Мистер Аркадин

Я вернулся из Мехико с простудой. А может, это была нервная лихорадка. В общем, зубы у меня стучали от озноба и я никак не мог с этим совладать.

Меня скрутило окончательно, когда я вышел из самолета в Орли. Райна нашла, что я выгляжу ужасно. Сама она была холеная и свежая, как весенняя фиалка, одета в бобровую шубку и замшевый берет, который делал ее похожей на задорного мальчугана. Она сделала вид, что дуется на меня.

— Я так и знала. Ты явился лишь затем, чтобы сразу исчезнуть.

Я и вправду собирался улизнуть. В Мюнхен, повидаться с Якобом Зуком. Простая формальность. И тогда я мог бы предстать перед Аркадиным с полным досье, получить с него обещанные деньги и начать жить своей жизнью.

Этими мыслями я тешил себя все бесконечные часы путешествия. Метеоусловия были как нельзя хуже, меня то бросало в дрожь, то мутило, и я с трудом сохранял остатки оптимизма, который как будто бы внушался обстоятельствами.

А едва я ступил с трапа, меня проняла эта лихорадка.

На летном поле дул пронизывающий ветер. Мне стоило усилий добраться до буфета, довольно грязного и скудного. Я взял консоме, оно было чуть теплым, зубы стучали о ложку.

— А у меня для тебя неважные новости. Непонятно откуда опять объявился Боб. Готов на все ради меня, бедняга. И, к сожалению, все такой же скучный. Но что делать бедной девушке, если ее милый далеко? Приходится утешаться с тем, кто под рукой.

Она выложила все это с легкой угрозой и рассчитывая на мою реакцию, но просчиталась. Мне было безразлично, что юный Рутли снова занял место ухажера возле нее. Более того, я был бы даже рад, чтобы он сопровождал Райну в Сан-Тирсо, если я не успею вернуться к Рождеству.

— Рождественская неделя в Париже была бы для меня невыносимой. Все эти дни я провела бы у окна своего замка, погруженная в мысли о своем господине и повелителе, который отправился в крестовый поход.

Я сделал попытку попасть ей в тон.

— К счастью, у тебя есть шут, который станет развлекать тебя последними сплетнями с Джермин-стрит.

Да, меня таки здорово забрало.

— Тебе надо в постель, — сказала Райна. — Или, если хочешь, надень смокинг и поедем куда-нибудь выпьем как следует.

Увы, я не мог позволить себе ни того, ни другого. Диктор объявил посадку. Надо было идти. Райна легкой походкой шагала рядом со мной вдоль холодных цементных коридоров, насквозь продуваемых сквозняками.

— Очень вероятно, что ты встретишь там отца, он сейчас как раз в Германии. Смешно. Вы стали прямо неразлучны.

Она хихикнула, как школьница.

— Надеюсь, нам не придется больше расставаться. Я не могу без тебя. А ты, кстати, поступаешь совсем как мой отец. Чисто по-русски.

Таможенник поставил штамп в моем паспорте, проверил посадочный талон.

— По-русски? Но твой отец совсем не русский.

Дальше ей нельзя было идти со мной. Толпа пассажиров, торопящихся к таможенному пункту, прижала нас друг к другу.

— То, что он говорил тебе, Райна, — неправда. Ты разве не знаешь, что он совсем потерял память, давно, еще в 1927 году?

До чего же глупо с моей стороны обсуждать такие дела в столь неподходящем месте, на ходу! Чтобы оставить за собой последнее слово, я готов выдать тайну, которую обещал хранить во что бы то ни стало. Но Райна почти не придала значения моим словам и продолжала смеяться.

— Миленький мой, у тебя и вправду сильный жар, — сказала она. — Попроси у стюардессы выпить как следует.

Чиновник вежливо, но непреклонно преградил Райне дорогу. Мы успели только обменяться прощальным поцелуем.

— Амнезия не может длиться тридцать лет.

Сладость ее губ… Мне даже полегчало. Однако надо было поторапливаться, все уже были в салоне. Мне не удалось даже оглянуться и махнуть рукой.

И вот опять монотонный рев моторов, искусственный климат самолета, обходительное внимание стюардессы. Опять закладывает уши…

— Вам нездоровится? Не хотите ли чаю? Подушку?

Вот и она обращается со мной как с больным. Хорош, верно, у меня видок. Но теперь мне досаждала не только лихорадка. Меня беспокоили слова Райны, брошенные ею напоследок: «Разве может амнезия длиться тридцать лет?»

Эх, я бы полжизни не пожалел сейчас за медицинский справочник. Может, в самолете есть врач? Хорошо бы познакомиться с ним и побеседовать о проблемах памяти.

Какие, однако, глупости лезут в голову. Просто-напросто я дико устал, к тому же эта простуда.

В Мюнхене стало еще хуже. Шел снег, потом потеплело; ноги тонули в какой-то мокрой каше, похожей на тающий сахар.

Небо было так густо затянуто тучами, что уже в три часа зажгли уличные фонари. Витрины освещались особенно ярко, в них горели рождественские елки. Тротуары были запружены народом, и все вместе это казалось невыносимым. Вялые, безжизненные лица, закутанные шерстяными шарфами, которых ожидание Рождества делало однообразными и похожими на маски. И еще бесконечные приветственные крики; «С наступающим!», обращенные с одной стороны улицы на другую, подарки, причудливо перевязанные ленточками, свисающие с запястий. И я, совсем одинокий, совсем чужой в этой стране, в этом городе, где никто не ждет меня к обеду и никто не готовит для меня подарка.

Я приехал, чтобы повидать незнакомого мне человека, старого жулика, наверняка неприятного и грязного. Уже придя на свидание с ним в тюрьму, я вспомнил, что как раз накануне его должны были выпустить. По случаю Рождества. Была тому и другая причина, о которой я узнал там же: «Старикашка совсем плох. Пусть уж помирает где-нибудь на воле».

Чем больше я размышлял о своей миссии, тем больше убеждался в ее бесполезности. Как сказала бы моя матушка, со мной приключился очередной припадок щепетильности, от которого никакого проку.

Но как бы то ни было, а я все-таки продирался сквозь сумерки, дрожа от лихорадки. Опять начинался снег, но это были не те пушистые хлопья, которые изображают на календарях или стеклянных шариках, а колючая, тающая на полпути к земле крупа. Я искал улицу, название которой мне нацарапали на листке бумаги в тюрьме. Писал старик готическим шрифтом, который я едва разбирал. Я уже дважды спрашивал дорогу и, кажется, совсем сбился с пути.

Наконец я решился спросить еще раз. Но не успел. Здоровенный парень загородил мне дорогу. Он поднял лацкан зеленоватого пальто, и на обороте я увидел полицейский значок. Тут же к нам подошел еще один, в штатском, и они сопроводили меня под арку, в мягкое безмолвие маленького заснеженного двора.

— Прошу прощения, мистер ван Страттен.

Здоровенный объяснялся по-английски с большим трудом. Я нетерпеливо прервал его, сказав, что мне некогда и пусть уж он лучше продолжает по-немецки. Полицейский явно почувствовал облегчение.

— Так-то оно будет проще. Мы по поручению итальянской полиции, речь идет об одном убийстве.

Господи, неужто всплыла эта давняя история?! Как они пронюхали, что я в Мюнхене, и как можно было выследить меня в кишащем людьми городе, в густом тумане?

— Ах это. Был случай. В Италии. Кого-то ударили в спину ножом.

— Именно так. Правильно. А вам-то откуда это известно?

Смех и слезы. Мне нужно еще до ночи успеть к Зуку. Потом

вернуться в отель и лечь наконец в постель, забыв о Рождестве, забью обо всем, зарыться в тепло и уснуть.

