Операция «Хамбаг»

В то время как Фред и несколько других сотрудников миссии с помощью английских коллег изучали захваченные «сокровища» в виде документов, я допросил большинство физиков, находящихся теперь у нас под стражей. Мне еще предстояло решить, что с ними делать: кого совершенно спокойно можно оставить тут, а кого следует передать военным властям для интернирования.

Это была интересная группа людей, и было не так просто решить судьбу каждого из них. Например, Отто Ган, первооткрыватель деления ядра урана, основного процесса, делающего возможным создание атомной бомбы. Несомненно, меня будут сурово критиковать, если я не передам его в руки военных: Тут же находились фон Вейцзекер и Виртц — ведущие работники группы Гейзенберга. Фон Вейцзекера мы тщетно искали в Страсбурге, где он во время немецкой оккупации был членом совета факультета.

Теперь мы его настигли. Его досье было довольно любопытным.

Фон Вейцзекеру — отцу пришлось одно время быть статс — секретарем Министерства иностранных дел при гитлеровском правительстве, затем он стал германским послом при Ватикане. Будучи послом, он сумел однажды заступиться за нескольких итальянских физиков, обратившихся к нему как друзья его сына.

Фон Вейцзекера — сына никак нельзя было назвать настоящим нацистом; как и отец, он был хорошим дипломатом, знал, как достигать компромисса с нацистами, когда это было выгодно, и пользовался доверием нацистов и даже гестапо. Они обращались к нему за информацией о физике и физиках. Например, гестаповский департамент «культуры», секция 111с, в ноябре 1944 года прислала ему следующее письмо:

«Я уверен, что Вы, как выдающийся ученик Гейзенберга, пришлете краткий обзор современного состояния теоретической физики, насколько она поощряется правительством и политическими департаментами и насколько эффективным может быть ее применение к так называемым военным исследовательским работам. Кроме того, мы вообще интересуемся Вашими взглядами на так называемую «германскую физику».

Я буду признателен, если Вы исполните мою просьбу по возможности быстрее. Приветствую вас. Хайль Гитлер!

(подпись неразборчива)

Подполковник СС»

Во время войны фон Вейцзекер был кем‑то вроде посланца доброй воли, представителем нацистской культуры за рубежом. Его посылали во Францию, Испанию и Португалию. По возвращении он представлял доклады о том, как его принимали. Например, в марте 1944 года, докладывая о поздке в Испанию и Португалию, он писал, что повсюду у него были тесные контакты с физиками, и указывал на некоторых, заслуживающих особого внимания. «Профессор Паласиоз в научном отношении более значи тельная величина, профессор Отеро обращает на себя внимание своими связями и симпатиями к Германии…» Далее фон Вейцзекер выступает за более близкие культурные связи с Испанией и Португалией, хотя Германии сначала и придется быть дающей стороной, но «культурные и политические преимущества, которые можно будет получить в этих странах, оправдают сделанные усилия». На него произвели впечатление интерес этих стран к немецкой философии и более определенные симпатии к Германии, чем в других странах Европы, которые он посетил во время войны. Прием, оказанный ему в Париже, по-видимому, был не совсем сердечным.

Тогда же германское Министерство иностранных дел просило его выступить с коротким заявлением в предназначенной для Соединенных Штатов Америки радиопередаче относительно немецкой науки, так как «вражеская пропаганда в течение нескольких лет распространяет злостные сообщения о мнимом упадке немецкой науки». Фон Вейцзекер ответил, что недостаточное знание английского языка не позволяет ему это сделать.

Он сыграл также заметную роль в умиротворении пронацистских ученых, рвавшихся запретить в учебных планах новейшую физику и теорию относительности из‑за их «неарийского» происхождения. Он всегда умел так подбирать названия для вещей, что они становились приемлемыми для обеих сторон. По-видимому, во время войны этим делам он посвящал времени больше, чем физике. Основной его научной работой была представляющая определенный интерес новая теория происхождения планетной системы. Тем не менее он продолжал занимать видное место среди выдающихся физиков — теоретиков нашего времени.

