Млечный Путь № 2 2021

Станислав ЛЕМ Предисловие к книге Владислава Бартошевского "Варшавское гетто - как это было в действительности"

Предисловие переводчика

Станислав Лем ^{5} и Владислав Бартошевский ^{6} познакомились в 1957 г., а по-настоящему подружились в 1982 г., когда вместе провели около десяти месяцев в Западном Берлине в Институте перспективных исследований (Wissenschaftskolleg). Тогда же они проводили много времени в беседах, в том числе на такие темы, которые Лем до и после этого избегал обсуждать: о жизни по поддельным документам во время немецкой оккупации, о спасении родителей Лема из пересыльного лагеря перед отправкой в концлагерь. У собеседников было много ужасных воспоминаний со времен Второй мировой войны: у Лема - из Львова, у Бартошевского - из Варшавы. Бартошевский в интервью о Леме "Мой друг пессимист" ^{7} говорил: "Если бы Сташек^{8} просто написал о Львовском гетто, о Холокосте, о своем опыте во время войны, то, возможно, получил бы Нобелевскую премию, но он об этом почти ничего не говорил, никогда не писал". (Но, конечно же, личные переживания военного времени наложили отпечаток на дальнейшее творчество Станислава Лема - это подробно проанализировано в книге Агнешки Гаевской "Холокост и звёзды. Прошлое в прозе Станислава Лема" ^{9}.) Тогда же в Берлине в начале 1983 г. Лем написал предисловие к книге Бартошевского, поспособствовав её изданию. Бартошевский вспоминал, что после его рассказов о Варшавском гетто Лем сказал, что книгу об этом нужно издать в Германии и он этим займется. И через некоторое время Лем зашел к Бартошевскому со словами: "Слушай, у меня были из издательства "S. Fisсher Verlag", и чего только не обещали, чтобы я написал для них книгу. Но мне не хочется. И знаешь, что я им предложил? Чтобы издали твою книгу о гетто, а я к ней напишу вступление"^{10}. Так вскоре и произошло.

Нужно ли этой книге предисловие? Необходимо ли снабжать вводным комментарием эти свидетельства очевидца-христианина о Варшавском гетто и о его уничтожении в огне во время восстания против нацистов, к тому же в Федеративной Республике Германии, в которой количество литературы о немецком преступлении и его искуплении все время увеличивается? Вместо ответа на эти вопросы я хочу процитировать недавнее эпистолярное событие.

В переписке с этнологом Хансом Петером Дюрром я говорил об определенном сходстве в поведении людей, которые беспомощно смотрели на массовые убийства. Пол Фейерабенд, которому Дюрр показал мое письмо, среди всего прочего заметил: "Итак, согласно Лему, все люди при известии о грозящем атомном взрыве ведут себя очень однотипно (как - об этом он, к сожалению, не говорит). Я думаю, что добрый господин не имеет представления о многообразии человеческих реакций. У убийцы-садиста сейчас наконец есть удобный случай предаться своей страсти, по крайней мере один раз совершенно безнаказанно, поэтому он будет срочно искать жертву... Любящие будут с наслаждением умирать в самых долгих объятиях, потому что для некоторых людей оргазм полон только тогда, когда он эквивалентен превращению в ничто (как, например, в японском фильме "Империя чувств")... Если прочесть сообщения о том, как люди реагировали на объявление конца света, то можно найти как раз это многообразие реакций".