— Послушайте, это произошло у меня под носом. Но я все, что знал, давно сообщил итальянской полиции. Мне нечего добавить.

Они поколебались, с сомнением переглянулись и отошли в сторону пошептаться. Терпение мое лопнуло.

— Послушайте, я замерз, да и время позднее. Меня ждут у мистера Аркадина, у него прием.

Я брякнул это, только чтобы отвязаться от них. Но мои слова произвели неожиданно сильное впечатление.

— А? — переспросил тот, что поменьше. — Вы направляетесь к мистеру Аркадину?

Я и забыл совсем, что еще полгода назад это имя тоже действовало на меня магически.

— Но тогда вам в другую сторону.

Я невольно ухмыльнулся. И сказал, что заблудился, что не знаю города. К тому же погода.

— Мы вас проводим.

Черт бы их побрал! Однако мне ничего не оставалось, как следовать за ними. Может, оно и к лучшему. В Акапулько мы с Аркадиным расстались в самых дружеских отношениях. К тому же я вез ему отличные новости от Софи. Меня хорошо примут; зная его широкий образ жизни, я мог рассчитывать на королевское угощение. Может, это будет самое счастливое Рождество в моей жизни.

Мои спутники выбрали кратчайший путь, и вскоре я увидел залитые светом окна отеля. Полицейские были сама вежливость, у входа они уважительно раскланялись со мной, добавив, что им, собственно, была от меня нужна лишь небольшая информация. Имя жертвы. Для этого необязательно идти в участок. Они могут направить мне фото для опознания на адрес мистера Аркадина.

Наконец они удалились, пожелав мне счастливого Рождества. Мне к тому времени чуть полегчало, и я тоже их поздравил. На площади перед отелем собралась в кружок группа Армии спасения, они пели псалмы под духовой оркестрик. Подымаясь в лифте, я с удивлением заметил, что напеваю эту мелодию.

Аркадин занимал целое крыло пятнадцатого этажа. Коридорный, стоявший на площадке, указал мне дорогу в комнату, откуда доносился праздничный гул, даже не спросив ни пригласительного билета, ни имени.

Сперва я ничего не мог разглядеть в нарядной толпе. Сизый табачный дым висел в воздухе. Зеркала затуманились, люстры были погашены, и горели только свечи да огромная рождественская ель, щедро увешанная игрушками и сладостями. Детей вокруг елки не было; и, как я заметил, толпа гостей — мужчины в смокингах и декольтированные дамы — резко отличалась от той, что я видел в Сан-Тирсо. На таких вечеринках Райна не присутствовала.

Я начал искать глазами хозяина. В такой толчее это было не просто. Блондинка со стеклянными глазами бросила мне на плечи гирлянду бумажных цветов, другая напялила на голову бумажную шляпу, которая тут же с треском разорвалась. Высокий мужчина размахивал красным воздушным шаром, другой бил в игрушечный барабан. Я засомневался, что вечер действительно окажется таким веселым, как я ожидал.

Несколько человек развлекались, пуская стрелы в мишень, прикрепленную к двери, инкрустированной в стиле Людовика XV. На софе в обнимку с двумя броскими девицами сидел Дед Мороз в черных ботинках и алом балахоне. Под белой окладистой бородой я узнал лицо, которое искал. Я прошел мимо стрелков, и стрела угодила мне в рукав. Я со смехом вытащил ее. Начала разбаливаться голова.

— С Рождеством, — обратился я к человеку в красном.

Этим я решил ограничиться в смысле приветствий.

— Дурачитесь, — продолжал я без всякой преамбулы; меня мутило от вида двух его красоток.

Аркадин без слов оставил их и, пройдя сквозь толпу как нож сквозь масло, подвел меня к оконной нише. Казалось, он пребывал в прекрасном настроении.

— Ну, — начал он, — нашли вы вашего подопечного? Очень мило с вашей стороны навестить его как раз в сочельник. Я. пожалуй, тоже займусь тюремной благотворительностью. Как, вы говорите, его имя, вашего протеже?

Боль застучала у меня в висках. Пожалуй, не видать мне на этот раз рождественского ужина.

— Якоб Зук. Вам это имя знакомо не хуже моего. Но я не встретился с ним.

Аркадин стащил красный колпак и снял фальшивую бороду. И запустил пальцы в настоящую.

— Что так? Он сбежал?

— Нет. Его выпустили. Он все равно долго не протянет. Небось умирает сейчас в какой-нибудь жалкой комнатушке. На Себастианплац, 16, если быть точным.

Аркадин разглаживал свою бороду.

— Ну что ж, хорошо, — заключил он. — Не хотелось бы выглядеть бессердечным, особенно в нынешний вечер. Мир на земле и благоволение во человецех. Но все же, если ваша история правдива, для меня было бы лучше, если этот, как его — Зук? верно? — выйдет из обращения.

Он подал знак лакею, обходившему гостей с подносом, взял бокал и предложил мне. Шампанское отдавало горечью. Возможно, из-за болезни. Я обливался потом.

— За Васава Атабадзе — потерянного, обретенного и благополучно забытого вновь!

Что отразилось сейчас на лице Аркадина? Злое торжество? Я вспомнил прозвище, которым не без нежности наградила его Райна, — Людоед. Мне вспомнилась также история про Людоеда, у которого бородатое лицо выражало злую радость. Я принял какие-то пилюли от простуды, может быть, из-за них мне стало как-то не по себе. Я задыхался в этой дымной комнате. Пробормотав извинение, я вышел на площадку.

Ко мне подошел привратник с письмом, ответ на которое ждали внизу.

Опять эти полицейские. Мне не хотелось, чтобы меня втянули в бесконечно длинное расследование. Лучше уж шумные радости у Аркадина.

— Я сейчас напишу записку, — сказал я привратнику.

И вернулся в переполненную народом душную комнату. Стрелки забавлялись вовсю. Аркадин тоже к ним присоединился. Он умелой рукой, почти не глядя, посылал в цель стрелу за стрелой. Ему аплодировали. Меня вынесло к стене, на которой висела мишень. Мальчишка-привратник наблюдал за игрой округлившимися глазами.

Бумага из полиции все еще была у меня в руках. Я машинально разорвал конверт. И когда поднес к глазам фотографию, чуть не вскрикнул, как от удара.

На ней была Мили.

Она лежала на скамейке, волосы ее разметались, рот широко раскрылся в немом ужасе. Приливная волна намочила ее вечернее платье, смятое, облепившее ноги, и между лопаток виднелся нож. Темное пятно расплылось по голой коже. Кожа, нежная теплота которой, пахнувшей слоновой костью, была мне так знакома. Мили… мертва. Убита. Убита ножом в спину, как Бракко.

Не одна только лихорадка бросила меня на сей раз в пот. Ярость. Я поднял голову и встретился глазами с Аркадиным. Все это время он следил за мной. Остальные с головой погрузились в пьяное веселье и ничего вокруг не замечали. Бросали стрелы. Пришла очередь Аркадина. Он взял стрелу и сломал ее в пальцах. Потом спокойно, не торопясь достал из кармана красного балахона нож, раскрыл его, попробовал лезвие и легким точным ударом метнул. Лезвие осталось торчать в мишени, проткнув рельефную деревянную панель, и дрожало прямо у меня перед глазами.

Отчаянно пытаясь сдержать дрожь в руках, я вложил фотографию в конверт. И направился к двери. За дверью я тотчас бросился к телефону. Нельзя ли срочно связаться с сеньорой Хесус Мартинес в Мехико? Очень, очень срочно!

Я тяжело дышал и чуть не падал от слабости, так что пришлось опереться о телефонную кабинку. До меня доносились невнятные голоса на другом конце провода.

