Млечный Путь № 1 2020

Кирилл Берендеев
НЕМЕЦКИЙ ДОКТОР

- Доктор Пауль, доброе утро! Меня мама прислала, это вам к празднику, - и видя растерянность на лице мужчины в летах, прибавила тут же: - Как же, послезавтра Непорочное зачатие. - и чуть тише: - Жаль вы в собор наш не ходите. А там так уютно, тепло...

- Моника...

- Да, доктор Пауль?

Он улыбнулся, не мог иначе. Но тут же взял себя в руки. Принял корзинку с кукурузными лепешками - тортильями. В городке прекрасно знали, доктор по-прежнему непривычен к острой кухне, а потому при всяком удобном случае подносили, как сейчас, мать Моники, те блюда, что годны и девятилетней девочке. Как сама дарительница. Тортильи традиционно выпекают с перцем чили, но ведь можно и с вкусной томатной сальсой.

- Спасибо, Моника, передавай маме мои благодарности.

- Корзинку возвращать не надо, вдруг вам пригодится. Для пикника, - что это такое, поселенцы больше знали из телевизора, нежели откуда-то еще. Ах да, из рассказов самого доктора о студенческих временах.

- Подожди, - он едва успел поймать бойкую шалунью. - Ты мне нужна. Если не трудно, на пять минут.

- Опять кровь? - девчушка сделала круглые глаза.

- Да, это важно.

- Но вы же в прошлом месяце...

- Уже три месяца назад, - для детей время летит, как разжимающаяся пружина. Это ему оно видится почти вечным, легко вспоминаемым. Шутка сказать, Ашенвальд, сроду не обладая шахматной памятью, мог рассказать едва ли не о каждом дне, проведенном здесь, на чужбине. Как прибыл в Аргентину, как искал место, сперва в Буэнос-Айресе, потом в городах поменьше, а после, волею случая, отправился едва не на самый юг страны, в пригород Росона, столицы провинции. Как обустраивался, налаживал быт и контакты с аборигенами, привыкал к их культуре, языку, образу жизни... ко всему. Особенно к прямо противоположному времени года. И к тому, что здесь, возле океана, не бывает зимы; в июле случаются похолодания до нуля, когда траву прибивает морозцем, но снег... нет, его можно увидеть только на самой окраине гор. Жители побогаче иногда ездят туда, на те самые пикники. Или еще дальше на юг, в Ушуаю. Натурально, на край света.

Он помолчал и прибавил:

- Если ты не против, конечно.

- А брат? - сделала последнюю попытку Моника. Ашенвальд покачал головой:

- Ты же знаешь, какой Рауль капризный.

- Все я, все я, - со вздохом произнесла она, поджав губки, точно столичная сеньора. - Давайте, пытайте, раз надо.

Он быстро заполнил маленький шприц, напоследок попросил встать на весы, заметив при этом, что она худышка для своих лет. На что Моника тут же возмутилась:

- А как же танго? Меня ни в одну школу не возьмут, - и еще раз попрощавшись, уже с улицы пожелала счастливого праздника. И спасибо от мамы.

Ашенвальд закрыл дверь и позвал ассистента. Франц Пашке, молодой крепкий парень с окраины, недавно вернувшийся из училища, оказался сразу запримечен доктором. Для родных это обстоятельство - большая радость, ведь Ашенвальда знали в городке, думается, все. Сведущий врач из самой Европы, прибыл в их глухомань и сразу принялся за дело. От пациентов отбоя не было, а доктор Пауль брался за самые редкие, порой, безнадежные случаи. Как с Моникой.

- У нас осталась кровь этой сеньориты? - спросил Пауль. В других устах это прозвучало бы зловеще. - Мне не нравится ее худоба и эта пигментация...

- Доктор, но вы же знаете молодых барышень. Здесь половина страны помешана на танго. Это как у нас на родине все без ума от свиных сосисок...

- Франц, напомню, ты тут родился.

- Простите, доктор, но для меня родина это Бавария.

- Ты там ни разу не был.

- Неважно. Но кровь есть кровь. Вы же тоже вспоминаете родной Лейпциг.

Ашенвальд вздрогнул. Не надо было говорить об этом.

- Этот город сейчас на территории ГДР.

- Но не могут же коммунисты распоряжаться Восточной Германией вечно.... Простите, - он смутился, а когда поднял взгляд, встретился глазами с доктором: - А кровь, да, есть, чуть осталось после вашего прошлого эксперимента. Вам принести?

- Позже, позже, - Ашенвальд отправился в заставленную стеллажами с тугими гроссбухами комнатку, которую именовал рабочим кабинетом. Хотя несобираемая раскладушка, говорила скорее о спальне. Сел за стол, принявшись вносить новые измерения в графы, покачивая головой бормоча что-то про нехватку кальция и железа.

- Вы, наверное, уже весь город изучили, - появился на пороге, как всегда незвано, Пашке. Больше всего внешне он походил на молодого мясника или булочника, но никак не на будущего врача. - Кровь я принес.

- Хорошо бы холодильник побольше, - пробормотал Ашенвальд, не оборачиваясь. - Я сейчас приду, закончу только. Включи масс-спектрограф, - и тут же: - Моника ведь приемная дочь сеньоры Родригес?

Пашке кивнул.

- Да, земля слухами полнится, откуда она взялась.

- А у нее та же группа крови. Найти бы настоящего отца, мне кажется, у нее наследственное отклонение. Близкородственные связи, - пояснил он ассистенту. Пашке кивнул, пожал плечами:

- Городок маленький, приезжих немного, да и те кучкуются по своим. Как мы с вами.

Доктор кивнул, поморщился. И прошел в лабораторию.

От работы его отвлек стук в дверь: Ашенвальд не любил звонков, а потому, едва переехал в этот дом, сразу снял. Посетители не возражали, у немецкого доктора должны быть свои причуды. Вроде своей церкви, своих предпочтений в еде или развлечениях, ну и конечно, вот этот звонок.

Хуана Родригес. Невысокая, темноволосая, с вечно испуганным лицом, сейчас стояла, переминаясь на крыльце, не решаясь постучаться еще раз. Ашенвальд вышел, только когда выключил осциллограф и закончил записывать показания. Наверное, долго ждала, но уходить не смела - верно, что-то важное, а не только поздравления.

Доктор пропустил ее в приемную и предложил мате - сам его не любил, но поневоле выучился пить, когда иных предложений практически нет. Та покачала головой, - для местных мате это традиция, ритуал, а не просто способ освежиться и обсудить дела - наверное, как в Японии. В детстве Ашенвальд много читал о Востоке. Даже хотел отправиться в Китай изучать тибетские мудрости. Сперва не срослось, а потом его потаенные мечты опередил Гитлер и его свихнувшиеся "мудрецы" из Аненербе.

Он вздохнул: нет, лучше не вспоминать. Одно тащит за собой другое, третье, а там уже...

- Я вас слушаю, донна Хуана, - произнес он, хотя сеньора уже стрекотала, словно швейная машинка "Зингер".

- Простите, но я по поводу Моники. Она сказала, вы ее снова обследовали. Я не хочу показаться бестактной.

- Простите, но вы подозреваете меня...

- Упаси бог, сеньор доктор, что вы. Я лишь беспокоюсь, не нашли ли вы еще что-то опасное в ней.

Он потер руки, словно замерз. Сейчас тепло, двадцать пять, однако Ашенвальд по-прежнему ходил в темно-синем костюме-тройке. Подсознательно замечая за собой эту не странность, нет, просто состояние тревожности, вот таким образом выбиравшееся на свет. Совершенно напрасно мозг посылает сигналы, тут он в полной безопасности. В совершенной.

Но нет, находит лазейки, способы, несмотря на все старания доктора. Ведь эти его последние изыскания, особенно въедливые, направлены еще и на то, чтоб перенаправить работу мозга в нужное русло, заставить замолчать беспокойные мысли, раз и навсегда. Два года прошло с шестидесятого, два долгих года. Ничего не произошло. И не случится.

- Вы же понимаете, доктор, Моника, как тростинка, она да, вы ее буквально с постели подняли, оживили, мы вам так за это благодарны. Она и бегать научилась, и вот на танцы ходит, учится. Но я все еще тревожусь, тем более, когда слышу от нее такие слова.

- Ей надо есть больше мяса, сыра, рыбы. Костям не хватает кальция, а крови - железа. Донна Хуана, поймите, одно дело порхать в танцах, а другое - рисковать.

- Она рискует. Но, доктор, она же... вы же сказали, что Моника излечилась.

- Все верно. Но я...

- Что еще, доктор?

- Я... дайте сказать. У вашей дочери слабые кости.

- Она просто тоненькая как тростник...

- Сеньора! - Хуана Родригес испуганно зажала себе рот ладонями, стараясь не проговориться. - Ей необходимо хорошо питаться. Насыщенно, чтоб и кровь была нормальной и кости. Сейчас ни того, ни другого я не вижу. Больше того, у нее сильное отставание в росте от других детей. Да, она может подтянуться, добрать нужное в любой момент, но, чтобы вырасти, надо питаться: говядина, сыры, желательно, твердые, много фруктов, клетчатки, особенно, яблок...

- Но... доктор, простите, на какие деньги? Все, что у нас было, мы вам отдали... - едва слышно произнесла сеньора Родригес. - Мы просто не можем сейчас этого себе позволить. Сама Моника и так помогает мне в лавке, муж перерабатывает на заводе, я уволила помощницу, чтоб сэкономить... простите.

Он замолчал. Внезапно затихла и его собеседница. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, пока доктор не произнес:

- Мел.

- Что, простите?

- Я спрашиваю, она ест мел?

- Но как же... откуда. Хотя да, вы правы, их классная дама говорила мне, что дочка таскает и грызет... это так опасно? Когда я спрашивала с нее, Моника говорила, что сама не понимает, что делает.

- Это ей необходимо. Мел, зубной порошок, да хоть известка или штукатурка. Словом, все, содержащее кальций. У вас же лавка канцтоваров, вот и дайте ей...

- Вы серьезно?

- Пока она сама не начала таскать. Организм требует, несмотря на все ваши запреты и наставления. А ей только на пользу.

- Но я ничего не хотела. Простите, доктор, сама не знаю, что делать. Она ведь не хочет толстеть, как я, как мы, она же вся в танце, любит, обожает фламенко, я ей говорила, что костюмы стоят уйму денег, но она... - Ашенвальд не пошевелился. - Да я... как скажете, доктор.

Она вдруг разом сникла, ровно воздух выпустили. Замолчала, опустив голову. Потом едва слышно произнесла:

- Она очень любит танцевать, когда еще не могла даже, все пыталась. А вы для нее - и потом вот так.

- Я не отбираю. У вас в роду..., - он вспомнил результаты исследований и осекся. - Да вот еще, донна Хуана. Моника ведь ваша приемная дочь? - Вошедшая была настолько ошарашена вопросом, что лишь кивнула. - А кто ее отец, знаете?

- Н-нет, но как вы....

- Неважно. Жаль, что так.

Она вытянулась через стол.

- Понимаете, мне ни на кого не хочется думать, но нам ее подбросили. Да-да, доктор, не в приют, именно нам. А я, мы с мужем, приняли, понимаете как, у нас не было детей, наш тогдашний лекарь сообщил, что у меня какая-то деформация, что нам будет сложно даже зачать, а тут, понимаете, это как дар с небес, - все это она произнесла едва не на одном выдохе. И всхлипнув, продолжила: - А потом родился Рауль, такой миленький, маленький, солнце мое ненаглядное. А после у нас был Хорхе, он всего-то полгода прожил, потом выкидыш, но вы же знаете. Но мы...

- Не вздумайте.

- Не понимаю.

- Больше не рожать! - голос Ашенвальда зазвенел металлом. Почему-то вспомнилось, вот прежде, в Германии, он мог бы просто поставить печать, как лечащий врач, как специалист, и на этом бы все закончилось. А тут надо объяснять, доказывать, убеждать. Они же католики, они не могут, их не поймут, в конце концов.

- Но муж... - сеньора понизила голос до едва различимого шепота. - Он ведь требует. Говорит, это его право и долг, да и потом, как же от божьего дара отказаться. Каким бы ни был, но ведь ребенок это дар. Я за ним хоть до конца дней буду ухаживать.

- Если выживет, он вас возненавидит.

- Грех вы говорите, доктор. Я, меня вы можете убедить, но муж, он ведь не поймет...

- Я дам направление к своему знакомому доктору Риберу из Росона, он отличный гинеколог, поставит вам внутриматочную спираль, новейшую, модели Липпса. На десять лет. Мужу скажете, что это я вас отправил на обследование, напишу ему записку. У него частная клиника, даже если поедете с сестрой, никто ничего не узнает. Вам ведь тридцать восемь, донна Хуана. В этом возрасте, да вообще после двадцати пяти, в яйцеклетку... - он посмотрел на нее, покачал головой, заговорил иначе: - Все ваши болезни, наследственные и хронические, все приобретенное за годы жизни, все это перейдет младенцу. Вы понимаете, на что его хотите обречь?

Она молчала. Потом закивала, вновь не произнося ни слова. И вдруг резко устремившись вперед, попыталась поцеловать ему руку - точно епископу, осенявшему ее знамением. Ашенвальд содрогнулся, едва успел отдернуть пальцы. Донна Хуана все же вцепилась в них, долго жала.

- Муж меня замучил - почти каждый вечер. Вроде бы так устает, а все равно.... А я сама после стольких выкидышей уже боюсь, вдруг что.... Или как с Хуаном случится...

Доктор невольно улыбнулся. И не откладывая в долгий ящик, принялся писать адрес клиники и направление.

- О деньгах больше не беспокойтесь, я сообщу в Буэнос-Айрес про вашу дочь, что занимаюсь исследованиями наследственности. Мне пришлют грант, а вам больше не придется волноваться за оплату лечения... - и вздрогнул, едва не уронив "вечную ручку".

Руку она все же поцеловала.

- Вы здорово припугнули старую сеньору, - произнес, улыбаясь Пашке. - Теперь вовсе от Моники не отстанет.

- Думаю, вырезку давать будет, да хоть мясной фарш или фрикадельки, - Ашенвальд не поддержал ассистента. - Меня больше интересует отец Моники. Очевидно, кто-то из родичей, но мамаша рассказывать не желает. Придумала какую-то историю и...

- Но это правда. Ей действительно подбросили. Да, возможно, кто-то из тутошних, может, она даже знает, кто. Но факт имел место быть. А почему вам так необходимо знать это, доктор?

- Сколько раз просил, называй меня Пауль, - Франц в очередной раз охотно кивнул; уже три года при нем, а все никак не решается. Много чего не решается. Ражий, красивый, статный, да еще при такой профессии, а по натуре стеснительный до багровых ушей. Девушки на него вешаться готовы гроздьями, а он все не подойдет, даже после мессы, когда сам бог велел молодым встречаться. Или в клубе на танцах. - Последнее время, как ты знаешь, я занимаюсь исследованиями "бутылочных горлышек" народов и наций. Наш городок яркий тому пример. Сам посуди, в нем проживает около пяти тысяч человек, этой популяции хватит за глаза для успешного развития вида, - сам не заметил, как перешел на казенный язык учебника биологии, - но нет. Аборигены старательно дистанцируются в подвиды, и не желают скрещиваться друг с другом. У нас проживают индейцы, самые неохотно вступающие в межнациональные связи, потом валлийцы, буры, немцы и испанцы. Беглецы от Франко охотно растворились в тутошнем населении, остальные предпочитают выбирать из своих. И результат налицо. Близкородственные связи даже среди латинского населения. Я предполагаю, что городок был основан маленькой группкой или вовсе одной семьей и с тех пор размножался только внутри себя. На примере Моники видно, к чему это может привести. Вот поэтому мне нужен ее отец. Хотя найти его будет трудновато, Родригесов тут полгорода.

