Многая лета

Ленинград 1933 год

— Так нечестно, — сказала Насте Капитолина перед контрольной работой по русской словесности. — Почему ты Сабурова, мама Сабурова, папа Сабуров, брат Сабуров, а я Шаргунова?

Насупившись, она обмакнула ручку в чернила и решительно вывела на обложке тетради: Капитолина Сабурова.

— Так будет правильно. Как считаешь? Завтра мы с тобой пойдём получать паспорт, и я имею право выбрать себе ту фамилию, какую хочу.

— Но мы же были на кладбище у твоих родителей, они Шаргуновы, рада ты этому или нет, — возразила Настя, искоса взглянув на ровный профиль Капитолины с точёным носиком и шапкой золотистых волос.

— Я помню о них, — упрямо сказала Капитолина, — но у одной семьи должна быть общая фамилия. А мы семья!

— Выйдешь замуж — всё равно поменяешь, — с ехидцей сказала Настя и сделала невинный вид.

— Я замуж?! Да ты с ума сошла! Мне некогда думать о глупостях. Это ты влюблена в Сашку Ковалёва.

Покраснев до ушей, Настя фыркнула:

— Да я этого Ковалёва в упор не вижу. Кроме того, за ним и без меня всегда хвост девчонок бегает.

— Настя и Капитолина, будете болтать — я вас рассажу. — Учительница постучала указкой по парте. — Вы должны думать об учёбе, а не отвлекаться на разговоры.

Девушки весело переглянулись, потому что знали — их не разлучат никакие силы, даже учительские: взявшись за руки, они встанут у стены и будут стоять, как под выстрелами, пока не разрешат пройти на место.

Когда учительница повернулась к доске, Настя быстро написала на промокательной бумаге: «Зато за тобой увивается Тишка!»

«На соседей обращают внимание только дурочки», — тут же ответила Капитолина на своей промокашке и с повышенным вниманием стала смотреть на портрет Сталина, исчерченный полосами солнечного света. Это же надо придумать: она обращает внимание на рыжего Тишку Кобылкина! И как только такое может взбрести в голову?!

От возмущения она слишком глубоко обмакнула перо в чернильницу, оставляя на пальцах густо-фиолетовые потёки от чернил.

…В тот день она расплескала на лестнице молоко из бидона и побежала за мокрой тряпкой — замыть ступени. Был тёплый день конца августа. Из распахнутого окна на лестничную площадку веяло запахами зелёной листвы и городской пыли. В столбе света плавно кружились серебристые пылинки, похожие на лёгкий снег, и Капитолина тоже немного прошлась в воображаемом вальсе прямо с тряпкой в руках. А что такого? Может же советская школьница немного помечтать о новогоднем вечере, где будет много музыки, танцев и смеха.

Она не заметила, как позади оказался высокий юноша в военной форме с синими петлицами военлёта на воротнике. Слегка откинув голову, он улыбнулся, а потом уверенно протянул ладонь и предложил:

— Давай станцуем вместе.

Капитолина вспыхнула:

— Вот ещё! Я вас не знаю!

Его улыбка стала шире, и в этот момент Капитолина внезапно осознала, что перед ней Тишка! Вы только подумайте — Тишка, несносный мучитель кукол, двоечник и хулиган!

Когда он поступил в военное училище, вся квартира вздохнула спокойно. Но с тех пор прошло три года. Расширенными глазами она недоверчиво посмотрела в его лицо — не может быть, чтоб за три года человек изменился настолько разительно.

— Так станцуем? — Он смело сделал шаг вперёд, встав вровень с ней, и легко прикоснулся к её руке. От его пальцев по её телу пробежал ток, и чтобы не выдать себя, Капитолина резко отшатнулась к двери:

— Не смей меня трогать! — Она указала подбородком на дверь. — Иди, тебя мама ждёт.

— Но мы ещё увидимся!

Похоже, он откровенно издевался, столько иронии прозвучало в его голосе.

Сама не своя от гнева, Капитолина бросилась в квартиру, сбила ногой ведро с водой, облила туфли и соседский коврик и только в своей комнате сердито выдохнула в сторону Насти:

— Тишка вернулся.

Оторвавшись от учебника, Настя подняла голову:

— Да? И как он?

Капитолина скинула мокрые туфли, поставила их подсыхать поближе к печке и с деланым безразличием сообщила:

— Как был нахалом, так и остался!

Ей совсем не хотелось думать о Тишке, но он назойливо влезал во все её мысли, только теперь язык не поворачивался назвать его Тишкой, потому как на лестнице перед ней появился не Тишка, а Тихон в красивой офицерской форме.

— Ты собираешься заниматься? — спросила Настя. — Забыла, что у нас завтра проверка по географии?

— Я помню. — Капитолина открыла учебник, но вскоре поняла, что не понимает написанное, а прислушивается к звукам на кухне, где тётя Акулина охала, ахала и гремела кастрюлями, собирая праздничный ужин. Вскоре в квартире запахло пирогами, а Тишкин папа — дядя Коля — растянул гармошку, и зубрить урок стало совершенно невыносимо.

— Я пойду к Розалии Ивановне, — вздохнула Настя, — там немного тише.

Самой Величко-Величковской давно не было, потому что в тридцатом году за ней пришли трое в форме и приказали собирать вещи. Они не стали заходить в комнату, а ждали Розалию Ивановну в коридоре, скрипя хромовыми сапогами и негромко переговариваясь. Соседям они велели не выходить из комнат. Родителей дома не было, и Капитолина с Настей сидели в напряжённом молчании, когда к ним стукнули в дверь и Розалия Ивановна приглушённо проговорила:

— Девочки, я больше не вернусь, поэтому заселяйтесь в мою комнату. Там в ящике комода личные письма, прошу, сожгите их.

Её грубо оборвали и погнали к выходу. Розалия Ивановна шла через двор с прямой спиной, маленькая, худенькая, и круто завивающиеся волосы мелко подрагивали седым одуванчиком.

В ящике комода оказалась стопка писем, перетянутая пеньковой бечевой. В тот же день мама отправила их в печку. И хотя комнату Величко-Величковской домком оставил Сабуровым, они редко заходили туда, словно всё ещё ждали, что хозяйка вернётся обратно.

— А я пойду поставлю чайник, а то папа с мамой скоро придут с работы, — отозвалась Капитолина.

Прошли те времена, когда Глеб встречал с работы Фаину. Теперь наоборот — ближе к вечеру она шла за ним в мастерскую, и дети знали, что эта прогулка принадлежит только им двоим, потому что родители, взявшись за руки, будут медленно идти рядом, и мамино лицо станет молодым и красивым, а папа будет смотреть на неё глазами, полными любви и нежности.

Чтобы поставить чайник, Капитолина пошла в кухню, где хлопотала тётя Акулина и наяривал на гармошке дядя Коля. Тихон сидел на подоконнике с открытой тетрадью и сосредоточенно грыз кончик карандаша. Капитолина сделала вид, что его не замечает. Вот ещё — была нужда общаться. Но керогаз как назло оказался пуст, а бутыль с керосином стояла на полу под окном. Волей-неволей пришлось подойти к Тихону. Он был в синей форменной гимнастёрке с расстёгнутым воротом. Капитолина вдруг поняла, что не может, как в детстве, запросто бросить ему что-то типа: «Ей, подвинься» или «Убери ногу».

Она рассердилась на себя и хотела сказать как можно резче, но получилось почти жалобно:

— У меня тут керосин стоит.

Он засунул карандаш за ухо и насмешливо глянул светло-зелёными глазами с золотым ободком:

— Которая твоя бутылка?

— Вот эта, в корзине, — она указала подбородком на высокую корзину, из которой торчало бутылочное горлышко.

Легко нагнувшись, Тихон выудил бутылку:

— Помочь залить?

— Обойдусь.

Из-за того, что Тихон настырно глядел ей в спину, она перелила в керогаз керосину, ругая себя на чём свет стоит. Когда пришли родители, они нашли кипящими и Капитолину, и чайник.

На первомайской демонстрации Саша Ковалёв шёл впереди колонны и нёс школьное знамя. Настя слышала, как ветер трещит в полотнище, и думала, что Саше, наверное, трудно удержать в руках тонкое древко, но он не сдаётся, идёт, натянутый как струна, и не шелохнётся. Вчера после уроков он догнал её на улице. Они шли вместе с Капитолиной, и Капитолина очень ехидно покосилась в его сторону. Перехватив её взгляд, Саша нахмурился:

— Сабурова, я давно хотел тебя спросить: ты куда после школы собираешься?

Настя пожала плечами:

— На исторический. А тебе что за дело?

— Я комсорг и должен знать, кто чем дышит.

— Узнал и иди отсюда, — сказала Капитолина. — Мы без тебя разберёмся.

Настя знала, что Капитолина не выносит Ковалёва с тех самых пор, когда он в пятом классе обозвал её дылдой. Он тогда был самым маленьким в классе и вымахал лишь за последнее лето, словно его живой водой окропили.

— Не разберётесь, — жёстко повернулся к ней Саша. — Вы не комсомолки, вас в институт могут не принять.

— Значит, пойдём работать на завод. Год проработаем, получим характеристику и поступим учиться. Все так делают.

— Неверно рассуждаешь, Анастасия. В стране индустриализация, везде требуются рабочие руки, а ты собираешь обмануть производство ради характеристики.

Настя разозлилась. Она знала, что хороша, и постаралась улыбнуться как можно победнее — так, чтобы у зануды Сашки язык отнялся.

— Не ради характеристики, а ради учёбы. И потом, с чего ты взял, что я стану работать спустя рукава? Я этот год по-честному отработаю.

— Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. — Он кинул взгляд на Капитолину, а потом посмотрел на Настю. — Пройдёмся?

Он ускорил шаг, и Настя, сама не зная зачем, подстроилась под его темп, оставляя Капитолину позади. Они шли рядом, и разговаривать совсем не хотелось, потому что вокруг бушевал яркий майский день, рассыпавший по деревьям и кустам нежную зелень первой листвы. Воздух влажно и легко пах сиренью, что белой кипенью подражала облакам в синем небе. Настя почувствовала, как рука Саши легла на её ладонь и тихонько сжала пальцы.

— Я давно хотел тебе сказать… — проговорил он громким шёпотом, от которого у Насти гулко и часто забилось сердце. — Давай после школы поедем на Магнитку!

Его предложение оказалось таким неожиданным, что Настя расхохоталась:

— Куда?

— На Магнитогорский металлургический комбинат. — Сашины глаза оказались напротив её глаз. Он не отпустил её руку, глядя напряжённо и ищуще. — Недавно там запустили первую домну, а скоро заработает вторая, третья. Представляешь, какая мощь! Какой размах! Мы будем жить в бараках, летом задыхаться от жары, а зимой коченеть от холода. Нам будет трудно, очень трудно, но мы достроим комбинат и выстоим, проверим себя. Хочешь?

В его каштановых волосах путалось солнце, и рука была надёжной и тёплой. Насте очень-очень захотелось сказать «да» и пойти с ним на край света. Но она была рассудительной девушкой, поэтому ненадолго задумалась и только потом осторожно взмахнула ресницами:

— Я подумаю.

Всё то время, пока Тихон был в отпуске, Капитолина старалась как можно реже выходить из комнаты, молясь, чтоб никто не обратил внимание, как при виде Тихона позорно пунцовеют её щёки.

«Хуже всего то, что маленький Волька прилип к Тихону как банный лист», — подумала Капитолина с лёгким оттенком зависти, которую она списала на раздражение.

Целыми днями брат таскался за Тихоном как хвостик и время от времени переспрашивал:

— А ты на самолёте летал?

— Летал, — говорил Тихон.

— И сам рулил?

— На самолёте не рулят, а пилотируют.

— Когда я вырасту, я тоже стану лётчиком. Как вы думаете, дядя Тихон, меня возьмут?

Честно сказать, Капитолина и сама была бы рада засыпать его вопросами: не страшно ли там, в вышине, между облаков, когда земля кажется маленькой, а солнце большим? Но не станешь же крутиться под ногами, как маленький Волька, и влюблённо заглядывать в глаза, видевшие вблизи огромное небо.

«Дядя Тихон»! Капитолина раздражённо фыркнула и крикнула в глубину кухни:

— Воля, отстань от взрослых, пойдём лучше погуляем. Мама разрешила зайти в булочную и купить тебе леденец на палочке.