Кроме Отто Гана, фон Вейцзекера и Виртца мы захватили двух более молодых ученых. Они были для нас интересны тем, что привели некоторые новые исследования в области разделения изотопов. Это очень озадачило фон Вейцзекера: он, очевидно, думал, что эта молодежь имеет слишком мало значения, чтобы ее нужно было интернировать.

«По какому принципу нас отбирали?» — сетовал он.

Трудно было принимать решение относительно фон Лауэ. По непроверенным слухам, он был главным деятелем в "немецком урановом проекте, но все прямые доказательства говорили о том, что он не имел ничего общего с этим. За все время гитлеровского режима, включая и годы войны, фон Лауэ открыто выступал против нацизма, его действий и идеологии. Он никогда не уступал им, и многие из его друзей опасались за его свободу и даже жизнь. Его пример показывает, что при наличии мужества вовсе не было необходимости гнуть шею перед нацистскими тиранами и лизать их сапоги.

Когда фон Лауэ во время войны приезжал в Швецию, он оттуда написал письма своим друзьям в союзных странах и описал положение внутри Германии. В Стокгольме он прочитал лекцию, в которой упоминал также и о теории относительности, за что по возвращении получил строгий выговор от нашего «старого приятеля» — бригаденфюрера СС, имперского директора, профессора, доктора Рудольфа Ментцеля.

Поклонник компромиссов, фон Вейцзекер посоветовал фон Лауэ так ответить своему официальному критику: «Теорию относительности следовало бы разработать без Эйнштейна, но ее не разработали без него». Фон Лауэ отказался от такого приспособленчества; вместо этого он опубликовал статью о применимости теории относительности и написал фон Вейцзекеру: «Вот это и должно быть моим ответом».

В 1914 году фон Лауэ получил Нобелевскую премию и до сих пор остается одним из ведущих физиков — теоретиков мира. Этот человек в течение войны фактически был на нашей стороне. Он достоин уважения своих коллег во всем мире как за научные познания, так и за личные качества. Такие люди, конечно, были редки в Германии. Тем не менее я решил интернировать его вместе со всеми остальными. Я считал, что наши ученые с успехом смогут обсудить с ним будущее немецкой физики. Но, хотя я и усиленно рекомендовал это, а наши военные обращались с ним очень хорошо, эти мои рекомендации так и остались невыполненными. В официальных бумагах я несколько раз повторял их и, наконец, сразу после Хиросимы писал относительно фон Лауэ и Отто Г ана:

«Я усиленно рекомендую, чтобы им была предоставлена возможность скорее встретиться со своими коллегами из стран союзников для обсуждения вопроса об общем состоянии науки в Германии перед войной и во время войны. Они смогли бы выработать конструктивные предложения для будущего. Если предполагается хотя бы в малых масштабах как‑то оживить в Германии научное образование, — с нашей помощью или без нее, — то желательно, чтобы именно эти люди стояли у руководства этим делом».

Наконец караван командирских машин и джипов отбыл в Гейдельберг, увозя и шестерых наших пленников. Провожая их, я не мог не вспомнить прелестную каррикатуру Джемса Сарбера, снабженную подписью «Захват трех профессоров — физиков». Я чувствовал себя немного похожим на сарберовскую свирепую женщину, направившую пистолет на бедных испуганных профессоров. Во всяком случае, я радовался тому, что воспротивился планам полковника Паша о проведении воздушной операции против физиков. Осуществись она, мы, если можно так выразиться, «пересарберили» бы самого Сарбера.

