватайте его! Хватайте его!

Трое ее приспешников бросились к Берду с трех сторон сразу. Он поджидал их все в той же расслабленной стойке, предшествовавшей полету феникса.

— Хьюи, Дьюи и Льюи,[18] — заметил Берд, напряженно улыбаясь.

Дьюи добрался до маленького человечка на долю секунды раньше, чем его приятели. Длинным размашистым движением, таким быстрым, что никто ничего не успел понять, Берд сломал ему обе руки. Хьюи и Льюи подскочили к нему с разных сторон, в то время как Дьюи пошатываясь сделал несколько шагов назад, размахивая сломанными руками, будто продавец воздушной кукурузы из рекламного ролика. Когда они уже нависли над ним, Берд подпрыгнул так высоко, что оказался у них над головами. Тяжеловесы столкнулись, и Берд оказался у них на плечах.

Обхватив их головы ногами, как ножницами, Берд соединил лица Хьюи и Льюи, словно они были молодыми любовниками, а потом отклонился назад и еще сильнее надавил. Громилы пытались вырваться, но Берд все сильнее сжимал их головы ногами. Через несколько мгновений оба посинели и упали на пол.

Остальные одиннадцать головорезов разбежались в разные стороны с громкими воплями. Во время своего поспешного бегства они сбили с ног пожилую миссис Джараракуссу. Подняв глаза, она увидела, что Берд стоит возле нее.

— Разрешите помочь вам, мадам, — предложил он.

Берд поднял ее одной рукой над головой и продолжал держать, крепко вцепившись в пиджак ее брючного костюма от Лорда и Тайлера.

— Объясните мне, почему эта книга, — сказал Берд, поднося женщину к прилавку, на который положил "Дурную карму и другие диковинки", — не закуплена в сотнях экземпляров, почему она не выставлена перед входом среди последних бестселлеров, и почему, Наконец, ее нет на вашей бездарной витрине?

Губы миссис Джараракуссу сжались в тонкую черную линию. Берд подумал о Хелен Гахаган Дуглас в роли той-которой-должны-повиноваться в фильме 1934 года Мериана К. Купера и Эрнеста Б. Шедека — лучшей из семи экранизаций романа Хаггарда «Она».

— Это не бестселлер, — сказала миссис Джараракуссу. Берд впервые в жизни увидел, как кто-то одновременно говорит и усмехается.

— И кто это утверждает?

— Список бестселлеров "Нью-Йорк Тайме". Еженедельник издателей. "Нью-Йоркское книжное обозрение". Рекс Рид. Джордж Плимптон. Кандидо Донадио. Майкл Корда. И я тоже.

Ноздри Берда задрожали. Боясь оказаться в одиночестве, как салями, которую вдруг решили проверить на кошерность, она испугалась и назвала некоторых из них. Впервые с того момента, как им завладела лихорадка, Берд получил представление об именах, тайных личностях и священных списках.

В действительности тогда она была всего лишь Хелен Галахан. Только позднее она вышла замуж за Дугласа.

— Передайте вашим тайным хозяевам, что дни их сочтены, — заявил Берд. Его глаза стали черными, словно воронье крыло. От голубизны не осталось и следа. — Передайте, что один из униженных и раздавленных ими поднялся наконец из пепла и праха великих поруганных талантов. Скажите им, чтобы они построили неприступную крепость на скале. Скажите им, что сегодня — это только начало. Идите к своим хозяевам-марионеткам и предупредите их: где бы они ни прятались, Берднайдет их и подарит ужасную справедливость!

— Бахвальство, — ухмыляясь, бросила миссис Джараракуссу.

Берд побагровел. Она свисала с его кулака и смотрела на него наглыми глазами. Кордвайнер Берд. Четырех футов роста. Густые черные волосы, глаза цвета небесно-голубых ласточкиных яиц, лучившееся наполеоновским величием, лицо прекрасного орла.

— Вы думаете, я просто жалкий хвастун, да? — Он понес ее раскачивающееся тело в переднюю часть магазина. Уже наступило время закрытия. Еще раньше она заставила всех уйти. Двери были заперты. В «Брентано» царила тишина. — Тогда вы увидите… и поверите!

— Делай свое черное дело, — заявила миссис Джараракуссу. — Техника, которую ты применил против тех простодушных ребят, на меня не подействует. Как ты уже, наверное, заметил, я сделана из другого, куда более прочного материала.

Берд отнес ее к одиннадцатифутовой статуе — копии работы Джиакометти "Человек указующий" — и повесил на согнутой в форме серпа левой руке.

— Да, — проговорил Берд, — джит-кун-до не действует против тех, кто сознательно идет к ним в рабство. Вас наверняка научили стойко переносить физическую боль.

Тощая рука статуи начала медленно опускаться под тяжестью висевшей на ней женщины. Берд снял ее и перенес на более надежный крюк — вытянутый указательный палец статуи Огюста Родена "Проповедующий Иоанн Креститель".

— Занимаясь вместе с Брюсом Ли, — продолжал Берд, — я узнал, что даже продвинутое джит-кун-до может не сработать против истинных посланцев мрака. Мы провели с ним много ночей в маленьком домике среди деревьев в Беверли Глен, обсуждая различные возможности.

Но сначала, прежде чем получить от вас необходимую мне информацию, я продемонстрирую, как Берд покончит с чудовищным заговором, которому вы служите…

Он подошел к висящему на стене стеклянному ящику, внутри которого находились пожарный шланг, кнопка пожарной тревоги и здоровенный топор с длинной ручкой. Коротким ударом Берд разбил стекло и вытащил топор.

Миссис Джараракуссу с растущим ужасом наблюдала за Бердом, когда он направился в ее сторону, прошел мимо и остановился перед дверью, через которую можно было попасть в главную витрину. Лезвием топора он вскрыл дверной замок. Дверь распахнулась.

— Ты не осмелишься! — завопила она.

Она ошибалась. Пока миссис Джараракуссу выкрикивала слова ненависти и презрения, маленький человечек запрыгнул на витрину, с ловкостью профессионального лесоруба взмахнул над головой ужасным топором и врубился в стопку романов Харольда Роббинса. Когда его топор рассек около полудюжины романов, лежавших сверху, Берд услышал сдавленный крик боли неестественный, схожий с булькающим звуком, который издает растение-убийца, растущее на Амазонке и высасывающее из своих жертв кровь, когда мачете рассекает его на две части. Словно эти книги обладали жизнью, не дарованной им Высшим Божеством, романы Роббинса стонали, выли и отчаянно шелестели страницами, когда Берд безжалостно рубил их в капусту. Миссис Джараракуссу продолжала негромко повизгивать, Берд, не торопясь, переходил от одной стопки к другой, приканчивая книги издательства «Пинатс», некрофилические плоды сотрудничества Сьюзен-Сигал, бесконечные вестерны и страшилки Франка о разграблении захоронений. Глаза миссис Джараракуссу закатились, из витрины слышались последние стоны погибающего кича.

Когда Берд закончил и запах его пота смешался с запахом плесени и новых книг, он отбросил в сторону обоюдоострый топор и подошел к миссис Джараракуссу, которая была практически без сознания, плеснул ей в лицо холодной воды из фонтанчика, и она пришла в себя. Теперь она смотрела на маленького человечка со страхом: ей стало очевидно, что она столкнулась с силой, ни в чем не уступающей той, которой она служила.

— А сейчас, — сказал Кордвайнер Берд, — вы расскажете мне, где находится штаб-квартира ваших хозяев. Не жалких рабов и марионеток вроде вас… а истинных лидеров. Тех, кто возглавляет заговор.

— Никогда!

— Расскажете. Немедленно. — И он ушел, чтобы вскоре вернуться, держа в руках то, что искал, — и показал ей Опаснее любого боевого искусства, способное извлечь инфор мацию из горы Рашмор. — Вы все скажете мне.

Миссис Джараракуссу молчала, и он, открыв книгу, начал читать.

Берд не прочитал и страницы, когда она взмолилась о пощаде.

Ему не хотелось опускаться до их уровня, даже возмущала мысль о том, чтобы использовать столь отвратительное оружие — влияние на мозг жертвы было столь глубоким, столь быстро подтачивало силы, что прибегнуть к нему он мог только в самом крайнем случае. Он отложил в сторону «Пророка» Калила Гибрана и дал миссис Джараракуссу воды.

Бедняжка лепетала что-то бессвязное.

Наконец, тихо поговорив с ней и прочитав несколько отрывков из В. С. Мервина, Джойс Кэрол Оутс, Уильяма Котцвинкла и Рэндалла Джаррелла, Берд сумел вернуть ее в реальный мир.

— Ну, где они прячутся?

Она попыталась ответить, но в горле у нее пересохло, а губы потрескались. В глазах заплясали мерцающие огоньки. Калил Гибран иногда воздействует таким образом на людей с нестабильной психикой.

Берд поискал под прилавком, нашел пачку салфеток. Намочил несколько штук и приложил к губам миссис Джараракуссу. Она заговорила, но страшно невнятно. Тогда Берд наклонился к ней — она по-прежнему висела на статуе Родена — и через несколько секунд разобрал ее слова.

— Я ничего не знала. Не читала этих книг. Они обещали, что мне никогда не придется их читать. Я в первый раз… в первый раз… это… это чудовищно. Оказывается, я заставляла людей покупать это! Мне так стыдно… так ужасно стыдно, мистер Берд…

На мгновение холодное выражение на лице Кордвайнера Берда смягчилось.

— Я понимаю. Считайте, что для вас наступает новая жизнь. А теперь быстро скажите мне, где находится их штабквартира?

— Вы найдете их под леди…

Первая же автоматная очередь прошила горло миссис Джараракуссу. Берд бросился на пол, несколько раз перекатился и, вскочив на ноги в облаке разлетевшихся рекламных проспектов Маккуина, побежал. У себя за спиной он услышал топот армейских башмаков; попытался разделить звуки и быстро определил, что в магазин ворвалось по меньшей мере около полудюжины бандитов. Он уже ничего не мог сделать для миссис Джараракуссу. Они заставили замолчать свою марионетку.

Берд подбежал к главной витрине «Брентано», вскочил нa подоконник и, быстро схватившись за ручку пожарного топора, ударил в стекло. Беспокоиться было не о чем. Автоматная очередь высадила стекло слева от него и начала перемещаться в его сторону. Он прыгнул вперед, несколько раз перекатился и вывалился на усыпанный снегом тротуар.

На мгновение Берд бросил взгляд назад. Да, их было шестеро. В капюшонах, надвинутых на лицо, вооруженные автоматами и пистолетами, одетые в черно-белые комбинезоны. Берд заметил и кое-что еще.

Но мгновение прошло; он мчался по темной, затихшей Пятой авеню.

Когда убийцы в капюшонах выскочили из разбитого окна, пиная тяжелыми ботинками покрытые грязью ошметки бестселлеров, улица была пуста. Создавалось впечатление, что маленький человечек растворился в воздухе или улетел. Однако он произвел на них большое впечатление, и они не скоро его забудут.

А Кордвайнер Берд будет долго помнить то, что увидел в последний момент: их несчастного агента, демоническую миссис Джараракуссу, висящую, словно освежеванная свинья, на указательном пальце шедевра Родена.

Берду требовалась помощь, совет; в данный момент это было важнее всего. Он решил навестить дядю Кента. Старик временами находился в здравом уме и памяти — оставалось надеяться, что сейчас именно так и будет. Берд поехал на метро, сломал по дороге нос женщине-вору, чья рука так и норовила залезть в левый карман его брюк, и с интересом почитал магические послания оранжевого, багряного, черного и зеленого цветов на стенах, полу, потолке и окнах вагона. Он вышел на 116-й улице и быстро взобрался по ступенькам станции, задержавшись всего на несколько секунд, чтобы хорошенько отделать трех исчадий ада, грабивших семидесятилетнюю, больную артритом старушку-уборщицу. Затем пересек Бродвей, не обращая внимания на поток несущихся машин, и направился к дому, где находилась квартира его дяди.

Алларду Кенту Рассендиллу, который уже давным-давно сменил свое имя на Кент Аллард, а потом менял его сотни раз в зависимости от того, какое дело расследовал, — на самом деле оставаясь одним и тем же человеком Призраком, исполнился восемьдесят один год; для него наступили тяжелые времена. Несколько раз, когда Кордвайнер обнаруживал, что старик заложил свое кольцо с опалом, таинственный Огненный Опал, он наскребал необходимую сумму, выкупал кольцо, а потом незаметно оставлял его в ящике письменного стола или под диванной подушкой, чтобы старик не знал, что находится в долгу перед племянником. Кент был очень гордым человеком и — Берд свято в это верил — в награду за то, что многие десятилетия посвятил жестокой борьбе со злом, заслуживал достойной жизни в свои последние годы. Хорошо еще, что память стала изменять старику — иначе он бы каждый раз удивлялся, находя свое любимое кольцо в самых неожиданных местах. За последние шесть лет такое случалось десять раз. Вот до чего дошел этот блестящий, аналитический ум.

Под именем Фомбли — одним из бесчисленных псевдонимов, которым он пользовался в тридцатых годах, — старик жил в ужасной комнате, в многоквартирном доме, в западной части 114-й улицы, между Бродвеем и аллеей Генри Хадсона.

О самом здании можно сказать, что оно знавало лучшие времена.

В начале двадцатых годов дом представлял из себя изящный образец архитектуры Западного Манхэттена. Десятиэтажное здание с четырьмя огромными квартирами на каждом этаже, общим вестибюлем, отделанным в стиле парижских декораторов того времени, — здесь любили селиться богатые умники из высшего общества, потомки которых со временем перебрались в центр города, поближе к дорогим особнякам и средоточию власти.

Теперь же, глядя на это здание, Берд подумал, что онo более всего походит на безумный бред архитектурного Квазимодо. Темное, обшарпанное, окна нижних этажей забраны решетками, тент перед входом превратился в разодранное в клочья знамя какой-то давным-давно объявленной войны… Здесь нашли себе пристанище безденежные студенты Колумбийского университета, разочаровавшиеся в жизни черные, нищие эмигранты-пуэрториканцы и семидесятилетние старики, для которых наступили, как выражаются в высшем обществе, "годы заката" — те, что выиграли последнюю войну. Здание, где жил дядя Кент, было настоящей развалиной. Руинами. Тюрьмой увядших мечтаний.

