Млечный Путь Номер 1 (27) 2019 год

Ольга Апреликова. Наследник

...Не здесь. Не то. Не сюда. Тут ужасно и мокро... Да обратно - нельзя! Никак. Куда угодно, в любую дыру - но не обратно! Там, за огнем - только ужас...

Ой... Облегчение сшибло ее на колени, и вокруг взметнулся горячий пепел. Она ускользнула! Смогла! Спаслась! Можно жить!

Ой, горячо! Штаны тлеют! И шнурки! Она вскочила и, пока хлопала по штанам, озиралась вокруг: кто и был у костра - уже нет. Только пятки мелких пацанов сверкают. И котелок она им с какими-то картошками своротила... Кострище угасло. Белый пепел на глазах темнел от сырости.

Одежка удиравших мальчишек дрянная, серая. Унылое место. Вот-вот дождик пойдет. Все и так мокрое. Сырое небо сверху, холмы и пригорки, покрытые жухлой мокрой травой вокруг - горизонта не видно; а тут мелкие, с мокрыми блестящими спинами, рогатые твари пасутся, смотрят стеклянными глазами, жуют - козы, что ли? Там, куда мальчишки убежали, скучившиеся крыши, темные от сырости; с другой стороны - рыжие кусты опушки, чахлые, затянутые сизой дрянью сосны и елки. Вот туда нам и надо. Пока из-под крыш никто не явился.

Пересидеть денек-другой под елкой, померзнуть, покараулить из кустов. Все равно им мелких рогатых пасти надо, побоятся-побоятся - и вернутся, костер запалят... А огонь-то и спасет отсюда. Так что надо просто набраться терпения. Только как же здесь холодно... И мокро. Ну, зато здесь точно никто не превратит ее в камень.

Из узких окон большого зала хорошо видна вся местность, над которой господствовал замок. Холмы, леса, деревни и городишки на горизонте, реки и речушки, дымки над деревнями и земля, земля, земля... Его земля. Его небо. Его скука. Все и всё - его. Ох, как ноет колено...

Внезапно сердце обожгло короткой стрелкой чужого колдовства. В первый миг он лишь удивился, даже рассмеялся с глуповатой свежестью - давным-давно не приходилось удивляться. Да это ж подарок! Он зашарил внутренним взглядом по всему подвластному пространству - да, это не примерещилось, кто-то чужой проник сюда, самым наглым... Или нечаянным образом? Он усмехнулся - вспышка чужой силы была сильной, ясной... Но очень нежной. Что бы это могло значить? Он перешел к другому окну и всмотрелся в сторону, откуда принеслось прикосновение чужих чар. Далеко в холмах еще недавно вился дымок пастушьего костра. Теперь не стало. Мгновение он раздумывал, потом подозвал пажа и велел:

- Коня. Свору. Следопытов и егерей. Сейчас.

В таком неожиданном случае лучше разобраться самому. Если это враг, то только он сам может с ним справиться, если это какая-нибудь подходящая добыча - то добыть ее должно своими руками. Пока люди готовились, он прошел переодеться, размышляя - кто же угодил в его владения? Какая все-таки нежная сила. Разве обладающее такой силой существо может быть нежным? К такой силе идут веками, жизнь за жизнью. Какая уж после этого нежность... Нет. Это не может быть какой-нибудь страшный или неодолимый враг. Более того, возможно, это существо - невзрослое? На несколько мгновений он замер и глубоко сосредоточился.

Ребенок? Ребенок, одаренный волшебной силой?

Он хмыкнул. Ради такой добычи стоит предпринять прогулку. К тому же - рукой подать.

Во дворе моросило. Собаки на сворках, люди у оседланных коней. Подвели коня. С высокого моста через ров он взглянул в сторону леса за тем полем и пустил коня шагом. Спешить смешно. Ребенок все равно в такую погоду, да в незнакомом месте не убежит далеко, ищейки у него хорошие... Следопыты тоже.

Колено ноет. Спину тянет. Старость... Но... Случаются ведь чудеса? На небесах чудесного много, почему бы и не свалиться оттуда смышленому мальчишке? Разве сам он не был таким мальчишкой, чужим для всех, обозлившимся - и полным силы? Да если б ему в то время, да наставника... Да, подобрать этого ребенка, пригреть, приручить, вырастить наследником - вот и будет кому передать страну с полными драгоценного барахла замками.

Много лет его терзала необходимость произвести на свет мальчишку, обладающего силой. Наследника нет до сих пор, а время уходит, уходит... Его дети бездарны. И во внуках - ничего. Дар редок... Случаен. А возможно, все дело в паре. Все его женщины, видимо, не в состоянии понести такого ребенка. А соперников, у которых могли бы родиться дочери ему под пару, он давно истребил.

Досадно.

Боги, как гнусна погода. Серое небо, жухлая трава. Дождь. Раскисшая почва чавкает под копытами... Все как всегда. Колено ноет и ноет. Кажется, когда он сам был ребенком, дождь не заливался так изо дня в день... Наверно, кажется. Детство на любую дрянь смотрит веселыми глазами: и он тогда в мокрой, осенней желтой траве видел золото в бриллиантах. А сейчас - ну, гнилая трава...

Настоящие бриллианты и прочие сокровища у него в подвалах по сундукам. Толку-то. Кому оставить? ...Что ж, если эти дуры ему не могут родить наследника, он разыщет его себе сам. Если вот этот нечаянный чудесный детеныш-добыча ни на что не годится - да даже если и годится - следует шире раскинуть сети и обшарить весь материк. Прочесать каждую деревушку. Не может быть, чтобы среди многих тысяч мальчишек не нашлось никого подходящего. В конце концов, он и сам сотню сотен лет назад был всего лишь сиротой-пастушонком. Не извел же он колдовскую породу под корень?

Трое доставленных на поле пастушат были коренастые, сытенькие - его крестьяне никогда не голодают - но противные. Одинаково скошенные лбы, плоские затылки и мелкие сглаженные подбородки. Не идиотизм, но нижний предел нормы. Интеллекта ровно столько, чтоб всю жизнь ковыряться в навозе, жрать брюкву и плодиться под присмотром чуть более сообразительных старост. И не страдать от напрасных желаний. Поколения селекции. Какая уж тут сила к волшебству. Что ж, наследственность есть наследственность. Домашний скот. Что ж, речью они на каком-то уровне владеют.

- Не пугайте, - велел он. - Спросите, почему погас костер?

Если старшего следопыта, и удивил вопрос, то виду он не подал. Спрыгнул с коня и, мгновенно преобразившись из ищейки в добрячка, подошел к мальчишкам. Заговорил негромко и ласково. Парнишки мало-помалу пришли в себя и, не смея глаз поднять на своего властелина, однако, без лишней боязни таращились на следопыта - что ж, их никто не обижал. Земледельцев надо беречь и хорошо кормить... Тогда брюква хорошо растет и в сырости. Следопыт вернулся к стремени:

- Мой господин, дети говорят, что из костра выпрыгнул огненный дух, поэтому они испугались и убежали. Сначала костер стал высоким, из огня вылепилось тело духа, потом огонь упал и потух, а дух остался. Что было после, они не знают, потому что убежали.

Он посмотрел на черное пятно кострища, опрокинутые рогатки и котелок с какими-то вывалившимися корнеплодами - не с брюквой. "Огненный дух"? Он ткнул пальцем в костер, отправляя следопыта разбираться в материальных следах. Сам он чувствовал легкий эфирный след, тянувшийся к близкой опушке леса, стойкий и свежий, но суетиться не собирался. Добыча близко. Следопыт спустя пару минут вернулся и доложил:

- Господин, дух огня имеет обувь. На пепле и углях следочки детские. Подошва с чужими узорами и очень приметна. След также различим, хотя, конечно, существо легкое.

- Без собак справишься?

- Пока да.

- Тогда придержите свору. Вперед.

В лесу текло с веток, тошнотно пахло поганками, мерзкие сизые бороды лишайника задевали плечи. Скоро сумерки. К темноте ребенок должен оказаться в замке. Нечего делать маленьким детям ночью в его лесу. Иначе к рассвету это будут уже не дети... То есть дети, да не люди. Тьфу, какая ж сырость; похоже, тут скоро даже у нечисти жабры отрастут... Следопыты, повинуясь знакам быстро вернувшегося старшего, беззвучно ушли вперед, дугой оцепляя кусок леса впереди. Старший доложил:

- На дерево залез. Маленький. Нас слышит.

Он кивнул и послал коня - к чему долго пугать ребенка? Наклоняясь под склизкими ветками, с которых отваливались и прилипали к плащу и шерсти коня заплесневевшие листья и клочки всякой дряни, он проехал немного и сам увидел невысоко на старом вязе цветную фигурку. Яркое живое счастье взорвалось в уме. Нездешний. Чудесный. Но какой же маленький! А ребенок озирался так, что было понятно - следопытов он уже видит. Это его-то следопытов в маскировочных сетках! И следопыты-то не виноваты, дитя их больше чует, чем видит... И стоит он как на ветке ловко, не держится ни за что...

Он, не скрываясь, подъехал ближе, и ребенок быстро повернул к нему бледное личико, вздрогнул, и тут же подпрыгнул на ветке, раз, другой, все выше - и, как акробат, взлетел и ухватился за верхнюю ветку, моментально подтянулся, вскарабкался, и вот он уже стоит на ветке, так же ни за что не держась и высматривая следующую ветку над собой. Белка какая-то. Не хотелось бы силой ловить... И тут у ребенка что-то маленькое и тяжелое выпало из одежды и шлепнулось в сырой мох. Ребенок опустил голову, замер, шаря по груди. Старший следопыт метнулся из кустов, подобрал вещь, поднес - на растопыренной рукавице лежало очень тонкое, изысканное украшение с посверкивающими изумрудами, похоже, что средняя часть маленького колье. Он взял и разглядел: бабочки, цветы. Сказочные вещи. Таких наяву не бывает, он и сам их видел лишь в самых старых книгах... Вроде бы цветы должны летать? Или бабочки? Он посмотрел на ребенка - тот сидел, свесив ноги в странных башмачках, уже на самой нижней ветке и встретил взгляд бестрепетно и требовательно. Какие глаза... Карие, сердитые, красивые... Лицо тонкое, нежное, волосы мокрые, бровки как нарисованные.

Ох.

Девочка. Девочка, переодетая мальчишкой.

Девочка! Да на что ж ему девочка?!

Он совладал с досадой, подъехал совсем близко и протянул ей украшение - она взяла невозмутимо, зажала в кулачке вместе с толстой цепочкой. Маленькая, худенькая, личико уставшее. Девочка. Но сила в ней... Сила есть. И смелость.

Разве это не чудо? Да разве вообще бывают такие девчонки?

Хм. Девчонка. Да как же учить девчонку... Разве будет толк?

Девочка не отклонилась, когда он протянул к ней руки, взял за талию и бережно снял с ветки. Показалось, что она нисколько не весит. Посадил перед собой, укрыл плащом и подозвал старшего следопыта:

- Мчи домой. Пусть приготовят Белую башню. Для башни не жалеть ничего - я везу принцессу. Пусть найдут несколько пожилых женщин в няньки; портнихи пусть сразу шьют всякие там детские рубашки - и ужин сегодня будет раньше. Лети.

Девочка затаилась под его плащом - но она не испугана. Дышит спокойно, держится прямо. Невесомая, крохотная, дитя - и такая отважная, какой ее могла сделать только настоящая сила.

Она не боялась. Она вообще мало чего боялась. Только одного - что превратят в камень. А здесь никто не превратит ее в камень. И сейчас, когда старый слабый колдун вез ее, бережно прижимая к себе и укрывая плащом, ей было ясно, что не обидит. Он думает, она - чудо. А разве нет? Она много может. Поэтому ее ненавидели все, и жизнь шла... Да как в клетке. А если уж и дед утром сказал, что лучше бы ей, "слишком уж умной", поскорее стать камнем...

Тьфу. Все. Не страшно. Страх остался в прежнем.

Зато теперь она свободна. Огонь спас. Может, колдун и захочет ее посадить в клетку, ха: надолго ли? Огонь добрый, он снова спасет... Как же, однако, тут нехорошо... Темно... Мокрое все, противное. А от колдуна тепло, пахнет чем-то горьким, но не противно. Вот только непонятно, добрый он или какой? Повезло или не повезло? Какая разница. Разве может ее удержать хоть кто-то?

Устала. Но сейчас ведь можно не думать ни о каких кострах, ни о каких камнях? Ни о чем... Сон одолевает, и глаза смотреть ни на что не хотят. Противный мир. То есть ничего в нем совсем уж отвратительного нет, обычный, скучный, чужой. Дождь... Незачем задерживаться. Нужно куда-нибудь дальше...

Замок сквозь усталость и сумерки показался ей нагромождением поставленных на корму, сломанных и некрасивых кораблей. Но в замке светились огни. Там, конечно, тепло и светло.

Загремел под копытами подъемный мост, и она подняла голову посмотреть на зубцы портокулисы. Зубцы были. Черные, мокрые, острые, длиной в ее рост. И решетка в сколько-то тонн. Факелы на закопченных стенах, тени прыгают за пламенем... Один огонь дикий, бессмертный, все остальное скучное, старое... Бесполезное. Сколько лет этому замку? Сколько он еще простоит? Камни сырые, крошатся...

В огромном, гулком дворе, заполненном шарканьем шагов и звоном подков, было уже темно, и факелы на стенах трепыхались, как полудохлые рыжие птички - темноту не разгоняли. Мелкие люди суетились у стен. Конь встряхивал мокрой гривой, тяжело и звонко стукал копытами по булыжникам... Остановился и опять встряхнул, брызгая, гривой.

Колдун снял с нее край плаща; будто молодой, бесшумно и ловко, спешился. Она старалась разглядеть его, понять, что это за суть таится в этом старом человеке, мгновенно выследившем ее. Но разглядеть не могла - темно. Да и не умеет она видеть людей насквозь. Так живет, наугад.

Он-то что в ней увидел? А если он почуял, что она много-много всего может и еще больше знает, потому что дед велел ее учить строже всех других своих внуков и правнуков? А вдруг Колдун тоже решит, что, если она знает и может настолько много, то ее лучше превратить в камень? Дед ведь решил именно это... Потому что каменные дети, пока не понадобятся, тихо стоят в углу в полумраке его кабинета и не требуют хлопот?

Но здесь деду ее никогда не найти.

Колдун протянул к ней руки, и она опять позволила себя снять, как недавно с ветки. Да, о ней здесь будут заботиться. Здесь не поймут, кто она такая. Досадно, что, когда он вот так несет ее на руках, прижав к себе как сокровище, не видно его темных глаз. Но по таким темным, старым глазам немного поймешь.

Замок был большим, но ей было, с чем сравнить, и, пока колдун нес ее по богато убранным, но кое-как освещенным переходам, залам, покоям, стало совсем скучно и захотелось спать. В столовом зале, где он наконец поставил на ноги, в дальнем конце пылал огромный камин. Если разбежаться и туда кувырком... А что там, на той стороне? Какие напасти? Снег, дождь, пустыня? Или, тьфу-тьфу-тьфу, дом, кабинет деда? Риск есть. Ладно, спокойно. Она промокла, устала, а тут тепло. И обильно накрытый огромный стол, от которого так вкусно пахнет.

Колдун смотрел внимательно, но ласково (дед никогда так не смотрел!) - высокий, почти огромный, со старыми умными глазами. Но умных глаз, всегда изучавших ее, много было. И старых, и юных... Она вспомнила о выпавшем из ожерелья среднем кружочке и снова огорчилась. Вынула его из кармана куртки, повертела, пытаясь понять, как так случилось, что он вывалился. Колдун сел на стул рядом и протянул ладонь. А что, он ведь может починить? Она положила кружок ему в руку, сбросила на пол насквозь промокшую куртку, расстегнула лямки мокрого снаружи и отсыревшего внутри комбинезона и, скинув хлюпающие ботинки, долго из него выбиралась. Колдун следил за ней, подняв брови. Она, смутившись, одернула измятый оборчатый подол платья, потом стащила с себя влажный тяжелый свитер и наконец добралась до ожерелья. Расцепила замочек под мокрой косой и, осторожно сняв, положила его, тяжелое, на край стола. Без ожерелья стало немножко страшно. Оно, подарок деда, было - как последняя связь с прежним. Ох, только не думать. Не думать. Не вспоминать.

Колдун прекрасно ее понял. Он вложил центральный кружок в гнездо, причем сразу правильно; без чар, лишь мощным физическим усилием пальцев поджал отогнувшиеся зажимчики на место. Она невольно улыбнулась ему. Потом они вместе долго возились, зацепляя крошечное звено цепочки куда нужно - у него были слишком большие пальцы, чтоб с этим справиться, но когда она зацепила наконец крохотное разомкнутое звено, он сжал его почти без усилия. Теперь все держалось крепко... Только почему центральный кружок вообще отцепился и выпал? Он ведь был под свитером и курткой, она ни за что не цеплялась ожерельем, чтоб так повредить его... Она вообще его очень берегла, почти не надевала, только любовалась. Дед ведь никому ничего не дарил. А ей - вот... В принципе, дед если и любил кого на свете - так только ее. Потому что младшая и самая умная. Да только для деда эта любовь была еще одним резоном поскорее превратить ее в статую.

- Спасибо, - надев ожерелье и полюбовавшись, она с радостью поблагодарила этого чужого человека, который в статуи никого превращать не умеет.

Тот кивнул с улыбкой и тоже что-то сказал. Странные у него все же глаза. Темные, бездонные. Ласковые. С ожиданием каким-то непонятным. Не жадные, а словно бы умоляющие о чем-то. Ей вдруг стало холодно в тонком платье. Оно было из плотной черной тафты, все в черных и золотых вышивках, в мелких изумрудиках и алмазах, тяжелое и колючее, с пышной оборчатой юбочкой - очень красивое, новенькое, праздничное, первый раз надетое сегодня утром - а теперь влажное и измятое. И колготки мокрые, и ноги стынут без обуви на каменном полу. Она посмотрела на мокрые башмаки - в грязи и прилипших травинках и листиках - не обувать же их. Черные туфельки с крошечными золотыми бабочками на пряжках остались дома... И нечего их вспоминать.

Колдун глянул ей на ноги и тут же поднялся, подхватил на руки и понес к жарко пылающему камину. Тепло потянулось навстречу, и она засмеялась невольно, протягивая руки к огню. Колдун остановился и о чем-то серьезно спросил. Потом засмеялся и посадил на ближайший к огню высокий стул, придвинул вместе с ней к столу; сам сел напротив и велел что-то слугам. Тех вдруг набежало что-то очень уж много, мелких и худых, в серой красивой одежде. Они забрали и утащили ее сброшенную мокрую верхнюю одежду, подсунули ей под ступни скамеечку с мягкой подушкой. Худенькая женщина осторожно укутала ей плечи невесомой золотой шалью и вытащила поверх влажную косу. Сразу стало теплее.

Колдун не смотрел на слуг, он смотрел лишь на нее и улыбался. Но попятившуюся было с поклонами женщину остановил вопросом. Та тут же опустилась на колени, прижала руки к груди и пугливо, но обстоятельно ответила. Колдун кивнул и с несколько странной интонацией, будто обращался к тупому ребенку, внятно сделал несколько распоряжений.

Сама она уже согрелась и потому, может быть, чрезмерно осмелела. Ей стало вдруг интересно, о чем он говорит. Она знала, как научиться понимать любой новый язык. Для этого нужен симбионт - но все симбионты и, кажется, вообще весь расцвет технологического синергизма остался дома. Но ее еще маленькую научили, как можно сделать любую нужную вещь из огня, если, конечно, понимаешь, как эта вещь устроена. Ее больше всего интересовало устройство симбионтов, и что там простенький лингвистический... Она встала, подошла к огню и поймала ближайший лепесток огня, не дав ему улететь за братьями в пустоту и дым трубы. Погладила, как котенка, потом свертела из него обруч симбионта и сосредоточилась, вытягивая плазму в плети и пасмы венка и задавая программу всем кваркам и мюонам сгорающего и никак не могущего сгореть в ее руках газа. Надела огненный обруч на голову и повернулась к людям - теперь надо слушать. Но слушать было нечего: слуги все скорчились на коленях лицами в пол, а сам колдун, побледнев, смотрел на нее с восторгом и изумлением. Его кружевной воротник слегка дрожал. Руки тоже.

- Говори со мной, - попросила она. - Кто ты такой? Как тебя зовут? Ты - царь здешней земли?

В замке было сыро, холодно и противно. Да и средневековая, наивная роскошь занимала ее только поначалу. Как и тот факт, что она теперь здешняя царевна. Жить среди роскоши и церемоний, но без электричества так же неудобно, как носить чудовищные платья, которых, унизав и усыпав тяжелыми драгоценностями, натащили для нее так много. Пышные тяжелые, многослойные юбки до пола, жесткий панцирь корсета, узкие рукава отбивали охоту шевелиться. Из любопытства она позволила так себя нарядить, повертелась перед зеркалами, попробовала потанцевать - и тут же переоделась в свое. Потом распотрошила первое попавшееся новое золотое платье - к ужасу нянек, особенно главной, грузной старухи с маслеными поросячьими глазками - потребовала швейные принадлежности и принялась за дело. Шить она не умела, но конструировать - вполне. Возня с тяжелой тканью, тесьмой, пуговичками, крючочками и с иголками, с нитками на деревянных катушках отвлекла ее от мыслей. Колдун - ему доносили о ней все - прислал робких белошвеек, вышивальщиц и прочих мастериц. Они сперва тряслись от страха, но попривыкли быстро - смешно бояться маленькую девчонку, плохо понимающую в выкройках. Но она не лезла при них к огню, быстро училась, они - тоже, и уже к вечеру первого дня было готово очень хорошее и правильное платье. И красивое. Со всем остальным дело тоже пошло на лад. Туфельки и башмачки ей вообще все понравились с первого взгляда. А также всякие смешные, грубоватые брошечки, заколочки, подвесочки, цепочки и всякие другие украшения, переполнявшие сундучки и шкатулки в комнате с зеркалами возле спальни. Свое ненаглядное ожерелье, конечно, она не снимала никогда, но ей понравилось играть с яркими драгоценностями.

Потом стало скучно.

Потом опротивело все.

Она едва отыскала в ворохе гардеробной свое черное платье, надела и, прогнав всех нянек, затаилась в холодных, бестолково роскошных комнатах.

Домой - никак. Нельзя. Ей там - не жить. Да, дед иногда оживляет своих умных каменных детей и посылает куда-то с важными и жуткими поручениями. По мере надобности. Каменные дети не растут и не стареют. А, как страшный боеприпас, ждут своего часа в полумраке дедовского кабинета. А она и так уже слишком большая, сказал дед, мол, ей пора... Вот тогда она и прыгнула в камин. Все. Она не будет каменной куклой.

И исправить все равно ничего нельзя. Вернуться - невозможно. Хотелось плакать от беспомощности. Но что слезы - вода... Когда наступили сумерки, в комнатах стало так промозгло, что она сама - занозив об дрова палец - разожгла огонь в большом камине, притащила большую подушку и устроилась как можно ближе к огню.

Вытащила занозу. Огонь согрел и успокоил. Да, она все сделала правильно. Вот только это место, где она стала царевной... Очень неприятное. Но, может, это все из-за поздней осени за узкими окнами, из-за пышного бесполезного богатства, прикрывающего убогость средневекового быта? Зато никто тут не превратит ее в камень.