Совершенно очевидно, в целом немецкая урановая организация была смехотворно мала по своим масштабам. Здесь, в центральной группе лаборатории все, что было смонтировано, умещалось в небольшой подземной пещере, в пристройке к маленькой текстильной фабричонке и в нескольких комнатах старого пивоваренного завода. Справедливости ради следует отметить — оборудовано все было хорошо, но по сравнению с тем, что было сделано в Соединенных Штатах, выглядело жалким. Нам даже иногда, приходила в голову мысль, что наше правительство тратило больше денег на одну нашу разведывательную миссию, чем германское — на весь их урановый проект.


Захват трех профессоров-физиков. Из альбома Джемса Сарбера «Война между мужчинами и женщинами». Рисунок Дж. Сарбера. «Нью-Йоркер». (Мужчина, женщина и собаки. Харкурт Брэйч).


Но у нас все еще недоставало Гейзенберга — нашего главного «объекта» среди немецких физиков. За несколько дней до захвата нами Эхингена он уехал на велосипеде к своей семье в Баварию, на территорию, находившуюся еще в руках у немцев. Перед отъездом он дал строгие указания запрятать все относящиеся к делу материалы и держать в тайне их местонахождение. Но его предупреждения и указания были напрасными: все, что было зарыто так тщательно — две тонны урана, две тонны тяжелой воды и десять тонн графита, — мы обнаружили, как подтвердил впоследствии в своем интервью агентству «Ассошиэйтед Пресс» Гейзенберг.

В найденных документах мы нашли некоторую нужную для нас техническую информацию. Но у меня оставалось чувство, что здесь было не все, часть документов отсутствовала. Казалось маловероятным, чтобы Гейзенберг спрятал только уран и не укрыл важные результаты своих исследований. Чем больше я об этом думал, тем больше убеждался в том, что некоторых важных документов не хватает.

Наконец, мне удалось пронюхать, что исчезнувшие документы запечатаны в большой бидон и опу щены в выгребную яму дворовой уборной одного из домиков, где жили физики. Я вызвал лейтенанта с солдатом и приказал немцу показать дорогу.

«Действуйте по указаниям этого немца, — сказал я лейтенанту. — Это очень важное задание. Смотрите не испачкайте руки!» Офицер был очень заинтересован своей миссией и, не зная, что его ожидает, сказал, что он высоко оценивает мое доверие. Однако он отомстил мне, и последним пришлось смеяться ему: он положил эту отвратительно пахнувшую находку прямо под моим открытым окном. Таким образом, не кому‑нибудь, а именно мне пришлось беспокоиться о чистоте своих рук, когда я открывал бидон.

Как я и предполагал, в бидоне находились основные доклады о немецких изысканиях, связанных с урановым котлом.

Между тем и наши солдаты сделали прекрасное открытие. Они нашли запас изысканных вин, принадлежащий, по — видимому, семье фон Вейцзекера. Конечно, этот запас немедленно был конфискован и через две недели в Гейдельберге израсходован на праздновании Дня победы.

В начале июня оставленные нами в Эхингене немецкие физики попытались со специальным посыльным переправить письмо о происшедшем из французской зоны через американскую в британскую зону, где находились директора Общества кайзера Вильгельма. В те дни немцам проще было передвигаться, чем должностным лицам союзных армий, которым необходимо было иметь всевозможные пропуска и официальные предписания, чтобы перейти из одной зоны оккупации в другую. Письмо, конечно, было перехвачено миссией Алсос. Привожу здесь несколько выдержек из‑за содержащегося в них не замеченного авторами столь характерного для немцев юмора. Рекомендую читателю обратить особое внимание на порядок, в котором перечислены потери Института.