Берд вошел в полутемный вестибюль через стеклянную дверь, висевшую на одной петле, и услышал пронзительные вопли старух. Крикливые мегеры, подумал он. Гирлянда строптивых маргариток. Приют для истеричек.

Вестибюль был забит древними, морщинистыми, высохшими женщинами, одетыми в домашние тапочки и выцветшие халаты. Их скрипучие голоса отражались от мраморных стен. Они столпились вокруг единственного мужчины в синем форменном костюме и при фуражке. Прошло некоторое время, прежде чем глаза Берда привыкли к полумраку — все электрические лампочки на потолке были разбиты много лет назад, и только тогда он сообразил, что это почтальон.

Лет двадцать пять, длинные волосы, очки… Такие сотнями разгуливают по улицам; очевидно, он решил подзаработать перед Рождеством, а вообще целыми днями сидит в конторе и честно делает свое дело. Молодой человек стоял, прижавшись спиной к стене, между поблескивающих в полумраке почтовых ящиков. Старухи поймали его в тот момент, когда он начал раскладывать почту. Его ключ от ящиков на длинной цепочке все еще торчал из дверцы в верхнем ряду. Она уже была открыта, но почтальон не успел разложить почту, на него набросились старухи. Он застыл на месте, растерянно озираясь по сторонам.

Берд обошел толпу и спрятался за мраморной колонной, не зная, стоит ли вмешаться и помочь несчастному почтальону. Он вдруг вспомнил обо всех почтовых поступлениях, на которых было написано: не сворачивать, не складывать, не гнуть, не ломать и так далее, которые он получал свернутыми, сложенными, сломанными и согнутыми. К тому же их еще и неоднократно пинали ногами.

Выбрав подходящий момент, почтальон закричал:

— Женщины, женщины! Я не стану раскладывать вашу почту до тех пор, пока вы, черт возьми, не отойдете подальше от меня! Пожалуйста!

На лице у него была паника. И хотя он пытался говорить уверенно, каждое слово выдавало отчаяние. Старухи еще теснее сомкнулись вокруг него, жужжа, словно Телеграфные провода, жаждущие получить сообщение; слюна и безумие наполнили вестибюль.

Затем возник странный, наводящий ужас звук. — Как и подобает, он одновременно исходил отовсюду и ниоткуда. Голос был угрожающим, потусторонним, словно мольба о мщении, идущая из разверстой могилы. Он перекрыл бормотание старух, а в его тембре Слышались вибрации сверхъестественного могущества (хотя Берд и различил в нем слабое потрескивание):

— КТО ЗНАЕТ, КАКОЕ ЗЛО-О-О-О ЖИВЕ-Е-Е-Т В СЕРДЦАХ ВОРЧЛИВЫХ, ЯДОВИТЫХ СТАРУХ, КОТОРЫЕ НOСЯТ КОРСЕТЫ? ТОЛЬКО ПРИЗРАК ЗНАЕТ!!

Затем раздался пугающий смех, который поднимался все выше и выше по спирали, словно дым над разграбленным городом; смех, проникающий сквозь мрамор и сталь, сквозь человеческую плоть, отнимая у человека способность мыслить. Одно из стекол в очках почтальона треснуло.

Берд даже не пошевелился. Старухи, многие из которых прижимали к груди своих кошек, тоже не шевелились. Почтальон не шевелился. Затем медленно, с опаской и осторожностью стада леммингов, которые вдруг застыли перед последним, фатальным движением в сторону обрыва, толпа неуверенно отступила. Вокруг ошалевшего от ужаса почтальона образовалось свободное пространство.

— Что это, черт возьми, за сумасшедший дом? — пробормотал он, а осколки стекла посыпались ему на щеку.

Ответа не было. Тогда почтальон задрожал.

— НУ ДАВАЙ, НЕ ТЯНИ, ПРИДУРОК, — сказал голос, и это был приказ, которого невозможно ослушаться.

Почтальон вытащил ключ из верхней дверцы, засунул в нижнюю, открыл металлическую пластину и начал быстро рассовывать по ящикам чеки социального страхования. Берд наблюдал — не за почтальоном, не за старухами, сгрудившимися в кучу, он всматривался в темные углы вестибюля. Ему показалось, что он заметил движение, клок дыма, шелест темной одежды, дуновение ветра, перемещение некоей лишенной материи субстанции в свою сторону.

Наконец почтальон справился со своей задачей, запер металлические дверцы, пробрался сквозь толпу и вышел на зимний холод, а старухи бросились вперед. Берду вспомнилась сцена из фильма "Грек Зорба", в котором старухи ждали смерти Бобулины, чтобы разделить ее пожитки: странные существа, задрапированные в черное, с блестящими, не знающими жалости глазами. Они торопливо набросились на ящики, открыли их, вытащили свои чеки, на которые смогут сегодня вечером позволить себе съесть гамбургер с луком вместо консервов для домашних животных. Одна за другой, большими группами, а потом снова поодиночке старухи поспешили прочь, прижимая к груди своих кошек и шаркая домашними тапочками по мраморному полу. Захлопали двери, постепенно стихли шаги живых скелетов по ступенькам… Осталась одна старуха.

Она стояла перед своим открытым почтовым ящиком, засунув худые пальцы внутрь. Потом вытащила руку, но чека в ней не было. Сердобольное правительство в очередной раз Обделалось. Глаза наполнились слезами. Тело согнулось в измученную букву «S». Плечи задрожали. Старуха бросила на пол кошку. Та потерлась о ноги хозяйки и посмотрела на нее.

Берд почувствовал свое бессилие. Он сжал зубы; чудовищный автоматический пресс начал сдавливать его внутренности. Кто довел эту несчастную старуху до такого состояния?

Дело тут вовсе не в возрасте, и даже не в том, что она больше никому не нужна: во всем виновата некая сила энтропии, некий безымянный бесчеловечный заговор, который превращает людей в разверстые птичьи рты, голые нервные окончания, в беззащитных животных, жалкие каркасы, лишенные воображения, в плоть, ждущую смерти. И дело даже не в том, что в огромной бюрократической машине не сработал какойто винтик — подобное случается, не существует идеальной системы. Дело в том, что это жалкое, заброшенное существо доведено до такого состояния, когда однодневная задержка чека приводит его в ужас и лишает последней надежды.

И в этот самый момент Кордвайнер Берд поклялся, что если он сможет очиститься от ненависти к определенной группе, которая так эффективно сумела раздавить его душу, если сможет поставить их на колени, то посвятит остаток жизни борьбе с другими заговорами на правительственном уровне, чья единственная цель заключается в том, чтобы сохранить прежнюю, уже достигнутую степень власти и заставить человеческие существа служить Системе.

Вспомнилась цитата из Биган:[19] "Прежде всего я преклоняюсь перед добротой к человеческим существам, добротой к животным. Я не уважаю закон; меня совершенно не интересует то, что связано с обществом, за исключением тех дел, в результате которых дороги становятся безопаснее, пиво более крепким, еда дешевле, старикам и старухам теплее зимой и веселее летом". Это порочная философия, со многими ее постулатами Берд никак не мог согласиться — дорог и так было слишком много, а вот земли, не покрытой бетоном, явно не хватало. Но Брендон Биган нашел правильный тон, а его главная мысль была четкой и ясной. Да, с этого момента Кордвайнер Берд станет не просто писателем или мстителем, пытающимся решить собственные проблемы. С этого момента он подхватит мантию дяди Кента и дяди Брюса Хэгина, который под именем Ж-8 воевал вместе с Боевыми Асами; и до определенной степени только более разумно и осторожно станет последователем дяди Ричарда Вентворса, Паука.

Теперь Берд станет воевать против новых сил зла этого мира. Его размышления были прерваны воплями беззубой старухи. Окончательно потеряв терпение, она выплескивала свою ненависть к невероятным, чудовищным силам, поставившим ее на колени. Шаркая по коридору к дверям своей квартиры, она проклинала их, не зная, кто они такие. Ее лишенный зубов рот с трудом выговаривал слова:

— Будь проклята почта! Будь проклято социальное страхование!

Старуха подошла к двери в коридор и лягнула ее с такой силой, что Берд едва поверил своим глазам. Дверь ударилась о стену коридора и была остановлена пневматическим стопором. Старуха, пошатываясь, брела дальше. Кошка терлась о ее ноги.

— Будь проклято правительство! Будь проклят Герберт Гувер! Будь проклят Франклин Делано Рузвельт! Будь проклят Харри С. Трумен! Будь проклят Дуайт Д. Эйзенхауэр! Будь проклят Джон Ф. Кеннеди, мир его праху! Будь проклят Линдон Бейнс Джонсон! Будь проклят, будь проклят, будь проклят Ричард Дерьмо Никсон! Будь проклят Джерри Форд! Будь проклят Джимми Картер!

Перед тем как старуха окончательно скрылась из виду,

Берд успел заметить, как резко распахнулась дверь в ее комнату и она с размаху лягнула попавшуюся под ноги кошку, так что та перелетела через порог. И последнее, что услышал Кордвайнер, был отчаянный вопль:

— Будь проклят… Бог!

Только тут Берд заметил, что его бьет дрожь. И тогда за его спиной раздался тихий смешок.

В вестибюле никого не было.

— Дядя Кент? — озираясь по сторонам, спросил Берд у пустоты.

— Что? Кто это? — донесся голос из тени.

— Это я, дядя Кент. Кордвайнер.

— Кто? Что? Ты Черный Мастер? Зембо? Кобра? Кто послал тебя? У меня есть оружие, я все еще вооружен!

— Это я, дядя Кент… твой племянник Кордвайнер Берд.

— Ты хочешь сказать: это ты, а не я!.. Ага, ты. Какого дьявола ты здесь делаешь? Опять потерял работу? Я всегда говорил твоей мамочке, что из тебя не выйдет ничего путного.

— Послушай, дядя Кент, мне нужна твоя помощь.

— Ничего другого я и не ждал, маленький ты паразит. Пытаешься урвать еще кусок, да? Ну так забудь об этом! Я успел прихватить мой чек еще до того, как проклятые старые сучки набросились на этого дурака. Хе-хе, вытащил его прямо из проклятой сумки кретинского хиппи. Ты видел, как я сработал? Хе-хе, видел?

— Нет, дядя Кент, все было сделано очень тонко. Я ничего не заметил.

— Черт возьми, ты действительно ничего не видел. Я так же хорош, как и раньше. И по-прежнему могу затуманить разум человека так, что он перестает меня видеть! Жаль, что это не действует на мерзких кошек. Одно из маленьких чудовищ описало мне штанину.

Берд услышал шорох, как если бы кто-то потряс ногой.

— Почему бы нам не подняться в твою комнату и не поговорить, дядя Кент? Мне не нужны деньги; я работаю над расследованием одного дела и нуждаюсь в твоем совете.

— Что же ты сразу не сказал?! Поезжай на лифте, а я взлечу вверх.

— Ты не умеешь летать, дядя Кент.

— О да, ты совершенно прав, я забыл. Ладно, тогда мы оба поедем на лифте.

— Э-э, дядя Кент…

— Ну что еще? Мальчик, ты стал полнейшим балбесом, вечно задаешь дурацкие вопросы: почему трава зеленая, сколько песчинок в пустыне Гоби, как высоко висит луна?

— Однажды ты сказал мне, сколько песчинок в пустыне Гоби.

— Я сказал? М-да. Ну так что тебе нужно на этот раз?

Ладно, давай сначала доедем на лифте наверх и спокойно устроимся у меня в комнате.

— Дядя Кент, в этом доме нет лифта.

— Действительно нет, очень странно. Я мог бы поклясться, что лифт еще совсем недавно был. На каком этаже я живу?

— На десятом.

— Ладно, ты поезжай на лифте, а я просто полечу.

Комната Кента Алларда была абсолютно голой. Спартанской. Стены выкрашены в мертвенно-белый цвет. И пол с потолком. И дверь, выходящая в коридор, и внутренняя часть пустого шкафа для одежды. И окна. Слабый свет зимнего холодного дня едва пробивался сквозь краску.

Однажды Призрак объяснил своему племяннику, почему ему нравится жить в такой комнате. "Я провел слишком много времени в темноте, прячась в узких улочках и за дверями, дрожа от холода на пожарных лестницах, выпрыгивая из проклятых окон, не имея возможности за всю мою взрослую жизнь использовать дверь по назначению, я хочу, чтобы здесь у меня все было белым. Белым!" Его племянник понимал нужды стареющего дядюшки Кента. Они никогда не казались ему странными.

Теперь родственники сидели на полу, скрестив ноги, друг против друга. У Берда периодически возникала мысль, что неплохо было бы дядюшке обзавестись хотя бы одним стулом для гостей, но старик овладел большинством своих умений на Востоке и практиковал самоограничение, даже в возрасте восьмидесяти одного года. Берд выбросил эти глупые мысли из головы; он был готов вытерпеть еще и не то, чтобы получить толковый совет от некогда великого Рыцаря Добра и Справедливости.

— Ты все еще сердишься на меня за то, что я не показал тебе, как затуманивать разум людей? — спросил Призрак.

— Нет, дядя Кент. Я понимаю.

— Хе-хе. Ясное дело, понимаешь! Ясное дело, понимаешь! Всякий раз, когда я показывал кому-нибудь азы своего искусства, тот оказывался страшным гадом. Этот гнусный тип, Орал Роберте,[21] например, и его приятель, как там его… Вилли Грэхем… Билли Грэхем[22] Да, именно, Билли Грэхем! Засранцы! Оба засранцы! Но умеют затуманивать мозги мужчинам! Да и с женщинами у них неплохо получается… А как насчет уотергейтских пленок? Типичное затуманивание мозгов, если я что-нибудь в этом понимаю! Было бы мне лет пятьдесят, дьявольщина, ну хотя бы шестьдесят, будь я проклят! Я бы живо подвесил Эрлихбургера и Халдебургера[23] за пятки. — Он помолчал немного, а потом бросил быстрый взгляд на своего племянника. — Кордвайнер? Что, черт возьми, ты здесь делаешь? Ты что, научился затуманивать мозги? Я не видел, как ты сюда вошел.

— Мы вошли вместе, дядя Кент. Мне нужна твоя помощь. — И торопливо добавил, чтобы предотвратить повторение предыдущего разговора: — Мне не нужны деньги. — Я нуждаюсь в совете, в логических рассуждениях Призрака об одной улике.