- Чтоб сопоставить спектрограммы?

- Да, найти общие болезни, - Ашенвальд вздохнул. - Кажется, когда-нибудь всякой нации приходится проходить через такой вот выбор. Либо смешение и возможное растворение в чужой культуре, языке, вере, либо очищение от всего наносного и вполне вероятная деградация.

- Вы сейчас об арийской расе?

Доктор кивнул, вздохнув: в свое время этим вопросом он занимался почти десять лет.

- Но ведь по принуждению, - тут же заявил Пашке. Ашенвальд усмехнулся, если б все было так просто, как говорит его ассистент, слишком молодой, чтоб делать скоропалительные выводы, слишком горячий, чтоб не делать их.

- Я сам выбрал специальность и определил для лаборатории род занятий. Мы искали надежное противогриппозное лекарство, без множественных побочных эффектов, без...

Он замолчал на какое-то время. Случай или настойчивость? Но препарат они нашли. Он охотно справлялся с вирусами гриппа, создавая надежный иммунитет у больных, даже в самых тяжелых случаях. А помимо этого, боролся и с другими паразитами, забиравшимися в клетку. Собственно, на основе белка, выделяемого лейкоцитами, лаборатория и создала первые препараты. Пусть новое лекарство не боролось с вторжением напрямую, но запускало процесс индикации, а так же способствовало мгновенному срабатыванию иммунной системы организма. Других препаратов почти не требовалось, лечение велось уже самими лимфоцитами и натуральными киллерами на основе программируемого уничтожения зараженных клеток и встраивания вместо них здоровых. Это казалось фантастикой, это и было чем-то, из ряда вон выходящим. Но невероятно действенным. Не только грипп или еще какая-то простудная зараза, но и желтуха, краснуха, а в отдельных случаях папилломы, бластомы и прочая мерзость у больного довольно легко излечивались. Ашенвальд тогда предположил, что альфаферонин - так он назвал препарат - способен работать и с онкологией, пусть и консервативно, и на ранних, редко когда регистрируемых случаях. Но ведь до сих пор лекарства от рака не существует. Они могли, года за три-четыре, если б поднапряглись, создать что-то, хотя бы индикатор. Жаль, не случилось. Их лабораторию в конце сорок четвертого разбомбили союзники, первый раз в октябре, но они продолжали, работать, а вот второй раз...

- Над вами стояли эсэсовцы и их руководство контролировало ход ваших действий, - снова Пашке со своими догадками, впрочем, верными. Действительно, лаборатория принадлежащая рейхсминистерству здравоохранения и производящая жизненно важный для страны препарат, пусть поначалу и в очень малых объемах, действительно имела не просто множество ушей и глаз по всем цехам и лагерям. В его отделе работал человек, перед которым Ашенвальд обязывался отчитываться раз в неделю - по довольно странным показателям. Что они еще наоткрывали за истекшие семь дней для здоровья арийской расы? Доктор был вынужден писать докладные записки, представляя по всей форме важность их работы для НСДАП, для курирующих их людей из СС, да для всей нации, в конце концов.

Хорошо, хоть им не мешали. Разве что подгоняли постоянно. Вот эта раскладушка в рабочем кабинете - как раз оттуда. Ашенвальд хмыкнул.

- Это точно, - произнес доктор. - А еще мы сами работали как проклятые, когда поняли, какие перспективы открывает альфаферонин.

- Но ведь для всеобщего же блага. Для всех, а не для кучки партайгеноссе, готовых наложить лапу на любое открытие.

Доктор пожал плечами. Об этом как-то не думалось, но да, подразумевалось, что препарат рано или поздно, но поступит на прилавки по доступной для любого жителя Германии цене. А для этого нужна донорская кровь, очень много крови, особенно, на первых порах.

- Вот именно. А от вас, наверное, требовали поскорее подогнать препарат Гитлеру и его присным.

- Да нет, не требовали, - задумчиво ответил Ашенвальд. - Гитлер, кажется, вообще не был в курсе наших дел. Разве что компания "Теммлер фарма", финансировавшая наш проект. Франц, ты уже который раз пытаешь меня на эту тему - ничего нового я ведь не расскажу.

- Мне приятно думать, что вы, доктор, хоть как-то, но боролись с режимом.

- Да никак я с ним не боролся, - обезоруживающе просто ответил Пауль. - Я работал и в сопротивлении не участвовал.

- Вы работали на благо страны, а не диктатуры крови.

- Диктатура крови, - он усмехнулся, - да это как раз по нашей части. Франц, прекрати уже этот патриотический опрос.

Пашке смутился. Доктор решил его поддержать хоть немного.

- Я давно хотел сказать, что собственно задумал в последнее время. И для чего вся эта кровавая перепись населения нашего городка. Мне хочется попробовать найти индикатор для хотя бы части генетических мутаций, вызванных близкородственными связями наших жителей, и попытаться воздействовать на них некой новой версией альфаферонина.

- Отличная задумка! - тут же отреагировал Пашке. - Если вы сможете...

- Не я, тут нужен институт. Нужно время и возможности изучения с помощью новейших средств диагностики и изучения, которые и есть-то разве в столице, и то не нашей страны. В Европе, США, быть может. Да столько всего нужно, прежде чем заняться непосредственно борьбой с наследственными заболеваниями. Весь город нужен, и я не шучу. Мне нужно много, очень много добровольцев.

- Но у вас же есть знакомства в столице.

- Есть. А вот все нужное, говорят, наличествует только что в США, или СССР, но туда...

- Даже не думайте.

- Подумать как раз можно. Вот США довольно интересная страна. Там отлично трудятся и бежавшие от фашизма и обласканные им. И Эйнштейн и фон Браун. Каждый доволен своим местом и трудится на благо нового отечества.

- Только не говорите про СССР, - тут же заявил Пашке.

- Я мало что знаю о Союзе. Поэтому и не буду.

- Такой же лагерь, как и Третий Рейх.

- Франц, мне не привыкать работать в таких условиях, - произнес и подумал, зря он так. Хотя это и было правдой. Пашке тотчас же разразился тирадой о свободе совести, личности, сравнил коммунизм с фашизмом, мол, две стороны одной монеты. Доктор Пауль только кивал в ответ, все верно, все правильно. Вот только, постоянно думалось ему, не только сейчас, но и тогда, после бегства: если б он помедлил, не бежал бы в конце сорок четвертого сперва в Австрию, а затем и в Швейцарию, подальше от войны, от катастрофы, а уже добравшись до Испании с содроганием слушал по радио сводки падения отечества - слушает их и сейчас - если б остался ждать своей участи там и тогда, - сейчас наверняка работал бы в Союзе. Как многие ученые, доставшиеся коммунистам во время их стремительного броска к Берлину. Работал, не особо задумываясь, на кого, особенно, если б выделили лабораторию, подобрали хороших специалистов, тех же, что провели с ним полдюжины лет под одной крышей. Ашенвальд хмыкнул. Наверное, он так же писал докладные товарищу из КГБ или еще откуда-нибудь, о пользе разработок на благо партии и правительства. И ни о чем бы не думал, нет, размышлял, конечно, может, корил себя за выбор, что не перебежал к англичанам, нет, к американцам, вестимо, или к французам, только не к бриттам. Но и только. Ашенвальд порой презирал себя за вот эту способность притворяться, принимать и работать, не сопротивляясь. Точно Франкенштейн или скорее, Фауст. Все равно, где и как, лишь бы давали осуществлять его задумки. Его коробило, но... он ведь бросил лабораторию не тогда, когда понял подлость и мерзость режима в стране, о, с пониманием у него проблем никогда не существовало. Умчался прочь, лишь когда лаборатории не стало, и возможности ее восстановить не осталось. И никак иначе.

Пашке этого не понять. Как, верно, и другим, менее одержимым. Жена ушла от него сразу, как он занял свой начальственный пост в Ораниенбурге, даже не задумалась ни на секунду. Уехав сперва к родным в южную Тюрингию, а затем и вовсе перебравшись за рубеж - он до сих пор понятия не имеет, где она теперь осела. Пытался найти, но после первых же безуспешных попыток, понял, что новая встреча будет схожей на расставание - бурное и отчаянное. Как не понимала, так и не примет. А вот его соратники, да, они бы пошли за ним хоть в СССР, хоть в Штаты.

Он куснул губы, снова вспоминая события шестидесятого года. Сейчас бы работал, не задумываясь, не забивая голову.

Поднялся, резко отодвинув стул, так что он скрипнул. Ассистент отшатнувшись, вздрогнул. Начал извиняться.

- Нет, все в порядке, Франц. Вы правы. Я хоть на своем месте и хоть что-то делаю. Или пытаюсь сделать.

- Вы спасаете жизни, это самое главное.

Снова куснул губы. Почему-то вспомнилась Инга, с которой сошелся незадолго до уничтожения лаборатории. Та самая надсмотрщица из СС, которой он в сорок четвертом сдавал докладные. Он предлагал ей бежать, та же лишь покачала головой. Не имеет права, возможности, это предательство, это нарушение ее клятвы, она жизнью готова...

Да они все фанатики, что он, что Инга, что его сын. Только в разных сферах. Кажется, вовсе не пересекающихся.

Сердце кольнуло, стоило подумать о Генрихе. Семнадцать лет навсегда. Умер как жил, молодым, отчаянным, дерзким. И тоже не всегда понимающим отца, ведь, в письмах сын не раз укорял его за идейную нестойкость, за мягкотелость, за... много за что. Странно, что сейчас воспоминания столь поблекли, что кажутся даже приятными. Хотя бы с ним, хотя бы изредка он мог поговорить, не стесняясь, не боясь, не вывертываясь. Хотя друг друга оба не всегда понимали, но хотя бы могли облегчить душу.

Он вздохнул.

- Наверно, ты прав, - будто все еще обращаясь к сыну, а не к ассистенту. - Наверное. Надо закончить с анализами, идем в лабораторию.

- Да, конечно. Только... доктор, я все никак в толк не возьму. Неужели в стране за все время не было сопротивления. Настоящего, как во Франции, Бельгии, Польше - с подрывами поездов, мостов, убийствами гауляйтеров.

Ашенвальд покачал головой.

- Не было. Знаешь, в конце тридцатых - я тогда в Берлине еще работал - анекдот ходил: Встречаются два приятеля. Один другого спрашивает, мол, как жизнь? - Да как в трамвае: одни сидят, другие трясутся.

Пашке нервно хохотнул.

- Да, в точку.

- На самом деле, все не так просто, Франц. Тряслись, конечно, бежали, кто-то помогал бежать, и чувствовал себя героем, кто-то клеил листовки и тоже ощущал чувство выполненного долга. В определенном смысле и это было уже геройством, если найдут, посадят, на работы отправят, - он хотел сказать, что концлагерь концлагерю рознь, но оборвал себя: - А любое покушение на устои каралось как в Лидице - местью. Страшной местью, можно сказать, обратной децимацией, когда выживал лишь десятый. Вот и не высовывались. Да и это же наша страна, не оккупированная, сами выбрали, - он усмехнулся.

- Но ведь палача.

- Лицемера, которому верили. Или хотели верить - в то, что они особенные, что исключительные, высшая раса и так далее. Это посильнее первого в мире государства рабочих и крестьян, - неожиданно добавил он. И тут же сжал губы: - Все, Франц, заговорились, пора и поработать.

Пашке вечером спрашивал его, что он будет делать на выходных, ведь восьмое приходилось как раз на субботу. Ашенвальд пожал плечами, в самом деле, не зная, чем займется в свободное время. Как-то отвык от него. Да и редкие праздники старался проводить уединенно, уж больно не нравилась ему компания своих, собиравшаяся, что в церкви, что после нее, в ближайшем кабаке. Церковь, думалось ему в такие дни, сильно разделяет людей. Все они верят в одного бога, молятся ему, просят о чем-то жертвуют чем-то ради него и его внимания или просто ради близких и не очень людей. Но всяк по-своему, как велит его устав. Вот и он, в отличие от большинства пациентов, ходит не в собор святого Креста, а в кирху святой Тезезы. Разумеется, основанную немцами. Потом в клуб или пивную.

Несколько десятков штабных крыс из вермахта, должностью не ниже полковника, под сосиски и пиво рассказывали невероятные истории своего геройства на всех фронтах, от Нормандии до Сталинграда, от Тобрука до Рима. Большая часть из них обряжалась в парадную форму, вешала на шею Железные кресты, украшала грудь орденами и медалями, пели здравицу Манштейну или поминали Гиммлера, отца панцерваффе, ну а без тостов за фюрера, вестимо, никогда не обходилось.

Подобные собрания он старался пропускать, однако, не всегда удавалось. Видный врач, Ашенвальд всегда должен быть на виду, не в стороне от своих, хотя бы и их терпеть не мог. Но вот сидел, пил, не пьянея, и молча дожидался десяти, в это время обычно все расходились по домам - очередные военные власти, так быстро менявшие друг друга, старались наводить порядок, хотя бы с помощью законов, а германцы законы уважали, этого у них не отнять. Тем более, офицеры. Да и потом, вот эти боровы являлись основными меценатами исследований доктора Пауля. Еще при Пероне они умудрились нахватать концессий на землю и теперь активно продавали их американским нефтяным компаниям, наживаясь на ренте. И конечно, ведь здоровье-то не железное, не то, что кресты, - обязательно ежегодно проходили диспансеризацию у Ашенвальда. А на праздник, им, пьяненьким, Пауль должен был объяснить свою новую идею о близкородственных связях и лечении изможденной арийской братии. Видимо, на примере Габсбургов - благо их болезни и особенности даже вошли в поговорки.

Пашке, разумеется, там никогда не присутствовал, возможно, поэтому он считал собиравшихся штабистов-вермахтовцев и патриотами и борцами - и пусть пособниками нацистского режима, но невольными, к тому же, искупившими стараниями, если не кровью, былые прегрешения. Мечтательный юноша в розовых очках, странно, что он так не хотел их снимать и быть хоть немного внимательней к окружающим.

Конечно, в клуб он пошел, речь произнес. Вместо Габсбургов неожиданно помянул своего сына. И потом, побагровев и от выпивки и от плохо скрываемого раздражения, слушал ура-патриотические восхваления от одного из собравшихся мерзавцев, ему, отцу, рассказывавшему, об истинном героизме и долге сынов отечества, поголовном долге, вне зависимости от пола и возраста - а только от расы, понятно.

В итоге доктор не выдержал, взорвался:

- Хорнгахер, вы же даже не знаете, где он воевал. Что вы несете про долг и честь, когда он погиб, даже не получив от вас, именно от вас, танкового подкрепления.

- Вы сами говорили о жертвенности, доктор. Ваш сын пожертвовал собой во славу нашего, попираемого ныне ногами проклятых англичан и американцев, отечества. Вечная ему память!

- Но вы не слушаете меня. Почему не послали танки, едва только услышали о высадки союзников? Почему, Хорнгахер, скажите мне!

- Я же говорю, что герр Роммель тогда связывался с фюрером, но... да и потом, что это могло изменить? Танки нужны были для генерального сражения под Арденнами, а уж там мы показали свою мощь и силу, не так ли друзья?

В гуле одобрения слова Ашенвальда потонули разом. Он почел за благо удалиться поскорее, так и не дождавшись обещанных "вливаний". Да и плюнув и растерев на них. Чертовы ублюдки. Что эти, сидевшие за деревянными столами, что другие, за железными, приговорившие пацана к битве до победного с врагом, коему не было числа. Никогда б их не видеть.

Но свидеться все же пришлось. Буквально через пару недель, незадолго до рождества. К нему подошел явно не здешний молодой человек, лет двадцати семи, державший листки бумаги в руках. На одном из таких он увидел свою старую фотографию - и налился смертельной бледностью. Ноги сделались ватными, он не знал, что и предпринять, когда молодой человек подошел к нему и, явно узнав, обратился по поводу клиники.

