Млечный путь № 1 2018

Роберт БЛОХ
ХРОНИЧЕСКОЕ УПРЯМСТВО

Наутро после своей кончины дедушка спустился по лестнице к завтраку.

Нас это застало врасплох.

Мама посмотрела на папу, папа – на мою младшую сестру Сьюзи, а Сьюзи – на меня, после чего все мы уставились на дедушку.

– В чем дело? – спросил он. – Что это вы все на меня так пялитесь?

Никто не произнес ни слова, но я знал причину. Только вчера вечером все мы собрались у его постели, потому что прямо на наших глазах он скончался от сердечного приступа. Но вот он стоял перед нами собственной персоной, одетый, как обычно, и по своему обыкновению не в духе.

– Что там на завтрак? – буркнул он.

Мама чуть не задохнулась:

– Только не говори мне, что ты есть собрался.

– Конечно, собрался. Жрать охота.

Мама посмотрела на папу, но тот лишь воздел глаза к потолку. Тогда она взяла с плиты сковороду и плюхнула на тарелку яичницу.

– Так-то лучше, – одобрил дедушка. – Уж не сосиски ли я чую?

Мама дала дедушке сосисок. Судя по тому, как он на них набросился, с аппетитом у него был полный порядок.

Затем дедушка принялся за добавку, и мы снова на него уставились.

– А чего это никто не ест? – спросил он.

– Да что-то не хочется, – ответил папа. И это была святая правда.

– Человек должен есть, не то ослабеет, – продолжал дедушка. – Да, кстати... а не опаздываешь ли ты на свою фабрику?

– Сегодня работать как-то не рассчитывал.

Дедушка прищурился:

– Что это вы все так вырядились. Ишь ты, побрился и рубашка воскресная. Гостей, что ли, ждете?

Мама, глядя в окно кухни, кивнула.

– А то! Вон идет.

И точно, по дорожке быстрым шагом приближался старик Биксби.

Мама через гостиную прошла к входной двери – небось собиралась его остановить – но он ее одурачил, зайдя с заднего хода. Папа добрался к кухонной двери слишком поздно: она и рот Биксби открылись одновременно.

– С утром, Иофор, – начал он своим елейным голоском. – И до чего же горестное это утро! Всем сердцем сожалею, что приходится тебя тревожить так рано по столь прискорбному поводу, но, кажется, сегодня опять намечается пекло. – Он вытащил рулетку. – Хочу покончить с измерениями да перейти к остальному. Такой жарой, чем скорее мы все запакуем и отправим, тем лучше, если понимаете, о чем я...

– Извиняйте. – Папа встал в дверях, не давая Биксби заглянуть внутрь. – Но не заглянули бы вы попозже?

– Насколько позже?

– Точно не знаю. Мы сами еще толком не разобрались.

– Ладно, но не затягивайте, – согласился Биксби. – А то лед у меня закончится.

Тут папа захлопнул перед Биксби дверь, и тот удалился. Когда мама вернулась из гостиной, папа дал ей знак держать рот на замке, но, конечно, это не остановило дедушку.

– Что все это значит? – спросил он.

– Обычный визит вежливости.

– С каких это пор? – Дедушка с подозрением прищурился. – Старик Биксби... да с ним никто не хочет водиться. И не мудрено, индюк индюком! Возомнил себя южным плантатором. А на деле простой гробовщик, ни дать ни взять.

– Твоя правда, дедушка, – поддакнула Сьюзи. – Он приходил снять с тебя мерку для гроба.

– Для гроба? – Дедушка так и взвился на дыбы – ну прямо чистый боров, когда застрянет в заборе из колючей проволоки. – На хрена мне гроб?

– Ну, ты же умер.

Вот она ему все и выложила. Мама с папой готовы были ее поддержать, но дедушка так расхохотался, что чуть не лопнул со смеху.

– Святые угодники, дитя, откуда такие мысли?

Папа, вынимая ремень, двинулся к Сьюзи, но мама, покачав головой, кивнула на дедушку.

– Это чистая правда. Ты прошлой ночью преставился. Неужто не помнишь?

– С памятью у меня лады. Занемог просто, очередной приступ.

– На этот раз приступом не ограничилось, – вздохнула мама.

– Тогда припадок?

– Не просто припадок. Тебе так поплохело, что папе пришлось вытащить дока Снодграсса из кабинета: испортил ему игру на самом интересном месте. Толку, правда. К его приходу ты нас уже покинул.

– И ничего я вас не покидал. Вот он я, тут.

– Так, дедуля, кончай петушиться, – встрял папа. – Мы все тебя видели. Мы свидетели.

– Свидетели? – Дедушка поддернул помочи – верный знак, что вышел из себя. – Где это вы таких словесов набрались? Будете судом присяжных решать, что ли, живой я или умер?

– Но дедушка....

– А ну-ка не дерзи, сынок. – Дедушка встал. – Никтошечки не зароет меня, пока сам не разрешу.

– Куда это ты намылился? – спросила мама.

– Туда же, куда и каждое утро. Посижу на крылечке, погляжу, что вокруг творится.

Проклятье, но так он и поступил – бросил нас в кухне.

– Нет, ну охренеть, да? – Мама показала на плиту. – Я выдрала половину овощей в огороде и как раз обдумывала поминальный пир. Уже рассказала всем про жаркое из опоссума. Что соседи подумают?

– Кончай бухтеть, – сказал папа. – Может, он и правда не умер.

– Мы думаем иначе. – Мама состроила гримасу. – Просто он вредничает. – Она толкнула папу. – Вижу лишь один выход. Сходи-ка ты за доком Снодграссом. Скажи, пусть тащится сюда и все улаживает.

– Пожалуй, что так, – вздохнул папа и вышел через заднюю дверь.

Мама посмотрела на меня и мою сестру Сьюзи:

– А вы, детвора, ступайте на веранду и побудьте с дедушкой. Постерегите его, пока не приедет док.

– Да, мама, – кивнула Сьюзи, и мы поплелись на выход.

Ясное дело, дедушка, как ни в чем ни бывало, сидел в качалке, с прищуром наблюдая за машинами на дороге, и за тем, как их водители с бранью пытаются объехать наших свиней.

– Глянь сюда! – Он показал пальцем. – Видишь того толстяка на «Хапмобайле»? Мчался по дороге, будто за ним все черти гнались... небось миль тридцать в час выдавал. Не успел он притормозить, как старушка Бесси шмыг из бурьяна у него под носом, и машина полетела прямиком в кювет. Ну умора, в жизни такого не видывал, чесслово!

Сьюзи покачала головой:

– Так тебя уже нет в живых, дед.

– Слышь, ну что ты опять заладила! – Дедушка неприязненно зыркнул на мою сестру, и та заткнулась.

И тут на своем большом «Эссексе» подъехал док Снодграсс и припарковался рядом с необъятной тушей старушки Бесси. Док и папа вышли и неторопливо поднялись на веранду. Они о чем-то ожесточенно трещали, док качал головой, будто не верит папе ни на грош.

Затем док заметил на веранде дедушку и встал как вкопанный. Глаза его вылезли из орбит.

– Господи Иисусе! Что вы тут делаете? – спросил он дедушку.

– А что, по-вашему? – окрысился дедушка. – Уж и на собственном крыльце насладиться миром и покоем нельзя?

– Покоиться с миром, вот что вы должны бы сейчас делать, – ответил доктор. – Вчера, когда я вас осматривал, вы были мертвее некуда.

– А ты, по-моему, был пьян в стельку!

Папа кивнул доктору:

– Ну, что я вам говорил?

Доктор, будто не услышал.

– Возможно, я немножко ошибся, – подойдя к дедушке, начал он. – Не возражаете, если я сейчас вас осмотрю?

– Валяй, – усмехнулся дед. – Мне спешить некуда.

Доктор открыл свой черный саквояжик и приступил к делу. Первым делом он засунул в уши стетоскоп и послушал грудь дедушки.

– Ничего, ни звука. – Руки его тряслись.

– А чего ты ждал... радио-кантри-шоу?

– Не до шуток, – оборвал его доктор. – А если я скажу, что ваше сердце больше не бьется?

– А если я скажу, что твоему стетоскопу крышка?

Доктора прошиб пот. Достав зеркальце, он подержал его у губ деда.

– Видите? Не запотело. Значит, вы больше не дышите.

Руки его дрожали, пуще прежнего.

Дед покачал головой.

– Зато ты как дыхнешь, мула в двадцати шагах с ног свалит. Вот на себе бы свое зеркало и опробовал бы.

– А на это что скажете? – Доктор достал из кармана лист бумаги. – Взгляните сами.

– Что это?

– Свидетельство о вашей смерти. Прочтите вот тут. – Доктор ткнул в строчку пальцем. – «Причина смерти – остановка сердца». Так в медицине говорят про сердечный приступ. И это официальный документ. Хоть в суд с ним иди.

– И пойду, раз решили втягивать в это закон, – ответил дедушка. – Вот будет зрелище! Вы, с вашим дурацким клочком бумаги стоите на одном, а я напротив живей живого! Как думаете, кому поверит судья?

Глаза дока снова полезли из орбит. Он попытался засунуть бумагу в карман, но руки не повиновались.

– Что с вами? – спросил папа.

– Что-то мне нехорошо. Надо пойти и немного отлежаться у себя в кабинете.

Он подхватил саквояжик и, не оглядываясь, направился к машине.

– Смотрите не залеживайтесь, – крикнул ему вслед дедушка. – А то какой-нибудь умник напишет бумажку, что вы умерли от похмелья.

Когда пришло время обеда, никто не хотел есть. Кроме дедушки.

Он уселся за стол и умял горох, кукурузную кашу, двойную порцию свиной требухи и собрал подливку парой добрых ломтей пирога с ревенем.

Маме нравилось смотреть, как люди наслаждаются ее стряпней, но от дедушкиного аппетита она была не в восторге. Когда он поел и вернулся на веранду, мама составила тарелки у мойки и наказала нам, детям, их вымыть, а сама удалилась в спальню. Вышла она оттуда с шалью и кошельком.

– Куда это ты разоделась? – удивился папа.

– В церковь.

– Но сегодня только четверг.

– Не хочу ждать. – сказала мама. – Утро было жаркое и, судя по всему, будет еще жарче. Я видела, как ты крутил носом, когда мы тут с дедушкой обедали.

– Показалось, что требуха немного подпорчена, вот и все, – пожал плечами папа.

– Как бы не так! Если ты понимаешь, о чем я.

– Что ты собралась делать?

– Единственное, что могу. Ввериться в руки Господа.

И удрала, оставив меня со Сьюзи драить тарелки, а папа вышел. Выглядел он крайне озабоченно. Я следил в окошко, как папа задает свиньям корм, но ему явно было не до них.

Мы с Сьюзи вышли, чтобы проверить, как там дедушка.

Мама верно сказала насчет погоды. На веранде было жарко, как у черта на сковородке. Дедушка вроде не замечал, а вот я – да. Не мог не видеть, что он уже того.

– Вишь, как над ним мухи жужжат? – спросила Сьюзи.

– Цыц, сестра! Веди себя как положено

– Эй, молодежь. Идите сюда, побудьте с дедушкой.

Надобно сказать, что синие мухи вокруг него так и вились. Мы едва слышали, что он говорит.

– Не, на солнце слишком жарко, – покачала головой Сьюзи.

– Да нет, вроде. – Дедушка даже не вспотел.

– А мухи как же?

– Плевать.

Большая муха уселась ему прямо на нос, а он будто не заметил.

Сьюзи стало не по себе.

– И впрямь, умер.

– Погромче, детка, – сказал дедушка. – Со старшими мычать не вежливо.

Тут он заметил на дороге маму. Хоть и было жарко, неслась она во весь опор, а сзади виднелся преподобный Пибоди. Он пыхтел и кряхтел, но мама ни разу не сбавила скорость, пока они не добрались до веранды.