По настоятельной просьбе Дюрра я возразил: "Итак, речь идет о поведении городского населения в осознании массовой смерти. Если бы я был немцем, не конкретно Фейерабендом, а совершенно обычным немцем, бывшим солдатом вермахта, и если бы мне следовало вступить в дискуссию на подобную тему с поляком, то я бы сначала поинтересовался годом его рождения. Год рождения 1921. Так ли уж это неправдоподобно, что этот человек провел время оккупации в Генерал-губернаторстве? Может быть, упаси бог, он вообще еврей? Или еврей наполовину, или на четверть в смысле Нюрнбергских законов? Или только на восьмую часть? Тогда было бы разумнее не пытаться рассказывать ему, что такое массовая смерть и как ведут себя люди, находящиеся под ее угрозой, иначе можно попасть в крайне неудобную ситуацию... Летом 1942 года я часто посещал Львовское гетто. Его жители уже знали, что им предстояла смерть. Последние иллюзии улетучились после того, как из лагеря смерти Белжец^{11} вернулся пожилой еврей и очень подробно описал используемые там технологические средства. И в то время я тоже разговаривал с этим человеком. Я не был квалифицированным этнологом, а просто мог наблюдать поведение евреев в гетто - ведь в ту осень было убито примерно 180 000 человек, больше, чем во всей Хиросиме, - непосредственно перед массовой смертной казнью. Для Фейерабенда мои наблюдения могут не иметь значения. Тем не менее речь шла о почти двухстах тысячах людей. Итак, я наблюдал довольно скромное разнообразие реакций. Убийц-садистов Фейерабенда, которые хотели бы быстро перебеситься перед смертью, в гетто не было... Также не было замечено коитального поведения, ориентированного на получение оргазма. Евреев не интересовали интенсивные половые сношения, зачатие, а интересовали уже рожденные ими дети, а именно: они хотели их спасти. Большинство людей было в тихом отчаянии, довольно мрачного вида. Таким образом, спектр поведения не был таким пестрым, таким разнообразным, как описано у Фейерабенда, например, в средние века. Почему? Вероятно, у господина Фейерабенда по этому поводу будет снова оригинальная точка зрения. Мое мнение совсем банально. В средние века ожидали страшного суда. Человечество должно было отправиться в ад из-за своих грехов. Но никто не знал - как. Это дало толчок эсхатологическому мышлению и оно могло развиваться. Во Львове, напротив, точно знали, где и как, только не знали когда. Из-за этого все было таким однообразным. Я удивляюсь тому, что Фейерабенд ищет примеры поведения перед предстоящим массовым убийством где-то в средних веках или в японских фильмах, в то время как он ведь мог найти их при своей жизни... Мог бы найти что-то более близкое... Холокост относится к классике геноцида^{12}... Конечно, я не чувствую себя лично обиженным, но когда немец довоенного поколения легкомысленно говорит о массовом убийстве и Освенциме, это уже оскорбительно. В этой теме я не допускаю никакого легкомыслия".

Цитаты длинные, но я посчитал, что здесь уместно привести обе^{13}. Если даже немецкий философ, который пережил войну, овладевает прошлым, допуская провалы в памяти, то не только уместно, но и необходимо издавать такие книги, как эта, здесь, в немецких странах, и снабжать их введениями.

Когда в декабре 1942 года во Львове (в то время дистрикт Галиция в Генерал-губернаторстве) я должен был спешно покинуть немецкую фирму, в которой работал, потому что мои документы "спалились", и был вынужден спрятать под деревянной лестницей в гараже боеприпасы, которые стащил в парке трофейной военной техники, а сам уйти "в подполье", пока не смогу получить новые бумаги, я не знал, что в то же время молодой человек, почти мой ровесник, основал в Варшаве вместе с некоторыми пожилыми людьми из движения Сопротивления Совет помощи евреям. В то время во Львове уже не было гетто. Убогие бараки и домики за деревянными заборами - у нас никогда не возводили настоящей каменной стены - уже пустовали. Тогда я жил в здании Львовского ботанического сада, который граничит с Лычаковским кладбищем, и потому декабрьскими ночами я мог слышать взрывы, когда немецкие солдаты при облаве бросали ручные гранаты в склепы, где еще прятались некоторые сбежавшие из гетто евреи.

В то время я был уже готов верить во многое, в первую очередь в поражение Третьего рейха, но, конечно, не в то, что 41 год спустя в Берлине я напишу вступительные слова к такой книге, как эта, на немецком языке. Но, как цинично утверждают умные французы, тот, кто проживет достаточно долго, испытает все, в том числе и все противоположное. Немцы, которые менее полувека назад убили с помощью конвейерной технологии миллионы и миллионы поляков, русских, евреев, сегодня строят особые туннели для жаб, чтобы они не пострадали на автобанах, и вместо "циклона", с помощью которого людей травили в газовых камерах, словно клопов, сегодня производят витаминосодержащие питательные вещества для канареек и золотых рыбок. Tempora mutantur, nos et mutamur in illis^{14}, не так ли?

Молодого человека из Варшавы, о котором я говорил выше, звали Владислав Бартошевский. В рукописи этой книги, там, где он перечисляет основателей организации "Жегота"^{15} - Совета помощи евреям, - он зачеркнул черными чернилами одно имя. Это было его собственное имя. Но я отказываю ему в праве на такую скромность. Я делаю это не в отношении профессора, почетного доктора Владислава Бартошевского, автора бесчисленных трудов по современной истории, хроник и справочников по проблематике немецко-польско-еврейских отношений и по времени оккупации Польши, но в отношении 21-летнего юноши Владека Бартошевского, который вскоре после своего освобождения из концентрационного лагеря Освенцим^{16} не пожелал искать себе никакой другой деятельности, кроме как спасать евреев от смерти от рук немцев. Единственной установленной за это мерой наказания тогда была смертная казнь, даже если речь шла только о мимолетной, разовой помощи, оказанной одному еврею.