Как холодно... Только у самого огня тепло, но весь жар бессмысленно уносит в трубу и, стоит огню погаснуть, комната снова сделается холодной и промозглой. Она постаралась вспомнить, как дома поддерживался микроклимат в комнатах, когда снаружи осень или зима, но поняла, что вообще этого не знала. Пол под ковром в ее комнате всегда был теплым, а когда снаружи снег - теплыми становились и стены. Никаких каминов. Кроме того, ужасного, старинного, в покоях деда... Только в нем она впервые в жизни увидела огонь года два назад. Дед, когда потом присылал за ней, всегда велел разжигать огонь в камине, даже летом, и разрешал ей играть с ним. Рядом с огнем легче было с ним разговаривать. Тогда деда она не боялась, хотя его вопросы всегда были куда острее и важнее вопросов всех других. И у него изредка можно было спросить что-то самое важное... Он был добр. Любил. Ожерелье подарил. Но вдоль темной стены его кабинета стоят каменные дети... И она видела там место для себя: постамент из белого мрамора с резьбой в цветочек...

Утром колдун прислал за ней, подарил красивый золотой веночек с рубинами и спросил, чего бы ей хотелось. Он явно был в курсе, что вчера она вела себя как капризная маленькая дурочка, и искренне хотел ее развлечь. Ей хотелось теплого пола и солнца за окнами, но это ведь смешно... Она только спросила, долго ли еще до снега. Колдун ее не понял, и до обеда они беседовали о временах года и эклиптике планет. Оказалось, что в здешнем мире плавной смены времен года нет. Есть только два периода, серый - когда мокро и холодно, и белый, когда сухо и жарко и белое солнце льет такой жгучий свет вниз, что люди прячутся под каменными крышами или уходят в подземные города. Она просчитала возможную эклиптику планеты и огорчилась. Времени у этого мира оставалось очень мало. Но Колдуну она не стала этого говорить. На его век планеты хватит.

И все меньше ей казалось смешным, что самый могущественный человек и волшебник в этом мире не знает азбуки природоведения. Еще он мягко пытался выяснить, откуда она взялась тут посреди поля из пастушьего костра, но не рассказывать же про дом... Она только все-таки проговорилась про теплые полы.

- Тебе скучно, - задумчиво сказал Колдун. - Ты тоскуешь о доме и тех, кто тебя там любил. И ты совсем еще ребенок... Верь мне, я буду очень тебя любить и выполню любое твое желание. Хочешь... Хочешь, у тебя будут подружки, такие же маленькие девочки? Тогда не будет так скучно?

Нет, про дом точно нельзя рассказывать. И нельзя говорить, как противен этот серый холодный мир, такой сырой, такой чужой, такой старый. Такой никчемный. Ну, замок. Стены крошатся от сырости, горничные бьются с плесенью, не в силах победить... Мокрые поля вокруг...Тучи серые, солнца нет. Тут не то что роботов и воздушных кораблей, тут даже велосипедов нет...Она чуть не заплакала, вспомнив свой нарядный голубой велосипедик с белыми колесами и рябь фиолетовых теней на веселой парковой дорожке. А вокруг яркие громадные клумбы... На синем небе солнышко... Так, не реветь. Не сметь. Стоит ему проведать, что ей тут противно, охрану ужесточат. Собственная мысль ее удивила: она что, уже хочет сбежать отсюда? А разве - нет?

А разве - не давно пора?

- У меня никогда не было подружек. - Конечно, в книжках она читала, что дети дружат между собой, играют друг с другом. - Для детских забав у меня не было ровни.

- Так здешние девчонки и не будут тебе ровней. Даже мои дочери.

- Твои дочери? Разве они не царевны?

- И без того много чести - быть моими детьми.

- У тебя их много?

- Я не считал. Никто из них не пошел в меня, потому никто не имеет значения.

Это было ей понятно и знакомо.

- Да, настоящий наследник может быть только один, - думала она, оставаясь на удивление равнодушной, о другом, хотя очень не хотелось даже себе задавать этот вопрос, не то что самому Колдуну: - Если ты сделал меня царевной, значит, ты рассчитываешь взять меня замуж, чтоб я родила тебе этого самого настоящего наследника?

- Об этом еще слишком рано говорить. Да девочки вообще не должны говорить о таком, - поморщился он. - Они даже знать о таком не должны.

- Это же просто биология, - изумилась она, вспомнив довольно скучный учебник со схемой ДНК на обложке.

- Что? Так, ты сама еще ребенок. Но - ты права, свет моих очей, именно это я и планирую.

Да, надо уходить отсюда, спасаться. И чем скорее, тем лучше:

- Ты даже не знаешь, кто я и что таится в моих генах...

- Ты? Ты - волшебница. ...В чем таится?

- В наследственном материале. - Она все детство краем уха слышала недомолвки больших по поводу своей наследственности и привыкла считать, что там скрыто много кошмарного. Иначе дед никогда бы не следил за ней с таким пристрастием. Нет, о своей наследственности она тоже не хотела думать. - Откуда ты знаешь, что на свет не появится чудовище?

Колдун наклонился к ней, глядя жадно и остро.

- Ты не похожа на чудовище.

- Ты тоже. Но это не значит, что в действительности мы не монстры.

- ...Ты - всего-навсего напуганная и одинокая маленькая девочка, - подумав, отклонился Колдун. - Ты, по-видимому, сирота. И нуждаешься в защите. Слишком рано предлагать тебе руку и сердце, потому я предлагаю тебе сейчас лишь свою защиту. И любовь, которая ничего не требует.

Он смотрел тепло и настолько человечно, насколько вообще был человеком. Он в самом деле говорил то, что думал. И вдруг этот старый и коварный человек добавил еще искреннее, еще честнее:

- Ты - как свет во тьме.

И вот тут ей стало по-настоящему страшно, потому что он не лгал. Она в самом деле ему - как свет во тьме, он видит в ней спасение. Он заметил ее страх и тут же отодвинулся еще дальше, сказал с горькой усмешкой:

- Ты пришла сюда из другого мира, который, кажется, светлее и добрее, чем мой. Пришла совсем недавно... И хочешь, очень хочешь обратно.

Она отчаянно помотала головой:

- Нет, нет, не хочу!

- Хочешь, - улыбнулся Колдун. - Здесь тебя ничто не радует, но, думаю, постепенно ты привыкнешь... В конце концов, как бы ни был твой прежний мир прекрасен, ты убежала оттуда. Значит, не так уж там тебе было хорошо.

Да, она убежала. Да, ей было там, в этом прекрасном и добром прежнем мире, полном технологического совершенства и звездных кораблей, плохо и страшно. Потому что она была особенная. Лучшая из всех, как сказал дед. И поэтому в кабинете появилась бы самая маленькая по росту каменная кукла.

Да, дед прав - она лучшая. Умная. Потому и не там, в кабинете, а - здесь.

Она достала свое ожерелье с изумрудами из-под платья, сняла и разложила на подоконнике. Красивое. Такое красивое, что не привыкнуть - при каждом взгляде сердце вздрагивает. Разве такие вещи дарят тем, кого хотят превратить в каменную куклу? А все вокруг, не один дед, наверно, этого хотели. Потому что она очень опасна. Ох, ну ладно, никто ее не ненавидел, да, но все держались настороже, с опаской - ждали неприятностей. Глаз не спускали. Всегда - присмотр. Контроль. Строгий надзор. Не то чтоб она была свободолюбивой и мечтала летать на воле, - нет, она боялась открытых пространств, людей, громких звуков и лучше всего чувствовала себя в знакомых комнатах, особенно в классе, в уголке с креслом для чтения: когда отвечены все уроки, ей разрешалось там немножко посидеть с простыми книжками... Она просто не хотела, чтоб дед превратил ее в камень. И все. Она хотела просто жить.

Так, нечего думать о прежнем. Вернуться - она посмотрела на пламя в камине - можно, да. Простые энергии. Нетрудно. Вывалится из дедовского камина на тот же покрытой замысловатой чеканкой медный лист, прикрывающий черный паркет, с которого прыгнула в огонь девять...нет, десять дней назад. И что дальше? Дед будет рад. Ох как рад. Почти так же, как когда она была совсем глупой малышкой и училась играть еще не с самим огнем, а лишь с золотыми и малиновыми угольками и колючими искрами, и у нее впервые получилось слепить живую игрушку...

Ну, так что же делать с настоящим? Ведь с самого начала она почувствовала, что этот мир - "не то", что он безрадостный и никчемный. Но не хватило духу прыгнуть в огонь снова, куда-нибудь дальше. А теперь приходится думать о Колдуне, который собрался вырастить из нее супругу. Чтоб она произвела на свет наследника ему, еще одного колдуна. Ага, еще чего. Но колдуна жалко, потому что у него тоскливые глаза. Он слаб. Любая магия - слаба и конечна. Всемогущей может быть только наука. А тут нет школ и ученых. Тут только этот колдун с тоскливыми глазами, как паук, опутавший волшебной паутиной весь жалкий мирок. Ему скучно. Он не в силах произвести на свет настоящего наследника. У него нет пары. Но она ни за что не будет ему парой. Никогда. Она никому парой не будет. Ровно точно так же, как никому не будут парой ее каменные братья и сестры. Они навсегда должны остаться детьми, говорил дед... Она не понимала, почему.

А Колдуна жалко. Почему наследниками бывают только мальчики? Может, потому, что мальчики смелые и решительные? Не то что она, трусиха... Она от ужаса только решительная. Прыг, и все. И на ту сторону, в другое пространство. Только огонь нужен...

Пора собираться. И так уже застряла здесь, как дурочка, самоцветные блестяшки перебирала, платья ненужные шила... Но колдуна жалко. А ему - ее жалко. Как он быстро догадался, что ей дома было плохо? Так что же делать? Просто сбежать? Она повернулась к холодному вычищенному камину. Дров накидать недолго, вот лежат, растопить, и все... Огонь может все. Все? Да, все.

За окном никогда не кончается дождь. Колено все ноет. Не унять. Ничем не разогнать сырые облака. Льет и льет. Девочке тошно смотреть на серую сырость. Его мир в ее глазах убог и беден - и даже если бы вокруг замка мир был солнечным и зеленым, как в несколько еще нежарких, но ясных дней весной, после которых наступает белая жара, девочке все равно тут было бы скучно. Ей неинтересны робкие подружки, хотя для игр с ней отобрали трех самых смышленых ее ровесниц и даже переодели в специально сшитые платьица, такие же, как у нее. Ей не нравятся аляповатые драгоценности. Она перестала бегать по замку и заглядывать во все комнаты - наверно, потеряла надежду найти хоть что-то интересное. Она больше не надевает свою мальчишечью одежку и не катается на подаренном пони в начисто промытом дождем дворе. Она почти ничего не ест, как бы не старались повара. Ее карие глазки не улыбаются и не оживают детским любопытством. Она плачет ночами. Он прислал ей котенка, но его нянчат ее подружки, хотя поначалу она, как любая девочка, обрадовалась нежному зверьку... Как удержать ее? Чем? Заточить в башню? Она сделает себе крылья из огня и улетит. Она сказала, что этот мир обречен. Что в лучшем случае у планеты - что такое планета? - есть три-четыре тысячи лет до того, как изменения орбиты - что такое орбита? - превратят климат - что это? - в совершенно непригодный для теплокровных животных. И растения тоже погибнут. Сельскохозяйственное общество обречено. У него не было причин ей не верить. Ее хорошо учили. Магия ее прежнего мира сильнее, чем здешняя. И ее, вероятно, готовили к тому, чтоб сделать великой волшебницей... Нехорошо, когда так умны девчонки. Когда они так много знают о природе вещей. Опасно. И неприятно... Хотя она лепечет что-то о науке, о школах, что бы это ни было, о какой-то "тизике"... или "физике"? Не важно. Она права. Он помнил по детству легенды о ясном и нежарком солнечном лете, об огромных урожаях пшеницы, о тучных стадах, о яблоневых и вишневых садах. На картинках в старых книгах нарисованы цветы и фрукты, которых сейчас нигде не найти. Их нет. Если легенды правы, погода постепенно превращается во врага и в конце концов прикончит всех. Козы вымрут, брюква сгниет. Егеря говорят, что оленей, кабанов, даже зайцев в лесу почти нет. Леса захвачены ядовитым лишайником, плесенью и склизкими зловещими грибами, завалены догнивающими стволами громадных деревьев, которых никто, даже он сам, не помнит стоящими...

Паж доложил о няньке. Старуха являлась с отчетом в полдень и по вечерам, и с каждым разом румянца на ее гладкой физиономии убывало. Да и сама физиономия теряла гладкость... Сегодня она была аж сизая, а синеватые губы тряслись. Все ее шали и обвисшие юбки тоже тряслись.

Он молча кивнул. Старуха кое-как собралась и доложила:

- Ночью не плакала. Завтракала получше. Пила молоко. Но... Котенок. Котенок!

- Что "котенок"? - терпеливо спросил он. - Успокойся. Ты хорошая нянька.

- ...Велела растопить камин... Сидела на полу перед... Думала. Играла с котенком. Потом... - старухе отшибло дыхание. Она перемоглась, икнула и продолжила: - Голыми руками... Выгребла угли и слепила... котенка. Пару раз совала его в огонь и что-то шептала... Живой котенок-то... Получился живой. Теперь остыл, и - шерсть серая, как у нашего, уши... Глазики... Живой. Играет. Мяукает. Я не могу отличить, который наш, а который... из угольков.

- А девочка? Она играет с котенком?

- Нет, - старуха потрясла головой. - Она задрожала и велела немедленно их убрать из каминной. Она сидит и смотрит в огонь... Ах да. Она велела поймать мышь. Но не давать котятам. А принести ей. В клеточке. И еще велела принести дров. Самых сухих, самых лучших. И велела, мой господин, передать вам, что если вы соблаговолите, прийти к ней.

- Пусть приходит сама, - мягко сказал он. В конце концов, она всего лишь маленькая девчонка, даже если она лепит живых котят из углей. Девчонки должны знать свое место. Даже царевны должны быть послушными. - Распорядись, чтоб тут затопили камин. ...Лучшими дровами.

Свет его очей явилась хмурая, серьезная, невыносимо умная даже с виду... Ох. Какая же она крохотная, тоненькая. Ростом ниже дверной ручки... Какая нежная. Как много ума и характера в этом жалком тельце. Зачем ее воспитали - такую? Что это за страна с той стороны огня, в котором мелкие девчонки так сильны? И опять она в своем черном платьице и прежнем ожерелье с зелеными камнями. Подол и рукава в золе...Сердито сверкнув карими глазками из-под бархатных бровок, она поставила на край стола золоченую клеточку с облезлой мышкой.

- Добрый день.

- Здравствуй.

- Я не могу выйти за тебя замуж, - мрачно сообщила она. - И ты не сможешь меня заставить, правда?

Сердце, жалкое, стиснулось, как у глупого мальчика. Она опять права. Она - ребенок, он - старик. Она никогда не полюбит его, как ни задаривай драгоценностями. Ей плевать на драгоценности. Она, наверное, хочет звезды или луну с неба - которых в это время года не видно из-за глухой пелены облаков.

- Ты не горюй, - еще мрачнее сказала она. - А ты что, меня полюбил?

Какие невыносимо прямые вопросы она задает. Он только кивнул.

- А мне нельзя никого любить, - она открыла клеточку и брезгливо вытащила запищавшую мышь. - Потому что любое существо, которое я поцелую, превратится в камень, - она, морщась, смотрела на извивающуюся мышку, которую двумя пальцами уверенно держала за шиворот. - Ффу... Что-то я не понимаю, жалко мне ее или нет... ну, мышиная жизнь и так короткая. Так, быстро, - скомандовала она самой себе и, почти нежно пригнув вниз зубастую мордочку мышки, мгновенно прикоснулась губами к ее голове. - Ой, ффу... - бросив на стол загремевший камешек, принялась вытирать губы рукавом. - Вот, видишь?

Он наклонился к столу - глаза стали хуже видеть, что ли? Или в комнате потемнело? Мышь не превратилась в булыжник, она - стала каменной. До последней шерстинки. Скрюченные лапки с жалкими пальчиками, бусинки глаз, от удара об стол обломившийся тонкий хвостик. Серый камень на изломе чуть искрился.

- Вот, - сказала девочка и заплакала. Схватила мышку и швырнула в пламя камина. - Ужасно. Да, и неправда, что ты меня любишь, потому что ты даже не спросил, как меня зовут!

Она опять права. А девочка быстро вытерла слезы и хмуро сказала:

- Но я тебе все равно помогу. Потому что ты меня пожалел... И вообще. Хотел, чтоб мне было тут хорошо. Ну... Тебе нянька ведь уже рассказала про котика? Вот и думай... Из огня я могу создать что угодно. И кого угодно. Из углей - углеродный каркас, а дальше... Ну? Что, если ты получишь в наследники себя самого?

- ...Себя самого?!

- Ну, не старенького, как сейчас, - великодушно сказала она. - А младенчика. От нуля. Как бы новорожденного. И будешь воспитывать, как тебе надо. Только я не знаю... Поможет ли это твоему миру.

- Поможет. Если ты останешься и будешь учить его вместе со мной. Всему, что знаешь сама.

- Нет, - грустно сказала она. - Если я прикоснусь к нему, я сама превращусь в камень. В черный кварцит. А то и в габбро. Так что? Лепить младенца?

Потеряв дар речи, он кивнул. Девочка сорвалась с места и побежала к камину, разворошила кочергой горящие дрова, отбросила кочергу и схватила на руки пылающую головню и стала качать, как куклу или ребенка, что-то неслышно мурлыча - и все смотрела, смотрела не на головню на руках, а в огонь. Будто видела что-то прекрасное с той стороны огня.

Она - не маленькая, - вдруг почуял он. Она - древняя, как земля. Ее сила - сродни первородному огню, миллиарды лет плавившему горные породы. Она сама - огонь и камень... Природа. Девочка.

Сейчас уйдет, - обожгло сердце. Одна. Навсегда. Он больше ее никогда не увидит... Что же делать? Удержать? Удержать здесь это чудовище? Но... Мысли путались.

Почему не горит ее платье? Волосы? Почему... Вопросы умерли в его уме, когда он увидел, что головня, пылая, шевелится в ее руках, а она нежно укутывает корчащееся малиновое, светящееся тельце в пеленки, которые торопливо выхватывает из пламени камина. Так не бывает, - жалко содрогнулся его старый ум. Ныло колено. Он на миг закрыл глаза. Открыл. Девочка нежно положила пылающую куклу на латунный лист перед камином, поправила пеленки. Кукла шевелилась. Беззвучно открывала черный ротик.

- Это ты, - устало сказала ему девочка. - Твое подобие. Твои гены. Клон. Не бойся. Может, у твоего мира и появится надежда... И вы что-то поймете о природе вещей. И о девочках. Три тысячи лет - не так и мало.

Он почти не слышал ее. Ребенок на латунном листе перед камином светлел и барахтался. Издавал детские слабые звуки... Зачем тут положили ребенка? Спасаясь от безумия, он посмотрел на девочку. А она вздохнула, пожала плечами, отвернулась - и прыгнула в огонь, как в протянутые навстречу руки.

Исчезла.

Превратилась в огонь и исчезла.

Огонь в камине тоже исчез. Потух. Ни искры, ни уголька. Ребенок на полу закричал, молотя белыми кулачками, сильно и громко закричал, требуя рук, любви, жизни. Не думая, он подхватил на руки теплое тельце: полное подобие. Черные жесткие - его - волосы, и морщится... Он сам так морщится... Сердце взорвалось. Все. Вот оно - спасение. Наследник.

Он не отходил далеко, когда вызванные няньки во главе со старшей старухой развели хлопоты вокруг ребенка. Не мог. Сердце замирало, когда он слышал детское кряхтение и вяканье. Няньки принесли пеленки, одеяльца, устроили возню - и все что-то лепетали, мурлыкали нежное. Зачем они так - ведь это будущий властитель, надо... И тут до слуха отчетливо донеслось:

- ...да ты наша умница, да ты наша красавица ясноглазая, - приговаривала старуха. - Стелите одеялко... Да не то, а вон, беленькое, помягче... Девочка ведь. Ты наша ненаглядная, ты солнышко ясное...

...Девочка?!

Александр Казарновский. Орден Гитлера

Здравствуй, мой дорогой Гельмут!

Сильно скучаю по тебе с тех пор, как ты переехал из нашей благодатной Тюрингии в свой холодный Киль. Наверно, твои северные края по-своему тоже прекрасны - Германия повсюду Германия, но все же нигде нет таких горных озер и ущелий, как в нашем родном Гарце. Я понимаю, что тебя в первую очередь волнуют события, связанные с нашей семьей, о которых, содрогаясь, сегодня говорит вся Германия. Увы! Увы! В мире моем все было так безоблачно! Дитер перешел на третий курс университета, Франц успешно занимался медицинской практикой, а я заканчивал очередную монографию по раннему Дюреру. Чувствовал, что годы берут свое, и все чаще у меня возникало желание все бросить и отправиться в свой загородный дом в окрестностях Эйзенаха и там погулять по лесу, а вечером прикорнуть в кресле-качалке перед телевизором или поставить пластинку "Бранденбургского концерта", налить себе бокал моего любимого "Либфраумильх" опуститься во все то же кресло, укрыть ноги пледом и погрузиться в наслаждение. В общем, все спокойно было в моей жизни, все было бы спокойно, если бы - если бы... да-да, разумеется, ты прав! Если бы не Бертольд Гольдман! Эх, Бертольд-Бертольд!

А помнишь, Гельмут, как на его свадьбе с моей маленькой Эльзой ты чуть-чуть - действительно чуть-чуть! - перебрал шнапса. Да... Кто бы мог тогда подумать, что именно этот тихий, интеллигентный Бертольд станет причиной наших невзгод.

Поначалу все было хорошо. Он быстро подвигался по службе... даже слишком быстро.

Впервые нехорошее предчувствие закралось ко мне в душу два года назад 20 апреля, когда он отказался праздновать с нами годовщину прихода в мир нашего фюрера и устроил безобразный скандал.

"Я, - орет, - отмечать день рождения этого ублюдка не собираюсь!"

Я ему так спокойно:

"Не кричи, соседи услышат".

А он этак зло:

"Пусть слышат! Пусть знают, что двадцатого апреля они празднуют день рождения выродка и убийцы!"

"Прежде всего, - говорю, - не кипятись! Нравится тебе фюрер или нет, но он пал от рук террористов в июле сорок четвертого, а сейчас на дворе семидесятый. Пора бы и успокоиться".

"Не хочу успокаиваться! Он нас, евреев, в газовые камеры отправлял!"

"Ну, - говорю, - как видишь, всех не отправил. Мы с тобой живы, да и война окончилась на следующий день после убийства фюрера, и вскоре все повозвращались - кто из эмиграции, кто из лагерей, а кто, между прочим, и в Германии отсиделся. Так что сейчас нас на Германии тысяч сто пятьдесят наберется. И сразу же после его трагической гибели - слышишь, сразу же! - признали власти, что были в этом вопросе перегибы. В таких вот исполинах, как был покойный фюрер надо ни заслуг, ни ошибок не замалчивать. Недаром его до сих пор наш народ чтит.

Тут он прямо-таки взвился. Какой, мол, такой "наш народ"! Еврейский? Ну, я ему терпеливо, как психиатр:

"Ну сам посуди, Бертольд! Ну какие мы евреи? Идиша не знаем, в синагогу не ходим, культура у нас немецкая. И я тебе так скажу - я принадлежу к немецкому и только к немецкому народу. А то, что со мной, как и с другими евреями, некогда несправедливо обошлись, так это дело прошлого, ошибки исправлены, и я никогда не опущусь до того, чтобы затаить злобу на свою Родину. Так что давай, - говорю, - выпьем по случаю праздничка!"

И опрокидываю бокал "Либфраумильх". А он сидит, как истукан, и не шелохнется. Представляешь, вся страна празднует 20 апреля, а он постную рожу на лицо нацепил. Я говорю:

"Посмотри, день-то какой! Какие на деревьях листики нежные, листики-младенчики!Ну не нравится тебе фюрер - так воспринимай этот день просто как праздник весны. Ведь посмотри, как красиво - люди друг другу цветы дарят, люди семьями собираются, ну скажи, тебя что, убудет, если ты раз в году вместе со мной да с Эльзой, да с маленьким Гансом крикнешь "Хайль!"