– Как делишки, преподобный? – крикнул дедушка.

Преподобный, заморгав, потрясенно разинул рот, но не проронил ни звука.

– Что случилось? – спросил дедушка. – Язык проглотили?

Преподобный скривился, будто съел таракана.

– Кажись, я знаю, как вы себя чувствуете, – сказал дедушка. – От жары пересыхает горло. – Он глянул на маму. – Адди, не принесешь преподобному чего-нибудь освежиться?

Мама ушла в дом.

– Ну что ж, – обратился дедушка к преподобному, – плюхайте сюда свою задницу, пообщаемся.

Преподобный нервно сглотнул:

– Визит не совсем светский.

– Ну и что же вы притащились в такую даль?

Преподобный снова сглотнул:

– После разговора с Адди и доком, мне попросту нужно было убедиться самому. Он посмотрел на рой мух вокруг дедушки. – Теперь я жалею, что не поверил им на слово.

– О чем вы?

– О том, что человек в вашем состоянии попросту не вправе задавать вопросы. Когда пречистый Господь нас зовет, положено отвечать.

– Не слыхал никого зова. Правда, слух мой не тот, что раньше.

– Вот и доктор так говорит. Потому вы и не замечаете, что у вас не бьется сердце.

– Замедлилось чуток, ну так это вполне естественно. Мне скоро девятый десяток стукнет.

– Вы когда-нибудь задумывались, что девяносто не шутка? Вы, дедушка, и так прожили очень долго. Вам не приходило в голову, что, может, время угомониться? Вспомните, что говорится в Слове Господнем... Бог дал – Бог взял.

– Ну, меня он что-то брать не торопится, – со сварливой миной ответил дедушка.

Преподобный Пибоди выудил из джинсов бандану и вытер лоб.

– Не нужно бояться. Это бесценный опыт. Ни боли, ни забот, вся тяготы позади. Более того, с этого солнца уберетесь.

– Я и так его почти не чувствую. – Дедушка коснулся усов. – Вообще почти ничего не чувствую.

Преподобный взглянул на него:

– Руки немеют?

– Да я весь какой-то занемевший, – кивнул дедушка.

– Так я и думал. И знаете, что это значит? Начинается rigor mortis – трупное окоченение.

– Не знаю никакого Мортиса, – сказал дед. – У меня только ревматизм – вот и все.

– Определенно, вас так просто не переубедишь. Не хотите верить на слово врачу, не хотите верить на слово Богу. Более упертого старого дуралея в жизни ни видывал.

– Недоверчивость у меня в крови, – сказал дедушка. – Но я не глупый баран, просто мне нужны доказательства. Как говорится, я из Миссури. Вам придется меня убедить.

Преподобный засунул бандану обратно в джинсы. Та уже промокла насквозь, поэтому толку от нее все равно бы не было. Тяжко вздохнув, он взглянул дедушке прямо в глаза:

– Кое-что приходится принимать на веру, – вздохнул он. – Вот вы, например, сидите здесь, а по всем правилам должны бы лежать в земле, под одеялом из маргариток. Если я поверил своим глазам, почему вы не можете поверить мне? Когда я говорю, что волноваться не о чем, это истинная правда. Видимо, мысль о могиле вас не слишком привлекает. Что ж, понимаю. Но в одном можете быть уверены: «Прах к праху, пыль к пыли» – это просто присловье. Не волнуйтесь, что всю вечность проведете в могиле. Пускай ваши останки с миром почивают на кладбище, но душа обретает крылья и летит прямиком вверх. Да, прямиком в объятия Господа! И что за великий день это будет... свободный, как те птахи, что вьются вокруг, вы воспаряете средь сонма небесных созданий, а они поют хвалу Всевышнему и вовсю наяривают на арфе из настоящего восемнадцатикаратного золота...

– У меня никогда душа не лежала к музыке, – ответил дедушка. – И голова кружится, даже когда просто встаю на лестницу, чтобы накрыть дранкой уборную. – Он покачал головой. – Знаете что? Раз уж на небесах так чертовски хорошо, почему вы не отправляетесь туда сами?

Тут и мама как раз вернулась:

– Лимонад закончился. Нашла всего один кувшин. Знаю, как вы к такому относитесь, преподобный, но...

– Хвала Всевышнему! – Преподобный выхватил у нее кувшин и сделал мощный глоток.

– Вы хорошая женщина, и я очень вам признателен, – сказал он маме и ретировался.

– Эй! – окликнула его мама. – А что вы думаете делать с дедушкой?

– Не бойтесь, – ответил преподобный. – Положимся на силу молитвы.

И умчался по дороге, только пыль столбом.

– Черт возьми, да он же кувшин утащил! – буркнул дедушка. – Как по мне, так полагается он только на одну силу – кукурузный виски.

Мама глянула на него, и, разразившись слезами, убежала в дом.

– Что это с ней? – удивился дед.

– Не обращай внимания, – сказал я. – Сьюзи, ты стой здесь и отгоняй от дедушки мух, а мне надо кое-что сделать.

И я ушел в дом.

Не успел я переступить порог, как в голове созрело решение. Сердце надрывалось видеть, как мама ревет во всю глотку.

– Что нам делать? Что нам делать? – причитала она в кухне, повиснув на папе.

– Ну, полно, Адди, уймись, – поглаживал тот ее по плечу. – Рано или поздно все образуется.

– Так жить попросту невыносимо, – всхлипнула мама. – Если дедушка не образумится, однажды утром мы спустимся к завтраку, и увидим перед собой скелет. А что скажут соседи, когда увидят мешок костей на моем милом крылечке? Сраму не оберемся – вот что!

– Выше нос, мам, – сказал я. – У меня идея.

– Какая такая идея? – Мама перестала плакать.

– Я решил прогуляться в Долину Привидений.

– В Долину Привидений? – Мама так побледнела, что даже веснушки исчезли. – О, нет, нет, боже...

– Помощь есть помощь, откуда бы ни исходила, – пожал я плечами. – Сдается, выбора у нас нет.

Папа глубоко вздохнул:

– А ты не боишься?

– Только не днем. Кончайте беспокоиться. До темноты вернусь.

И я выбежал через заднюю дверь.

Я перемахнул через ограду и помчался через поле к речке. Задержавшись, выкопал свинью-копилку, спрятанную в бурьяне у скал, перешел вброд воду и направился к высокому лесу.

Добравшись до сосенок, я чутка сбавил скорость, чтобы осмотреться. Не было ни единой тропинки, потому что ее никто не протоптал. Даже днем люди старались держаться отсюда подальше: слишком уж тут темно и тоскливо. Я так и не увидел в кустах ни одной мелкой твари и даже птицы сторонились этого места.

Впрочем, я знал, куда идти. Только и требовалось, что перевалить хребет. Прямехонько у подножия, в самом глухом, темном и тоскливом месте находилась Долина Привидений.

В Долине Привидений была пещера.

А в пещере жила жрица вуду.

По крайней мере я рассчитывал найти ее там, но, когда на цыпочках спустил к большой черной дыре в скалах, не увидел ни одной живой души. Лишь тени роились вокруг.

Жуткое местечко, спору нет. Я старался не обращать внимания на зуд в ногах. Им хотелось дать драпака, но я не собирался так просто сдаваться.

– Эй! Есть кто-нибудь? Встречайте гостя, – обождав немного, закричал я.

– Хто? – проухал сверху чей-то голос.

– Я, Джоди Толивер.

– Хтооооооо?

Насчет птиц я ошибся, потому что с ветки у пещеры на меня глазел большущий филин.

Затем я опустил взгляд и – на те! – из щели в скалах выглядывает колдунья.

Я никогда ее не видел, но ошибки быть не могло. Она оказалась крошечным, тоненьким, как тростинка, цыпленочком в платье из сермяги, а лицо под широкополым капором было черно, как уголь.

– Фигня, сказал я себе. Было бы чего бояться. Это просто маленькая старушка, делов-то.

Она посмотрела на меня, и я увидел ее глаза. Они были гораздо больше, чем у той совы, и вдвое ярче.

Ноги начали зудеть, что дурные, но я встретил ее взгляд:

– Здрасьте, жрица.

– Хтооооооо? – снова проухал филин.

– Это молодой Толивер, – объяснила колдунья. – У тебя что, вата в ушах? Летел бы ты заниматься своими делами, а?

Филин искоса на нее посмотрел и убрался. Колдунья вышла из пещеры.

– Не обращай внимания на Амвросия. Он слегка непривычен к компании. Только и видит, что меня да летучих мышей.

– Что еще за летучие мыши?

– Пещерные. – Колдунья расправила платье. – Прошу прощения, что не приглашаю внутрь, но у меня дома такой бардак. Собиралась убраться, но то одно, то другое – сначала Мировая война, будь она проклята, затем сухой закон, черт бы его побрал, вот руки и не доходят.

– Да ладно, – повежливее ответил я. – У меня вообще-то к вам дело.

– Оно понятно.

– И я тут вам принес одну безделицу.

Я отдал подарок.

– Что это?

– Моя копилка.

– Спасибо тебе большое.

– Давайте, разбейте ее.

Колдунья швырнула свинью-копилку на камень. Деньги разлетелись во все стороны, но она живо их собрала.

– Копил это почти два года. Сколько здесь?

– Восемьдесят семь центов, конфедератский двадцатипятицентовик и вот еще значок. – Она вроде как ухмыльнулась. – Красивый к тому же! Что на нем сказано?

– Живи тихо с молчаливым Кэлом^{3}.

– Ну чем не предупреждение. – Колдунья опустила деньги в карман, а значок нацепила на платье. – Что ж, сынок, человека судят по делам его, как говорится. Чем я могу тебе помочь?

– Я насчет дедушки. Титуса Толивера.

– Титус Толивер? Ба, да я его знаю! Держал подпольную винокурню где-то на отшибе. Такой видный из себя, с черной бородищей.

– Был. Теперь он весь усох из-за ревматизма, неважно видит и совсем туг на ухо.

– Экая жалость! Но рано или поздно все мы начинаем разваливаться. А если пора уйти, то пора уйти.

– С этим-то у нас и проблема. Он не желает идти.

– Связан, что ли?

– Нет, мертв.

Колдунья пристально посмотрела на меня:

– Рассказывай.

И я рассказал.

Она выслушала, не прерывая. А когда я закончил, так на меня уставилась, что я чуть из кожи не выпрыгнул.

– Я догадывался, что вы можете не поверить, но это святая правда.

Колдунья покачала головой:

– Я верю тебе, сынок. Как уже говорила, я давно знаю твоего дедулю. Уже тогда был упертый, хоть кол на голове теши. Хронический случай упрямства.

– Скорее всего, но мы ничего не можем с этим поделать, док и преподобный тоже.

– А чего еще от этих двоих ждать? – сморщила нос колдунья. – Да что они вообще понимают?

– Не спорю, но, если вы нам не поможете, мы так и останемся между молотом и наковальней.

– Дай чутка подумать.

Колдунья выудила из кармана трубку и раскурила. Не знаю, что за табак она в нее закладывала, но вонища была убойная. Ноги снова зазудели, и не просто стопы, а полностью. В лесу смеркалось, налетел холодноватый такой ветер и застенал среди деревьев, заставляя листья шептаться между собой.

– Должен же быть какой-то выход – сказал я. – Амулет или там заклинание.

Она покачала головой:

– Это уже вчерашний день. Тут мы имеем дело с этой новомодной психологией, так что, и мыслить надо по-новомодному. Твоему дедушке не нужна ворожба. Он из Миссури, его собственные слова. Ему надо просто показать, вот и все.

– Показать что?

Колдунья хихикнула:

– Поняла! – Она подмигнула. – Точно, оно самое! Потерпи немного – я скоро.

И умчалась в пещеру.