Чья-то рука властно взяла из моих рук трубку.

— Прошу отменить вызов.

Трубка легла на рычаг.

— Нет нужды звонить в Мехико, — спокойнейшим тоном произнес Аркадин.

Полнейшее ощущение кошмара: гигант в красном балахоне глядит мне прямо в глаза в тесноте телефонной будки. Я почувствовал удушье.

— Что с Софи? Ее тоже зарезали? Как Мили? И Оскара? «Амор Брухо» тоже не стоит вызывать?

Где-то вдали раздавались смех, крики и музыка. Рождественская вечеринка была в самом разгаре. Никого не волновала наша интимная беседа.

— Наконец-то до меня начинает доходить, — продолжал я. — Все до капельки.

Полицейские в Неаполе кинулись за одноногим, посчитав его убийцей Бракко. Но Бракко убил кто-то другой. Человек, которого они с Пако пытались шантажировать. С Пако-мексиканцем, он же Ференц из Варшавы.'

— Это домыслы, — холодно уронил Аркадин.

Он достал из кармана портсигар и, как всегда, точным движением зажег сигарету. Я смотрел на его медлительные пальцы, никогда не выдававшие его.

— Это больше, чем домыслы, и я легко бы убедил вас в этом, будь шантажисты живы.

Он улыбнулся, поигрывая пламенем золотой зажигалки.

— Не все еще мертвы, мистер ван Страттен.

Мы приближались к самой развязке.

— А Мили! Несчастное дитя! Она была вообще ни при чем. Даже не понимала, в какую игру ее втянули.

Печаль скользнула по лицу Аркадина, но тут же исчезла.

— Вы хотите сказать, что она не была с вами в сговоре?

Похоже, он почувствовал некоторое беспокойство. У меня же ярость и боль пересилили страх, который на минуту овладел было мной.

— Да нет же. Глупая, взбалмошная девчонка, она даже не понимала, что за имена бросала вам в лицо — Бракко, Софи…

До сего момента Аркадин был словно во хмелю. А тут он вдруг как будто протрезвел. Швырнул окурок на пол и раздавил его ногой.

— Жаль, — процедил он.

— А Софи, — не унимался я, — что с Софи?

Ярость просто раздирала меня. Я испытывал физическую боль за женщину, с которой виделся всего лишь час, и за девушку, которую довел до гибели.

— Софи знала о вас все. Вам не удалось ее провести. Ни фальшивой бородой, ни чужим именем. Она вас узнала. Хоть и прошло столько лет. Но держала язык за зубами. Она никогда бы не проболталась.

Аркадин окончательно овладел собой. Правда, он был бел как полотно.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше?

— Почему? Да когда бы я успел? И как я вообще мог заподозрить, что ее жизнь в опасности?

— Это было очевидно.

Опять лихорадка или гнев бросили меня в пот. Мне стало трудно дышать, во рту чувствовался неприятный привкус. В висках стучало молотком.

— Бракко и одноногий. Мили. — Я задыхался. — Софи и Оскар. Остался один Зук.

Гости наконец заметили отсутствие хозяина.

Двойные двери распахнулись, и толпа полупьяных девиц вывалилась на площадку.

— Остался один Зук.

Аркадина окружили. Он взял бокал из рук какой-то полуголой брюнетки.

— Один? А вы правильно сосчитали? — спросил он, улыбаясь. И, подняв бокал, залпом осушил его. — За вас, мистер ван Страттен.

И тогда я понял.

Что за вонь тут стояла, запах настоящего звериного дерьма, только без того живого тепла, которое всегда ощущаешь в присутствии животных. Печная дверца была открыта, и огонь высвечивал каплю, свисавшую с носа старика. Он то и дело смахивал ее тыльной стороной ладони, но она неизменно появлялась вновь.

Он лежал, растянувшись на вонючем матрасе под кучей тряпья. На нем было еще застегнутое наглухо пальто и шапка. Он словно оцепенел, и из этого состояния его выводили только приступы кашля. После приступа он каждый раз сплевывал в грязную тряпицу, которую доставал из кармана. Вряд ли он слышал то, что я говорил ему. Но время шло, и его, и мое — неумолимо бежали минуты, и терпению моему настал конец. Я яростно вышагивал по чердаку, задевая головой потолочную балку и не чувствуя при этом боли. Одна мысль владела мной.

Уговорить старика Зука уйти со мной.

Немедленно. Не теряя ни секунды.

— Говорю же, он знает "адрес. Я сам по дурости ему проболтался.

Старик, утонувший в тряпье, смотрел на меня поверх очков в стальной оправе.

— На кой ему сюда тащиться?

Я сел на колченогий стул и, изо всех сил стараясь держать себя в руках, пытался вразумительно втолковать ему суть дела.

— Вы единственный, кто остался в живых.

Он смахнул свою каплю и прочистил горло.

— Живой, да ненадолго.

— Да, ненадолго. Если только не решите все же уйти со мной. И побыстрее.

Я наклонился над смердящим матрасом и взял умирающего за руку; тело его было тяжелым и расслабленным, как у мертвеца. Я должен заставить его уйти. Должен убедить.

Но он не верил в опасность, или ему все было безразлично.

— Не хочется мне идти на холод. Оставьте меня в покое.

Я пытался вдолбить ему, что мне тоже грозит беда. Он

презрительно ухмыльнулся.

— А мне-то что! Кто вы мне такой!

Я пытался пробудить в нем какое-то подобие человеческих чувств. Рассказывал о его старых приятелях, об Оскаре и Софи. Он тряс головой, что-то все время неразборчиво бормоча, но не думал вставать с места. Мой рассказ об Атабадзе оставил его равнодушным, а может, он мне просто не поверил.

— Ну и что? Мне от него ничего не нужно. И ему от меня ничего не нужно.

Было ясно, что он уже не в себе. Я выложил ему все: что я в бегах, что жизнь моя висит на волоске, как и его собственная. Ему было не до меня, он и своей-то жизни толком не помнил, целые куски ее напрочь выпали из его памяти.

— Не знаю я ничего. Много чего повидал, много чего понаделал. Польша очень далеко, Польшааа… Оскар, да, Софи, хорошенькая штучка… стерва…

И он пустился в слезливую историю о том, как она обвинила его в краже.

— Бросьте вы об этом, Зук. Софи мертва. И вы скоро отправитесь за ней следом, если…

— Если, если — какое там если, все там будем, рано или поздно.

Он поглубже зарылся в свои тряпки и до бровей натянул замызганную шапчонку.

Я снова в отчаянии принялся за свое.

— Зук, Софи и Оскар убиты, и еще Мили и Бракко. Ножом в спину. Я знаю, кто убийца. Могу доказать, если вы мне поможете. А то и меня пришьют заодно с вами.

Он засмеялся, поскреб затылок корявыми черными ногтями и сказал:

— Да не сделаешь ты этого. Не вяжется чего-то твоя байка. И меня на понт не возьмешь. А сам-то ты здорово труханул. Так что валяй, чеши отсюдова. Чего ждешь-то?

Но куда мне было деваться, где искать спасения в мире, если всемогущий Аркадин сыщет меня на дне морском! Вот уже полгода я и шагу не могу ступить без его ведома, без того, чтобы он не обскакал меня.

Нет, мне бежать некуда. Остается только встретиться с ним лицом к лицу. Выдвинуть обвинение и доказать его. Пока Зук жив, это еще можно.

Но сколько он протянет?

Сквозь снежную пелену мне послышался характерный звук рожка аркадинского автомобиля. Я прижался лбом к треснувшему оконному переплету. Ошибки не было. В черном пальто и широкополой шляпе он медленно шествовал в морозной ночи. Его громадная фигура неясно вырисовывалась в тусклом свете, освещавшем двор.