Минутная пауза. Ашенвальд решил не лукавить.

- Он перед вами, с кем имею честь?

Собеседник весьма складно говорил по-испански. Тотчас кивнул, убрал одни бумажки, достал из новенького кейса другие.

- Если вы не возражаете, сеньор доктор, я бы хотел говорить с вами конфиденциально. Это касается ваших работ... в Германии.

- Вы из центра...

- Нет-нет, простите, я не представился. Алан Томас, директор по связям с общественностью аргентинского филиала компании "Велфарма", Кент, Великобритания.

Лицо Ашенвальда вытянулось. Вместе с тем, он не мог не издать вздох облегчения. Значит, не за ним, прежним. Что-то другое.

- Чем обязан?

- Я же говорю, давайте обсудим наши дела в укромном месте. У вас ведь есть кабинет, квартира, лаборатория?

Доктор кивнул и провел молодого человека к себе. Пашке еще возился с реактивами, но Ашенвальд отослал его к себе. Не слишком удачно, кажется, его ассистент никак не мог пропустить подобный визит. Пришлось гнать уже всерьез.

Когда Франц исчез, притворив за собой дверь, Томас положил кейс на стол и вытряхнул все его содержимое. Уйма бумаг, в основном, пожелтевших от времени. Ашенвальд не сводил с них глаз. Некоторые заполнены от руки его почерком. Холодок пробегал по спине, не давая сосредоточиться на словах пришлеца.

- Не понимаю, - не выдержал Ашенвальд, - к чему вы клоните?

- Я вам объясняю, - терпеливо, точно малолетнему, повторил Томас, - что нашими экспертами в одной из специализированных лабораторий Буэнос-Айреса был обнаружен изготовленный препарат, по формуле сходный с интерфероном.

- Простите, чем? - Ашенвальд, наконец, сопоставил названия. - А, нет, понял, продолжайте.

- Мы выяснили, кто является заказчиком препарата. Компания направила меня к вам.

- Я запатентовал этот препарат, в свое время, - немного несмело изрек доктор Пауль. - Вы сейчас держите в руках свидетельство.

- Да, разумеется. Не знаю, в курсе вы или нет, не суть важно, я пришел говорить о другом. Точнее, об изготовлении интерферона. Наша компания запрещает вам производство, даже кустарное, этого препарата без разрешения на это директора по продажам центрального офиса. Мы еще не вышли на аргентинский рынок с интерфероном, да и едва ли выйдем в ближайшее время, а потому любое появление аналогов для нас крайне нежелательно.

- Вы просто взяли мою формулу.

- Нет, мы ее модифицировали, взгляните внимательно на наш вариант, - Томас протянул листок, заполненный формулами и расписанный немыслимой длины названиями низкобелковых агентов. Ашенвальд поднял глаза:

- Она усечена и весьма слаба в сравнении с оригинальной.

- Конечно, сеньор доктор. Мы же не можем продавать препарат, который будет стоить сотни, если не тысячи фунтов. К тому же ваша модификация чрезвычайно активная и требует для больного дополнительных сил. Вы ведь используете психотропные средства, чтобы поддерживать тонус больных. Что-то вроде метамфетамина.

- Первитин в небольших дозах, - согласился Ашенвальд. - Он прошел клинические испытания еще в двадцатых-тридцатых и в малых дозах вполне годен даже для детей.

- Не спорю. Просто наша разработка эффективнее...

- В чем же, покажите результаты...

- Нет. Поверьте на слово. А ваша нуждается в запрещении. Вы не будете производить дальше интерферон или как вы его там называете, да как бы ни назвали, словом, человеческие альфа-лейкоциты. А мы воздержимся от судебного преследования. Вы понимаете, о чем я.

- Я являюсь держателем патента, - повторил Ашенвальд. - Вы не сможете меня засудить. Я докажу преемственность. Тем более, ваши... изобретатели додумались до "интерферона", вернее, запатентовали его только в пятьдесят седьмом, как я погляжу. Неужто так сложно было скопировать нужный белок?

- Нет, вы не являетесь патентодержателем, наша компания получила карт-бланш на медицинское наследие Третьего Рейха. А если вы попытаетесь судиться, я смею напомнить, что суд сочтет невозможным отдать патент преступнику.

- Что? - беззвучно произнес он.

- Вы слышали. Ваше предприятие, или что у вас там было... да, "Теммлер фарма", она использовала труд заключенных, а так же самих заключенных в качестве подопытных при испытании новых препаратов. В том числе в лаборатории вирусных и бактериологических заболеваний. То есть, в вашей, доктор. Вы ну никак не могли этого не знать. Ведь сами заказывали доноров в ближайшем от вас концлагере Заксенхаузен, не так ли? Вам показать документы? У меня есть папка за сорок третий год, когда вы наиболее остро нуждались в крови для исследований. Вы заражали прибывавших к вам заключенных различными видами вирусных заболеваний, затем еще раз, а в случае успеха, когда организм оказывался невосприимчив к новой занесенной болезни, выкачивали кровь. Всю.

- Нужно много крови... - пробормотал он.

- Простите? Неважно. Вы ведь не отказываетесь от своих распоряжений, а, доктор Штокль? Конрад Штокль, я прав, именуя вас так?

Он вздрогнул, отшатнувшись даже. Столько же лет он не слышал своего имени. Сколько лет боялся его услышать. Удивительно, что сейчас вообще сдержался. В шестидесятом думал, надо носить с собой капсулу с цианидом, чтоб уж наверняка. Но боялся признаться себе, что не смог бы раскусить ее. Ничего не смог бы сделать. Вот как сейчас.

Он долго смотрел на собеседника. Томас выдержал его взгляд. И продолжил столь же сухо и кратко.

- За период с января сорок третьего по ноябрь сорок четвертого через вашу лабораторию прошло свыше восьмисот пятидесяти человек.... Молчите? Может, скажете что-то, хотя бы в оправдание?

- Я не трогал евреев, - вдруг произнес Штокль. - Если вы этого пытаетесь добиться. И других представителей так называемых низших рас. Да, мне нужны были доноры крови, много доноров, мы работали... впрочем, неважно, вы же все равно не слушаете. Из СС настоятельно рекомендовали использовать только арийцев.

Недолгое молчание. Томас пошелестел бумагами, доктору подумалось, он сумел немного смутить даже собеседника.

- Доктор Штокль,... я вовсе не об этом сейчас говорю. Я не знал, что вы настолько безразличны к тем, на ком проводили опыты, кого приговаривали к смерти.

- Я использовал человеческую кровь, - холодно произнес Штокль, - чтобы получить препарат. И я его создал. Да, я жертвовал людьми, можно подумать, ваша компания не делает то же самое.

- У нас добровольцы, доктор. Вы не думаете...

- Или преступники. Не все ли равно, на ком проводить опыты, не так ли? Ваша фирма этим уже прославилась. Знаете, читал об этом не раз и не два. А вы, вы только придумали очень дорогой препарат для лечения гриппа на основе чужого патента. Я же пытался и создал лекарство от множества самых разных болезней. И так понимаю, что ваш интерферон это только начало. Дальше вы будете использовать альфа-лейкоциты в другой формуле, затем пойдут гамма-лейкоциты, еще какие-то разновидности, какие сможете создать. И каждый в особой коробочке, для особой болезни. - он вдруг вспомнил Генриха. - А я пытался сделать универсальный препарат. Мне жаль, что погибли люди. Но еще больше - что вы разгромили нашу лабораторию, забрали наши разработки и теперь торгуете ими, продавая богатым и лишая бедных возможности спастись. Вы губите людей, не мы. Мы же тогда рассчитывали на всех. И да, мы платили жизнями за свои труды, но скольких этот препарат спас, подумайте. Не сотни или тысячи, десятки тысяч людей. И еще спасет, даже в вашей кастрированной форме.

- Доктор Штокль... - только и произнес Томас, вдруг задеревеневшими губами. - Признаться, я никак не мог ожидать от вас подобного.

- Подобного чего? - зло спросил он. - Ну, договаривайте. Называйте палачом, мясником, или безумным ученым. У вас же модно, в кино, книгах ваших, изображать немецких специалистов именно в этом обличье. По-другому вы не понимаете. Не видите разницы. Или завидуете успехам.

Томас очень долго молчал, глядя на Штокля. Тот так же не отводил взгляда. Как долго продолжалась эта игра, сказать сложно. Наконец, молодой человек вздрогнул, склонился над столом, молча начал собирать листы. Защелкнул замки кейса, поднялся.

- Мне ждать от вас извещения? Или приедут ваши молодчики и сами все тут разгромят - как в сорок четвертом? - рявкнул ему в спину Штокль

Тот дернулся, но не повернулся, вышел, стараясь не оглядываться. Закрыл за собой дверь и стремительно покинул дом. На прощание, кажется, все же пробормотал что-то. Штокль выскочил следом за ним, норовя произнести, мол, не боится судов, не страшны ему доказательства, ничего пришлец сделать не сможет, пусть и не надеется - и тут же наткнулся на сидевшего на тумбочке возле двери в приемную ассистента. Загодя заготовленные слова тотчас пропали.

Пашке ссутулился, ссохся. С трудом поднял глаза на доктора и медленно, чуть не по слогам произнес:

- Кто же вы?

Он не знал, что ответить и как. Долго смотрел на молодого человека, покусывая губу и не решаясь пройти мимо. Да объяснения все одно требовались - неизвестно, что слышал Франц, что понял из разговора с англичанином.

- Я тот, кто и был, - стараясь оставаться спокойным, произнес Штокль. Хотя внутри него море добралось до самой своей сердцевины в жутком, непреходящем шторме. - Я прежний. Только имя...

- Что значит имя? - произнес Пашке, не то цитируя Джульетту, не то действительно спрашивая. Снова опустил глаза в ожидании ответа. Доктор подошел к нему, остановился рядом. Положил руку на плечо, Франц не пошевелился.

А как сказать? Вдруг подумалось: вот сейчас Генрих отца бы понял. Они вдруг оказались на одной стороне, на том самом Атлантическом валу, что оба, подсознательно или явно - кто как - но отчаянно защищали. Семнадцатилетний парнишка, спорящий с ним до хрипоты, до натужного кашля, вдруг замолчал бы, кивнул и уступил место рядом с собой, в одном доте, кивнув на пулеметные ленты, которые надо подавать, на стволы, которые необходимо менять, чтоб перегревающиеся остывали в холодке бетонного бункера. Еще за полгода до прибытия британских войск они играли в футбол возле позабытых всем дотов, ездили в увольнительную в город, танцевали, соблазняя девушек формой и манерами. Генрих не раз слал фотографии с места будущих боев, с поля боя самого долгого своего дня - те, где ничто не предвещало никакой беды. Отец еще радовался, что сына отправили именно сюда, а не в Кале, где скорее всего, бритты должны были начать полномасштабное наступление.

Сейчас спора меж ними не случилось. Генрих молча кивнул, соглашаясь со всем - и с необходимостью жертвы, своей и других и с молчанием, последовавшим после бегства из лаборатории. Жаль, что только в мыслях.

Тени, все равно к Штоклю приходили и преследовали тени, рано или поздно они все равно бы выплыли из тумана, из долгих зимних сумерек. Доктор как мог оттягивал их появление. Начал даже надеяться, что те сгинули в оборванном катастрофой поражения прошлом. Вот только арест и похищение Эйхмана, гонгом ударившее по всем беглецам из Германии в Аргентине, отразилось и в нем. Он стал бояться, нет не Моссада, конечно, что он ему: но британской или собственной разведок. Скорее МИ-6, чем БНД. А вышло... как анекдот. Спрятался от сыщиков, а нашла какая-то мерзотная медицинская корпорация.

Вот уж чего-чего, а появления Томаса предположить он никак не мог. И что теперь? Исчезнуть или ответить ударом на удар? Снова Шекспир, правда, трагедия другая.

- Вы о чем, доктор? - спросил Пашке. Значит, последнюю фразу он произнес вслух. Штокль покачал головой.

- Ты спрашивал меня об имени. А я и сам не знаю, что ответить. Да меня зовут иначе, но я настолько привык к Паулю Ашенвальду, что кажется, будто меня так и окрестили.

- А вас окрестили... простите, доктор, я забыл имя.

- Конрад Штокль, - Пашке кивнул. - Наверное, придется привыкать заново. Но ты можешь называть меня, как угодно.

- Я теперь не знаю, как мне вас называть, - ответил ассистент. - Правда. Если б знал... если бы...

- Ты о чем?

- Вы ведь убивали.

- Это не совсем так, Франц...

- Убивали, не лгите себе, - тряхнул волосами молодой человек. - Заказывали пациентов, вернее, заключенных на убой и препарировали. Устраивали сеансы вивисекции. Все думали, не один я, будто вы скрывались от нацистов, что вы спасали людей у себя в лаборатории, что ваши старания шли во благо не партии, а отечества.

- Хоть ты не путаешь эти понятия.

- Вы слышите меня? - глухо продолжал он. - Мне казалось, вы чисты, вы благостны, вы как ангел-хранитель для нашего городка. А теперь...

- Что изменилось теперь? Ответь, Франц. Ты узнал, что я делал опыты над людьми, жестокие, может, не всегда правильные или успешные опыты. Что жертвами наших изысканий стали сотни людей. Но...

- Именно. Пока вы были Ашенвальдом, я верил в вас, как в подвижника, как в благодетеля, как не знаю, почти святого. Я считал вас не просто учителем, наставником, вы для меня были как отец. Больше даже.

- А те жертвы, по-твоему, были напрасны.

- Я не знаю, доктор, напрасны или нет.

- Я отвечу: я создал лекарство, поднявшее на ноги твою сестру, мать, Монику Родригес, ее брата Рауля... мне долго перечислять?

- Я понял, какую цену все заплатили за лекарство.

- Именно, что никакую. Вся ваша плата не стоит и десятой доли первой ампулы альфаферонина, выращенной здесь. Я договаривался со столичной лабораторией, а оплачивало сперва правительство Хуана Перона, потом хунта одна, другая, третья, черт его знает, сколько их было. Но всем хотелось жить хорошо, счастливо, быть здоровыми, стройными, подтянутыми, править долго и усердно. Хотя все равно прогоняли.

- Вы о другом, а я о третьем, - как-то странно произнес Пашке. - Будто не слышите меня. Мы платили за ваши страхи, ваши сомнения, ваши... за все, что случилось с вами с тех пор, когда вы попросили первую партию заключенных из Заксенхаузена. Когда это было, скажите?

- В тридцать седьмом. Тогда Заксенхаузен еще не был концлагерем, это была тюрьма. И кого же ты хочешь повесить себе на грудь в качестве смертного греха, Франц, скажи, там большой выбор: насильники, убийцы, маньяки, гомосексуалисты, коммунисты, идиоты, просто подонки и извращенцы? Кого из них? - он молчал. - Вот видишь. Никого. Они заслуживали смертного приговора, и нам их отправляли за смертью. Да, поначалу я возмущался, но когда услышал, за какие грехи....

Ложь, маленькая и глупая. Знал изначально, когда только пришел человек из СС. Когда подписал первые бумаги. Когда обрадовано кивнул, пожав эсэсовцу руку, будто родному - да, это будет прорыв, это обеспечит лаборатории стабильный рост, те самые показатели для партии и народа, это несомненно приведет к созданию уникального препарата. Да и еще хуже, он готов был брататься с человеком в черной форме, называл его спасителем и... неважно. Потом, когда поставки из Заксенхаузена наладились, уже не вспоминал о нем. Вернее, напоминал, что им не хватает, чтоб увеличили, чтоб действовали активней, ведь и они не спят и не едят, они так близки к прорыву. Необходимо совсем немного. Еще год-два и будет создано уникальное по своим характеристикам лекарство. А потом еще несколько лет, кажется, он говорил о сорок седьмом годе, и обновленный препарат поступит на рынок, станет доступен каждому. Он говорил о сорок седьмом? Штокль вздрогнул. А ведь даже в сорок четвертом, после первого налета, казалось, их лаборатория будет работать, несмотря ни на что. И пусть придут русские, но и им нужны лекарства, врачи, умеющие их приготовить, а значит, его работы...