Стал я ее, значит, ждать. Ветер свистел, ероша волосы на затылке, а листья были, будто человеческие голоса, шепчущие об ужасах, в которые совсем не хочется вслушиваться.

Затем колдунья снова вышла, что-то держа в руке.

– Вот, возьми, – сказала она.

– Что это?

Она рассказала, что это, а потом объяснила, что с этим делать.

– Неужто и вправду получится?

Это единственная возможность.

Итак, я сунул ее подарок в карман бриджей, и она меня подтолкнула:

– А теперь, сынок, поспеши домой, чтобы успеть к ужину.

Мне не требовалось повторять дважды – только не с этим холодным ветром, что стонал в деревьях, и не с темнотой, что сгущалась вокруг.

Я принес колдунье свои нижайшие благодарности и поспешил прочь, оставив ее перед пещерой. Когда я оборачивался последний раз, она полировала значок с Кулиджем кусочком ядовитого дуба.

Затем я продирался через лес и переваливал хребет. К тому времени, как впереди показалась поляна, стемнело так, что хоть глаз выколи, а, когда я переходил в брод речку, на воде уже рябила лунная дорожка. Ястребы, спокойно реявшие в небе над полем, внезапно всполошились, но я не стал ради них останавливаться. По прямой подбежал к ограде, перемахнул во двор и зашел в дом через черный ход.

Мама с кастрюлей стояла у плиты, а папа разливал суп. Они мне явно обрадовались.

– Слава богу! – воскликнула мама. – А то я уже собиралась посылать за тобой отца.

– Быстрее не получалось.

– Ты как раз к ужину, – сказал папа. – Нам бы проветрить мозги да решить, что делать со всем этим скандалом.

– Каким еще скандалом?

– Ну, для начала мисс Френси. Наплели ей в городе, что дед концы отдал, ну она как добрая соседка и настряпала нам всякой снеди, тоску-кручину заедать. Идет, значит, так вальяжненько к нам по дороге, разодетая, словно для воскресной службы, под мышкой горшок с варевом, вид скорбный такой. А тут глядь – дедуля на крыльце сидит да знай себе лыбится, весь мухами обсиженный.

– Ну и вот, полетело: горшок – вверх, а все, что в нем было, – вниз. Окатило с ног до головы, все платье в стряпне. А затем она как завопит таким благим матом, что у нас чуть барабанные перепонки не полопались, да как рванет куда глаза глядят!

– Весьма прискорбно, – сказал я.

– Не спеши горевать, это еще цветочки, – ответил отец. – Не успели мы очухаться, как заявляется Биксби и гудит в свой гудок. К деду он, ясен пень, не пошел – пришлось самому волочиться к катафалку.

– Чего он хотел?

– Сказал, что приехал за телом и если мы его живо не выдадим, то завтра с утра он первым же делом обратится к властям округа за издержкой.

– «За поддержкой», – поправила мама с таким видом, будто вот-вот снова ударится в слезы. – Сказал, что стыд и позор позволять дедушке вот так рассиживать на веранде. Все это солнце, мухи и так далее... грозил натравить санитарное управление, чтобы поместило нас в карантин.

– А дедушка что? – спросил я.

– Даже взглядом не повел. Старик Биксби уехал на своем катафалке, а дедушка и дальше качался на веранде под присмотром Сьюзи. Она пришла где-то через полчаса, когда село солнце... говорит, он стал жестким, как доска, но этого не замечает. Просто все время спрашивает насчет еды.

– Прекрасно, потому что у меня есть отличная штука. Колдунья дала ему для завтрака.

– Что это – яд? – папа разволновался. – Знаешь, я богобоязненный человек и с таким не связываюсь. К тому же, как ты его отравишь, если он и без того мертв?

– Да у меня и в мыслях такого нет. Вот что она дала.

И я выудил из кармана ее подарок, чтобы показать им.

– Боже правый, что это? – спросила мама.

Я рассказал что это и что с этим делать.

– В жизни большей чуши не слыхивала! – фыркнула мама.

Папа встревожился.

– Эх, знал ведь, что тебя нельзя отпускать в Долину Призраков. У колдуньи, видать, шарики за ролики зашли, раз она тебе такое дает.

– Думаю, она знает, что делает, – возразил я. – К тому же я отдал за это все свои сбережения: восемьдесят семь центов, конфедератский двадцатипятицентовик и значок с портретом Кулиджа.

– Было бы о чем жалеть, значок с Кулиджем, – хмыкнул папа. – Все равно я стибрил его у одного янки, агента налоговой службы. – Он поскреб подбородок. – Но свои кровные это другое. Пожалуй, стоит попробовать.

– Но постой... – начала мама.

– У тебя есть что-то получше? – покачал головой папа. – Как я понимаю, за нас вот-вот возьмется санитарное управление, и тогда пиши пропало.

Мама издала настолько глубокий вздох, что он будто исходил из ее башмаков, точнее, мог бы, если бы она их носила.

– Ладно, Джоди, – согласилась она. – Делай, как сказала колдунья. Папа, сходи за дедушкой и Сьюзи, а я все подготовлю.

– Уверен, что выгорит? – спросил папа, глядя на предмет у меня в руке.

– Надеюсь. Другого-то выхода нет.

Папа вышел, я направился к столу и поступил, как придумала колдунья.

Потом вернулся отец со Сьюзи.

– Где дедушка? – спросила мама.

– Ползет потиху, – сказала Сьюзи. – Наверное этот, как его, Риджер Моррис.

– Ничего подобного. – В дверях, ступая, будто таракан по раскаленной сковородке, появился дедушка. – Просто я чутка одеревенел.

– Да, такой же деревянный, как доска четыре на четыре, – ответил папа. – Лежал бы ты в кровати с лилией в руках, а?

– Опять ты за свое, – буркнул дедушка. – Хоть до посинения повторяй, что не умер, все равно не верят.

– А ведь ты и правда посинел, – сказала Сьюзи. – Никогда такого лица не видела.

Да, он посинел и раздулся, но его это не волновало. Я вспоминал мамины слова о скелете за нашим обеденным столом и молил, чтобы задумка колдуньи нам помогла, иначе... Видите ли, дедушка с каждой минутой становился все мертвее.

Впрочем, вы бы так не подумали, будь с нами, когда он заметил снедь на столе. Сразу быстрее зашевелив поршнями, он доковылял до стула и грузно плюхнулся на него.

– Ну вот, – сказал дедушка, – ты, Адди, сегодня собой можешь гордиться. Здесь мое любимое: капуста и головы сома.

Он уже собирался наложить еду, но тут ему на глаза попался предмет рядом с тарелкой.

– Мать честная! – заорал он. – Это еще что такое?

– Ничего, только салфетка, – ответил я.

– Но она черная! – Дедушка зажмурился, будто не веря собственным глазам. – Вы когда-нибудь слышали о черных салфетках?

Папа посмотрел на маму:

– Мы думаем, она тут по особому случаю, если ты понимаешь, о чем я...

Дедушка фыркнул:

– Черт бы побрал вас и ваши намеки! Черная салфетка? Не бойся, я знаю к чему ты клонишь, но у тебя ничего не выйдет, приятель... даже не мечтай!

Он наполнил тарелку и набросился на еду.

Мы же просто потрясенно смотрели – сначала на дедушку, потом друг на друга.

– Ну, что я тебе говорил? – разочарованно шепнул папа.

Я покачал головой:

– Погоди, дай время.

– Разбирайте, пока я все не съел, – сказал дедушка. – А то на меня что-то жор напал.

Похоже, он и впрямь решил все уничтожить. Руки у него одеревенели, негнущиеся пальцы едва держали вилку и челюсти слишком упорно работали, но... он все равно ел. И говорил.

– Умер? Это я-то? Вот уж не думал такое однажды услышать, тем паче от родни! Ну, может быть я самую малость упрям, но это еще не означает, что я плохой человек. Я не собираюсь никому доставлять хлопоты, тем более собственной плоти и крови. Будь я впрямь мертвым и знай, что это так... боже, я бы первым поднялся по этой лестнице к себе в комнату, лег и больше не встал. Но вам придется предоставить мне доказательства, прежде, чем я так поступлю.

– Дедушка, – начал я.

– Что такое, сынок?

– Ты уж извини, но у тебя весь подбородок в капусте.

Дедушка положил вилку.

– Ну да. Большое спасибо.

И тут дедушка бездумно промокнул рот салфеткой и, закончив, опустил на нее взгляд.

Он посмотрел на нее раз, посмотрел второй, а затем просто аккуратно положил рядом с тарелкой, встал из-за стола и пошел прямо к лестнице.

– Прощайте, – сказал он.

Мы слышали, как он топает по ступенькам и коридору к себе в комнату, слышали, как просел под ним матрац.

Потом все стихло.

Подождав, папа отодвинул стул и поднялся наверх. Все, затаив дыхание, ждали, когда он вернется.

– Ну? – посмотрела на него мама.

– Больше беспокоиться не о чем, – сказал папа. – Наконец-то он сложил с себя бремя этого мира. Отправился к Отцу небесному, аминь.

– Хвала Всевышнему! – воскликнула мама. Затем глянула на меня и показала пальцем на салфетку. – Лучше от нее избавиться.

Я обошел стол и ее подобрал. Сестра Сьюзи как-то странно на меня посмотрела.

– Мне кто-нибудь расскажет, что здесь произошло? – спросила она.

Я не ответил – просто унес салфетку и закинул ее подальше в реку. Не видел смысла вдаваться в подробности, но колдунья, определенно, придумала хорошо. Она знала, что дедушка получит свои доказательства, как только вытрет рот.

Нигде так хорошо не видны старые добрые опарыши, как на черной салфетке.

Перевод с английского: А. Вий, Л. Козлова

Клиффорд САЙМАК
ЛИШЬ ОДНО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

Прежде он был Чарли Тирни, но теперь уже не тот. Был человеком, но перестал им быть, а очнулся чем-то другим, сколоченным наскоро – ни головы, ни рук, одни глаза торчат кверху на стебельках.

Жаден был Чарли Тирни, жаден и одинок – вот и все, что стоило о нем знать, когда он еще был собой. Жаден болезненно, жадность отравляла каждый его поступок и все его мысли, словно чума. Одинок всю жизнь: и в детстве, и в юности, и в годы, отданные космосу. Вечно один, он так и не успел понять, что его жадность – болезнь.

Теперь – одинок больше, чем когда бы то ни было, но уже не жаден, ведь жадность – человеческое свойство, а человеком он быть перестал. Самый одинокий во вселенной, потому что подобных ему вселенная еще не рождала.

Он сидел, поглощая солнечный свет, и вспоминал, вспоминал…

Удача была так близка!

Проводя годы в безуспешных скитаниях, глотая парсек за парсеком звездную пыль, загораясь надеждой и вновь ее теряя, он, наконец, попал в точку, и вот уже спускался с холма, ступая по планете, которая почти уже принадлежала ему, – сигнал отправлен, преимущественного права на заявку никто не оспорит.

Планетка что надо, с атмосферой – и не дурацкий метан или шапка углекислоты, а воздух, пригодный для дыхания! – и не голый камень, а какая-никакая растительность и проточная вода, и океанов в меру… а самое главное, аборигены, достаточно понятливые, чтобы приставить их к работе. Правда, о своем будущем местные еще не догадывались, и пришлось бы немало потрудиться, чтобы их запрячь, но Чарли видал виды и знал, что справится.

Голова немного кружилась, но, черт возьми, он имел право отметить успех! Кто-нибудь другой, налакавшись браги с грязными туземцами, валялся бы в отключке, но только не Чарли Тирни. Он знал каждую обитаемую дыру на космических трассах и пропустил через себя все виды алкогольных и прочих ядов, его никакой местной бурдой не удивишь. Вернувшись с пустыми руками из тягомотного рейда, проглотишь что угодно, лишь бы забыться… а забыть хотелось многое. Но теперь с бедностью покончено. Еще немного, и деньги потекут рекой.