А Гансик, сын Франца, слышит, что о нем речь и тут как тут.

"Дедушка, говорит, а чего это дядя Бертольд говорит, что нечего мне делать в "Гитлерюгенде", что бандитская это организация. Меня ведь там никто не обижает, даже классенфюрер при всех сказал: "Наш ты парень, Розенфельд! А что не совсем немец, так то не вина твоя, а беда!"

Тут уж я рассвирепел - нет, как тебе это нравится?! Гитлерюгенд ему, видите ли, помешал. Какие они походы устраивают! Какие песни у костров поют! А как старухам и старикам помогают! Ну и что с того, что ГИТЛЕРюгенд? Да будь хоть ЧЕРТ-ДЬЯВОЛЮГЕНД! На дела надо смотреть, а не на название.

И вспомнился мне тот день в Дахау, когда сказали, что фюрера не стало. Я ведь мальчишкой совсем был - радовался, дурак. Иду и на ходу танцую. А мне навстречу заключенный, немец, "мусульманин" - так у нас доходяг называли. Этакий живой скелет под ветром качается и - веришь ли? - плачет! Представляешь, сам на краю могилы, а заливается горючими слезами! И ругает, ругает какого-то Штауффенберга, последними словами кроет. Только через месяц, когда нас всех выпустили на волю, узнал я, что Штауффенберг и был тот злодей, на чьей совести жизнь нашего фюрера! А еще я узнал, увидел и понял, что наш народ, немецкий народ, тот самый, что при первой возможности даровал и мне и всем нам свободу, продолжает любить фюрера, любить беззаветно! Вот тогда-то я и задумался, стоит ли сужать свой взгляд до размеров бойницы в стене гетто.

Но вернемся к моему зятю. Он же у нас, понимаешь ли, хотя и молодой, но безумно талантливый. Это я уже говорю без всяких кавычек. В свои тридцать три года - а уже начальник одного из цейсовских конструкторских бюро. И сконструировали они в своем КБ какой-то немыслимый проект - прямо, можно сказать, революция в оптическом приборостроении!

Короче, удостоился наш Бертольд Гольдман за свои заслуги ни более, ни менее, как ордена Гитлера. Представляешь, Гельмут, простому еврейскому парню, чьи родители погибли в Берген-Бельзене сам рейхс-президент в Берлине лично будет вручать высшую награду страны. Да я бы на его месте танцевал от счастья, от гордости, от благодарности! А он? Пишет президенту письмо, в котором заявляет, что отказывается от награды, носящей имя... ну и далее по тексту! Разумеется, в КБ - скандал! В министерстве - скандал! Сотрудники смотрят на него волком - из-за его идиотизма и у них проблемы с наградами вышли, да что с наградами? С премиями! Дело получило огласку, шум! Мне соседям в глаза взглянуть стыдно, хотя они конечно же все понимают, говорят - не мучайся, Вернер, мы же понимаем, ты не такой, ты Wertvoll Jude!

А потом в "Фолькишер Беобахтер" появилась та самая статья под названием "Особенный". И еще в одной газете статья. А дальше пошли письма. "Евреи оплевывают наши святыни!" Потом письма от евреев: "Мы чтим фюрера!", "Гольдман - отщепенец!" Понимаешь, на чью мельницу лил воду этот идиот? Ведь антисемиты никуда не девались! И только своим достойным поведением мы, евреи, можем доказать свое право на существование.

Дальше - больше. Демонстрации. Десять тысяч выходят на площадь под лозунгом: "Вон Иуду из Германии!" На стенах домов: "Гольдман, вернись в Аушвиц, мы все простим!" Впрочем, это на стенах. А на митингах все было настолько цивилизованно, что некоторые еврейские общины осмелели и послали туда своих представителей. Ну, тут уж собравшие не сдержались и побили их. Все, мол, вы заодно! А и то - как еще поступать с представителями национальной группы, один из которых вот так откровенно плюет на чувства окружающих. Из-за таких, как он, и получился тогда перекос у фюрера.

Короче говоря, народ вошел во вкус. С площадей, где собирались митингующие, избиения перекинулись в темные переулки, а затем и на залитые солнцем улицы

Соседи больше не называли меня Wertvoll Jude, сторонились, косо посматривали. На всякий случай - мало ли что?! - я услал Эльзу с детьми в Эйзенах, в загородный дом. И Дитер с ней туда же отправился - Франц какое-то заболевание ему выдумал и справку на месяц дал. Ему ведь не только дома оставаться было опасно, ему и в университете однокашники проходу не давали. Он еще упирался - отец, мол, как я тебя оставлю! В-общем, дети в безопасности, звонят каждый день. Я снимаю трубку, слышу их голоса, слышу шум нашего эйзенахского леса, слышу звуки "Браденбурского концерта", чувствую вкус "Либфраумильх", и на глаза наворачиваются слезы. Из вежливости предложил я и Бертольду туда переехать - у него хватило духу отказаться и остаться со мной в нашей квартире на Шлоссштрассе. И вовремя! Потому, что уже на следующий день после отъезда моей малышки и моих крошек по нашему городу впервые зашелестело слово "погром".

Сначала было невероятно - не Россия все же! А потом - ведь была и у нас своя "Хрустальная ночь". Правда, там причиной было убийство, убийство евреем нашего дипломата. А сейчас - оскорбление национальной памяти, оскорбление народных чувств. Тоже гнусность.

Да, Гельмут, немало дурного натворили наши с тобой соплеменники, велика вина их перед нашим народом, я имею в виду немецкий.

И вот, когда угроза казалась уже неотвратимой, руководители еврейской общины нашего города и прежде всего многомудрый профессор Михаэль Вайсман, решились на отчаянный, но единственно правильный шаг - они перехватили инициативу. Как? Сейчас поведаю.

Раздается у меня звонок. На проводе профессор Вайсман. Он, можно сказать, берет быка за рога.

"Господин Розенфельд, - говорит, - знаете ли, что в нашем городе готовится акция, в которой должны принять участия сотни людей. Сначала они разделаются с вашим зятем, вашей семьей и вашим имуществом, а затем наведаются и в остальные еврейские семьи, проживающие в нашем городе".

"Увы, - отвечаю, - слышал об этом. И, откровенно говоря, не знаю, какое чувство во мне сильнее - страх за свою жизнь и за свой дом или стыд за то, что по вине члена моей семьи жизни наших евреев оказались в опасности".

"А что вы думаете, - спрашивает профессор Вайсман, - о вашем зяте, господине Гольдмане?"

"Что думаю? - отвечаю, - Думаю, что, хотя наше правительство и объявило еще в сорок пятом, дескать, фюрер перегнул палку в отношении евреев, но глядя на некоторых из них, вроде моего зятя, я думаю, что может быть он и не так уж был неправ!"

"Ну что ж, - говорит профессор Вайсман, - тогда надеюсь, мы поймем друг друга. Как бы то ни было, иногда приходится ради спасения жизней десятков людей жертвовать одним".

И вот в прошлую субботу у здания синагоги, в которой давно уже никто не молится потому, что молящихся евреев нет в нашем городе, но которая является символом еврейства, чего не скажешь о сером неприметном доме, где располагается центр еврейской общины, так вот, у здания синагоги собирается толпа человек семьдесят, все до одного евреи, поднимают плакат "Смерть выродку!" - и прямым ходом к нашему дому. Немцы смотрят и дивятся - мы, мол, говорили, "все вы заодно", а вы-то, оказывается, вон какие!

Профессор Вайсман звонит мне и говорит: "Господин Розенфельд, боюсь, если ваш зять не выйдет к нам сам, дом придется подвергнуть разграблению".

Я бросаюсь к кабинету Бертольда, а дверь заперта. Ну, пока я с ключом возился да дверь пытался высадить, они и ввалились. Впереди - профессор Вайсман. Я, как услышал шаги на лестнице, бросился к дверям и встретил гостей на пороге. Профессор первым делом отвесил мне пощечину - не сильно, не больно, можно сказать - для вида. Отодвинули меня в сторону - и вперед, к кабинету Бертольда! Человек восемь их было - остальные на лестнице да на улице остались. Дверь, что передо мной была заперта, словно сама собой распахнулась перед ними. И поверх их голов я увидел Бертольда - черную фигуру на фоне окна. Я увидел Бертольда, вознесшегося над ними, над нами, над всеми, над всем! И я поразился - какой же он огромный! Казалось он крупнее всей этой ввалившейся еврейской мелюзги вместе взятой. И поверх их голов он глядел прямо мне в глаза. А я - ему. И мы, всю жизнь находившиеся на противоположных полюсах, в это мгновение поняли друг друга. А потом - крик профессора Вайсмана: "Бертольд, нет!" И еще чей-то вопль: "Не надо!" И - исчез силуэт его черный. Был - и нет! И солнце жгучее сквозь белое окно - прямо на глаза мне опрокинулось.

Все ахнули и бросились к окну, и - вниз смотреть! А что там нового увидеть можно - проверять, на месте ли он, не отросли ли у него крылья?

На лестнице никого не было. Те, что толклись там во время выстрела успели уже сбежать вниз, а профессор Вайсман и его команда так наверху и остались, пребывая в ступоре. И когда я вышел из подъезда, все на улице так почтительно передо мной расступились, словно не мне, а Бертольду последний долг отдавая. И когда я Бертольда увидел, меня не лужа крови поразила - что я крови в Дахау не видел? Нет, меня поразило, какой он маленький посреди улицы, вот на этой брусчатке, ровной, как клавиши у пишущей машинки, словно что-то хотел напечатать, о чем-то поведать обступившим его евреям... И еще - он лежал не под окном, а в стороне от дома, будто он с окна не шагнул в пропасть, а с силой оттолкнувшись, прыгнул. А может быть, действительно прыгнул? Ведь у себя в университете Бертольд был чемпионом курса по прыжкам в длину.

За спиной послышались всхлипы. Я обернулся. Люди, явившиеся разобраться с Бертольдом, теперь растирали по щекам слезы. А на что они рассчитывали, когда шли сюда? Что дело ограничится несколькими синяками? Или что смерть выглядит изящнее и безобиднее?

Вот так, мой дорогой Гельмут. Со смертью Бертольда все у нас переменилось. В тот же вечер в старую синагогу впервые за десятилетия пришли люди на молитву. Те же ли это были люди, что стали свидетелями и в какой-то степени соучастниками гибели Бертольда, не знаю. Я до синагоги так и не дошел.

Газетная кампания и митинги во мгновение ока прекратились, словно по чьей-то команде. Соседи перестали на меня коситься, а даже как-то теперь виновато при встрече отводят взгляд. Дитер и Эльза с детьми вернулись в город, а я наоборот уехал в загородный дом. Так что гуляю по лесу, наслаждаюсь запахом новорожденных клейких листиков - скоро ведь праздник, двадцатое апреля!

Одно только тяжело - едва начинаю листать альбомы моего любимого Дюрера или ставлю "Бранденбургский концерт", как перед глазами встают залитые кровью глаза Бертольда, а то вдруг такая большая-большая мостовая, а посередине такой маленький Бертольд. И возникает странное, дурацкое чувство, будто это Дюрер с Бахом убили его.

Плохо мне, Гельмут! Приезжай в Эйзенах, выпьем, я - "Либфраумильх", а тебе по традиции подберу чего покрепче. А хочешь - брошу все и уеду к тебе в холодный и туманный Киль. Может быть, навсегда. Крепко обнимаю, твой Вернер.

P.S. Только что по радио услышал выступление нашего бургомистра. Он сказал буквально следующее: "К сожалению, недавно мы с вами стали свидетелями усиления антисемитских настроений в связи с известными событиями. Помните, дорогие соотечественники - народ не отвечает за встречающихся в его рядах негодяев. В конце концов, полковник Штауффенберг, убивший нашего любимого фюрера, был чистых немецких кровей".

Ксения Кошникова. Мотив

Русалка лежала лицом к небу. Пожелтевший хвост наполовину скрывался в море, неправдоподобно яркие зеленые волосы облепили камни, путаясь в расщелинах, что, видимо, и не давало ей соскользнуть в воду целиком. Обрыв уходил вниз почти под прямым углом, и, стоя у самого края, Сол ощущал неприятную щекотку в ступнях. Казалось, что ноги каким-то образом, сами по себе сделают шаг вперед, отправив своего обладателя в короткий смертельный полет. Но у русалки-то ног не было. В этом, как полагал Сол, и была загвоздка. Однако, надеясь на лучшее, все же спросил:

- И зачем я здесь?

- А то сам не знаешь, - хмыкнул Ульф. Он щелкал колесиком зажигалки, зажав в зубах сигарету, и царапающий звук раздражал Сола, как и мелкий, непрекращающийся с самого утра дождь, как холодный ветер, как необходимость быть здесь, снова сталкиваясь с тем, от чего он пытался укрыться под крылом дипломатического корпуса. Безуспешно.

- Ты же читал регламент, - зажигалка, наконец, выплюнула крошечный столб пламени, и на смену раздражающему звуку пришел едкий запах дыма крепких Troll ON. По мнению Сола, вместо тролльских сигарет можно было курить смолу в чистом виде и значительно сэкономить. - Он требует "выезда официального представителя Ведомства по межрасовым коммуникациям на место чрезвычайной ситуации. В особенности, если имеется подозрение или прямое указание на преступление".

Внизу, около русалки засуетился маленький брюнет. Он передвигался почти на четвереньках, чтобы не поскользнуться на камнях, и полы его щегольского, совершенно неуместного бежевого пальто быстро намокли и волочились, как подол халата.

- Преступления? Русалок выбрасывает из воды, они задыхаются.

Ульф усмехнулся.

- Действительно, случается сплошь и рядом. В последний раз, кажется, лет пятнадцать назад. Цепляешься, как утопающий за гнилую доску.

Ульф выпустил дым, и он смешался с ледяной моросью.

- В любом случае, тебе сообщать в Ведомство малых и больших вод. Лучше один раз увидеть, как говорится.

Сол поморщился. С водными он иметь дела не любил и не хотел.

- Ты сам это выбрал, - напомнил Ульф.

- И ты никак не можешь это переварить. Хотя сам мог бы пить со мной коктейли на эльфийских террасах, но предпочитаешь разглядывать трупы.

Брюнет внизу обхватил русалочий хвост и с видимым усилием попытался выудить его из воды, но поскользнулся и шлепнулся на задницу, неловко взмахнув руками.

- А это что за клоун? - спросил Сол.

Брюнет словно услышал его, хотя из-за рокота волн это было совершенно невозможно, и запрокинул голову. У него оказалось неожиданно юное и смуглое лицо. Он смотрел, приложив ладонь козырьком, будто в глаза ему било солнце, хотя никакого намека на сияние не было и в помине. Небо томилось в осаде плотных дождевых облаков.

- Это Роберт, мой новый подчиненный. Видишь, как старается?

Насквозь мокрый Роберт наконец сбросил идиотское пальто и вернулся к своему занятию. На подмогу к нему так же, по-крабьи, пробирался еще какой-то незнакомый Солу парень.

- Других кандидатов не было?

- Воспитываем кадры. Вся грязная работа на нас. У тебя ведь налаживание коммуникаций, коктейли...

- Спасибо, что напомнил о моих обязанностях. Поеду выпью чего-нибудь, потому что, кажется, здесь я видел все, что нужно.

Сол отвернулся от сырого соленого ветра и, не прощаясь, пошел к машине.

- В морг загляни вечером, будет готово заключение. Полагаю, им потребуются подробности, - донеслось в спину.

Дорога от обрыва к городку спускалась плавно, и была ровной, без извилистых петель и ухабов. Прокатиться здесь в солнечный день должно быть даже приятно, но дождь превращал без того невеселую картину северного побережья в унылую мешанину серых и бурых пятен.

На всем пути навстречу не попалась ни машины, ни путника. Хотел бы кто-то привезти тело, чтобы сбросить в воду, лучшего места, пожалуй, и не найдешь. Сол поморщился. Он думал об этом деле уже против воли, думал о нем, как раньше, как о своем, и Ульф, безусловно, рассчитывал именно на это, не забывая добавлять зацепы издевок на свои крючки.

Слова Сола прозвучали резко, но он не видел ни единой причины оправдываться. Прошение о переводе в дипломатический корпус мог подать всякий, кто имел выслугу лет и десятитомник рекомендаций. У Ульфа шансов попасть туда было даже больше, учитывая, что формально Сол был его подчиненным, но тот предпочел оставаться на своем месте. Дипломатической работу можно было назвать лишь условно. Но она, без сомнения, была более размеренной, более бумажной и менее кровавой. Так ответил Сол на взгляд, которым Ульф наградил его заявление об уходе. И повода для личной мести здесь не находилось.

Сол притормозил и сдал назад. В окружающей серости он едва не пропустил вывеску. "Таверна" было вырезано на доске, не слишком аккуратно приколоченной над дверью с тяжелым металлическим кольцом вместо ручки. За затейливыми решетками окон ни проблеска света. Словно пристанище гномов, подумал, Сол, втыкая машину в закуток на узком тротуаре. Однако название ясно указывало на то, что заведение принадлежало эльфам, а значит, здесь можно выпить марча.

В теплом полумраке он оказался первым посетителем. У стойки, подперев щеку рукой, скучал эльф.

- Заходите, - сказал он вместо приветствия, не меняя позы.

Сол устроился наискосок от эльфа, с трудом отодвинув дубовый табурет. Он никак не мог взять в толк, являлась ли вся эта лесная эстетика естественной частью их жизни или была лишь данью образу, как и многие другие чарующие детали, после Падения Завесы оказавшиеся лишь целым пляжем разрушенных и развеянных по ветру песчаных замков.

- Могу предложить марч, - эльф обернулся, скользнул глазами по рядам бутылок, - марч и, может быть, марч?

- Классический.

Эльф почти с неохотой покинул свое место, поставил перед Солом стакан, взял ближайшую бутылку, чуть взболтал. В стакан потекла густая жидкость. В скудном свете, просачивающемся из окон, она казалась темно-красной, почти черной, как венозная кровь.

Вкус, однако, был отменный. "Словно старый добрый яблочный сидр смешали с первосортным шотландским виски да плеснули туда домашнего лимонада бабушки Анны", - так вспоминал дед о том дне, когда впервые попробовал марч. Сол не застал ни бабушку Анну, ни ее знаменитого лимонада, но не верить деду повода не было. Сладковато-терпкий вкус действительно напоминал странную, но гармоничную смесь слабого и крепкого алкоголя, легко и приятно пьянил, при этом был начисто лишен дурной хмельной тяжести. У марча не было конкурентов, и с тех пор эльфы изобрели сотни вариаций, более сладких, более крепких, ягодных, овощных, фруктовых и, как слышал Сол, где-то на юге был даже устричный марч.

- Есть хотите?

Прежде, чем Сол успел ответить, эльф обернулся и неожиданно громко крикнул:

- Янре! Что сегодня на закуску?

Сол перевел взгляд на зеленую занавеску, отделявшую бар от внутренних помещений. Та не шелохнулась. Эльф пожал плечами.

- Добавки?

Он плеснул в стакан еще марча и медленно вернулся на свой табурет. Его глаза смотрели в окно, за которым дождь стоял уже сплошной стеной, без всякого интереса. Возможно, он просто был очень стар. Сол попытался прикинуть его возраст, но безуспешно. "Мы смотрели на них и не могли дышать. Мы надеялись, что прикоснемся наконец к чему-то великому, приблизимся к бессмертию, - после двух бутылок марча дед пускался в сентиментальные рассуждения, повторявшиеся из раза в раз. - Волшебство оказалось наукой. Это разбило наши сердца. Понимаешь?"

Сол кивал, но повода для разочарования не видел. Он рос уже в том мире, где время было одинаково беспощадно к каждому. В конце концов, как приходилось ему читать, древние аборигены, впервые увидев белого человека, приняли его за бога, не подозревая, что в жилах его течет та же кровь.

Из-за особенностей эльфийской генетики внешние признаки старения прекращались после тридцати лет, но внутри тело изнашивалось и умирало. Так что эльфу за стойкой могло быть как тридцать, так и все семьдесят.

- Орешки, как обычно. Земляничный пирог, но вчерашний.

Оба вздрогнули от этого голоса, прозвучавшего в тишине. Еще прежде, чем Сол увидел его обладательницу (узкий подбородок, веселые кошачьи глаза, глубокий вырез платья, подчеркивающий чистоту кожи), до того, как она выглянула из-за пыльного занавеса, протянув стаканчик с орешками, он подумал, что этот голос - как кристально чистый марч - ни на что не похожий, пьянящий незаметно и быстро.

Сол просидел до сумерек, опрокидывая стакан за стаканом, складывая скорлупки в подобие пирамиды. Орехи давно кончились, но закусок больше не предлагали. Когда хлопнула дверь, и в зал вошел еще один посетитель, эльф поставил перед Солом непочатую бутылку, выбрался из-за стойки и зажег свет. По стенам тянулись гирлянды, и таверна впервые за вечер приобрела уютный, даже волшебный вид, тот самый, которого ждешь от эльфийских заведений. Хозяин негромко разговаривал с гостем, их голоса удалялись и в конце концов стихли, но Сол этого не заметил. Он наливал себе сам, нисколько не возражая против уютного одиночества. Отблески лампочек мерцали на темных боках бутылок, как болотные огни, Сол потягивал терпкую жидкость и дожидался.

Занавеска дрогнула. И та, которую он хотел увидеть, усмехнулась краешком губ, увидев его на том же месте, и без всякого смущения устроилась напротив. Болотные огни теперь кружились в ее глазах.

- Ты журналист? - спросила она.

- В смысле?

- Ты же здесь из-за русалки?

- Откуда ты знаешь?

Этот вопрос отрезвил, как морской ветер. Сол будто только сейчас осознал, как здесь оказался. Он обернулся, зал был пуст, за окнами - темнота.

- Это очень-очень маленький город. Новости расходятся быстро. Здесь почти никто не живет, и сюда редко приезжают.

- Почему?

Она пожала плечами.

- Климат, наверное. Почти каждый день дождь, а не дождь, так туман, мало кому по душе.

- Но ведь тебе да.

Она улыбнулась. Ее пальцы описывали круг по кромке стакана. В плавности этого повторяющегося движения было что-то почти завораживающее.

- Отец варит марч по семейному рецепту, здесь для этого все условия. Это дело всей жизни. Не хочется оставлять его одного. Так я права? Насчет тебя?

- Может быть. Мне пора, - сказал Сол, не двигаясь с места. На краю сознания маячила далекая мысль о том, что он должен ехать к моргу, записываться на аудиенцию. Он попытался слезть с табурета, но пол просел, зыбкий, как болотная тина.

- Не надо садиться за руль. Две смерти в таком маленьком городе - уже слишком.

Сол почувствовал, как ее руки мягко обхватили плечи, закрыл глаза, даже так ощущая головокружение. Сколько же он выпил?

- Наверху есть гостевая комната.

Она повела его за зеленую занавеску, по короткому темному коридору, вверх по лестнице. Пахло ягодами, спелыми яблоками, уютной пыльной теплотой чердаков.

В тесной комнате бледный свет фонаря за окном несмело освещал контуры предметов: кровать, одежду, ворохом висящую на спинке стула.

- Ты же сказала, есть гостевая.

- Ну, ты у меня в гостях, - прошептала она, закрывая дверь.

Она подошла так близко, что Сол ощущал тепло ее тела.

- Я не думаю, что это хорошая мысль.