Вот этого Генрих бы ему не простил. Он потому и сражался до последнего патрона, что понимал: когда Атлантический вал падет, Германии не станет. Потому и покончил с собой, пустив последнюю пулю в висок, что осознавал, будущего нет. Страна разорена, раскромсана, изничтожена - он все это предвидел. Он говорил об этом, писал, кажется. Во всяком случае, Штокль так помнил несохранившиеся письма, измаранные цензорами. И Генрих оказался прав - Германия исчезла, развалилась. Превратилась в то, о чем мечтали соседние государства - тихое, незаметное, убогое место, во главе которого стоит человек, слушающий только то, что ему скажут из кабинетов победителей. Те поставили страну на колени, целое поколение умудрились заставить унижаться и считать это своим долгом. Пресмыкаться и радоваться, страдать и видеть в том счастье. Переживать чужую боль, не замечая своей, отдавать себя чуждым идеалам, забыв о собственных. Нет, речь не об идеях арийской расы и прочей чепухи. Германия существовала тысячу лет до Гитлера, но эту историю, память, наследие, изумительно легко постарались забыть, изолгать, опошлить и заменить. Все вышло куда хуже, чем с Веймарской республикой, но видимо, и побежденные оказались этому только рады.

А евреи могут быть довольны, вдруг подумалось ему, он ведь спас от неминуемой гибели четверых сотрудников лаборатории и еще с десяток на предприятии в Ораниенбурге. Они еще и к праведникам его могут причислить, как того же Шиндлера. Вот это будет действительно анекдот, если так и случится.

- А потом? Что было потом, доктор? Вам действительно требовались жертвы или можно было обойтись простым переливанием крови.

Штокль пожал плечами. Он не задумывался над этим тогда. Да, может странно, но никогда не задумывался. Можно бы и бросить клич по стране: требуется арийская кровь для арийского лекарства. Наверное, так он получил бы больше - всего больше. Но почему-то предпочел преступивших закон, неважно какой. Он не сомневался, что среди отправленных в Ораниенбург есть и политические, наверное, в сороковых их было большинство даже, но все равно не возмущался, не требовал дела́, - да и некогда - он работал, лишь раз за все это время взяв отпуск не по болезни. В тот месяц, когда получил похоронку.

А потом вернулся и принялся пахать с удвоенной силой. И получил результат. Окрестил его даже - снова вспомнив о Генрихе, окрестил, будто у него появился второй ребенок. Отчасти так и было. Ведь они всегда мечтали о втором. Нет, не с женой, братика хотел Генрих.

- Они все, заключенные Заксенхаузена, все они искупили свои грехи, через нас, - вдруг произнес Штокль и сам испугался своих речей. Никогда не считал себя богословом, а тут вдруг.

- Вы так думаете? А может среди них были и жертвы режима?

Он не знал, что ответить. Потому, не выходя из неожиданно взятого тона, произнес:

- Им место в раю.

- Вы в это верите, доктор?

- Да. - в это он почему-то верил. - Как и в то, что я не напрасно исполнял свою работу.

- А я уже нет.

- Франц?

- Мне страшно, доктор. Страшно, не от вас, но от ваших планов на будущее. Им всего две недели от роду, но то, что вы мне рассказали... вы же хотели превратить наш город в полигон. Снова заражать людей болезнями, в поисках новых препаратов, снова выжимать кровь. Ведь вам нужны только близкородственные связи, а для вас их не так много. Всего-то тысячи три человек. Значит, вы возьмете всех. Получите деньги из столицы, сюда пришлют медиков, санитаров и создадут тут концлагерь. Да еще со стороны будут завозить, из соседних городишек.

- Ты... ты это серьезно? - Пашке кивнул. - Но я даже не думал... мне надо было отвлечься от страха перед экстрадицией в ту же Англию. Мне не нужны жертвы, я ведь и сам... да что там, разве я бы мог ту же Монику, которую...

- Теперь я в этом не сомневаюсь.

- Ты меня не знаешь, Франц. Это какой-то дурной голливудский штамп считать всех немецких ученых, тем паче, врачей - палачами и садистами.

- Но вы такой, доктор Штокль.

- Я спасал вас.

- Вы убивали невинных.

- Я спас тысячи жизней.

- Статистика. А сколько забрали? Может, выведем уравнение? Сведем на счетах расходы и доходы.

Лицо Пашке белело как мел. Он едва говорил. Штокль поднял руку, чтоб отвесить молодому человеку пощечину, но тут же опустил ее.

Долгая пауза окутала их. Они слышали разговоры на улице, шум проехавшей машины, шорохи шагов.

Наконец, Пашке спросил:

- А кого вы так боялись? Своих или чужих?

Рассказать про Эйхмана? Да зачем, он не поймет. Просто в шестидесятом ему стало очевидно: где бы он ни скрывался, его могут найти. И посчитав вклад в науку недостаточно гуманным, уничтожить. Раз уж препарат теперь все равно забрали себе бритты - тем более. Прежде он хоть мог хотя бы прикрыться им. А что сейчас? - все бросить?

- Англичан. Они убили моего сына. Почему-то все время казалось, должны придти и за мной. И вот так и вышло.

Франц знал, как погиб Генрих. Поэтому молча поднялся с тумбочки, вздрогнул от занемевших от долгого сидения в неудобной позе мышц и так же тихо, как и предыдущий посетитель, покинул здание - но уже ничего не сказав напоследок. Более в дом доктора он не вернулся.

И все же, виновен он или нет? Странно, что именно сейчас Штокль задался этим вопросом, непонятно, что это вообще: запоздалое раскаяние или напротив, попытки рационально рассудить все с ним случившееся за последние десятки лет. Верно, все разом. До этих пор он старался не рассуждать на подобную тему. Или думал иначе.

И совсем иначе - в семнадцать, когда подходила к концу война. Он откосил от призыва, о, тогда у молодого парня находились веские причины в голове для немедленного прекращения бойни и мира во всем мире. Множество причин самого левацкого толка. Их сровняла эпидемия испанки, унесшая летом девятнадцатого родителей и заставившего его посмотреть на мир во всем мире под другим углом. Он поступил на медфак берлинского университета, вроде бы и готовился стать врачом, но в последний момент решил поменять специализацию. Как и многие тогда, после проигранной войны с Антантой и с гриппом, искал панацею от всех бед. Не находил, начинал заново, покуда неожиданно не осознал, что именно и как надо искать.

Дальше проще - его работы оценили, оценили достойно, он нашел место в быстроразвивающееся компании, продвинулся в ней, обнаружив недюжинную усидчивость, неведомую прежде и желание работать сутками. Вскоре стал заведующим лабораторией, а немного позднее уже получал ассигнования от рейхсминистерства, а с ним и новейшее оборудование, лучших специалистов. А немного позже и настоящих арийских парней для опытов. Пусть и отбросов общества. Преступников, которые через него несли заслуженное наказание. И которых требовалось все больше и больше. Особенно, когда появилось лекарство.

Два дня, прошедшие с ухода Пашке, к нему никто не заходил. Он не сомневался, молодой человек рассказал обо всем случившимся друзьям, знакомым, родичам - Франц никогда не держал ничего в себе. Неудивительно, что новость молнией перекинулась на весь город. обошла каждый дом. Затмила собой предстоящее через несколько дней рождество, а затем и Новый год, когда уже некогда думать о болячках, а надо готовиться к торжествам, гулянкам и веселию.

В светлый день воскресенья, во время полуденной мессы падре решил высказаться по поводу падения их кумира публично, в проповеди помянув разбойников, распятых вместе с Христом. Одного уверовавшего в истинность царя Иудейского, которому господь сказал: "Истинно говорю тебе, сегодня же будешь со Мною в раю". И другого не поверившего, а потому пропащего. Он обратился к пастве с напоминанием, что ни один не проклят до конца, покуда не уверует в господа нашего, и, стало быть, для всякого еще есть шанс, ведь никогда не поздно покаяться и причаститься именем и силой и славой господней, даже на смертном одре. Падре говорил убедительно, он обладал таким даром еще с семинарии, а потому его слушали, как всегда, внимательно и приняли сказанное им и на свой счет и на счет доктора, разве что в минуты душевной тревоги посещавшего святую церковь. Не говоря уже о соборе святого Креста, где служил падре и собиралась большая часть католиков города.

А потому около двух, в самый разгар сиесты, доктор с удивлением стал наблюдать шевеление на обычно безлюдной в этот час улице. Особого внимания этому он не придал, вспомнив о наступающем рождестве, а потому вернулся в лабораторию. Откуда его отвлек нараставший шум. К четырем часам напротив дома "Господина Пауля Ашенвальда, терапевта, д.м.н.", как гласила табличка над входом, собралась приличная толпа, не менее сотни человек, с каждой минутой все разраставшаяся.

Он внезапно все понял, и почему толпа и почему в самую сиесту, а потому смотрел на прибывающих с заледеневшим сердцем, пот струился по подмышкам, пропитывая рубашку. Почему-то подумалось: а все же церковь объединяет, по крайней мере, против общего врага. Коим теперь стал он сам. И надо бы оторваться от этого зрелища, сделать что-то, но Штокль оказался буквально загипнотизирован им. Как кролик удавом. Мысль стучалась, лихорадочно мечась в голове, мысль о побеге, втором за всю его жизнь. Но поддаться ей доктор никак не мог. Больше того, когда стали выкрикивать его имя, новое и старое, вышел на крыльцо, а затем, будто железная иголка к магниту, потянулся к толпе.

В ней насчитывалось человек четыреста, и кто-то уже начал кричать "Убийца! Убийца!". Все лица знакомые, странно, что его это немного успокоило. Он даже увидел Монику среди собравшихся, девчушка прижимала к груди плетеную корзинку с яблоками, он еще подумал: сама с семьей решила отправиться на неведомый пикник на время рождественских праздников. Даже улыбнулся ей, едва разлепив занемевшие губы.

Пашке не появлялся, зато виделись черными воронами штабисты вермахта. Медленно заводившуюся толпу раздвинул Хорнгахер, встав в позу, достойную громовержца, он выкрикнул:

- Мы пришли по твою душу, Ашенвальд, или как тебя там, Штокль. Ты убивал чистокровных сынов ариев, а потому заслуживаешь смерти. Но ради твоего сына, погибшего достойно, я предлагаю тебе схватиться со мной. Слышишь, Штокль? Ты трус и мерзавец, я вызываю тебя...

Его оттолкнули. Какая дуэль, когда каждому хочется урвать кусок победы. Доктора передернуло, его прошиб холодный пот, он попытался сосредоточиться, но не смог, а потому лишь раскрыл руки, будто собираясь взлететь. Толпа как-то разом притихла.

Тогда Штокль заговорил. Сперва медленно подбирая слова, а потом, раз его никто не перебивал, но кажется, и не слушал, высказал все, только куда короче, что и Пашке. Говорил о трудах своих и тех, кто был с ним, о спасении, о жертве, отнюдь не напрасной, о том, что иначе никак, что он никогда и не подумает...

- Хоть раскаялся или будешь продолжать? - кажется, задала этот вопрос донна Хуана. Моника прижалась к матери, вцепившись в корзинку.

- Мне не в чем каяться, - несколько удивленно ответил доктор, только сейчас осознав, что его не слушали. А вот этот ответ наматывают себе на ус. - Я служил и буду служить науке, я помогал вам и продолжу это делать, я доктор, я не могу иначе...

- Ты убийца! - вскричала донна Хуана. - Ты пил нашу кровь, и ты продолжишь это делать. У тебя планы, все слышали. Ну что же вы, мужчины?

И первой бросила в него камень.

Не совсем так - зеленое яблоко. Доктор отшатнулся, снаряд в него не попал, ударившись в палисад дома. Пауза продлилась всего ничего, а затем уже град яблок обрушился в стоявшего, больно ударив в руку, грудь, голень. Он развернулся и бросился в дом, а в строении уже весело звенели, разбиваясь, стекла. Яблоки что камни, пущенные уверенной рукой, легко крушили даже деревянные ставни.

Он захлопнул дверь, услышав нарастающий рокот. Вот и настоящие камни полетели в окна, а еще палки, куски асфальта, цемента. Некогда здесь, на окраине города, пытались проложить пристойную дорогу, как в центральном районе, но вот уже года три как забросили - теперь горы мусора пригодились в качестве метательных предметов.

Дыхание пресеклось, он опустил жалюзи, пытаясь хоть так сберечься, затем, чуть отдышавшись, бросился на второй этаж. Метнулся в спальню, сорвал кровать с привычного места - под ней находился чемодан, который он собрал еще в шестидесятом, сразу после похищения Эйхмана. В рев толпы вклинился голос падре, просивший умолявший цитатами из святого писания: не судите, да не судимы будете, господь нам судия... вспомнил и Каина, и Содом, и Варавву, и праведника Лота и его дочерей, совершенно не к месту. Толпа, вышедшая на улицу его стараниями, никак не хотела слушать своего учителя и наставника, разжегшего огонь страстей и теперь тщетно пытающегося или обуздать его или повести за собой.

Внезапно его голос затих, послышался какой-то невнятный гул - возможно, досталось самому иерею. Впрочем, это мало кого остановило, разве что самых рьяных прихожан, или тех, кто находился возле поверженного падре.

А чуть позже послышались выстрелы. Толпа на мгновение замерла, остановилась, но лишь на этот краткий миг. Кто-то прокричал полицейским: либо не мешайтесь, либо вытащите его сами. Все равно не уйдем, пока не увидим подонка в собственной крови.

Доктор рванулся вниз, прихватывая бумажник, ключи от дома - зачем это теперь? - плащ, зонтик. Кажется, сам не соображал, что делает. Понимал лишь, что ему дана малая отсрочка казни, что сейчас, вот сейчас именно, толпа раскидала четырех представителей власти и штурмует дом, а значит, у него есть полминуты, минута от силы, чтобы бежать.

Он выскочил на задний дворик и бросился, петляя, словно заяц, на глухую улочку, уводившую его на самую окраину города. Визг тормозов остановившейся перед ним машины, заставил стремительно обернуться и так же быстро закрыть голову руками, бросив чемодан и зонт.

- Садитесь в машину. Ну, живо! - скомандовал начальник полиции городка. Именно его служебная машина сейчас едва не сбила доктора. Штокль опустил руки, еще не веря в спасение, не понимая, чего от него хочет шеф.

- Садитесь, я вас вывезу. Да не тупите же, или сейчас нас обоих убьют.

Он больше не задумывался, бросил чемодан на заднее сиденье, а сам запрыгнул в широко распахнутую дверцу, хлопнул ей. Водитель дал по газам, еще пара томительных минут, и городок остался позади.

- Делаю это исключительно потому, что уже пережил один суд Линча, - коротко пояснил свои действия начальник полиции. - Я вас отвезу в Росон, у вас там кто есть - друзья, близкие? - доктор кивнул. - Вот и славно. Отсидитесь пару дней, а затем свалите куда подальше. Лучше всего подумайте о других странах, где вас, немцев, тоже много: Бразилия, Чили, Перу. Все одно через день-другой эта история будет известна всей стране.

- Я спас вашу жену, - зачем-то произнес доктор.

- Я помню. Но вас спасаю не поэтому. - и чуть помолчав, добавил: Чемодан, я смотрю, взяли, значит, заранее готовились.