Да, с туземцами особенно повезло. Тупые – как раз то, что надо. Разницы не заметят, даже понравится гнуть спину на божественного пришельца. Главное, подобрать нужный ключик, и дело в шляпе. А начало уже положено – тут главное наблюдательность и терпение, без них никуда.

Кое-какая цивилизация у этих придурков имеется, если ее можно так назвать, а мозгов как раз столько, чтобы делать то, что велено. Будут считать лучшим другом и разобьются в лепешку, чтобы угодить. Сами пригласили на холм, устроили вечеринку. Еда эта их в рот не лезет, но с выпивкой чуть полегче, и поболтать в своем роде удалось, обстоятельно так, по-приятельски, – короче, процесс пошел. Никуда не денутся, скоро будут под каблуком.

Видок у них, конечно, не ахти, но у кого из чужаков он лучше? Росту метр с кепкой и смахивают на омаров или как там оно называлось на задворках эволюции, только здесь они не оплошали и в конце концов заняли место приматов. Ракообразные, короче, и внешне от омаров недалеко ушли, хоть и условно разумные. Живут в норах, целые города у них из нор, куда ни плюнь. Вот и славненько, чем больше, тем лучше. Чтобы выдоить планету по всем правилам искусства, нужна местная рабочая сила. Если приходится ее ввозить или заменять машинами, накладные расходы задушат.

Чарли Тирни спускался с холма чуть пошатываясь, но в отличном настроении. Впереди в лунном свете сияла металлом обшивка корабля.

Завтра с самого утра в путь, оформить заявку по всем правилам, перекинуться словечком с нужными людьми, и дело пойдет. Не надо больше мотаться по неизведанному космосу, унижаться перед спонсорами и ночевать в вонючих клоповниках на станциях фронтира. К чертям дешевое пойло и грязных шлюх!

Отныне у него будет все только самое лучшее. Эта планета содержит в себе богатство, о котором простой старатель не может и мечтать. Абсолютно девственная, с нетронутыми ископаемыми, да еще и с толпой наивных аборигенов для работы в шахтах.

Так думал Чарли Тирни, спускаясь с холма. Ту каменистую осыпь стоило обойти, и, будь он трезв, так бы и сделал, наверное, но трезвым он не был. Он был пьян от туземного угощения, пьян и от счастья – разве это не счастье, когда отыскал то, за чем гонялся всю жизнь? Да и что такого – немного срезать путь через щебень, булыжники и валуны, в незапамятные времена скатившиеся с утеса на вершине и рассыпанные по склону широким веером. Мелькнула, правда, мысль, что лежат камни непрочно и в любой момент могут тронуться с места… но с какой стати вдруг сейчас, после стольких лет покоя?

Идти по осыпи оказалось не так просто, но ступал он осторожно и продвигался вперед уверенно, хоть и медленно. Если не смотреть, куда ступаешь, можно и шею свернуть… Внезапно за спиной что-то заскрежетало, он дернулся, оборачиваясь, споткнулся и упал на колени.

Камни наверху шевелились – пока еще медленно, кренясь и поворачиваясь, но определенно двигались. Он закричал. Теперь уже не вспомнить, что именно. Просто кричал. Убраться с пути оползня было не успеть, но он старался изо всех сил. Поднялся на ноги, оступился, упал снова… Гора камней катилась сверху, росла и набирала скорость. Булыжники и валуны сталкивались и подпрыгивали, приводя в движение и увлекая за собой все новые и новые. Они словно оживали.

В последний миг, когда каменная гора уже нависла над головой, готовая обрушиться, он успел заметить крошечные тени, снующие у подножия утеса на вершине холма. Последней мыслью было: «Проклятые омары!»

Затем гора обрушилась. Он в отчаянии вскинул руки – как будто мог ее остановить. Крик его оборвался.

Валуны прокатились по его телу, сминая плоть и ломая кости. Раздробили грудную клетку и череп, раздавили, расплющили. Кровь брызнула фонтаном, окрашивая камни багрянцем. Внутренности превратились в грязное месиво. Чарли Тирни перестал существовать.

Однако по прошествии времени выяснилось, что это не так – какая-то часть его уцелела. Существуя в абсолютной тьме, лишенный органов чувств, он знал, что умер, но все еще цеплялся мертвой хваткой в саму возможность что-то знать.

Поначалу он ни о чем не думал, не мог думать – просто существовал, и все. В темноте, в пустоте, в небытии. Ни живой, ни мертвый. Просто был. Со стертой памятью, чистый лист, безмозглый червяк. Но не безвольный и апатичный, а полный отчаяния. Неистовый без осознанной причины, без цели, лишь яростно, исступленно стремящийся быть.

Время шло, и неистовство ослабло. Появились мысли – но не простые мысли. Изощренные и запутанные, они цеплялись друг за друга в поисках простого ответа, но лишь еще больше запутывались в судорожных лабиринтах, и это было еще мучительнее, чем прежнее бешеное исступление. Самым страшным было то, что существо, еще не осознававшее себя собой, не знало даже вопроса, на который ищет ответ.

За мыслями пришло любопытство – спокойное, холодное, отстраненное. Всеохватывающее. Значит, вот это и есть посмертие? Выходит, оно бывает? Вот такое? А вместе с любопытством накатило неистовое желание, чтобы это оказалось не так, отчаяние перед угрозой ледяной вечности, где так пусто и темно. Любопытство тянулось и тянулось, растягиваясь в бесконечность. Без мыслей, без разума – любопытство крошечного существа, которое всего лишь существует. Безнадежное и беспомощное изумление, не слабеющее и не растущее, протянутое в неведомую даль.

Любопытство исчезло, и пришла тьма. Затем явился свет, а с ним и знание – не только настоящего, но и прошлого. Будто щелкнули выключателем или нажали кнопку.

Теперь он понимал, что когда-то был человеком, и знал, что такое человек. Знал с того момента, как неизвестная рука щелкнула выключателем. Был человеком, но перестал быть.

Знать это оказалось совсем не трудно. Головы нет, глаза подвешены в воздухе. Странные глаза – смотрят не вперед, а во все стороны разом. Где-то между глазами и телом – органы слуха, вкуса, обоняния и множество других, совсем новых, – тепла, магнитного поля, присутствия чужой жизни.

Живых существ вокруг было полно, крупных и быстрых, – тех самых «омаров». Они разбегались в стороны и ныряли в свои норы, словно кролики. Один миг, и нет никого – норы глубокие, не учуять. Однако тут же пришло ощущение других форм жизни, тысяч, многих тысяч. В глубине памяти знания о них – местных растениях, насекомых, бактериях и вирусах – располагались в строгом порядке, готовые к использованию, если придет нужда.

Сама память – в сердцевине тела, в самой глубине. Это понятно – головы нет. Она и не нужна, слишком уязвима, а вытянутое овальное тело надежно укрыто хитиновой броней. Ножки крошечные, как у гусеницы, но зато их добрая сотня. Глаза не просто подвешены, а сидят на концах двух гибких стебельков-антенн, которые заодно слышат, ощущают вкус и запахи, тепло, чужую жизнь, магнитное поле и много другое, еще пока непонятное.

Поначалу от столь невероятных возможностей антенн ему стало не по себе… но, в конце концов, что тут плохого? Все это может быть полезно для выживания, так почему бы и нет? Такой экипировкой можно гордиться.

Он снова находился на вершине холма, на том же месте, где сидел с туземцами, прихлебывая местное зелье. Как давно это было? Никак не узнаешь. Вот и кострище, где они пировали – он не стал демонстрировать зажигалку и позволил разжечь огонь трением, сумел даже изобразить легкую зависть, глядя на их навыки. Угли уже старые, а зола пестрит следами дождевых капель.

Корабль все так же стоял на другой стороне долины между холмами, оставалось лишь добраться до него и стартовать. На ближайшей станции застолбить планету и официально открыть дело. Все нормально, вот только…

Не человек он больше, не человек.

Странное дело, думал он на вершине холма, живешь вот так и даже не задумываешься что такое человек – пока не перестаешь им быть. Страшновато как-то… да еще все эти новые, нечеловеческие ощущения. Приложив некоторое усилие, он мог вновь представить себя прежним, хоть и знал, что прежним уже никогда не станет.

Надо вернуться на корабль – вон он, мирно стоит на той стороне долины. В корабле хорошо, он защитит от опасностей…

Каких опасностей? Все опасности позади, даже смерть оказалась не так страшна. Вот она, жизнь, снова. Надо бы радоваться, но почему-то не хочется.

Один из «омаров» высунулся из норы – органы зрения и слуха, присутствия жизни и чужого тепла почуяли его, увидели, услышали, определили температуру тела. Может, это существо что-нибудь знает?

– Что происходит? Что со мной случилось?

– Мы больше ничего не могли сделать, – ответило ракообразное существо. – Извини, мы очень старались, но… ты был такой неправильный…

– Неправильный?! Да я тебя!..

Существо испуганно нырнуло обратно в нору – так проворно, что даже новые глаза не смогли уловить движения.

Но что это? Той ночью у костра он едва сумел наладить беседу с помощью междометий и жестов, а сейчас… Телепатия? А еще… Выходит, это они, жалкие омары, умудрились оживить его, сделать тем, что он теперь есть! Бред какой-то! Обитают в норах, огонь добывают трением, неспособны даже сивуху гнать качественную… Колония ракообразных сурков – и такие технологии! Невероятно.

Тем не менее это они, больше просто некому. Но… если так, а только так и может быть, то могли восстановить и прежнее тело. В любом случае, чтобы оживить расплющенного в лепешку, воссоздать клеточные ткани и прочее, необходимо знать и уметь уйму всякого разного, и уж тогда менять форму тела – запросто. Чем же им не понравилось человеческое тело? Что за шуточки, черт возьми?!

Ну, они за это заплатят! Когда он вернется, пускай берегут свои дурацкие хвосты!

Вообще-то, жизнь всяко лучше смерти, и поработать им пришлось немало. Только выкопать останки из-под валунов чего стоило. Небось после прохода лавины там и от мозга-то одни ошметки остались. Спасибо, конечно… только благодарности как-то не чувствуется.

Напортачили на славу, что ни говори. Как ни ощущай себя внутри человеком, с таким телом никто в галактике тебя таковым не признает. Хоть и с человеческими мозгами, все равно чудище, урод – во всяком случае, для подавляющего большинства.

Нет, выкрутиться как-то можно. С такой планетой в кармане трудно не выкрутиться. Солидный банковский счет делает чудеса.

Как ни странно, крошечные ножки-отростки оказались очень проворными, и, перебирая ими, он заскользил вниз по каменистому склону гораздо быстрее, чем если бы шагал двумя ногами. Даже думать не приходилось о том, как переставлять всю сотню по очереди, все получалось само собой. Казалось, он передвигался по-гусеничьи всю жизнь.

Глаза тоже радовали, давая обзор сразу во все стороны и даже вверх, тогда как в теле примата он был слепым больше чем наполовину, глядя словно через узкий туннель. Что еще интересно, человек, внезапно получивший такое зрение, наверняка растерялся бы, а он не ощущал никаких неудобств – нервные центры тоже работали иначе. Не только зрительные, но и многие другие, привычные и совсем новые – они воспринимали информацию, человеческим чувствам вообще недоступную и не имевшую даже названия. А самое любопытное то, что они казались совершенно естественными, обеспечивая доскональное понимание всего, что происходит вокруг.

Он добрался до корабля и даже не стал пользоваться трапом. Даже не думал – приподнял переднюю часть тела и побежал вверх прямо по обшивке, цепляясь за гладкий металл присосками на ногах, на которые поначалу даже не обратил внимания. Интересно, сколько еще полезных приспособлений обнаружатся, только когда в них возникнет нужда?

На планете не обнаружилось никого, способного забраться по трапу, поэтому люк он не запер и теперь был рад этому. Ключ остался погребен на склоне холма под тоннами осыпавшихся каменных глыб.