«…Эхинген был оккупирован французскими и марокканскими отрядами в 17 часов 22 апреля

1945 года… В день оккупации около восьми часов тридцати минут появились четыре американских танка вместе с многочисленными автомашинами отряда «Т» шестого армейского корпуса под военным командованием полковника Паша и научным руководством профессора Гоудсмита. Все лаборатории… были заняты и обысканы, а присутствовавшие там сотрудники подверглись допросу…

Вывоз аппаратуры в Эхингене ограничился главным образом тем, что относится к урановой проблеме, а именно двумя установками для разделения изотопов доктора Багге и доктора Коршинга. Кроме того, были взяты в качестве сувениров все институтские резиновые штампы. Тягостными были потеря одной тысячи марок из институтского сейфа и пяти тысяч марок из сейфа фирмы «Гротц», контора которой была оккупирована американцами. В добавление к аппаратуре и материалам профессор фон Лауэ, профессор фон Вейцзекер, доктор Виртц, доктор Багге, доктор Коршинг и профессор Ган, вынуждены были сопровождать американцев в неизвестном направлении и на неизвестное время», После жалоб на многочисленные французские комиссии, посещавшие это место после нас, и на своих немецких коллег, раскрывших французам некоторые «урановые секреты», в письме заявлялось: «…Мы все еще надеемся, что институту такого класса, как наш, следует покровительствовать. Он. может принести славу Франции и всему миру», Хотя «Баварский бастион», в котором фанатики-нацисты намеревались сделать «последнюю остановку», был все еще не в наших руках, полковник Паш решил любым способом захватить Гейзенберга. Нам было известно, что он находится в маленьком городишке Урфельд, южнее Мюнхена, и полковник, взяв с собой шесть человек, направился туда через горы, избегая укрепленных районов, окружавших Мюнхен. Добравшись без помех до Урфельда, он быстро нашел того, кого искал.

Слух о том, что в городке находится американский полковник, быстро распространился, и вскоре к Пашу и его людям явились два высокопоставленных офицера войск СС. Они желали сдаться американцам вместе со своей сотней отрядов, укрывшихся в соседних горах. Они, конечно, были уверены, что у полковника под командой должно быть не меньше полка. Полковник Паш, посмотрев на карту, приказал им привести их людей к указанным местам и в указанное время на следующее утро. Затем он приказал своим офицерам охранять все дороги и принять сдачу. К несчастью, один лейтенант, видимо уставший и потерявший способность быть внимательным, внезапно ляпнул в присутствии понимавших по — английски офицеров СС: «Но, полковник, ведь нас же всего семь человек!»… Через час миссия Алсос поспешно ретировалась в безопасное место и не возвращалась в Урфельд до тех пор, пока наша армия действительно не заняла его.

Через несколько дней пал Мюнхен. Здесь Карл Бауман с несколькими офицерами и солдатами разыскал Вальтера Герлаха, возглавлявшего ядерные исследования и вообще все исследовательские работы в области физики за последние годы. Нашли они и Дибнера, а также уран, забранный гестаповцами из тюрингенской лаборатории, и привезли немало интересных документов.

Я только что вернулся в Гейдельберг, когда' туда же привезли Гейзенберга. Я сердечно приветствовал своего старого друга и бывшего коллегу. Исключительно под влиянием минуты я сказал:

— Не желаете ли вы ехать в Америку работать с нами?

Но он был еще слишком полон сознания своей значительности и чрезвычайной важности выполняемой им работы, чему, собственно, и приписывал свое интернирование.

— Нет, я не хочу уезжать, — сказал он, — Германия нуждается во мне.

Он часто говорил подобные вещи и раньше, но сейчас, может быть, он был и прав при условии, однако, что его контакт с нацистами не слишком изменил его. Он уже потерял доверие некоторых своих коллег — антинацистов.

— Если американские коллеги желают узнать что-нибудь об урановой проблеме, — продолжал он, — я буду рад показать им результаты наших исследований, если они приедут в нашу лабораторию.

Досадно и смешно было слушать эти слова. В то время мне уже было определенно известно, насколько больше мы знали и понимали в той проблеме, которую он имел в виду. Но я не имел права говорить ему о наших достижениях, а поэтому не противоречил, а ограничился благодарностью и оставил его пребывать в безмятежной уверенности, что они далеко опередили нас.