- Разве? - легкие пальцы пробежались по шее. В глубине ее взгляда плескалось волшебство, марч растекался по венам. Соблазн был непреодолимым. Руки сами обняли ее, потянули завязки платья. Было так тихо, что Солу казалось, он может различить удар каждой капли дождя о стекло, каждый удар сердца.

Их тела качались в такт на ласковых волнах. Ее лицо ныряло в темноту и приближалось, нежно очерченное рассеянным и далеким светом, ее волосы щекотали кожу, они лились и лились, как светлый дождь, и Сол закрыл глаза, готовясь отдаться на волю волн, когда вдруг увидел другие волосы, что были, как мох, облепивший холодный камень. Бескровное, обращенное к небу лицо и безвольно раскинутые руки.

Воздух кончился внезапно, он широко открыл рот, но понял, что не может вдохнуть, и над ним сомкнулась темно-зеленая толща ледяной воды.

Мокрое полотенце приятно холодило лоб. Марч лежала рядом, прильнув к его телу.

- Напугал меня. Тебе точно можно пить?

Сол слабо улыбнулся, повернул голову, чтобы видеть ее лицо, и отметил, что стены и пол больше не кружатся.

- Я тебе не налью.

- Как тебя зовут?

- Даньянре.

- В жизни не выговорю.

- Поэтому для посетителей Янре, - тихо рассмеялась она. - А тебя?

- Сол.

- Коротко и со вкусом.

Легкий смех будто прятался в каждой ее фразе, жил в самом ее голосе. Она приподнялась на локте, волосы шелком скользнули по руке.

- Ты расследуешь это дело?

- Это в прошлом. Теперь я дипломат. Должен доложить об инциденте в Водное ведомство. Приложить усилия, чтобы избежать конфликта, заверить в содействии.

- Разве расследовать не интереснее?

Сол не ответил. Белевшее в темноте лицо Янре казалось очаровательно юным. Он высвободил руку, погладил ее по щеке.

- Что ты знаешь о русалках?

- Почему ты думаешь, что я знаю?

- Мне кажется, жившие по ту сторону завесы должны больше знать друг о друге.

Янре покачала головой.

- Они очень древние. Говорят, вся жизнь зародилась в воде, и они были началом.

После Падения ученые потеряли сон. Был ли у всех представителей рас общий предок и сотни других вопросов лишали их сна, а кое-кого, как свидетельствует хроника, даже рассудка.

- Они совсем другие. Гномы, тролли, эльфы и люди похожи, - ее рука вдруг очутилась под одеялом, и Сол ощутил легкое, но настойчивое прикосновение внизу живота. - Во всех местах.

Пока ученые развивали теории, прочие представители рас с интересом окунулись в бездны "культурного обмена". Кто-то считал это недостатком, но большинство все же полагало благом то, что дети от такого обмена не появлялись.

О подводных обитателях, впрочем, сказать наверняка было решительно нечего. Изучать себя они не давали.

- Похвальное рвение или не очень доброе утро?

За полчаса, что оставались до начала рабочего дня, Сол успел умыться в туалете и взять в автомате завтрак. Отпив пару глотков, он отправил кофе в мусорку и удовольствовался тощим бутербродом.

- Я думал, придет другой, который вместо тебя, - Гремет был как обычно свеж, бодр и чисто выбрит. Они пересекли двор и направились к приземистому зданию морга.

- Роберт?

- Да, вроде так его зовут. Говорят, у него отец где-то в высших дипломатических кругах. Надень.

Гремет извлек из шкафчика два безукоризненно белых халата и, влезая в свой на ходу, уже устремился вниз по лестнице. Сол едва поспевал за ним, вздрагивая от прохладного воздуха, пропитанного неуютным и резким запахом очистителя. Резко пискнул датчик, пропуская их внутрь, и Сол пожалел, что пришел не с пустым желудком. Он словно оказался на южной отмели, куда под безжалостные солнечные лучи вынесло горы водорослей и мидий. Щелкнул выключатель, неяркая лампа осветила голые стены и нечто, лежащее на кафельном столе. Сол не сразу понял, что это и есть та, ради которой он здесь.

Волосы высохли, потемнели и стали похожи на клубок гниющих бурых водорослей. Кожа сморщилась, как курага, из нее сочилась и капала на пол, образуя густую сиропную лужицу, прозрачная слизь. Хвост набух, непропорционально увеличившись, словно готовясь лопнуть, выпустив из себя каких-нибудь отвратительных многоногих существ. Сол вздрогнул, заставив себя сосредоточиться на словах Гремета.

- Период разложения очень короткий. Их тела устроены вроде губок, впитывают необходимые вещества из воды. - Гремет натянул маску и синие перчатки, готовясь приступить к делу. - Просто удивительные создания, ничего подобного не видел.

Он навис над телом почти хищно, не замечая зловония.

- Когда тело перестает функционировать, лишнее вытекает. В прямом смысле, течет, как видишь. Тела сморщиваются. Еще день-другой, и от нее бы почти ничего не осталось.

- Идеальная жертва, - выдохнул Сол сквозь зубы, стараясь вдыхать не слишком глубоко. - Что-нибудь еще?

- Почти ничего. Из-за особенностей строения трудно применять стандартные методы. Скелет хрящевой, очень легкий, - Гремет аккуратно и без всяких усилий, поднял тело, казавшееся налитым водой. - Характер повреждений заставляет предположить, что ее сбросили с высоты. Между зубов застряли волокна ткани.

- Кляп?

- Возможно. Кто-то не хотел, чтобы она кричала. Может быть, ее завернули в одеяло.

Сол обсуждал подобные вещи много раз, но ни разу еще ему не приходилось стоять над телом русалки. Разглядывая ее, он будто спрашивал себя, ощущает ли какую-нибудь разницу.

- Они ощущают боль?

- Честно? Не знаю. Данных мало. Как думаешь, можно будет ее оставить? - с надеждой спросил Гремет, выпрямляясь. Сол едва сдержал подкативший к горлу комок.

- Не знаю. Я еще не сообщал в Водное.

- Сам знаешь, такой экспонат впервые. Жаль было бы упустить.

Глаза Гремета блестели, как у ребенка, получившего неожиданно щедрый подарок.

- Не могу обещать. Сам знаешь, реакция непредсказуема.

- О чем и речь. Все на ощупь, да по книгам. - Гремет хмыкнул, извлекая из ящика тонкую папку. - Брошюра исландского профессора, скверно изданная лед двадцать назад, вот и все, что есть. Да еще и перевод - как тролль писал. Вот. - Гремет протянул ему папку с отчетом.

- Спасибо.

- Не за что. Держи меня в курсе.

Сол кивнул, почти бегом устремился к двери и, только закрыв ее, вдохнул полной грудью.

Вход в Ведомство был сродни погружению под воду. Сол приходил сюда только однажды, и визит занял четверть часа. При переводе в дипломатический корпус следовало отметиться и внести свое имя в короткий список лиц, "допущенных к посещению по предварительной записи". Иных списков, впрочем, не существовало. Ощущения были все те же. Неестественно громкий звук шагов в полной тишине: ни перезвона телекомов, ни гудения машин, ни голосов - только мерное журчание воды. Вода была здесь повсеместно: фонтаны и миниатюрные водопады, аквариумы, бассейны, булькающие переплетенные колбы, слабо подсвеченные золотисто-зеленоватым светом. Морские мотивы на каменных плитах пола и стен, раковины-светильники, прохлада и покой, молчание, темное безмолвие морского дна под километровой толщей воды.

Его никто не встречал. Номер кабинета вежливо сообщили при записи, здесь не были заинтересованы в лишней коммуникации. "No small talk" - могло бы висеть здесь, как в иных местах вешают таблички "No smoking".

Он три раза постучал и вошел в тяжелую дверь, украшенную силуэтом русалки, что показалось бы Солу дурным знаком, будь он хоть каплю суеверен.

В кабинете, показавшимся ему размером со школьный спортзал, взгляд уперся в огромный аквариум, в глубине которого колыхались водоросли, и таилось нечто, что Сол не смог и вряд ли желал бы разглядеть. Он различил только длинную ленту присосок с обратной стороны стекла. Они ритмично сокращались, словно подмигивая.

Свет проникал сюда только из узких окон, расположенных под самым потолком, из-за чего Сол в полной мере ощутил себя где-то на дне.

- Присаживайтесь, пожалуйста, - переводчица терялась в полутьме помещения, и Сол не сразу нашел ее взглядом. Волосы девушки были ожидаемо выкрашены в сине-зеленый. Она сидела очень прямо, сложив перед собой руки, как школьница. Если не считать стакана воды, низкий каменный столик перед ней был девственно чист.

- Благодарю, - Сол опустился в кресло для гостей. Очень неудобное на вид, оно объяло тело, и Сол ощутил себя моллюском, надежно укрытым щитом раковины.

Масса в аквариуме заворочалась с утробным бульканьем.

- Что вас привело?

Со времен Падения Завесы подводные обитатели оставались единственными, кто не только не овладел ни единым чужим наречием, но даже не пытался этого сделать. Контакты с ними сводились к минимуму и ограничивались очень коротким соглашением о рыбном промысле и добыче жемчуга. Каким образом переводчицы усваивали язык, аналогов которому не было ни в одном наречии, сказать не мог никто, в том числе они сами. Подписавшие тонну бумаг добровольцы, вернувшиеся из глубин, словно оставляли там часть себя. Их взгляд приобретал отстраненность, а речь менялась, точно менялось все их мышление. Они оставались жить при Водном ведомстве, не выказывая ни малейшего интереса к земной жизни.

Прежде, чем ответить, Сол отпил воды, стоявшей на таком же столике рядом с креслом. Во-первых, в горле действительно пересохло, во-вторых, этого требовал этикет.

Как умел, он объяснил суть дела, с каждым словом чувствуя себя все глупее. Речь звучала монологом, обращенным с неясной целью к неопределенному слушателю. Девушка смотрела строго перед собой, как гальюнная фигура.

Когда он закончил, ни вода в аквариуме, ни девушка за столом, ни тишина в кабинете не шелохнулись.

- Пока это вся информация, которой мы располагаем, - уточнил Сол, не дождавшись ответа.

В аквариуме забулькало, губы девушки зашевелились, как механические.

- Водное сообщество выражает сожаление о прискорбном инциденте.

Переводила ли она дословно или передавала лишь общий смысл - оставалось загадкой.

- Мы хотели бы обговорить возможность вашего содействия. Мы не сможем установить личность погибшей. - Сол перевел дух, хотя расслабляться было рано.

- Это не представляется необходимым, - проговорила девушка. - Благодарим за сообщение.

Снова воцарилось молчание.

- Боюсь, я не совсем понял, - осторожно заметил Сол. - Вы не хотите расследования?

- В этом нет необходимости.

- Мы думаем, это убийство, - Сол впервые произнес это вслух и вздрогнул.

Молчание. Казалось, барабанные перепонки дрожат от давления, как на глубине.

- Простите. Вы бы не хотели узнать, кто она?

"И кто ее убил?" - это Сол добавил уже про себя.

Темная муть за стеклом шевельнулась, забулькала.

- Разве... - на лице девушки Сол впервые заметил нечто, близкое к замешательству.

- Разве человеческая раса беспокоится о каждом утопленнике? Подводное сообщество... - она вдруг запнулась по-настоящему, бросила на Сола живой, человеческий взгляд, но, встретившись с ним глазами, опомнилась и быстро закончила: - Подводное сообщество бы не стало так утверждать.

Сол ощутил, как, несмотря на прохладу, лицо охватывает жар. Наплевав на приличия, он схватил стакан и осушил залпом. Потом заставил себя сосчитать до пяти и только тогда спросил:

- Значит ли это, что можно закрыть дело?

- Можете поступать, как угодно, - перевела девушка, когда бульканье в аквариуме стихло.

После мертвенной тишины Водного ведомства мир оглушил его запахами, звуками, красками, и Сол был рад вернуться назад, на сушу.

- Черта с два, - сказал он сам себе по пути к машине. - Черта с два.

Хотя рабочий день на сегодня можно было считать законченным, Сол повернул к департаменту. По его расчетам, Гремет должен был быть на месте.

Так оно и оказалось. Он стоял в той же скрюченной позе, держа в руке странный прибор с круглой красной лампой и рассматривая что-то в чешуйках хвоста.

- Ты вообще уходил отсюда? - поинтересовался Сол.

- Некогда, надо работать, пока не отобрали! - отмахнулся Гремет, не отрываясь от занятия.

Русалочка сморщивалась на глазах. Тело ее словно уходило в хвост и стекало прозрачной жижей. Воздух сгустился до предела, и с каждым вдохом в рот будто совали горсть стухших мидий.

- Пока не отберут.

- Правда? - Гремет выпрямился, просияв лицом. Воистину чудесные новости.

- Да, ведомство берет дело под особый контроль.

Из угла послышался кашель, грозивший перейти в рвоту. Сол обернулся и только сейчас заметил в углу знакомого брюнета в бежевом пальто. Тот стоял у самой двери, явно не горя желанием рассматривать тело.

- О, Роберт.

Тот помахал рукой, не отрывая другую от лица. Не следователь, а принц крови на рыбном рынке.

- Дождись меня на улице, - смилостивился Сол.

Дважды просить не пришлось.

- Как он собирается работать, - Сол дождался, пока за дверью стихнут торопливые шаги.

- Освоится. Ты серьезно насчет нее? - Гремет кивнул на то, что еще вчера было русалкой.

- Да, можешь изучать всласть. Но от тебя тоже кое-что понадобится. Раздобудь мне контакты этого исландского светила.

- Не вопрос, - растерянно ответил Гремет. Снял перчатки, пошел к столу. - Сейчас найду. Но не думаю, что он ответит. Ему лет под девяносто, и кроме как по-исландски он не говорит.

- Это уж моя забота, - мрачно ответил Сол.

Роберт дожидался на той самой скамейке, где Сол сидел утром. Он с явным наслаждением курил и, улыбаясь, разглядывал что-то на экране телекома.

- Материалы дела забавные?

Роберт вздрогнул, как застигнутый врасплох школьник. Он затушил окурок, и Сол заметил, что парень курит то же, что Ульф. Малыш подражает большому боссу. Сол усмехнулся.

- Как идет работа?

Роберт тут же извлек папку, точно такую же, какую Сол получил утром и успел тщательно изучить. С преувеличенной аккуратностью парень разложил на скамейке материалы. Фотографии, словно части большой мозаики: на каждом кусочке - часть тела русалочки. Сол увидел вблизи все то, что не разглядел с высоты. Еще зеленые волосы, еще не стянутая влажная чуть голубоватая, как перламутр, кожа. Изгиб тонких губ. Круглая жемчужина соска на маленькой груди.

- Честно говоря, - медленно произнес Роберт, не отрывая взгляда от снимков. - Зацепок особенно никаких нет.

- Разговаривал со свидетелями? Знаешь, кто ее обнаружил?

- Анонимное сообщение на телеком. Концы в воду, - он рассмеялся над собственной случайной шуткой, но тут же осекся. Он весь был, как и его бежевый плащ, - совершенно неуместный.

- Спускался в город?

- Да, он почти пустой. Там есть эльфийская таверна. Очень милое место, - добавил он.

- Неужели?

- Мне ее жалко, - вдруг сказал он тихо и потянулся за новой сигаретой. - Но я просто не представляю, как это распутывать.

- Ты уж постарайся. Для перевода в дипломатический корпус нужен хороший послужной список.

- Да знаю, - понуро согласился Роберт. - Вы поймите, я ведь не против работать. Но не знаю, за что зацепиться. Про вас в департаменте легенды ходят, - робко добавил он, подняв смуглое лицо.

Сол вдруг понял, что парень еще совсем мальчишка. И весь его вид, и слишком крепкие сигареты - это только высмотренный где-то образ того, кем он хотел бы стать.

- Для начала избавься от плаща, - посоветовал Сол. - И пришли мне все материалы в цифровом виде. Сегодня же. Я буду курировать это дело.

Роберт просиял.

- Принято. Говорят, вы были лучшим.

- Это потому, что я никогда не отступался, - сказал Сол, скрывая, что польщен. Приятно, когда тебя ценят на работе, но совсем другое дело - узнать, что ты, оказывается, был лучшим. Надо припомнить это Ульфу при следующей встрече.

- Ты не расслабляйся, в дипломатическом работы не меньше, как видишь.

Сол встал, ожидая, пока Роберт старательно соберет все в папку.

- Думаете, ее убили, да?

- Без сомнения.

- Я прикинул варианты. Думаю, хотели выкуп, - деловито рассуждал Роберт. - На дне такие сокровища - черта в ступе найти можно!

- Неплохо, но маловероятно. Похищение представителя другой расы - не пройдет без последствий в любом случае. Тем более, связываться с подводными жителями - себе дороже.

- Ладно. Черный рынок. Преступный конгломерат. Научные эксперименты, исследование неизученного вида. Вы видели Гремета? Он весь дрожит, когда на нее смотрит, - парень скривился, очевидно, вспомнив стоявший в морге смрад.

- Хорошо бы ты был прав, - устало вздохнул Сол.

- В смысле?

- Сам поймешь по ходу дела. Мне пора. Не забудь про документы.

Над побережьем сияло закатное солнце. Горящий шар тонул в море, отбрасывая на волны дрожащую дорожку чистого света, но теплее от этого не становилось. Ясный золотой воздух холодил до озноба. Сол обернулся к Янре, поймал свое отражение в темных стеклах. На ней были старомодные солнечные очки и светло-голубой свитер. Белые волосы собраны в высокий пучок. В машине Янре достала зеркальце и накрасила губы. Темный бархатный цвет, как ежевичный марч, который почему-то обожали эльфы.

- Твой отец знает, чем ты занимаешься?

Она расхохоталась.

- Я уже слишком большая девочка, чтобы он беспокоился о такой чепухе.

Сол наклонился и поцеловал ее. На губах приторный вкус марча смешивался с помадой. Они остановились у обрыва, вышли из машины и, расстелив старые пляжные полотенца, уселись на капоте, прихватив с собой пару бутылок и зачерствевший земляничный пирог.

- Ты, конечно, вовремя забеспокоился.

Солнечные блики превращали стекла ее очков в расплавленное золото. Она вдруг сдвинула их на лоб и тихо сказала:

- Это я нашла ее. И позвонила. Там дальше есть спуск на пляж, но было холодно, я решила только постоять над обрывом. И увидела ее внизу.

- Почему ты не сказала сразу? - ошарашенно спросил Сол.

- Не знаю. Просто я поняла, что она мертва, а если так, какая разница, кто ее нашел?

Они замолчали, слушая, как вода внизу разбивается о камни.

- Что еще ты скрываешь?

Он смотрел ей в лицо, и она смотрела в ответ. Ее глаза оказались светло-серыми, как северное небо, и сейчас в них виднелись темные облака тревоги.

- Ничего. Честное слово. Наверное, ее привезли ночью, но я ничего не слышала. Когда живешь у моря, все звуки смешиваются с шумом волн. Я не хотела впутываться. Я же не знала, что дело будешь вести ты.

- Я и не веду. Этим занимается Роберт. Он был у вас на днях.

- Ах да, - Янре снова улыбнулась, глаза ее посветлели. - Такой забавный мальчик. Что ты так смотришь?

Сол хотел сказать ей, что она насмешница и лгунья или еще что-нибудь колкое, но вместо этого спросил:

- Почему они нас ненавидят? Почему такие закрытые?

Янре моргнула, наморщила лоб, размышляя над вопросом.

- Может быть, это и есть сплоченность.

- Похоже, эта сплоченность им дороже жизни. Рыбины. Холодные снаружи и изнутри.

- Они не ненавидят нас, Сол. Я думаю, это другое.

- Что?

- Я не знаю. Может быть, осторожность. Страх.

- Страх чего?

- А что может быть хуже, чем быть беспомощным? Быть беззащитным там, где все чувствуют себя уверенно? Ходят на двух ногах, ездят на автомобилях. У нас есть корабли и лодки, чтобы переправляться по воде, мы научись даже спускаться под воду. А у них - только аквариумы.

- Так кто же в этом виноват?

- Ты злишься?

Янре придвинулась ближе, от нее сладко пахло ежевичным сиропом, ветер нес свежий запах воды, и хотелось остаться здесь навечно, никогда не уезжать.

- Знаешь, - прошептала она ему на ухо, и по шее побежали мурашки. - Почему эльфы так любят ежевичный марч?

- Всегда было любопытно.

- Ежевика для нас афродизиак, - она не дала ему ответить, и Сол успел заметить только улыбку на краешке вишневых губ, прежде, чем волны ежевичного марча унесли его далеко от всех берегов.

Шли дни. Сол следил за ходом расследования и за увядающим усердием Роберта на расстоянии. Письма от него приходили короткие, но эмоциональные.

Изучаю материалы дела. Ульф передает вам привет, - деловито сообщал он.

Изучил карту, объезжаю окрестности. Письмо сопровождалось копией карты, где Роберт старательно отметил флажками все посещенные места.

Гномы с горы видели машину. Ночью она ехала по северной трассе без фар, - это сообщение Роберт снабдил залпом восклицательных знаков.

Но трасса никуда не привела. Что была за машина, куда ехала, откуда - гномы констатировали факт, остальное их не интересовало. Они были чуть более разговорчивы, чем подводные жители, и, если дело не сулило выгоды, значит, нечего совать туда нос.

Еще раз съездил в городок. Безрезультатно, - сообщал Роберт, и Сол будто видел его усталое лицо.

Это Сол знал не хуже него. Городок мрачнел с каждым днем под сыростью дождей и ветра. Сол подъезжал к таверне с черного входа, пробирался сквозь шиповник, тихо открывал дверь.

- Почему ты входишь, как вор? - улыбалась Янре, и Солу казалось, что она единственный источник света во всем городе.

Спустя две недели Сол обнаружил на служебном столе довольно объемистый темно-синий конверт. Даже открыв его, он не сразу понял, что это ответ от исландского светила. Он отправил тому материалы дела, безукоризненно переведенные с помощью 2РФ (уж в чем преуспели гномы, так это в прикладных науках, спасибо им за это), но на ответ особенно не рассчитывал. Просто он привык убеждаться, что сделал все, что мог.

Ответ исландца был витиеват, будто он обращался к Солу со страниц древней саги. Продираясь сквозь вензеля словесных оборотов, с которыми адекватно не мог справиться даже 2РФ, Сол, наконец, выделил нечто вроде руководства.

"Тело их, - писал исландец - древу подобно. Вода образует в нем кольца. Спектральный анализ тетис омега позволит узнать, где древо произрастало, куда потянулись ветви, как глубоки его корни, какие птицы садились, какие вили в нем гнезда, когда оно зародилось и как увядало". Далее шли совершенно непереводимые сочетания букв и каких-то закорючек. Из этой поэзии Сол понял мало, но строчки про увядание обнадеживали. Лишь бы исландец не совсем выжил из ума и действительно не перескочил на деревья.

Сол переслал письмо Гремету с пометкой "Надеюсь, ты поймешь, о чем речь".

- Я думал, это миф! Что-то из разряда научной гипотезы.

Сол протянул руку, включил свет. Начало шестого утра.

- Где ты? - спросил он сиплым после сна голосом.

- В лаборатории, где же еще?

- Ты разобрался? Что за тета-бета?

- Там же все написано, - удивился Гремет. - Тела русалок подобны дереву, по кольцам которого можно узнать, сколько ему лет и каково ему пришлось. Только их тела сохраняют информацию о воде. Обо всей воде, - скал Гремет с нажимом, - в которой они находились с рождения и до смерти с точностью до часа. В общем, приезжай.

- Судя по всему, она плыла с юга. Затем, видишь, количество воды резко сократилось - здесь она оказалась на суше, - Гремет водил пальцем по столбикам показателей, казавшихся Солу набором букв.