Чтобы войти, надо всего лишь толкнуть люк. Поднять руку и толкнуть…

Вот только… нет у него больше рук.

По телу пробежал тошнотворный холодок. Только теперь весь кошмар случившегося ударил ему в голову – которой, впрочем, тоже не было. Внутренности свело судорогой, ледяной ужас пронзил его насквозь.

В отчаянии он прижался к блестящему твердому металлу корабля – последнему, что связывало его с прежней жизнью.

Вот и все. Что может быть ничтожнее существа, лишенного возможности хватать и толкать! Жалкий червяк, вот кто он теперь такой. А вызывать жалость Чарли Тирни хотел меньше всего на свете, даже сейчас, в новых обстоятельствах.

Проклятые омары! Тупые халтурщики, вонючие аборигены! Снабдить его великолепными органами чувств в совершенном теле, сотней удобных ног… и забыть про руки! Как можно жить без рук?

И тогда, повиснув на высоте возле люка в ледяной беспомощности, он понял, что никакой ошибки не было. «Омары» – не халтурщики и не придурки, они все предусмотрели. Его нарочно оставили без рук, сделали ни к чему не пригодным – калекой, навечно прикованным к этой планете. Обрушили все его планы. Теперь он никому никогда не расскажет о ней, и они могут спокойно и дальше ползать по своим грязным норам!

А значит, все его планы с самого начала были у них как на ладони. Они изучили его до последнего волоска – в то время как он наивно полагал, что изучает их! Поняли его мысли, его намерения и приняли логическое решение. Приняли и осуществили, когда настала пора.

Каменная лавина не была случайностью! Только теперь он вспомнил про тени, перебегавшие у подножия утеса на вершине, когда зашевелились валуны.

Его убили. Ну ладно, это еще можно понять, но зачем так утруждать себя потом, почему не оставить все как есть? Нет пришельца, нет проблем – за каким хреном понадобилось отскребать его мозги от камней и растить новое тело?

И тут его охватила настоящая ярость. Им мало было убить нежелательного гостя, из него сделали игрушку! Просто так, для развлечения – но еще и безопасную, чтобы потешаться издалека! Трусы! Хотя зачем издалека – на что способен безрукий урод? Или все же…

Нет, им это даром не пройдет! Они еще поплачут, черт побери! Он их переиграет.

Забраться как-нибудь в корабль, стартовать и найти где-нибудь человека – да не обязательно и человека! – кого угодно, лишь бы с руками, да хоть со щупальцами. Главное, отыскать партнера, и тогда… тогда эти вонючие ублюдки пожалеют, что родились на свет. Будут вкалывать на рудниках, пока не сдохнут!

Он наклонил глазной стебелек и попытался нажать на люк, но стебелек был слишком мягкий. Сложил вдвое, попробовал еще раз – и люк поддался. Совсем чуть-чуть, но все-таки! Затем еще и еще… Если подумать, то руки вовсе не так уж и необходимы. А если получается с люком, то и кнопки на пульте управления можно нажимать тем же стебельком, надо только привыкнуть.

Ну, держитесь, шутники! Начинайте закапываться в норы поглубже, прямо сейчас, потому что прохлаждаться вам осталось недолго. Никому еще не удавалось подшутить над Чарли Тирни и выйти сухим из воды!

Он двинулся в распахнутый люк… и застрял. Отодвинулся, повернулся, сунулся снова. Тело не пролезало совсем немного, но… не пролезало. Он тыкался и так, и эдак, давил изо всех сил – безрезультатно.

Ну, ясно. Так и задумано. Эти сволочи не упустили ничего. Оставили без рук, а тело смастерили чуть больше, чем надо, совсем чуть-чуть – а теперь покатываются со смеху в своих норах. Ничего, настанет день, когда они заплатят за все!

Глупо, подумал он. Ни за что они не заплатят. Он просто не сможет никуда полететь и ничего сделать. В корабль не попасть, с планеты не стартовать. Придется остаться здесь. Ни рук, ни головы… стоп – а как же рот? Нет головы, значит, нет и рта! Так что же теперь, голодная смерть?

Потрясенный и охваченный страхом, он спустился на землю, судорожно цепляясь присосками, чтобы не упасть. Скорчился возле опор корабля и попытался разобраться в хаосе мыслей.

Итак, он больше не человек – правда, с человеческим разумом, но в чужом теле. Угодил в ловушку и не имеет шансов воссоединиться со своими сородичами. А если вдруг и получится, то… зачем? Ни бифштексом полакомиться, ни женщину в постель затащить. Что там делать? Смешить людей своим видом… или пугать? Неизвестно еще, что хуже.

Нет, просто не верится, что какие-то жалкие туземцы способны выкинуть подобный фортель. Обитатели нор, омары с клешнями – хоть на тарелку их клади, – и вдруг берут кусочек мозга и выращивают из него совершенно новое живое существо! Кто бы мог поверить, глядя на них, в такие способности, такой уровень разума и технологий? Однако же, все это у них есть. Почему же он не разглядел сразу? А потому что не должен был разглядеть. До чего же хитры, мерзавцы!

Зачем же они скрывают свою цивилизацию, живут в норах и добывают огонь трением? Где города, где дороги, транспорт? Почему не жить как… как люди?

Найти ответ оказалось не так уж трудно. Любая цивилизация торчит в космосе, как ржавый гвоздь. Прикинуться ветошью – вот наилучшая стратегия. Тот, кто прилетит, тебя недооценит и сам легко подставится, делай с ним, что хочешь. Может, сюда уже прилетали в прошлом, и не раз, мало ли шастает по галактике охотников за планетами. Вот хитрые омарчики и научились за века справляться с жадными пришельцами. Просто до банальности.

И все-таки, почему бы не действовать еще проще, зачем новое тело со всеми его наворотами? Прикончить незваного гостя, да и дело с концом. С какой стати еще оживлять, для чего дурацкие игры?..

Он обвел глазами на стебельках окружающий пейзаж. Да тут еще лучше, чем казалось прежде! Планета богата невероятно – леса по берегам рек дадут прекрасную древесину, а обширные равнины идеальны для любых посевов. В тех дальних холмах – колоссальные залежи серебряной руды… стоп! Откуда, черт побери, он это знает?

Да все оттуда же. Можно и не спрашивать. И это не догадки, а точное знание – где, что и сколько. Новое тело, новые органы чувств, да притом еще не все пока заработали.

Чудесно, чудесно… но без рук и возможности улететь с планеты все это бесполезно, знания прибылью не обернутся. Как, должно быть, сейчас посмеиваются омары – помахали у дурачка под носом конфеткой, а ручонки-то загребущие и обрубили!

Что же делать, что предпринять? Он не знал пока. Впрочем, делать и двигаться не хотелось, только лежать на жарком солнце и впитывать всем телом его живительные лучи. Все потом, потом… что-нибудь, да придумается, а сейчас надо подкрепиться.

Знания все росли – постепенно, капля за каплей. Теперь он знал, что питается солнечным светом. Никакой рот не нужен, энергия поступает напрямую, и не обязательно из света, хоть такой способ и удобнее всего. Если понадобится, утолить голод можно чем угодно – забрать энергию у воды, ствола дерева или травы на лугу, или прямо из почвы. Просто и эффективно, новое тело – само совершенство. Мерзкое ракообразное, которое высунулось из своей грязной норы, сказало, что прежде он был неправильный. Ну да, конечно, потому что не был спроектирован, а возник в результате эволюции за миллионы лет, во многом случайно и довольствуясь теми материалами, что были доступны.

Он впитывал солнечный свет, точно зная, откуда свет берется – из сложных реакций слияния протонов и прочих субатомных частиц, переходящих из одной формы в другую и испускающих мощные потоки энергии. Будучи человеком, он тоже это знал, конечно, только знал совсем не так. Выучил когда-то и никогда не пользовался. Теперь он это ощущал. Не только разумом, но и всем телом. Мог легко увидеть себя ядром водорода в раскаленном средоточии чудовищных масс и давлений, услышать шипение гамма-частиц и заметить проблески летящих нейтрино. Мог проникнуть в клетки растения, в тайны бактерий и прочих крошечных существ, ощутить микроскопические процессы в глубине почвы и могучие силы, управляющие движением тектонических плит. Он будто сам был одновременно всем вокруг, понимая все, включая в себя, сливаясь с ним, что бы это ни было.

Знание росло и росло, оно было всеобъемлющим… и холодным, и никакие солнечные лучи не мог растопить эту стужу.

Нет, он больше не человек. Даже не думает, как человек. Не только чувства, но и сам разум, и взгляд на мир – над всем успели поработать проклятые омары. Все продолжает меняться, прямо сейчас, каждую минуту – он превращается из человека во что-то другое, чем не пожелал бы стать ни один человек.

Что за ерунда, в конце концов, эти протоны с их реакциями, кому это интересно? Думать надо, как прорваться на корабль, освоить планету и заставить ее приносить прибыль. Здесь же золотое дно, отсюда потечет столько денег, что за всю жизнь не истратить!

Только… на что их тратить? Еда, выпивка, наряды, женщины – зачем теперь все это? Вот женщины хотя бы. Он теперь единственный такой во всей галактике – как ему размножаться, да и надо ли? А может, он двуполый какой-нибудь и размножится сам по себе? Или вообще бессмертный, а тогда какой смысл в потомстве? Нужны ли другие такие же, для чего?

А если так, стоит ли беспокоиться о деньгах? Если подумать, как следует, то какой в них смысл? Чарли Тирни больше не был жадным. Жадность – человеческое свойство.

Вот в чем вся беда – то есть беда для человека. А ему все равно. Плевать на деньги, плевать на омаров… да и на человечество, которому он теперь чужой, тоже плевать. Наверное, его, нового, так и спроектировали… Может, в другом виде он бы и не выжил?

Гады, гады, гады! Гнусные, паршивые омаришки! Вот, значит, как… Вычеркнули из жизни того, кто угрожал вашему ленивому существованию, хотел заставить работать, и использовали как подопытную крысу – решили создать новую форму жизни. Давно уже у вас чесалось это сделать, вот только на своих ставить опыты духу не хватало… ждали, пока чужой появится. Теперь станете наблюдать, искать дефекты и недочеты, чтобы учесть в следующей модели? Что ж, ясно.

Знание возникло только что – готовое и цельное, как будто он всегда это знал. Он – экспериментальная модель. Всего-навсего. Вынули все человеческое и оставили пустоту – абсолютное, холодное равнодушие. Теперь радуются, думают, что победили… Рановато. Еще не все потеряно.

Движимый последними остатками человеческого упрямства, он в панике рылся внутри себя, подобно псу, выкапывающему сурка из норы, в поисках хоть чего-нибудь уцелевшего от прежнего Чарли Тирни. Лез в самые потаенные уголки, высматривал, вынюхивал, подбирал крошки…

И, наконец, нашел! Не самое лучшее, в самых темных глубинах души, но определенно свое – человеческое и очень знакомое. Оно помогало ему и прежде, давало якорь в трудные минуты, доставляя болезненное и жестокое удовлетворение.

Он нашел ненависть.

Жесткую, упорную, закоренелую. Ненависть вообще трудно убить. Он уцепился за нее, обнял, как старого друга, как древнее оружие. Почему ее оставили, неужели забыли? А может у расы омаров вообще нет такого понятия, и даже убили они его не из злобы и страха, а с чисто своими научными целями?

Что ж, так или иначе, они сильно ошиблись! Это дает ему огромное преимущество – тайное, о котором омары даже не догадываются. Огонек ненависти дает надежду, позволяет ждать и вынашивать планы – как угодно долго, потому что месть тем слаще, чем дольше ждешь.