Я много лет знал Гейзенберга. Еще летом 1925 года он был у меня в Голландии. Несколько раз он бывал в Соединенных Штатах Америки и проводил летний отпуск вместе со мной в Мичиганском университете. В свой последний визит туда перед самой войной, в июле 1939 года, он гостил у меня.

Гейзенберга и сейчас считают величайшим немецким физиком — теоретиком и одним из величайших в мире. Его вклады в современную физику не уступают по значению тому, что сделал Эйнштейн.

Гейзенберг открыто боролся против нацистских крайностей. Ему даже удалось опубликовать в гитлеровской газете «Дас шварце корп» статью, где он защищал эйнштейновскую теорию относительности. За это он подвергся жестоким нападкам нацистов, особенно одного физика крайне нацистского направления, Иоганнеса Штарка. В передовой статье той же газеты он разнес Гейзенберга и других физиков-теоретнков, назвав их «белыми евреями». Штарк, как и Ленард, стал нацистом еще задолго до прихода Гитлера к власти. В 1919 году он получил Нобелевскую премию. Но его последующая работа в области физики была настолько плоха, что далее нацисты поняли это, но, учитывая его преданность, сделали его президентом Бюро стандартов; однако и там он продержался недолго.

Гейзенбергу много раз предлагали переехать в Соединенные Штаты Америки, но он был настолько убежден в значительности своей роли в Германии, что постоянно отказывался эмигрировать. Он всегда был убежден, что Германия нуждается в великом руководстве и что он мог бы быть одним из великих лидеров: «Придет день, — говорил он, — гитлеровский режим рухнет, и это будет момент, когда люди, подобные мне, смогут вмешаться».

Однако во время войны крайний национализм приводил его к заблуждениям. Он был настолько увлечен идеей о величии Германии, что считал усилия нацистов сделать Германию могущественной более важными, чем их эксцессы. Он пребывал в глупооптимистичной уверенности, что эти эксцессы в конце концов прекратятся, когда Германия достигнет господства над миром. Незадолго до конца войны, когда он был с визитом в Швейцарии и все уже казалось определенно проигранным, он промолвил: «Как было бы прекрасно, если бы мы выиграли эту войну».

Хотя он и мужественно выступал против нацистских эксцессов и особенно против нацистских глупостей, мотивы этой борьбы были вовсе не столь благородны, как можно было бы ожидать от столь великого человека. Он боролся с нацистами не потому, что они были плохи сами по себе, а потому, что они были плохи для Германии или по меньшей мере для германской науки. Его главным образом беспокоило то, что Германия может потерять свое ведущее положение в науке и особенно в физике. Вот почему он энергично возражал против изгнания из Германии физиков — евреев.

Гейзенберга глубоко обеспокоила подлая атака Штарка в гитлеровской газете на его выступление в защиту теории относительности, так как это грозило всему будущему немецкой физики. Прогресс в физике невозможен без изучения и понимания теории Эйнштейна, которая представляет собой не философскую доктрину, а комплекс экспериментально проверенных законов, подобных, например, законам Ньютона.


Письмо Гиммлера относительно Гейзенберга, адресованное Гейдриху.


Гейзенберг был знаком с семьей Гиммлера, поэтому после нападок в «Дас шварце корп» он решил попытаться вступить в контакт с главой гестапо. Гиммлер решил, что Гейзенберг просто ищет более хорошей работы, в то время как тот хотел только убедить Гиммлера в необходимости изучения теории Эйнштейна студентами.

В результате Гейдрих, прославившийся впоследствии как палач Лидице, получил приказ всесторонне проверить лояльность Гейзенберга. 21 июля 1938 года Гиммлер писал:

«Дорогой Гейдрих!

Я получил хороший и очень объективный доклад о профессоре Гейзенберге (Лейпциг). Прилагаю при сем очень объективное письмо профессора Прандтля (Геттинген), с которым я согласен, а также копию моего письма Гейзенбергу для Вашего сведения.