Володя просиял, но тут же переспросил:

— А Настя пойдёт?

— Конечно, пойдёт. Иди, собирайся.

— Можно я с вами? — спросил Тихон. — Я тоже люблю леденцы на палочке.

— Нельзя, — жёстко отрубила Капитолина и кивнула на тетрадь в его руках. — Тебе надо учить. Я смотрю, ты не расстаёшься с формулами.

Тихон покаянно опустил плечи:

— Ты понимаешь, заштормовал я в тригонометрии, а лётчику без неё никак нельзя. Вот и приходится сидеть день и ночь. — Он хлопнул ладонью по тетради. — Но я добьюсь своего. Я знаешь какой упорный.

— Мне ли не ведать, — иронично протянула Капитолина, потому что вспомнила, с какой настырностью Тишка дёргал её за косички. Ещё любил подкараулить в кухне и с диким криком выскочить из-под стола. Один раз она с перепугу разбила стакан с чаем, а потом гонялась за обидчиком по всей квартире и лупила по спине мухобойкой.

Наверное, Тихон тоже подумал о чём-то подобном, потому что протянул руку и легонько дёрнул её за прядку волос. Она шлёпнула его по пальцам и убежала в смятении, слыша, как дробь от её шагов эхом рассыпается по коридору.

— Я всё равно пойду с вами, — крикнул Тихон вдогонку, — потому что я завтра уезжаю!

— Как? — Капитолина остановилась, словно наткнулась на невидимый барьер.

Тихон грустно улыбнулся:

— Обычно. Отбываю в строй. Увольнительная заканчивается.

— Но почему так мало? — невольно вырвалось у Капитолины, но она тотчас взяла себя в руки и приняла независимый вид. — Хорошо, раз ты сегодня последний день, то можешь идти с нами за петушком на палочке.

Хотя на душе стало грустно и пусто, она постаралась беспечно засмеяться, но смех получился ненатуральным и ломким, будто хруст первого снега под ногами.

На прогулке она шла позади всех и наблюдала, как взгляды встречных девушек при виде лётной формы Тихона вспыхивали восторгом и обожанием. Беспечно болтая с Настей, он шёл за руку с Волькой, но всё время оглядывался на неё, и Капитолине приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя отвести глаза в сторону.

Она силилась понять, почему у Насти получается говорить с Тихоном непосредственно и весело, а у неё нет, и злилась и на себя, и на Тихона, и на окружающих девушек, что бессовестно строят глазки незнакомому курсанту.

Взрыв произошёл вечером, когда вся семья собралась за ужином.

— Папа, иди кушать, — позвала Капитолина. Знала, что ему не нравится лакейское «кушать», но сказала специально, чтоб позлить, словно внутри неё кто-то нашёптывал на ухо мелкие пакости.

Но папа, дорогой папа, умел читать мысли домашних, как открытую книгу. Лёгким движением он перехватил её руку с пустой тарелкой, посмотрел в глаза и тихо произнёс:

— Капелька, что с тобой? Кто тебя обидел?

— Никто!

У Капитолины запрыгали губы и задрожал голос. Да что там голос! Даже нос задрожал. Чтоб не разрыдаться при всех, она стремглав выскочила из комнаты и понеслась во двор к поленнице дров. Ступеньки лентой скользили под ногами в домашних тапочках. Из дверей пахнуло сыростью и холодом. Не обращая внимания на мелкий дождик, она забилась в щель между поленницами и глухо пробормотала:

— Никто, никто меня не обидел. Но почему же мне так плохо?

Капитолина закрыла лицо руками, но внезапно поняла, что не одна, а кто-то стоит рядом. Она узнала бы его, даже не открывая глаз.

— Капа, я хотел тебя спросить, можно мне написать тебе письмо?

Вскинув голову, она охватила взглядом его всего — высокого, рыжеволосого, с нежным румянцем и рассыпанными по щекам брызгами солнца. Тихон робко смотрел на неё и боялся пошевелиться. По верхушкам поленниц гулял ветер. Под его ударами качало ветками одинокое дерево в углу двора. Сбиваясь в стаи, над городом сгущались бурые тучи. То ли от ветра, то ли от туч, то ли от зыбкого закатного света, но Капитолина ощутила, как её душа медленно наполняется радостью, словно свеча разгорается.

Легко вздохнув, она улыбнулась:

— Конечно, пиши. И я тебе писать буду. Обещаю.

Тихон снял китель, бережно накинул ей на плечи и сказал:

— Пойдём домой. Холодно. Ты простудишься, — но с места не сдвинулся.

Почему в лётной школе учат читать карты, ориентироваться по звёздам, разбираться в двигателе, правильно идти на взлёт и посадку, но не учат такой важной дисциплине, как письма любимым девушкам?

С глубоким вздохом Тихон осмотрел пространство красного уголка с портретами Ленина и Сталина — у них небось не было проблем с письмами — и взглянул на тетрадный лист, которому суждено удостоиться прикосновения пальцев Капитолины. Тихон завидовал этому листку. Даже если он испишет его самым мелким почерком, то бумага всё равно не сможет рассказать о том, что он полюбил её с первого взгляда, ещё на новоселье, когда вслед за кошкой пронёсся по длинному коридору и наткнулся на маленькую девочку в клетчатом платье. Прежде Тишке не доводилось видеть таких красивых девочек, похожих на рождественскую открытку, что висела на стене в их деревенской избе.

Широко раскрытыми глазами она посмотрела на него и нахмурилась:

— Ты кто?

— Я Тишка. Мы теперь станем здесь жить. А ты кто?

Девочка не ответила. Прижала к себе куклу и скрылась за дверью.

Ему потом частенько попадало от матери за то, что он подглядывал за Капитолиной в замочную скважину.

Тихон взял ручку, обмакнул в чернила и положил обратно, не зная, как выразить словами, что с тех самых пор он из кожи лез, чтобы привлечь к себе её внимание: и котом орал, и со шкафа сигал, и с мальчишками дрался под её окнами смертным боем — лишь бы она хоть бровью повела в его сторону, лишь бы улыбнулась.

В Красный уголок вошёл политрук, и Тихон мгновенно встал навытяжку:

— Здравия желаю…

Замполит махнул рукой:

— Вольно, курсант. Письмо пишете?

— Так точно, письмо.

— Невесте? Матери?

— Матери, товарищ старший политрук, — зачем-то соврал Тихон и покраснел.

— Ну, не буду мешать.

Мягко притворив за собой дверь, политрук вышел, а Тихон сел и, цепляя пером за бумагу, решительно написал первую строку: «Здравствуй, дорогой товарищ Капитолина!»

Дальше дело застопорилось. Промаявшись в раздумьях, Тихон счёл за лучшее нарисовать схему биплана конструкции Поликарпова Р-1, на котором пару лет назад вылетел в первый самостоятельный рейс, и указать лётные характеристики: максимальная скорость у земли — 202 км/час, время набора высоты 2000 метров за десять с половиной минут — экая силища!

Наверняка Капитолина оценит растущую мощь военно-воздушных сил Красной армии и поймёт, что лично он, курсант Кобылкин, не даст её в обиду и защитит от любого врага, пусть даже ценой собственной жизни, тем более, что он почти готовый офицер военно-воздушных сил.

С малолетства Тишка Кобылкин любил сладкое, поэтому в мечтах вострился стать разносчиком мороженого или на крайний случай торговать газированной водой с сиропом, чтобы есть и пить от пуза — пока глаза на лоб не полезут. Когда стал постарше, засматривался на ломовых извозчиков — уж больно нравились лошади с мягкими губами и умными лиловыми глазами. Затем извозчичью мечту сменила шофёрская, но когда Девятый съезд ВЛКСМ[53]обратился к комсомольцам с призывом идти в воздушные школы — выбор был сделан окончательно и бесповоротно. «Комсомолец — на самолёт», — требовал лозунг на здании военкомата, куда Тихон пришёл записываться в военлёты. Желание стать лётчиком подогревали ещё мысли о Капитолине, ради которой он был готов свернуть горы, а не то что выучиться на лётчика. Девушки любят сильных и отважных.

— Крепкий парень, и вестибулярный аппарат дай бог каждому, — одобрительно сказал на медкомиссии старый доктор в очках, похожих на два бутылочных донышка, после того как заставил Тихона стоять на одной ноге с закрытыми глазами.

Так курсант Кобылкин оказался в Ленинградской военно-теоретической школе лётчиков и немедленно осерчал на мать за то, что мало драла его за плохие оценки. Надо было всю шкуру спустить и носом в тетрадку наторкать, пока в графе не закрасуются одни пятёрки и четвёрки, особенно по математике и физике. На первом курсе его бы отчислили за неуспеваемость, если бы не природная смекалка. Удачная мысль подбросила его с койки среди ночи. После вечерней строевой подготовки казарма спала как убитая, и чтобы не разбудить товарищей, Тихон побежал в туалет и там, при свете тусклой лампочки, лихорадочно набрасывал в блокнот схему за схемой. Утром его едва добудились на построение, а уже днём он докладывал комбату теоретического курса, что придумал к высокому столбу приладить поперечину и на одном конце закрепить кабину пилота, а на другом верёвку. Курсант сядет в кабину, его поднимут на высоту метров десять, а затем будут медленно опускать, как если бы он планировал после четвёртого разворота в воздухе.

Посмотрев на рисунок, комбат положил его в планшет и отправил Тихона в столовую, где его звено уже вовсю стучало ложками. Буквально через пару недель в лётной школе появился тренажёр, прозванный журавлём, а самого Тихона вызвал командир курса и строго сказал:

— За смекалку, курсант Кобылкин, я должен вынести тебе благодарность, но ты своими неудами её не заслужил. Поэтому давай так: на полгода мы закрываем глаза на твою неуспеваемость, а ты за это время подтягиваешься по всем предметам. Всё ясно?

— Так точно, — сам не свой от радости гаркнул Тихон, понимая, что если на этот раз гроза прошла стороной, то другой случай выкрутиться от двоек может не представиться.

Через полгода он уже тянул на троечки, но сам себе поставил задачу окончить школу на отлично, чтоб не краснеть перед одним человеком, о котором думалось постоянно, особенно когда летал высоко над землёй.

Магнитка у горы Магнитной, Магнитогорский металлургический комбинат, магнитогорская сталь — звонкие слова, произнесённые Сашей Ковалёвым, целую неделю не выходили у Насти из головы. Они сверкали искрами раскалённого металла, гудели домнами, звенели гусеницами тракторов и горьковато-дымно пахли ветрами перемен в судьбе.

«На стройки Первой пятилетки! Днепрогэс, Турксиб, Магнитка!» — призывал плакат при входе в школу. На рисунке радостная молодёжь вздымала вверх кирки с лопатами, а над ними возвышалась заводская труба с надписью «Путь к коммунизму».

Наверное, здорово вот так, в первых рядах, прийти в голую степь, чтобы она засияла огнями городов и на разные голоса запела заводскими гудками. Вместе с Капитолиной они несколько раз бегали смотреть фильм «Встречный», с замиранием сердца ожидая, успеют рабочие сдать к сроку турбину или нет. Как там поётся в песне? Настя мысленно пропела: «Не спи, вставай, кудрявая. В цехах звеня, страна встаёт со славою навстречу дня»[54].

В самом деле, чем она, Настя, хуже комсомольца Александра Ковалёва? Она тоже не боится тяжёлой работы, и ума ей не занимать, и нормы ГТО сдала на отлично, а говорить по-немецки может почти как настоящая немка. Хотя Магнитке, наверное, нужны рабочие руки, а не спортсмены и переводчики, но как говорит папа: «Любое знание обогащает человека и делает его духовный мир многограннее».

Основная загвоздка состояла в том, что больше всего на свете Настя мечтала стать историком и бредила работой в музее. Если задуматься, то разве строительство Магнитки или Комсомольска-на-Амуре важнее, чем сохранение достояния и памяти всего человечества?

«Магнитка или учёба? Учёба или Магнитка?» — напряжённо раздумывала она, словно взвешивала на весах отрезки своей будущей жизни. С одной стороны, хотелось поступить в институт, но на другой стороне стоял Саша Ковалёв и вопросительно смотрел на неё золотисто-прозрачным взглядом, от которого в душе начинал звучать мотив вальса.