Отняли тело, желания, мечты, выхолостили разум и чувства. Лишили всего человеческого – почти. Переиграли почти во всем, но при этом, сами того не подозревая, переиграли самих себя. Возможно, крошечная лишняя искра глубоко в душе пришельца показалась им слишком незначительным биохимическим дефектом по сравнению со всем остальным. «Ты был такой неправильный», – сказал тот омар. Вот-вот. Однако, не обратив внимания на эту неправильность, мелкую по сравнению с остальным, они подрубили под корень весь свой грандиозный проект. Если в человеке осталась хоть капля ненависти, он все еще человек! Как прекрасно, как восхитительно уметь ненавидеть!

Он держал ее, ощупывал. Ненависть остывала – что ж, тем лучше. Такая не перегорит – она терпит, ждет годами, не дает забыть. Живет в глубине сердца, щекочет мозг, заставляет сжимать кулаки, даже когда врага рядом нет.

Какие кулаки, у него же нет рук! Он голая личинка в хитиновой броне, с ножками гусеницы и глазами на стебельках.

Личинка. Новое знание возникло, словно по расписанию. В новом мозгу тикали биочасы, включая доступ к информации постепенно, по частям, чтобы не вызвать перегрузку.

Руки будут потом. Пока рано, но потом – будут. Они там, внутри, под хитиновым панцирем, растут в ожидании своего часа. В ожидании линьки.

Не только руки, а и многое другое – новые конечности, приспособления, органы чувств, об устройстве которых он имеет пока лишь самое туманное представление. Только про руки знает точно, потому что руки у него уже были прежде. Придет время, узнает и об остальном, о чудесных возможностях нового живого существа, экспериментальной модели, так тщательно спроектированного омарами для будущих себя. Они думали долго, прикидывали так и эдак, добиваясь идеального совершенства… А он возьмет и засунет их грязные планы им в глотки, пусть подавятся! Потом, когда у него будут руки и все остальное. Засунет и даст пинка!

Человеком он больше никогда не станет и к родной цивилизации не вернется – к женщинам, деньгам, еде и выпивке. Да и не нужно теперь это все. Если подумать, и никогда не было нужно на самом деле. То, что нужно, у него осталось – последнее человеческое, самое важное. Как прекрасно, что осталось самое важное, в этом есть какая-то вселенская справедливость. Лишь одно человеческое и самое главное – жажда расквитаться с теми, кто втоптал его в грязь. Вбить в глотки, заставить пожалеть о том, что родились на свет!

Теперь он совсем не похож на себя прежнего, а со временем станет еще менее похожим. Останется человеком лишь в одном отношении, самом важном, которое с лихвой перекрывает все утраченное. Оно пришло из глубины времен, из тех бесконечно далеких дней, когда первый крошечный примат, наделенный разумом, который был сильнее клыков и когтей, запомнил свою минутную вспышку гнева и стал лелеять остывающую искру, превращая гнев в холодную, расчетливую ненависть. Стал ждать своего часа, чтобы удовлетворить ее. Задолго до того, как на планете Земля появился первый австралопитек, понятие мести уже было выковано в развивающихся мозгах, а в последующие тысячелетия оказало бесценную услугу злобным потомкам обезьян, превратив их в самую жестокую и смертоносную расу во вселенной.

Послужило предкам, послужит и ему. Поможет сохранить достоинство и самоуважение. Вот цель. Ненависть и жажда мести помогут расквитаться. Восстановить справедливость.

Биочасы щелкнули, в мозг перелилась еще частичка информации. Цифра. Тысяча. Тысяча лет. Потом – линька.

Долго. Десять веков ожидания. Тридцать человеческих поколений. За этот срок возникают и рушатся империи, о которых забывают в следующую тысячу лет. Более чем достаточно времени, чтобы поразмыслить и все спланировать, закалить свою ненависть, освоить новые возможности и изучить те, что появятся после линьки.

Месть. Только не простая, не примитивная. Не телесные пытки, не убийство – это слишком легко. Когда он станет мстить, смерть покажется гнусным омарам верхом доброты и милосердия, а пытки – приятной щекоткой. Нет, не каторжный труд в рудниках и в полях, не выжимание планеты досуха на их горбах. Черным был тот час, когда они отняли у него жадность, желание нажиться на местных ресурсах. Останься она, удержала бы, может быть, его от мести. Теперь его ничто не остановит.

Все кончено для них. Осталось только как следует поразмыслить. Трезво, с холодным расчетом, не давая пока волю гневу. Спешки нет. Нет и милосердия – это тоже человеческое свойство, призванное уравновешивать мстительность. Теперь с равновесием покончено навсегда. Осталась одна холодная ненависть.

Какой будет месть? Прежде всего надо изучить пределы своих возможностей после линьки. Так или иначе, участь омаров будет страшной. Будут искать укрытия и не найдут, каждый новый день принесет новые ужасы, леденящие душу и сводящие с ума. Время от времени – жалкая искра надежды, но только для того, чтобы очередной ужас, очередные мучения казались еще страшнее. Пускай молят о пощаде – ее не будет. Пускай разбегаются в панике – бесполезно, карающая месть найдет их повсюду. Пускай сходят с ума – но в меру, чтобы безумие не могло послужить убежищем. Самоубийство? Нет, такой поблажки им не будет дано. Никакой жалости, ни к кому, отвечать будут все, каждый вонючий выродок. Новое, созданное ими, тело никогда не устанет, а человеческая ненависть никогда не выдохнется, служа ему вечным источником вдохновения. Месть будет единственной целью – потому что все остальные цели и мечты они у него отняли. Это последняя крупинка человеческого в нем, с которой он никогда не расстанется!

Тысяча лет впереди, десять веков, чтобы лелеять свою ненависть. Долгий срок, за который стареют и рушатся империи, сменяют друг друга технологии и религии, преобразуется мораль, расцветают и гибнут идеи, и даже звезды успевают сделать шажок к своей звездной смерти, а свет – пробежать одну сотую галактики. Срок, перед которым пасует человеческий разум.

Только не его разум.

Он может позволить себе ждать тысячу лет. За это время он успеет изучить омаров и понять, чего они боятся больше всего. Понять их цели, их философию, их мечты – чтобы потом разбить все это вдребезги, заменив смертными муками, равных которым еще никто не придумал.

А он насладится их мучениями, каждой их минутой.

Спешить ему теперь некуда. Он подождет.

Ветерок чужой планеты, прохладный и ароматный, ласково овевал того, кто прежде был Чарли Тирни. Впитывая живительные солнечные лучи, он сидел и вспоминал, вспоминал… Разум его менялся, делаясь все совершенней, но в то же время продолжая цепляться за последнее человеческое, что в нем сохранилось, величайший дар, доставшийся от обезьяньих предков – жажду убивать, мучить, неустанно наслаждаться местью. Он сидел, упиваясь своей ненавистью, пестуя ее и лелея. Ненависть – его единственная опора, единственный смысл.

Она будет держать его в узде лучше любых цепей и кандалов.

Омары в своих норах поняли это с самого начала, когда взялись перестраивать его тело и мозг. Чарли Тирни предстоит развиваться еще тысячу лет, за которые можно будет оценить спроектированные возможности нового живого существа. А пока его следует как-то развлечь, чтобы беспомощность и отчаяние от потери привычного облика не заставили Чарли разрушить свое тело. Этого нельзя допустить, оно слишком ценно, эволюционный эксперимент не должен оборваться.

Опытному образцу необходима игрушка. Такой уж попался экземпляр. Она его успокоит, отвлечет от лишних мыслей. Игрушка на тысячу лет.

Ненависть и планы мести – подходящий вариант. Пускай Чарли Тирни прижимает к себе свою игрушку, гладит ее и лелеет. Так ему будет спокойнее ждать. Пускай, все равно в ближайшие десять веков ему остается лишь мечтать о мести проклятым омарам.

Проклятые омары умеют ждать куда лучше него. Появления незваного гостя они ждали дольше тысячи лет, и теперь легко дождутся результатов эксперимента.

Им не нужны другие игрушки на тысячу лет.

Перевод с английского: Тимофей Черный

Генри А. ГЕРИНГ
ГОСПОДИН ИЗ РЕТОРТЫ

Меня зовут Джеймс Бродбент. Я – писатель. И я рекордсмен по производству текстов: за двенадцать лет я сочинил сорок восемь романов, каждый из которых появлялся с точностью часового механизма через три месяца и содержал ровно сто тысяч слов. Нет, я не создаю шедевры, но это по-настоящему добротная, солидная работа – настоящий сенсационный роман, и с договорами от издателей проблем у меня не бывает. Каждое мое изделие, если считать права на издания на континенте и в Штатах, приносит мне в среднем двести фунтов стерлингов. Другими словами, зарабатываю я восемьсот фунтов в год. Но я хочу иметь тысячу. Есть у меня такое желание. Однако для этого мне нужно выпекать по пять романов ежегодно. Лондон для этого точно не подходит: в этом городе я способен создавать только по роману в три месяца и ни единой главы сверх того. Чтобы писать больше, требуется особый стимул, иная среда, новые переживания. Так я оказался в Девоншире: там болота, морской воздух и солнечный свет. То есть нечто новое, свежее – во всяком случае, то, чего в Лондоне нет. К тому же там спокойно, а тишина способствует работе.

В последнем я, впрочем, ошибся. Не прожил я и месяца в своем сельском доме в Девоншире, как из тюрьмы в Дартморе бежал опасный преступник. Парень этот, а у него был, в общем-то, богатый выбор мест, где бы он мог укрыться от глаз закона, остановил отчего-то свой выбор на моем жилище. После отчаянного сопротивления преступник был схвачен полицией у меня кабинете, но при этом я, не будучи безучастным зрителем этой борьбы, к сожалению, также получил свое. А потому был принужден целый месяц носить правую руку на перевязке, что, согласитесь, для писателя крайне неудобно.

Подчиняясь необходимости, я постарался привыкнуть писать на пишущей машинке левой рукой, что удалось не без труда. Я сочиняю непосредственно на машинке и только изредка меняю написанное. И вот в прошлый понедельник, когда я, пытаясь наверстать потерянное попусту время, был погружен в работу, через открытую на балкон дверь в комнату вошла странная фигура. Разумеется, я сначала закончил начатый абзац и только затем одним движением резко развернулся к вошедшему на своем кресле.

Субъект показался мне внушающим мало доверия. Передо мной стоял персонаж небольшого роста, в плохо сидящем сюртуке, доходящем почти до пола, и в фуражке, глубоко надвинутой на глаза. Подбородок тонул в воротнике, и единственное, что я мог разглядеть, это уродливый нос и смуглую, почти черную кожу.

Естественно, смотрел я на него с удивлением и даже с некоторым беспокойством.

– Итак? – спросил я.

– Простите, что не снимаю головного убора, – заявило странное существо, – но на то у меня имеются веские причины.

Существо говорило высоким фальцетом и делало остановку посередине слова, странным образом сглатывая воздух, а затем продолжая речь. В его голосе было нечто странное, искусственное. Он напомнил мне граммофон. Речь свою странный гость завершил так:

– Взываю к вашему состраданию. Я – изгой, я – отверженный.

Слова эти существо произнесло без всякого выражения, но с перерывами в каждом слове.

– И вы, вероятно, тоже сбежали из Дартмора? – произнес я, в душе решив без промедленья бежать от неприятного соседства.

– О нет, – отвечал незнакомец. – Я из лаборатории профессора Бакстера. Я одно из его созданий.

– Черт вас побери, сударь! – воскликнул я и, боюсь, не сумел скрыть раздражения: как не неприятен был мне недавний визит постояльца Дартмора, но появление одного из созданий профессора Бакстера показалось мне вариантом куда хуже.