Я кинулся к койке и стащил с нее старика. Он был без брюк, и надо было видеть его серые костлявые ноги в грязных, изношенных кальсонах. Я потащил его к двери, не обращая внимания на пинки и протесты. Схватил штаны, валявшиеся у двери, и завернул его в одеяло.

— Это он. Уже на лестнице. Пошли.

Решимость придала мне сил, и с божьей помощью я вытащил старика на площадку. Ветхая, изъеденная жучком лестница скрипела под тяжелой поступью Аркадина.

Одна из дверей, выходивших на площадку, была полуоткрыта. Я без колебаний втащил Зука в полутемную чужую комнату. Толстая блондинка, одетая в выцветший халат, жарила на плите колбасу. Она недоуменно обернулась. Я вложил ей в ладонь банкноту.

— Тихо. Потом объясню.

В комнате почти не было мебели; стояла неприбранная железная кровать, с которой до полу свисало одеяло, на подушке, в том месте, куда она клала голову, темнело сальное пятно. Хозяйка, видно, готовилась уходить. Она была немолода. Отекшее усталое лицо ничего не выражало, разве что удивление, вызванное нашим появлением.

Я подтолкнул Зука к кровати.

— Ложись, быстро.

Он скользнул под одеяло и издал гнусный смешок.

— Такого со мной почитай годов четырнадцать не случалось.

Я укрыл его с головой. Шаги на лестнице приближались. Я

подошел к двери и закрыл ее за собой как раз в тот момент, когда массивная фигура Аркадина выплыла из тускло мигавшего света уличного фонаря. Он молча взглянул на меня. Я, запинаясь, пробормотал:

— Вы ищете Зука. А вот он я. А его нет. Вышел. Не знаю куда.

Он молчал и не двигался, только пристально смотрел на меня, а я дрожал, как ребенок, которого застали за нехорошим занятием.

Я опять быстро заговорил:

— Может, я дверью ошибся. Пойду гляну наверху.

Спотыкаясь, я поднялся по ступеням, которые вели на

чердак. Мне пришлось цепляться за грязные, обшарпанные стены и двери, за потолочные балки — ноги меня едва держали. Я услышал, как внизу Аркадин поворачивает ручку двери блондинки и входит в ее комнату. Голова у меня пошла кругом, и, не прислонись я к двери, рухнул бы на пол. Не знаю, сколько я простоял так в полной тишине. Зубы мои стучали от холода. За окном звенели трамваи, гудели клаксоны, лаяли собаки, пели рождественские гимны члены Армии спасения. Но мне спасения не было.

Наконец дверь внизу снова растворилась, и лестница затрещала под тяжелыми шагами. Я очнулся от оцепенения, которое пригвоздило меня к месту, и поспешил в комнату блондинки. Зук по-прежнему лежал на кровати, укрытый до подбородка. Женщина, шаркая туфлями, устраивалась со своей колбасой на краю стола. Колбаса уже успела остыть, на плите готовился соус.

— Что он сказал?

Зук потерял в путешествии свой платок и вытирал теперь нос покрывалом. Женщина занялась соусом.

— Да ничего такого. Поговорили про погоду. Он ни о чем не спрашивал.

Они не поняли, что здесь только что произошло. Бог с ним, с безразличием этой бабы, но безмятежность Зука, который нежился в теплой постели, так взбесила меня, что я готов был задушить его собственными руками.

— Он видел тебя? Он узнал тебя?

— Да. Он вошел в комнату. Женщина было запротестовала, сказав, что у нее гости. Он ее отстранил, подошел прямо к кровати и откинул одеяло. А на мне была шапка, — с безумным хохотом закричал Зук. — Он меня и не разглядел! В шапке-то!

И все? Да. Ну, оглядел комнату. Женщина пожаловалась на холод. И на высокую квартирную плату. Он спросил: «Вам надо за комнату заплатить?» И достал из кармана деньги. Она показала мне их, смятые в кулаке, как будто боялась, что я заставлю ее делиться со мной. Потом он ушел. И больше ничего? Конечно, нет. Пожелал им веселого Рождества.

Все смешалось у меня в голове, силы мне изменили, и я опустился на стул, стоявший рядом, на спинке которого сушились чулки. Женщина стеснялась есть в моем присутствии, к тому же она никак не могла опомниться от той суммы, которую получила, и не знала, что ей следует делать или говорить.

Мне стоило большого труда вытащить Зука из теплой мягкой постели, в которой он пригрелся.

***

Надо было перетащить его ко мне. Он почти не мог передвигаться, уличный холод вызывал у него страшные приступы кашля. Пришлось одолжить ему свой шарф. Мы не могли поймать такси и вынуждены были идти пешком по мокрому снегу, каждую минуту старик мог упасть замертво. Он спотыкался и скользил, я из последних сил старался удержать его. Мне надоело твердить ему об опасности. Я решил прибегнуть к другому средству убеждения.

— Зук, вы пятнадцать лет провели в тюрьме, у вас было время помечтать. Может, есть что-нибудь такое, что вам хотелось бы получить? Что-нибудь, чего вам не хватало все эти годы?

Он тупо покачал головой. Ему нужна была только постель и возможность спокойно умереть, а не тащиться черт знает куда в холодной ночи. Я обещал ему жарко натопленную комнату, пуховую перину. Ему нужна была постель и просто тепло.

Несмотря на то что он сопротивлялся, плевал и спотыкался, мы все же немного продвинулись. Господи, как же мне обрыдли отели. Этот был по крайней мере спокойный, пожалуй даже респектабельный. Усатый швейцар услужливо распахивал двери каждому гостю. Район этот в свое время бомбили; лепнина с потолка обвалилась, а стены обшарпались, электропроводка пришла в негодность, и лампы в люстрах часто мигали, а то и надолго гасли. Я воспользовался как раз таким моментом и проволок своего приятеля к лифту. Кажется, я наконец мог его кое-чем побаловать. Его осенило посреди улицы, в потоке транспорта, разбрызгивавшего дорожную грязь во все стороны.

Ему захотелось гусиной печенки, жирной, прожаренной с луком и яблоками, и с картофельным пюре. И с соусом. И большую кружку пива.

Я все это обещал. Я пообещал бы ему все на свете. И попросил объяснить во всех деталях. Яблоки с картошкой у немцев называются «рай и ад». Старик прошамкал это с вожделением, предвкушая удовольствие от густой подливки, которой приправляют гусиную печенку. Объяснений хватило как раз до конца пути. В номере он уселся в кресло, но шапку снять отказался. Он, дескать, всегда сидит за столом в шапке.

Я спустился в ресторан. Там были рады услужить. Да, конечно, разумеется. Отличное рождественское меню. У них лучшие в городе обеды. Старинные баварские блюда. Гусь?

Сделайте милость. Шпигованный каштанами, с гарниром из красной капусты. Гусиная печенка? Ради бога. Превосходный паштет, трюфели, желе из портвейна. Нет, жареной печенки нет. Это следовало заказать заранее. «Рай и ад»? Столь обыденное блюдо… вряд ли оно найдется в отеле такого класса, тем более в сочельник.

Я прервал метрдотеля. Попытался поговорить лично с шеф-поваром. Он был слишком занят, ему недосуг было со мной объясняться. Три рождественских варианта, все изысканнейшие, а тут еще «рай и ад»! Я отступил. Зук начинал терять терпение. Я надеялся, что жара от радиаторов умерит его аппетит и он вздремнет, сидя в кресле. Но мысль о еде заполнила все его существование, прежнее оцепенение сменилось жадным ожиданием, на которое было жалко смотреть. Челюсти его двигались, пережевывая отсутствующую пишу, с губ стекала слюна, глаза полузакрылись в мечтательном предвкушении удовольствия.