- С Эйхмана, - не стал скрывать он.

- Думали, спецслужбы возьмут? Забавно. Вышло-то как анекдот, - начальник полиции будто и впрямь потешался историей.

- Вам что-то будет... за случившееся?

Он пожал плечами.

- Шею намылят в главке Росона. Может, в звании понизят, хотя вряд ли. Да и не ваше это дело, в конце концов. Вы лучше думайте, как и куда бежать.

- Второй раз, - неожиданно кивнул он.

- Да хоть двадцатый. Но я вас предупредил. А с этими гавриками я по приезду разберусь, за меня уж не беспокойтесь.

Шеф довез его, как обещал, до окраины столицы провинции, остановил машину возле автобусной остановки, на которой уже собирались люди и не ответив на рукопожатие, быстро развернулся и исчез за поворотом. Доктор огляделся, взгляды собравшихся еще с полминуты держались на нем, затем снова разбрелись, люди как улитки, забрались снова каждый в свою раковину и замолчали. Через четверть часа подошел долгожданный автобус в центр. Он сел, передавая через других за билет водителю.

Последним, кто видел Конрада Штокля, более известного как Пауль Ашенвальд, был его старый товарищ Йоханнес Рибер, некогда работавший с ним в Буэнос-Айресе, а затем переехавший в Росон и открывший свою клинику. Позднее Рибер рассказывал, что в тот день Штокль пришел к нему вечером, попросился на постой, ничего толком не объясняя. Четыре дня сидел, не выходя из квартиры, лишь просил товарища покупать больше газет, которые просматривал от корки до корки. Затем исчез почти на сутки, а после появился, но лишь для того, чтоб окончательно откланяться.

Дальнейший путь и жизнь Конрада Штокля стали известны только пятьдесят четыре года спустя.

Лилия Лобанова
Снег

Эта история не о жалости и не о добре. Эта история о шансе. И о том, как просто его давать и как больно его не иметь.

Это был странный день. Очень солнечный и очень жаркий. Приходилось каждые пять минут доставать из рюкзака бутылку с водой и отпивать по глотку. Совершенно по какой-то дурацкой причине я не поехала туда, куда собиралась. И вместо этого пошла совершенно в другое место.

Раскаленный асфальт плавился миражами. В горячие летние дни такие частенько на трассе встречаются, когда мчишься в душной машине, а навстречу тебе только горизонт с искаженной реальностью. И ты пялишься на него во все глаза, и в какой-то момент он становится волной. Да, да, той самой, которая засыпает в отсутствие ветра и начинает бликовать отражением неба. На любом южном побережье есть такие горизонты со спящими волнами. Во всех курортных городках их полно. Вроде бы гладь зеркальная, а присмотришься, - чуть колышется. И думаешь про себя - то ли ветер есть, то ли тебе показалось.

В тот день и ветра-то не было, но миражи скользили по асфальту, повышая, и без того обжигающую кожу, температуру воздуха своим мистическим присутствием. Я шла и пялилась на дорогу. Очки я в этот раз не взяла, а без них сложно было разглядывать облака и радоваться солнцу. Вот ничего другого и не остается, как идти и смотреть только вперед, на дорогу, любуясь этими самыми миражами. Наверное, и это белое пятно на своем пути я приняла сначала за искажение реальности. Но по мере моего приближения, пятно увеличивалось в размерах, пока не приобрело четкие очертания. Это был голубь. Белый. Даже, я бы сказала, белоснежный. Красивый, до безобразия. Таких, знаете, еще на свадьбах выпускают молодожены, как символ надежды на долгую и счастливую совместную жизнь. Но я не выпускала, так что точно не скажу.

Голубь сидел не по центру, а ближе к обочине. Машины не доезжали до туда, и страха за его жизнь у меня тогда не возникло. Таких смелых птичек, на самом деле, довольно много встречается, - и на обочинах, и на пешеходных дорожках, и на тротуарах, они повсюду. И, когда ты идешь по улице, никогда особо не обращаешь на них внимания. Мы привыкли к их присутствию в нашей жизни. И нам уже не кажется странным, если мы встречаем одного такого представителя мировой символики на своем пути. Я бы и на этого не обратила внимания, не будь он белым. И таким красивым.

"Белый и пушистый, как снег", - подумала я и пошла дальше своей дорогой.

Когда же через несколько часов я возвращалась этой дорогой обратно, я вновь увидела его, того же самого голубя. Только он уже не сидел у обочины, он лежал рядом с ней. Не знаю почему, но в тот момент что-то у меня внутри надломилось. Да так сильно, будто оно не само, а чем-то там ковырнули. Так бывает, когда тебе еще не сообщили печальную весть, но, поймав взгляд гонца, ты уже понимаешь, что что-то сильно пошло не так. И все твои внутренние органы, начинают давить на самый главный, сжимая его от жалости. Вероятнее всего, жалости к себе. Это же нам плохо в такие моменты, это же мы переживаем страх от мысли о подступающей боли.

Я испытала страх. Да. Совершенно непонятный и необъяснимый мне, но страх. Заставивший мое сердце сжаться в тот самый комок. Я достала бутылку с водой, присела на корточки рядом с птицей, открутила крышку и налила в нее немного жидкости. Подсунув эту своеобразную поилку под тыкающийся в землю клюв, я попробовала напоить голубя, но он просто уткнулся этим самым клювом в крышку и даже не шелохнулся.

Я вообще не понимала, что мне делать дальше. Мозг отказывался предлагать версии, а солнце пекло так, что напрягать его я даже и пытаться не стала. На секунду подумала было уйти, но меня словно парализовало.

Просто пригвоздило к месту. Люди проходили мимо. Кто-то таращился, но, молча, шел дальше, кто-то что-то бормотал несвязное. Самые любопытные останавливались с вопросом "что случилось?". Ответ у меня был один, понятное дело, - " я не знаю", поэтому сильно надолго никто не задержался.

Когда чувство скованности отпустило меня, наконец, я взяла голубя на руки. Он слегка приподнял голову, посмотрел на меня большим черным стеклянным глазом и снова обмяк. Обратно положить его на землю я уже не смогла. Сейчас мне довольно сложно описать чувства, что я испытывала в тот момент. Меня словно примагнитило к этой птице. Я даже не знала, что я дальше буду с ней делать, но ноги сами понесли меня домой. Почему-то первой мыслью, которая пришла в голову, была мысль, что у него может быть где-то рана, и он умирает. Этого я боялась больше всего. Я могу, кажется, и коня на скаку и в горящую избу, но одна капля крови приводит меня в полнейшее замешательство, вплоть до состояния обморока, так что плюхнуться в него от одного вида крови проще простого в моем случае.

Придя домой, я кинулась первым делом на поиски какого-то более серьезного временного убежища для моего подопечного, нежели мои руки. Ничего лучше, чем коробка из под обуви, я не придумала. Вытряхнув из нее туфли, я аккуратно погрузила в нее своего не совсем здорового товарища. Второе, что пришло мне в голову - обратиться за помощью к интернету. Google подсказал мне ближайшие ветклиники, и я понеслась туда, не раздумывая. Мы понеслись. Я и мой голубь. Мой, потому что на тот момент я приняла решение, во что бы то ни стало, вылечить этого здоровяка и собственноручно закинуть его в облачную даль. Я ведь никогда этого не делала. Вот, появился шанс.

В нескольких клиниках нам отказали, аргументировав тем, что ветврачи не занимаются лечением птичек и для этого нужны специалисты, которые зовутся орнитологами. Я попробовала найти такую клинику на просторах интернета, но безрезультатно, так как подобного рода специалисты выезжают только на дом. Конечно, наверняка, в таком огроменном городе, как Москва, существуют больнички и для птичек, в Москве, ведь, есть все. Но на поиски необходимо было время, а у меня его не было от слова совсем. Я торопилась. Мне нужно было срочно спасать моего голубя. Ведь мне все чаще и чаще приходилось прикладывать ухо к его груди, чтобы хоть как-то уловить его связь с этим миром и услышать, что его крошечное сердце все еще продолжает биться. В итоге, набрав телефон одной из клиник, я услышала голос доброго дяди, который пообещал мне, что они приедут и посмотрят мою птичку за очень недорого. Статьи лечить птичку в моем бюджете расходов на тот момент, конечно же, не было, но я подумала - вот это вот самое недорого и в самом деле не так уж дорого, фигня, заработаю. И я снова притащила птичку домой. Оббегав все ближайшие к дому клиники, я так и не узнала, что с моим голубем и поэтому решила не беспокоить его до прихода доктора, дабы не сделать еще больнее, ведь с какого-то перепугу я втемяшила себе в голову, что ему сейчас больно. Я просто оставила лежать его в коробке. Он снова открыл свой большой черный глаз. И мне на секунду показалось, что я увидела в нем и боль и страх.

- Только не умирай, ок? - сказала я ему. - Я еще хочу посмотреть, как ты летаешь!

И он, как будто бы, успокоился даже и закрыл с облегчением свой глаз.

Добрый доктор Айболит пришел только часа через полтора, хотя и назвался по телефону скорой помощью. После тщательного осмотра был поставлен диагноз - парамиксовирус, серьезное тяжелое заболевание у голубей, парализующее нервную систему и мозг.

- Жить будет? - спросила я.

- А кто знает, - ответил мне доктор, пожав плечами. - Лечение существует, но гарантий никаких нет. Лечить будем?

- Будем, - ответила я.

Тогда Айболит проделал множество всевозможных необходимых процедур, выписал нам рецепт и благополучно ушел, взяв с меня сумму почему-то на порядок выше, нежели было заявлено по телефону. Я еще снова подумала тогда - блин, ну и фиг с ними, заработаю, ну что теперь.

Я назвала его Снег. Нашла коробку попросторнее и аккуратно переложила голубя в нее. Все это время большой черный глаз смотрел на меня, не моргая. - Не знаю, о чем ты думаешь, но я хочу увидеть, как ты летаешь, - повторяла я ему настойчиво, как заклинание. Глаз, который, как мне казалось, смотрел на меня в упор, один раз моргнул и умиротворенно закрылся.

Я занималась своими делами в другой комнате, когда вдруг услышала шум крыльев. Я вбежала в кухню и увидела, что Снег активно пытается расправить крылья, метаясь по коробке. Я еще подумала тогда, что лекарства помогли, очень обрадовалась. Я погладила его по белой шее, и он снова закрыл глаза. Не знаю чем, вот, правда, не знаю, но это безумно жалкое, беззащитное существо покорило меня, и я готова была стать на какое-то время для него и сиделкой и нянькой и другом одновременно. Да кем угодно. Лишь бы он поправился.

Пришла моя соседка.

- Снег теперь будет жить с нами, - торжественно объявила я ей, рассказав вкратце о том, что произошло. Затем попросила остаться с моим подопечным, а сама побежала в аптеку с рецептом Айболита. Пока я бегала по району в поисках необходимых лекарств, позвонила соседка и сказала:

- Ли, он не дышит, мне кажется, он умер.

И снова что-то кольнуло внутри. Как тогда, когда я увидела его лежащим на обочине. Я не смогу вам объяснить, что я почувствовала в тот момент. С одной стороны, мне было так больно и обидно, и так сильно захотелось плакать, что я не стала сдерживать слез. Шла по улице и ревела. Я на себя обижалась. За то, что успела обнадежить и себя и бедную птичку. Ведь большой черный глаз смотрел на меня с такой надеждой, а я его

подвела. С другой стороны, я почувствовала какое-то облегчение. Его мучения наконец-то прекратились. А хлопанье крыльев - это было не улучшение, а, видимо, предсмертная агония. Наверное, и, правда, уж очень сильно больно ему было.

Снег не дожил даже до утра. И я никогда не увижу, как он летает. Но я не жалею, что я подобрала его. Ни капельки. Я все думала тогда - зачем нужен был этот день? Зачем он случился в моей жизни? Ведь у меня были свои планы и на этот день и на это время и на эти деньги. Да и вообще мне постоянно всех жалко, но у меня ж не сносит крышу каждый раз, когда я вижу умирающих птичек и животных. Ну, вот почему именно этот голубь?

Почему меня заштормило именно в тот момент? У меня не было тогда ответа. Я, правда, не понимала. Но, спустя время, одна безумная мысль сразила меня своей простотой и гениальностью - я просто должна была дать ему шанс. Ведь каждый в этом мире его заслуживает. Да, может, я и наивная, и глупая, но я в это верю.

Когда-то в одной потрясающей книжечке я прочла - "Если ты чувствуешь, что можешь помочь - помоги, если не чувствуешь, значит, твоя помощь не нужна". Не знаю зачем, но в тот момент я почувствовала, что нужна, зачем-то я была нужна этой бедной умирающей птице. Возможно, это был шанс. И даже не для нее. Для меня. Возможно, я также, как и она, находилась на краю. А Вселенная дала мне шанс это исправить. "Когда кто-то входит в твою жизнь неожиданно, отыщи дар, ради которого этот человек пришел к тебе" - это из той же книжечки, и эти слова, такие простые, и такие объемные, они, вроде бы, всю жизнь рядом, всегда с тобой, повсюду, просто осознала я это только в тот самый день, у обочины. А Снег... он просто стал связующим звеном между нами.

И, выходя каждый раз на улицу, я поднимаю взгляд, туда, в эту облачную даль, - жаль, что я так и не увидела, как ты летаешь, но спасибо за то, что ты дал возможность мне в это поверить...

Кирилл ЛЯЛИКОВ
Семь дней, чтобы выжить

Эта история о том, как в один миг может измениться судьба мира и человека.

В тот день Паше исполнилось двадцать два года. Вечером к нему пришли гости.

Паша спустился по ступенькам в подвал за шампанским. Он давно приберегал его для такого дня. Когда Паша нашел среди прохладных бутылок шампанское, наверху раздались какие-то взрывы. "Показалось", - подумал Паша и не придал этому значения. Когда он вернулся, то увидел в комнате страшную картину: всем его гостям было плохо, в том числе и Томе, в которую юноша был влюблен.

Паша бросил взгляд на телеэкран и из срочного выпуска новостей узнал, что на Город упала бомба с вирусом. Вирус, поражая психику человека, быстро распространялся по всему региону. Через пять часов после проникновения вируса в организм человек превращался в зомби. Лекарства от вируса не было.

Узнав страшную весть, Паша помог Томе встать. Следовало срочно изолировать девушку от остальных гостей дома. Еще оставалась надежда, что вирус не поразил ее. Они вместе вышли из дома на улицу. Последние метры, отделявшие Пашу и Тому от зараженного дома, они прошли быстрее, чем ожидали. И укрылись в гараже для автомобиля. Более надежного убежища в те минуты у них не было.

Звать кого-то на помощь, когда знаешь, что лекарства от вируса на тот момент не было, бессмысленно. Но смириться с этим Паша не мог.

Устроив Томе убежище, он испытал некоторое чувство безопасности. Надо все обдумать и проанализировать.

Здравствуйте, люди! Это мой дневник. Я еще не знаю, что со мной будет: выживу я или нет, но хочу поделиться с вами своей историей.

Сегодня я намерен добраться до продуктового магазина, набрать запасов, если это будет возможно. Потом направиться в строительный магазин. Мне нужны материалы и инструменты, чтобы защитить мой новый дом, потому что в Городе находиться опасно.

У меня мало времени: к седьмому дню не остается шансов выжить. И еще надо найти машину, чтобы передвигаться побыстрее по региону.

Машину я нашел в соседнем переулке. Еду в продуктовый магазин. Город словно уснул.

Я собрал много припасов: двадцать литров воды, пятнадцать коробок с лапшой, немного фруктов и консервов. Понял, что мне еще нужен генератор, чайник и микроволновка. В магазине стройматериалов я набрал гвоздей, шурупов, забрал ящик с инструментами и доски. Надеюсь, что они мне помогут сделать наше жилье безопасным..