…Думаю, что Гейзенберг приличный человек и что мы не должны терять или заставлять молчать человека, который еще молод и способен воспитать подрастающее поколение в. науке».

А Гейзенбергу он писал в тот же самый день:

«Только сегодня я в состоянии ответить на Ваше письмо от 27 июля 1937 года, с которым Вы обратились ко мне в связи со статьей профессора Штарка в «Дас шварце корп».

Так как Вас рекомендовала моя семья, я приказал расследовать Ваш случай особенно тщательно и точно. Рад сообщить вам, что не одобряю нападок «Дас шварце корп» и принял меры против каких‑нибудь атак на Вас в будущем. Надеюсь увидеть Вас в Берлине осенью, в ноябре или декабре, и мы сможем тогда лично и всесторонне переговорить.

С дружеским приветом Хайль Гитлер!

Ваш

Г. Гиммлер

P. S. Было бы лучше всего, однако, если бы в будущем Вы делали различие между результатами научных исследований и личными и политическими взглядами ученых».

В начале войны те, кто жаловался Гейзенбергу на непонимание нацистами истинного значения науки, получали от него ответ: «Может быть, они и не понимают этого, но они распоряжаются деньгами и могут их дать, если предлагаемые им планы достаточно грандиозны. Возможно, в ближайшем будущем я встречусь с одним из лидеров Германии. Если я, например, скажу ему о необходимости построить у нас самую большую в Европе астрономическую обсерваторию стоимостью в пять миллионов марок, он доложит Гитлеру, и тот, возможно, найдет эту сумму подходящей для такой цели и прикажет построить обсерваторию за один год».

«Это так, — мог добавить коллега, — а когда все будет готово, он назначит туда директором какого-нибудь плохонького астронома, но хорошего нациста, и вот вам ваша грандиозная обсерватория!»

В Гейдельберге мы очистили одну из наших прекрасных вилл для наших «гостей» — физиков, которых теперь стало девять. Здесь они содержались до тех пор, пока не появилась возможность переправить их в Париж и передать в руки военных властей. У нас они находились под строгой охраной. Мы не хотели, чтобы остальные ученые в Гейдельберге знали об их присутствии. Единственными людьми, пригодными для несения охраны в то время, были несколько американских негров. Всем нашим гостям это не нравилось: они, видимо, слишком долго прожили под влиянием арийского мифа. За исключением одного, все они, казалось, были в превосходном настроении. Они считали себя очень важными персонами, имеющими что предложить, чего, надо признаться, не считали мы. Лишь позднее, 6 августа, им пришлось самым прозаическим образом пробудиться от своих приятных иллюзий, когда радио принесло им весть о Хиросиме.


Письмо Гиммлера Гейзенбергу.


Вальтер Герлах выглядел очень изможденным по сравнению с тем, каким я видел его последний раз в Англии в 1938 году. Мы были тогда приглашены на конференцию Британской ассоциации содействия прогрессу науки. В течение многих лет я хорошо его знал, но в Англии он вел себя как‑то уклончиво. Я пригласил его навестить меня в Голландии на обратном пути. Он дал неопределенное обещание, намекнув на то, что для такого визита требуется специальное разрешение нацистского правительства. Вместе с тем он пугался и уклонялся от разговора, когда я спрашивал о политическом положении в Германии.

Теперь же он был куда более откровенен; он снова был тем Герлахом, каким я его знал до гитлеровского режима. Правда, в своей лаборатории он вел себя, как абсолютный диктатор, и студенты и ассистенты боялись его; но им нравилось это.