— Улике! Клянусь Богом, улицей, Смитом и Вессоном! Улика! Давай, скорми ее мне! Ну, показывай! Улика, черт подери, улика! Я люблю улики. — И он начал кашлять.

Берд скользнул по полу и постучал старика по спине.

Через несколько минут кашель постепенно прекратился, Кент Аллард вытер слезы, засунул язык обратно в рот и прошептал:

— Я в порядке. В полном порядке. Так какая у тебя улика? Берд быстро пересказал ему события последнего дня, поведал о коварстве владельцев «Брентано», отправивших его книгу в напоминающий гробницу подвал, о нападении на него миссис Джараракуссу с головорезами, о ее признании и улике, о появлении штурмового отряда и гибели несчастной, о своем бегстве… Берд завершил рассказ, повторив последние слова бедняжки:

— "Вы найдете их под леди…" Автоматная очередь прервала ее на полуслове. Она хотела сказать что-то еще. Как это все понимать, дядя Кент? Вы знаете Нью-Йорк лучше, чем кто-либо другой.

— Билли Бэтсон знает метро лучше меня, но все остальное — тут ты совершенно прав.

— Так что же она имела в виду?

— Порнография, вот как это для меня звучит, мой мальчик! Под леди, ну надо же! Вот что случилось с нашим миром — слишком много стало непристойности. Когда я был в твоем возрасте, у нас с Марго Лейн[24] были прекрасные, чистые, достойные отношения. Я изредка водил ее в парк, мы заходили в туннель любви — и это все, что мы себе позволяли, никаких тебе извращений.

— А что случилось с Марго Лейн, дядя Кент?

На лице старика появилась горечь.

— Она сбежала с Бернардом Гейсом.

Больше Аллард Кент не хотел об этом говорить, и Берд решил сменить тему:

— Я не думаю, что в словах миссис Джараракуссу содержалась непристойность, дядя Кент. Мне кажется, она говорила о некоем месте. На какие мысли наводят тебя слова "под леди…", кроме порнографии?

Старик задумался, от усердия даже высунул кончик языка.

Неожиданно его лицо озарил внутренний свет. Усталые старые глаза засверкали.

— Черт подери!

Кордвайнер наклонился к нему поближе:

— Ну, тебе что-то пришло в голову?

— Это был не Бернард Гейс, а один из его приятелей! Кордвайнер устало опустился на свое место. Бесполезно. Старик просто не в состоянии собраться с мыслями.

Он начал подниматься на ноги.

— Ну ладно, спасибо, дядя Кент.

Призрак пристально посмотрел на него:

— Куда, черт подери, ты собрался, мой мальчик? Я ведь еще не сказал тебе, где находится это место!

— Но… я подумал…

— Ты подумал, что старик просто не в состоянии собраться с мыслями, не так ли?

Кордвайнер снова опустился на пол. Он выглядел смущенным.

На лице старика появилась мягкая улыбка.

— Ну, я действительно стал немного рассеянным, племянник, уж точно. Не следует делать вид, что это не так. Я знаю. Трудно быть старым и бесполезным, но я люблю тебя, маленького балбеса, и уж не настолько выжил из ума, чтобы не заметить, что все эти годы ты выкупал мое кольцо. Я твой должник. И скажу то, чего не знает никто. Это и будет ответом на твой вопрос.

Кордвайнер пристально посмотрел на дядю. Лицо старика погрустнело, Берд никогда не видел его таким. Призрак заговорил:

— Это было, мне кажется, летом 1949 года, сразу после того, как я завершил дело "Шепчущих глаз", именно тогда Марго начала nuhdzing[25] меня насчет того, что нам следует пожениться. Ну, я привык к определенному образу жизни, редко бывал дома, она постоянно жаловалась на то, что я входил и уходил через окна… В общем, я считал, что из этого ничего не выйдет. Мы начали постепенно отдаляться друг от друга. Так продолжалось около восьми лет. В те времена все происходило гораздо медленнее. Затем в 1958 году Гейс затеял свою жуткую кампанию в прессе вместе с Артом Линклеттером и другими куриными мозгами, а Марго работала у него пресс-атташе, и будь я проклят, если она не познакомилась там с одним из его приятелей, настоящим паяцем по имени Брюс… какого там. Начала с ним потихоньку встречаться. Когда я об этом узнал, она уже попала под влияние дурацкой блескучей мишуры. Каждый вечер Марго отправлялась танцевать твист и общалась там с типами, которых мы многие годы пытались засадить за решетку.

Старик смотрел на белый пол, который постепенно становился серым по мере того, как за окном наступали сумерки.

— Я обнаружил, что начинаю ревновать. Раньше такого со мной не случалось. Я… не понимал, как много она для меня значит. Она всегда была просто доброй стариной Марго Лейн, другом и спутником; мы часто выходили в свет, когда я надевал на себя личину Ламонта Гренстона; она выглядела просто великолепно в вечернем платье…

Дядя помолчал, чтобы собраться с мыслями. В пустой комнате уже стало совсем темно, но Берду показалось, что он видит слезы на глазах старика.

— Однажды вечером я их выследил. Они отправились в одно потайное местечко, где была назначена встреча с другими издателями, и там была… там была… — Ему вдруг стало трудно говорить. Потом он выпрямился, громко фыркнул и сказал: — Там была оргия. Я пробрался туда и… и… разобрался с ними.

Он умолк.

Кордвайнер смотрел на него, не веря своим ушам. Потом изумленно прошептал:

— Ты убил… Марго Лейн?..

Старик кивнул. Он начал мерцать в глазах Кордвайнера, словно пытаясь спрятаться в раковину невидимости, однако нашел в себе мужество, не исчез и сказал:

— Они прятались в своем секретном логове, устроенном под леди. Именно тогда я и ушел на покой. Больше я не мог продолжать сражаться с людьми, несущими зло. Потому что стал одним из них.

Кордвайнер ждал.

— Леди — это леди с факелом. Уж не знаю, кого ты преследуешь, племянник, но они снова забрались в логово под Статуей Свободы. Это точно, можешь не сомневаться.

Некоторое время племянник и дядя молча сидели друг против друга.

Наконец Кордвайнер Берд встал, положил руку на плечо старика и сказал:

— Они развратили тысячи хороших людей, дядя Кент. Я отомщу за тебя. И за Марго Лейн.

Он направился к двери. Голос старика заставил его остановиться.

— Кто они, Кордвайнер? Кто они, эти грязные мерзавцы, уничтожающие правду и добро? Мафия? Военно-промышленный комплекс? Телефонная компания?

— Гораздо хуже, дядя Кент. — И впервые он произнес вслух их имя: — Они — это Нью-Йоркское Литературное общество, которое поставило перед собой цель отравить души всех мыслящих читателей, да и любого, в кого им удастся вонзить свои ядовитые клыки.

Кордвайнер Берд открыл дверь. Обернувшись, с трудом разглядел фигуру старика, одиноко и беспомощно сидящего в темноте.

— Однако они погубили последнего писателя, дядя Кент. Опубликовали свою последнюю не-книгу. Теперь им предстоит почувствовать на себе когти… Берда!

И он ушел. В молчании белой комнаты шелестел лишь печальный шепот старика, горюющего о далеком, ушедшем навсегда времени.

Маленький человечек с глазами цвета голубого ласточкиного яйца и прямыми черными волосами стоял на палубе нью-йоркского парома, наблюдая за приближающейся Статуей Свободы. Через несколько минут он нырнет за борт и поплывет навстречу будущему, которое уготовила ему судьба.

Он вдруг подумал о прошлом. О днях, проведенных в Голливуде, об ужасном опыте общения с безграмотными продюсерами, трусливыми функционерами, лишенными вкуса цензорами, ненасытными студийными адвокатами. И о том дне, когда он свершил свое черное дело и оказался навеки оглучсяным от Побережья и работы сценариста.

Наивный глупец, он поверил в то, что писать научную фантастику — это достойный выход из создавшегося положения. Что теперь-то он наконец сможет обрести свободу. Он испытал глубочайшее разочарование. Попытался примкнуть к так называемой серьезной американской литературе. Как они унижали его, выплачивали издевательские авансы, хоронили книги под ужасающими обложками, продавали крошечные тиражи в библиотеках… Пришли воспоминания: издатель, который теперь лежал в морге… несчастная женщина, висящая на статуе Родена… редактор, выброшенный из окна четвертого этажа…

Время поражений и унижений кончилось. Кордвайнер Берд принял решение. Да, он вынужден пролить чужую кровь… но этого уже нельзя избежать. Они зашли слишком далеко, их оборонительные редуты построены слишком надежно. Если они сумели сломить Привидение, значит, требуется более молодой, сильный, менее разборчивый в средствах, новый ангел-мститель, чтобы исправить причиненное ими зло. Список оказался длинным, а под Статуей он обнаружит лишь некоторых из них. Предстоят другие встречи, ему еще не раз придется вступить в бой.

Но все это в будущем. Первый шаг он должен сделать сейчас! Когда паром приблизился к острову, маленький человечек встал в темноте на поручни, постоял немного, вытянувшись в струнку, а потом беззвучно нырнул в грязные воды нью-йоркского порта, в главное течение своей судьбы, которая будет описана другими писателями, возможно, более талантливыми, чем он, но знающими, что Кордвайнер Берд был их ангеломхранителем.

Говорящие гримасы и грани

Неистощимый Теодор Старджон (под псевдонимом Фредерик Р. Юинг) написал как-то трагикомическую шутку «Я, распутник» и наделил главного персонажа занятной чертой. Повесть — с погонями и драками, герой — прославленный бретер. Одна беда — в минуту опасности он цепенел от страха. У него пересыхало во рту и верхняя губа прилипала к зубам — приходилось растягивать рот, чтобы ее отклеить. Это был нервный тик, однако на окружающих он производил впечатление улыбки, и герой приобрел славу «человека, который ухмыляется в лицо опасности». Мелкий недостаток воспринимался как доблесть, герой слыл бесстрашным и нередко избегал смерти из-за ложной репутации отчаянного рубаки и головореза — нападающие попросту дрейфили от его «улыбки».

Скотт Фицджеральд обозначил главную тему «Великого Гэтсби», описав Тома и Дэзи Бьюкенен «существами, которые ломали вещи и людей, а потом убегали и прятались за свою всепоглощающую беспечность… предоставляя другим убираться за ними». Понятие «беспечные существа» как нельзя подходит к целым сообществам нынешней молодежи. Например, жена моего приятеля ухитрилась только в Беверли-хиллз и только в один год скопить сто тринадцать квитанций за неправильную парковку. Были среди них даже повестки в суд. В отличие от Нью-Йорка, где со злостными нарушителями разбираются в конце года (или от штатов, где до погашения задолженности не возобновляют водительские права), в Калифорнии тебя просто берут за задницу и волокут в тюрягу — сиди, пока не заплатишь. И вот на прошлой неделе приятеля останавливают за мелкое нарушение, фараон вводит номер машины в компьютер, обнаруживает просроченные повестки и тащит в кутузку его — дожидаться, пока будут внесены несколько сот долларов. После ночи в камере его начинают таскать из участка в участок — по районам, где наследила она. Из-за ее беспечности мы, его друзья, в полном составе, теряем день и кучу денег, чтобы вызволить нашего товарища из когтей закона.

А что она? Посмеялась и забыла. И в этом — весь ее характер. Характер женщины, которая боится вырасти, стать взрослой и принять долю ответственности не только за себя, но и за тех, с кем она общается.

У Пиноккио, когда он лжет, удлиняется нос.

Таракан арчи уверен, что в него вселилась душа поэта-верлибриста и пишет на машинке без больших букв, потому что не может прыгнуть на две клавиши сразу.

Урия Гип заламывает руки и лицемерно упрекает себя, когда подличает.

Скарлетт О'Хара выражает свой характер в микрокосме, во фразе, когда говорит:»Я подумаю об этом завтра».

У каждого из чосеровских паломников есть своя отличительная особенность, своя внешняя характеристика, которая выражает его внутреннее существо. Скажем, Батская ткачиха щербата, значит — похотлива. У нее было пять мужей.

В серии романов про актера-воришку Грофилда Дональд Уэстлейк (под псевдонимом Ричард Старк) заставляет своего неожиданного мелодраматического героя в рискованных похождениях слышать мелодии из кинофильмов. Грофилд отправляется на опасное «дело», а в голове у него крутится пластинка, к примеру, из «Морского ястреба» Эррола Флина. Этим мягко показано, что Грофилд умеет смеяться над собой даже в минуту величейшего риска, и сполна выражен его характер.

Внутренняя фонограмма у Грофилда, движение, которым Урия Гип моет руки невидимой водой, фаллический рубильник Пиноккио, преступное легкомыслие Бьюкененов (и жены моего приятеля), ухмылка бретера — все это примеры писательского мастерства, которое обязательно должно присутствовать в книге, если автор намерен создать живых персонажей. Именно эти маленькие черточки и странности пробуждают в читателе мгновенную вспышку узнавания. Они — сердцевина создаваемого характера; писатель, который считает, что ему довольно трюков, социологии, концепций и прибамбасов, и не старается вдохнуть жизнь в актеров, к которым прилагает трюки, социологию, концепции и прибамбасы, обречен на провал… хуже — на бесцветность.

Я не раз цитировал прежде и без сомнения еще не раз процитирую лучшее определение предмета литературы. Уильям Фолкнер в своей Нобелевской речи сказал, что это «проблемы раздираемого внутренними конфликтами человеческого сердца, которые одни могут составить хорошее произведение, поскольку одни достойны описания, достойны пота и мук».

Все сказанное столь очевидно любому профессионалу, что может показаться нелепым излишеством. Однако опыт моего общения с молодыми писателями показывает, что на удивление много талантливых людей подходит к созданию книги как к головоломкеесть задачка, что-то вроде тайны запертой комнаты, и ее надо распутать. Они относятся к работе, как программисты к «эвристической ситуации».