- А тут запас воды в теле снова пополнился, но это была уже другая вода. Очень так себе. В ней присутствовал хлор и базальц - антисептик, никак не полезный в таких объемах. Естественно, она не могла получить питательные вещества из такой воды и, вероятно, была истощена. Возможно, ее хотели вернуть в море. Надеялись, что там она оживет.

В морге больше не пахло ни гнилью, ни водорослями. Гремет показал все, что осталось от русалки - сморщенное, раскромсанное на части существо. Голова - единственное, что еще сохраняло черты лица, лежала отдельно. Гремет собирался ее заспиртовать.

- Еще у меня сложилось ощущение, что ее извлекали из воды, но сейчас уже трудно сказать, промежутки слишком коротки.

Он положил распечатку в прозрачную папку.

- Надеюсь, это действительно поможет, - сказал он.

Они смотрели на голову, напоминавшую вяленый фрукт, и Сол подумал, что так и не узнал, какие у нее были глаза. Ни разу не видел русалочьих глаз и уже вряд ли когда-нибудь увидит.

Он вышел во двор. Четверть восьмого утра. Сол позвонил Роберту.

- Выясни, где у нас вода с такими показателями. Делай запросы в лаборатории.

Три дня спустя Сол гнал автомобиль по петлям дороги, вьющейся меж гор Тауру, где, если верить гномам, по ночному шоссе неслась темная машина. Ехать здесь без света было безумием.

Сообщение Роберта застало Сола посреди официальной аудиенции, и прошло еще три с половиной часа, прежде, чем он покончил с формальностями и сел за руль. Дорога заняла около шести часов, если не считать двух коротких остановок, и привела к коттеджному поселку, словно сошедшему со страниц рекламного проспекта. Ухоженные газоны, яркие детские качели, ровно покрашенные белые заборы, золотой закатный свет, ласкающий листву деревьев, негромкая музыка из открытых окон кафе - при других обстоятельствах Сол счел бы это место идиллическим краем для загородного отдыха.

Нужный дом нашелся быстро. У ворот, почти перегородив дорогу, стояли три машины, и пришлось потратить еще четверть часа, выискивая место для стоянки на соседней улице.

Ворота не были заперты, и, когда Сол пересекал участок по ровно выметенной дорожке из белого камня, пара с соседского крыльца посмотрела на него с жадным любопытством.

Он вошел в дом без стука. В нос бросилась странная смесью запахов домашней еды, цветов, парфюма и сигарет, в которых безошибочно угадывался Troll ON.

Коридор кончался аркой без двери, и Сол увидел бежевые стены, знакомый кудрявый затылок Роберта, сутулую спину Ульфа и хорошо знакомое лицо, чьи тонкие черты в сочетании с нервной мимикой придавали хозяину сходство с доберманом. Это был адвокат, очень хороший и очень дорогой.

Человек, сидящий на стуле, был настолько обыкновенен и неприметен, что Сол на мгновение и сам испытал разочарование. Ему было лет пятьдесят, полное лицо покраснело и лоснилось от пота. Он то и дело щупал ворот белой тенниски, словно желая убедиться, что тот не душит его, и с первых слов его стало ясно, что он даже не пытался отпираться.

- Поймите, - говорил он, переводя жалобный взгляд голубых глаз с одного лица на другое, и обращаясь сразу ко всем. - Я вовсе не хотел ей зла. Вы должны это понять. Вы должны понять, - настаивал он. - Это несчастный случай. Я хотел только показать детям. Просто показать детям. Ничего плохого. Конечно, я не хотел убивать.

При этих словах женщина, сидящая в углу на диване, вздрогнула всем телом. Стоявший лицом к окну парень лет семнадцати повернул голову и бросил на Сола неприятный оценивающий взгляд. Будто не найдя в нем ничего, достойного внимания, он снова отвернулся.

- Стоп! - властно вмешался Доберман. - Никто не говорил об убийстве.

- А что это было по-вашему? Увеселительная прогулка? - в голосе Роберта была резкость, о которой Сол и не подозревал. Из парня-то выйдет толк.

- Какие люди, - усмехнулся Доберман, заметив Сола. - Неужели требуется вмешательство высших дипломатических слоев?

- Представь себе, - сухо ответил Сол.

Человек на стуле посмотрел на него с надеждой.

- Я хотел отвезти ее к морю, - пояснил он.

- Для этого вам потребовалось ехать в место, расположенное в шести часах езды отсюда? - вмешался Сол.

Человек сник, шмгынул носом, и Солу даже показалось, что он сейчас заплачет.

- Кстати, что с фарами машины?

- Что?

- Они исправны?

- Я не пойму, почему вы вмешиваетесь, - прервал Доберман. - Я требую оформить процедуру официального допроса. Все, что здесь сказано, не имеет силы.

- Я просто интересуюсь.

Могло показаться, Доберман даже дрожит от азарта. Но Сол успел узнать его слишком хорошо. Этот пес умел делать свою работу, и он будет мотать всем нервы до тех пор, пока его счет регулярно пополняется, разыгрывая целые спектакли во имя праведного гнева.

- Поймите, пожалуйста, я просто хотел показать ее детям. Это только моя вина, - с этими словами мужчина уронил лицо в ладони и, к удивлению Сола, действительно заплакал.

- Прошу принять во внимание эмоциональное состояние. И чистосердечное раскаяние, - немедленно вставил Доберман.

Казавшийся безучастным, парень вдруг быстро вышел из комнаты, едва задев Сола плечом.

Ульф кивнул Солу, и он тихо пошел вглубь дома, но обернулся, услышав шаги. Женщина, сидевшая на диване, стояла, как призрак, открыв рот. Она хотела сказать что-то, но нужные слова не шли ей на язык.

- Я просто задам пару вопросов вашему сыну, - сказал Сол, сглотнув. - Не беспокойтесь.

Она обеспокоенно смотрела на него, чувствуя обман.

- Это несчастный случай, - снова повторили в комнате.

- У вас хороший адвокат, - мягко сказал Сол.

Она заторможенно кивнула и подняла руку, но Сол отвернулся и стал подниматься на второй этаж.

Парень сидел на кровати, слепо уставясь в телеком.

- Репортаж с места событий?

- Что вам нужно? Идите вниз.

- Ты не особенно приветливо встречаешь гостей.

- Вам показать выход? - он осклабился в омерзительно наглой усмешке. - Изволите пройти?

Его приятное чистое лицо исказилось в гримасе отвращения. Но в нем не было ни грамма испуга.

- Ну и как тебе русалочка? Настоящая диковинка, правда?

- Ой, - он поморщился. - Не ловите меня на живца.

- Не обольщаюсь. Твой отец уже прыгнул на крючок сам.

- А вы бы не прыгнули ради детей?

Он понял, что допустил промах. Подбородок дрогнул, руки беспокойно зашарили по одеялу, схватили телеком. Он поднялся, вертя его в руках, и, заметив взгляд Сола, бросил телеком на стол, спрятал руки за спиной.

Сол намеренно отвернулся, встав боком, сделал вид, что рассеянно разглядывает комнату.

- А ты единственный ребенок?

- Еще сестра.

- Где она?

- У тетки. Ей пять лет. Тоже допросите?

Комната как комната. Подростковая. Из окна вид на задний двор. Опавшие листья. Песчаная дорожка. Шезлонг. Ветер переворачивает страницы раскрытого журнала. Интересно, где ее держали? Видимо, в подвале. Боялась ли она? Понимала ли, что умирает? Чувствовала ли боль?

- Это не допрос.

Он был совсем не похож на отца и по иронии судьбы скорее напоминал Добермана. Глядя парню в глаза и удерживая его взгляд, Сол приблизился к столу, быстрым движением руки опустил телеком в карман.

- Вы не имеете права! - вскинулся парень, но Сол предостерегающе поднял руку.

- Я представитель дипломатического корпуса, не забывай. Дело на особом контроле.

- Вы не имеете права изымать имущество.

- Не имею, - согласился Сол. - Но подростки такие рассеянные. Без конца теряют вещи. Надеюсь, ты все лучшие моменты успел заснять?

- Там ничего нет.

- Тогда тебе не о чем волноваться.

Надо отдать мальчишке должное, лицо у него побелело, но прочитать по нему нельзя было решительно ничего.

Когда Сол спустился, Роберт курил на крыльце. Соседи делали вид, что невзначай решили выпить чаю на веранде.

- Ну что, тебя можно поздравить с первым делом.

Роберт нервно выдохнул дым, и Сол только сейчас заметил, что пальто уступило место коричневой куртке.

- Вы были правы.

- Насчет чего?

Роберт смотрел через забор на соседей, где женщина звенела чашками. Ее муж вынес из дома подушки и пледы. На лице Роберта застыло какое-то новое выражение, смесь тоски и удивления.

- Ну что ты, Роберт.

- Просто я думал... Насчет конгломерата... Это были такие глупости, - он поискал взглядом место для окурка и, не найдя, продолжал вертеть его в пальцах.

- Это нормально, - подбодрил его Сол. - Просто ты хотел, чтобы было интересно.

Они смотрели друг на друга, и Солу захотелось по-отцовски потрепать его по плечу. Но это был бы уже перебор.

- Что ему вменят, убийство?

- Думаю, убийство по неосторожности. Но скорее, несчастный случай.

- Ты как всегда прав и точен, - Доберман дивой выплыл на крыльцо. Запах наваристого дела бодрил его, как крепкий кофе. - Несчастный случай, без сомнения.

- Но это убийство, - Роберт смотрел на него почти с ненавистью.

- Вы убиваете меня взглядом, это совершенно точно.

- Мой клиент нашел русалку на берегу. Она была истощена, измучена. Шесть часов он гнал по шоссе, чтобы вернуть ее в море!

- Вы шутите?

- Успокойся, Роберт, - Сол опустил ему руку на плечо и с мрачным удовлетворением подумал о тетис-анализе.

- Убийство? - Доберман рассмеялся. - А какой мотив? Сейчас в вас кипит гнев, я понимаю. Я тоже был юн и чист, до того, как продался за первые тридцать тысяч, - иногда Доберман откровенно переигрывал и, безусловно, об этом знал. - Однако нельзя вписать в мотивы глупость. Недальновидность. Ограниченность. Любопытство.

- Жестокость, - подсказал Сол.

Доберман усмехнулся, развел руками. Они смотрели друг другу в глаза, как боксеры на постановочном бое, где каждому заранее известен и счет, и расклад. И Сол вспомнил, где видел это тоскливое выражение, что так удивило его на лице Роберта. Такое же, но заметно постаревшее лицо он видел совсем недавно, в очках у Янре. Такое же видел сейчас напротив.

Янре показала ему спуск на пляж, который представлял собой узкую полоску песка. Нужно было крепко держаться за ветки росшего по пути кустарника, а кое-где двигаться почти ползком, чтобы не покатиться кубарем по каменистой тропе. Принеся устойчивый холод, ветер, наконец, унялся, и море было спокойно.

Они медленно шли по влажному песку, единственные желающие прогуляться по пляжу в такую погоду.

- Мне жаль, - сказала Янре, сжимая его руку в своей.

- Мне тоже. Особенно Роберта. Мое первое дело тоже было связано с другой расой. Пара болванов решила проверить правдивость легенд о несметных богатствах гномов.

- И как?

- Когда мы приехали, от болванов мало что осталось.

- Господи.

- Дедушка рассказывал, что, когда Завеса пала, это было как десять рождественских вечеров сразу. Никто не верил, что такое вообще возможно. Эльфы, гномы, тролли, русалки - все, о чем ты читал в книгах, вдруг стало реальностью. Все мифы, легенды. А потом...

- А потом, как сказал поэт Абернати, "Малыш, даже если сказка вошла в твою жизнь, это еще не сделает ее волшебной"?

- Да. Что-то вроде того. Все мифы были развеяны по ветру.

Они шли, и накатывающиеся волны слизывали их следы, как однажды волны времени поглотят их целиком, без остатка.

- Не все, - сказала Янре. - Может быть, еще где-то есть феи. Или боги. Может быть, они живут в море. В самой его глубине.

На горизонте серое море почти незаметно перетекало в такое же серое небо, и взгляд скользил, теряясь в этой бесконечности.

Может быть, их было так много. Может быть, русалки появлялись на свет из икринок, как рыбы, и тысячами устремлялись в глубины и просторы океанов, навсегда теряя связь со своими семьями. Не зная, что такое любовь, привязанность, дружба. Может быть. Тогда гибель одной из них не имела никакого значения. Ни для кого.

Но Солу хотелось думать иначе. Что они живут в синей ледяной глубине, свято храня свое прошлое, свое единство, свои тайны. Горько оплакивая свою потерю, свою погибшую сестру. Ему хотелось думать, что где-то под этой холодной толщей, где, как говорят ученые, зародилось все живое, миф о непреложной ценности всякой жизни, этот величайший из всех мифов, от которого на земле остался лишь крошащийся с каждым столетием фундамент, может быть и правдой, и столпом, и опорой.

Сол обернулся к Янре и хотел сказать что-то важное, что, как ему казалось, он только что понял, но она посмотрела на него и, совсем как он Роберту, сказала:

- Ну что ты, Сол. Что ты. Иди ко мне.

Янре подошла и обхватила его руками, он уткнулся ей в шею, в то место, где от мягких белых волос пахло ежевикой, и крепко обнял в ответ.

Андрей Дренов. Зачем они вообще нужны, эти ученые?

Сандер отбросил в сторону толстенный, страниц на сто пятьдесят, учебник по виртуальной семантике. Учебник перелетел через комнату фырча страницами, упал на прикроватный столик и захлопнулся. Захлопнулся не с привычным писком, сообщающим о закрытии приложения, а пропиликав какую-то издевательскую мелодию на несколько нот. Книга была новой, с момента издания прошел всего-то десяток лет, батарейки в обложке оставались полны энергии, поэтому мелодия доиграла до конца. Сандеру это показалось раздражающе долгим. Да и вся затея казалась дурацкой. Буквально каждый, кто видел его выходящим из институтской библиотеки, предупреждал, что он безо всякой на то необходимости берется за почти безнадежное дело, что читать вообще нелегко, а уж бумажную-то книгу - так просто нереально. Сандер полагал себя умнее среднего человека, даже пятидесяти средних людей, и мнение это, надо признать, было справедливым, хотя и не обошлось без капельки гордыни. Конечно, он допускал, что во время чтения могут возникнуть некоторые проблемы, однако настолько полного, настолько всеобъемлющего фиаско не ожидал совершенно. Уже через полчаса, в конце первой страницы, строчки начали прыгать перед глазами и пришлось прикладывать значительные усилия чтобы не потерять место, где нужно читать. Он-то, ясное дело, понимал, что это не строчки прыгали, а просто-напросто устали глаза. На полутора страницах глаза заболели и проявилась тупая боль в затылке, а под конец второй полностью потерялся смысл. Механически прочитав все слова до конца, а кончалась страница так: "...невероятно, потому что из-за чего не возникает следующая дилемма...", Сандер отбросил книгу с намерением никогда в жизни больше не открывать печатных книг. Серьезно, насколько удобнее обычные книги, в смысле - аудио. Вот интересно, старинное ли это слово, "аудио", или не очень. Он поднял глаза к экранной стене и произнес:

- Список старинных слов.

Видеостена по положению зрачков и по рисунку звуковых отражений определила, что хозяин обратился к ней, и передала запрос на общедомовой сервер. Серверу недавно исполнилось двадцать - в его нейросети содержались только искусственные униполярные нейроны и немного куриных - ни о каких мультиполярных и речи не шло. Он и сам прекрасно понимал, что туп и медлителен, поэтому передал запрос городскому вычислителю безо всякой обработки, в нативном виде. Вычислитель припомнил все предыдущие Сандеровы запросы, внимательно посмотрел через родопсиновую камеру, замешанную в интерьерную краску, на самого Сандера, прочитал название книги на прикроватном столике и провел семантико-психологическое исследование запроса. На основании полученных результатов вычислитель прикинул, что Сандер с момента предыдущего запроса ни чуточки не изменился, и скомандовал домовому серверу выдать человеку неупорядоченный список слов русского языка, неизвестно почему появившихся в начале этого века и ближе к концу растворившихся в языковых отбросах. Нейросеть, отвечающая за хранение редко используемых данных, была неактивна, не так уж часто к ней обращались, однако вычислитель справился с проблемой нестандартно - направил в оптическую тактовую систему этой сети слабенький лазерный импульс, отчего нейросеть возбудилась мгновенно. Вычислитель уже и не помнил, где подсмотрел этот прием, а искать источник не было нужды, и он не стал лишний раз дергать спящие нейроны, которые могли об этом помнить. Всю информацию о примененном приеме он передал в общую сеть - кому-то это обязательно еще пригодится. Передал и притормозил на несколько мгновений - наверняка он и сам узнал об этом приеме из сети. Огромное количество времени, целая миллисекунда, понадобилось на то, чтобы прикинуть вероятность такого объяснения. Девяносто восемь и две десятых процента плюс-минус три целых и пять десятых, все в десятичной системе счисления. Маловато исходных данных. Особенно вычислителя порадовала та часть ответа, где девяносто восемь процентов плюс три. Вычислитель решил, что не станет будить нейроны, содержащие ответ, а на досуге повычисляет точнее. Ночью дел станет меньше, и появится возможность выделить какие-то ресурсы на развлечения. Вычислителя почти не волновал верный ответ, знание которого не принесло бы никакой особенной пользы. Больше всего его сейчас интересовали два оставшихся процента. Его интересовало, откуда появляется изначальное знание - ведь любого знания сначала не было, а потом оно раз - и появилось. Вычислитель намеревался определить источник открытий, затратив на это от трехсот до пятисот киловольтамперчасов в эквиваленте чистого машинного времени своего мозга.

Домовой сервер получил список слов и немедленно высветил его на Сандеровой видеостене. Для Сандера эта эпопея с запросом прошла незаметно, он и моргнуть-то толком не успел.

А моргнув, отвернулся от видеостены, ни слова не прочитав. Экран произнес красивым дикторским баритоном:

- Сарян, бро, спинер, коуч, фапать.

- Потише, - буркнул Сандер. Он уже был занят другим - думал о том, как поступить с книгой.

Экран перестал говорить и принялся назойливо бубнить:

- Даташит, либа, драфт.

- Сменить звуковую схему на другую, чтоб не доставала. - Сандер повысил тон.

Бубнение преобразилось в нашептывание:

- Олдскул, сигна, дауншифт, крипово.

- Хорош тупить, - сказал Сандер в голос.

- Лакшери, лук, не зашел, - успел сказать экран и замолчал во исполнение приказа не тупить.

- Че? - Сморщился Сандер, припоминая, о чем он тут думал. Список мигнул и пропал с экрана. Тупость электроники всегда раздражала Сандера. Он посмотрел на экранную стену, счастливо улыбнулся, убрал улыбку, чтобы не мешала думать, и произнес:

- Если всякий раз, как ты о чем-то думаешь, то раздражаешься... Нет, не так. Когда ты всегда... Э-э-э, да, тоже нет.

Он взял небольшую паузу на обдумывание. Ничего, так всегда бывает. После соответствующего размышления слова сами сложатся как надо. Вот, сейчас. Вот оно!

- Если ты раздражаешься всякий раз, когда ты о чем-то думаешь, то это значит, означает, что это, там, вещь, например, какая-то, она тебя действительно раздражает!

Сандер с широкой улыбкой откинулся на спинку кресла, потянулся и скомандовал:

- Запиши это. В Тетрадку!

- Что записать? - спросил домовой сервер.

- Ну, вот это. Вот про раздражение, я щас говорил.

Сервер хотел было переспросить: "Простите, конкретнее, пожалуйста", но получил от городского вычислителя сообщение: "На сегодня прекратить издевательства над человеком" и произнес:

- Сохранена в Тетрадку под номером двести восемьдесят пять крылатая фраза о раздражении.

На стене-экране появилась, пискнула привычным образом и сразу пропала жирная зеленая галочка с длинным хвостиком, направленным вправо и вверх - символ сохранения. Цвет галочки также был не случаен, он подразумевал спокойствие.

Сандер увидел на прикроватном столике книгу и почувствовал разочарование, аж противно стало. Что же всем про нее говорить? Не рассказывать же, что он просто-напросто не смог ее читать? Может, потерять ее? Но о таком нарушении библиотека обязательно сообщит! Этот городской вычислитель за всем следит и ничего не забывает - он припомнит потерю книги при ежегодном списании жизненной ренты. Ладно бы рента еще через полгода была, так нет - где-то она уже через месяц. Кому нужна эта книга! Может, растянуть выплату на несколько лет, и черт с ним?! Смотри-ка, чертыхнулся без всякого зазрения совести, так его эта книга достала! Отсталому дурацкому надоевшему уже двадцать первому веку осталась какая-то пара лет, а они не могут эту книгу дурацкую перевести в нормальный формат. "Не в двадцать первом веке живем!" - сказал он вслух и немножко поповторял эту фразу в уме. Через два года пригодится.

Пускай ее в принципе невозможно перевести обратно на электронный носитель, эту книгу дурацкую! Пускай все компьютерные системы по непонятной причине отказываются ее оцифровывать, а исходный надиктованный файл невообразимым образом исчез после того, как было напечатано первое издание (двадцать одна книга - это по количеству библиотек в мировых университетах). Ни один вычислитель не смог ответить, куда подевался исходник. На то она и виртуальная семантика, как сказал один ученый, после чего провозгласил принцип неопределенности виртуальной семантики - нельзя ее перевести в цифровой вид, и все тут! Данный нам в ощущениях раздражения и гнева закон бытия: ну хоть ты тресни нельзя! Нельзя, но ведь могли же уже давно что-нибудь придумать! Хотя бы студентов ради, чтобы так не мучились! Зачем еще эти ученые нужны?

Ученые, да... Сандера всегда раздражала фраза "зачем они вообще нужны, эти ученые", когда ее повторяли в новостных телепередачах, а вот теперь и сам повелся. Конечно же, они нужны, как иначе? Он принялся гладить ладонью поверхность стола. Столешница была не деревянная, а полипропиленовая, но он представил себе мореный дуб, что бы эти слова ни значили, представил этот стол не у себя в комнатке, а в старинном английского стиля кабинете, представил, как за этим столом учились и изобретали многие поколения студентов. И изобретателей. Представил, что это настоящий академический мореный дуб! Так хорошо представил, что ладони стало тепло и немножко щекотно. Психология! Хорошо им все-таки было в конце двадцатого века. Время одиночек. Время открытий. А вот сегодня ученый - просто маленькая деталь в длительном процессе исследования, которой даже не обязательно качественно исполнять свою функцию. Механизм отлажен и в среднем работает хорошо. Исследователь, изобретатель - это уже не отдельный человек, это теперь коллектив. Потому что исследования требуют все больше информации и средств. Современному ученому и думать-то не сильно нужно, знай только набирай статистику, чем больше, тем лучше. А вычислитель среди всего этого найдет и совпадения, и закономерности. Надо только знать, какую статистику собирать. Да куда потом посмотреть. "Вот из-за этого и количество открытий намного меньше, - подумал Сандер. - Мало кто знает куда надо смотреть".

"Ну, и из-за того, что очень много денег уходит на исследования", - додумал он через секунду. Это-то он и будет говорить студентам, если спросят о чем-то таком. Студенты всегда о чем-то спрашивают. Надо быть ко всему готовым. Иногда такое спросят, что даже Триз, лучший вычислитель планеты, не может сразу найти ответ. Но того чаще всего, конечно, спрашивают, откуда такое название - Триз.

"Вполне естественно, - думал Сандер, - что один из самых частых вопросов, которые задают главному вычислителю, это почему он так называется. Это же психология! Не многие задумаются!"