Скоро ночь, нужно спрятаться. Впереди какой-то двор... Там я и спрятался. Ну что же с богом...

Заснул с трудом. Все время думал о Томе. Мысли о ней не покидали меня до самого вечера. Перед сном я опять подумал о ней. Не могу забыть ее страдания.

Второй день апокалипсиса. План на сегодня: сходить в аптеку и найти магазин с техникой.

Составив список нужных лекарств, я поехал в аптеку. Минут за пятнадцать я все нашел на полках пустующей аптеки.

Держу путь в магазин с техникой. В магазине я взял ноутбук, утюг, радио. В подсобке магазина нашел генератор, еле-еле дотащил его к машине. Итак, я готов отправиться в путь.

Я решил ехать на запад, ближе к границе, чтобы встретиться с военными. Возможно, по пути найду дом для выживания.

После трех часов езды я не нашел ни одного домика отшельника. Свернул с дороги в деревню к своей бабушке. В ее доме есть подвал. В нем можно скрыться от орды зомби на седьмой день.

Через полчаса я был в деревне, но меня ждало разочарование: мои бабушка и дедушку, пораженные вирусом, превратились в зомби...

Уже вечер. Я принял решение завести генератор и послушать последние новости радио. Они были невеселыми. Теперь я могу ложиться спать.

Так закончился третий день. Перед сном я думал о Томе, но теперь добавилась семья. Я все-таки уснул.

Сегодня я хочу обустроить место жительства. Но сначала пойду в огород и насобираю овощей. Надеюсь, вирус на растения не действует. Я в огороде. Есть две новости: первая - вирус на растения не подействовал, вторая - я стану скоро вегетарианцем.

Уже обед. Я много собрал овощей. Из сообщений радио узнал, что вирус распространился по всему миру, Тревожные новости приходят из Америки, где среди населения самый высокий процент людей зомби. Это прискорбно, но надо жить дальше.

Уже ночь. Я ложусь спать, а завтра буду укреплять оборону: рыть подвал. А сейчас мне нужен сон. Добрых сновидений.

Привет, четвертый день! У меня все хорошо, как и сказал, иду укреплять оборону, а потом копать подвал. Сейчас я поем и пойду работать. Приятного аппетита.

Управился я довольно быстро. У меня есть часов пять, чтобы съездить в соседний Город. Посмотрю обстановку. Заодно подумаю, что нужно взять, и вернусь.

В соседнем Городе обстановка такая же: на улицах никого. Он словно вымер. В универсаме я подобрал для себя кое-что из одежды, аккумулятор для машины, бензин для генератора. И вернулся ближе к вечеру в свое новое убежище..

Сегодня я наработался. Надо подумать о завтрашнем дне. А пока, спокойной ночи!

Доброе утро! Сегодня пятый день, у меня было много времени подумать. Я понял, что на земле есть место, куда вирус, превращающий человека в зомби, не сможет попасть, но я не знаю, как туда добраться. Мне нужна рация для связи с военными и желательно с учеными. Сегодня я буду готовить еду. И у меня будет много времени для общения с вами.

Я подумал, что если человек не может выдержать жару или холод без спецодежды, то, возможно, таким образом можно уничтожать и вирус. Скорее всего, вирус не выдерживает каких-то условий. Чтобы понять, каких именно, нужен ученый. Есть надежда, что можно вылечить Тому. И мне надо за ней вернуться. Я привезу ее сюда, пока есть время. Сейчас я закончу писать про пятый день и поеду в Город. Надеюсь, я вернусь... Пожелайте мне удачи.

Я вернулся с Томой. Мне пришлось запереть ее в гараже. Пусть будет там. Так безопаснее и для нее, и для меня. Через несколько минут наступит шестой день, как все это случилось. Спокойной ночи!

Сегодня шестой день. Мне было легче засыпать, зная, что Тома рядом, Я верю, что смогу ее вылечить. Впереди меня ждет седьмой день и ...

Что это за звуки? Это из гаража. Тома пытается выбраться. Сейчас дам ей снотворное. Это не все. Я слышу, как они идут, зомби будут собираться. На ночь надо погружаться в подвал.

На восьмой день надо ехать к границе и встретиться с военными. Но это будет послезавтра. Надо подготовить машину к отъезду, чтобы быстренько собраться и уехать в последний день. Я пошел.

Я подготовился к завтрашнему дню. Лягу сегодня пораньше. Ночь проведу в подвале. Посплю и вернусь.

Это мой седьмой день. Я их слышу... Надеюсь, они ко мне не проберутся. Если честно, то мне это напоминает игру, в которой я - главный герой. Если посмотреть множество фильмов про апокалипсис, то можно увидеть, как люди меняются, но это не так. Я не стремлюсь убивать тех, кто мне мешает куда-либо попасть. Я остаюсь тем же Пашей, которым я был всегда. Воровать приходится, но без этого я не выживу. Сейчас пойду посмотрю фотографии из прошлого.

Я не писал вам о родителях. Но я очень скучаю. Возможно, они были не идеальны и излишне строги, но это не мешает мне любить их. Я вспоминаю, что мне нравилось, кто мне помогал, какие были планы, и, понимаю, что этого больше нет! Ни сестры, ни девушки, ни родителей, ничего, ничего нет...

Я пережил седьмой день, И через несколько минут наступит восьмой день, как я оказался в сложной ситуации. На четырнадцатый они соберутся большой толпой и смогут меня найти.

Сейчас спать, а потом в путь. Спокойной ночи!

Восьмой день, я отправляюсь в путь. Мне предстоит долгая дорога, надеюсь машина не сломается. Сейчас есть две цели: не вогнать себя в депрессию и доехать до границы.

Я решил поехать в Беларусь, надеюсь там меня встретят люди, а не зомби. Ехать 1900 километров. В день я планирую проезжать по 360 километров. Сегодня я доеду до ближайшего города, возьму рацию и поеду к границе. В путь.

Я доехал до какого-то города, взял рацию и поехал. Вечером буду ловить сигналы по рации...

Уже вечер. Я узнал, что ближайшая военная база в Калининграде. Теперь держу курс туда. Но сейчас буду спать, а завтра скажу, сколько мне ехать, Добрых снов.

Девятый день. Мне ехать больше двух тысяч километров. Это четыре дня и несколько часов. Я попрошу военных, чтобы для меня сделали бункер под землей и спрошу у них про ученого. Надеюсь, он там есть.

Я узнал все. Там есть бункер, есть ученый, но нет оборудования. Нужно будет ехать в Германию. Я скажу военным, что четырнадцатый день мы переживем на базе, а потом отправимся в Германию. Надеюсь, все получится.

Экстренное включение. Зомби начали бегать, и почему-то очень быстро... Они начинают эволюционировать. Как я понял по Томе, они чуют мясо. Мне придется его выбрасывать. Да и вода заканчивается, осталось всего лишь три литра, а ехать еще долго. Ну и еды тоже немного. Остался суп и несколько банок с консервами. Надеюсь, мне этого хватит. Я проехал пятьсот километров. Это шесть часов езды. Пора спать. Завтра десятый день. Лишь бы меня не съели.

И вот десятый день. Я позавтракаю и поеду. На базу приеду, скорее всего, на тринадцатый день, а это довольно поздно, К этому времени они уже будут собираться толпами. Некоторые могут не понять, что меня держит на этом свете, я скажу: "Тома, дневник, и желание всех спасти". Спасение возможно близко, это трудно осознать, но над моей девушкой будут ставить опыты. Ведь поймать зомби из орды, чтобы нас не заметили, невозможно! Сейчас надо ехать к военной базе и спасать мир. Надеюсь, зомби-пограничники не будут смотреть мой багаж.

Я проехал, как планировал, завтра надо заехать на заправку, а сейчас спать. Спокойной ночи!

Привет всем! Одиннадцатый день. Я рад, что жив. У меня есть вода и еда. И я бдизок к спасению. Сегодня надо заехать на заправку и выпить там кофе. Кофе на заправке - это такая ностальгия. Итак, в путь!

Вечерело. Я завершил все планы на сегодня. Сижу у костра, смотрю на Тому. Вижу, что она еще человек и, значит, ее можно спасти. Но чтобы ее вылечить, мне предстоит огромный путь, который я преодолел только на четверть. Надеюсь, военные еще живы, и я смогу к ним доехать.

Пора заканчивать, но я хочу рассказать о своем сне. Года два назад мне приснился сон, на который я не обратил внимания. Я увидел тогда какой-то катаклизм. Оказавшись в его в его эпицентре, я выжил по чистой случайности. И остался один на всей земле. Означает ли это, что я никого не спасу? Я скоро узнаю об этом. А сейчас спать, спокойной ночи!

Двенадцатый день. Я почти доехал до Калининграда, осталась самая малость. Рассчитываю приехать сегодня, а не завтра, просто поеду быстрее. Сейчас поем, а потом меня ждет долгий путь.

Ура! Я доехал до военной базы, где меня разместили в глубоком бункере, похожем на питерское метро. Здесь есть все, чтобы выжить. Завтра утром экскурсия по базе и послеобеденный сон, а то, не дай бог, зомби доберутся до меня, а я не готов к сражению. Увидимся завтра.

Тринадцатый день, встречай! Меня ждет экскурсия, я поспешу на нее, а самое главное - это встреча с ученым.

Это было интересно. Раскрывать секреты я, пожалуй, не буду. Пожалуй, ночью я поговорю с вами о тяжелой жизни. Сейчас обед. Подали блюдо с мясом, которое военные повара приготовили его без приманивающего запаха. Я пойду спать. Завтра четырнадцатый день.

Сейчас ночь четырнадцатого дня. Нахожусь в бункере в одной компании с ученым, пилотом и двумя военными. Ученого зовут Алексей, пилота Богдан, а военных Гоша и Егор. Познакомившись, мы поговорили о многих вещах, в основном, о детстве. Позже поговорили про вирус, и Алексей заметил: Тома не такая, как все зомби, потому что у нее не было контакта с ними. Вирус не так сильно подействовал на нее и потому есть шанс на спасение.

Мы с Алексеем обследовали ее и поняли, что вирус не уничтожил, а лишь приостановил работу нервной системы. Обычные лекарства в таких случаях не помогают, а долгое лечение даже если и поможет, то вылечить весь мир мы не сможем. Транзитом через Германию мы полетим за океан, возьмем код, схему лечения и обратно. Завтра пятнадцатый день и полет в Германию, а сейчас сон, спокойной ночи!

Сегодня пятнадцатый день. На вертолете МИ-8И я, Алексей и военные вылетаем в Германию. Летим в Берлин. Я предположил, что мы будем в Берлине часа через четыре. Но пилот Богдан успокоил меня: оказывается, лететь нам всего лишь два часа.

Мы приземлились на вертолетной площадке у лаборатории, где нас встречал другой ученый по имени Хьюго. Странно, здесь снег, хотя сейчас август. Хьюго рассказал, что снег пошел из-за выброса газов в атмосферу. Хьюго изучал труп зомби, и двум ученым есть о чем поговорить.

Сейчас мы оставляем ученых, а сами летим в джунгли Амазонки. В Берлине пришлось оставить и Тому, под наблюдением Алексея. Надеюсь, что с ней все будет хорошо. В Португалии мы сядем на дозаправку.

Я вам не говорил, что на первой неделе мне было очень страшно! Когда я подходил к продуктовому магазину, то слышал рычание зомби, и мне становилось не по себе. А на седьмой день их слышно было даже из подвала. Сейчас я их не так сильно боюсь.

Рейс немного задержали. Мы поговорили с Хьюго по рации и успокоили его. На шестнадцатый день апокалипсиса я с военными добрался до тайной лаборатории, в которой создали вирус и заразили им весь мир. Оставив Богдана в кабине, мы взяли в руки оружие и тайком вошли в лабораторию.

Прошел час, как мы зачистили лабораторию, нашли колбы с вирусом и журнал исследований с записями о составе вируса. Попробовали исследовать вирус сами. Без помощи Алексея и Хьюго вряд ли это нам удалось бы, поэтому связались с ними по рации. После пяти часов исследований мы выяснили, что к двадцать первому дню зомби исчезнут: они просто съедят друг друга. А чтобы вывести их, нам поможет святая вода! Шучу! Нам поможет шприц со стероидами. Мы вернулись к вертолету. Богдан крепко спал. Разбудили пилота. Летим в Берлин, вечером будем там, удачи нам!

Мы прилетели! Сейчас самый важный момент в моей жизни - эксперимент над Томой. Раз, два, три... вкалывай. Ура! Сработало!

Мои объятия обеспокоили Тому. Она ничего не помнила, сказала лишь, что видела сон, в котором я ее перевозил. Постепенно разум и нервная система Томы восстановились.. Оставался один вопрос: как нам вылечить весь мир?! Нам нужно семь бомб со стероидами...

Паша и Тома ходили по Берлину, искали в аптеках стероиды. В сборе препаратов им помогали жители Берлина. К двадцатому дню было собрано стероидов на семь бомб, которые и сбросили на Землю.

Мир был спасен! Акция не прошла незамеченной. Паша стал героем. От президента ему вручили всевозможные награды,

Но многие регионы оставались без электричества и без продовольствия. Около трех миллиардов людей погибло. Многие еле нашли своих друзей и родных. Кто-то потерял все и не справился с этим, кто-то нашел в себе силы и продолжал жить дальше. Лишь через пять лет мир вернулся в свой прежний темп.

Наталья Резанова
ГИЗЕЛА И БАЛЬТЕХИЛЬДА (Фредегар Схоластик, "Хроника", потерянная глава) Далии Трускиновской

... следует также рассказать о делах, что творились в Лугуднуме Инфернуме. То было еще до крещения саксов, когда вырублены были рощи, куда невежественные поселяне ходили почитать дерева, и казнены жрецы, творившие обряды столь мерзкие, что написать о них бессильно стило. Обитали в сих краях саксы, франки а также склавины, именуемые теще венедами или вендами. Сам же Лугдунум Инфернум переходил в руки королей то визиготских, то лангобардских, которые были привержены ереси арианства, которая еще хуже язычества. Когда же франкскую корону принял Хильперик, он прислал сюда своего комита, именем Альбрехт из Куронии, за силу прозванного Медведем. Сей Альбрехт, будучи доблестным воином, навел в Лугдунуме порядок, приведя к подчинению как саксов, так и вендов.

Однако ж Альбрехт, пусть и был храбрым мужем, по натуре был любострастен и не мог устоять перед соблазнами, коими искушают нас дщери Евины. Он взял в наложницы дочь некоего свободного земледельца, зовомую Гизелой. Та же, по женскому скудоумию, вообразила себя законной супругой комита.

В то время жил близ Лугдунума отшельник, именем Гиларион, славившийся большим воздержанием. Он обтянул нагое тело железными цепями, сверх надел власяницу и ел только коренья, и через то сподобился творить великие чудеса. А именно предсказал он вторжение лангобардов в земли франков и саксов, и повелел жителям снести свое имущество внутрь городских стен, дабы не похитили его захватчики, и укрыться в укрепленном месте.

Все , заслыша то, пребывали в изумлении. Альбрехт же Медведь, узнав о словах отшельника, не молитвой укрепил свое сердце, но стал искать способы избежать кровопролития, сговорившись в префектом лангобардским. Тот же согласился на предложенный комитом союз, но условием того союза назвал брак дочери своей Бальтехильды с Альбрехтом.