Они попросту не понимают, как, я уверен, понимает любой из вас, почти на клеточном уровне, и с каждой начинаемой вами книгой это все глубже въедается в плоть и кровь: единственное, о чем стоит писать, — это люди. Повторю. Единственное, о чем стоит писать, — это люди. Люди. Человеческие существа. Мужчины и женщины, чью индивидуальность надо создать, строчка за строчкой, озарение за озарением. Если вы этого не сделали, книга не удалась. Пусть в ней пропагандируется наисовременнейшая научная идея, она не удалась. Можно повторять бесконечно. Нет во Вселенной черной работы благороднее, чем держать зеркало реальности и слегка его поворачивать, дабы по-новому, иначе отразить заурядное, обыденное, «нормальное» и само собой разумеющееся. В этом зеркале отражаются люди — люди, и никто иной. Зеркало выдуманные ситуации, в которые вы их помещаете. Увиденное должно просветить и преобразить наше восприятие окружающего мира. Если вам это не удалось, значит, не удалось ничего.

Мелвилл выразил это так:.»Невозможно написать великое и вечное сочинение о блохе, хотя много есть таких, кто пытался это сделать».

Я не собирался в этом очерке углубляться в психологию писательского ремесла. Оставляю это педантам и академикам, которые теребят подобные идеи, как щенок — мехового мишку, пока совсем не распотрошат. Однако деваться некуда: в наше время, когда фантастика раскололась на множество группировок и немало писателей проповедует обскурантизм и пресный, сложно закрученный сюжет ради банальной сути… или погрязли в стерильном высокомерии, которое играет с умопомрачительными идеями, но не в силах явить и одного живого, узнаваемого человеческого существа… я считаю своим долгом посвятить защите человеческого в литературе еще несколько минут.

Один из самых уязвимых доводов в защиту «ценности» научной фантастики как полноправного литературного жанра был выдвинут в 1920-х: она-де «ставит и разрешает задачи». Эта липовая отговорка, служанка более расхожего (но столь же ложного) клятвенного заверения, что фантастика якобы предсказывает будущее — пережиток паранойи, оставленной нам временами, когда писать или читать фантастику значило расписаться в умственной неполноценности.

Но это было давно. С тех пор такие писатели, как Силверберг, Диш, Вильгельм, Гаррисон, Муркок, Типтри и ле Гуин подняли фантастику на такие высоты, что презирать ее могут лишь самые близорукие и реакционные критики. (Что не спасает нас от идиотских излияний Питера Прескотта из «Времени» или от придурков, которые пишут для сельских газетенок и почитают шиком именоваться «фантастами». Как, впрочем, не делает светлее мрачные катакомбы, где обитают последыши «Золотого века», которые считаются нынче великими историками и критиками жанра и продолжают обсасывать каждый жалкий фильмец, каждый знак внимания со стороны газет главным образом потому, что не находят в себе моральной смелости признать: фантастика давным-давно состоялась. Приходится терпеть этих старых вонючек, но незачем их приколы делать своими приколами.) Подведем итог: в фантастике преобладает устаревший подход. Плохие писатели оправдывают свою пачкотню и колоссальные авансы, которые им платят издатели, тем, что пишут якобы «настоящую фантастику». Флаг им в руки, пусть пишут, если считают, что достоинства книги определяются сногсшибательной идеей, провозглашаемой на безграничных космических просторах, без чувств, без людей, без остроумия, на одном «железе». Такое сочинительство ближе к редактированию научных журналов, чем к наследию Мелвилла, Твена, Шелли и Борхеса.

Убеждаю всех, кто хочет стать писателем: избегайте подобного тупика. Оставьте это инженерам, которые на досуге балуются литературой, где, как правило, попросту мифологизируют собственную «эвристическую ситуацию». Через десять лет их книги забудутся — станут нечитабельными, как нечитабельны сегодня кэмбелловские «Аналоги» за 50-60-е годы.

Лишь те книги будут жить, лишь те стоят писательских «пота и мук», которые властно взывают к человеку. «Звездные войны», конечно, занятны, но, пожалуйста, не путайте их с «Гражданином Кейном», «Таксистом» или «Разговором».

Ваша миссия — писать о людях.

Что возвращает нас к теме очерка, после отступления, вызванного скорее злобой и раздражением, чем чувством меры. Приношу свои извинения.

Если вы принимаете мой мессианский пыл в отношении императивов писательства (не откладывая, посмотрите в словаре, что значит «императив»), то согласитесь, что создание (не реальных, но) правдоподобных людей — безусловная норма. Оно же требует куда больше умения, чем остальные аспекты сочинительства. Оно подразумевает пристальное изучение людей, внимание к мелочам, знание психологической и социологической подоплеки иначе необъяснимых или примелькавшихся привычек, культурных тенденций, знакомство с одеждой, речью, внешними чертами, чудачествами и тем, как люди говорят вовсе не то, что хотят выразить.

Это значит быть достаточно зрелым, достаточно выразительным и жестким, чтоб вместить созданное вами человеческое существо в строчку или по большей мере в абзац. Идеален простой жест или привычка. Сухость! Сухость, ни капли жира и минимум слов! Как можно меньше слов, затемняющих момент узнавания! Литература должна быть сухой и суровой.

Прочтите это:

«Человек обладает формой; толпа бесформенна и бесцветна. Скопление сотен тысяч лиц расплывается в невыразительную блеклость; их одежда добавляет тени; у них нет слов. Этот человек мог быть одной стотысячной безликой бледности, скучной серости, ровного гудения покорного стада. Он был меньше чем незаметен, он был размыт, неопознаваем, словно смазанный отпечаток пальца. Он носил костюм неопределенного серовато-коричневатого цвета, рубашку в сероголубую полоску, галстук в горошек, похожий на втоптанное в пыль конфетти, щеточка его рыжеватых усов походила на расползающийся в чайном блюдце сигаретный бычок».

Так покойный Джеральд Керш описывает неописуемое: человека без лица, заурядность, человека-невидимку, маленького человека, на котором никто не задерживает взгляда. Конечно, весь фокус в словах, но оцените образность. Никакого цинизма, одна голая целесообразность. Конфетти в пыли, смазанный отпечаток пальца, расползающийся в блюдце сигаретный бычок. А итог образности и выбора слов — самоограничение в наиболее творческом, разумном и продуктивном смысле — изображение неизобразимого. Единственное, что я могу поставить рядом, — кинематографическое описание специалиста по установке подслушек, Гарри Кола, в «Разговоре» Копполы. Критик Паулина Кэл определяет его так: он — «человек, задвинувшийся на одиночестве, ас электронной разведки, который так боится разоблачения, что опустошает собственную жизнь; он — ноль, страдающий ноль. О нем нечего узнавать, и все же он до смерти боится быть подслушанным». Мастерство Копполы, помноженное на актерское мастерство Джина Хэкмена, воспроизводит невоспроизводимое: человека-тень. И Керш, и Коппола достигают этого с помощью минимума средств. Сухо, жестко, точно!

Словом, писателю, который хочет создавать сильные и стремительные вещи, я настоятельно советую сурово и беспощадно очерчивать персонажей несколькими словами, наделять их особыми, говорящими чертами. Ухмылка бретера, руки Урии Гипа, воля Скарлетт выжить даже перед лицом полного поражения.

Приведу еще несколько примеров.

В заслуженно известной повести Эдмунда Уилсона «Человек, который стрелял каймановых черепах» героя по имени Аза М. Страйкер одолевают хищные панцирные — они живут в его пруду и таскают его любимых утят. Ненависть перерастает в манию, и наконец Страйкер берется за промышленный отстрел черепах. Он все больше походит на каймановую черепаху, пока его движения и повадки не становятся типическими для тех самых животных, истреблению которых он посвятил жизнь. Приведу отрывок:

«…Страйкер, расположившись стоймя за письменным столом в привычно затемненной комнате, вытянул длинную подвижную шею и уставился на него маленькими блестящими глазками, расположенными позади буроватого выступа с отчетливо выраженными ноздрями…» Уилсон пользуется прямой аналогией, чтобы выразить подтекст рассказа: Страйкер стал тем, на что он смотрит. Это оДин из способов охарактеризовать персонажа, разновидность диснеевской манеры очеловечивать зверей и вещи, вроде карандаша или мусорного ящика, делая их антропоморфными. Использованный Уилсоном прием (по-научному антропоскопия — показ характера через внешние черты) может быть использован в лоб или замаскированно — когда внутренняя сущность героя прямо противоположна его внешности. Вспомните Квазимодо, горбуна из «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго.

Чехов как-то наставлял молодых писателей: «Если в первом акте на стене висит ружье, оно должно выстрелить не позднее второго акта». Смысл очевиден. Избегайте несущественного. Уж если что-то включили, пущай работает.

То же и с характерными чертами. Возьмем, к примеру, «Билли Бада». Мелвилл сообщает нам, что Билли заикается. Но не всегда. Только когда сталкивается с ложью, двуличием, подлостью. Символически мы можем истолковать так: Билли — живое воплощение Добра в Мире Несправедливости — остался не затронут Злом. Это был бы академический взгляд. Но я, как писатель, вижу в его заикании сюжетный ход. Невозможность оправдаться перед лицом ложного обвинения становится в повести тем механизмом, который обрекает Билли на смерть. Герман Мелвилл был великий писатель, но он в первую очередь именно писатель. Он знал, как построить сюжет. Он знал: ружье должно выстрелить.

Исторически писатели вроде Готорна использовали телесные недостатки для выражения душевных пороков. В «Алой букве» у пастора Димсдейла жгучая рана на груди. Он согрешил с чужой женой. Рана — внешнее проявление мук его совести. Когда он обнажает грудь перед всеми своими прихожанами, это потрясает. Ружье выстрелило.

Шекспир пошел дальше, может быть, потому что он гениальнее всех. Он использует не просто внешнюю красоту или уродство, он призывает самые силы Природы в их безудержной страсти выразить душевное состояние персонажа. В акте втором, сцена четвертая «Короля Лира», когда несчастный старик уходит в лес, отказавшись от власти, но пытаясь сохранить королевское достоинство, доведенный почти до умопомешательства неблагодарными дочерьми, мы читаем:

И тут вдали раздаются гром и шум бури. Шекспир отражает умственное помрачение Лира в буйстве расходившихся стихий. Он говорит нам, что ощущает Лир в эту минуту последней ясности перед наступлением безумия. В этой жизни власть и достоинство неразделимы. Чтобы жить в почете, нужно иметь власть. Он отдал власть, и Природа ее узурпировала. Он одинок, раздавлен, беззащитен перед Человеком и Природой.

Это — мифологическая характеристика с космическим размахом.

Не столь масштабен, но так же выразителен в плане изображения человека в контексте общества маленький прием, которым Тургенев пользуется в «Отцах и детях», чтобы показать неуверенность Павла Петровича. Роман был написан в переломный для России исторический момент, во время мучительной раздвоенности между аристократической традицией и тягой к народовластию. Чтобы показать внутренние колебания Павла Петровича, Тургенев включает в сцену его встречи с племянником-студентом такую подробность: «Совершив предварительно европейское «shake hands», он три раза, по-русски, поцеловался с ним, то есть три раза прикоснулся своими душистыми усами до его щек, и проговорил: «Добро пожаловать»».

«Тигр! Тигр!» Альфреда Бестера — классический роман, который можно читать и перечитывать ради таких блестящих находок. К примеру, превращение героя, Гулли Фойла, из полудикого хама в культурного мстителя отражается в его языке и манере говорить. Поначалу он владеет лишь грязным жаргоном будущего, который Бестер выдумал, чтобы сжато обрисовать эпоху, но, по мере того как Гулли растет и покупает себе образование, его речь меняется, становится более выстроенной. Одновременно преображается и скрывающая его лицо «тигриная маска». Пока он зверь, она проступает то и дело, затем становится почти невидимой, проявляясь лишь в минуты животной ярости. «Двойник» Хайнлайна — еще один неисчерпаемый источник таких приемов. Вот почему обе книги будут оставаться «классикой» долго после того, как канут в Лету иные бестселлеры-однодневки.

Бадрис как-то написал рассказ (не припомню названия), где толстяк — служащий непомерно раздутой межзвездной военно-промышленной организации — во все время разговора с героем набивает рот карамелью. Так, отображая большое в малом, Бадрис помогает нам увидеть в обжоре парадигму ненасытной организации.

На язык просится куча примеров из моих собственных произведений, но скромность мешает рассмотреть их в подробностях. Как-то я наградил персонажа заячьей губой, чтобы показать прирожденного страдальца; люди, излишне педантичные, в одежде и прическе, обычно оказываются у меня ничтожествами или получают по мозгам.

В «Красотке Мэгги Деньгоочи» оба героя, на мой взгляд, отлично обрисованы с помощью описанных выше приемов; будет время — прочтите. В сценарий по повести «Парень с собакой» я ввел героиню, сильную женщину по имени Спайк, которая противостоит негодяю Вику. По ходу сюжета она подружилась с псом, Бладом. Вик, бросивший Блада, хочет восстановить отношения. Но друг Блада теперь Спайк. Чтобы выказать свое презрение к Вику, она обращается к нему через пса. «Скажи ему, пусть заткнется, пока цел», — говорит она собаке. Блад повторяет Вику то, что тот, разумеется, слышал. Это продолжается, пока Вик не выходит из себя. Заставляя Спайк говорить с собакой о человеке и отзываться о человеке как о неодушевленном предмете, я надеялся создать параллель к мужскому обращению с женщинами, словно с вещами. Сделанное исподволь (киношники никогда бы не позволили, знай они, что я замышляю — подтекст какой-то, не дай Бог, символизм), это помогает углубить зрительный сюжетный ряд.

Я предложил эти примеры тонких характеристик — гримас и граней — ради того, чтобы показать, как при крайней экономии средств создать полнокровное действующее лицо, пусть даже без слов. А в книге такие штрихи помогут читателю преодолеть многие концептуальные страницы, встать на точку зрения автора. Это музыка, которая наполнит все произведение.

И в заключение позвольте еще раз напомнить. О чем бы вы ни думали написать, пусть о самом лучшем и важном предмете, пишете-то вы всегда об одном — о людях!

Создание похожих, правдоподобных людей — не реальных, но правдоподобных — достигается средствами, которые я перечислил.

Или, как сказал Джон Ле Карре, автор «Шпиона, который вернулся с холода»: «Хороший писатель видит ищущую по улице кошку и понимает, каково это, когда на тебя прыгает бенгальский тигр».

Когда на вас прыгает тигр, когда вы объясняете, как улыбка труса обращает врагов в бегство, как беззаботная женщина губит окружающих или почему лицемерие выражается в бессмысленном мытье сухих рук, как заикание губит доброго и красивого юношу — если вы хотите писать хорошо, писать для вечности или хотя бы для развлечения, не забудьте…

Выстрелить из ружья.