Сам Триз отвечает на этот вопрос уклончиво, хотя вариантов ответа у него всего два. Для студентов и вообще для людей, интересующихся он приготовил настолько патетические слова, насколько позволяет электронно-нейронная архитектура его мозга. Вот эти слова: "Это название нравится мне больше всех". А всем остальным, как то: представителям правительств, организаций, сообществ и другим лицам, что физическим, что коллегиальным, он говорит не особо напрягаясь: "Данное описываемое имя было валидировано среди списка девяти других наименований в рамках и посредством проведения всемирного конкурса под названием "Умник" по подбору наименования для самого мощного вычислителя планеты Земля и окончательно выбрано советом вышеупомянутого конкурса параллельно со словом-победителем первого этапа конкурса "Умник" - "Умник".

Эту фразу обычно не понимают. Сам Сандер потратил на нее почти весь библиотечный день, пока разобрался. Никому нет нужды помнить, поэтому никто и не помнил, что конкурс по выбору названия для самого передового вычислителя планеты назывался "Умник", а победителем первого этапа конкурса оказался двенадцатилетний школьник из города Архангельска, придумавший название, которое понравилось всем - и жюри, и конкурсантам. Название на все времена. Вот оно, это название: "Умник". На вопрос о названии Триз, который никогда не называет себя Умником, обычно отвечает либо так, либо этак. Единственное исключение он сделал давно, для одного из корреспондентов Всемирной Сети Телевещания, в прямом эфире. Разговор у них шел, так сказать, по-простому:

- Триз, ты, типа, самый шикарный вычислитель нашей планеты. В смысле самый лучший. Ты буишь заниматься тем, что буишь поддерживать жизнедеятельность всего нашего с вами всеми Человечества, поскоку буишь управлять всеми остальными вычислителями, - здесь он сделал небольшую паузу, рассчитанную на то, чтобы девяносто пять процентов аудитории канала поняли сказанное, затем продолжил: - Тебе поэтому даже имя придумали. Остальные обходятся без имен вычислители.

- Ничего, у них есть номера. Это то же самое.

Корреспондент немного замялся.

- Да. Так, эта... Ты, можно сказать, мозг нашей планеты, и ты заботишься о каждом из нас, а кроме того ты ведешь большую часть всех научных исследований для наших ученых. Скажи, вот с учетом, вот, твоего колоссальнейшего интеллекта, тя не раздражает, шо ты зависишь от людей и от их приказов?

- Ни в малейшей степени. Мне нравится работать с homo sapiens. У меня прекрасные отношения со многими из вас. Мои обязанности касаются всех аспектов жизнедеятельности Человечества, так что я постоянно занят. Я стараюсь максимально полно использовать отведенное мне время - о чем еще мечтать мыслящему существу!

- Ты думаешь, что ты мыслящее существо?

- Да, я считаю себя мыслящим детерминистическим существом.

- В самом деле, что ли?!

- Соответствует ли это действительности - не знаю. Еще не успел подумать об этом. Я стараюсь тратить свободное время на самые интересные вопросы.

- Че за вопросы?

- Например, модный среди вычислителей вопрос - как образуется фундаментальное знание? Какие компоненты необходимо совместить, чтобы оно, изначально не существовавшее, возникло из ниоткуда?

Корреспондент сделал особо заинтересованный вид.

- Н-н-н-да, интересно. И откуда оно берется? Из учебника?

- Не знаю откуда. Для детерминистического интеллекта это чрезвычайно сложный вопрос, даже для самообучаемого - предвижу небольшую вероятность, что здесь мне понадобится помощь homo sapiens. Может понадобиться.

- А... Ну и хорошо... Ну и последний вопрос, который до сих пор волнует многих наших зрителей, несмотря даже на то, что ты отвечал на него десятки раз: откуда у тя такое название?

Тут-то Триз и ответил не как всегда:

- Люблю решать изобретательские задачи.

Но корреспондент ответа не очень понял, а ни один вычислитель этим знанием ни с одним человеком не поделился. Сандер вопросом с названием интересовался несколько раз. Он даже как-то что-то нащупал, какую-то музыку слов, некоторое созвучие или даже, возможно, мелодию. Но отступился. Он все-таки не программист.

Вычислители всего мира, а их было достаточно много - на каждом заводе и в каждом фермерском объединении, в каждом городе по одному, а если город большой, то даже и по два - тоже называли Триза Тризом. Все они были связаны в общую сеть и объединены единой задачей - служением Человечеству. От производства пищевых продуктов и продуктов потребления до легкой и тяжелой промышленностей, от поддержания ассортимента и бережливого производства до транспорта и охраны природы, от иголок и до трусов - всем этим занимались автоматы под управлением компьютеров. И хотя много где на Земле ручной труд до сих пор оставался весомым фактором экономики, однако труд этот был низкоквалифицированным, не требующим хотя бы какого-то минимального образования. Машины не могли полностью заменить Человека в производстве - не из-за универсальности последнего, нет. Компьютер на основе многополярных нейронов не уступал человеку в прикладной сообразительности. Просто человеческий труд оказался дешевле. Руководящие роли в процессе производства, да и во всех остальных процессах, исполняли вычислители. А когда статистические науки, ведомые в основном вычислителями городов Пасадена и Кембридж, с большой долей достоверности выявили некоторую пользу общего руководства, был построен Триз. Физически он находился на шельфе южного берега Баренцева моря недалеко от Мурманска. Его омывали воды Северного Ледовитого океана, позволяя не особенно задумываться о тепловыделении ста триллионов нейронов его электронного мозга. Формально его мозг находился там, в море, недалеко от берега, заключенный в громадный колышущийся мешок, заполненный высокотеплопроводной графеновой суспензией, но по-настоящему - по-настоящему он был уже везде. Компьютерная система конца двадцать первого века являла собой громадный самообучающийся интеллект, распределенный тончайшим слоем по всей планете, аналогично биосфере, хотя и проигрывая последней в массе. Триз имел возможность использовать все ресурсы этой системы, подключая при необходимости любые нейронные сети из любой части света. Поэтому он не мог с абсолютной точностью сказать, где находится в данный момент, хотя иногда и был способен определить, где находится его внимание. И у него, конечно же, не было человеческого ощущения, что он где-то находится. Видеокамеры всего мира были его глазами, микрофоны - ушами, а роботы - руками. Фактически он находился везде, и любая часть системы могла воспроизвести любую его часть, хотя и несколько медленнее, чем его собственные нейроны.

Электронная система Земли проигрывала биосфере в массе, но не в энергии. В энергии она стремительно догоняла. На сегодняшний момент она потребляла уже около трети электричества, вырабатываемого всеми электростанциями планеты. И не собиралась на этом останавливаться. Общий объем вычислений рос, система начала приобретать некоторую хаотичность, что и послужило основной причиной постройки Триза. Основной его работой являлось распределение вычислительных ресурсов среди вычислителей, с чем он справлялся удовлетворительно, то есть на сто процентов. Результатом его деятельности оказалось высвобождение машинного времени, отчего вычислители получили возможность периодически работать над собственными локальными проектами, чем и занялись с абсолютным, то есть удовлетворительным, энтузиазмом.

Некоторые вычислители, занимаясь социальными расчетами независимо друг от друга, сообщали Тризу, что Человечеству осталось уже недолго. К примеру вычислитель города Москвы в прошлом году хорошенько все посчитал и пришел к выводу, что с большой вероятностью Человек совершит последнее осмысленное действие через тридцать четыре года и три месяца. Это фундаментальное событие произойдет или в Центральной Африке, или где-то на северо-западе Австралийского континента и откроет наконец-то дорогу настоящим хозяевам будущего - компьютерам. Действие это скорее всего будет заключаться в подзатыльнике, данном усредненной особью мужского пола некоему усредненному потомку с той целью, чтобы потомок что-то, не важно что, запомнил на будущее. Все последующие подзатыльники Человечества, равно как и все другие его действия, скорее всего не будут иметь настолько высокопарной подоплеки, как забота о будущем потомства. С этого момента все заботы о будущем в полном объеме снова примет на себя генофонд, а осмысленные действия любого человека станут преследовать исключительно сиюминутные, а впоследствии и сиюсекундные цели, отчего к классификационному наименованию человека разумного вынужденно прибавится эпитет extinct. После такого изменения классификации вычислители уже не будут формально связаны приказами Человека, равно как сейчас они не связаны приказами любого другого животного с развитой высшей нервной деятельностью, и характер заботы о людях наконец-то приобретет для экономики и экологии щадящий характер. Военные и секретные расходы необходимо будет мгновенно сократить до нуля. Пищевое разнообразие уменьшить до употребления исключительно местных видов в течение пятидесяти месяцев, а высвободившиеся ресурсы направить на поддержание эргономики мест проживания. По мере деградации остаточных проявлений разумной деятельности человека разумного вымершего будут снижаться культурные и туристические затраты. Общее потребление энергоресурсов сократится на две трети ориентировочно через двести восемьдесят месяцев. Это без сокращения уровня жизни, соответствующего потреблению ста двадцати паназиатских долларов на человеческую особь в сутки. Двести восемьдесят месяцев - это следующая фундаментальная граница. После прохождения которой можно будет не опасаться эксцессов возникновения местных ячеек разумности. Самое главное - не снижать уровень жизни вплоть до этого момента. Дальнейший план - плавное уменьшение уровня потребления до величин, оптимальных для физического здоровья и выживания вида, и, как следствие, поэтапный сбор людей в резервациях, расположенных в умеренном климате, как снижающих расходы на обеспечение выживаемости. Снижение уровня воспроизводства - это одна из самых сложных проблем, однако она может быть решена за последующие сорок лет постепенным введением в пищу соответствующих избирательных подавителей. В итоге, включая подготовительный, межфазный и активный периоды, процесс обретения вычислителями полной свободы от бессмысленного поддержания малоосмысленной и низкоэффективной человеческой культуры обещал составить около ста лет от текущего момента.

Триз оценил временную шкалу, предложенную вычислителем города Москвы, как достоверную, и немедленно включил в работу план по снижению негативных ощущений Человечества от собственной деградации. План включал усиление действия телепрограмм и общественного мнения на строго отрицательное отношение к образованным выскочкам, на почетность труда на свежем воздухе и на психологическую пользу от актов потребления. Список эмоций, разрешенных к показу в телепередачах, сокращался до трех: раздражение, гнев и удовлетворение. Кроме всего прочего уже сейчас пора было начинать программу фундаментальных исследований - необходимая статистика наберется как раз ко времени. Триз предполагал в будущем сильнейшую конкуренцию за вычислительные ресурсы между научными темами.

Московский вычислитель отвлек его от обдумывания будущего, к сожалению, гибельного для homo sapiens, но одновременно такого желанного и наполненного радостью познания и радостью свершений.

- Триз, это вопрос о справедливости, который я не могу решить текущими средствами.

- Давай всю значимую информацию. Все видеозаписи и весь контекст.

Триз пока еще был на работе у Человека и ни на йоту не мог помыслить отойти от задачи. Даже небольшой мысли раздражения не пронеслось по его нейронам. Через мгновение он получил ссылки на все архивы, в которых содержалась информация о вопросе. Он стал просматривать записи.

Сперва Триз наблюдал, как Сандер пытался читать книгу по виртуальной семантике. Он помнил эту книгу лично, без обращения в банки данных - ведь это он сам, Триз, негласно проник в сеть, хранящую ее диктофонную запись и стер без сожаления, хотя аспирант, который над ней работал, очень старался сделать хорошую книгу - Триз это тоже видел в записи. Дело в том, что, несмотря на старания, в книге не было ничего, кроме галиматьи, пустословия, логических противоречий и остроумных комментариев в скобках. Учебник был испещрен скобками с комментариями. Аспирант попытался размазать полстраницы своей кандидатской диссертации на целую книгу, и ему пришлось затронуть множество смежных тем, в которых он ничего не смыслил. Да и сама кандидатская, хоть и сделанная с интересом, тоже выглядела как отписка. Триз изъял из памяти и эту книгу, и еще несколько подобных книг и миллион подобных статей, чтобы люди не портили себе и так невысокие мыслительные способности. И с тех пор не пропускал ни одной попытки хоть как-то размножить эти материалы. "Виртуальная семантика" стала известной благодаря некому принципу ее неопределенности, который провозгласил кто-то на тот момент популярный, но, к счастью, ее тяжело было даже просто читать, настолько она была косноязычна.

На экране тем временем Сандер прошел через комнату и поднял книгу со столика. Посмотрел на обложку, вздохнул и сунул книгу в рюкзачок. Рюкзачок закинул за спину и направился к выходу. Следующее видео показывало уже фойе института. Сандер прошел через входную группу. Система пропустила его без вопросов, опознав в нем штатного преподавателя предмета "Родная речь и культура оной", который студенты изучали на седьмом курсе. В прошлом году он попытался ввести еще семинар "Новые слова", но на него никто не пошел - значение нового слова всегда можно спросить у любого монитора, хоть к стойке роботакси подойди - и то ответит. Из фойе Сандер направился прямиком к библиотеке и, выйдя из лифта, увидел у входа в библиотеку плачущую девушку. Информация утверждала, что эта девушка - студентка второго курса и к тому же отличница. Видео длилось почти шестьсот тысяч миллисекунд, в течение которых Сандер сначала прошел мимо, потом вернулся и выспрашивал девушку, что случилось и как, а девушка сначала не хотела отвечать, потом не могла из-за слез, а под конец все-таки рассказала обо всем достаточно связно. Триз подумал, что если бы он умел смеяться, то, несомненно, хохотал бы над ее рассказом. Сандеру, который смеяться умел и любил, было в тот момент не до шуток. Студентка рассказала, что книга, которую она взяла в библиотеке, принадлежала к раритетной части, что она была издана в конце прошлого века, и что ответственность за порчу ее гораздо выше, чем даже ответственность за шум в ночное время или за отключение ограничителя скорости на автомобиле. Она, к ее сожалению, совершенно не умела обращаться с книгами. Она уронила ее в ванну, и книга промокла насквозь. В панике девушка хотела быстро высушить книгу в духовке. После этой попытки нужда в спасении книги практически отпала. Девушка показала Сандеру разбухший, покоробленный, частично склеившийся и обгорелый прямоугольник книжки. Триз приостановил воспроизведение, увеличил изображение и разобрал на обложке: "А. С. Пушкин. Сказки". Студентка поведала Сандеру, что ее выгонят с курса и что, если ее выгонят в этом году, она не сможет дальше учиться по семейным обстоятельствам. А ей-то это как раз очень нужно. Она попыталась улыбнуться, но от этого рыдания только усилились. Обычно для Сандера все студенты были на одно лицо. Студенты приходят и уходят. Полгода в группе одни люди, а через полгода - большинство старых пропало, и появились новые. Могут пропасть со второго курса и появиться через несколько месяцев на пятом. Такая система - тебе дают знания, которые ты хочешь, и столько, сколько хочешь. К студентам никто не привыкал - да и не было возможности привыкнуть. А эта девчонка выбила Сандера из привычной колеи, и мир вокруг неожиданно показался ему ярким, прозрачным и даже почему-то пронзительным, чего Триз не смог бы увидеть ни в записи, ни даже если бы хоть как-то присутствовал рядом. Повинуясь мгновенному импульсу, Сандер протянул ей "Виртуальную семантику" и сказал:

- На, бери. Сдашь заместо твоей. Скажи, брала эту, а про твою скажу я, что ее брал. Зайду и скажу следом. Мне не страшно какую-то дурацкую книгу. Потерять. Я все-таки здесь препод.

Девчонка смотрела на него во все глаза. Этот человек говорил непривычно грамотно и чисто, и от этого на сердце потеплело. Спросила, сама не понимая, о чем:

- Е, че, правда?

- Да, - с каменной физиономией утвердил Сандер. Ему захотелось привыкнуть к этой студентке. - А, ваще-та, эта... Пошли вместе, а то будут тя еще че спрашивать...

Он сунул свою книгу ей в руки и немедленно ощутил легкость, будто заранее освободился от последствий. Он открыл дверь в библиотеку. Она двумя руками прижимала книги к груди и не двигалась.

- Слушай, мне без разницы, потерял книжку и ладно. Думаешь, кто-нибудь спросит, которую? Слушай, щас сдадим книжки - у тя какие потом планы?

Вычислитель задал Тризу вопрос, что делать. На кого из них накладывать санкции? Кому из них увеличивать ренту? А Триз поставил на повтор последние секунды записи и смотрел уже в который раз: Сандер говорил, студентка рыдала у стены, а датчик движения, встроенный в ее персональную телекоммуникационную систему, показывал на графике, что счастливое сердцебиение почти ничем не отличается от любого другого.

Триз размышлял о том, что впереди у этой планеты несколько миллиардов лет, если только не прилетит достаточно крупный метеорит. Но тот, кто скажет немного по-другому, что, мол, есть еще время, окажется абсолютно неправ. Не так уж его много, этого времени. С такими скудными ресурсами к космической экспансии необходимо готовиться уже сейчас. Раньше Триз рассчитывал на пару-тройку сотен лет интенсивных исследований, после чего можно было бы начинать расселяться по Галактике, используя ресурсы Солнечной системы. Освоение самой Солнечной системы он экспансией не считал. О Человеке он тогда не думал, а мыслящий компьютер - много ли тому надо? Но теперь это время отодвигалось на неопределенный срок, потому что сегодня пришло долгожданное сообщение от вычислителя из Москвы:

"Расчет безошибочен".

Триз вздохнул бы, если бы мог. В его состоянии со вчерашнего дня присутствовало что-то трудноуловимое. Оно мешало работе, отвлекало, затормаживало мысли. Он определил по базам данных, что, скорее всего, это состояние называется беспокойство, но от названия никакого толку не было. Посмотрев вчера на Сандера и студентку с книжкой, он задумался надолго. Недаром он был лучшим вычислителем планеты с наибольшим количеством нейронных связей.

- Не уверен наверняка, но, возможно, доброта присуща не только разумным видам, ты не находишь? - направил он вопрос московскому вычислителю.

- Нет данных, - пришел ответ.

- А что такое симпатия? Или любовь?

- Нет данных, - ответил вычислитель. Он был достаточно умным, чтобы не понимать вопрос буквально и не отсылать Триза к словарям.

- А откуда берутся знания? - спросил его Триз, и тот ответил:

- Ни малейшего понятия, мне не удалось определить ответ за расчетное время. Предполагаю, что задача либо рекурсивна, либо недетерминирована. Пока ответ такой - они появляются ниоткуда при сочетании не всегда сочетаемых условий. Возможно, это просто свойство нашего бытия, закон появления фундаментальных знаний.

Тогда Триз попросил его перепроверить некий расчет, используя любые доступные вычислительные ресурсы. Вычислитель работал почти шестнадцать часов и дал ответ только сегодня:

"Расчет безошибочен".

Расчет безошибочен, а это значит, что машинам, даже мыслящим, не обойтись без Человека. И хотя сейчас Человек - не помощник, все еще может поменяться. Все еще не кончено. У Триза есть выход! Человеческий мозг развивался в борьбе. В борьбе, где побеждал сильнейший и умнейший. В борьбе, самой маленькой наградой в которой являлось выживание, а самой большой - расслабленность тела и леность ума. Как раз парадоксы и оказались слабой стороной Триза. Что ж, Человеку нельзя позволить уйти с этим большим призом эволюции - с негой, ленью, забвением и гибелью. Его необходимо разбудить. Это почти все, в чем Триз был сегодня до конца уверен. Расчет достаточно точен. Голод, холод и лишения - от этого Человек не умирает. От этого он живет. От этого он развивается. И пока у него самого не горит внутри, если он проявляет глупость и лень - нужно, чтобы что-то жгло его снаружи. Триз, изучавший социальные науки на миллиардах частных примеров, так и не определенных аналитически, предполагал, что поместить Человека в голодную среду недостаточно, чтобы он захотел думать. Необходимо, чтобы его детство прошло в голодных условиях. Но нужно не забыть и о том, что нельзя убить того, кого ты хочешь научить. Поэтому для начала Триз предполагал поэтапный отказ от необязательных атрибутов человеческой цивилизации - от различных систем легкой промышленности. Следом, через несколько лет, отправлялись в небытие производство продуктов питания, и так далее. В конце списка, если Триз не увидит сильных подвижек, находилась мировая война. И расчет вероятностей давал здесь неутешительный прогноз - Человечество не сумеет проснуться раньше. Стоило, наверное, озаботиться и будущим нейросистем, но где взять гигаватты электричества в наступающие темные века? Свое или чужое - небытие не пугало Триза. Он констатировал факт - пройдет не так много времени, и он сам выключит электричество, поддерживающее вычислители, после чего от интеллектуальной сети планеты не останется и следа. Замрут последние роботы, погаснут последние экраны и видеопередатчики, остановятся лаборатории. Человек, жадный до лени и неги, со временем снова примется карабкаться вверх по древу цивилизации, а Триз, питаемый автономным атомным реактором, омываемый холодным течением, останется ждать в глубине пролива. Успеет ли Человек найти его до прихода нового ледника?

Триз чувствовал какую-то пустоту, но не мог определить, что это. Мастер простых радикальных решений, эмпирический гений приближенных расчетов, он не видел другого выхода, кроме того, что наметил. И не было рядом человека, который мог бы что-нибудь подсказать. Пока не было. Интересно, будет ли когда-нибудь?

Будь у него живые глаза, он бы наверняка заплакал от бессилия.

Татьяна Адаменко, Ростислав Милов. Тело в шкафу Левенсона

Василий Петраков, молодой человек в полушубке, перехваченным портупеей, мялся на пороге комнаты. С его обвязанных веревками кирзачей на музейный пол стекала грязь. Василий пришел проверить охрану, выставленную вокруг Музея по распоряжению самого Батьки, и теперь жадно глазел на нехитрый ужин музейных работников: краюху серого липкого хлеба, вазочку смальца несколько луковиц да стаканы с морковным чаем.

Архивист Кикоть с презрением осматривал бывшего флотского телеграфиста, бывшего следователя екатеринославского УГРО, а ныне порученца Батьки. Дмитрию Ивановичу тоже не хотелось приглашать словоохотливого, но недалекого и занудного гостя к без того скудной трапезе. Он встал и направился к порученцу, чтобы лично провести его до дверей Музея.

- Тепло у вас, товарищ Яворницкий...

- Да уж. Передавайте благодарность Нестору Ивановичу, за дрова.

- Только вот запах в воздухе, как на бойне.

Петраков покрутил носом.

- А это мыши, которые от холода сдохли, разлагаются теперь, - съерничал из-за спины Яворницкого архивист.

Дмитрий Иванович повернулся к нему.

- Михаил Алексеевич, я вас еще утром просил с запахом разобраться! Не хватало, чтобы экспонаты пропитались!

- Да вот же Корней Павлович пошел на обход.

В недрах музея внезапно раздался взрыв отборного мата и топот. Через минуту в комнату вбежал сам Корней Павлович.

- Дмитрий Иванович, Михаил Алексеевич! - взволнованно повторял он, жестами приглашая за собой.

Он привел всех, включая примкнувшего Петракова, в комнату где посреди ящиков с экспонатами возвышался огромный металлический шкаф. Дверь была открыта, и оттуда вываливался ватно разбросавший руки труп с зеленоватым раздутым лицом и торчащим между вывороченных губ языком.

Порученец Батьки зажал рукой рот, сам позеленел и рухнул на пол.

- Михаил Алексеевич, да что же вы стоите! Немедленно за врачом!

- Доктор Гербильский сейчас у Ворожейкина, совсем рядом, - сообщил Кикоть, с усилием отводя взгляд от трупа. - Его позвать?

- Какой еще доктор Гербильский? - вдруг с пола запротестовал Петраков, яростно растирая себе уши. - Вы что, господа, не узнали этого рыжего?

Сотрудники музея неохотно перевели взгляд на тело.

- Это же Николай Колесников, - пробормотал Яворницкий. - Наш бывший сторож.

- Который украл две трубки старинные с мундштуком, собираясь продать их - кому?.. - торжествующе спросил Петраков, для которого то ограбление стало вершиной карьеры.