Как известно, лорд Бакстер решал проблему искусственной жизни и в настоящее время был занят изучением стадий происхождения и развития жизненных процессов. Я хорошо запомнил заявление профессора на последнем обеде в Академии. «Я стремлюсь, – сказал великий изобретатель, – создать искусственное живое существо, обладающее высокой жизненной энергией, большой мускульной силой и зачаточным мозгом, следовательно, автоматическое существо, способное исполнять работу неквалифицированного рабочего. Предвижу возражения: мол, создание такого существа окажет вредное воздействие на состояние рынка труда. Но я не успокоюсь прежде, чем не сделаю такое существо доступным для кошелька каждого рабочего. Тогда любой сможет иметь в доме этот механизм, который при небольших расходах будет за него работать, а его господин сможет свободно гулять, заниматься спортом или посещать публичные библиотеки. Таким образом, мое изобретение станет настоящим благословением для человечества!»

Разумеется, речь его встретили аплодисментами, хотя многим она показалась слишком фантастичной. По-моему, в «Геральд» тогда же писали, что подобными проектами должен заниматься не ученый-одиночка, а специальный международный комитет авторитетных исследователей. Но, поскольку речь шла о президенте Королевского общества, недавнем председателе Британской научной ассоциации, о человеке с дюжиной университетских дипломов и огромной международной известностью, да, к тому же, еще и кавалере ордена «За заслуги», на здравое суждение уважаемой газеты внимания не обратили.

Все это промелькнуло у меня в голове, когда я рассматривал маленькое существо в плохо сидящем костюме, слонявшееся у меня по комнате. Я решительно ничего не имею против того, чтобы Бакстер изготовлял свои «мыслящие автоматы», – до тех пор, пока они остаются у него в доме. Но когда они начинают шляться по округе и становятся другим в тягость, вполне понятно, что необходимо положить этому конец.

Я и в правду так думал, но, в то же время, было все-таки любопытно, что же за штука это странное существо. А потому я его спросил:

– Не желаете ли все-таки снять свое пальто?

– Я его сниму, – отвечало существо, – но только в том случае, если вы пообещаете приютить меня до наступления ночи.

– Хорошо, – сказал я, – до вечера вы можете остаться здесь.

Сказать так меня заставило любопытство. Использовать сей эпизод в работе я смог бы едва ли – ведь я имею дело с типичным, а не с исключительным.

Омерзительным образом подхихикивая, существо сбросило сюртук и фуражку и теперь стояло раздетым. Я чувствовал отвращение, глядя на то, как это существо сложено. Ростом оно было приблизительно пять футов; тело имело явно животное происхождение, но руки и ноги были человеческими; череп огромный и уродливый, с торчащими вверх двумя острыми ушами. Было в нем что-то от сатира.

– Вы, следовательно, один из автоматов лорда Бакстера, – сказал я, помолчав.

– Нет, – ответило «оно» обиженно. – Я результат его опытов особого свойства. Он теперь очень занят созданием животных с человеческим мозгом. К настоящему времени я – лучший итог в этой особой области.

Сатир говорил с забавным самодовольством.

– Но если вы довольны Бакстером, а Бакстер вами, – сказал я, – то что же, собственно говоря, вы хотите от меня? Куда вы, вообще, направляетесь? Бакстер живет отсюда на расстоянии примерно миль пятидесяти, не правда ли?

– Я убежал от Бакстера, – произнесло существо, – чтобы поглядеть на мир. Я узнал, что он хочет снова разобрать меня на элементы, и поэтому решил бежать. Это опасно, конечно, потому что Бакстера не так-то легко обмануть. Но я убежал, главным образом, от Биллитера.

– Кто такой Биллитер? – спросил я.

– Его ассистент. Отвратительный человек. Все существа ненавидят его. Я знаю точно, что он их мучает. И делает это с удовольствием. Я слышал, как они кричат в его комнате. Но Бакстер ему не мешает. Это бывает тогда, когда у него поет лягушка. На это, собственно, и рассчитывает Биллитер.

– Лягушка, которая поет? – я удивился. – Квакает, хотите вы сказать?

– Нет, поет. Он создал лягушку с голосом, напоминающим Карузо. Вы даже не можете себе представить, чего только Бакстер не устраивает. Он может вложить мозг и голос во что и в кого угодно. Он сделал хорька с умом большим, чем у Канта. Лягушка должна ему петь в определенные часы, и она никогда не устает, а хорек непрерывно работает над такими проблемами, до которых не дорос не только Бакстер, но и никто иной. До чего еще хочет дойти Бакстер, я не знаю. Вероятно, он и сам не знает. Когда он создал меня, вырастив в реторте, то очень обрадовался. Я формировался четырнадцать дней. Но это только тело… мозг в меня ввели позже. Я – самое удачное из всего, чего он до сих пор достиг. Хотя хорек и посильнее будет в чистой логике, но, все же, не обладает обыкновенным человеческим разумом.

– А что же с автоматами? Он говорил, что хочет создать человеческий автомат, который...

– О, я знаю, что он обещал, – подхватило существо. – Черта лысого беспокоится он о человечестве! Он все время насмехается надо всеми. Он изготовил целую кучу автоматов – все как один уродливые, как смертный грех; с огромными мускулами и мозгами с булавочную головку. Он расставил их по углам и кормит пилюлями фосфатина, когда они голодны. Собственно говоря, он изготовил их на тот случай, если кто-нибудь придет поглядеть, что он делает. Но они ничего не стоят. Их умственные способности слишком малы, и поэтому хорек должен постоянно придумывать для них новые мысли. Бакстер вообще не может, как следует, справиться с мозгом. Ха, это трудная штука! Он не знает даже, что выйдет из того, что он кладет в реторту. А тут еще Биллитер… Он занимается разными пустяками в малом виде: быков создает с шестью ногами; животных с человеческими головами; карликовых слонов с плавниками; верблюдов, способных летать и т. п. У него целая коллекция. Устраивает между ними соревнования… Бакстер, хотя и говорит, не надо этого делать, но не особенно мешает; он и не смеет особенно возражать Биллитеру: тот слишком много знает, да и освоился со всей этой наукой. Конечно, если бы публика знала, чем они занимаются, тогда, может, и был бы какой-нибудь порядок, а так… Но ничего – я сообщу людям…

– Сколько же вам, собственно, лет? – прервал я его.

– Порядка девяти или десяти месяцев, – отвечало существо.

– Тогда вы знаете очень много для своего возраста, – пришлось мне заметить.

– Так и есть. Мой мозг – тончайший аппарат изо всех, когда-либо созданных. – При этом сатир самодовольно ухмыльнулся. – Бакстер с первых дней начинял меня науками, чтобы посмотреть, сколько может вместить моя голова, но и он не может ее заполнить. Мне приходится ежедневно также читать за него газеты, – произнесло «оно» гордо.

– А что говорят об всем этом соседи и посетители? – спросил я. – Разве Бакстер не боится, если что-либо выйдет наружу?

– У нас мало посетителей. Когда кто-нибудь приходит, Бакстер водит его по лаборатории и показывает автоматы. А меня, лягушку и хорька на это время прячут у Биллитера. К тому же ближайшие соседи – не менее пяти миль от нас. В принципе, нам всем недурно, пока Бакстер там. Но иногда ему приходится уезжать в Лондон, и тогда все идет вверх тормашками. Вот сейчас как раз такое скверное время. Поэтому-то я и здесь. Биллитер упился в стельку и заставляет автоматы работать до смерти. Я видел, как он их бил. Бил беспощадно, верно, некоторые и сломал. Лягушке пришлось двадцать четыре часа без перерыва петь Биллитеру, а хорек, как безумный, решал задачи. Когда настало время кормить обоих, Биллитер не захотел ничего им давать. Я рыдал, слыша, как лягушка жалобно пела о еде. Хорек захворал. Но не от вычислений, а с голоду. Но Биллитер только свирепел. Я сказал ему, чтобы он постыдился. Хотя бы перед собой, а он в ответ поклялся: скажет, мол, Бакстеру, чтобы тот меня разобрал на элементы. И он сдержал бы слово, если бы схватил меня, но я убежал, выскочил из комнаты и запер дверь.

Здесь существо снова ухмыльнулось, видимо, вспоминая свою хитрость.

– Если бы эти автоматы понимали хоть что-нибудь, они бы восстали против Биллитера, – продолжало оно. – Но там всякий заботится только о себе, и я не думаю, что лягушка и хорек будут еще живы, когда вернулся Бакстер. Я натянул на себя сюртук, фуражку и башмаки Бакстера и выскользнул вечером из дома. Я шел всю ночь; на рассвете я спрятался. Затем увидел ваш дом, открытую дверь и вошел. Итак, теперь вы все знаете. Вы обещали оставить меня на день...

Комично было слышать эти слова из пасти странного создания. Слова шли гладко, но каждое предложение сопровождал сухой треск, и он указывал на недоработку в механизме, а голос был неживой – сухой и металлический. Без сомнения, Бакстер удивительно далеко зашел со своими опытами; но, несмотря на это, ему оставалось сделать еще очень многое, прежде чем он сможет принимать у себя дома широкую публику, чтобы та могла насладиться его творениями. И для себя я решил как можно скорее избавиться от своего гостя.

– А когда вы собираетесь в путь? – спросил я.

– Как только стемнеет. Я думаю, лучше, если я пойду ночью. Если люди меня увидят, что-нибудь попадет в газеты, Бакстер прочтет и найдет меня. Я отправлюсь после заката солнца.

– А куда?

– Не знаю, – отвечало странное существо. – Я хочу увидеть свет, бесконечный мир. Я запомнил все, что читал в энциклопедическом словаре и в газетах. У Бакстера очень интересно, кое-чего он, конечно, достиг. Ну, и вы, без сомнения, тоже кое в чем сведущи, – добавил мой собеседник вежливо. – Но я хотел бы услышать неумолчный глухой гул волн больших городов, как недавно прекрасно выразилась одна газета. Я хочу увидеть театральное представление и аристократов, прогуливающихся в солнечный день в парке. Я хочу видеть, как танцуют молодые люди и девушки.

– Все это, конечно, замечательно, – сказал я, – но вы же должны чем-нибудь жить. Что вы об этом думаете?

– О, мне нужно совсем немного, – сказало существо, – кажется, я читал, что пища стоит много денег. Мне только время от времени нужно маленькую пилюлю фосфата. На два пенса я могу кормиться месяц. Я слышал также, что квартиры и ночлег очень дороги. Но ведь я никогда не ложусь спать.

– Но должны же вы когда-нибудь отдыхать! – воскликнул я. – Хотя бы в углу на охапке соломы!

– Пожалуйста, не смешивайте меня с низшими творениями природы, – сказало существо резко, – не надо мне ни соломы, ни постели. Я вообще не сплю.

– Как?! Вы не спите?

– Ни одно из созданий Бакстера не спит. Это одно из главных свойств. В этом он превзошел природу. Нам ничего не надо, только изредка немножко фосфата. В этом мы превосходим естественных существ. Когда требуется, я могу работать двадцать четыре часа в сутки. Представьте себе, сколько я могу сделать за это время! Не можете ли вы дать мне какое-нибудь временное занятие, пока немного уляжется шум по поводу моего исчезновения и пока я немного привыкну?

– Какое же я могу вам дать занятие? – спросил я.

– Ну, например, секретаря, если желаете. Вы не знаете еще, на какие неоценимые услуги я способен. Я запоминаю все, что вижу, слышу или читаю. Я пока прочел только половину энциклопедии Британика, но знаю наизусть каждое слово. Воспроизвести вам первую страницу? А – первая буква всех индоевропейских алфавитов… обозначает одновременно первую полногласную. Совпадение вероятно, впрочем, случайное. Алфавит...

– Благодарю, благодарю! Довольно! – прервал я его.

– Или, быть может, желаете поэзии? Тогда я могу вам процитировать оба «Рая» Мильтона^{4}, – настаивал мой собеседник, – они хоть и длинны, но очень интересны. И начал:

Я дал ему возможность подекламировать таким образом минут десять. Он ни разу не запнулся и не ошибся ни в одном слове.