Человек, поглощенный местью

Это путешествие затрагивает мрачный эпизод моего недавнего прошлого. Оно связано со смертельным ужасом, который мы все разделяем: безумием, которое захлестывает нас, когда мы. в очередной раз сталкиваемся со скудоумными головорезами и бессовестными грабителями, оскверняющими своим существованием мир — от наглых, поли- тиканов, манипулирующих нашими жизнями ради личной выгоды, до строителей-подрядчиков, сулящих безупречное качество и сдающих вам дом с протекающей крышей.

И наступает момент, когда вас охватывает слепая ярость. "Ну почему я?! — вырывается из вас вопль. — Я не обманываю людей, я делаю свое дело честно и тщательно… так почему же этим подонкам дозволяется жить и процветать?*

Что ж, на это я могу ответить словами польского поэта Эдуарда Яшинского: "Опасайтесь не врагов, ибо они могут лишь убить вас; опасайтесь не друзей, ибо они могут лишь предать вас. Бойтесь равнодушных, которые позволяют убийцам и предателям разгуливать по земле в безопасности".

Во времена моего отрочества был популярен роман под названием "Да рассудят ее небесам. Я давно забыл, о чем повествовал сам роман, но его название — цитата из Библии — осталось в памяти. Я не верю в существование так называемого "божественного возмездия". Вселенная не является ни злобной, ни дружественной. Она просто существует и слишком занята поддержанием собственного равновесия, чтобы уравновешивать чаши весов, если какой-нибудь подлец обвел вас вокруг пальца. Я твердо придерживаюсь той философии, что возмездие человек должен осуществлять сам.

Но если суд не в состоянии восстановить справедливость, не следует собирать толпу для линчевания, потому что это вынуждает вас стать столь же злобным, как и те, кто втоптали вас в грязь. Вместо этого спустите на них с поводка основные, первобытные силы. Они вломятся в жизнь обидчиков и так ее истопчут, что запомнится надолго.

Напишите рассказ, и пусть их прикончит мощь коллективного сознания!

Уильям Шлейхман произносил свою фамилию как «Шляйхманн», но многие из тех несчастных, которым он делал ремонт, называли его не иначе, как «Шлюхман».

Он спроектировал и построил новую ванную для гостей в доме Фреда Толливера. Толливеру было чуть за шестьдесят, он только что вышел на пенсию после долгой активной жизни студийного музыканта и имел глупость верить, что пятнадцать тысяч годовой ренты обеспечат ему комфорт. Шлейхман же наплевал на все исходные спецификации, подсунул дешевые материалы вместо полагавшихся по правилам, провел дешевые японские трубы вместо гальванизированных или труб из напряженных пластиков, срезал расходы на труд, нанимая нелегальных иммигрантов и заставляя их работать от зари до зари — словом, нахалтурил, как только мог. Это было первой ошибкой.

И за весь этот кошмар он еще содрал с Фреда Толливера лишних девять тысяч долларов. Это была вторая ошибка.

Фред Толливер позвонил Уильяму Шлейхману. Он говорил очень мягко, чуть ли не извиняясь — настоящий джентльмен никогда не позволяет себе выразить досаду или гнев. Он ограничился вежливой просьбой к Уильяму Шлейхману: прийти и исправить работу.

Шлейхман расхохотался прямо в телефонную трубку, а потом сообщил Толливеру, что контракт выполнен до последней буквы и ничего больше делаться не будет. Это была третья ошибка.

То, что сказал Шлейхман, было правдой. Инспекторов подмазали, и работа была принята законным образом согласно строительным кодексам. Перед законом Шлейхман был чист и против него нельзя было выдвинуть никакого иска. С точки зрения профессиональной этики — другое дело, но это Шлейхмана волновало не более прошлогоднего снега.

Как бы там ни было, а Фред Толливер остался при своей ванной комнате для гостей, со всеми ее протечками, швами и трещинами, пузырями винилового пола, обозначающими утечки горячей воды, и трубами, завывавшими при открытии кранов — точнее, они выли, если краны удавалось открыть.

Фред Толливер неоднократно просил Шлейхмана исправить работу. Наконец Белла, жена Уильяма Шлейхмана, часто работавшая у мужа секретарем (сэкономить пару баксов, не нанимая секретаршу, — святое дело!), перестала его соединять.

Фред Толливер, мягко и вежливо, попросил ее:

— Будьте добры сообщить мистеру Шлейхману (он так и произнес Шлейхман), что я очень недоволен. Доведите, пожалуйста, до его сведения, что я это дело так не оставлю. Он поступил со мной ужасно. Это непорядочно и нечестно.

А она тем временем жевала резинку и любовалась ногтями. Все это она уже слыхала и раньше, будучи замужем за Шлейхманом уже несколько лет. Всегда одно и то же, каждый раз.

— Слушайте, вы, мистер Тонибар или как вас там, что вы ко мне пристали? Я тут работаю, а не командую. Могу ему сказать, что вы опять звонили, и все.

— Но вы же его жена! Вы же видите, как он меня ограбил!

— Так от меня-то вы чего хотите?! Я ваши глупости слушать не обязана!

Тон у нее был скучающий, высокомерный, крайне пренебрежительный тон как будто он был чудак, какой-то сдвинутый, требующий неизвестно чего, а не того, что ему должны. Тон подействовал, как бандерилья на уже взбешенного быка.

— Это просто жульничество!

— Ну скажу я ему, скажу! Господи, вот привязался. Все, кладу трубку.

— Я вам отплачу! Я найду управу…

Она со всего размаху бросила трубку, щелкнула в раздражении резинкой во рту и стала разглядывать потолок. И даже не позаботилась передать мужу, что звонил Толливер.

И это была самая большая ошибка.

Танцуют электроны. Поют эмоции. Четыре миллиарда настроений гудят, как насекомые. Коллективный разум улья. Эмоциональный гештальт. Копятся и копятся заряды, сползая к острию в поисках самого слабого места, которое пробьет разряд. Почему здесь, а не там? Вероятность, тончайшая неоднородность. Вы, я, он или она. Каждый, всякий, любой, кто был рожден, или кто-то, чей гнев достиг в тот момент критического напряжения.

Каждый: Фред Толливер. Эмоциональный разряд масс.

Подъезжая к бензоколонке, он переключил передачу на нейтральную и заглушил мотор. Вытащив изо рта трубку,

Шлейхман бросил подоспевшему служителю:

— Привет, Джин. Экстрой заправь, ладно?

— Извините, мистер Шлейхман, — у Джина был чуть опечаленный вид, — но вам я бензина продать не могу.

— Что за черт? Бензин у вас, что ли, кончился?

— Нет, сэр. Вчера вечером залили баки под самую горловину. Просто я не могу продать вам бензин.

— Какого черта?!

— Фред Толливер не желает, чтобы я это делал.

Шлейхман уставился на работника заправки долгим взглядом. Конечно, он не расслышал. На этой станции он заправлялся уже одиннадцать лет. И он понятия не имел, что они знают этого пролазу Толливера.

— Джин, не будь идиотом. Заправляй чертов бак!

— Простите, сэр. Для вас бензина нет.

— Да кто он тебе, этот Толливер? Родственник, или что?

— Нет, сэр. Я с ним не знаком. Появись он здесь прямо сейчас, я бы его не узнал.

— Так какого же… Да я… Да ты…

Но Шлейхману не удалось убедить Джина качнуть хотя бы литр в бак своего «роллса».

Как не удалось заправиться и на шести остальных заправках по той же улице. И когда бензин уже кончался, Шлейхману только и оставалось, что свернуть к тротуару.

Увы, бензин закончился как раз посреди бульвара Вентура. Подъехать к бровке тоже не удалось — движение, секунду назад слабое, вдруг стало таким плотным, что пальца не просунешь. Шлейхман бешено завертел головой, выискивая путь, но из потока было не выбраться. Да и не к чему. Никогда еще на его памяти не бывало так, чтобы в этой неделовой части города и в это время все места парковки были заняты.

Грязно ругаясь, он поставил нейтральную передачу, опустил окно, чтобы взяться за руль снаружи, и вышел из замолкшей машины. Хлопнув дверью и кляня Фреда Толливера на чем свет стоит, он вышел из машины и сделал первый шаг. Раздался мерзкий треск раздираемой ткани — пятисотдоллларовый тончайшего сукна пиджак защемило замком.

Здоровенный лоскут пиджака, мягкого, как взгляд лани, с переливами бежевого-золотого цвета опавших листьев, сшитого на заказ в Париже, самого любимого пиджака, свисал из дверцы, как кусок гнилого мяса. Шлейхман аж всхлипнул от досады.

— Да что же это творится! — рявкнул он так, что прохожие не могли не услышать. Это был не вопрос, а проклятие. Ответа не было, поскольку он не требовался, зато раздался раскат грома. Лос-Анджелес лежал в тисках двухлетней засухи, но сейчас над головой громоздились горою черные тучи.

Шлейхман потянулся через окно, попробовал повернуть руль к тротуару, но при выключенном моторе руль с механической тягой повернуть было трудно. Он напрягся… сильнее… и что-то хрустнуло у него в паху! По ногам стрельнуло дикой болью, и Шлейхман согнулся пополам. Перед глазами вспыхнули и поплыли круги. Он неуклюже затоптался на месте, обеими руками схватившись за источник боли. Страдания выжимали мучительные стоны. Шлейхман прислонился к машине — что-то он себе там явно порвал. Через несколько минут ему удалось кое-как разогнуться наполовину. Рубашка пропиталась потом, дезодорант выветрился. Справа и слева его объезжали автомобили, непрерывно гудя и осыпая пожеланиями, исходившими от их водителей. Надо было выводить «ролле» с середины улицы.

Держась одной рукой за низ живота, в клочьях, оставшихся от пиджака, начиная источать мерзкий запах, Шлейхман по плечо засунул руку в машину, схватился за руль и снова напрягся. На этот раз рулевое колесо медленно повернулось. Шлейхман пристроился, превозмогая пульсирующую в паху боль, приложил плечо к стойке окна и попробовал сдвинуть своего бегемота. Мелькнула мысль о преимуществах легких спортивных автомобилей. Машина качнулась на сантиметр вперед — и скользнула обратно.

Едкий пот заливал глаза. Шлейхман, злясь на весь мир, толкал машину изо всех сил, насколько позволяла боль. Проклятая железяка не двигалась с места.

Все, он сдался. Нужна помощь. Помощь!

Он стоял за своей машиной посреди улицы, держась за пах, лохмотья пиджака трепал ветер, а уж запах от Шлейхмана шел такой, будто его уже год как забыли выбросить.

Бедняга из всех сил махал свободной рукой, призывая на помощь, но никто и не думал останавливаться. Над долиной прокатывался гром, а там, где лежали, страдая от жажды, Ван-Нюйс, Панорама-сити и Северный Голливуд, вспыхивали, ветвясь, молнии.

Автомобили летели прямо на него и сворачивали в последний момент — как матадоры, выполняющие сложную фигуру. А некоторые даже увеличивали скорость, и водители, нависая над рулем и оскалив стиснутые зубы, летели, как бешеные звери, готовые его растерзать. Шлейхман только старался убраться вовремя с дороги. Какой-то «датсун» прошел так близко, что своим боковым зеркалом пропахал здоровенную борозду в свежем лаке вдоль всего правого борта «роллса». Никто не остановился. Только какая-то толстуха высунулась из окна, пока ее муж давил на газ, пролетая мимо Шлейхмана, и что-то злобно выкрикнула. Долетело лишь слово «Толливер».

В конце концов машину пришлось бросить посреди улицы с распахнутым, как рот голодной птицы, капотом.

Ковыляя оставшуюся до офиса милю, Шлейхман думал, что придется звонить в Автомобильный клуб — пусть пришлют буксир до бензоколонки и там заправят мвшину. Тащиться с канистрой на заправку и потом нести горючее к машине не хватило бы сил. Дорога была неблизкой, и он даже успел подумать, а продали б ему эту канистру бензина или нет.

Толливер, гад! Черт бы побрал старого хрыча!

В офисе никого не было.

Это выяснилось не сразу, потому что в лифт попасть ему не удалось. Шлейхман стоял перед дверями, переходил от лифта к лифту, но стоило ему встать перед лифтом, как тот неподвижно застревал на втором этаже. И только если появлялись другие пассажиры, лифт спускался, причем всегда не тот, перед которым он стоял. Если он пытался пробиться к пришедшему лифту, дверь быстро, как будто ведомая разумной злой волей, закрывалась перед ним. Так продолжалось минут десять, пока Шлейхман не понял наконец, что происходит что-то ужасное и необъяснимое.

Пришлось идти по лестнице. (На лестнице он поскользнулся и до крови ободрал правое колено, а каблук застрял в какой-то щели и оторвался напрочь.)

Хромая, как инвалид, в болтающихся лохмотьях бывшего пиджака, держась за пах и с пропитанной кровью штаниной, Шлейхман добрался до одиннадцатого этажа и попытался открыть дверь.

Впервые за всю тридцатипятилетнюю историю здания она была заперта.

Шлейхман ждал пятнадцать минут, пока какая-то секретарша не выскочила будто ошпаренная с грудой бумаг на ксерокопирование. Он только-только успел ухватить дверь, пока пневматическая пружина ее не закрыла, как человек, в бескрайнейпустыне чудом нашедший оазис, ворвался на этаж и устремился в офис фирмы "Шлейхман констракшн корпорейшн".

В офисе никого не было.

Но он не был заперт. Наоборот, широко распахнутые двери гостеприимно зазывали воров. Приемщиц не было, оценщиков не было, и даже БелДа, его жена, которая служила секретаршей, тоже отсутствовала.

Впрочем, она хоть записку оставила. Записка гласила:

"Я от. тебя ухожу. Когда ты это прочтешь, я уже побываю в банке и деньги с нашего счета сниму. Искать меня не надо. Пока".

Шлейхман сел. Он ощутил приближение чего-то, что с уверенностью назвал бы мигренью, хотя никогда в жизни у него мигреней не было. Как говорит народная поговорка:

"Хоть стой, хоть падай".

Шлейхман никогда не был дураком. Он получил более чем достаточно доказательств, что мир охвачен какой-то злой и явно анти-Шлейхмановской волей. Эта воля все время старается до него добраться… уже добралась на самом деле, и вполне упорядоченная комфортабельная жизнь превратилась в кучу мерзкого, гнусного, собачьего дерьма.