На уроке математики Настя склонилась было в пользу института, но на литературе передумала и твёрдо решила ехать на Магнитку.

— На переменке скажу тебе что-то важное, — шепнула она Капитолине, с живостью вообразив запруженный людьми перрон вокзала и отряд добровольцев с фанерными чемоданами и рюкзаками. Оркестр играет торжественные марши, родные дарят уезжающим букеты цветов, а когда паровоз даст прощальный гудок, многие заплачут.

«Пиши, Настенька, пиши!» — хором закричат мама и Капитолина. Хотя Капитолина наверняка тоже поедет на комсомольскую стройку: они ведь не-разлей-вода.

Брат Володя помашет рукой. Папа сначала нахмурится, но потом найдёт в себе силы улыбнуться и скажет:

— С Богом, в добрый путь. Помни, Настя, что бы ни случилось — мы одна семья и всегда будем рядом с тобой.

Кстати, надо узнать, с какого вокзала отходят поезда в Магнитогорск, и не забыть положить в рюкзак выходные туфли и новое платье, наверняка они понадобятся, не всегда же строители ходят в ватниках и кирзачах.

Едва дождавшись перемены, Настя увлекла Капитолину в укромный уголок и таинственно зашептала:

— Капа, поклянись, что никому не скажешь!

В рекреации, кишевшей ребятами, слова тонули в шуме и криках. За закрытыми окнами трусил первый робкий снежок. Мимо Насти с Капитолиной прогуливались парами девочки-старшеклассницы. Настя заметила направленный на неё взгляд активистки Ани из класса, где учился Саша Ковалёв, и отвернулась к Капитолине. Аня раздражала её своей бешеной активностью. Казалось, что в школе нет события, куда не сунула бы свой толстый нос вездесущая Аня и не начала навязывать своё мнение.

Капитолина достала из портфеля яблоко, откусила, поморщилась и сказала маминым тоном:

— Вечно ты, Настя, что-нибудь выдумаешь.

Настя нетерпеливо накрутила на палец кончик косы:

— Клянёшься или нет? А то ничего не скажу.

— Клянусь! — Капитолина протянула яблоко Насте. — Хочешь?

— Нет! Мне не до яблок.

Она хотела сообщить самое важное, но в этот момент её окликнула Аня:

— Настя, можно мне с тобой поговорить с глазу на глаз?

— Вот ещё! Сама знаешь, у меня от сестры нет секретов. Говори нам обеим.

— Пожалуйста, — повторила Аня и еле уловимо добавила: — Речь пойдёт о Саше Ковалёве.

Аня не находила себе места с тех самых пор, как Александр Ковалёв стал заглядываться на Настю Сабурову. Непонятно, что он в ней нашёл? Да — симпатичная, да — весёлая, да — синеглазая и русокосая, но ведь не комсомолка!!! И вообще — отсталый элемент. От одного взгляда на неё у Ани в душе вскипала классовая ненависть ко всем тем, у кого на лбу написано благородное происхождение. Хотя в анкете Сабуровой значится «из рабочих», Аня не верила ни единой букве. Свой своего всегда узнает, а Настя с Капитолиной другие — слишком культурные, слишком спокойные, слишком вежливые, да и держатся вместе не-разлей-вода, даже ни разу не поссорились, а ведь по сути — чужие друг другу.

Девчонки болтали, что они с Капитолиной ходят в церковь и дома у них весь угол завешан иконами. Даже если бы у них в семье была старорежимная бабка, то молодёжь обязана бороться с пережитками и не позорить школу-десятилетку имени Юных коммунаров.

Когда на днях проводили обсуждение статьи в журнале «Безбожник у станка»[55], Настя с Капитолиной ушли с дискуссии. Видите ли, у них головы разболелись! Аня на мгновение нахмурилась и потрогала пальцем появившуюся на переносице складочку — сколько раз давала себе зарок не морщить лоб, чтобы не состариться раньше времени. Она мельком глянула в зеркало, лишний раз полюбоваться на ровную стрижку с чёлочкой до бровей по последней моде. Жаль, что духи — мещанская пошлость, иначе можно было бы побрызгать себе на платье и стоять в ореоле цветочного запаха загадочной и прекрасной, так чтобы Ковалёв насмерть влюбился и не таращился в сторону других девушек.

Кстати, встреча по статье получилась задорная, можно сказать огненная, потому что все выступающие яростно поддерживали авторов школьных страничек, которые назывались «Гоните поповщину из школы», и по итогам собрания вынесли резолюцию поддержать борьбу с религией и поручить каждому комсомольцу внести свой вклад в дело коммунистического атеизма и просвещения. Аня сделала в памяти зарубку — вынести на собрание комячейки вопрос об отчёте о проведённой агитации и потребовать от Насти с Капитолиной рассказать о проделанной работе.

Последней каплей ярости стала подсмотренная сценка, когда Ковалёв сломя голову помчался за Настей и стал уговаривать её поехать на строительство Магнитки. В момент их беседы Аня стояла за углом школы и чувствовала, как по телу пробегают волны то жара, то холода. Чтобы не выдать себя, она притиснулась к стене лопатками и, кажется, перестала дышать, настолько сильны оказались обида и ненависть, застрявшие комком в горле.

Если бы Сашка позвал на Магнитку или какую-нибудь другую стройку не отсталую богомолку Сабурову, а её, Аню, — полетела бы не раздумывая. От возмущения, что у комсомольца Ковалёва нет политического чутья, Аня сжала кулаки: «Не бывать этому! Не бывать! Надо спасать Сашку».

Дома она едва-едва похлебала суп, чем заслужила недовольное брюзжание бабушки:

— Разбаловали девку, что барышню. Мы в своё время любую пишшу ели, да подхваливали, нас за кривлянье батя ложкой по лбу колачивал.

В ответ Аня закатила глаза и хлопнула дверью в свою комнату, чтобы спокойно обдумать создавшуюся ситуацию. Решение пришло в голову под утро. Улыбнувшись своему плану, Аня довольно съела тарелку каши с киселём из сушёной черники и поспешила в школу. Если Настька Сабурова поверит сказанному, то Сашка Ковалёв будет спасён.

Настины глаза смотрели на неё с холодным спокойствием, от которого Ане стало немного не по себе, но отступать она не собиралась.

— Говорят, ты решила поехать на Магнитку?

Аня с удовольствием заметила, как от её вопроса Настя растерялась.

— Откуда ты знаешь? Я даже Капитолине ничего не говорила.

— Земля слухом полнится. — Аня поправила на груди комсомольский значок и, понизив голос, пояснила: — Сашка рассказал.

Соврать оказалось совсем просто, особенно если поверить в сказанное и представить, что Сашка действительно делится с ней новостями.

Настин голос ломко хрустнул:

— Ковалёв?

Аня кивнула:

— Сказал, что таких несознательных, как ты, надо исправлять на народных стройках, а ещё лучше — отправить копать Беломорканал, чтоб сбить спесь.

— Сбить спесь? Копать канал? — прошептала Настя, и Аня увидела, как её лицо стало алебастрово-белым, как у статуи. Она беспомощно оглянулась на Капитолину, и та словно на ниточке сделала шаг вперёд.

— Настя, что случилась?

— Ничего, — тихо сказала Настя, — всё хорошо, — потемневшим взглядом она посмотрела на Аню и медленно произнесла: — Спасибо, что предупредила.

В ответ Аня пожала плечами и забила последний гвоздь:

— Ещё Сашка говорил, что ты за ним бегаешь, как привязанная, и он уже устал от тебя прятаться.

В какой-то момент её кольнула запоздалая совесть, но она откинула мягкотелые мысли как лишний элемент коммунистического сознания.

Папа говорил, что невозможно построить новое общество, не замарав рук, а значит, всё сделано правильно и Сашка Ковалёв навсегда избавлен от опасности попасть в сети буржуазных последышей.

— Почему? Почему? Почему? — Саша Ковалёв отпихнул от себя раскрытую книгу и уставился в окно, силясь понять, почему Настя при виде его поворачивает назад или переходит на другую сторону улицы.

В крошечной комнате Ковалёвых главное место занимал трёхстворчатый шкаф с резным орнаментом на дверцах. Чтобы выгородить себе угол, Александр, невзирая на протесты бабушки, отодвинул шкаф от стены. В освободившееся пространство положил на пол тюфяк и поставил табурет, служивший одновременно и столом, и табуретом.

Вызвать Настю на объяснение не получалось, потому что её сестрица всегда находилась рядом как пришитая. А ведь перед выпускными экзаменами она почти согласилась поехать на Магнитку! Но вместо ожидаемой поездки вдруг подала документы в университет и благополучно прошла вступительные экзамены.

Теперь Настя — студентка-первокурсница, и вокруг неё кипит совершенно другая жизнь, далёкая от идеалов всесоюзной стройки, когда все помыслы направлены на одно — дать стране металл, а сердцу — крепкой дружбы и… Он даже мысленно не смел произнести слова о любви, потому что пока человека нет рядом, чувство получалось каким-то куцым и блёклым, словно день без солнца или корабль без капитана.

Новости о Насте приносила Аня, которая постоянно крутилась рядом. Дошло до того, что при звуках её голоса в прихожей он позорно сбежал через чёрный ход и под мокрыми хлопьями снега бродил по улицам, пока не продрог до костей. Он честно пытался вычеркнуть Настю из своей жизни: внушал себе, что негоже комсомольцу постоянно думать о девушке, надо зажать душу в кулак и не позволять себе разнюниваться, как старорежимной кисейной барышне. Безрезультатно! Настя прочно поселилась в его мыслях и не собиралась никуда исчезать.

От захлестнувшего отчаяния Александр закрыл лицо руками. Чтобы обрести душевное равновесие, он должен был видеть Настю каждый день, хотя бы мельком, чтобы дома неспешно перебирать в памяти, как она ходит по коридору, как перекидывает через плечо косу с вплетённой голубой ленточкой, как смеётся или грустит.

У неё такие чудные брови: тонкие, подвижные, и внутри, за ними, наверное, столько интересных мыслей. Знать бы, какая из мыслей, хоть самая мимолётная, посвящена ему… Так никогда и не отводил бы взгляд от её лица!

Перед майскими праздниками он был уверен, что Настя тоже отличает его среди других парней. Впрочем, она и сейчас отличает, но со знаком минус. Почему? Что произошло? Испугалась тяжёлой работы на стройке? Но она не неженка. В прошлом году на субботнике никто из девочек не захотел залезать в сырой подвал, чтобы убрать раскисшую грязь. На помощь мальчикам вызвались только Настя с Капитолиной и до самого вечера работали не покладая рук. Кстати, рук, распухших и покрасневших от ледяной воды.

По уговору с друзьями он должен был уехать на стойку в начале октября, но постоянно оттягивал отъезд в яростной надежде, что Настя одумается, однажды постучит к нему в комнату и негромко скажет:

— Знаешь, Саша, я поняла, что хочу строить Магнитку. Давай прямо сейчас пойдём в обком комсомола за путёвками, а завтра сядем в поезд и поедем навстречу семи ветрам — поворачивать вспять реки и возводить новые города.

На прошлой неделе в Смольном предательски убили Первого секретаря Ленинградского обкома ВКП (б) товарища Кирова[56]. Вдруг Настя, как многие другие юноши и девушки, захочет отомстить за его смерть ударным трудом, или даже подаст заявление на вступление в комсомол? Почему нет? Всё возможно.

Внезапно вскочив, он схватил с гвоздя пальто и шапку: надо немедленно пойти к Сабуровым и, в конце концов, прямо спросить Настю, что произошло и какой ответ она хочет дать убийству Сергея Мироновича.

Он не успел уйти, потому что по коридору прогрохотали шаги нескольких человек и вместе с клубами пара в комнату вошли трое милиционеров.

Он перехватил испуганный взгляд матери и перекошенный в немом крике рот бабушки.

— Ты Александр Ковалёв?

— Я.

По привычке комсомольского вожака он пригладил волосы и по-военному вытянулся.

Один из милиционеров сурово нахмурился:

— Прошу пройти с нами.

Второго декабря 1934 года в Ленинграде стали вывешивать траурные флаги. Газеты задерживались с выходом. Ничего не понимающие горожане строили самые разные догадки, одна другой тревожнее. Площадь у Смольного была запружена автомобилями, окна озарены, на трамваях траурные ленты.