У меня есть склонность к статистике. Но я не знаю, пытался ли кто-нибудь когда-нибудь подсчитать средние шансы на выживание польских участников движения Сопротивления. Без сомнения, они были различными в зависимости от того, шла ли речь о тех, кто работал в больших городах, или о других, для которых районом боевых действий были леса и луга. Но обстоятельства, в которых должны были действовать спасители евреев, были исключительными и не шли ни в какое сравнение с положением подпольщиков.

Во-первых, не везде в "Европе под свастикой" помогать евреям было смертельным вызовом, но в Генерал-губернаторстве это было так до его последнего дня.

Во-вторых, ввиду массовых убийств, совершаемых немцами, само польское население постоянно сильно сокращалось во время оккупации, поэтому заранее было ясно, что спасти можно было только небольшую часть из множества беззащитных жертв. На этот счет с самого начала не было никаких иллюзий.

Будни спасителей евреев изобиловали критическими ситуациями, о чем рассказывает Бартошевский в этой книге. Какие-либо планомерные действия с достаточной защитой от доносчиков, вымогателей, от немецких ловушек и провокаций были исключены. Что бы ни было запланировано и подготовлено, оно часто срывалось по воле какого-нибудь злого случая, и спасителю, не отступившему своевременно, а готовому пойти на возрастающий риск, иногда приходилось разделять смертную участь с евреями.

Можно опасаться, что наш век войдет в историографию как век геноцида. Польская земля стала первой европейской ареной современного геноцида. В то время многие удивлялись, почему такие колоссальные массы людей не оказывали сопротивления. Несколько десятилетий спустя, когда посреди мира во всем мире ареной геноцида оказалась Камбоджа, уже стало понятно, что даже величайшее мужество само по себе ничего не может сделать против огромного превосходства в силе. Как мы уже узнали, зло многообразнее и также эффективнее в своем кровожадном наступлении, чем добро^{17}.

Так что Владиславу Бартошевскому очень повезло, что он остался в живых. (То, что он пережил позже - это другая история^{18}.) С самого начала он был активным подпольщиком и журналистом, а после войны стал ведущим знатоком жестокого времени оккупации. Он христианин и действовал как христианин. Но в его сочинениях едва ли можно найти соображения моралистического характера. Во всех своих книгах он обращается к читателям, чтобы прошлое не было забыто.

Таким образом, он стал летописцем истории оккупации и исследователем обоих Варшавских восстаний - еврейского 1943 года и последнего 1944 года, когда вся Варшава была разгромлена и половина ее жителей была уничтожена. Его очерки, хроники и книги, даже если разделить их на несколько авторов, для каждого из них могли бы стать поводом для награждения. Большие тома современной истории авторства Бартошевского стали незаменимыми источниками для каждого исследователя того времени. Отрадно и похвально, что молодой человек из Варшавы 1942 года не увяз в своих журналистских попытках того времени, а развился до широко известного, образованного, разностороннего историка. Поистине здесь можно говорить об удачном взаимодействии врожденного ума, трудолюбия, одаренности и интеллектуального взросления.

Но для меня в нем важно нечто совсем другое. "Никогда на полях человеческих конфликтов - говорил Уинстон Черчилль по поводу воздушной войны за Англию - не зависело для человечества так много от столь немногих". Этими немногими были английские летчики, равные по силе немецким. А Бартошевский является одним из немногих, безоружных, кто в неравной борьбе, имея в своем распоряжении единственное добро - собственную жизнь, спасли не только множество других человеческих жизней, но и честь нашей нации.

Берлин, в марте 1983^{19}.

Послесловие переводчика

Книга Владислава Бартошевского о Варшавском гетто с предисловием Станислава Лема в Германии была издана несколько раз (последний раз - в 2015 г.), была переведена на английский язык и издана в США и Великобритании. А в 1986 г. Лем написал еще одно предисловие к другой книге Бартошевского, изданной на немецком языке, - "Извлекаем ли мы уроки из истории?"^{20} - сборнику статей о военной и послевоенной истории Польши. Из всего предисловия приведем только одно воспоминание Станислава Лема - очень личное и важное: "Я до сих пор помню тот момент, когда более тридцати лет назад я осознал примирение с немцами (и сейчас с этим согласен). Я тогда выбирал себе обувь в берлинском универмаге, и ко мне подошел ребенок лет четырех и начал болтать на своем детском немецком языке, показывая мне рисунки в только что купленной книге. Абсолютная невинность маленького мальчика, с которым мы рассматривали цветные картинки, оказалась окончательным аргументом для моего разума - несмотря на его герметичность. Но, конечно, превратить память в чистый белый лист все равно была не в силах".

Перевод с немецкого: Виктор Язневич