– Благодарю! Довольно! – сказал я. – Память у вас, и правда, удивительная. Но все-таки не вижу, какая мне от этого может быть польза. Я и сам писатель, а потому мне не нужно ни словаря, ни Мильтона.

– У Бакстера я работал на пишущей машинке, – отвечал он, – у вас здесь хотя и другая система, но я приспособлюсь. Смотрите!

Он подвинул к себе мою пишущую машину и начал стучать – сперва медленно, но затем со все возрастающей быстротой и уверенностью.

– Прошу покорно, – произнес он и передал мне отпечатанную страницу, – я думаю, что все-таки смогу быть вам полезен. Пожалуйста, попробуйте поработать со мной.

И я решился. Для начала переодел его: дал ему свое собственное старое платье из шкафа. Впрочем, выглядел в нем «гомункулус» все равно крайне комично. Но, когда я диктовал ему, шагая взад и вперед по комнате, то у меня вполне было чувство, что создание, которое так уверенно и умно работало на пишущей машине, было человеческим существом. Правда, едва ли любое человеческое существо могло быть даже вполовину так же полезно и эффективно.

Несколько дней спустя мне пришла счастливая мысль. Давно уже родилось у меня тщеславное намерение написать исторический роман из времен эпохи Стюартов. Но для этого необходимо было изучить источники, а на это не было ни желания, ни времени. Работу эту я решил передать своему ассистенту. Купил в Лондоне «Историю мятежа» Кларендона^{6} и отдал для проработки, которой мой неожиданный помощник имел возможность заниматься с одиннадцати вечера до восьми часов утра.

Как я сказал, это была прекрасная идея. Да и сейчас я считаю, что, благодаря невероятной памяти моего секретаря, ее можно было осуществить и осчастливить читающим мир великолепным произведением, но, однако, события стали развиваться иначе.

Уже на другой день после того, как возник этот гениальный план, порядок был нарушен. Я совершал свою обычную прогулку по саду и обдумывал послеобеденную работу. Начало должно было состоять в описании ужасной схватки в зале нью-йоркского ресторана, где миллионер Раймонд Келлер встретился с несчастным, у которого отбил невесту. Я мысленно рисовал себе эту картину, как вдруг из-за угла дома мне навстречу вывернул человек – господин маленького роста в толстой шубе. Я его узнал тотчас же. В Англии только один человек обладает таким большим носом, такими ввалившимися глазами и таким могучим черепом.

Это был лорд Бакстер.

– Мистер Бродбент, – сказал знаменитый ученый, – я подозреваю, что вы скрываете в вашем доме одного из моих автоматов. Не соблаговолите ли вернуть его мне?

Случилось то, чего я в душе опасался, но решил вступиться за несчастное существо. Да и как могло быть иначе? Я уже до такой степени привык к своему бесплатному секретарю, что не отпустил бы его ни при каких условиях. Кроме того: а как же роман из времен Стюартов?

– У меня в доме нет никаких автоматов, – твердо ответил я.

– Сударь, – спокойным тоном возразил лорд Бакстер, – быть может, мы не сходимся в названии. Но я имею все основания полагать, что под вашим кровом находится существо, похожее на фавна или сатира, если вам угодно, но обладающее человеческим разумом. Или вы будете отрицать этот факт?

– Не утверждаю этого и не отрицаю, – отвечал я. – В своем доме я хозяин. Никому нет дела, находится ли такое существо на моей земле.

– Спокойнее, мистер Бродбент! Спокойнее, – возразил Бакстер. – Я владею этой тварью. Весь механизм – моя собственность. Я его создал. Кому же принадлежит это создание, если не мне?

– Оно принадлежит себе самому.

– Боюсь, что в этом пункте мы с вами не сойдемся, – холодно закончил Бакстер.

– Возможно, лорд Бакстер, – отвечал я, – но это ваше несчастное создание, как вы совершенно правильно заметили, искало здесь приюта. Оставьте его. Оно живет здесь в покое, трудится и радуется жизни, чего ему так не хватало в вашем доме.

– А если я этого не желаю? – спросил лорд Бакстер.

– Тогда я предам дело гласности. Я писатель по призванию и имею некоторое влияние на публику. Это оказало бы плохую услугу свободе вашей науки.

– Ба! – с презрением воскликнул лорд Бакстер. – Боюсь, вы переоцениваете свое могущество. Я только что заглянул в ваши фантастические романы и полагаю, что вас-то, как раз, и следовало бы сократить в вашем ремесле. Кто выпускает в свет такой вздор, тот представляет либо общественный вред, либо общественную опасность. Я думаю даже, что здесь имеет место то и другое. Но у меня нет, однако, времени на диспуты. Мой поезд отходит через полчаса. Позвольте.

И он, не дожидаясь ответа, прошел через открытую дверь в мой рабочий кабинет.

Я поспешил за ним. Мой секретарь, очевидно, уже услышал знакомый голос. Подавленный, он стоял возле пишущей машины, дрожал с головы до ног и в ужасе двигал длинными ушами.

– А, да вот и наш молодой друг, – воскликнул лорд Бакстер саркастическим тоном, – прилично одетый и готовый к работе. Бери свои пальто и фуражку, то есть мои пальто и фуражку, и пойдем! У Биллитера для тебя припасены прекрасные пилюли фосфата.

– Я не хочу! – визгливо вскричало существо. – Я хочу остаться у мистера Бродбента. Не разрешайте! Не дайте ему меня увезти! – жалобным умоляющим голосом обратилось оно ко мне.

– Успокойся, ты остаешься! – ответил я. – А вас, лорд Бакстер, прошу покинуть мой дом!

– Я уйду, но только со своим автоматом.

– Это не автомат! – вскричал я. – Это существо, наделенное чувствами и, как таковое...

– Это только опыт и, как таковой, удачный только наполовину. Я должен был бы его наказать за то, что он убежал, но, если он добровольно пойдет за мной, я согласен пренебречь этим и сосуществовать с ним снова, как прежде.

– Я не хочу назад, – упрямо повторял уродец.

– На этот случай, – сказал спокойно лорд Бакстер и полез рукой в один из больших карманов своей шубы, – я принес с собой необходимое.

Он вынул небольшой аппарат.

– Я думаю, с тобой, все-таки, надо покончить. Я работаю для человечества, и мне некогда спорить со своими собственными неудачными произведениями.

Он открыл аппарат, из которого тотчас взвилось длинные молнии.

– Аппарат вас заинтересует, – заметил он при этом спокойно, – вы можете описать его в одной из ваших сумасшедших историй. Это маленький электрический прибор, вроде аппарата Маркони^{7}. Он производит впечатление только на тела, настроенные на волны одинаковой с ним длины. Лучи его, как я должен, к сожалению, признать, не особенно приятны соответствующим частям организма. Всякое живое существо реагирует на соответствующее ему число электрических колебаний, и я могу настроить этот аппарат на любое желаемое число.

– Так как я совершенно точно знаю значение колебаний нашего большеротого и длинноухого друга, то могу заставить его плясать, как мне заблагорассудится. Я только нажимаю вот здесь кнопочку, и, как вы видите, наш друг уже замечает, что пахнет жареным.

Пока Бакстер еще говорил, несчастное существо отчаянно вскрикнуло и забилось в судорогах.

– Очень милое изобретение, не правда ли? – продолжал ученый насмешливо. – Число ваших собственных колебаний, мистер Бродбент, только немного выше. Если вам любопытно и вы способны оценить новинку, я охотно могу настроить аппарат и на вас. Надеюсь, теперь вы согласны? Ну что, мне нажать следующую кнопку? – теперь он обратился к своему созданию. – От этого твой конец будет только мучительнее.

Несчастное существо рухнуло на пол. Из его глаз ручьями текли слезы.

– Нет! – простонало оно. – Я уже иду.

– Я так и думал, – сказал Бакстер, – я бы мог ошибиться в твоих умственных способностях, если бы не знал, как ты благоразумен. Собирай вещи.

После этого лорд Бакстер обратился ко мне и раскрыл свой портсигар, но я отказался.

– Так вы не курите? Прекрасно. Но мне вы закурить позволите. После интересного опыта я обязательно должен закурить, – добавил он, зажигая спичку.

Бесчувственность этого человека была столь же ужасна, как и могущество, которым он располагал. Но, во всяком случае, у меня оставалась возможность уведомить мир о том, что изобрел и создал этот ужасный человек.

– Лорд Бакстер, – сказал я, – мы не понимаем друг друга. Вы делаете опыты, которые ни в коем случае не потерпело бы правительство страны, если бы оно о них знало.

– Напротив, – возразил тот, – я работаю над своими автоматами именно на благо страны, и кабинету это известно.

– А как обстоят дела с вашей лягушкой «Карузо»? А с вашим гениальным хорьком? А ведают ли они о том, чем занят ваш Биллитер и его частными увеселениями?

– Ах, вот как, – произнес лорд Бакстер и засмеялся, – а наш маленький друг, следовательно, еще и болтал. Я думаю, что все это вас совершенно не касается, мистер Бродбент.

Он оборвал разговор и направился к существу, уже стоявшему в сюртуке и фуражке у двери.

– На вашем месте, – бросил он напоследок, – я забыл бы все, что вы здесь видели и слышали... Вам известно мое могущество, и вам, вероятно, интересно будет узнать, что расстояние, как таковое, для меня не существует. Я приблизительно знаю частоту колебаний вашего организма, а это означает очень многое. Я могу прямо из своей лаборатории заставить плясать и вас, нажав только на одну кнопочку на этом маленьком ящичке. Его действие вы, полагаю, видели на нашем юном друге, а стоит мне только нажать на вторую кнопку, как я положу конец и вашей жизни. Итак, вычеркните – я даю вам благой совет – вычеркните сей эпизод из вашей памяти. Ну, а теперь пора! Я как раз поспею на поезд! Марш! – обратился он к несчастному созданию. – Вперед!

У того все еще текли по щекам слезы.

– Будьте здоровы, мистер Бродбент, – прошептало оно жалобно. – И не забывайте меня.

Затем он натянул фуражку на лицо и последовал за Бакстером.

Больше я никогда их не видел.

Разумеется, я немедленно вернулся к своей работе и попытался продолжить начатое. Но попробуйте сосредоточится после произошедшего! Недавняя картина помимо моей воли так и всплывала перед глазами: я видел несчастное существо и его похитителя. Что же с ним будет, когда они возвратятся в лабораторию? В лучшем случае, Бакстер его уничтожит. А если он отдаст его Биллитеру? Что тот с ним сделает?

Эти мысли так и лезли мне в голову, писать я не мог, а потому к сегодняшнему дню уже отстал на пять глав в своем романе. Тогда я решил придать гласности то, что творится в лаборатории лорда Бакстера, призвать к немедленным действиям по защите его несчастных созданий. Лягушка с голосом Карузо меня не интересовала, да и хорек, наделенный выдающимися мыслительными способностями, признаться, тоже; а вот мой несчастный секретарь… Как без него мне осилить роман из эпохи Стюартов? «История мятежа» сэра Кларендона так и лежит – раскрытая – на моем столе… Разумеется, я с состраданием приючу у себя несчастное создание… Дам ему и кров, и стол, и одежду…

С другой стороны, мне ясно, что, придав огласке то, что мне известно, я подвергну себя серьезной опасности. Бакстеру известно примерно число частоты колебаний моего организма (чтобы это ни значило!). К тому же, судя по всему, он, действительно, может воздействовать на меня с любого расстояния… Но, если я обнародую факты, власти будут точно знать, кто совершил преступление…

Что ж… Теперь я с чистой совестью беру лист бумаги, заправляю в печатную машинку и начинаю писать… я остановился на сцене ужасной схватки в зале нью-йоркского ресторана: обманутый любовник жестоко мстит американскому миллиардеру… Продолжим!

Перевод с английского: Андрей Танасейчук