И эта сила называлась Толливер.

Фред Толливер… Но как? Кого он знает, кто так может?

И как это сделано?

Ни на один вопрос ответа не было. Собственно, не было даже четко поставленных вопросов. Ясно, что это сумасшествие. Никто из знакомых и незнакомых, ни Джин на бензоколонке, ни люди в автомобилях, ни Белла, ни его служащие, тем более дверца автомобиля или лифты здания вообще не знали, кто такой Толливер! Белла, положим, знала, но что ей до Толливера?

Ладно, с Беллой не так все просто. Значит, ему все-таки не простили тот совершенно несерьезный эпизод с техничкой из лаборатории в Маунт-Синае. Ну и стоило из-за пустяка ломать хорошую жизнь? Черт бы побрал этого Толливера!

Шлейхман хлопнул ладонью по столу, слегка промахнулся, попал по краю и загнал в мякоть ладони здоровенную занозу, а пачка телеграмм подпрыгнула и рассыпалась листами по крышке стола и по полу.

Взвизгивая от боли, он высасывал занозу из ладони, пока та не вышла. Одним из конвертов телеграмм обернул ладонь, пытаясь унять кровь.

А в телеграммах-то что?

Шлейхман открыл первую. "Бэнк оф Америка", Беверлихиллз, филиал 213, имел удовольствие известить его, что они желают истребовать назад полученные им ссуды. Все пять, пожалуйста. Открыл вторую телеграмму. Его брокер с радостью информировал, что все шестнадцать пакетов акций, на которых он играл (естественно, на разнице курсов без предварительной оплаты), резко упали далеко за нижний край списка главных акций, и если господин Шлейхман не явится сегодня до полудня с семьюдесятью пятью тысячами долларов, его портфель будет ликвидирован. На стенных часах было без четверти одиннадцать (а не остановились ли они?). Открыл третью телеграмму. Классификационный экзамен он завалил; сам Вернер Эрхард лично прислал телеграмму и тоном, который Шлейхман счел неуместно злорадным, сообщил, что Шлейхман "не обладает сколько-нибудь достойным упоминания человеческим потенцалом, который стоило бы развивать". Четвертая телеграмма. Из Маунт-Синая сообщали результат реакции Вассермана положительная. Пятая. Налоговая инспеция с ума сходила от радости, извещая, что планирует провести аудиторскую проверку его доходов за последние пять лет и ищет в налоговом законодательстве лазейку, чтобы проверить его доходы чуть ли не со времен Бронзового века.

Там их было еще пять или шесть штук, этих телеграмм. Шлейхман даже не стал вскрывать конверты. Ему было абсолютно безразлично, кто там умер, и он не горел желанием узнать о последнем сообщении израильской разведки, что он, Шлейхман, есть не кто иной, как гестаповец из Маутхаузена Бруно Крутцмайер по кличке «Мясник», лично ответственный за смерть трех тысяч цыган, профсоюзных деятелей, евреев, большевиков и демократов Веймарской республики. Не хотел он также знать, как министерство геодезических наблюдений и изучения береговой линии США с глубоким удовлетворением сообщает ему, что на том самом месте, где он сидит, сейчас разразится землетрясение и весь дом рухнет в центр Земли, в океан расплавленной магмы, в связи с чем страховка жизни мистера Шлейхмана аннулируется.

Пусть себе лежат.

Часы на стене остановились намертво.

Потому что электричество отключили.

Телефон не звонил. Шлейхман поднял трубку. Тоже глухо. Толливер! Толливер! Как он это все устроил?

В упорядоченной Вселенной с землечерпалками, экскаваторами и армированным бетоном такое просто не может происходить.

Шлейхман просто сидел, мрачно мечтая о самых разных казнях, которым он подверг бы этого старого сукина сына Толливера.

Тут над ним взял звуковой барьер пролетавший «Боинг-747», и тяжелое зеркальное стекло в окне одиннадцатого этажа треснуло, зазвенело и рассыпалось по полу тысячами осколков.

Не зная ничего о всемирном резонансе эмоций, в своем доме сидел Фред Толливер, охватив руками голову, неимоверно несчастный, осознающий только боль и гнев. Рядом с ним лежала виолончель. Он сегодня хотел поиграть, но все мысли были заняты этим ужасным Шлейхманом и той кошмарной ванной, да еще страшной болью в животе, которую вызывал гнев.

Электроны резонируют. Эмоции тоже.

Можно говорить о "несчастливых местах", о тех местах, где накапливаются эмоциональные силы. Те, кто видел тюрьму изнутри, знают, как пропитывают каждый камень ее стен чувства ненависти, лишения, клаустрофобии и собственной ничтожности. Эмоции попадают в резонанс и откликаются друг другу: в политической борьбе, на футбольном матче, в групповой драке, на рок-концерте, в линчующей толпе.

На Земле живут четыре миллиарда человек. Эти четыре миллиарда отдельный мир, комбинация сложных систем, столь инертных в своем вековечном движении, что даже просто жить — значит ежедневно выстаивать против неблагоприятных обстоятельств. Танцуют электроны. Поют эмоции. Четыре миллиарда, как резонирующие насекомые. — Копится заряд, растет до предела поверхностного напряжения, заряд ищет выхода, ищет точку разряда: слабейшее звено, дефектное соединение, самый хрупкий элемент, Толливера, любого Толливера.

Как удар молнии — чем сильнее на Толливере заряд, тем сильнее он рвется на волю. Гонятся в сумасшедшем танце электроны от мест наивысшей концентрации туда, где их меньше всего. Боль — электродвижущая сила, обида — электрический потенциал. Электроны перепрыгивают изоляционный слой любви, дружбы, доброты и человеколюбия. Мощь разряда освобождается.

Знает ли громоотвод, что сбрасывает опасный электрический заряд? Может ли чувствовать лейденская банка? Засыпает ли вольтов столб, когда выработает весь ток? Ведомо ли точке, что через нее разрядились гнев и злость четырех миллиардов?

Фред Толливер сидел, забыв про виолончель, охваченный отчаянием, обидой обманутого, мукой бессилия перед несправедливостью, болью, пожиравшей его желудок. Молчание вопило, оно было самой сильной эмоцией во всей Вселенной. Случайность. Это могло произойти с кем угодно. или, как сказал Честертон: "Совпадения — каламбуры Провидения".

Зазвонил телефон. Толливер не пошевелился. Телефон прозвонил снова. Толливер не двигался. В животе горела и клубилась боль. Отчаяние выжженной земли. Девять тысяч долларов дополнительной платы. Три тысячи семьсот по исходному контракту. Придется взять вторую закладную под дом. Пять месяцев работы сверх тех двух, в которые Шлейхман обещал уложиться. Семь месяцев грязи и цементной пыли в доме, и перемазанные рабочие, топающие через весь дом туда и обратно, оставляя где попало сигаретные окурки.

"Мне шестьдесят два. Господи, я ведь уже старик. Еще минуту назад я был просто человек в возрасте, и вот — я старик. Никогда я еще не чувствовал себя таким старым.

Хорошо, что Бетси не дожила, она бы плакала. Но так нельзя, это ужасно, что он со мной сделал. Я теперь старик, просто бедный старик без денег, и не знаю, что мне делать. Он жизнь мою разрушил, просто убил меня. Мне никогда с ним не сквитаться, хоть бы немного. И с коленями все хуже, будут счета от врачей, может, придется обращаться к специалистам… Страховка такого не покроет… Господи, что же мне делать?"

Он был старым человеком, усталым пенсионером, который почему-то возомнил, что сможет устроить остаток своей жизни. Он рассчитал, что его средств как раз хватит. Но три года назад у него начались эти боли под коленями, и хотя они последние полтора года не усиливались, ему приходилось иногда просто падать, внезапно и нелепо падать: ноги вдруг начинало колоть так, будто он их отсидел. Он даже боялся думать об этих болях, чтобы они, не дай Бог, не вернулись.

"Хотя на самом деле он не верил, что если о чем-то думать, то оно тут же и произойдет. В реальном мире так не бывает. Фред Толливер не знал о танце эмоций и о резонансе электронов. Он не догадывался о шестидесятидвухлетнем громоотводе, через который разрядились ужас и боль четырех миллиардов человек, беззвучно плакавших слезами Фреда Толливера, взывая о помощи, которая не приходит никогда.

Телефон продолжал звонить.

Толливер не думал о болях в коленях, последний раз посетивших его полтора года назад. Не думал, потому что не хотел, чтобы они вернулись. Сейчас они лишь чуть слышно пульсировали, и Толливер только хотел, чтобы не стало хуже. Он не хотел чувствовать иголки и булавки в мякоти ног. Он хотел вернуть свои деньги. Он хотел, чтобы прекратилось это бульканье под полом в ванной для гостей. Он хотел, чтобы Уильям Шлейхман все исправил.

А трубку он все же снял. Телефон звонил слишком часто, чтобы не обратить внимание.

— Алло?

— Это вы, мистер Толливер?

— Да, я Фред Толливер. Кто говорит?

— Ивлин Хенд. Вы так и не позвонили по поводу моей скрипки, а мне она в конце той недели понадобится…

Он совсем забыл. Так злился на Шлейхмана, что забыл про Ивлин Хенд и ее сломанную скрипку. А ведь она ему заплатила вперед.

— Ох, простите, ради Бога, мисс Хенд! У меня тут такой ужас случился, мне построили ванную для гостей и взяли лишних девять тысяч, а она сломалась…

Он оборвал себя. Это все не относилось к делу. Смущенно закашлявшись, Фред Толливер продолжил:

— Мисс Хенд, я перед вами виноват, и мне очень стыдно. Мне пока не удалось заняться вашей скрипкой. Но я помню, что она вам нужна через неделю…

— Если считать со вчерашнего дня, мистер Толливер. Не в пятницу, а в четверг.

— Да, конечно. Четверг.

Приятная женщина эта мисс Хенд. Изящная, с тонкими пальцами и таким мягким, теплым голосом. Он даже подумал, не позвать ли ее пообедать, и они могли бы ближе познакомиться. Ему нужно было чье-нибудь общество. Особенно сейчас, просто необходимо. Но, как и всегда, тихой мелодией прозвучала память о Бетси, и он ничего не сказал Ивлин Хенд.

— Вы слушаете, мистер Толливер?

— Да-да, конечно. Простите меня, я в последние дни очень замотался. Прямо сейчас займусь, вы, пожалуйста, не волнуйтесь.

— Да, я несколько волнуюсь. — Она запнулась, как будто не решаясь продолжать, но потом сделала глубокий вдох и сказала: — Я вам заплатила вперед, потому что вы говорили, что вам нужны деньги на материалы…

Он не обиделся, а наоборот, очень хорошо ее понял. Ивлин Хенд сказала такое, что в других обстоятельствах было бы неуместно, но она очень переживала из-за своей скрипки и хотела говорить как можно тверже, только не очень оскорбительно.

— Сегодня же ею займусь, обещаю вам, мисс Хенд. Инструмент был хороший. Если заняться им сегодня, то к сроку сделать можно, главное — не отвлекаться.

— Спасибо, мистер Толливер. — Ее голос смягчился. Простите, что я вас беспокою. Сами понимаете…

— Разумеется. Не волнуйтесь. Как только она будет готова, я вам позвоню. Я займусь ею особо, обещаю вам.

— Вы очень любезны, мистер Толливер.

Они попрощались, и он не позволил себе пригласить ее пообедать, когда скрипка будет готова. Это можно сделать позже, в свое время. Когда утрясется дело с ванной.

Эта мысль повлекла за собой беспомощную ярость и боль. Ужасный Шлейхман!..

Фред Толивер, не осознавая проходящих через него четырех миллиардов эмоций, уронил голову на руки, а электроны продолжали свой танец.

Через восемь дней Уильям Шлейхман сидел прямо на земле в грязном переулке на задворках супермаркета, построенного почти сто лет назад как роскошный кинотеатр для фильмов из светской жизни, и пытался съесть огрызок черной горбушки, добытой в мусорном баке. Он похудел до сорока килограммов, не брился неделю, одежда превратилась в лохмотья, ботинки пропали четыре дня назад возле ночлежки, глаза загноились, и донимал мучительный кашель. Красный рубец на левой руке, где его зацепило болтом, загноился и распух. Вгрызаясь в хлеб, Шлейхман понял, что вычистил из него не всех личинок, и запустил каменную горбушку через переулок.

Он был не в состоянии плакать. Слезы он уже выплакал.

И знал, что спастись ему не удастся. На третий день он попытался добраться до Толливера и упросить его остановиться. Он готов был обещать ему ремонт ванной, постройку нового дома, замка, дворца, в конце концов! Только бы это прекратилось! Ради Бога1

Но добраться до Толливера не удавалось. Когда Шлейхман первый раз решил связаться со стариком, его арестовала калифорнийская дорожная полиция, у которой он числился в списках разыскиваемых за оставление машины посреди бульвара Вентура. Каким-то чудом Шлейхману удалось сбежать.

Во второй раз, когда он пробирался задворками, невесть откуда налетел питбуль и оставил его без левой штанины.

В третий раз ему удалось добраться даже до улицы, где жил Толливер, но тут его чуть не переехала здоровенная машина для перевозок партий легковых автомобилей. Он сбежал, опасаясь, чтобы на него с неба не упал самолет.

Тогда он понял, что исправить ничего нельзя, против него ополчились силы с колоссальной инерцией и он обречен.

Шлейхман лег на спину, ожидая конца, но не так все было просто. Пение четырех миллиардов — симфония невообразимой сложности. Пока он там лежал, в переулок забрел маньяк. Увидев Шлейхмана, маньяк вытащил из кармана опасную бритву и уже склонился над ним, когда Шлейхман открыл глаза и увидел занесенное над своим горлом ржавое лезвие. Охваченный спазмом ужаса, бедняга не мог шевельнуться и не слышал звук выстрела. Пуля из служебного револьвера разнесла пополам череп маньяка, на счету которого уже был десяток бродяг вроде Шлейхмана.

Он очнулся в камере полицейского участка, огляделся, увидел компанию, в которой ему отныне придется коротать время, понял, что, сколько бы лет ему ни удалось прожить, они будут полны таким же ужасом, и начал раздирать свои лохмотья на полосы.