— Сиди тут, — распорядился я. — я иду искать жареную печенку.

Но он воспротивился. Он отказывался оставаться один в номере и желал идти со мной. Я открыл окно, и морозный воздух привел его в чувство. Но когда я стал запирать дверь, он вздумал кричать и бить в нее ногами, грозя поднять на ноги всю гостиницу. Так что пришлось оставить дверь незапертой. Он обещал ждать меня час. Но ни минутой дольше.

Я обходил одну за другой темные улицы. Толпа начинала редеть. Кое-кто еще разглядывал освещенные витрины, но большинство магазинов было уже закрыто. Жизнь переместилась в кафе и рестораны.

Я зашел в два-три из них, но напрасно. Было самое неподходящее время — между обедом и ужином. Попытал удачи в менее презентабельных заведениях…

Время шло. Меня пробирал озноб. Спускался белесый туман. Ноги у меня замерзли, глаза жгло огнем. Проходя по улицам мимо домов, я ловил дуновение тепла из открывавшихся дверей. Люди спешили домой с цветами и подарками, радостно приветствовали друг друга. Где-нибудь за этими дверьми наверняка подавали «рай и ад» с гусиной печенкой. Только я не знал где. Я обреченно скитался в лабиринте враждебных для меня улиц, близкий к отчаянию. «Счастливого Рождества!» — желали плакаты, развешанные между тротуарами. Трубы Армии спасения играли псалмы, две-три старые девы в шляпках пели дрожащими голосами. Спешащие к своим домам люди не останавливаясь шагали мимо них, изредка кто-нибудь бросал монетку в кружку для пожертвований.

Я из суеверия бросил в кружку довольно крупную бумажку. Божьи люди поблагодарили меня кивком и продолжали петь. Кто подает бедным, подает Господу. Может, он поможет мне?

Я, наверное, в двадцатый раз очутился на одной и той же площади. Бессмысленное кружение. Силы мои кончились, и я решил возвратиться в отель. В этот момент длинный черный автомобиль проехал так близко около меня, что чуть не сбил с ног. Он остановился. Стекло бесшумно поднялось, и в окошке показалась голова Аркадина. Он улыбался.

— Могу я спросить, что вы тут делаете?

Я смутился, как будто он застал меня голым.

— Покупки. Занимаюсь покупками.

Мы остановились посреди дороги, и высокий полицейский, мрачный от того, что ему выпало дежурить в такую ночь, подошел к нам и велел проезжать.

— Садитесь, — пригласил Аркадин. — Глупо ходить пешком в такую погоду.

В машине было тепло. Я разомлел и закрыл глаза. Аркадин достал из кармана фляжку, обтянутую свиной кожей, и открутил пробку.

Я сделал внушительный глоток бренди. Крепчайшая жидкость обожгла нутро, и мне сразу стало хорошо. Недавнее отчаяние развеялось как дым. Мы с Аркадиным сидели в роскошном автомобиле, который бесшумно катил по улицам, где полицейские бдели на своем посту, а горожане славили Господа и его милосердие. А я навоображал себе всякого на пустом месте. Да, но следует признать, что та аркадинская шуточка скверно пахла. Впрочем, может, он хотел только припугнуть меня? Я ухватился за эту спасительную мысль и решил, что, если найду силы посмеяться над ситуацией, в которую попал, мой ночной кошмар сгинет. И мы вместе отпразднуем сочельник. И так, смеясь, я рассказал ему про злоключения с. мюнхенскими поварами, и это его тоже, кажется, позабавило. Он отдал распоряжение шоферу и, когда мы подъехали к его отелю, послал за хозяином.

Все разрешилось легче легкого. Мне даже не понадобилось вставать с места, и я наслаждался теплотой, разлившейся по телу. Служащие отеля со всех ног бросились исполнять пожелание гостя. Они, разумеется, включат в рождественский обед гусиную печенку, и, уж конечно, у них найдется немного «ада и рая». Они держат это блюдо для персонала. Пять минут — и все будет готово.

Смешно, право. Надо будет как-нибудь заказать это блюдо для себя, раз уж я так из-за него нахлопотался. Кстати, я был голоден.

— А почему бы нам не войти? — обратился я к Аркадину. — Хоть они и обещали через пять минут, вряд ли управятся так скоро. Я бы перехватил чего-нибудь в баре.

— Нет, — отрезал он.

В этом «нет» было нечто столь решительное и непреклонное, что мой натужный оптимизм вмиг улетучился. Мне с трудом удалось сохранить светски-любезный тон, приличествовавший, как мне казалось, случаю.

— Отчего же? Не желаете, чтобы нас видели вместе?

Из-за бороды было не понять, усмехнулся он или нет, к тому же в машине было темно. Но его безжалостную иронию я сполна ощутил в словах, которые он произнес:

— А вы поумнели, ван Страттен. Пора бы уж.

Теперь он заглядывал мне в лицо.

— Слишком многих видели в вашей компании, ван Страттен. И для всех это плохо кончилось. Например, для Бракко. Бракко ведь умер у ваших ног. Потом были Оскар и Софи. Их убили, как раз когда вы посетили Мехико. И эта ваша бедная девочка, Мили. Так что с вами опасно попадаться на глаза.

Я почувствовал, как захлопнулся капкан. Все эти месяцы мне казалось, что я двигаюсь, куда сам пожелаю; я вел игру, которую — иногда с остервенением, иногда с удовольствием— временами выигрывал. А все это время я был мошкой в паутине Аркадина.

И теперь я связан по рукам и ногам, втянут в сеть случайных свидетельств. Он пытается загнать меня в угол. И мне нечего сказать в оправдание. Нечего. Потому что мой рассказ прозвучал бы так нелепо, что никто на свете не поверил бы мне. Особенно что касается Аркадина.

Я вжался в угол автомобиля, инстинктивно боясь даже прикоснуться к Людоеду. Я нашарил ручку и открыл дверцу. Меня охватил ночной холод.

— Да… Вы, видно, так все с самого начала и задумали.

Он спокойно затворил дверцу и высунулся из окошка.

— Это преувеличение. Мне понадобилось выяснить некоторые подробности, и вы мне крайне пригодились. Отдаю вам должное. Но знаете, в чем ваша беда, ван Страттен? Я, например, всегда знаю, чего хочу. А вы без конца меняете мнения о людях и взгляды на жизнь. И это плохо.

Он аккуратно вытер усы, на которых осели капли влаги.

— Видите ли, есть две категории людей: те, кто дает, и те, кто требует; те, кто не собирается давать, и те, кто не осмеливается требовать. Вы осмелились, но сами не знали, что вам, собственно, нужно.

Двери отеля раскрылись, к автомобилю приближалась процессия во главе с метрдотелем. Официант нес блюдо, накрытое серебряной крышкой. За ним следовали мальчики с хлебом, вином, блюдом с фруктами. Коротким жестом Аркадин пресек поток слов, готовых сорваться с почтительных уст метрдотеля.

— А теперь, — продолжил он, — вы от меня больше ничего не получите, ван Страттен. Даже если упадете на колени. Больше ничего. Ни денег. И, конечно же, ни моей дочери.

На губах его заиграла жестокая ухмылка.

— И даже вашей жизни.

И приказал кому-то из прислуги, ожидавшей распоряжения:

— Отдайте этому господину его гусиную печенку.

Я едва успел отступить — машина рванула с места, тихо исчезнув в ночи.