Была сия Бальтехильда приятна видом и роду доброго, потому Альбрех и согласился вступить в супружество с дочерью нечестивого арианина. Префект же Гунтрамн ( так его звали) потребовал, чтоб Альбрехт изгнал из дому наложницу, дабы его дочь не терпела поношения. Комит отправил Гизелу к отцу, дав ей отступного за утраченное девство. Но злокозненная женщина не смирилась, и преисполнившись гневливости, обратилась к премерзкому колдовству, ради того, чтоб извести супругу комита. Таковые примеры, свойственные женской природе, мы видим и среди тех, кто званием и рождением выше, наподобие чудовищной Брюнхильды, убивицы десяти королей.

Однако тщетны были ее старания - не смогла она извести Бальтехильду. А дело было в том, что едва захворав, посетила Бальтехильда отшельника и тот благословил ее наложением рук, и та ушла очищенной. И оставила нечестивые суеверия арианские, и обратилась к вере истинной.

Гизела же, исполнившись злобою, отринула все доброе и обратилась к венедской волхвунье, что ходила в темный лес, радеть языческому Велесу, который суть сатана. И столь же заблудшие жены и девы вендские следовали за ней, пляша вкруг дубов, помавая ветвями миртовыми и творя подношения Велесу, за что и званы были велиями или вилиями. И Гизела испросила у той нечестивой жрицы подмоги в своих греховных желаниях, за что отдала в уплату свою бессмертную душу.

И завлеченный языческим волхвованьем, комит Альбрехт стал устремляться в леса, где вилии устраивали свои радения, и плясал с ними, и скакал, и кланялся идолам. Комитисса же, полагая, что он посещая изгнанную им наложницу, поначалу терпела сие, как подобает доброй жене. Но, потом, видя, как супруг ее стал бледнеет и худеть, решила проследить за ним тайно. Узрев мерзостные пляски вилий, к коим примкнул Альбрехт Медведь, комитисса Бальтехильда направилась к отшельнику Гилариону. Отшельник же, выслушав ее, совлек со своего изможденного тела власяницу - единственную одежду, что согревала его в дождь и мороз, и велел комитиссе, когда муж ее направится на языческое сборище, настичь его там и накинуть власяницу на его грешное тело.

И когда венеды и прочие язычники направились на сборище в ночью, каковую называют они Велесовой, а саксы - Вотановой, что приходится на канун праздника Всех Святых, Альбрехт, называемый Медведь, также пошел туда, а супруга его, повинуясь отшельнику, скрытно последовала за ним. И увидела комитисса, как оные вилии носятся и скачут в чудовищном хороводе, посреди же Альбрехт пляшет, будто и впрямь медведь пол дудку гистриона, а Гизела пляшет вместе с ним. Тогда Бальтехильда, подкравшись к танцующим, накинула власяницу на плечи Альбрехта.

В тот же миг Альбрехт пал без чувств, Гизела же обратилась в хладный труп, каковым давно и являлась, отдав душу бесовскому Велесу. Остальные же вилии в страхе разбежались.

С тех пор комит отказался от греховных пристрастий и преследовал вилий без жалости. Однако не прошло ему даром плясание и скакание на языческих сборищах. Вскоре постигла его лихорадка, в приступе которой он и скончался А комитисса возвратилась в дом отца своего, префекта Гунтрамна, который нашел ей другого мужа.

Гиларион же, отдав ради благого дела власяницу, пребывал во все дни наг, не имея на себе ничего кроме вериг, и покинул сей грешный мир, обретя покой. Все это слышал я из уст человека, немого, слепого и глухого, но излеченного Гиларионом.

Комментарии переводчика

Эта глава содержится в единственном сохранившемся списке "Хроники" Фредегара Схоластика, найденном в библиотеке аббатства Санкт-Колумбан-ам-Заале. Ряд исследователей считает ее позднейшей интреполяцией и сомневается в авторстве Фредегара, как упомянутое в начале главы крещение саксов произошло в пору становления империи Каролингов, то есть значительно позже смерти хрониста (+ 660 г.). Сомнение в авторстве вызваны также тем, что эпизод с отшельником Гиларионом, включая предсказание нашествия лангобардов, является кратким пересказом жизнеописания отшельника Госпиция из Ниццы, приведенного в "Истории франков". Однако признанный каноническим текст "Хроники" Фредегара является компилятивным и включает обширные фрагменты их Григория Турского и Исидора Севильского. Поэтому включение в текст упомянутого отрывка не противоречит авторству Фредегара. В главе также повторена данная Фредегаром характеристика королев Брунгильды (Брюнхильды) как "убийцы десяти королей".

В любом случае глава содержит интересные сведения о верованиях и обычаях лужицких сербов ( венедов, вендов) - в упомянутый период на территории бассейна Заале находился значительный славянский анклав, ныне почти исчезнувший.

Курония - позже Курляндия, ныне Курземе в Латвии.

Что касается места действия, то топоним "Лугдунум" часто встречался в этот период на территории Западной Европы. Лишь немногие современные города ( Лан, Лион) сохранили в названии исходный корень.

Исследователи склонны отождествлять Лугдунум Инфернум с регионом Нижняя Лужица (Niederlausitz) в земле Бранденбург ( ФРГ).

Далия Трускиновская
Копченый шелк

Ну что, господа курсанты, вам не удалось пробиться в мою маленькую серенькую записную книжечку. Я знаю, кто и как подбирал пароли. Могу похвалить за изобретательность. Одна беда - книжечки-то две. Вы думали, что внесете поправку в таблицу зачетов и получите на экзамене три вопроса вместо пяти. Но вам не пришло в головы, что настоящая таблица зачетов у меня вот тут, в наручных часиках, которые не имеют ни малейшей связи с институтским информаторием. А то, куда вы пробивались, - видимость, декорация. Было просто приятно наблюдать за вашими усилиями и потугами.

Так что сейчас те, кто честно сдал все зачеты, могут расслабиться и даже подремать. А вот кое-кто ответит на мои злоехидные вопросы. Итак, курсант Шарош...

Не вижу и не слышу курсанта Шароша. Староста группы, вызовите его...

Не понял.

Вы хотите сказать, что он неделю отсутствует, и никто не знает, куда этот бездельник подевался? Не верю. Знаете. Но молчите.

Из чего я делаю вывод, что все вы, вся группа, - злейшие враги курсанта Шароша. Вы хотите, чтобы он со свистом вылетел с третьего курса. Куда он денется дальше, вас не волнует. Вам все равно, будет он в пищеблоке оператором посудомоечного агрегата или поступит помощником смотрителя теплиц при релакс-зоне. Нет, там не гидропоника, там все натуральное, и помощник смотрителя обязан заниматься распределением птичьего навоза. А что вы думали - в птичнике при релакс-зоне безотходное производство? Теоретики, однако...

Ну? У кого хватит мужества сказать горькую правду? Или мне самому догадаться?

Господа курсанты, в таких случаях снаряжают спасательную экспедицию, изымают объект и постели и несут в аудиторию как есть, хоть в штанах, хоть без штанов. А девушке рассказывают про должность помощника смотрителя теплиц. Я допускаю, что девушка не видит дальше собственного носа. Тогда ей говорят, что подадут рапорт в администрацию релакс-зоны, и в этом рапорте будет цифра - сколько денег бездарно потрачено Главным штабом на обучение курсанта Шароша.

Итак, кто пойдет в спасательную экспедицию? Да, прямо сейчас.

А чего вы, собственно, испугались? Эта экспедиция абсолютно безопасна, не то, что...

Да, в моей жизни были и опасные спасательные экспедиции. С риском для жизни? А как же иначе? Вот хоть у профессора Виленского спросите - про изъятие гидропонной принцессы.

Нет, ни на одной планете принцесс методом гидропоники не выращивают. По крайней мере, на тех трассах, где я бывал.

Вы слыхали про концерн "Астрофуд"? Если присмотритесь к брикетам походного пайка, то увидите на упаковке это слово. Теплицы этого концерна занимают в общей сложности гектаров под шесть тысяч, а то и семь. И вы уж поверьте, что ни один сантиметр не простаивает вхолостую. Возглавляет этот концерн семья Лоуренс - дед, его сыновья и дочки, его внуки и внучки, уже правнуки появились. Все имеют высшее сельскохозяйственное образование. А поскольку у "Астрофуда" контракт с нашим Главным штабом, то, сами понимаете, эта семья уже просто не знает, на что бы еще деньги потратить.

Почти всю свою гидропонику они развели на Омеге-шесть. Жить там трудновато, но растениям нравится, и доставка готового продукта заказчикам не очень дорого обходится.

Дед там суровый, и внуки с внучками обязаны два-три часа в день работать в теплицах. Их дальнейший путь после школы - сперва сельскохозяйственный техникум, потом аграрная академия, и никак иначе. Спорить с ним бесполезно. Кому не нравится - может удрать. Хотя теперь не так-то просто удрать.

Сам он считает свое тепличное хозяйство гидропонной империей, а наследников, соответственно, принцами и принцессами. У каждого на счету невесть сколько интердукатов, но работать в теплицах принцы и принцессы обязаны, учиться в аграрной академии - тоже. Дед, в общем-то, правильно действует, но однажды он перегнул палку...

Вы слыхали про райские колонии? Ага, слыхали. Их не так уж много. И сейчас их оставили в покое. А тогда на них смотрели очень косо. И это понятно - кому понравится, что компания безумцев забралась в самую глубь заповедника реликтовых папоротников, вскопала там огород и поставила шалаши? А они так и заявляли: хотим жить на манер Адама и Евы, питаться плодами земными и плести лапти из лыка. Из лыка. Это что-то вроде древесной коры.

Потом их взял под крыло какой-то этнографический институт. Все это было так оформлено юридически, что посторонний за вторжение на территорию под протекторатом института получил бы крупные неприятности, вплоть до высылки на шахты Тауринды. И они стали выкупать земельные участки на таких планетах, которые подальше от трасс и имеют подходящую атмосферу. Одним из условий такой покупки было: аборигены охраняют райское поселение по периметру, чтобы никто лишний туда не пробрался. А пробраться туда мог кто угодно. Можете себе представить скотину, вроде амебы, только весом в центнер? Я ее видел. Распластывается в лепешку толщиной в два сантиметра и ползет. Может вытянуться в шнур неимоверной длины. Мозгов у нее нет, есть желание сожрать все, излучающее тепло.

Так вот, на Формозе-два еще и не такие твари водились. Мы с Гробусом там вели разведку и подстраховывали геологов. Формозцы недалеко ушли от той амебы, но они были способны вести переговоры и принимать несложные решения. Очередная компания райских жителей договорилась с ними и устроила там свой поселок. А что нужно такому поселку? Правильно. Рабочие руки.

Но прямо райские жулики этого сказать не могут. Они заманивают молодежь обещаниями гармонической жизни. Природа, общество милых соседей, безмятежное счастье и никаких родителей! Они и ритуалы придумали - поклонения почве, поклонения воде. Почитаешь о них в информатории - прямо сам готов мчаться на Формозу-два, теряя на ходу подштанники.

Так вот, вызывает нас с Гробусом лорд Кемпи. Он тогда работал в Главном штабе, а теперь диктует мемуары. Страшно подумать, что он там наговорит. Причем вызывает не через голокуб, а лично. Мы, конечно, помчались на такое рандеву.

- Я знаю, что вы работали на Формозе-два, - начинает лорд. - Сейчас там у нас небольшая база, потому что взять с этой планетки нечего. Вот задание - спуститься на грунт, попасть в райской поселок, гори он огнем неугасимым, и вывезти оттуда Маризу Лоуренс. Как вы это сделаете, я не знаю и знать не хочу. База вас, конечно, подстрахует. Но в разумных пределах.

- Простите, сэр, а как она туда попала? - спрашивает Гробус, и лорд отвечает лаконично:

- Спятила.

Мы первым делом стали собирать информацию. Гидропонной принцессе надоело выращивать огурцы, и вообще ей все надоело, она сбежала от деда и прочей родни. И такое уж было ее везение, что она напоролась на райского вербовщика. Естественно, гармоническая жизнь в компании веселой молодежи показалась ей куда приятнее гидропонной империи. А у этих мерзавцев уже были отработанные схемы вывоза юных дураков и дур.

К счастью, Мариза унаследовала дедов характер. Она сумела притвориться тупой труженицей и пробралась в райский инфоцентр. Оттуда она послала сообщение, которое можно было уместить в три слова: заберите меня отсюда!

Старый Лоуренс был готов платить любые деньги, лишь бы вызволить внучку из рабства. Это было именно рабство - Маризу приставили пасти пауков, кормить их и поить, а в свободное время работать с паутиной, распутывать ее, сматывать в клубки и отвозить к ткачихам.

Что - брр? Что - брр, я вас спрашиваю? Ну, пауки. Ну, ростом с кота. Подумаешь, событие.

Поскольку райские жители проповедовали единение с природой, то ткали из этой паутины что-то вроде плотного шелка и из него шили себе одежду. Шелком же они частично оплачивали услуги охраны.

Нас с Гробусом спустили на базу. Там наши люди работали вахтовым методом, а аборигены следили, чтобы они далеко от базы не уходили. Несколько дней мы осваивались, готовили экспедицию и изучали данные с зондов.

Периметр поселка охраняли звери, очень похожие на гигантских улиток. Они ползли, оставляя за собой полосу ядовитой слизи сантиметров в десять толщиной. Того, кто не растворился в слизи, ждал забор с колючками. А уж что за тем забором, мы могли только предполагать. Информация с зондов сообщала, что широкие канавы с темной жидкостью, и в них что-то пускает пузыри. То есть, человек, решивший спрыгнуть с такого забора, непременно попал бы в канаву. И человек, решивший сбежать, должен был придумать, как через нее перебраться.

Ситуация осложнялась тем, что мы не могли бродить по этому треклятому поселку в своих походных комбезах. Следовало одеться на местный лад. В комбезах нам никакая ядовитая слизь не страшна, да и канава с нечистью тоже. А без них мы уязвимы...

Но мы с Гробусом посидели, подумали и кое-что вспомнили.

Когда мы были тут в разведке, то нашли рощу очень высоких деревьев, наподобие земного бамбука. Отчего бы не изготовить ходули?

Что такое ходули? Полезайте в информаторий, детки.

Но это был только зародыш идеи. Следовало еще смастерить одежду, как у жителей поселка, прилепить бороды с усами - у них же смысл жизни в том, чтобы не бриться! Шелк на базе был, две женщины там тоже жили, так что штаны с рубахами мы получили. Изготовление ходуль было делом несложным, а вот хождению на них следовало поучиться. Вы представляете ходули шестиметровой высоты? На них мы могли перешагнуть и стену, и канаву вдоль нее. Но просто ходить - этого нам было мало. Мы же должны были вынести оттуда Маризу.

Благодаря зондам мы составили довольно точный план поселка. Там, собственно, было их три, небольших, каждый на два-три десятка домов, а между ними - огороды. Нашли мы несколько довольно крупных зданий. Сотрудники базы объяснили - это склады, где хранятся общие припасы и шелк. Там же, видимо, расположен ткацкий цех. А вольеры с пауками - вон они, конусообразные! Логически рассуждая, Мариза жила возле такого вольера, но которого?

Сами видите, детки, задача перед нами стояла сложная. Старый Лоуренс был готов платить, но ведь эти деньги еще надо заработать!

И еще один вопрос не давал нам покоя. Если Мариза не могла добровольно покинуть эту райскую обитель, значит, главари банды чего-то боялись. Скорее всего, боялись они, что их назовут рабовладельцами, вывезут с Формозы-два и будут судить. А если они рабовладельцы - то у них наверняка есть оружие. Но какое? Луки со стрелами? Или они, начхав на свои гармонические принципы, используют обычные охотничьи разрядники?

Кроме того, мы допускали, что в отчаянном сообщении Маризы, которое привело дедушку в ярость, добрая половина вранья. Был шанс, что никаких ужасов мы в поселке не обнаружим, а просто избалованная и хитрая девчонка обленилась и за это была наказана.