Когда за бродягами пришел полицейский, чтобы вести их на суд, он увидел висящего на дверной решетке Уильяма Шлейхмана с выпученными глазами и высунутым языком, похожим на почерневший лист. Не понятно только, как так вышло, что никто не сказал ни слова и никто даже не поднял руки помешать Шлейхману. Это, да еще и выражение безмолвной муки на его лице, как будто в минуту смерти перед ним мелькнула вечность, полная безмолвной муки.

Передатчик может направить луч, но не может себя исцелить. В минуту, когда умер Шлейхман, Фред Толливер — по-прежнему не ведая о том, что сотворил, — сидел у себя дома, осознав до конца, что сотворил с ним подрядчик. Он был не в состоянии оплатить счет, вряд ли смог бы снова работать в какой-нибудь студии и уж наверняка не в силах работать регулярно, чтобы хоть спасти дом от продажи. Придется провести свои последние годы в каком-нибудь клоповнике. Его достаточно скромные жизненные планы потерпели крах.

Даже мирно дожить последние годы не получается. Только холод и одиночество.

Зазвонил телефон. Толливер вяло поднял трубку:

— Да?

Небольшая пауза, а потом раздался ледяной голос мисс Ивлин Хенд:

— Мистер Толливер, говорит Ивлин Хенд. Вчера я ждала целый день. У меня пропал концерт. Будьте добры вернуть мне мою скрипку, в каком бы состоянии она ни была.

У него даже не хватило сил на вежливый ответ.

— Ладно.

— Я хочу поставить вас в известность, мистер Толливер, что вы нанесли мне огромный ущерб. Вы ненадежный и плохой человек. Я хочу вас уведомить, что я этого так не оставлю. Вы выманили у меня деньги под надуманным предлогом, вы испортили открывшуюся мне редкую возможность и причинили мне глубокие страдания. За это вы заплатите, если есть на свете справедливость. Я вас заставлю пожалеть о вашей подлой лжи!

— Да-да. Да, конечно, — бессознательно ответил Толливер.

Он повесил трубку и остался сидеть.

Пели эмоции, танцевали электроны, сдвинулся фокус, и продолжалась симфония гнева.

Виолончель Фреда Толливера лежала у его ног. Ему не выбраться, не выпутаться. Ноги начинало сводить невыносимой болью.

"Ни одна снежинка в лавине не чувствует себя виноватой".

Вбивание гвоздей. Эссе о гневе и мести, написанное мастером жанра

Связь времен: эта фотография прибыла по почте без предупреждения в те дни, когда автор писал эссе о гневе и мести. Единственная оставшаяся со времен детства фотография. На ней снят шестой класс школы Лэтропа в Пэйнсвилле, штат Огайо. Сорок шестой год, автору двенадцать лет. Заметьте, что у всех детей, кроме двух, руки по бокам или в карманах — поза спокойного самообладания. Фото прислала третья справа девочка в первом ряду. Она была первой девочкой, с которой автор стал встречаться. Ее звали Джин Биттнер. Сам автор на этом фото — крайний слева в первом ряду. Его позу нельзя назвать спокойной, а вид явно драчливый. На этой фотографии он меньше самой маленькой девочки, но очень похоже, что именно этот человек через тридцать шесть лет напишет работу об агрессивном поведении. Обратите внимание: у автора на левой щеке пластырь, без сомнения покрывающий собой последствия драки на школьном дворе, вызванной гневом и (или) местью. Заметьте значок капитана Полуночного эскадрона, который автор в то время носил. Прямо над автором в верхнем ряду стоит мальчик по имени Джек Уилдон. Автор сообщает, что мистер Уилдон был забиякой, получавшим исключительное удовольствие от ежедневного битья автора в школе Лэтропа. Из двадцати восьми человек на этой фотографии к настоящему времени скончались двое. Один из них — Джек Уилдон. Когда автора спросили, имеет ли этот факт какоенибудь отношение к его заявлению о том, что с некоторыми людьми лучше не связываться, автор зловеще усмехнулся и ничего не сказал.

О маленьком мальчике — чуть позже. А пока вдумайтесь в утверждение: все мы своими корнями уходим в настоящее. Каждый из нас стоит по колено в зыбучем песке Сегодня. Но в голову каждого из нас встроена машина времени, что называется памятью. Она относит нас назад в любой год, который нам хочется вспомнить. По тонкой шелковой нитке, исчезающей во Вчера, мы ощупью пробираемся вперед. Память же страхует нас привязкой к опыту, и мы сами — только результат того, что мы видели, ощущали и делали в прошлом.

Пойдемте со мной вдоль этой веревочки, к мальчику.

Наугад выбранное лето сороковых годов. Как и обычно летом, мальчик в скаутском лагере. В Огайо в сороковых, когда родителям становилось невмоготу, облегчение приносило лето, поскольку можно было отправить детей в лагерь. За шесть недель следовало отдохнуть и восстановить силы настолько, чтобы наличие в доме детей не наводило на мысли о расчленении.

Мальчик лагерь ненавидел. Его разлучали с домом, с любимыми местами, с игровыми площадкам, с друзьями, но главное — с собакой. С ребятами мальчику бывало нелегко сдружиться, а собака сопровождала его всегда.

Вот он возвращается из лагеря, отец встречает сына на автостанции, а у мальчика на уме одно: скорей домой, упасть на колени и обнять пса. Отец ведет себя что-то очень тихо, будто ему немного не по себе. Мальчик чувствует: что-то не так, но он не спрашивает у отца — что именно. Дети так не поступают — это манера взрослых.

Вот они приезжают домой, и мальчик чертом выскакивает из машины, не дослушав начатую отцом фразу:

— Подожди секунду, я должен тебе сказать…

А собаки на газоне нет. Того друга, который уже должен был бы прыгать вокруг, стараясь лизнуть в лицо, которого мальчик уже полтора месяца не видел, нет. Пусто. Мальчик пугается.

Потом отец усаживает его на стул и объясняет печально и неуверенно, что собаки больше нет. Мальчик не понимает. Он еще никогда не встречался со смертью, с дырами, которые оставляет в этом мире смерть. А когда он узнает, как умерла собака, он меняется. Становится таким, каким раньше не был, и прежним ему уже не быть.

Оказывается, старуха, жившая на той же улице еще раньше, чем мальчик, собака и вся его семья, обнаружила щенка на своем дворе и вызвала соответствующую службу, и собаку умертвили раньше, чем про это узнал отец. Мальчику сказали, что собаку «усыпили», но он знал, что его друга отравили газом — убили.

Мальчику не понять, почему старуха так поступила. «Он же никому ничего плохого не сделал», — это мальчик говорит сквози слезы. «Он же был маленький, он же никому не мог ничего сделать».

Мальчик выбегает из дому и допоздна, до темноты, лежит в высоких травах пустыря на той стороне улицы, где они так здорово когда-то играли с собакой. Он наблюдает за старухиным домом и вдруг чувствует что-то незнакомое, чего никогда не чувствовал раньше. Он чувствует необходимость что-то сделать, заставить ее заплатить за это злодейство, отомстить.

И уже за полночь, когда искавшие его люди разошлись по домам, мальчик прокрадывается к старухе во двор.

Там на веревке висит выбивалка для ковров. Он крадет выбивалку и уходит с ней далеко на пустырь, голыми руками копает глубокую яму и бросает туда выбивалку. Плюнув на нее сверху, он закапывает яму, полный ярости, отчаяния и этого нового чувства, подобного которому по силе он до сих пор не знал. А потом возвращается домой.

Давайте пойдем со мной по шелковой нити памяти к тому, кто был этим мальчиком летом в сороковых годах в Огайо.

Вот он уже взрослый. И узнает, что его работу украла огромная корпорация. Его работу украли, подписали чужим именем и выпустили в свет как свою. И им овладевает то же чувство, которое он часто испытывал с тех пор, пробираясь вперед по колено в сыпучем песке настоящего. Ночью он не может заснуть от злости и бессилия.

Поэтому он включает машину времени, крадет у них выбивалку для ковров, хоронит ее и плюет на могилу.

Он подает на них в Федеральный окружной суд и выигрывает самый большой за всю историю этого нового города процесс о плагиате.

Собаку звали Падди. Процесс о плагиате завершился в апреле восьмидесятого, и мальчик получил триста тридцать семь тысяч долларов.

Старуха уже более тридцати лет как умерла. Но ни похороны выбивалки, ни то, что старухи больше нет, не уменьшили жажду мести в душе того мальчишки, что живет в машине времени.

Ибсен сказал: «Жить — значит воевать с троллями».

В этой войне самое мощное оружие — гнев, порожденный жаждой мести. И одновременно самое уродующее, ослабляющее, разрушительное оружие в людском арсенале, делающее берсерком своего обладателя. Будучи разумно, хладнокровно и конструктивно использовано, это оружие вносит равновесие во Вселенную, исправляет то, что в ней неправильно, предотвращает развитие язвы желудка и способствует сохранению самоуважения. Если же оно возьмет верх и завладеет разумом, оружие убьет того, на кого оно нацелено, но при этом, как винтовка, забитая грязью, разнесет в клочки своего обладателя.

В выпущенной в 1983 году книге социальный психолог и журналистка Кэрол Теврис предположила, что давать выход гневу и тем от него избавляться — рекомендация неверная, хотя и древняя. Более того, в книге «Гнев: непонятая эмоция» она пишет: «Он остается с вами и создает нездоровую привычку легко возбуждаться, но не приходить к решению».

Физиологическое и психологическое действие гнева может быть катастрофическим. Чертовски убедительное тому подтверждение — публикуемая в понедельник утром статистика последствий потребления коктейлей в местных барах накануне. Но даже Теврис соглашается, что гнев «…будучи правильно понят и направлен… представляет собой полезное средство для устранения как личных, так и социальных несправедливостей».

Выводам Теврис противоречат результаты исследования, проведенного физиологом Мортоном А. Либерманом из Чикагского университета. Они показывают, что шансов дожить до старости больше у людей ворчливых и задиристых — то есть у тех, кто разумно использует месть как отдушину для гнева.

В одном из своих исследований Либерман опрашивал восемьдесят пять человек в возрасте от шестидесяти одного до девяноста трех лет, которые в момент начала эксперимента числились в списках на очередь в три чикагских дома престарелых. Все они перед направлением в эти дома были здоровы физически и умственно. Через год опросили вторично шестьдесят двух человек из исходной выборки (остальных опросить не удалось ввиду их смерти, болезни или нежелания продолжать участие в исследовании). Либерман обнаружил, что сорок четыре человека спокойно перенесли стресс, связанный с помещением в дом престарелых, в то время как состояние остальных заметно ухудшилось.

Оказалось, что попавшие в первуюгруппу обладали такими чертами характера: высокая активность, агрессивность, нарциссизм, авторитарность личности, тяготение к повышению своего статуса, недоверие к людям, пренебрежение чужой точкой зрения, склонность обвинять других и неприятие обвинений в свой адрес.

Короче говоря, сочетание самых неприятных черт. Сердитые, сварливые, тяжелые в общении, люди, от которых с души воротит… но живущие весь отпущенный им срок. Может быть, и вправду лучшие умирают молодыми.

Имея с самого детства много возможностей черпать из такого источника мудрости, как Софокл — «И если ты свершил несправедливость, то будешь ты страдать и мести пламя тебя сожжет», — я многое узнал о гневе и мести. (Есть исследователи, которые, потроша все написанное мною за тридцать лет, как щенок — старую тапку, пришли к выводу, что четыре основные темы моих рассказов и эссе — храбрость, любовь, этика и месть- А кто я такой, чтобы спорить с людьми, которые столь тонким анализом зарабатывают себе на жизнь?)

Так вот, из колодца собственного опыта я почерпнул ковшик основных правил: как давать выход гневу и претворять в жизнь варварское чувство — жажду мести. К правилам прилагаются примеры из жизни, иллюстрирующие их применение. Читателям со слабым желудком рекомендуется дальше не читать.

Правило первое: никогда не начинайте с водородной бомбы.

Добивайтесь справедливости с возрастающей интенсивностью. Первым делом надо воззвать к чувству справедливости вашего обидчика. Укажите — как это делал Мортимер Адлер, — что вы требует только должного, и следует понимать, что того же самого мог бы требовать на вашем месте любой другой. Неназойливое обращение к логике, желание всего лишь устранить недоразумение, изысканная вежливость — вот первый этап.

Когда это не сработает, переходите к следующему уровню. Испробуйте другой способ действий. Здесь имеется в виду не нанесение увечий, а стрельба по площадям. Попробуйте поднять против вашего обидчика общественное мнение, местную прессу, радио и телевидение, позвоните его/ее мамочке или жене/мужу.

Если вас полностью игнорируют или посылают по какомунибудь стандартному адресу, переходите прямо к уровню три суд малых исков. Здесь вы за несколько долларов можете получить удовлетворение — если у вас есть доказательства.

В суд малых исков не допускаются адвокаты (преимущество, которым не может похвастаться даже лучший городской ресторан).

Если ситуация относится к числу тех, что не влекут за собой возмещения по закону, если это оскорбление личности или если дело не может быть решено на самом доступном уровне юридической системы и вы ничего не достигли, а только разозлились еще больше (легко определяется взглядом в зеркало: если глаза вылезают на лоб, цвет лица заставляет вспомнить фильмы Брайана де Пальма, а руки сводит судорогой, будто между ними чье-то горло) — тогда беритесь за Бомбу.

Бомбой может быть что угодно — от подписки обидчика на миллион почтовых каталогов и до похищения детей. Но поосторожнее с Бомбой, пока вы не прочли остальные правила. Потому что…

Правило второе: выбирайте время сквитаться.

Куда спешить? Ползти медленно — прекрасное занятие, дающее возможность воевать со всем остальным родом человеческим, пока вы добираетесь до своего обидчика. Дайте пройти времени, и объект вашей мести почувствует себя в безопасности. Пусть думает, что все обошлось — тем ужасней будет пробуждение. А кроме того, меньше вероятность, что вину за все ужасы, свалившиеся на голову заслужившего их выродка, возложат на вас.

И перед тем как перейти к правилу номер 3, позвольте привести вам классический пример эскалации гнева с Бомбой в конце.