Когда я вернулся в отель, нагруженный едой, стояла тишина. Слышались только негромкие звуки, доносившиеся из кухни, но коридоры были пусты.

Слава богу, Зук дождался меня! Он по-прежнему сидел в кресле, завернутый в одеяло, так, как я его оставил. И ветхая шапчонка была все так же надвинута на глаза.

— Я задержался, но принес эту штуковину, — выдавил я из себя, стараясь казаться веселым; отчасти это удалось, потому что я действительно обрадовался, увидев, что старик все еще здесь. — Ешь скорее, пока не остыло. И потом мы тронемся.

Я поставил блюдо на стол. Подошел к креслу. Зук не произносил ни слова. Я дотронулся до его руки.

И тут все поплыло у меня перед глазами.

Между лопатками у него торчал нож.

***

Я закрыл за собой дверь. Сверхъестественным усилием заставил себя не бежать по этому длинному коридору. Швейцар по обыкновению приветствовал меня. Я спустился по лестнице. Ночь, темная и холодная, была теперь моим спасением. Я свернул в первый же переулок и пошел быстрым шагом. Я не знал, где искать убежища. Я прошел немного, потом бросился бежать, все быстрее и быстрее, несмотря на усталость, несмотря на то, что ужас перехватывал дыхание. Мне хотелось, чтобы между мной и стариком, который лежал, скрючившись, на полу в моей спальне с ножом в спине, поскорее пролегло пространство. И как можно большее расстояние между мной и той рукой, которая всадила в его тело этот нож…

Я очутился у реки и бежал, петляя вдоль окутанной туманом набережной. Мне казалось, что в туманной тишине я слышу музыкальный звук, в котором, как в шипении змеи, таилась угроза — рожок автомобиля Аркадина…

Снедаемый страхом, задыхающийся, я, спотыкаясь, свернул в переулок, ведущий к площади, расцвеченной мерцающими огнями.

Да, это был тот самый рожок, властный и вкрадчивый одновременно, необычная мелодия которого запомнилась мне еще в тот первый вечер в клубе «Спортинг» в Каннах.

Во мне проснулся звериный инстинкт, который помогает оленю найти укрытие при звуке охотничьего рога.

Не помню, как я успел спрятаться от машины, на полной скорости мчавшейся прямо на меня с пустынной площади, и, пропустив ее, броситься в какой-то проулок. Темная громада церкви высилась как черный остров между домов с ярко горевшими окнами. Двери этих домов были на замке, а двери Господа открыты всегда.

Я взлетел по ступенькам и, задев слепого нищего, отворил обитую кожей дверь и вошел внутрь, мокрый и промерзший до мозга костей. Тускло горели свечи, раскачивались золоченые кадила, ярко светился алтарь, теплая волна праздничного настроения хлынула на меня сверху, где летали пухлощекие ангелы, где дудели в свои трубы архангелы, где на верхушках колонн громоздились тяжелые гроздья винограда. Золото, наивное и трогательное, роскошь барочного орнамента, музыка, запах воска и фимиама — все это дурманило меня до головокружения. Я почувствовал тошноту и решил выйти на воздух. Меня качнуло. Чтобы не упасть, я оперся рукой на соседа. Он оказался крепким и хорошо держался на ногах. Он даже подхватил меня под руки.

Это был Аркадин.

— Счастливого Рождества, — сказал он.

И поспешно добавил:

— Мир на земле и в человецех благоволение.

Меня потрясло это святотатство. Но вид у него при этом был вполне искренним.

— Не желаете помолиться? Разве вы не за тем пришли?

— Я пришел, потому что это святыня и потому что мне больше некуда идти. На улице меня может сбить машина. В моей комнате в гостинице труп — может, вы и забыли об этом, да я-то амнезией не страдаю.

Мы стояли лицом к лицу, как перед смертельным поединком.

— Это очень удобный недуг; и вам может сгодиться в беседах с полицейскими.

Но не полиция страшила меня. Тогда, во всяком случае.

В церкви пел детский хор. Несказанный покой нисходил вместе с этим пением, и, как ни гадко было у меня на душе, он коснулся и меня. И вдруг, как несколько часов назад в автомобиле, ко мне вернулась надежда. То не был слепой, бессознательный животный рефлекс. Это был луч божественного провидения.

Вокруг запели псалом. Пастор в сверкающем облачении прошествовал к алтарю. Прихожане опустились на колени, в сиянии свечей им улыбалось святое семейство — лысый бородатый Иосиф, Мария в голубом платье, святое дитя с огромными прозрачными глазами. Вифлеемская троица. Рядом со мной в нише висела икона в тяжелом золотом окладе — Отец, Сын, Святой дух. Опять троица. И мы тоже были троицей, неразрывно связанной друг с другом любовью и ненавистью. Райна, ее отец и я. Моя жизнь, моя смерть и я.

Я проверил, со мной ли бумажник. Он оказался на месте. В нем лежал билет на самолет, улетавший нынче ночью. Я заказал его на всякий случай, потому что не рассчитывал управиться с Зуком к этому часу. Но агент авиакомпании уговорил меня: «Это последний самолет, сэр, перед Рождеством. Потом будет перерыв дня на два, а то и на три».

Аркадин все еще стоял возле меня, внимательно наблюдая за литургией. Я наклонился к нему.

— Райна обещала вспомнить обо мне как раз в полночь. — прошептал я.

Может быть, именно эти слова принесли мне спасение.

— Райна, — повторил Аркадин. — Райна потеряна для вас. Или вы для нее — не имеет значения.

Он перекрестился вслед за всеми, то ли машинально, то ли припечатывая знамением свой приговор.

— Кроме того, — продолжил он с внушительностью, которая не могла не произвести впечатление, — Райна вообще ни при чем.

Божественное дитя явилось на свет и взяло на себя грехи мира. Может, и Аркадин рассчитывал на отпущение грехов благодаря Райне, благодаря тому, что он жил ради нее? Это единственное, что бросало луч света на таинственную фигуру этого трагического героя, сотканного из противоречий.

— И Райна ничего не должна знать.

Вот чего он боялся больше всего на свете — что Райна обо всем проведает. Не о преступлениях его, не они его заботили. Он страшился предстать перед Райной мелким жуликом и потому так боялся свидетелей существования Васава Атабадзе, жадного воришки, беззастенчивого сутенера. Бракко разгреб всю эту грязь, и Аркадин не мог допустить, чтобы хоть капля ее замарала Райну. Мысль о том, что она узнает, как ее отец, великий, безупречный, всемогущий Аркадин, украл двести тысяч франков у своей хозяйки и покровительницы, была для него невыносима. Она противоречила всем его устремлениям и более всего желанию власти, неотступно тяготевшему над ним. Вот почему он ужаснулся, увидев меня с Райной: перед ним мелькнул призрак собственной молодости. Память о которой он хотел бесследно стереть. И потому искал тех, кто остался в живых, кого можно было опасаться, чтобы ликвидировать свидетелей, одного за другим, сколько бы их ни оказалось. А потом избавиться и от орудия мести, то есть от меня. А Райна все повторяла: «Папа любит все таинственное. Он настоящий русский». Райна и впредь будет думать: «Отец — великий человек. Ему идет властвовать. А борода делает его похожим на Саваофа, Юпитера, Синюю Бороду». Он будет услаждать ее баснословно дорогими платьями, путешествиями, и она забудет меня. Быстро забудет. «Папа так добр ко мне», — будет говорить она.

— Погодите!

Аркадин бежал вслед за мной. Он потерял шляпу, полы его широкого пальто развевались за его спиной, как крылья летучей мыши. Он задыхался. Служащий остановил его у первого же пропускного пункта. Я уже не волновался. Все билеты были проданы.