Связи с Маризой не было вообще никакой...

Но мы получили задание - мы обязаны его выполнить.

Труженики базы послали лорду Кемпи целый видеосюжет - как мы осваиваем ходули, как натягиваем рубахи со штанами. Кое-что под рубахами у нас было - нам пожертвовали два старых комбеза, мы с большим трудом при помощи плазменного резака и соответствующей лексики обрубили штанины по колено и рукава по локоть.

Ночью нас проводили к территории поселка. Мы полюбовались улитками и полосами ядовитой слизи, с помощью новых друзей забрались на ходули и пошли извлекать Маризу.

Завещание?

Кстати! На четвертом курсе всем вам придется писать завещания. Если, конечно, вы доползете до четвертого курса. Так что подумайте об этом заранее. У нас с Гробусом они, конечно, имелись. И мы знали - если в этом райском местечке с нами что-то случится, Разведкорпус наведет там свой порядок, и плевать он хотел на контракты.

Мы-то это знали, а главари треклятого рая с пауками, скорее всего, не знали.

Как мы перебирались ночью через стену и чуть не сверзились в канаву, я рассказывать не буду. Из канавы, кстати, вылезали какие-то зубастые пасти на длинных шеях, не слишком большие, но их было много.

Мы спрятали ходули в кустах и, сверяясь с планом, пошли к паучьей ферме. Как оказалось, ее охраняли какие-то твари с крыльями. Пришлось отступить и спрятаться в ближайшем сарае. Твари подняли такой шум, что мы затаились. А потом настало первое утро. Там два утра и два вечера, детки, такое в Дальнем Космосе тоже бывает.

Днем мы подкараулили Маризу. Это было настоящей удачей. Мы показали ей копию письма от дедушки, и она нам поверила. Откладывать побег не стоило, и мы до темноты прятались в сарае.

Нет, не голодали. Мариза принесла нам настоящий хлеб, домашней выпечки, и настоящую сметану от коровы. А вы думали, сметана - только из кухонного автомата?

Стены были щелястые, и мы наблюдали за деятельностью райских жителей. Они возились на огороде, пасли скотину, а один дед, с бородой почище, чем приклеенная у Гробуса, плел корзины.

И вот в темноте мы с Маризой пошли туда, где оставили ходули. Их нужно было отнести к сараю, чтобы с крыши сарая на них забраться. Другого способа не было. А потом я взял бы Маризу на плечи, Гробус бы подстраховывал и при необходимости отгонял крылатых тварей.

Пришли мы, значит, к кустам - и обнаружили там огрызки ходуль.

Оказалось, эта древесина - любимое лакомство зубастых тварей, живущих в канавах...

Мариза, естественно, разревелась. А мы с Гробусом крепко задумались. Если нас тут поймают райские жители - то убивать вряд ли станут, им же рабочая сила нужна. Но нас уж точно запрягут в какой-нибудь плуг или заставят нянчить пауков. Впрочем, могут и убить, а тела бросить в канаву. Когда наши друзья с базы придут за нами, им объяснят, что мы неудачно штурмовали стену.

Так что вернулись мы в сарай и стали думать, как теперь выкручиваться.

Оказалось, что сарай предназначался для хранения и даже обмолота урожая. Мы еле успели спрятаться, когда райские жители стали таскать сюда снопы.

- Янчо, мы влипли, - говорит Гробус. - Задание провалили, как выбираться - непонятно.

- Может, все-таки пойдем к тому, кто тут главный? - спрашиваю я. - Объясним ему, что такое Разведкорпус...

- А он нам объяснит, как называются эти гады в канаве. Проклятый бамбук!

Тут я с ним был полностью согласен.

Только теперь мы поняли, что нужно было запросить с орбитальной длинные трубы из какого-нибудь легкого металла. Ну, подождали бы мы несколько дней - да хоть эталонный месяц! А теперь сиди в вонючем сарае голодный и кляни собственную глупость!

Потом Мариза перевела нас в другое помещение. Это был склад шелка. Шелк наматывали на длинные палки и укладывали на деревянные полки. Нам было предложено лезть на самую верхнюю полку, а потом загородиться рулонами.

- А потом? - спросил Гробус.

- Не знаю! - и дурочка опять разревелась.

Делать нечего, забрались мы на верхнюю полку. Еще немного поругались, помянули недобрым словом всех гидропонных королей и замолчали.

Сидим, злимся. Почему? А потому, что шелк из паутины страшно воняет. К счастью, и склад был сколочен из кривых досок, так что мы могли хоть выставить носы в щели. Опять же, пейзаж. Кто-то на огороде трудится, кто-то урожай в тачке везет, кто-то в дальнем углу жжет какую-то дрянь, так что дым - толстенным столбом. И, главное, все действуют так неторопливо, задумчиво! Посмотришь и позавидуешь - райская жизнь, и никуда не нужно мчаться по срочному приказу, десантироваться невесть куда, искать невесть что. И провиант - не из брикетов и не из автомата, а прямо с куста.

- Интересно, что там такое жгут, - говорит Гробус.

- Листья, ветки, откуда я знаю, - отвечаю я. - Может, навоз. Паучий...

Гробус переворачивается на другой бок и начинает разматывать рулон шелка.

- А ничего, - говорит, - ткань очень плотная. Умеют они тут ткать. И крепкая, кажется...

Тут он достает из подвесных ножен нож и начинает тыкать в рулон.

- Еле проткнул! - радуется. - Даже не представляю, как из этого шьют одежду!

А на нас как раз штаны и рубахи из паучьего шелка.

Гробус все швы ощупал и промял.

- Шило, - говорит. - Нам нужно шило. То, каким протыкают дырки.

И я понимаю, что у моего боевого товарища что-то с головой.

С сумасшедшим нельзя спорить. Сумасшедшего нужно отвлекать.

- Смотри, - говорю, - вон туда, правее. Видишь, дед корзину доделывает? Кажется, только что дно сплел, а теперь борта уже ему по пояс. Интересно, что тут держат в таких больших корзинах? Как ты думаешь?

- Корзина! - восклицает Гробус. - Корзина-корзина-корзина!..

И тут я захлопываю ему рот ладонью.

Гробус подергался и успокоился. Я убрал ладонь и отполз подальше - мало ли, вдруг он в драку полезет? Рехнувшийся боец Разведкорпуса - это хуже, чем спятивший экзоскелет.

- Янчо, мы спасены, - сказал Гробус. - Все трое. Помнишь, старый мудрый Рахмиэль нас учил: из каждого безвыходного положения обычно есть два выхода, а если хорошо поискать, найдется третий. Но нам нужно шило!

- Да, Гробус, да, нам нужно шило, - согласился я. - Ты не волнуйся, оно у нас будет. И попробуй вздремнуть.

- Ты прав. Нам нужно подготовиться... да... - сказав это, он задумался.

Потом прибежала Мариза, принесла нам горшок горячей каши. Ложек, правда, не принесла. Гробус стал требовать у нее шило, иголки и самые прочные нитки. Девчонке и в голову не пришло спросить, зачем ему эти швейные причиндалы.

А теперь, детки, представьте себе картину: на верхней полке, где до потолка сантиметров семьдесят, вертится и елозит Гробус, разматывая рулон шелка, отчекрыживая от него длинные полосы и сшивая их длинной ниткой, чтобы лишний раз нитку в иголку не вдевать.

Ну что вы, он там поместился! Тогда - поместился, а вот как было бы теперь - не знаю. Не уверен. Но если кто-то попробует прицелиться в профессора Виленского лучом, чтобы измерить его габариты, я того безумца отстаивать в деканате не буду.

Честно вам скажу - до меня дошло, что он в своем уме, когда я увидел, какой у него получается мешок. Но недостатки этого мешка были видны невооруженным глазом.

- Гробус, - говорю, - тут бы очень не помешал клей. Потому что между твоими стежками можно просунуть палец.

- Клея нет, - отвечает он. - Но мы что-нибудь придумаем. Держи край. Нам сейчас нужна длинная шелковая труба. Держи, говорю, а я буду резать.

Когда Мариза увидела, как мы расправились с четырьмя рулонами шелка, она снова разрыдалась. Мы ее утешали в четыре руки. А потом убедили вывести нас ночью на самый край территории поселка.

Проклятый шелк был плотный, скользкий и довольно тяжелый. Мы насилу собрали наш мешок в кучу и придали ему компактный вид, чтобы можно было нести на спине.

Там, на наше счастье, был овражек. К нему райские жители приходили только тогда, когда нужно было выбросить совсем уж негодный мусор. Очевидно, собирались заполнить овражек целиком, а потом поискать другое место для свалки. Кроме прочего добра, туда свозили трупы дохлых пауков. В общем, пейзаж - на любителя. Аромат - тоже. Но там мы были в полной безопасности. А поскольку райские жители вставали рано и ложились рано, дым от нашего костра они бы не заметили. Даже очень черный. Тем более - небо несколько часов было беспросветно черным.

Но вот огонь они могли заметить. То есть, не сам огонь, а свет, идущий из оврага. Поскольку рай они строили по какому-то древнему образцу, канализации в нем не имелось. Были конурки над выгребными ямами, подальше от домов. Если кому ночью приспичит - тот человек мог догадаться, что в овраге творятся странные дела.

Когда я втолковал это Гробусу, он задумался.

- А что, если выкопать для костра узкую и глубокую яму? - спросил он.

- Сколько дохлых пауков поместится в такой яме? - полюбопытствовал я.

Да, вместо горючего мы использовали пауков. Дохлых, дохлых. Нам негде было взять термобрикеты, детки. В узкой яме их поместилось бы две штуки.

Тогда Гробус придумал: яма должна быть размером с тыкву, а ведущая в нее дыра - узкой. Пауков мы как-нибудь протолкнем.

- Костру кислорода ненадолго хватит, - предупредил я.

Он опять задумался.

Копать нам приходилось палками и черепками от горшков. Удовольствие сомнительное. Но Гробус копал, я бы сказал, со страстью и остервенением. Он вырыл-таки яму, которая была похожа на толстую кривую бутыль с узким горлышком. И прокопал к ней туннель под углом сорок пять градусов, чтобы через этот туннель костер засасывал воздух. Горд он был - как будто одолел в рукопашной схватке филакрийского осьминога.

Потом мы от горловины этой ямы вырыли канавку, уложили туда трубу, пришитую к мешку, и пошли воровать большую корзину. Но дед ее куда-то уволок. Пришлось брать другую, средней величины.

Тросы? Погодите, тросы будут потом.

И вот мы разожгли костер, дым по трубе пошел в мешок, мешок стал понемногу надуваться. Но именно понемногу. Когда стало ясно, что наступает первое утро, мы увидели то, что и должны были увидеть, - дым вытекал из всех швов.

Делать нечего - мы потушили костер, выгнали из мешка остатки дыма и побрели на склад.

- Главное - не сдаваться, - бубнил Гробус. - Главное - не сдаваться.

А что нам еще оставалось?

Мариза опять разрыдалась и сказала, что не знает, чем нас кормить. Паучий корм, пестрые козявки величиной с мой кулак, нам решительно не подходил.

- Мы сами себя прокормим, - ответил ей Гробус.

И мы вышли в люди. То есть, показались райским жителям издали. Мужчины там все бородатые, лохматые, в рубахах навыпуск, штанах чуть ниже колена, лаптях - мы издали должны были сойти за своих. Вот только лаптей у нас не было - на базе нам смастерили какие-то штуки из рыжего пластика, их должно было хватить на время спасательной операции.

Среди важных для разведчика качеств на первое место следует поставить наглость. Мы угнали две тачки и слонялись с этими тачками, гружеными всякой ерундой, по всему поселку. Никто не обратил внимания на наши бородатые рожи. Но в итоге мы разжились тремя мотками хорошей веревки. А Гробуса осенило.

- Мы всю ночь будем потихоньку жечь в овраге костер, - сказал он. - Это наш единственный шанс.

- Что ты имеешь в виду?

- Мы должны как следует закоптить мешок изнутри. Понимаешь? Копоть сделает его дымонепроницаемым!

- Гробус, мы будем его коптить, пока не помрем с голоду, - предсказал я.

- Мы что-нибудь украдем на огородах.

И мы с немалым трудом сперли кочан капусты.

Возвращаться на склад мы не стали, а устроили бивак в овражке. Ночью жгли костер, грызли капусту и коптили мешок, днем спали. Да, только капусту. Да... До сих пор видеть ее не могу.

Наконец стало ясно - мешок готов подняться ввысь.

Мы надели на него сеть из веревок, прицепили корзину и стали уговаривать Маризу залезть туда. Сами собирались держаться за веревки. Руки у нас крепкие, а нужно всего-то перелететь через канаву, забор и полосу ядовитой слизи.

И нам это почти удалось!

Ребята с базы высылали каждый день дроны и уже крепко волновались за нас. Когда они увидели на экранах взлетающий над стеной мешок, то даже не поняли, что это за чудище. Но на всякий случай отправили пару сотрудников на скутерах - разобраться.

И эти сотрудники увидели страшную картину - наш мешок, перелетев через стену, приземлился как раз между стеной и полосой ядовитой слизи, даже частично лег на эту полосу. Мы ухитрились встать на шелк, который лег наземь комом, и втащить туда корзину с Маризой. Места было - впритык. Мы с Гробусом стояли в обнимку и мрачно ждали первого утра, чтобы понять, где эта чертова слизь.

В общем, забрали они нас и доставили на базу. Остальное было делом техники.

Потом гидропонный король потребовал, чтобы ему привезли этот мешок из паучьего шелка, и повесил его в вестибюле своей усадьбы - в назидание прочим внукам и внучкам. А Мариза умчалась к родственникам, даже не поблагодарив нас. Деловая девушка - она считала, что, раз нам уплачено за ее спасение, то слова вроде как и ни к чему.

Вот из каких передряг можно вытащить человека, вот что можно ради этого изобрести...

Но это еще не все!

С нас стребовали точные показания о жизни в райском поселке. И мы подтвердили рассказ Маризы - там действительно трудились подростки, которых проповедники сманили из дома, трудились по десять часов в день, ничего себе рай! Девочки ткали и ухаживали за пауками, мальчики работали в хлевах. Естественно, всех этих райских детишек сразу оттуда забрали. Так что не зря мы грызли капусту.

Нам дали двухнедельный отпуск для поправки здоровья. Когда мы пришли в себя после капусты, а потом пришли в себя после бифштексов, Гробус сел писать мемуары. Очень ему хотелось сохранить для потомства свое копченое изобретение. И вот сижу я в релакс-зоне, попиваю "звездную прозрачную" с апельсиновым соком, беседую с приятелями... о чем? Ну, вы даете. О девочках, конечно. И тут входит Гробус, забирает у меня высокий бокал и единым духом выхлестывает его.

- Что такое? - спрашиваю. - Что стряслось?

- Это свинство, - отвечает Гробус. - Это просто свинство!

Оказалось, что шары из шелка, закопченные изнутри дымом, использовались в далеком, просто немыслимом прошлом, и ничего Гробус не изобрел! Представляете, как он расстроился?

Более того! Дыру в земле, где можно развести незримый костер, с тоннелем для засасывания воздуха тоже не он выдумал! Это какие-то доисторические индейцы в Северной Америке догадались. Да, были две Америки - Северная и Южная. Думаю, они и теперь есть. Представляете, какое горе? Целый кусок мемуаров пришлось уничтожить...

Курсант Шарош?! Глазам не верю! Благодетель вы наш! Вспомнили-таки о несданных зачетах! Явились! Заходите, садитесь.

Кто успел, пока я тут соловьем разливался, удрать из аудитории и пригнать сюда курсанта Шароша? Кто, я спрашиваю?

Курсант Родриго Перфильев? Ну, не ожидал!

Считайте, что экзамен вы сдали.

Какой? Любой!