Свежий номер «Правды» развезли по киоскам к трём часам дня, и сразу как взорвалось: Киров умер! В Смольном убили Кирова!

Знающие люди сдержанным шепотком сообщали, что убийцей оказался коммунист Николаев, приревновавший к Кирову свою жену, но об этом лучше помалкивать, иначе недолго оказаться в Большом доме, откуда, как известно, живыми и здоровыми не выходят.

Город заполонили портреты в траурной рамке; на предприятиях, школах и детских садах собирались траурные митинги, требовавшие одного: смерти, смерти и ещё раз смерти врагам трудового народа. В тот же день в Ленинград приехал и уехал Сталин. Хмурый, осунувшийся, он недолго постоял у гроба в Таврическом дворце, и от его беглого взгляда окружающих продирал мороз по коже.

В НКВД велись непрерывные допросы, а в густой метели по улицам шли тёмные толпы с транспарантами «Смерть убийцам Кирова».

На экстренном совещании Совет народных комиссаров СССР и Центральный Исполнительный комитет приняли постановление: следствие по делам о террористической угрозе проводить в срок до десяти дней, дело слушать без участия сторон, кассационных жалоб не допускать, а приговоры к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно.

«Они дрожат за свои жизни как осиновые листы и потому после похорон станут мстить за смерть Кирова по-звериному безжалостно», — подумал Глеб и сразу же переиначил свои мысли, потому что зверям не присуща бессмысленная и холодная жестокость, способная уничтожить десятки тысяч себе подобных.

Перехватив напряжённый взгляд Фаины, он вышел из-за стола и утвердительно спросил:

— Пойдём пройдёмся?

Они всегда понимали друг друга с полуслова и по-прежнему ходили гулять, если хотели поговорить откровенно.

По заснеженному Ленинграду ветер трепал траурные полотнища, из витрины продуктового магазина смотрел портрет Кирова с траурной полосой наискосок причёски.

— Только бы беда не коснулась детей, — с тревогой сказала Фаина. — Только бы миновала. Я сегодня шла по Шпалерной и видела около управления НКВД толпы народа. Говорят, из Ленинграда выселяют священников, дворян, купечество — всех бывших. Одна старушка во вдовьем платке плакала и говорила, что получила предписание в двадцать четыре часа уехать в Астрахань. Мужчины, по виду офицеры, бодрятся, но в глазах такое отчаяние, что душа выворачивается наизнанку. Одна женщина бормотала: «Хорошо, пусть мы. Но за что же наших детей и внуков? Что же это? Месть до десятого колена?»[57] Мне страшно, Глебушка. Я боюсь за девочек и Вольку. Что будет с ними, если и нас вышлют?! — Она не договорила и уткнулась Глебу в плечо. Он крепко обнял её одной рукой.

— Милая, если случится наихудшее, то Настя с Капитолиной почти взрослые. Они умницы и труженицы, а Вольке придётся оставить детские привычки и стать помощником. Кроме того, ты забыла, что жестянщики везде нужны. Мы и в ссылке не пропадём, потому что мы семья и мы вместе.

В хрустале зимней ночи Фаинины глаза блестели потухшими звёздами. Притянув жену к себе, Глеб прикоснулся губами к её лбу, ощутив тягучую тоску в сердце. Он знал, что её не обманули его храбрые слова о высылке, но что ещё можно сказать любимой ради утешения и надежды? Мужчина на то и создан Господом, чтобы держать в своих ладонях тонкую женскую руку, которая в свою очередь нежит детскую ручку, что тоже вскорости станет мужской или женской. И это сплетение рук вечно до тех пор, покуда на земле существуют любовь и верность.

Весь январь трещали морозы. Побелевший Ленинград оброс сугробами. Они грядой высились вдоль набережных, рыхлыми боками переваливаясь на мостовую. Ледяной ветер разносил по улицам запах печного дыма, колко и остро бросая в лицо пригоршни позёмки. По городу катились слухи об арестах, и казалась, что зима тянется целую вечность и никогда не закончится.

— Наступил ледниковый период, и скоро мы превратимся в динозавров, — пошутила Капитолина, когда они утром бежали на трамвайную остановку. Дальше их пути расходились, потому что Настя торопилась в университет, а Капитолина — в Финансово-экономический институт.

Долгожданное солнце внезапно прорезалось из туч в середине февраля, и Настя вдруг поняла, что ужасно соскучилась по звонкой капели и ручейкам под ногами, по лёгкой дымке над крышами домов, по каплям влаги на тёмных стволах деревьев — в общем, по всему тому, что называется весной, до которой оставалось всего несколько коротких шагов.

Сбив на затылок беретик, связанный мамой, — будь её, Настина, воля, она ходила бы с непокрытой головой в любые морозы, Настя блаженно зажмурилась и тихонько, как кошка, чихнула, потому что солнце смешно защекотало щёки.

— Будь здорова, — негромко отозвался долговязый Олег с математического факультета. Со щенячьей верностью он перехватил её взгляд и робко спросил:

— Можно тебя проводить до дома?

— Проводи, — милостиво разрешила Настя. В такую погоду негоже отвечать отказом. Кроме того, он забавлял её своей серьёзностью. Олег носил круглые очки, которые постоянно сползали на нос, и поправлял их указательным пальцем. Её это почему-то умиляло.

Медленным шагом они прошли вдоль Невы с застывшими сфинксами, на лапах которых сидели чайки. От их величественного равнодушия веяло вечностью.

— Всё боится времени, а время боится пирамид, — сказала Настя поговорку из уроков древней истории.

— Тысячи лет назад этих сфинксов сделали в Древнем Египте, и мы до сих пор вспоминаем их создателей, — отозвался Олег, — а что оставим потомкам мы — нынешнее поколение? — Он поправил очки и сам себе ответил. — Мы оставим Беломорско-Балтийский канал, Днепрогэс и Магнитку! Мы зальём страну электричеством и возведём домны, мы дадим стране крылья, чтобы будущие поколения полетели в космос и прогулялись по Луне так же просто, как люди нынче гуляют по набережной. Вспомни, какой хаос был в двадцатые, а нынче гармония и красота, — широким жестом он обвёл пространство набережных со стройными особняками, над которыми царили золотые купола церквей и соборов.

— Я не помню хаос, — возразила Настя, — потому что в двадцатом мне было три года и у меня была другая мама и другая фамилия.

— Как это? — не понял Олег.

— Когда-нибудь расскажу, если заслужишь.

— Ради твоей откровенности я готов свернуть горы! Хочешь, прямо сейчас пройдусь колесом. — Он сдёрнул с носа очки и протянул Насте. — На, подержи, а то разобьются.

Разгорячившись, он взмахнул руками и опасно забалансировал на ступеньках спуска к Неве.

— Упадёшь! — засмеялась Настя и первая побежала вниз, на покрытую льдом реку. Плотный наст упруго выгибался под каблуками, и несколько раз она с весёлым ужасом поскользнулась, рискуя шлёпнуться на спину.

Подступающая весна ещё не подобралась к ледяному панцирю, сковавшему реку, поэтому во все стороны по Неве тянулись тропинки и шли пешеходы. Одна из фигур впереди показалась Насте знакомой. Сгорбив спину, девушка брела так медленно, словно тащила на ногах пудовые гири. На тёмном пальто выделялась серая полоска беличьего воротника, на голове беличья шапочка с отворотом. Такое пальто было у Ани, одноклассницы Ковалёва.

В памяти моментально всплыл обидный разговор про Сашу, из-за которого она отказалась от поездки на Магнитку, и Анин ехидный тон, каким она говорила, что Ковалёв вынужден прятаться от неё по углам. Чтобы избежать неприятную встречу, Настя замедлила шаг и невольно нахмурила брови.

Олег уловил перемену её благодушия и робко коснулся руки, слегка скользнув пальцами по запястью:

— Тебя что-то расстроило?

Настя собралась ответить, что нет, всё в порядке, не обращай внимания, но Аня внезапно обернулась, и Настя увидела запавшие глаза и почти чёрные губы на бескровно-бледном лице. Обычно весёлая и самоуверенная Аня выглядела как привидение.

Настя невольно вскрикнула:

— Аня, что произошло?

Аня стояла, опустив руки вдоль туловища, и смотрела вдаль, поверх каменных сфинксов.

— А ты не знаешь?

— Нет!

Настя подошла поближе, уже догадываясь, что сейчас последует что-то невероятное. В предчувствии злых вестей сердце невольно ёкнуло и тревожно забилось.

Аня поднесла руку ко рту, словно хотела затолкать свои слова обратно, и глухо произнесла сквозь пальцы:

— Сашу Ковалёва расстреляли.

— Как расстреляли? — не поверила своим ушам Настя. — Не может быть.

— Может. Теперь всё может, — резко сказала Аня. — После убийства Кирова много молодёжи арестовывают. Я вчера заходила к Ковалёвым. Его мама сказала, что неделю назад Сашу забрали, а через три дня привели приговор в исполнение. — Она засмеялась с хриплым клёкотом. — Оказывается, его подозревают в контрреволюционном заговоре. Это его-то, Сашку — комсомольского вожака! Да он за советскую власть был готов умереть. — Она осеклась и замолчала гнетущим молчанием тяжкого горя, а потом яростно закричала: — Я знаю, если бы он уехал на Магнитку, то этого бы не случилось! Он должен был быть там! Там! А он остался в этом проклятом городе!

У Насти задрожали ноги. Если бы не Олег, который успел подхватить её под руку, она бы осела прямо на лёд. Её затошнило. Конечно, она слышала и об арестах, и о казнях, но всё это происходило где-то далеко, с кем-то чужим и неизвестным, скорее всего врагом.

Конечно, на их факультете проходили митинги, и активисты с трибуны клеймили предателей дела партии и Ленина, но никого не арестовали, хотя многие преподаватели ходили понурые и прятали глаза, словно опасались выдать себя неподобающим выражением лица.

— Господи, Господи, Господи! — Настя не поняла, как стала причитать вслух, пока не закричала: — Господи!!!

Оставляя позади Аню, Олег потащил её к другому берегу, и она покорно побрела за ним, спотыкаясь и глотая слёзы.

Гибель Саши Ковалёва непостижимым образом разломила Настину жизнь надвое: «до» и «после», словно бы она стояла на одном берегу реки и внезапно оказалась на другом — чужом и опасном, где лучше промолчать, не ответить, опустить глаза и пройти мимо.

Она сама не заметила, как стала тихой и замкнутой. В университете сторонилась подруг и могла быть откровенной только в кругу семьи, где никто не предаст и не проболтается.

— Девочки мои дорогие, не лезьте на рожон, — сказал папа, когда Настя горячо и сбивчиво рассказала про аресты и казни, — имейте терпение пережить смутное время. И запомните, что терпение — это не трусость и не тупая покорность, а качество сильной натуры, способной спокойно и с достоинством переносить удары и упорно двигаться к своей цели.

Говоря, папа посмотрел на сундук с иконами, давая понять, что они тоже терпеливо ждут то время, когда снова окажутся в церковных стенах и услышат радостный возглас батюшки: «Мир всем!»

Годы учёбы пролетели стремительно, и на распределении Настю направили работать туда, куда она и мечтать не смела — в Государственный Эрмитаж! Капитолина стала экономистом-плановиком на заводе. Мама растила Вольку и встречала папу с работы. Когда их семья шла вместе, рука об руку, Настя понимала, что пока они вместе, она самая счастливая в мире дочь и сестра.

Старший лейтенант морской авиации Тихон Кобылкин взглянул в зеркало — освидетельствовать блеск пуговиц на чёрном кителе, и ребром ладони проверил посадку фуражки на голове. Всё-таки не каждый день идёшь свататься к любимой девушке, даже если она живёт с тобой в одной квартире и знает тебя с сопливого малолетства. Он подхватил пышный букет роз с удушающе тягучим запахом и понял, что отчаянно трусит. Он — опытный лётчик, который не страшился летать в Заполярье и крутить в воздухе бочки и мёртвые петли!

«Вот что делают с нами женщины», — сказал сам себе Тихон и блаженно прищурился от мысли, что позволил бы своей единственной женщине сотворить с ним что угодно, особенно после свадьбы, и особенно в тихом уютном местечке на побережье Чёрного моря. В прошлом году, после ранения на испытаниях, его отправляли в сочинский санаторий Министерства обороны, где он отчаянно скучал в одиночестве и каждый день строчил письма в Ленинград, замирая от счастья и выводя первую строчку: «Дорогая Капелька!»