Несколько лет тому назад у издателей дешевых книг в бумажных обложках была наглая привычка украшать титульный лист рекламой сигарет и спиртных напитков. Я, конечно, согласен, что каждый имеет право тешить свое недовольство миром выбранным им способом, вплоть до сигарет, выпивки, кокаина и девиц определенного поведения включительно; и в то же время я твердо уверен, что книги с моим именем на обложке не должны к этому поощрять. И в авторском договоре было указано, что никакие подобного рода объявления не могут быть помещены на моих книгах без моего письменного разрешения. Поначалу данный пункт вызывал у издателей раздражение — эти антрацитовые души до того прогнили, что пытались склонить меня на свою сторону, соблазняя частью дохода от этой рекламы. Я им пытался объяснить, что с точки зрения марали зарабатывать на таких вещах еще омерзительнее, но они не очень понимали, о чем вообще идет речь. В конце концов я заявил, что без этого пункта контракта не будет, и добился своего.

Через несколько лет при переиздании одной из моих книг я увидел обложку, украшенную рекламой канцерогенных палочек. Сейчас я расскажу, как я действовал по воозрастающей.

Прежде всего я потребовал, чтобы книга была изъята и пущена под нож, а потом вышла новым изданием. Это требование я передал через своего редактора, милую даму, имеющую в этих вопросах весьма ограниченную власть. Ее попросили бросить эти глупости. Первая фаза.

Потом с ними связался мой литературный агент из НьюЙорка. Минуя редактора, он обратился к работнику рангом чуть повыше и тоже получил совет бросить эти глупости. Фаза вторая.

Тут уж я позвонил тому самому работнику рангом повыше и получил рекомендацию бросить эти глупости. Фаза третья.

Кроме того, он сказал, что я могу обратиться на Самый Верх. Я так и сделал, и получил совет…

И наступила четвертая фаза. А за ней очень быстро промелькнули фазы пять, шесть и семь: обращение моего адвоката, который получил совет БЭГ, угрозы моего адвоката, а в ответ — совет БЭГ, а затем — обращение одного из авторов бестселлеров, что печатался в том же издательстве и был моим другом — как последняя попытка избежать sturm und drang. И ему была дана рекомендация БЭГ.

Кульминацией фазы семь послужило заверение от издателя моему адвокату: мол, если мы хотим потратить столько тысяч долларов, сколько надо на возбуждение дела в НьюЙорке, то ради Бога, потому что, пока дойдет до суда, книги уже будут давно распроданы. В сущности, это тоже был совет БЭГ.

В этот момент, поскольку книгу явно не собирались изымать, моя месть приняла форму требования вернуть мне права на издание: поскольку издательство нарушило контракт, книга принадлежала не им, а мне, а они утратили право ее продавать.

Угадайте с трех раз, что ответило мне издательство? Знакомая мелодия БЭГ, не правда ли?

В этот момент и мой агент, и мой адвокат говорили, что тут ничего не поделаешь. Они не понимали страшной силы тяготения выбивалки для ковров из прошлого. Ничего не поделаешь? Как бы не так!

И я без всяких усилий перешел к партизанской войне и вошел в фазу восемь, чувствуя свою правоту от того, что честно испробовал все возможные способы решить дело миром. Если выцарапать мою книгу из их когтей обойдется в целое состояние, то я своего добьюсь по-другому: я превращу их жизнь в ад на земле. Я поклялся, что доберусь до них, до этих надменных подонков, и они вернут мои права с радостью. Да чего там, они меня еще умолять будут, чтобы я эти права принял.

И я развернул такую террористическую деятельность, что «Красным Бригадам» было бы завидно.

И таким образом я пришел к правилу номер 3: Если хочешь сквитаться с большой производственной структурой, не возись с несчастными попрошайками из ее низов, которых тебе бросают как пушечное мясо, отвлекающее от настоящих злодеев.

Какой смысл связываться с редакторшей? Она всего лишь служащая, лишенная возможности влиять на решения. Мне нужна была та скала, что загораживает поток. Та самая Шишка наверху, которая разбрасывала советы БЭГ. В результате юридического расследования я нашел имя. И потребовал возврата прав непосредственно у него. БЭГ. (Этот надоедливый перечень утомительных попыток урезонить издателей предлагается только для очистки совести от малейших сомнений в том, что сделано все возможное и невозможное для решения конфликта мирными средствами. Необходимо, чтобы свидетели вашей вендетты убедились в соблюдении вами правила номер четыре: не выглядеть маньяком в глазах посторонних. Ваше безумие берсерка должно иметь вид разумной и спокойной деятельности. Ваше обращение в конце концов к Бомбе должно выглядеть неизбежным следствием их надменности, тупости и упрямства.)

Шишка мне даже не перезвонила. Не ответила на мое письмо от тринадцатого числа. И тогда я начал посылать кирпичи.

Если вы помните, несколько лет назад еще можно было отсылать счета телефонной компании и посылки без марки. Оплатить можно было на любом конце. Блаженное время.

Я начал посылать Шишке кирпичи. Двести тринадцать штук, примерно по десять в день, аккуратно обернутые в коричневую бумагу от мясника, которой у меня был целый рулон (пришлось купить). Подговорил сделать то же самое друзей из других городов. Каждый адресован персонально Шишке. И пока не развернешь, не скажешь, что эти аккуратные прямоугольные пакеты — просто кирпичи. Сотни кирпичей. Лично Шишке. В собственные руки. Срочно! Скоропортящийся материал! Не бросать! Хрупкие предметы!

И тут на сцену выступил я. (Правило номер пять: в процессе мести постарайтесь развлечься. Если это будет выглядеть как шутовство, очко в вашу пользу, коль власти до вас доберутся. Да вы что, инспектор, я просто шутил. Ваша честь, я утверждаю, что мой клиент просто зашел в своих дурачествах слишком далеко, пожалуйста, не вешайте его.)

После первых двухсот тринадцати кирпичей я стал посылать их примерно по сорок в неделю. В конце месяца, когда мои друзья стали говорить, что у них довольно серьезные почтовые издержки, и интересоваться, долго ли я еще собираюсь продолжать это сумасшествие, я написал Шишке записку на фирменном бланке Донни Осмонда (напомните мне рассказать, как эти бланки ко мне попали) с очень простым содержанием: «Вам хватит построить бункер, который мне не разрушить, разок дунув. Но, быть может, лучше вернуть права на мою книгу? Нежно, Харлан Эллисон».

Ответом был звонок редакторши. Ее голос прерывался и дрожал, показывая, что Высшие Силы вот-вот сорвутся с цепи. Мне советовали перестать докучать Шишке.

Как они были не правы! Скажите Шишке, ответил я ей, что, если он не перестанет задирать нос и не отдаст мою книгу, я не только перешлю ему весь остаток сортира, но еще и его там увижу! Редакторша вздохнула, зная, что я не блефую, и отключилась.

Правило номер шесть: Заставьте их поверить, что вы способны на все. Они должны ясно понимать, что вы слегка свихнулись и на блеф не способны. Заставьте их понять: идет война.

Чуток паранойи не повредит. Я паковал кирпичи только в резиновых перчатках. Им не добраться до меня. Голландец!

Но у Шишки должностная надменность сочеталась с глупостью, образуя непробиваемую комбинацию, и права он мне не вернул.

Настала фаза девять.

Среди моих знакомых много странного народа. Может быть, и среди ваших знакомых тоже. Один из таких моих знакомых — наемный убийца. К сожалению, не первого ранга. У него не та национальность — он литовец. Да, я знаю, что это очень смешно: наемный убийца — литовец. Но чем богаты, тем и рады. Он классный парень, хотя и один из самых недотепистых пистолетчиков в мире. Однажды он отстрелил себе два пальца на ноге. Даже не спрашивайте как.

Он звал себя Шандором. Имя не настоящее, однако в данном случае сойдет. Я позвонил Шачдору и попросил об услуге. Он был у меня в долгу (как-нибудь спросите меня о лавке жареных каштанов, хромой официантке и двадцатигаллоновом молочном бидоне и как я выручил Шандора).

На последней странице какого-то номера «Паблишерз Уикли» я нашел фотографию Шишки и попросил Шандора внушить ему страх божий, но не тронув на его седеющей голове ни волоска.

Примерно через неделю Шандор мне позвонил (за мой счет) и рассказал, как это было: прежде всего в этот день для защиты от убийственной жары Шандору пришлось надеть плащ с капюшоном, и когда он заговорил с Шишкой на улице возле издательства в Манхэттене… Вообразите себе картинку: вы выходите с работы в конце утомительного дня, волоча атташе-кейс и думая, что поезд на Нью-Рошель вы уже пропустили, и вдруг с вами рядом возникает этакое явление, обнимает вас за плечи мускулистой лапой и в ухо шепчет: «Твоего сына зовут Майкл, а дочку Мишель, она ходит в школу на Лонг-Айленде, а он учится в Гарварде, а живешь ты на Гроув-авеню в Ларчмонте, дома у тебя стоит паршивая сигнальная системка от «Диктографа», и если ты, парень, фишку сечешь, так вот, придешь домой и увидишь, что они у тебя гвоздями к стенке прибиты заместо фотографий, и поймешь, что надо было Эллисону права на книжку вернуть, а то я тебе башку картофельным ножиком отрежу и твоей же семье доплатным пошлю, понял?» — и растворяется в толпе.

На следующий день редакторша позвонила в истерике. Да что я себе позволяю со старым человеком! Да у него же сердечная недостаточность! Да что я, с ума сошел, что ли!

Ну, я, Конечно, написал Шишке письмо. Моя мать недавно умерла от сердечной недостаточности, и у меня было чувство, что в целях общего блага его следует ознакомить со статистикой сердечных заболеваний, со списком лучших специализированных больниц и приложить ксерокопию статьи из журнала Американской медицинской ассоциации о последних исследованиях в области приборов для искусственного поддержания сердечных ритмов — ну, все, что может вдруг срочно понадобиться больному человеку. Это я не стал писать на бланке Доннн Осмонда. Там, где речь идет о серьезных вещах, фривольного тона следует решительно избегать.

Письмо дошло. Шишка оказался серьезным противником.

Кремень старик. Он не собирался сдаваться. Я даже почувствовал растущее к нему уважение за такую стойкость перед безобразными выходками.

Редакторша позвонила еще раз. В слезах. Много раз было сказано «ради Бога». Я ответил, что для этого нужно всего лишь письмо с возвращением моих прав. Она сказала, что попробует еще раз. Ответ: БЭГ.

Даже я уже готов был уступить, боясь зайти Слишком Далеко, но тут мне совершенно случайно представилась возможность перейти к фазе десять — гораздо более ужасной, чем все предыдущее.

У меня дома расплодились мешотчатые крысы. Эти мелкие твари каждое утро вылезали-и съедали все, что не могло от них удрать. Я обратился в компанию по дератизации и после колоссальных расходов пришел к выводу, что они тоже ни черта сделать не могут. Но одну из этих тварей мы добыли. Она там торчала, наполовину вылезши из норы, мертвее, чем забота о бедных в программе Рейгана. Зубы оскалены, когтистые лапы скрючены в предсмертной судороге, глаза закачены под лоб, белки вылезли. Нас, ребята, самих замутило.

И дохлую крысу я отправил Шишке.

Малой скоростью.

С приложением тошнотворного рецепта Теда Когсвелла: жаркое из мешотчатой крысы в собственном соку.

Малой скоростью.

Недельки за две она добралась до издательства. Мне говорили, что уже на узловой станции Чикаго она была — как сказать — элегантна. То, что Пазолини называл Mondo Pukeo.

Редакторша позвонила. Говорила неразборчиво, но страстно. Кипятилась насчет того, что весь почтовый офис издательства пришлось окуривать. На следующий день права на книгу мне вернули.

Берегите Бомбу (или крысу) до последнего момента.

Правило номер семь: объект вашей мести неизбежно даст вам в руки средство сквитаться.

Они делают ошибки. Знал я одного человека, которому досаждал один паразит дурацкими телефонными звонками примерно полгода. Пять-шесть раз в сутки. Вытаскивал его из-под душа, прерывал во время любовного экстаза, мешал работать, будил в четыре часа ночи, доводя всю семью до белого каления. Мужик этот стиснул зубы и ждал. И наконец, что было неизбежно, паразит ошибся и, позвонив за счет вызываемого, назвался каким-то именем, которое жертва знала. Мужик наш звонок принял, понял, что это тот самый паразит, попросил оператора подержать линию, узнал, с какого номера его вызвали, через друзей в телефонной компании узнал, что это частная школа в Колорадо-Спрингс, тут же туда позвонил, ему какой-то ученик ответил: «Да, только что с этого телефона говорил Джимми Х (фамилия вымышленная)».

Мой знакомый полетел ближайшим рейсом в Колорадо, нанял машину, приехал в школу, нашел этого пацана и выбил из него дурь.

И вот что такое месть:

Правило номер восемь: мало просто сквитаться, следует получить с лихвой. С «довеском». Это процент в компенсацию за моральный ущерб, дискомфорт, плохое самочувствие, утрату самоуважения.

Это правило связано с правилом номер девять: око за око лучшее правило для мстителя. Если у вас украли часы, не стреляйте похитителю в лоб. Это из другой весовой категории. Однако, получая око за око, можете еще прихватить веки — довесок.

И наконец, правило номер десять — самое, ребята, важное. Есть люди, с которыми вообще нельзя связываться.

Я ненавижу жену одного моего друга. Не только потому, что она того стоит, но еще и за то, что она сделала с моим другом. И все же пусть мне лучше волосы в носу спалят зажигалкой, чем я с ней свяжусь. Даже выиграй я войну, в могилу я сойду с ее зубами на моем горле.

Никогда не давайте страсти мщения застить вам глаза и мешать оценить ситуацию. Есть люди, настолько погруженные в прошлое, настолько ушедшие в свою память по ведущей вспять шелковой нити, что они никогда не избавятся от живущих в этой машине времени теней.

Это те, кто никогда не перестанут искать доктора Менгеле. Они мыслят, как ниндзя. Они опасны и не знают удержу. Есть дети, у которых убили собак, и разумный человек в своей жажде мести никогда не должен забывать об их примере.

Потому что эти люди на самом деле обречены жить в вечном огне. Они вечно несут стигматы своих собственных ран. И если о них можно сказать доброе слово, то лучше всего это сделать словами покойного Геральда Керша, который писал: «…есть люди, которых ненавидишь, пока не увидишь сквозь щель их брони нечто, пригвожденное к столбу и скрюченное вечной мукой».