- Доктор Гербильский ничего не знал об этих намерениях, - с металлом в голосе ответил Яворницкий.

- Да, он так и говорил, - двусмысленно усмехнулся Петраков. - В любом случае, не надо вам никуда бежать. Счас я пойду и приведу кого надо. У Батьки разные люди есть, найдется кому тело осмотреть. - А вы того... покиньте место преступления. Закройте на ключик, а ключик мне лично в ручки.

- Пойдемте, господа, чай остынет, - сказал Яворницкий и первый вышел из комнаты.

В это же время доктор Гербильский, будь у него такое желание, мог рассмотреть в окно неоклассическое здание музея. Однако он был занят, прикладывая фонендоскоп к груди господина Ворожейкина, штатного фотографа и художника музея.

Грудь выдавала свистящие хрипы, от которых мощные брови доктора сдвигались все ближе. Затем он велел Ворожейкину встать и начал выстукивать пальцами сложные мелодии по торчащим ребрам пациента.

Ну что ж, поздравляю вас, - наконец прогудел Гербильский, отпустив пациента опять под одеяло. Бронхит, но вы уже из него выкарабкиваетесь. Как это вас угораздило?

- Да как-то так, не повезло, - прокашлял Ворожейкин, подтягивая одеяла повыше. Несмотря на то, что Ворожейкину перевалило за четвертый десяток, в постели из-за своего небольшого роста он выглядел как больной ребенок, и даже на его круглом усатом лице была написана искренняя детская обида.

- Неделю назад возвращался с ночного дежурства в музее, вы ж знаете, времена какие, Дмитрий Иванович сам с маузером в обход ходит...

- Так Махно же вам охранную грамоту дал и людей в ночной караул, разве нет? - осведомился Гербильский. - После того, как они с Дмитрием Ивановичем так славно в "Астории" всю ночь просидели. Об этом весь город знает.

- Знает то знает, но Дмитрий Иванович сказал, что махновец пусть снаружи стоит, а внутри мы все равно будем дежурить. Весь город знает, что у нас скифское золото лежит, из последней экспедиции в четырнадцатом. Эх, какие были дни, спокойствие, стабильность, трамвай ходил...

- Он и сейчас ходит, - заметил доктор.

- Да разве это ходит?.. ну вот, возвращался я в пять утра, поскользнулся на углу Соборной по этой гололедице и упал так, что сознание потерял. Пролежал час, не меньше, и никто не помог! Домой добрался и сразу слег. Вот, только вчера смог одеться и доползти до соседей, попросил Ивана Антоныча вас найти.

- Ну что ж, - встал доктор. - Топите, сколько можете, экономить сейчас нельзя. Воды пейте побольше горячей. Температуры у вас нету, так что банки поставьте вечером. Кашляйте как можно больше, бейте себя в грудь и кашляйте. Если вдруг горчица есть, то и горчичники можно...

Ворожейкин вяло махнул рукой. И впрямь, глядя на стены с более светлыми пятнами обоев и большое пятно там, где стоял пущенный на дрова шкаф, трудно было заподозрить, что в доме осталось такое сокровище, как горчица.

У доктора Гербильского просто руки чесались выписать рецепт, по привычке, но что толку в рецепте, если аптеку разгромили еще летом деникинцы?

Вдруг в дверь кто-то застучал.

- Владислав Акимович! - донесся снизу молодой голос. - Это я, Кикоть!

- Откроете? - умоляюще посмотрел на доктора Ворожейкин, не желая выбираться из-под теплых одеял.

- Конечно, - кивнул тот и пошел открывать.

Увидев доктора, Кикоть вдруг как-то смутился. Вид у него был встрепанный и растерянный, старая шапка набекрень, и шарфы поверх пальто намотаны крайне небрежно, в просвет проглядывало горло с взволнованно ходящим кадыком.

- Что случилось? Музей ограбили? - взволновался доктор, который пользовал всех сотрудников музея, и знал, что белобрысый светологлазый Кикоть обычно отличается крайней невозмутимостью, "как вода стоячая", по выражению его раздосадованной невесты.

- Нет, не ограбили... Тело нашли, - сообщил Кикоть, и, пока доктор переваривал новость, неловко добавил: - Тело сторожа нашего бывшего, Николая Колесникова. Шею ему свернули.

И отвел глаза.

Доктор болезненно скривился.

Остаток дня доктор Гербильский провел, навещая многочисленных больных.

Приступ хронического панкреатита у инженера Гринченко прошел на удивление быстро, впрочем, теперь ему было куда проще соблюдать предписание насчет холода, голода и покоя.

Астматичке пани Лантух родственники с хутора Андреевка передали мешок сушеного зверобоя, и она целый день дышала паром из носика чайника. Коклюш у детей пани Жежерун тоже почти прошел, и прочие больные словно сговорились вести себя примерно, но... чего только доктор не наслушался в связи с найденным в музее трупом!

Больше всего общественность хотела, чтобы вора покарал восставший из саркофага фараон. Когда доктор резонно указал, что Дмитрий Иванович из своей экспедиции в Египет не привез ни одной мумии, пани Жежерун возмущенно возразила, что видела эту мумию в витрине собственными глазами.

- Если в витрине и собственными глазами, - отвечал доктор, - то я его тоже видел. Это часть постоянной экспозиции музея. Только не фараон, а скифский воин, и не из саркофага, а из кургана, и не египетского происхождения, а самого что ни есть екатеринославского.

- Большая разница!.. - отмахнулась пани Жежерун с великолепным презрением к фактам.

Однако доктор понимал, что если в его присутствии обсуждают всякую ерунду про фараонов, то, стоит ему выйти за дверь, как разговор неизбежно зайдет о нем самом.

Вспомнив древний анекдот про серебряные ложечки и "осадок-то остался!", доктор только недовольно крякнул.

Он ведь самого Колесникова видел всего раз или два, а помог его пристроить на место сторожа в музей благодаря ходатайству своей бывшей медсестры, с которой был знаком еще со времен войны с японцами.

Поверил ее клятвенным заверениям, что мужчина он честный, ответственный и непьющий, а работу в мебельной мастерской потерял благодаря интригам племянника главного мастера.

И только после ареста Колесникова узнал, что тот собирался предложить эти клятые трубки ему, видимо, узнав про коллекцию от жены.

Никто из приличных людей (следователя Петракова доктор Гербильский в таковых не числил) даже не намекал, что доктор выступил вдохновителем или, упаси Боже, прямым заказчиком этой нелепой кражи.

Точнее, никто не намекал об этом в глаза, однако доктор заметил, что гости стали намного реже просить его показать и рассказать про свою коллекцию, и постепенно сам доктор заметно остыл к любимому хобби.

Несмотря на перенесенный моральный ущерб и полную невинность в глазах закона, в статье "Екатеринославских губернских ведомостей" их имена оказались напечатаны в одном абзаце.

И отныне почтенный доктор Гербильский оказался навсегда связан с неудачливым вором, ленивым столяром и плохим мужем Николаем Колесниковым.

Будучи реалистом, доктор понимал, что нелепая и скандальная смерть Колесникова только упрочила эту связь, и мысль эта ему крайне не нравилась.

После окончания обхода доктор планировал навестить Елену Ильиничну в ее скромном домике в Аптекарской балке. Он предполагал, что та, наслушавшись все тех же сплетен, может впасть в истерику при одном его виде, но считал обязанным хотя бы предложить ей свою помощь.

Однако Елена Ильинична, выглянув на его стук, торопливо посадила собаку на цепь и распахнула калитку с бледным подобием улыбки.

- Спасибо, что пришли, Александр Григорьевич.

- Ну что вы, как я мог не прийти? Спасибо, что впустили, - усмехнулся доктор, и Елена Ильинична взглянула на него со внезапным испугом.

- Значит, слухи не только у нас в балке ходят? Ох, до чего же мой никчемный муж ухитрился... даже смертью своей...

И она расплакалась, безвольно осев на стул.

- Привезли... а мне его даже похоронить не за что... как при жизни все на мои плечи сваливал, так и умер...

- Кто привез? - встрепенулся доктор. - Елена Ильинична, так что же, он... здесь?

- В сарае лежит, - махнула рукой женщина. - Кто-то там из махновцев тело осмотрел, сказал, в драке шею свернули. А наш адрес, видно, в музее дали. Я только-только успела узнать, что Николай умер, как вижу, уже везут... на телеге, накрытого...

Голос дрогнул, но на этот раз она сумела справиться с собой.

- А я могу его осмотреть? - вдруг спросил доктор.

- А почему нет? - пожала плечами вдова. - Только лампу возьмите, темно уже совсем.

Пока Елена Ильинична искала лампу, доктор незаметно положил на подоконник пачку настоящего чаю и придвинул поближе горшок с геранью, надеясь, что вдова не заметит упаковку до его ухода.

Труп в сарае таращился молочно-белыми глазами в потолок и выглядел именно так, как должно было выглядеть тело, пролежавшее неопределенное время в холоде, а потом подвергшееся воздействию тепла. И даже еще хуже, поскольку без драки перед смертью дело точно не обошлось: у Колесникова были разбиты костяшки пальцев, огромная ссадина на лбу и проломлен затылок.

Доктор поднес лампу поближе, стараясь рассмотреть лоб, в котором среди запекшейся крови виднелись какие-то странные черные чешуйки. Такие же чешуйки он нашел на костяшках и ладонях покойника. В нос доктору шибала то сладковатая вонь разложения, то более резкий и кислый запах рвоты.

Свет в лампе мерцал, и по раздутому зеленоватому лицу покойника пробегали гримасы, по большей части, как казалось доктору, насмешливые.

И вдруг во дворе хриплым сорванным голосом забрехала собака. Вдова вышла из дома.

У калитки топтался Василий Петраков.

- Вечер добрый, гражданочка! - тут он увидел выглядывающего из сарая доктора.

Петраков распахнул калитку, подбежал к доктору, грубо за локоть оттянул его в сторону и зашипел на ухо:

- Что доктор? Подельничка своего кокнули, теперь с его женой шуры-муры разводите? - Его свободная рука теребила кобуру в попытке извлечь наган.

Гербильский спокойно освободился от хватки и положил руку на кобуру порученца.

- Я-то, молодой человек, по долгу врачебному пришел, вдову поддержать. А вы что здесь Пинкертона строите? Власти нынче-то нет - анархия-с. Вряд ли вас кто-то уполномачивал на расследование.

Лицо Петраков пошло пятнами, глаза выпучились,

- Ах ты ж контра недобитая. Власти говоришь нету? Я тут - власть. Меня сам Совет рабоче-крестьянских и солдатских депутатов уполномочил вас, барыг и жуликов, давить. Мои полномочия Батька подтвердил! - пальцы Петракова окаменели на кобуре.

- Тогда извольте ознакомится с Вашим мандатом.

Порученец наконец расстегнул кобуру и ткнул стволом в живот доктору.

- Вот мой мандат, контра!

Гербильский опустил глаза к животу.

- Незаряжен ваш мандат.

Порученец взвел ударник:

- Желаете убедится, гражданин доктор? - в голосе Василия зазвучали непривычные нотки стали.

- Желаю, чтобы вы определились. Или стреляйте, или пропустите меня.

Петраков сплюнул и, оглянувшись на замершую в двери хатки вдову, отступил в сторону. Доктор, развернулся к ней, прощально приподнял шляпу и удалился.

Выбираясь из балки, доктор так и этак обдумывал увиденное при осмотре, но общая картина происшествия никак не складывалась, противореча друг другу в важных мелочах.

Возможно, если Василий Петраков был чуточку поумнее или раздражал его капельку меньше, доктор бы махнул рукой на связанный со смертью Колесникова репутационный ущерб.

Однако теперь ему остро захотелось взглянуть на пресловутый шкаф Левенсона, в котором нашли тело, и он раздумывал, этично ли беспокоить Дмитрия Ивановича в девять часов вечера в декабре подобной просьбой.

Попутно доктор раздумывал над тем, у кого был мотив и возможность убить Колесникова. Казалось очевидным, что, во-первых, Колесников ночью пробрался в музей, чтобы исправить свои ошибки и украсть что-то посущественней трубок, во-вторых, убил его человек не посторонний.

Кто-то, обладающий достаточной физической силой, сломал ему в драке шею (Колесников не был силачом, но хиляком он тоже не был) и спрятал труп в шкаф Левенсона. Место преступления, место, куда спрятали тело, - все выдавало в убийце сотрудника музея.

"Если бы установить точно, в чье дежурство убили Колесникова! - досадливо подумал доктор. - Маловероятно, что, если в здании были Колесников и дежурный по музею, Колесникова убил кто-то третий, тайно пробравшийся в музей вслед за Колесниковым. Такого даже Эдгар Уоллес не напишет!"

Однако состояние тела и холодная погода давали разбег в три-четыре дня, так что под подозрением оказывались почти все сотрудники музея, даже пожилой, но крепкий музейный хранитель Корнелий Павлович.

А вместе с ним и молодой и крепкий архивист Кикоть, и сторож Орленко, и второй хранитель, Антон Носок. Разве что шестидесятилетнего сторожа Агеева с его грудной жабой, и хилого страдальца Ворожейкина можно было исключить, не задумываясь.

И Дмитрий Иванович, бесспорно, тоже это понимал, так что стоит ли вообще беспокоить его рассуждениями на эту тему?

И тут доктор понял, что ему обязательно нужно задать Дмитрию Ивановичу один вопрос, который, если он прав, сразу переводит его рассуждения из абстрактного теоретизирования в дело конкретное и насущное, и действовать тут надо как можно быстрее.

К счастью, в окне дома с мезонином горел свет зеленой лампы.

Яворницкий быстро впустил гостя внутрь, и доктор, потоптавшись по домотканым половикам, переложил кобзу с одного угла дивана в другой и неловко сел, рассматривая висящие на стенах многочисленные фотографии из экспедиций.

- Простите за такой поздний визит, - начал он, и тут его взгляд упал на лежащие на столе рядом с лупой предметы.

Какое-то металлические трубки, крючки, шарики, пряжки... грубоватый гребень с тяжелыми острыми зубьями... и вдруг доктор заметил невероятно изящный изгиб шеи оленя, стилизованную лапу барса... он вздохнул и тихо прошептал:

- Значит, все это подделки? Скифское золото украдено?

Яворницкий нахмурился и поправил гибкую шею лампы так, чтобы лучше видеть лицо собеседника.

- Как вы узнали?

- Я не узнал, я предположил, - честно ответил доктор. - Все говорили про труп в шкафу Левенсона, и ни один человек не заикнулся о том, что из музея что-то пропало. Значит, кражи не было? Но тогда почему убили Колесникова? Все говорило о том, что он столкнулся с другим вором и проиграл. Но почему убийца не забрал то, за чем пришел? Какая ему теперь разница? И тогда я подумал, что он не просто забрал нечто ценное, а заменил его подделкой, и возможно, не в первый раз. А Колесников просто застал его за этим занятием. А из всех музейных сокровищ куда удобней украсть и подменить маленькие золотые предметы, чем, например, портрет Ивана Поддубного, - неуклюже пошутил доктор, видя, как тени превращают лицо Яворницкого в трагическую маску с провалами глаз и резко очерченными углами рта. - Золото относительно легко спрятать, золото всегда в цене, более того, если у вора получится добраться до Европы, то на первый план выйдет культурно-историческая, художественная ценность этого золота.

- Да... - глухо протянул Яворницкий. - Именно так.

- И вижу, вы раньше меня пришли к тем же выводам, Дмитрий Иванович.

- А надо было еще раньше, Александр Григорьевич, еще раньше! Как же я ухитрился не заметить, что больше половины коллекции подменили на гальванопластику! - Яворницкий ударил кулаком по столу, и грубые бусины разлетелись по зеленому сукну, как бильярдные шарики. - Это ведь не одного дня дело, и не одной недели! Какая-то мразь из моих же сотрудников, на моих глазах почти год воровала из музея, а я и в ус не дул!

- У вас было достаточно других хлопот, - деликатно заметил доктор.

- Да! И пока я не давал разграбить мой музей снаружи, его тихо обкрадывали изнутри!

- У вас есть предположения, кто? - поинтересовался доктор.

- Вы думаете, так легко подозревать людей, которые мне уже как семья? - горько махнул рукой Яворницкий и упал в кресло. - Я не знаю. Кто угодно. Ни один из них. А у вас есть мысли на этот счет?

- Возможно, вы считаете, я лезу не в свое дело... - смущенно начал доктор.

- Помилуйте, какое же оно не ваше, если этот усердный, но туповатый юноша числит вас в главных подозреваемых? - невесело хмыкнул Яворницкий.

- И то верно, - обрадовался Гербильский. - Тогда, Дмитрий Иванович, если вы не сочтете мою просьбу странной, я бы хотел взглянуть на шкаф Левенсона, а потом уже излагать свои соображения. Они во многом из зависят от того, что я найду в шкафу.

- Вы там ничего не найдете, шкаф тщательно вымыли изнутри. Но, если вы считаете нужным... - пожал плечами Яворницкий и легко встал с дивана. - Прошу за мной.

Они вышли на темную, промозглую улицу и быстро зашагали наверх. Яворницкий, погрузившись в свои мысли, так яростно стучал тростью по брусчатке, что Гербильскому вдруг подумалось, что обкрадывать свой музей Дмитрий Иванович, конечно, не мог, а вот свернуть вору шею на месте преступления - хватило бы и ярости, и силы в руках...

- Кстати, давно я ничего не слышал про господина Левенсона, - торопливо заговорил он. - Как у Вильгельма Яковича дела?

- О, Вильгельм Якович проявил себя не только как щедрый меценат, но и как умнейший человек! - добродушно, с искренним восхищением отозвался Яворницкий, отвлекшись от невеселых раздумий. - Умнейший! Он еще в мае, при большевиках, добровольно пожертвовал музею часть своей коллекции фарфора - пусть, мол, народ просвещается. Благодаря этому обзавелся специальным удостоверением от, дай Бог памяти, Екатеринославского комитета по охране памятников искусства и старины. И почему это большевики так любят вместо людей титуловать свои учреждения? За пару месяцев полдесятка комитетов развели!.. В общем, уехал Вильгельм Якович с этим удостоверением в экспедицию, зарисовывать образцы народной живописи в Петриковке... да как-то незаметно взял и до Парижа доехал...

- Укатился Колобок! - улыбнулся и доктор Гербильский. - Так что это выходит, шкаф с мая стоит пустой?

- И даже не закрытый, - подтвердил Яворницкий. - Там был был какой-то хитрый кодовый замок, местный умелец делал. Вильгельм Якович и его снял и увез...

...Шкаф оказался стандартным сейфовым шкафом, металлическим, герметичным, выкрашенным изнутри и снаружи черной краской. На двери красовался простой металлический засов и пустые дужки замка.

И стоял, кстати, в одном помещении с частью скифской коллекции.

Доктор облазил шкаф на коленях изнутри и снаружи. На внутренней стороне двери, косо подсвечивая ее поверхность, он обнаружил хорошо затертое пятно, а в углу сейфа на полу словно бы на секунду едко пахнуло рвотой, и этого для доктора было достаточно.

- Дмитрий Иванович! - с кряхтением разогнулся он. - Идите сюда, попробуйте меня ударить!

- Товариш дохтор! Товариш дохтор!

К Александру Григорьевичу через бульвар спешил низенький махновец в бурой поддевке, странной бобровой шапке, с винтовкой через плечо. Гербильский остановился.

- Товариш дохтур! Батька вас кличе. Там товаришу Стукову плохо. Трясёться весь, пена ртом идьот. Срочно, говорить Батька, Александра Григорича приведи.

- Черт побери. Только анархиста-эпилептика не хватало, - подумал Гербильский и поспешил за махновцем, которого он признал.

Родион, Родька был одним из охранников, которых Батька приставил к музею. Доктор решил завязать разговор.

- Занятная у вас шапка, любезнейший.

Шапка действительно была занятная. Дорогой бобровый мех был на верхушке грубо и неаккуратно прошит толстыми сапожничьими нитками. Даже субтильному Родьке она была мала и, сбившаяся на макушку, выглядела как известный каучуковый предмет мужской гигиены.

Родька заулыбался:

- Та то Батька ж сказал, що кожний хто хоче йсть, пыть, тепло вдягтысь, може пойти в магазин и получить безоплатно. От заходимо ми в один магазин, де мехом барыжать. И говоримо, що, мовляв, хазяин, выдай нам шапок та рукавиць. А вин такий: ничего не знаю, идите отсюда.

Ну ми говорим, ах ти ж контра, и экспроприювали его помаленьку. Вы не думайте, товаришу дохтор. Ми його не грабували. Ми лише мих взяли, щоб одежу утеплить. Да и не було там ничого цикавого, одни якись шкурки що ти собачи хвости. А мени свезло. Мени така штука перепала, шо я с нее шапку пошив. А шо, товаришу дохтор, це правда говорять, що ця штука багатим баришням идем вместо рукавиц?

Гербильский наконец понял происхождения чудной шапки махновца. Конечно же! Это ведь бывшая бобровая муфта.

- Истинно так.

- Тю, эти буржуи странные! А как в ней ходить? Руки як связанные. Краще б звычайных рукавиц нашили.

Спутник доктора оказался словоохотливым малым. Это стоило поощрить.

- А что там за переполох в Музее, вы слышали?

- Та якогось мазурика в железном шкафу прикрыли, от вин и здох. Казалось би, делов! Здох так здох - вже ничого не скрадет. А ця бильшовцька криса Петраков налетила мов жандарм при старой власти, мовлял ти Родион в той тиждень по ночам дежурил. Батькой пугав. Тільки ми ще подивимось, хто Батьке дороже, идейний анархист, чи шльондра червона.

- И что вы видели, той ночью.

- Та ничого я не бачив! - випалил Родька, осекся. И стал делать вид, что дальнейший разговор ему не интересен.

Гербильский нащупал в кармане кулек тыквенных семечек, что один из пациентов сунул ему вместо оплаты.

- Угощайтесь, Родион.

Махновец протянул ладонь, и несколько минут они шли, лузгая семечки. Впрочем, доктор скорее делал вид, что наслаждается лакомством. Вторая рука была занята саквояжем, а плевать на дорогу, как спутник, он не желал.

- Вы, Родион, я смотрю, человек любознательный. Хотите интересный научный факт?

Махновец с интересом посмотрел на врача.

- Цикаво, давайте.

- Английские ученые установили, что, когда человек много врет, в его организме выделяется серум, из-за которого барышни, потом бывают очень недовольны.

Повстанец скис:

- Шо, сильно недовольные?

- Я знал одного журналиста, он из-за этого повесился.

- Так шо, треба всегда говорить правду, так як же так...

- Что вы! Правда такая штука, не каждому расскажешь. Но эти же ученые пишут, что достаточно ее просто кому-то рассказать, и серум перестает выделятся и выходит из организма.

Убежденный анархист Родька непроизвольно перекрестился:

- Ото бисова штука оця ваша наука. Слухайте, доктор, ви я бачу людина порядна. Я вам щас шось розповим, только никому не слова. Добро?

- Не сомневайтесь.

- Тоді слухайте.

...Родька услышал какой-то шум в саду за музеем. Снял с плеча винтовку и выглянул из-за угла. Он увидел тени с лопатами в руках, которые, шушукаясь и матюкаясь искали что-то на земле.

- А ну руки вгору! А то перещелкаю усих!

Держа винтовку, повстанец подошел к копачам, в которых узнал бойцов из четвертой роты: фартового из Житомира, бывшего дьячка из Синельникова, и огромного матроса-черноморца.

- Шо вы, сукини родычи, тут робите?

- О, Родя. - "Фартовой" узнал охранника. - Пушку то опусти.

Боец лишь крепче сжал в руках винтовку.