Когда командир эскадрильи сказал, что выбьет молодожёнам место в ведомственном санатории в Сочи, Тихон едва не подпрыгнул от радости, и огромное лето, лежащее впереди, замаячило прозрачными крыльями ласковых волн, так не похожих на суровую серость родной Балтики.

Хотя он знал, что Капитолина ему не откажет, в глубине души мигал тревожный сигнал. Кто знает доподлинно, что может прийти на ум красивой девушке, даже если она экономист-плановик с красным институтским дипломом?

Чтобы уверить себя в удаче, Тихон лихо обвёл в календаре предполагаемый день свадьбы — 22 июня 1941 года. Воскресенье — лучше не придумать! Пожалуй, единственным огорчением являлось то, что Капитолина наотрез отказалась от фамилии Кобылкина.

— Я уже один раз меняла фамилию с Шаргуновой на Сабурову и больше не буду, хочешь — обижайся, хочешь — нет.

С одной стороны, он соглашался, что фамилия Кобылкин не самая благозвучная, да и дочку в школе, не ровен час, станут дразнить кобылой, но если подумать, то, с другой стороны, фамилия у супругов должна быть общая, а отказаться от своей — это вроде бы как подвести своих дедов-прадедов. Видно, придётся ему так прославить родовое имя, чтоб никто не смел даже и помыслить насмехаться над ним или считать легковесным, а Капитолину он как-нибудь уговорит. Любит — поймёт. Ему снова стало страшно: а вдруг не любит? Вдруг откажет? Нет! Нет! И ещё раз нет!

Отставить колебания! Левое плечо вперёд, равняйсь, смирно, шагом марш!

Одёрнув китель, Тихон решительно распахнул дверь своей комнаты и пошёл по коридору к Сабуровым. Только бы Капелька согласилась, только бы согласилась! А двадцать второе июня совсем близко, не успеешь оглянуться, как вот оно — семейное счастье!

Даже в самом страшном сне Тихон не мог предположить, что двадцать второго июня вместо свадьбы он будет наблюдать, как техники подвешивают бомбы под крылья его МБР-2[58], и думать о самостоятельном боевом задании, которое необходимо выполнить любой ценой.

Связаться со штабом ВВС не удавалось, и командир эскадрильи дал приказ на вылет на свой страх и риск, исходя из данных разведки, что противник высаживает десант в районе Лужской губы. Стояло раннее утро, напоённое запахами тёплого ветра и цветущего луга. В жёлтом одуванчиковом море у кромки аэродрома мирно жужжали пчёлы. Где-то в лесу стучал дятел, и казалось немыслимым, что в паре сотен километров отсюда красноармейцы ведут смертельную схватку с фашистами. Видимость была отличная. На подходе к цели Тихон оглянулся на самолёты позади, проверяя товарищей. Машины шли ровно, как на учениях, и это вселяло уверенность в успешном выполнении задания. Эскадрилья столько раз тренировалась выполнять атаки, что любой из лётчиков среди ночи мог отчеканить тактику боя и нарисовать схему правильного распределения сил. Покачиванием крыльев Тихон дал команду ведомому следовать за ним и резким разворотом вышел из общего строя, чтобы парой пройтись над шоссейной дорогой и установить линию соприкосновения наших войск с передовыми частями противника. Снизившись до высоты двести метров, он полетел над пустынным шоссе, где ещё на прошлой неделе непрерывным потоком шли машины. Дальше дорога повела в лес и запетляла над густыми кронами. Тихон бросил взгляд на приборную доску, проверяя запас топлива, когда до его слуха донёсся резкий выкрик штурмана:

— Командир, смотри, слева в просеке танки! Сразу за деревней!

Наши? Немцы!

Тихон отжал штурвал и повёл самолёт над краем деревни. Глаз зацепил повозки, машины, сараи, крыши домов, покрытые дранкой. Танки стояли вблизи небольшого озерца. Чтобы разглядеть, есть ли на броне красные звёзды, Тихон снизился ещё на несколько метров, и МБР внезапно оказался в каскаде разноцветных шариков: красных, белых, зелёных, что неслись на них с земли. Машину мгновенно оплело искрящейся паутиной выстрелов. Пронзая насквозь обшивку, они тёмными дырами вздыбливали поверхность обшивки крыльев и с каждым попаданием самолёт резко содрогался, как раненое живое существо.

Чтобы вывести самолёт из-под огневого шквала, руки сами толкнули штурвал вперёд, прижимая самолёт к верхушкам деревьев. Теперь снаряды пролетают выше, зато по брюху самолёта застучали автоматные очереди. Только бы не попали в бак! Тогда конец!

Качнув самолёт с крыла на крыло, Тихон успел оглянуться на ведомого. Слава Богу, цел! Продолжая маневрировать, он услышал частую дробь выстрелов из кабины стрелка. Растягивая секунды в вечность, сердце стучало в унисон гулу мотора, пот заливал глаза. С холодной сосредоточенностью Тихон завёл машину на бомбометание и глубоко вздохнул, когда над стоянкой танков прошёл вал огня. Наша взяла! Хотя тупые удары взрывов подкинули машину вверх, как щепку, он сумел удержать равновесие и на последних резервах выскочить прочь из адского месива пламени и железа. Едва дотянув до базы, он с трудом посадил истерзанную машину на воду и уже отстранённо наблюдал, как штурман даёт сигнал ракетой и с берега к самолёту спешат водолазы, чтобы закрепить на днище выкатные шасси. Ровно полдень. Взглянув на часы, Тихон подумал, что сейчас должен был стоять в ЗАГСе рядом с Капитолиной и надевать ей на палец обручальное кольцо, на котором успел выгравировать дату: 22/06/41.

Медленным движением усталого человека он отстегнул привязной ремень и выбрался на крыло самолёта. В лицо ударили порыв свежего ветра и брызги моря.

— Первый бой я посвящаю тебе, моя любовь, — громко сказал он в пространство, словно был уверен, что Капитолина его слышит.

В Ленинград Тихон попал в конце июля — привёз пакет в штаб округа, и ему дали два часа свободного времени навестить родных. Два часа! Иногда это целая вечность, во время которой можно успеть родиться и умереть, а иногда один миг, которого не хватает, чтобы сделать самое важное и нужное.

До своего Свечного переулка он бежал, как никогда в жизни. Сердце выскакивало из груди. Только бы Капа оказалась дома. Только бы! Только бы! Навстречу ему с суровыми лицами шли отряды бойцов. Многие окна первых этажей были заложены мешками с песком. В сквере у Владимирской церкви усталые женщины рыли траншеи. От дверей булочной тянулась молчаливая очередь. По Литейному проспекту несколько девушек в военных гимнастёрках тащили огромный аэростат, похожий на огромную колбасу.

Дома была одна мать. Он наскоро поцеловал её и заметался по комнатам:

— Мама, где Капа? Где Капитолина? У меня совсем нету времени!

— Все на работе. — Дрожащими руками мама вытирала слёзы и совала ему в руки какие-то пироги, ещё тёплые и мягкие. Кинулась нарезать хлеб. Зачем-то достала банку варенья.

— Потом, мама, потом.

Он выскочил на улицу, пытаясь сообразить, как быстрее добраться до завода, где работала Капитолина, как вдруг она сама вошла во двор. На ней была надета синяя юбка с серой блузкой и резиновые ботики, запачканные в пыли. Заколотые на затылке светлые волосы растрепались от быстрой ходьбы.

— Капа! — От его крика из-под ног шарахнулись в сторону два ленивых голубя.

— Тиша! — Она кинулась ему на шею, и он зажмурился от вспышки счастья. — А мы рыли окопы у заводской стены, и я боялась, что от тебя принесут письмо или телеграмму, а меня нет! А оказывается, ты сам приехал!

Она взяла его лицо в ладони, и он на мгновение прикрыл глаза, не в силах выразить свои чувства словами, но быстро взял себя в руки и выпалил на одном дыхании:

— Капелька, у меня осталось полтора часа свободного времени, — её взгляд стал испуганным, — поэтому беги за паспортом и пойдём в ЗАГС, согласна?

Вместо ответа она мимолётно поцеловала его в щёку и метнулась в подъезд. Он слышал, как она бежит вверх по лестнице, и понял, что ещё чуть-чуть — и рухнет без сил, как после первой отбитой атаки противника.

В августе Фаина осталась одна — Настя и Капитолина переселились на работу и забегали домой лишь изредка, восемнадцатилетний Волька отбывал службу в Средней Азии, а Глеб ушёл в ополчение.

На прощание муж крепко прижал её к себе. Вбирая в себя последний миг расставания, Фаина замерла в тепле его рук. Господи, если бы можно было врасти в него, как в ствол дерева, и быть всегда рядом: под огнём, под градом, под пулями и под палящим зноем! И если погибнуть, то вместе, чтобы не разлучаться и по ту сторону жизни.

Плакать она не могла, разговаривать тоже, и казалось, что внутри неё навсегда поселилось каменное молчание горя.

Хотя войну ждали, она обрушилась сокрушительно и внезапно, как весеннее половодье, перемалывая в обломки жизни и судьбы. Страна воевала постоянно: Халхин-Гол, Советско-финская война. Они гремели близко, нагнетая на людей постоянное чувство тревоги, но все твёрдо верили, что Красная армия всех сильней и не допустит, чтобы сапоги врага прогрохотали по родной земле.

В отличие от приграничных конфликтов нынешняя война была особенной — вероломной и жестокой. Не на жизнь, а на смерть, потому что в Россию враг пришёл не грабить, а убивать.

После речи Молотова о начале войны Сталин молчал десять дней, а когда обратился к народу, то к привычному «товарищи» добавил церковное «братья и сёстры», как бы давая понять, что перед лицом врага страна едина и неделима на красных и белых, коммунистов и беспартийных, верующих и атеистов — слишком велика беда, которую можно одолеть только всем миром.

— Ну-ну, не раскисай, — глухо пробормотал Глеб. — Ты же знаешь, жестянщики везде нужны.

С началом боевых действий вся жизнь ленинградцев сосредоточилась вокруг репродукторов — от сводки до сводки. Вести приходили одна страшней другой: бои на Лужском рубеже — Фаина была уверена, что Глеб именно там, наступление финнов в Карелии, перечисление оставленных городов: Новгород, Порхов, Псков, Луга. Каждое название было как удар ножом, который наносился ближе и ближе, подбираясь к самому сердцу.

Девятнадцатого сентября немцы остановились в десяти километрах от Ленинграда. Оттуда, с передовой, на улицы хлынули толпы беженцев с безумными глазами на почерневших лицах. Они легко угадывались по заплечным мешкам со скудными пожитками, что попали под руку в последний момент. Женщины волокли на себе детей — испуганных и молчаливых.

Одну девушку Фаина привела к себе домой, и несколько дней та сидела на кухне тихо, как мышка, и беспрерывно плакала. Где-то через неделю она бесследно исчезла, оставив записку с коротким «Храни вас Бог. Ухожу мстить фашистским гадам». Из магазинов стремительно исчезали продукты. Фаина не стала делать запасов — купила лишь пару килограммов сахара, соли и муки. Колбасу впрок не запасёшь, а крупа ещё есть. Позже она горько раскается в своей беспечности.

Когда в город вернулся эшелон с эвакуированными детьми, люди с ужасом осознали, что кольцо блокады замкнулось окончательно. Один за другим предприятия переходили на казарменное положение, но Настя и Капитолина выкраивали время для того, чтобы изредка забежать домой. Настя совсем высохла от работы, а Капитолина стала как натянутая струна и постоянно подбегала к окну смотреть, не летят ли самолёты, словно надеялась разглядеть в кабине пилота своего ненаглядного Тихона.

Денно и нощно Фаину точила тревога за семью. Как там Глеб в окопах под пулями? Может быть, ранен или лежит и ждёт помощи, а она всё не идёт и не идёт. И Волька — Володюшка — хрупкий мальчик с длинными ресницами и тонкой девичьей шеей. Как он будет воевать, когда их полк пошлют на передовую? В последнем письме он писал, что его часть в глубоком тылу охраняет саксаул и ишаков, кормят хорошо, и делать, в сущности, нечего, поэтому он подналёг на точные науки, чтобы после войны поступить в институт. Фаина не сомневалась, что Воля уже подал рапорт на фронт и обязательно добьётся своего, упирая на хорошее знание немецкого языка и значок Ворошиловского стрелка.