Он был очень разговорчив и довольно объективно рассказал нам о положении науки под властью нацистов. Блестящий экспериментатор, лектор и руководитель, за то короткое время (около года), когда он замещал убежденного нациста Абрахама Эзау в качестве руководителя всех исследований в области физики, он сделал все, чтобы спасти немецкую физику. Он не был нацистом. Как мы узнали, его суждения во многих случаях были чреваты неприятностями для него и, чтобы их избежать, он подыгрывал иногда нацистам, особенно в первые дни их господства. В конце концов он устал от всяческих помех п нападок. Единственное, чего он желал, — это спасти немецкую физику по возможности без помощи, но и без помех со стороны нацистов. Официально он был связан с должностными лицами из шпееровского министерства вооружения и боеприпасов, поддерживавшими его старания. Но все это было слишком поздно. Еще до того как влияние Герлаха могло сказаться, началась война. Он старался быть объективным и признавал положительные стороны в проводившихся Дибнером исследованиях. Группа Дибнера, финансировавшаяся военным ведомством, соревновалась с группой Гейзенберга. Немудрено, что под держка Дибнера Герлахом натолкнулась на осуждение чопорной группы Гейзенберга.

От Дибнера нам узнать ничего не удалось. Он был угрюм, как настоящий пленник. Члены гейзенберговской группы, вместе с которыми ему пришлось жить, обращались с ним, как с отверженным.

Оставалось неясным лицо еще одного ведущего работника, специалиста по физической химии — Гартека. Его отчеты об исследованиях, которые мы начали изучать, говорили о том, что, по — видимому, он был одним из наиболее активных и дальновидных членов Уранового клуба. Его специальностью было отделение изотопов урана и получение тяжелой воды. Он давно уже понял, что все эти проекты должны перерасти стадию американских лабораторных исследований и иметь под собой прочную промышленную базу.

Майор Рассел Фишер разыскал Гартека в Гамбурге и доставил его в штаб — квартиру миссии Алсос в Париже. Это «похищение», осуществленное из соображений секретности без соблюдения надлежащих формальностей, принесло нам много неприятностей со стороны оккупационных властей той зоны; каким-то путем им стало известно о нелегальной деятельности миссии Алсос на их территории, но, по — видимому, они не знали, зачем мы там находились.

Гартека привели ко мне в кабинет. До этого мне не приходилось встречаться с ним. Сначала он не обнаружил желания разговаривать. Он не представлял себе, как много мы уже знаем о нем и его работе.

— Расскажите мне о ваших попытках получить газообразные урановые соединения, — сказал я, зная о том, что он предпринял такие исследования в надежде получить газообразную смесь, из которой было бы удобно выделять нужный изотоп методами газовой диффузии. Гартек признался, что он руководил этой работой.

— Но она была безуспешной, — сказал он. — Последнее, к чему мы пришли, была несколько усложненная органическая смесь из атомов урана, окру женных атомами водорода и углерода. Конечно, это очень сложные молекулы, чтобы о них можно было просто рассказать. Я попытаюсь показать вам.

Указав на лежавший на моем столе кубик, игравший роль пресс — папье, он продолжал:

— Предположим, этот кубик представляет собой уран.

Он сделал движение, чтобы взять его, и вес этого кубика поразил его:

— Но это же и есть уран на самом деле! — вскричал он.

Этот инцидент положил конец его колебаниям. Он сразу понял, что кубик урана был из числа тех, которые предназначались для немецких экспериментов с котлом и рассказал мне все, что знал.

На этом и закончилась наша погоня за немецкими физиками — ядерщиками. Мы нашли всех ведущих работников проекта, все документы и материалы. Четырнадцать человек из них мы интернировали, четверо были уже в Соединенных Штатах Америки. Те десять, которые оставались в Европе, содержались под охраной в Версале в так называемом «Дастбине» (dustbin — по — английски «мусорный ящик») — лагере для интернированных гражданских лиц. Оставалось всего несколько физиков — ядерщиков в Берлине или в русской зоне оккупации, но мы уже опросили двух из них в Лейпциге, когда этот город был открыт для доступа американского персонала.