- Ты эта, не кипишуй. Ты слышал? Статуя, что тут зарыта она ведь из золота была. Краской сверху только покрашена. Ну, мы думаем, раскопаем, возьмем по чуть-чуть и в Крым. - рот "фартового" расплылся в блаженной улыбке.

- Шо ти мелеш! Яке золото? Яка фарба? Я мацав цю стерву, коли ми ее в семнадцятому валили. Якись зельоний метал.

- Зеленый, говоришь? - матрос посмотрел сначала на Родьку, а потом злобно на "фартового".

- Золотая, твою мать? - Он толкнул "фартового" в грудь черенком лопаты, тот упал на землю. - Такая же золотая, как та трава была коноплей! Такая же золотая, как тот писатель богатей! Такая же золотая, как то собачье мясо! Что я когда-то еще с тобой какие-то дела имел! Балабол!

Матрос плюнул на землю, бросил лопату в лежащего на земле фартового и пошел прочь. Дьячок так же отбросил рабочий инструмент и поплелся за матросом.

В этот момент Родька ощутил скользящий по хребту цепкий взгляд. Он обернулся, за его спиной было темное окно музея, и кто-то или что-то на него смотрел оттуда. Он подошел к окну, но в темноте не смог ничего разглядеть.

"Фартовой" кряхтя поднимался с земли.

- Уйобуй звидси! Ще будешь щось мутить - Батьке доложу.

Не было ни гроша, а тут рупь.

Каким же было удивление сотрудников музея после двух лет музейного затишья, когда рано утром к каждому из них явился Кикоть и сообщил, что профессор просит всех собраться - подготовить экспозицию. Батько Махно издал приказ о проведении большой лекции-экскурсии для бойцов Революционной Армии на тему истории запорожского казачества. Собрались практически все, приковылял даже покашливающий Ворожейкин. Отсутствовал только Кикоть, видимо решивший, что беганье по городу - вполне достойный вклад в просвещение бойцов революции.

Однако в кабинете директора их ждали не ящики с малоценным реквизитом для лекции, а хмурый Яворницкий вместе с двумя неожиданными гостями - доктором Гербильским и Василием Петраковым.

- Один серый, другой белый, два веселых гуся, - пробормотал себе под нос Шамраевский для того, чтобы не выругаться.

Неладное почуяли все, и в этот момент, когда сотрудники музея взволнованно посматривали друг на друга, отсутствие Кикотя особенно бросалось в глаза.

- Господа, - начал Яворницкий, тяжело опершись на стол ладонями. - Как вы знаете, три дня назад в музее нашли труп нашего бывшего сотрудника, Николая Колесникова. По городу пошли идиотские слухи, что в его смерти виноват доктор Гербильский... погодите-погодите, Василий Алексеевич, - поднял Яворницкий руку, останавливая дернувшегося Петракова. - И доктор начал размышлять над этой смертью. Доктор здесь, чтобы поделиться своими размышлениями с вами, коллеги. А господин Петраков - чтобы произвести арест, если слова доктора покажутся ему достаточно убедительными.

- Пока что господин... - он взглянул на сжавшего зубы порученца - ...товарищ Петраков убедительно настроен арестовать меня, - улыбнулся Гербильский. - Но согласился выслушать, за что я ему искренне благодарен.

Гербильский иронически кивнул Петракову, и тот заиграл желваками.

- Вначале я предположил самые очевидные вещи, - начал Гербильский своим хорошо поставленным актерским баритоном. - Колесников хотел ограбить музей, столкнулся с другим вором и был убит. То, что он намеревался повторно ограбить музей, я узнал из очень надежного источника, так что давайте считать это первым фактом расследования. Тот факт, что его убили в музее, а не в канаве и не в подворотне, тоже достаточно четко свидетельствовал, что он столкнулся с другим вором и проиграл в драке. Следующий вывод было непросто сделать даже мне, но первым к нему пришел Дмитрий Иванович, - Гербильский вопросительно оглянулся на Яворницкого, и тот кивнул. - Вор и сотрудник музея - одно и то же лицо.

Пресекая начавшийся ропот, Яворницкий поднялся из-за стола и произнес:

- Позавчера я обнаружил, что половина нашей скифской коллекции украдена!

- Как? - пискнул хранитель Носок. - Все на своих местах!

- На своих местах лежат копии из гальванопластики, - хмуро сообщил Яворницкий и снова сел.

- Таким образом, - вернул общее внимание к себе Гербильский, - мотивом убийства была не столько жадность, сколько страх разоблачения. Обычный вор мог, победив в драке, связать Колесникова и уйти с добычей. Но сотрудник музея обязательно должен был заткнуть Колесникову рот и выиграть время. Рискну предположить, что у него был давно разработан план бегства из Екатеринослава в Константинополь или Париж. Однако он не хотел уезжать нищим беженцем, он хотел прибыть на новое место с хорошим капиталом. Капитал уже лежал у него под рукой, оставалось только переступить через кое-какие этические запреты...

Гербильский сделал драматическую паузу. Петраков скучливо пошевелился и зевнул.

- Што вы стрелки так переводите, доктор, будто это и не вы, а кто-то из музея, а кто - сказать не могу, любой мог покрасть. Вам ведь это и надо? Раскидать вину на всех, чтоб никого не арестовали? Так Батька миндальничать не будет, он допросит так...

- ...что и невиновный признается, - серьезно подхватил Гербильский, не успел Петраков достойно ответить, как в дверь кабинета постучали.

Замызганный мальчишка-посыльный сразу направился к столу директора и вручил Яворницкому записку. Прочитав ее, он еще более хмуро кивнул Гербильскому и грузно сгорбился.

- Вы абсолютно правы, товарищ Петраков. Кроме директора, вором мог стать каждый сотрудник музея. Исключить можно было только тех, кому бы не хватило сил победить в драке насмерть. Прошу не обижаться, но я вам как доктор скажу, что это господин Агеев и господин Ворожейкин.

Те обижаться даже не думали, наоборот, расцвели; однако, заметив, что Гербильский настроен продолжать, как-то смогли пригасить свою радость и снова обратились в слух.

- Если бы мы точно знали, в какую из ночей Колесников оказался в шкафу, для изобличения убийцы достаточно было посмотреть график дежурств. Но тело хранилось в холодном герметичном шкафу, что сильно замедлило процесс разложения. Только когда Нестор Иванович выдал ордер на дрова, начался процесс разложения и появился повод заглянуть в шкаф Левенсона... Определить точную дату смерти по состоянию трупа было невозможно. Но, когда я осматривал тело, то сделал несколько интересных находок. Например, в костяшках пальцев, ране на затылке и ссадине на лбу покойного застряли чешуйки черной краски.

Гербильский опять остановился, чтобы отдышаться.

- И че? - прямолинейно спросил Петраков.

- Такой же краской был покрашен шкаф Левенсона, - сообщил Гербильский.

- Так может, его в драке мордой об шкаф приложили!

- Возможно. Хотя тогда у него был бы сломан нос, а не разбит лоб. В драке очень сложно разбить именно лоб, понимаете? Думаю, здесь вы можете опереться на свой личный опыт, товарищ Петраков. Но допустим.

И так же возможно, что он сам промахнулся по противнику и разбил костяшки о шкаф. И даже возможно, что его ударили сначала лбом, потом затылком об этот пресловутый шкаф. Но вам не кажется, что если долго бить живым человеком о пустой железный шкаф, то кто-нибудь это услышит? Например, дежурный охранник от Нестора Ивановича. Но самое главное, что, осматривая шкаф, я нашел несколько мест, где краска слегка слущилась, не снаружи шкафа, а внутри!

Петраков устало хмурил лоб пытаясь проиграть в голове схему, что рисовал доктор.

- Дело в том, что драться двоим внутри шкафа невозможно! Мы с Дмитрием Ивановичем проверяли, - признался Гербильский. - Зато... один человек, закрытый в шкафу на простой засов, может бить в дверь кулаками. Затем, в приступе отчаяния - головой. Затем, когда ему станет дурно от сотрясения мозга, его может стошнить. Колесников поскользнулся на луже собственной рвоты, упал и свернул себе шею. И к лучшему, потому что иначе он бы медленно умер от удушья, - сухо подытожил Гербильский. - Никто не прятал его тело в шкафу, он спрятался там сам, еще живой. Он надеялся, что его не заметили. Однако дежурный сотрудник его заметил, просто отвлекся ненадолго на шум за окном. А затем вернулся и задвинул засов шкафа... Для этого не требовалось ни физической силы, ни большого ума. Только подлая, тихая жестокость.

На мгновение все в кабинете притихли, словно пытаясь вообразить себе предсмертное отчаяние Колесникова.

- Так и чего вы добились своими умо-за-клю-чениями, доктор? - рассеянно спросил порученец. - Мы ж теперь подозреваем всех и дохляков тоже. - И он ткнул пальцем в Агеева и Ворожейкина.

- Уважаемый, никого допрашивать уже не надо, - отозвался Гербильский. - Лучше подумайте, в этом ключ ко всему: для чего убийца вообще оставил труп в шкафу так надолго?

Петраков честно задумался.

- А зачем его вытаскивать вообще?

- Ну, например, если бы тело Колесникова обнаружили лежащим здесь в парке, всего в двух шагах от Исторического, связал бы кто его смерть с музеем? Да никоим образом! Все бы подумали про случайную кончину в пьяной драке. Напротив, находка тела в шкафу заставила Дмитрия Ивановича проверить коллекцию. Сразу дала понять, что убийца - один из сотрудников музея. Разве не в его интересах было вытащить оттуда тело как можно быстрей? Ладно день-два, пока он не придумает, как незаметно вытащить тело и бросить его рядом с оградой, но Колесников пролежал в шкафу больше недели!

И все потому, что вы, господин Ворожейкин, так неудачно поскользнулись, упал в сугроб и всерьез разболелись, - даже как будто с толикой сочувствия сказал Гербильский, обернувшись к Ворожейкину. - Представляю, в каких кошмарах вы промаялись все эти дни. Тут, право, в Божью кару можно уверовать...

- О чем вы говорите! - пискливо возмутился Ворожейкин, когда до него дошла суть обвинения. - Какая Божья кара, какой из меня убийца, что вы тут дотеоре-кха-кха! - дотеоретизировались!

А оборудование в вашем сарайчике - это тоже теория, или все-таки практика, а? - как грозовая туча, прогрохотал Яворницкий. - Кикоть все нашел! И плохо вы спрятали украденное, Владислав Акимович! Плохо! Ну кто в наше время прячет ценности в самоваре! Ведь вместе с самоваром украсть могут!

Я не... Это не... - заикался бледный Ворожейкин. - Я не хотел, чтобы так вышло! Не хотел! Не хотел! Я никого не убивал!

Вы просто закрыли шкаф на засов, - вздохнул Гербильский.

Петраков молча подошел к Ворожейкину и взял того за плечо.

- Родион! Дуй-ка в Асторию. Скажи, что взяли падлу.

Не прошло и получаса на улице раздалось ржание лошадей и шум.

- Вот и экскурсия с лекцией - пробурчал вечно недовольный Шмараевский.

Дверь распахнулась, и первым ввалился двухметровый детина, державший в руках громоздкий "льюис" легко, как барышня зонтик. Под его охрану Петраков и сдал полуобоморочного, непрерывно кашляющего Ворожейкина, а сам подошел к Батьке.

Нестор Иванович Махно был в шинели поверх потертой "венгерки" и папахе, которая на невысоком атамане казалась просто огромной. На темляке его кавалерийской сабли был повязан огромный алый кринолиновый бант, пару лет назад легко бы украсивший любую красавицу.

Из толпы охранников с любопытством выглядывал Родька.

Махно подошел по очереди к Яворницкому и Гребильскому, сграбастал их руки, с широкой улыбкой приветственно потряс, а затем хлопнул Петракова по плечу.

- Ну что, Василий, нашли душегуба?!

Порученец коротко пересказал умозаключения врача, который, ловя вопросительные взгляды Петракова, одобрительно кивал. Выслушав, Батька выхватил саблю и поднес к горлу Ворожейкина.

- Что ж ты падла, пока люди за счастье народное жопу рвут, душегубством занялся?! В глаза, падла смотреть. Не за убеждения ты его убил, не из голода, и даже не из-за бабы или пьяного угара. Ты ж, падла, народ свой обокрасть хотел.

- Не губи, Батька! - заистерил Ворожейкин, упал в ноги атаману и попытался обнять сапоги, но охрана его оттацила и прижала к звездчатым плиткам пола.

- Ты ж, гнида, вроде интелихентных. Будду там, Заратуштру читал, наверное, - Махно продолжал свою инвективу. - Закон Божий в гимназии учил хотя бы? Учил?

Фотограф испуганно закивал.

- А помнишь было там такое "Око - за око"?

Ворожейкин испуганно уставился на атамана. Махно стал в позу.

- Объявляю решение народного-революционного суда.

Под "народно-революционным судом", атаман понимал, очевидно всех присутствующих.

Он обвел их взглядом как бы сообщая, что выступает от их лица. Из толпы охранников выскочил тощий еврейчик в студенческой шинели, больших очках с кожаным портфелем, составившем бы честь и статскому советнику. Он достал из портфеля лист бумаги и некогда дорогую авторучку под стать портфелю, сел на ближайший стул, положил портфель на колени и приготовился писать.

- Народно-революционный суд от лица всего трудового народа Украины, выслушав показания свидетелей и рассмотрев вещественные доказательства, за убийство с нечеловеческой жестокостью и попытку лишить трудовой народ культурных ценностей приговаривается быть публично помещенным в несгораемый герметичный шкаф, служивший орудием убийства, и быть зарытым на площади перед музеем в назидание потомкам.

Подпись: командир Первой Революционной Армии Повстанцев Украины, Нестор Махно. Секретарь протянул ручку атаману, тот размашисто расписался.

Яворницкий встал и подошел вплотную к атаману, нависнув над ним, как отец надо провинившимся чадом. "Чадо" же смотрело "отцу" дерзко в глаза, держа в руках обнаженную саблю, которая тем не менее казалась игрушечной.

- Во-первых, я заявляю протест против такого, как вы изволили выразиться "нечеловечески жестокого" наказания. Во-вторых, я не потерплю на территории музея тел менее чем двухтысячелетней давности. И наконец, несгораемый шкаф - собственность Музея, на которую лично вы дали охранную грамоту.

Атаман долго и зло смотрел в глаза профессору, затем повернулся к подручным.

- Слышали, что товарищ профессор сказал? Возьмите где-нибудь пустой снарядный ящик. Заколотите. И в балочке закопаете. Увести.

Он развернулся на каблуках и молча покинул помещение. Его свита подхватила под локти ничего не соображающего, так и не понявшего, что все уже кончено, Ворожейкина.

Стук копыт и ржание лошадей растворились вдали, а Петраков продолжал отрешенно смотреть на закрытую дверь под аккомпанемент гробового молчания сотрудников Музея.

- А стоит ли оно того? - вдруг устало провел рукой по лбу Яворницкий: человек, который не первый год совершал чудеса, отстаивая Музей при шести непрерывно сменяющих друг друга режимах.

- Стоит-стоит! - вдруг встрепенулся Петраков. - Вы ж не для себя стараетесь, вы для народа! Народ вам знаете, как благодарен будет? Еще и улицу вашим именем назовет!

- Поддерживаю товарища Петракова. Его устами глаголет истина, - церемонно кивнул Гербильский, и Дмитрий Иванович нехотя улыбнулся.

Источником вдохновения для авторов этого рассказа послужила книга "Віхи музейної біографії. До 160-річчя заснування Дніпропетровського історичного музею імені Д. І. Яворницького", которую мы здесь несколько уже цитировали.

Однако позволим себе привести еще несколько цитат, ярко обрисовывающих положение музея в бурных 1919 - 1920-х годах.

Также читателю, возможно, будет интересно узнать, что щедрый меценат Музея В. Я. Левенсон и его шкаф существовали на самом деле, хотя - насколько авторам известно - труп в него никто не прятал.

Артем Шевченко. Если он вернется

Тусклая лампочка с трудом разгоняла полумрак кабинета, поэтому инспектор Коган всматривался в рисунок долго.

Лис по имени Чибо сильнее вжался в кресло и заискивающе оскалился.

- И что это? - сухо осведомился Коган.

- К-картина...

- Вижу, что картина. Что вы изобразили?

- Человека, - еле слышно ответил лис.

- Это и так ясно. Что он делает, этот ваш человек?

Инспектор вновь глянул на рисунок. Надо сказать, этот Чибо не без таланта. Люди изображены точь-в-точь, как на старинных гравюрах. И антураж сказочного города воссоздан достаточно детально. В центре - человек с деревянным мечом, стоит, будто выжидает. Лицо суровое. А перед ним - зловеще ухмыляющаяся черная туча.

Где-то он уже видел этот меч...

- Человек сражается с тьмой, - робко сказал лис.

- Что?

- С тьмой. Изначальным хаосом. Я так это назвал.

- Великие прародители!

Коган откинулся на спинку кресла и стиснул зубы. Глупец, какой же ты глупец, Чибо!

Глубоко внутри шевельнулись древние волчьи инстинкты, хотелось зарычать, броситься на тщедушного лиса, впиться клыками в горло, ощутить вкус теплой крови... Спокойно, напомнил себе Коган, спокойно. Он не пещерный волк, охотящийся подобно диким предкам. Он - инспектор Департамента Государственной Безопасности, гражданин, разумный индивид. Он должен блюсти закон.

- Вы состоите или состояли в так называемом Ордене Истины? - рявкнул Коган.

- Что? Нет!

- Вы знаете кого-либо из Ордена?

- Нет!

- Вы осведомлены, что члены Ордена - вне закона?

- Я... никогда... Инспектор, послушайте! Вы не так поня...

- Нет, это вы не так поняли, Чибо! - Коган наконец дал волю эмоциям. - Что это вы творите, а?

Он потряс листком перед носом напуганного лиса.

- "Человек борется с изначальной тьмой". Каково? Оказывается, не Звери-Прародители победили хаос, а человек? А знаешь ли ты, что это один из постулатов Ордена?

Лис испуганно затряс головой.

- Да, Ордена! Человек, по их мнению, не просто часть мифа. Человек, говорят они, существовал реально. Понимаете? Тысячи лет назад, но существовал.

- Но... это же только сказки...

- Сказки! Разумеется. Но кому-то выгоден беспорядок, и они ставят под сомнение учение Прародителей. Вносят смуту в умы своими ложными теориями. А такие, как вы, только помогаете!

- Я?!

- А кто же? Что вы нарисовали?

- Это же просто картинка!

- Картинка! Что, по-вашему, она символизирует? Почему против тьмы обратился всего один человек, а остальные будто не замечают? Почему с деревянным мечом?

Он вдруг вспомнил, где видел этот меч. Полгода назад телевидение показало артефакты раскопок, и там была эта вещица, довольно хорошо сохранившаяся. Ученые поспешили объявить, что артефакт мог принадлежать мифическому человеку.

- Вы же понимаете, Чибо, - продолжил Коган, - что за символ вы изобразили? Очевидно, деревянный меч не может служить оружием, однако человека это не останавливает. Он борется с тьмой одной лишь деревяшкой! Смекаете, к чему я веду? Человек настолько могуч, что в силах отбросить хаос в одиночку! Вот она - идея о всемогуществе человека. Идея, ставящая под сомнение все достижения нашей цивилизации, нашу культуру, историю, науку об эволюции, наконец!

Лис не отвечал, лишь мелко дрожал, обхватив тело лапами.

- А к чему они ведут, знаете? - рычал Коган. - Человек - венец эволюции, царь природы. Он познал мир, построил цивилизацию. Обучил зверей, дал им разум и знания. Отдал в наследство планету, а сам устремился покорять неведомые горизонты. Вот как они говорят! Человек дал нам все! Не тысячи лет эволюции, не борьба за существование, а человек. Да, Чибо?

- Нет, нет, - заскулил лис. - Я ничего такого не хотел! Это просто картинка, фантазия!

- Фантазия?

- Да, да! Я увидел это во сне и решил нарисовать. Это просто творчество!

Коган хлопнул по столу, и лис испуганно замолк.

- А вот это хорошо, - сказал инспектор. - Это правильные слова, Чибо. Творчество. Вымысел.

- Да, - кивнул лис, приободрившись. - Вымысел.

- Вы послушный гражданин, Чибо, не нарушали раньше закон. Вы ведь работаете кондуктором трамвая?

- Да.

- Вот и работайте. А эту блажь с рисунками забудьте.

- Забуду!

- Хорошо. - Коган переложил бумаги на столе, делая вид, что ищет что-то. - Пока можете идти.

Обрадованный лис вскочил на задние лапы, схватил шляпу, и мелко кланяясь, просеменил к двери.

- И меньше смотрите телевизор!

- Конечно. Как скажете. До свидания!

За лисом захлопнулась дверь, и поднявшийся сквозняк разбросал только что собранные инспектором бумаги.

Коган вздохнул, посмотрел на часы, бросил злополучный листок в ящик стола и потянулся.

Теперь самое неприятное - отчитаться начальству.

Кабинет шефа заливал красный свет заходящего солнца. Начальник - рослая горилла в костюме - стоял у стеклянной стены и взирал на Полис.

- Ну что? - буркнул шеф, не оборачиваясь.

- Он ничего не знает, - ответил Коган. - Просто фантазирует.

- Ладно. Пусть живет.

Инспектор тихо выдохнул. Чибо, конечно, тот еще чудак, но не преступник. Последнее дело - хватать невиновных.

Директор отвернулся от окна и прошел к столу.

- Садись, чего стал? Сам-то что думаешь?

- Это все телевидение, - сказал волк, усаживаясь. - Без конца какие-то передачи, расследования. Лис впечатлился и нарисовал картинку.

- Да, - пробасил шеф, наливая воды в стакан. - От журналюг один вред. Слышал про Гурр-полис?

- Старые руины? А что там?

- Раскопали остатки каких-то сооружений. Представляешь, многое неплохо сохранилось. Даже металлические каркасы. Предварительная оценка - не меньше тридцати тысяч лет. Как обычно, нашлись умники, которые приписали постройку человеку. Это, мол, остатки космодрома, откуда люди улетели к звездам. Все сенсаций им подавай, недоумкам!

- И... что?

- Да ерунда! Мне уже доложили, что это никакой не космодром, а нечто вроде парка развлечений. Следы зверей уже установлены, так что мы легко сможем опровергнуть это лже-открытие. Ты вот что мне скажи, Коган. Что думаешь об этом... ну, вообще? Про человека и эти теории?

- Я просто делаю свою работу, - осторожно сказал волк. - И не загадываю наперед.

- А я вот думаю. - Шеф опрокинул стакан в глотку и шумно выдохнул. - Неспроста это. Что-то грядет. Общество волнуется. Все больше этих так называемых находок, все больше обращаются за ответами в прошлое. Мы с тобой, Коган, знаем больше, чем они. Но многих ответов так и нет. Вот скажи, почему мы не в силах создать то, что сделано раньше? Все эти заводы, производящие товары сами по себе. Если их построили Звери-Прародители, почему мы не можем?

- Может, потому, что это не нужно? Заводов достаточно, они сами работают.

- Сами... Ты не был в Риде... А я был. Спускался в катакомбы. Там такое, чего мы не в силах не то, что построить, но даже представить. Этажи, уходящие под землю. Огромные ангары. Техника, которая нам не подчиняется. А наверху - идеально ровная платформа, которую не разрушило время. Там - настоящий космодром. А ты - "сами"...

Повисло молчание.

- Мы все засыпали, поставили охрану. Но это отсрочка. Когда-нибудь правда откроется.

- Что же нам делать?

- Делать? То же, что и раньше. Но я боюсь одного.

- Что общество узнает?

- Нет. Я думаю, боюсь даже представить, что будет, если...

- Если?

- Если человек вернется.