Она пыталась гнать прочь тяжёлые мысли, говорила себе, что не надо кликать беду и представлять плохое, ведь не верила же она в гибель Насти! Не верила и дождалась счастливого дня. И в этой войне обязательно настанет День Победы — радостный, солнечный и тёплый. И тысячи людей с цветами в руках пойдут по Невскому проспекту, и вместе с ними в строй встанут близкие: те, что вернулись с войны, и те, что остались лежать в сырой земле, потому что у Бога смерти нет.

Но пока за окном, сосредоточенно печатая шаг, шли полки за полками, а тарелка репродуктора голосом диктора продолжала извещать о потерях и отступлениях. Не прибавляло оптимизма и то, что не удавалось устроиться на работу. На Кировском заводе, бывшем Путиловском, ответили, что литейка стоит, производство перепрофилируется и рабочие пока не нужны. Вагоноремонтный переходил на изготовление снарядов и в заводоуправлении царила неразбериха. Фаина попробовала сунуться ещё в несколько мест — везде отказ. Вплоть до первых заморозков она копала окопы у больницы Фореля и там же попала под первую бомбёжку, когда земля внезапно встала на дыбы и из десяти женщин, работающих вместе плечом к плечу, в живых осталась она одна. Оглушённая, пришибленная, Фаина сидела на земле и тряско качалась из стороны в сторону. Рядом с ней лежал убитый школьник Лёнечка — сын одной из окопниц. Его мать раскинула руки чуть поодаль, переломанная пополам, как сухая ветка дерева. Со стороны трамвайной остановки — Больница Фореля была конечной остановкой перед огневым рубежом — к ней бежали девушки-санитарки, почему-то в противогазах. Хотя в голове мутилось, она успела подумать о Глебе, который сейчас на передовой, о Володюшке, о девочках и забеспокоилась, кто расскажет им о её смерти, если в следующий раз снаряд попадёт в цель. Они непременно станут её искать и тратить силы, которых и так немного. Надо будет завтра пришить на одежду лоскут с домашним адресом и рабочим телефоном Капитолины, ей легче всех дозвониться.

Ежедневно, ежечасно, ежесекундно Капитолина ощущала собственную бесполезность для фронта. Отец и муж воевали, мама рыла траншеи и окопы, Настя сутками паковала ценные экспонаты, братишка Волька проходил военную подготовку, а она сидела в бухгалтерии швейной фабрики, писала отчёты о расходных материалах и перебирала накладные. В сердцах Капитолина сунула перо в чернильницу и вскочила из-за стола. Нет, не дело сидеть сиднем и ждать, пока другие совершают подвиги! Она уже несколько раз ходила в военкомат, каждый раз отстаивая длинную очередь. В последний раз лысоватый военком с опухшими глазами сказал:

— Кобылкина, вы мне скоро в кошмарах начнёте сниться. Я исчерпал все аргументы, доказывая, что без гражданских специалистов город не выживет, посему спор заканчиваю. До свидания.

Город не выживет без инженера-плановика! Кто придумал подобную глупость? Вылетая из военкомата, Капитолина яростно топнула: нет, миленький военком, не на ту напал. Она хочет воевать и будет!

В целях экономии энергии отопление в заводоуправлении отключили и в помещении стоял ледяной холод. Она поплотнее запахнула фуфайку и прислушалась к канонаде за окном. Кажется, бьют по Васильевскому. Звуки то нарастали, то удалялись, пока внезапно здание не вздрогнуло от удара. Мелкими осколками вдребезги разлетелось стекло.

Капитолину отбросило к шкафу, откуда на голову посыпались папки и ворохи бумаг. В ушах стало горячо, а перед глазами возникло и быстро закрутилось огненное колесо. Она попыталась подняться на ноги, но ничего не получалось. Её кто-то поднял и повёл длинным коридором на улицу, где слышались крики, плач и грохот. Половина здания заводоуправления лежала в руинах.

К ней бросилась санитарка, кажется, Оля:

— Капитолина Васильевна, вы ранены? У вас всё лицо в крови.

Капитолина поднесла руку к щеке, скользнув пальцами по горячей и липкой влаге.

— Ерунда, это стекло разбилось. Помогайте другим.

Оля подала ей скатку бинта и убежала. Несколько человек уже разбирали дымящиеся завалы, выла сирена, лавируя между обломками, медленно пятилась карета скорой помощи.

Капитолина посмотрела на трехэтажную громаду цеха с разбитыми стёклами и вдруг осознала, что цех работает! Согнув спины, женщины сидели за швейными машинками и шили шинели. На уцелевшей стене заводоуправления полоскался изодранный в клочья лозунг: «Всё для фронта! Всё для победы!»

Через сутки после начала войны Государственный Эрмитаж запах нафталином — им пересыпали драгоценные ковры — и провонял керосином, которым пропитывали бумагу для оборачивания снятых шпалер. Уши забивал стук молотков, скрежет салазок и вальков для перевозки грузов и резкие, похожие на стон восклицания сотрудников, когда очередное бесценное сокровище покидало своё место. Экстренно предстояло подготовить к эвакуации более миллиона экспонатов, и первый эшелон уже стоял под парами к отправке в тыл. Куда — знали только начальник поезда и несколько высокопоставленных лиц. Как позже выяснилось, тару для эвакуации начали готовить задолго до начала войны в условиях строгой секретности, и теперь, словно по мановению волшебной палочки, из музейных закромов появились на свет груды ящиков с маркировками, тонны стружек и километры бумаги.

Капля крови капнула на крышку ящика и расплылась алой вишней. Настя провела пальцем над губой и недовольно поморщилась: опять двадцать пять. Упаковывая экспонаты, она проводила вниз головой уже третьи сутки. Чтобы выпрямиться, пришлось опереться руками о колени. Деревянные ящики, обитые изнутри фанерой и выложенные клеёнкой, стояли повсюду. Осторожным шагом Настя пробралась на единственный свободный пятачок у окна и легла на спину. Кто-то добрый постелил на полу коврик, на котором периодически отлёживались сотрудники, потому что кровь носом шла почти у всех. В блаженной неподвижности руки и ноги мгновенно заныли долгой тягучей болью.

Она чувствовала, как кровь тонкой струйкой стекает по подбородку, но сил пошевелиться и вытереть не хватало — пусть кровотечение само остановится. Первый эшелон с наиболее ценными экспонатами должен отправиться в тыл через два дня. Два дня на то, чтобы упаковать десятки тысяч единиц хранения — золото, фарфор, бесценные картины великих мастеров, которые необходимо сохранить любой ценой. Сквозь полусомкнутые ресницы Настя увидела расплывчатый силуэт Алисы Владимировны Банк — заведующей отделением Византии. Тихим голосом та говорила что-то старику плотнику, а он согласно кивал и с гвоздями во рту одновременно заколачивал ящик.

Потом Настя провалилась в чёрную яму сна без сновидений, но ровно через пятнадцать минут снова поднялась и побрела на рабочее место, успев заметить, как на коврик под окном тяжело рухнул очередной музейщик с носовым кровотечением.

Прежде, когда только поступила на службу в Эрмитаж, она дышать боялась на экспонаты, не то что взять в руки, а теперь спешно рассовывает по ящикам, пересыпает стружкой, заворачивает в папиросную бумагу и подгоняет себя: быстрее, быстрее, быстрее!

Скидывая напряжение с плеч, Настя несколько раз глубоко вздохнула, хотя мышцы оставались как каменные. С чувством стыда за свою слабость, она подумала, что зря сделала перерыв, потому что теперь трудно включиться в рабочий ритм, а упаковки ещё непочатый край. Со стороны Петропавловской крепости ударили зенитки. Мельком взглянув в окно, она обнаружила, что скоро вечер. Искусственного освещения в музее не было, благо белая ночь позволяла не прерывать работу и лишь ненадолго сгущала полутьму огромного зала с двумя рядами серых гранитных колонн под расписным потолком и пустыми рамами на стенах. По приказу директора рамы от картин оставляли висеть на своих местах, чтобы после войны максимально быстро восстановить экспозицию. Осиротевшие стены, пустые рамы, горы стружек на наборном паркете казались бредом больного воображения, возникшего в воспалённом мозгу.

За спиной она услышала быстрый говорок Алисы Владимировны, обращённый к кому-то третьему:

— Настенька Сабурова упаковала больше всех.

Настя пропустила бы похвалу мимо ушей, но внезапно угадала, с кем разговаривает Алиса Владимировна, и залилась краской. Она, младший научный сотрудник, видела директора Государственного Эрмитажа лишь на расстоянии. Академик Орбели был для неё небожителем — недосягаемой величиной, подобно далёкой планете в миллионах световых лет от Земли. Сейчас же Иосиф Абгарович стоял рядом и смотрел, как она закрывает крышку ящика. Он был в синей рабочей спецовке, со стружками в лохматой бороде и припухшими от бессонницы глазами.

— Я помогу.

Вместе они понесли ящик к выходу из зала, где уже громоздились штабеля других ящиков, и Иосиф Абгарович побежал дальше, раздавая на ходу указания и отвечая на вопросы.

— Он уже четвёртые сутки на ногах, — произнёс один из матросов, присланных в помощь Эрмитажу. — Целыми днями бегает туда-сюда без отдыха. Железо, а не человек!

Настя удивилась: как четвёртые сутки? Неужели война идёт уже целых четыре дня? Она вернулась в зал и принялась паковать бронзовые вазы, а потом побежала помогать Алисе Владимировне засыпать пробковую крошку в керамические сосуды, потому что керамику и фарфор нельзя перевозить пустыми, потом снова паковала и относила, паковала и относила, пока не попалась на глаза Иосифу Абгаровичу и он не цыкнул на неё своим совершенно не страшным басом:

— Немедленно спать! Два часа спать!

Шатаясь, как подбитый таракан, Настя побрела в туалет ополоснуть лицо. Из зеркала на неё глянуло растрёпанное чучело с размазанной по щекам засохшей кровью. Немудрено, что директор отстранил её от работы. Холодная вода освежала и бодрила. Зачерпнув воды в ладони, она промочила горло и почувствовала себя чуть-чуть веселее. Теперь отдых! Она уже собралась выйти, как вдруг за закрытой дверцей кладовки расслышала сдавленные всхлипы, похожие на скулёж брошенного щенка.

Настя осторожно стукнула костяшками пальцев:

— Кто там? Нужна помощь?

Она немного подождала, но когда всхлипывание перешло в плач, приоткрыла дверцу. Забившись между швабрами и половыми тряпками, на полу скорчилась экскурсовод Леночка. В эти дни плакали многие. Настя прислонилась к дверному косяку, потому что ноги тряслись от усталости.

— Лена, пойдём, не плачь! Слезами горю не поможешь.

Лена подняла на неё залитое слезами лицо и, едва шевеля губами, пробормотала:

— Настя, ответь, если эвакуируют ценности, то значит Ленинград сдадут фашистам?

— Нет! Конечно, нет! — ужаснулась Настя. — Как ты можешь так думать?

— Я боюсь. — Лена поднялась на ноги и уцепилась руками в рукав Настиной блузы. Её глаза беспорядочно блуждали, пока не остановились на одной точке. Она отпрянула назад, словно увидела нечто ужасное, а потом схватила половую тряпку и звучно высморкалась. — Немцы всех нас убьют, ведь мы для них коммунисты, проклятые и отверженные. Ты и я. Они не станут разбираться, что мы с тобой беспартийные. Русский — значит коммунист.

— Я тоже боюсь, — честно призналась Настя. Она и вправду до остановки дыхания боялась за маму, за папу, за Капитолину, которая уже заявила, что уйдёт на фронт, за Эрмитаж, за Капитолининого Тихона, что отбивает сейчас атаки вражеской авиации, за Петропавловский собор с золотым шпилем и за ангела на Александровской колонне, что крестом заслоняет от врага небо над городом. Но страха лично за себя не было. Он отступил назад и стёрся в общей тревоге за семью и за страну, что в одночасье тоже стала её семьёй с общим горем и общими победами.