* * *

Лишь в конце июля небольшая группа сотрудников миссии Алсос получила доступ в Берлин. Как мы и предполагали, ничего нового там не нашлось, но то, что мы узнали, нас вполне удовлетворило. Это было подобно недостающим кусочкам в мозаичной картине. Собранные нами обрывки случайных сведений дополнили общую, уже известную нам картину.

Мы нашли, например, главного химика химического концерна «Ауэр», которого разыскивали еще с момента вступления в Бельгию. Но он не сообщил нам ничего нового. Так же было и с остававшимися в Берлине немногими физиками, работавшими в промышленности. Ученые, работавшие в гестапо, были уже выявлены до нашего прибытия. Некоторые из них оставили в своих опустевших домах кое — какие следы для нас, чтобы мы позднее могли проследить за ними. Нашлась и секретарша Рудольфа Ментцеля. Она жила одиноко в большой выгоревшей и разбитой бомбами вилле и ютилась в уцелевшей каморке швейцара. В этой вилле некогда помещалась собственная научная академия Гиммлера, так называемая «Аненэрбе», или Академия родовой наследственности. Цокольный этаж, единственное не полностью разрушенное место, еще сохранил остатки странной тевтонской символики и обрядности; виднелись какие‑то непонятные идолы, казавшиеся при первом взгляде телами жертв. В углу находилась яма с пеплом, в котором я нашел череп ребенка.

Египетский музей вряд ли можно считать подходящим местом для поисков следов уранового предприятия, но прежде я бывал в нем; тогда это был один из лучших музеев в своем роде и я полюбопытствовал взглянуть, во что он превратился теперь. Музей был полностью превращен в развалины. Почти единственным уцелевшим экспонатом была поврежденная взрывом печально выглядевшая мумия птолемеевской эры. Бедный старик — сторож, работавший в музее и раньше, был очень тронут моим интересом к музею и упорно хотел подарить мне эту уцелевшую мумию. На мгновенье я соблазнился возможностью послать ее в Вашингтон с указанием «Проверьте на радиоактивность». Но мумия оказалась чересчур большой для нашего джипа, и мне пришлось удовлетвориться несколькими клочками ее раскрашенной одежды.

Но главным образом мы хотели посетить ныне опустевшие помещения Физического института кайзера Вильгельма, где исследования урана начались еще в 1939 году. Это было одно из немногих уцелевших зданий. Крупный знак над дверью означал, что здесь находится штаб — квартира начальника разведывательной службы Контрольной комиссии США. Вокруг, казалось, все было пусто. Мы вошли в комнату с двумя столами. Встретивший нас офицер никак не мог понять нашего интереса к этому зданию.


Подземная урановая лаборатория Физического института кайзера Вильгельма в Берлине в том виде, как она была найдена миссией Алсос.


«Здесь все пусто, — сказал он. — Все, даже выключатели и провода, вывезено. Мы нашли какой‑то хлам и выбросили его на задний двор. Подвальное помещение выглядит довольно странно. Похоже, там был плавательный бассейн. Пройдите и посмотрите».

Мы тщательно все проверили. «Хлам» на заднем дворе состоял из обломков лабораторного оборудования для исследований по ядерной физике и блоков прессованного оксида урана. Валялось также несколько записных книжек, по которым можно было судить о характере проводившихся там исследований. Подвальное помещение представляло собой защищенный от бомб бункер — лабораторию, которой немцы так гордились. Создавалось впечатление, что в прошлом она была превосходно оборудована. За «бассейн для плавания» приняли яму, в которой предполагалось соорудить котел. Металлические контейнеры и рамы для размещения кубиков урана стояли рядом.

Я вспомнил примитивную установку, с которой начинал Энрико Ферми в подвалах Колумбийского университета. По сравнению с ней эта берлинская лаборатория, даже пустая, производила впечатление большого достижения. Я остался там ненадолго один и в тусклом свете обратился к богу с благодарностью, что он дал мне великое счастье понять на языке физики, который был мне особенно близок, крушение нацизма.

Загрузка...