Мне посчастливилось впервые в жизни стать свидетелем того, как богатейший в мире человек останавливается перед преградой, которую не может смести. Он вытащил бумажник и, размахивая долларовыми бумажками, кричал и требовал, но все напрасно. Свободных мест не было.

Последние пассажиры торопились пройти на посадку. Он в отчаянии вопил:

— Послушайте, ради бога, послушайте! Мне необходимо попасть на этот самолет. Я заплачу любую сумму. Тысячу долларов. Десять тысяч долларов!

Пассажиры оборачивались, прислушивались и, может быть, даже колебались. Если бы кто-нибудь из них согласился на эту сделку, я пропал.

— Я Аркадин!

Я остановился в дверях и тоже стал кричать дурацким голосом:

— Брось валять дурака! Если ты Аркадин, то я Дед Мороз!

Пассажиры рассмеялись. Стюардесса отвернулась от него.

— Прошу побыстрее, леди и джентльмены, поторопитесь.

Снег пошел еще гуще, заглушая все звуки, и уже не слышно было голоса Аркадина. Он потонул в гуле пропеллеров.

В Барселонском аэропорту Райны не было.

Я послал ей телеграмму из Цюриха, правда, трудно было рассчитывать на то, что она успеет получить ее вовремя. В рождественскую ночь плохая надежда на почтовые услуги. Особенно в таком месте, как Сан-Тирсо. К тому же сегодня утром все просыпаются позже обычного. Почтовая служащая, слуги в замке и Райна в своей кровати инфанты. Замок Спящей Красавицы. Так она однажды в шутку назвала его, и отец сразу же его приобрел. Я надеялся найти там убежище. Единственно возможное для меня. Но не мог туда добраться, потому что он был заколдован. Впрочем, я не знал наверное, где сейчас Райна.

За время полета из Мюнхена я продумал множество вариантов. Осталась ли она ждать меня в замке, как обещала? С ней должен был быть Боб. Но Боб такая зануда, что она могла удрать от него в Барселону. Или поехать на всенощное богослужение в Монсерра.

В ее отсутствие замок оказался бы для меня не местом спасения, а смертельной ловушкой. Тюрьмой.

Но у меня была фора перед Аркадиным. Правда, это был всего лишь мой домысел, никаких серьезных оснований думать так у меня не было. Нечего и говорить, что, как только я улетел из Мюнхена, Аркадин сделал все, чтобы догнать меня. Зафрахтовал самолет. Но полет на столь дальнее расстояние не может конкурировать с коммерческой авиалинией. В плохую погоду, которая держалась на всей трассе, он не мог прибыть в Барселону раньше, чем за десять часов. Это меня утешало. Это давало мне возможность добраться до Сан-Тирсо и найти Райну.

Правда, он мог распорядиться по телефону, и меня могли схватить, как только я появлюсь в замке или просто в городе.

Но коли я условился с Райной встретиться в аэропорту, лучше сидеть на местё. Самолет приземлился в семь утра. К этому часу почтовое отделение должно открыться. Добавим сюда время на то, чтобы получить телеграмму, надеть пальто и выехать в аэропорт.

Я следил за медленно подвигавшейся стрелкой часов и считал минуты. Я с ума сходил от нетерпения; я буквально физически ощущал, как каждое мгновение приближает ко мне Людоеда. Я вспомнил, что в ту ночь из Мюнхена вылетали три самолета, не считая самолетов других компаний. Может быть, Аркадин купил билет на один из них и теперь стремительно приближается к Риму или Милану. Так что ему только часть пути придется проделать на частном самолете. Значит, я проиграю еще два-три часа.

Один из выигранных мною часов уже истек, пропал в туманном одиночестве аэропорта, в нервном ожидании и бесполезном всматривании в дорогу, ведущую в город. Сказка приобретала очертания кошмара.

Я уже порядком надоел всем бесконечными вопросами и просьбами о чашечке кофе, с которой все равно не мог мирно устроиться, и то и дело выбегал за дверь при малейшем шуме, а потом опять в буфет, согреться, потому что на поле дул пронизывающий ветер. Меня наверняка принимали за какого-то подозрительного типа. Тем более что я был без багажа. У меня вторично проверили паспорт, и я опять мысленно возблагодарил свою матушку за то, что она одарила меня американским гражданством. Но вот будет забавно, если здешние полицейские получат на мой счет инструкции…

В конце концов я тоже мог прибегнуть к защите полиции. Странно, что мне раньше это не пришло в голову. Недоверие, которое я к ней испытывал, было результатом моей пятнадцатилетней— не вполне респектабельной, скажем так, — деятельности. К тому же мне мешала гордость. Точнее, тут был вопрос этики. Я и вообще не был фискалом. А тем более не мог донести на отца Райны. И она никогда бы мне этого не простила.

А зачем мне свобода, если я до конца жизни не смогу избавиться от презрения Райны? Я, который всегда особенно остро переживал его, когда оно исходило от других, даже от тех, кто ничего не значил в моих глазах, не вынес бы презрения девушки, которую любил.

Аркадин хладнокровно убил пятерых — затем только, чтобы его дочь не узнала, что когда-то он был мелким жуликом. И если удастся, убьет шестого.

Эта мысль вывела меня из прострации, в которой я производил в голове разные расчеты и предположения, от которых становилось муторно, и я опять нервно зашагал по залу, как зверь в клетке.

Было уже половина девятого.

По радио объявили о прибытии самолета из Танжера, и тут же голос, звучавший глухо и тяжело, как молот, спросил, находится ли в порту мисс Аркадин. Я вскочил, натянутый как струна, околдованный этим нечеловеческим голосом, назвавшим имя Райны.

— Se llama la senorita Arkadin… Atencion… la senorita Arkadin. Вызываем мисс Аркадин.

Вызывал по радио ее отец из частного самолета. Дрожа от усталости, голода и животного страха, я стоял, ожидая, с угодливой улыбкой.

— Сеньорита Аркадин, вас встречают.

И только тогда я бросился к ней, чуть не сбив с ног служащего.

— Райна! Райна! Наконец!

Я боялся, что мне не удастся сдержать себя и я разражусь истерическими рыданиями прямо на глазах удивленной девушки, сопровождающего ее бессловесного, нерасторопного Боба и всех испанцев. Я прижал Райну к себе, спрятал свое возбужденное лицо в воротник ее пальто. От него исходили тепло и знакомый аромат. Антей обретал силы, коснувшись земли. Я пришел в себя.

— Райна, я должен поговорить с тобой.

В этот момент к нам подошел какой-то тип в форменной одежде.

— Сеньорита Аркадин, ваш отец просит вас. Очень срочно.

Я не выпускал ее руки.

— То, что я хочу сказать, тоже очень срочно, Райна. Очень.

Она ничего не могла понять, но мое лицо испугало ее.

— Твой отец будет здесь через несколько минут. Но сначала выслушай меня.

Я увлек ее к скамье. Боб разглядывал рекламные плакаты.

— Райна, когда будешь разговаривать с отцом, убеди его, что мы провели сейчас вместе не меньше часа. Он должен поверить, что я успел рассказать тебе…

— Да что рассказать?

Я не мог уложиться в несколько слов, не мог объяснить все в этом зале ожидания. Да еще на глазах служащего, который кругами ходил около нас, ни на секунду не выпуская Райну из поля зрения.

— Сеньорита, благоволите проследовать со мной в радиорубку, я свяжу вас с мистером Аркадиным.

Она автоматически повиновалась. Я поплелся за ней, бормоча на ходу:

— Райна, если я для тебя хоть что-нибудь значу, скажи ему. что ты все знаешь. Я потом объясню. Ради бога.