— Эй, послушай, — она легонько встряхнула Лену за плечо, — нельзя поддаваться страху. Понимаешь, нельзя! Иначе он нас съест с потрохами. Мы должны сопротивляться страху и неуверенности, в противном случае погибнем ещё до встречи с опасностью.

— Да? — Лена на мгновение зажмурилась, словно растерявшийся ребёнок.

Настя устало подтвердила:

— Да. А если ты не можешь перебороть свой страх, то уезжай, эвакуируйся, но панику здесь не сей. Сейчас не до того. Поняла?

Лена согласно кивнула, а Настя подумала, что из пары часов, отведённых ей директором, остаётся совсем немного, и поплелась искать место прикорнуть.

По законам военного времени в Ленинграде разрешалось подавать сигналы лишь в случае воздушной тревоги, поэтому литерный поезд тронулся от станции Ленинград-Октябрьская молча, без привычного для всех гудка. Бронированный вагон вместил в себя бесценные шедевры и ценности Эрмитажа. Остальные сокровища разместились в пульмановских вагонах с усиленной охраной. В середине и хвосте железнодорожного состава стояли платформы с орудиями и пулемётами.

Ввиду особой важности путь на платформу для посторонних был перекрыт, и поезд провожал лишь один человек — директор Эрмитажа. С непокрытой головой Иосиф Абгарович смотрел вслед уходящему поезду и плакал.

Сначала Глеб услышал неясный гул, который постепенно перешёл в рёв, и на опушку медленно выползли три серо-зелёных танка с двойными крестами на приплюснутых башнях. От огромных гусениц по ромашковому полю пробежал ветерок дрожи, передавшийся земле под ногами. Глеб стиснул в руках винтовку, прикидывая расстояние для выстрела, хотя понимал, что стрелять в броню бессмысленно. Хорошо, что есть бутылки с зажигательной смесью: если подползти и бросить в моторный отсек, то можно вывести танк из строя.

— Ничего, я на гражданской и не такое видывал, когда на нас беляки пёрли, — сказал Николай — сосед слева — пожилой рабочий с металлического завода.

Глеб посмотрел на соседа справа — тонкого юношу Васю, студента строительного техникума. Побледнев, тот ежесекундно облизывал губы, словно испытывал смертельную жажду.

Чтобы его подбодрить, Глеб подтолкнул Васю локтем и протянул фляжку с тепловатой водой:

— Освежись перед боем и помни, что танки только выглядят страшно, а внутри такие же люди, как и мы, из плоти и крови.

Ополченцам было приказано окопаться к северу от большого села Ивановское и костьми лечь, но не подпустить врага к Луге. С юга Ивановское прикрывала батарея капитана Бархатова, позади дымились развалины изб, потому что Ивановский плацдарм уже побывал под немцами, но был отбит частями Красной армии.

Солнце поднялось высоко над лесом и палило прямо в глаза, мешая рассмотреть детали железных монстров, что собирались вдавить их взвод в пыльную землю. Секунды до выстрела тянулись мучительно долго, вбирая в себя мгновения от жизни до смерти. Наконец средний танк шевельнул башней, и земля за окопом ополченцев с грохотом встала на дыбы. Со стороны нашей батареи по танкам ударила артиллерия. Один из танков вздрогнул и загорелся.

— Наша взяла! Наша! Наша! Наша! — иступлённо закричал Вася, молотя кулакам кромку бруствера.

Слитный рёв моторов сотряс воздух, и из леска показались ещё три танка.

«Итого пять, не считая подбитого», мелькнула в голове у Глеба нехитрая арифметика живой силы против танков, или панцеркампфваген, как их называли немцы.

Из загоревшегося танка стали выпрыгивать танкисты в кожаных шлемах. Озираясь по сторонам, они поливали пространство из автоматов, кидались навзничь и отползали в сторону леса. Из окопа ополченцев по танкистам открыли беспорядочную стрельбу. Немцы метались из стороны в сторону. Артиллерия палила по танкам: недолёт, перелёт, мимо, опять мимо. Отплёвываясь ответным огнём, танки двинулись на позиции ополченцев.

— Раздавят, как пить дать раздавят. Ложись на дно, братцы, — тревожным ропотом прокатилось по окопу и затихло под выкриком командира:

— Отставить разговоры! Держать оборону!

Увеличиваясь в размерах, танки шли напролом, подминая под себя тонкоствольные берёзки в кудрявой листве и низкорослые кустики молодого ольшаника.

Глеб сунул за пояс несколько бутылок с зажигательной смесью и перевалился через бруствер. В лицо пахнуло горячим дымом и порохом. По нему стреляли, а он петлял как заяц с единственной мыслью: добежать!

Первую бутылку он швырнул в гусеницы с намотанными на зубья стебельками ромашек, вторую, уже не глядя, в корму танка, затем кубарем перекатился по полю, раздавленному глубокими бороздами, встал во весь рост и снова бросил, вкладывая в замах всю ту ненависть, что жгла его изнутри.

Горит! Горит! Пытаясь сбить пламя, танк закрутился на одном месте.

В бешеном исступлении Глеб рванул с плеча винтовку, но получил толчок в спину и полетел на землю. Кто-то тяжело навалился сверху, и в ухо прокричал осиплый голос:

— Убьют, нельзя так!

Слова оборвал разорвавшийся рядом снаряд. Тело наверху обмякло и замерло. Глеб встал на колени. Вася! Глаза запорошило песком, поэтому Васино лицо он видел мутно, пепельно-серым. Одна рука не действовала и висела плетью, другой он вцепился в гимнастёрку Васи, по которой расплылось кровавое пятно, и потащил к своим. Тот слабо застонал. Значит жив.

Это придало Глебу сил. Над головой снова разорвался снаряд, и они с Васей провалились в воронку, горячую от пороховых зарядов. Лязгая гусеницами, танки снова попёрли на окопы, и зрение заволокло чёрно-рыжим дымом жаркого боя.

— Мама, мама, мамуля! — звал откуда-то свысока голос Капитолины. Перед глазами качались ветки старого тополя, который она почему-то хотела спилить, но никак не могла поднять руки и взять пилу.

— Мама!

Фаина вздрогнула и подняла голову, не сразу осознав, что заснула в клетушке штаба, головой прямо на раскрытой амбарной книге, испещрённой мелкими записями. Вчера до поздней ночи, а точнее до раннего утра, она расселяла людей из разбомблённого дома, а потом заполняла графу прописки. Шея затекла, ко лбу пристал листок промокашки, Фаина сняла его двумя пальцами.

— Мама! Ты меня слышишь?

Обмана слуха не было, потому что Капитолина действительно стояла рядом. В сером пальто, чёрном беретике и красном шарфике, который Фаина связала для неё прошлой осенью.

Вскочив, Фаина обняла её за плечи, с душевной болью ощутив какие они стали худенькие:

— Капелька, милая, откуда ты?

Капитолина поцеловала её в щёку:

— Забежала повидать тебя и переодеться. Вчера видела Настю — у них в Эрмитаже уйма работы: консервируют экспонаты. Таскают в подвал песок, чтобы зарывать фарфоровые статуэтки и сервизы. Представляешь, тонны песка — вёдрами! Но Настя молодец — бодрая, не унывает. Сказала, постарается завтра к тебе вырваться. — Она посерьёзнела. — От папы есть вести?

— Нет, — Фаина покачала головой, — как ушёл в июле, так ни строчки. А уже октябрь. Но он точно жив. Если бы он погиб, я бы знала. Почувствовала. Зато Володя пишет. Говорит, у них пока тихо, шутит как обычно. — Она замолчала и отвела взгляд от тревожных глаз Капитолины. — А как твой Тихон?

— Воюет, — Капитолина опустилась на стул и подпёрла голову кулаком, — я ужасно боюсь за него. Он такой бесшабашный. Помнишь, как он спускался с крыши по верёвке? Ты чуть примус не опрокинула, когда он впрыгнул в окно кухни. Тётя Акулина тогда отодрала его веником, а он нарочно орал во всё горло и хохотал…

Фаина улыбнулась:

— Он уже тогда старался привлечь твоё внимание.

— Кстати, — Капитолина обвела рукой тесное пространство, наскоро переделанное из бывшей дворницкой, — почему ты здесь, да ещё с домовыми книгами? Я тебя с трудом разыскала. Хоть бы записку нам оставила.

— Не догадалась насчёт записки. Очень замоталась в последнее время, буквально не присесть, — извиняющимся тоном сказала Фаина. — Дело в том, что наш дом теперь называется объект, а я начальник штаба объекта. Так сложилось, что больше некому. Кто больной, кто старый, кто эвакуировался, да и женщин с детьми много.

— Мама, ты всегда себя не жалела! Мы тобой гордимся. — Капитолина погладила её руку. Фаина смутилась:

— Не преувеличивай, все делают сколько могут. Вот Полина Беседина из шестой квартиры вторые сутки на крыше дежурит, а женщины из первой парадной всю ночь таскали на чердак воду — тушить зажигалки, а у них, между прочим, малыши за юбку цепляются.

— И нормы выдачи хлеба опять понизили, — со вздохом сообщила Капитолина. — Рабочим четыреста граммов, а остальным двести. У нас работницы на фабрике начали падать в голодные обмороки. Шьют-шьют, а потом то одна, то другая — хлоп под стол. Полежат немного, придут в себя и снова за работу. — Она вдруг оживилась. — А я к тебе с гостинцем! Вот, возьми, — Капитолина протянула свёрнутый из бумаги кулёк, откуда выглядывал уголок печенья. — Нам на фабрике выдавали, а я печенье не люблю, ты же знаешь!

Фаина почувствовала, что сейчас заплачет. Она вдруг вспомнила, как сама, полуголодная, отдавала последнее Капитолине, а теперь они поменялись местами. Хороших детей она вырастила.

Фаина подошла к буржуйке и сунула в топку несколько щепок — дрова приходилось беречь. От печенья она отказалась наотрез, но Капитолина тоже умела настоять на своём, и они разделили три печеньки поровну, по полторы штуки каждой.

Если есть по крошечке, то можно растянуть очень надолго. Запивали чуть тёплым кипятком из старого чайника и молчали. Фаина подумала, что и во время горя бывают минуты счастья, когда сидишь рядом со своим ребёнком и видишь, что она жива и здорова и можно положить руку на её руку и в знак любви тихонько сжать пальцы, потому что слова прозвучат напыщенно и смятенно, а молчание в минуту душевной близости — то золото, что блестит в памяти до самого смертного часа.

Их молчаливую беседу прервал стук в дверь, и длинноногая девчушка лет четырнадцати быстро затараторила:

— Фаина Михайловна, девочки спрашивают, где в бомбоубежище положить одеяла. Мы по квартирам насобирали. И ещё книжки для детей. Мы с ребятами свои принесли, нам уже не надо, мы ведь взрослые, правда, Фаина Михайловна?

— Правда, Наташенька, спасибо тебе.

— Все воюют, даже дети, — с обидой в голосе заметила Капитолина, — одна я бумажки перебираю и заявки пишу. Не могу я так, стыдно в глаза людям смотреть. Но вообще-то у меня сегодня дежурство, так что я побежала.

«Уйдёт она в армию, как пить дать уйдёт», — с гнетущей тревогой подумала Фаина, глядя, как Капитолина спешит через двор под арку, и крестила её в спину, пока та не скрылась за поворотом.

Потом Фаину закрутил вихрь неотложных дел, потому что вверенный ей объект был сложный: контора вторсырья, домовая библиотека, в бывшем детском саду — он съехал лет десять назад — курсы парикмахеров, да несколько сот жильцов, к которым что ни день, то прибавляются беженцы. И всех надо обустроить, прописать, вести учёт, организовать дружину самообороны, наладить работу обогревательного пункта, проследить за порядком в бомбоубежище, а ещё обеспечить бригаду самозащиты песком, водой, противопожарным инвентарём и обязательно выбить для дежурных ватники и валенки, иначе они не смогут выстоять смену на холодной крыше дома.

С вечера зарядила снежная морось, смешанная с холодным ветром, и Капитолина решила, что это хорошо, даже отлично, потому что серая завеса тумана скрывала город получше всякой маскировки, наподобие той, что натянули на шпиль Петропавловского собора. Если бы ей раньше сказали, что самая прекрасная погода та, при которой ни зги не видно, она бы удивилась, а сейчас сидит на крыше, смотрит в пасмурное небо и радуется осадкам в виде мокрого снега. Наверняка из-за нелётной погоды и у Тихоны передышка. А если нет? Вдруг он полетит в условиях плохой видимости?