Мы подошли к винтовой лестнице, которая вела в радиорубку.

— Но в чем дело, Гай? Это все так непонятно.

Я схватил ее за руку с отчаянием тонущего.

— Я только спасаю свою жизнь.

Она стала подниматься по лестнице. В рубке слышался громоподобный голос Аркадина.

— Он летит в итальянском «пайпере», — пояснил радист, с готовностью уступая свое место. — Сейчас он в нескольких километрах от берега. Ждет вас больше четверти часа. Кажется, он здорово… ну да сами послушайте.

Он протянул Райне микрофон, снял наушники, включил рубильник, и голос Аркадина заполнил комнату.

— Моя дочь. Я хочу говорить с моей дочерью. Немедленно.

Она взяла микрофон.

— Я здесь, отец. В чем дело?

Голос ее звучал ровно, но в глазах, обращенных ко мне, застыл вопрос.

— Ты видела ван Страттена?

Я схватил ее за руку и крепко сжал.

— Да, отец, он здесь, со мной.

Долгое молчание. Потом вновь раздался голос, искаженный пространством, в котором слышалось смятение, может быть, молчаливая мольба.

— Не слушай его, Райна. Не позволяй ему ничего говорить, пока я не прилечу. Я буду через несколько минут. Не слушай его.

Рука Райны сжала хромированную поверхность микрофона.

— Скажи ему, что уже поздно, — взмолился я.

— Не слушай его, Райна!

— Скажи, что поздно, Райна. Скажи ему, пожалуйста!

— Слишком поздно, — эхом повторила Райна.

Наступила тишина. Непривычная и такая глухая тишина, что все мы стояли не двигаясь, как будто прибитые к месту взрывом. Потом послышался треск и далекие незнакомые голоса.

— Отец! — закричала Райна.

Никакого ответа; долгое молчание внушало ужас.

— Отец, что случилось? Ради бога! Ответь!

Наступил ее черед кричать, умолять, лихорадочно пытаться связаться с тем, с кем ее разделял пролив. Но ответа не последовало, была великая пустота.

Райна медленно положила микрофон на стол. Радист, встревоженный, надел наушники и начал вызывать «пайпер». Тревога распространилась по всему аэропорту. Вдруг разом завыли сирены, на поле поднялась суета. Сверху, из радиорубки, все это было хорошо видно.

Райна высвободила руку и стала спускаться вниз. Боб ждал ее. Я не решался следовать за ней и о чем-либо спрашивать. Я остался в рубке, пытаясь понять по доносящимся из эфира звукам, что же там произошло. Я стоял, тупо уставившись на штекеры, напоминавшие мне стрелы, дрожавшие в приколотой на двери мишени на празднике у Аркадина.

Приземлялся самолет из Танжера. Весь персонал высыпал на поле. Взвыла сирена. Самолет был почти у земли.

Любопытство и волнение заставили меня присоединиться к толпе. Я услышал обрывки разговоров.

«Пайпер» — это был Аркадин… чуть не врезался в самолет из Танжера… Сумасшедший… пьяный.

Я с трудом разобрался, как все произошло. Пилоты танжерского самолета видели, как «пайпер» заходит на их коридор, между ними оставалось меньше двухсот ярдов. Видно было, что самолетик терпит бедствие. Он терял скорость и вертелся, как воздушный змей на ветру. На танжерском решили, что пилот «пайпера» потерял контроль над управлением, это часто бывает с любителями. Они поняли, что сейчас «пайпер» врежется в их четырехмоторный самолет. Столкновение казалось неизбежным. И вдруг чудо: воздушная яма или неожиданный воздушный поток — и самолетик пошел назад, покачался с крыла на крыло и скользнул мимо огромного пассажирского самолета, не задев его. И тут — пилоты утверждали это в один голос — в тот короткий момент, когда самолеты максимально сблизились, они заметили, что кабина была пуста.

Я стоял не шевелясь. Вокруг меня бегали, разговаривали. Я ничего не видел и не слышал. Я думал только о Райне.

Я увидел, как она медленно направляется к машине. Бросился следом.

Она молча и пристально посмотрела на меня сухими глазами, так безучастно, что сердце мое окаменело от горя. Я трясся.

— Райна.

— Ладно, — сказала она. — Я спасла твою драгоценную жизнь. Для этого мне пришлось убить родного отца. Что еще вам угодно от меня, сэр?

Только что, когда жизнь моя висела на волоске, я колебался, стоит ли мне рассказать ей правду об Аркадине. Теперь сомнения мои усилились — ведь говорить пришлось бы о мертвеце. Но я не мог потерять Райну. Если она, оплакивая отца, будет во всем обвинять меня, это будет несправедливо.

— Райна, твой отец… Ты не знаешь, кем был твой отец?

Она пожала плечами.

— Мой отец… был… моим отцом. И все. Я любила его. Тебе хорошо известно, что я не раздаю любовь направо и налево. Дело не в том, что для этого нужно было быть великим, благородным, героичным или могущественным или даже просто честным. Мне не нужны были, я знать не хотела никаких оправданий для любви. Мне не было дела и до твоего прошлого. Откровенно говоря…

Конец этой истории напоминал бал-маскарад в Сан-Тирсо. Столько волнений и выдумки, столько жестокости и терпеливого ожидания, страдания и страха — и все зря. Мы оба рисковали всем, чтобы склонить Райну на свою сторону, а она отвергла роль судьи. Она не стала бы читать досье Аркадина, как не стала читать желтое досье с моим именем. Возможно, она давно обо всем знала, но молчала, как Софи. Если ее отца тешила атмосфера тайны — так что с того?

Но Аркадин, который знал и мог все, не понял этого. Как Тирсо, который сомневался в божественном милосердии и любви, он не доверился снисходительности и покорности дочери. Как Тирсо, он кинулся в бездну.

И получилось так, что это я швырнул его туда. Но я слишком труслив для убийства. Я спрятался за Райну, я продиктовал ей слова, которые достали Аркадина так же верно, как нож в его руках достал Бракко, Мили и остальных…

В этот момент я вспомнил всех их, всех этих людей, которые погибли ни за что. Но кровь требует новой крови, и смерть зовет к отмщению. И Аркадин, и я — оба мы не измыслили себе новых правил, а жили по законам неписаного кодекса нашего железного века. Мира, где приходится платить по счетам.

Какими неисповедимыми путями перепутались судьбы людей, с которыми я был связан в Копенгагене, Амстердаме и Танжере. Профессор, утаивший больше, чем сказал. Мексиканский генерал с глазками-буравчиками и поросячьим смешком. И конечно, Тадеуш — «малыш Тадеуш», как почти с нежностью назвала его Софи, молча достававший из кармана деньги, никогда ничего не забывавший…

А Райна даже не подозревала о туче, маячившей на горизонте ее будущего. Да если бы и знала, искренне не придала бы этому никакого значения.

Я смотрел, как она уходила от меня. Самая прекрасная девушка в мире. Самая богатая девушка. Девушка, которая любила меня. Которую я любил.

Я убил Аркадина. И она отвергла меня. Передо мной разверзлась огромная бездонная пропасть жизни, лишенной надежды.

Я знал, что никогда не увижу ее.

Маркиз, который, как истинно воспитанный британский джентльмен, стоял в стороне, подошел ко мне. С иронией — или по глупости — он спросил, неужели я позволю Райне уехать вот так, совсем одной. Я ответил, что, не будь у меня других забот, я охотно занялся бы его физиономией.

Он невозмутимо посмотрел на меня голубыми детскими глазами.

— Какое совпадение! — воскликнул он. — Я испытываю точно такое желание.

Но я не удостоился этой чести. Пожав плечами, он двинулся вслед за Райной.

1955