Капитолина постаралась отбросить нарастающую тревогу и несколько раз повторила имя мужа, ощущая его на губах словно поцелуй. Да нет, с Тихоном ничего не должно случиться. Нельзя притягивать плохие мысли, надо думать о будущем, например о том, что после войны у них будет четверо детей — две девочки и два мальчика. Нет, лучше три девочки и один мальчик, с девочками спокойнее. Хотя для трёх девочек надо слишком много нарядов, кроме того, они вертушки и хохотушки. Всё-таки лучше поровну.

Странно, но оказалось, что война порождает не только ненависть, но и любовь, когда вдруг понимаешь, насколько драгоценна каждая секунда с родными людьми. Ведь всё может перемениться в один момент, и от осознания прошедшего счастья захочется закричать на весь белый свет: любите друг друга, щадите друг друга, уступайте друг другу — живите настоящим и цените его, как драгоценное миро, чудом пролитое с небес на землю.

Капитолина поправила капюшон дождевика и посмотрела на напарницу — технолога Ларису в точно таком же дождевике, похожую на сказочного гнома. Фабрика шила шинели и гимнастёрки круглосуточно, поэтому Лариса, опустив голову на колени, тихо дремала на скамеечке у слухового окна. От сырости скат крыши опасно скользил под ногами. Осторожными шагами Капитолина перебралась поближе к центру и присела на край ящика с песком. Несмотря на промозглый холод, дышалось легко и свободно. Откуда-то со стороны Коломны ветер доносил лёгкий запах гари. Сверху нагромождение крыш с первого взгляда казалось хаотичным: высокие, низкие, покатые, изломанные крыши с башенками и крыши-каре дворов-колодцев. Отсюда хорошо просматривался купол Исаакиевского собора. На днях верхолазы стали закрашивать его серой краской под стать ленинградскому небу. Плавной линией окантовывала мостовую речка Мойка. В ясную погоду через Зелёный мост на Невском проспекте видно знаменитый дом на набережной Мойки 12, откуда проводили в последний путь Александра Сергеевича Пушкина.

К середине ночи тучи разнесло и в чёрной полосе неба закачался бледно-лимонный диск луны.

«Сейчас начнётся», — с тоской подумала Капитолина. И точно — не прошло и получаса, как с Выборгской стороны послышался далёкий гул самолётов, который становился всё громче и громче, пока его не перекрыл резкий звук ревуна воздушной тревоги.

Чтобы пожарная каска не сползала с головы, Настя по-бабьи повязала вниз вязаный платок и удивилась, как это она раньше не догадалась заменить беретку на такой удобный головной убор, как русский платок. Мама давно говорила: возьми, Настя, платок, возьми платок. Зря не послушалась — мама всегда права. На ногах огромные валенки, на плечах толстая фуфайка с подвёрнутыми рукавами, в руках щипцы для тушения зажигалок. Чтобы зажигалка не успела учинить пожар, её надо быстро схватить и сунуть в ведро или в песок, иначе беда. При каждом налёте сотрудники Эрмитажа, даже те, кто имел право на отдых, поднимались по тревоге, готовые в любую секунду броситься на защиту вверенных им сокровищ.

Любое оружие со временем превращается в хлам, а то, что сберегалось здесь, принадлежит вечности.

Дальнобойная артиллерия обстреливала Ленинград днём и вечером, ночью бомбили. Немецкие войска стояли в шести километрах от Кировского завода и в четырнадцати километрах от Эрмитажа! Когда мама работала на Кировском, они с папой и Капой много раз проходили этот маршрут пешком в один конец и возвращались домой на трамвае, чуть утомлённые путешествием, но радостные и возбуждённые. По пути случалось столько интересного, и кроме того, папа обязательно покупал грушевое ситро с восхитительно шипучими пузырьками в стеклянном стакане.

В первые дни войны на Дворцовой площади подразделения ополченцев проходили ускоренный курс штыкового боя, метания гранат, борьбы с вражескими танками, и по всему Эрмитажу сквозь приоткрытые форточки доносились топот марширующих взводов и резкие команды ротных. Изредка позволяя себе разогнуться от упаковки, Настя видела в строю седых мужчин и совсем мальчиков с наивными детскими лицами. Папа тоже был там, на площади, среди ополченцев, и ей хотелось изо всех сил закричать: «Папочка, родной, любимый, пожалуйста, не уходи, останься! Как же мы без тебя?!» — и биться, биться о стекло, как муха, пока не оторвутся крылья.

С вечера погода укутала город туманами и моросью, поэтому налётов не ожидалось, но к двум часам ночи небо расчистилось, высветив фонарём луны резиновую тушу аэростата на стрелке Васильевского острова и сгоревший остов американских горок в Александровском парке на Петроградской стороне.

Сначала Настя услышала низкий однотонный гул нескольких самолётов, и сразу кругом поднялась заполошная стрельба зениток. Скрещиваясь и разбегаясь, по небу зашарили лучи прожектора, но гул не стихал, нарастая волной низкого звука. Иглой взлетел вверх и белым сполохом повис в вышине осветительный снаряд.

— Летят, летят, гады! — закричала Настина напарница кладовщица Маруся. Она воинственно погрозила кулаком в небо и положила ладонь на топорик за поясом. Настя услышала знакомое дребезжание бомбы, крыша вздрогнула и заскользила под подошвами валенок. Успев зацепиться за трубу, Настя увидела дым со стороны улицы Халтурина[59]и поняла, что на этот раз бомба пролетела мимо Эрмитажа.

— В дом попала, — выкрикнула Маруся, — сейчас по нам отбомбится! Держись крепче!

Но взрывов не последовало — наверное, закончились бомбы. Настя взглянула в сторону разбомблённого дома и похолодела, потому что из дымного марева пунктирной линией взлетела вверх зелёная цепочка и рассыпалась над аркой Зимней канавки.

— Ракетчики, на нас наводят! — сама не своя взвизгнула Маруся. — Ты видела? Видела?

Настя сорвалась с места и побежала к выходу с чердака. Валенки хлюпали и сваливались с ног. Она их скинула и понеслась дальше в одних чулках, перепрыгивая через две ступени. У служебного выхода дежурила Анфиса Петровна из библиотеки.

— Куда? Настя!

— Там сигнальщик!

Она заметалась возле замка, отомкнула его торопливыми руками и вылетела на ледяную мостовую, покрытую рыхлым слоем снега. На набережной пусто. Не переводя дыхания, Настя свернула направо к Зимней канавке, которая выводит на Халтурина. По стенам Эрмитажа и по гранитному парапету канавки скользили неясные тени от вспышек прожекторов. Настя прижалась к стене и осмотрелась кругом. Перегораживая один из проходов, громоздилась баррикада из мешков с песком. Чтобы не выдать себя, она стала двигаться боком под прикрытием тёмных стен. Если ракетчик прячется, то только там. Хотя ноги моментально стали мокрыми, ей было жарко, и каска, несмотря на платок, сползала на глаза. Где-то неподалёку грянул разрыв снаряда, и снова взлетела вверх зелёная цепочка. Не помня себя, Настя закричала:

— Нет! Не смей.

От быстрого бега и истощения сердце неистово заколотилось, шум в ушах стал нарастать, пока не превратился в противный резкий писк, заполнивший всю голову. Ей показалось, что впереди за завесой тумана шевельнулся человек, и она устремилось туда, пока кто-то не схватил её за плечи.

— Ракетчика, ракетчика поймали! — совсем близко раздались голоса, и словно из-под земли у Зимней канавки показалось много людей, а сама Настя стояла лицом к лицу с мужчиной в милицейской форме, и он крепко держал её за руки. Она сделала попытку вырваться, но добилась только того, что хватка стала жёстче. От внезапно возникшей темноты глаза ослепли. Настя не сразу сообразила, что на глаза опустился козырёк каски. Она не могла её поправить, потому что милиционер сжимал локти, и отчаянно затрясла головой:

— Пустите, я не убегу.

За спиной Настя вновь услышала слова про ракетчика, и тут до неё дошла страшная истина, что пойманный ракетчик — это она.

Страх, что по законам военного времени её могли расстрелять на месте, пришёл позже, а тогда Настя с возмущением яростно выкрикнула:

— Пустите, я сотрудник Эрмитажа! А ракетчик там, его надо поймать. Он наводит на музей, как же вы не понимаете?! — Она хотела махнуть рукой в направлении зелёных цепочек, но смогла лишь судорожно дёрнуться.

Потом её развернули за плечи и повели вдоль Зимней канавки к Неве. За время, пока она бегала по улице, на шерстяных носках наросла ледяная корка, и она не шла, а волочилась, стараясь удержать равновесие. Проклятая каска на глазах позволяла лишь смотреть под ноги, где в темноте ночи на мостовую шлёпались мокрые хлопья снега. Больше она не пыталась вывернуться, а просто шла и тупо считала шаги: один два, десять, двадцать. Зачем? Сама не знала. Её конвоир остановился у служебного входа в Эрмитаж под выпуклым козырьком над тяжёлой дверью. Дежурная Анфиса Петровна стояла в дверях и при виде Насти с милиционером испуганно охнула:

— Что случилось?

Видимо, пока Настя ловила ракетчика, к Анфисе Петровне успело подойти подкрепление, потому что когда милиционер втолкнул Настю в помещение, на лестнице слышались движение и разговоры.

— Ваша сотрудница? — суровым голосом спросил милиционер, и ему нестройно откликнулся разномастный хор голосов:

— Наша, наша! Она побежала ракетчика искать!

— Это Настя Сабурова, то есть Анастасия Кондратьевна — младший научный сотрудник. Мы за неё ручаемся!

Настя почувствовала, как её руки стали свободны, и наконец смогла сдвинуть каску на затылок, чтоб разглядеть своего сопровождающего. На фоне синей форменной шинели его лицо казалось бледно-серым. Она строптиво нахмурилась:

— Вы ошиблись, товарищ милиционер! Ракетчик не я. Вы схватили меня, а его упустили, и он теперь снова начнёт наводить на Эрмитаж! А мы — объект особой важности, у нас сокровища, у нас…

Она не успела договорить, потому что милиционер устало сказал:

— Арестовали мы ракетчиков, товарищ младший научный сотрудник Сабурова, не кипятитесь. Их двое было — мужчина и женщина. Сигналили от двадцать шестого дома.

— Поймали! — эхом пронеслось по присутствующим.

— Поймали? Арестовали? — повторила Настя и почувствовала, словно из неё вынули все кости, а сама она превратилась в аморфную массу. — Слава Богу! Но почему тогда вы меня задержали?

— А у вас есть ночной пропуск? — вопросом на вопрос ответил милиционер.

— Нет, — ответила она механически, потому что сил объясняться и оправдываться не хватало, настолько вымотал её суматошный бег за ракетчиком.

— То-то и оно, что вы без пропуска. Это серьёзное нарушение. — Милиционер вдруг охнул. — Да вы никак босиком?

— Валенки бежать мешали, — нехотя призналась Настя, мечтая, чтоб её отпустили восвояси и больше не теребили.

Милиционер глянул на сотрудников и приказал:

— Быстро забирайте её к печке, или что там у вас есть тёплого. Хотя погодите. Вот, отхлебните! — Он быстро отстегнул от пояса фляжку и протянул Насте: — Пейте!

Она было заартачилась, но милиционер неумолимо поднёс фляжку к её губам и буквально влил несколько глотков, проскользнувших в желудок огненным шаром. Вверх по лестнице её уже вели под руки. На заплетающихся ногах Настя поднялась в тёплую комнатку с горящей буржуйкой, и только тогда до неё дошло, каковы могли бы быть последствия погони за диверсантом. Но всё обошлось. Ну не чудо ли, в самом деле?

К декабрю в городе стало совсем худо с продовольствием, и покойники на улицах превратились в обыденность, которой перестали ужасаться. Просто перешагивали через занесённого снегом и брели дальше в надежде скорее попасть в тепло, потому что город сковали сильные морозы. Стужа лютовала весь январь и ослабла лишь в конце февраля, когда день прибавился на воробьиный скок, а на деревьях закаркали вороны.

Как ни странно, но почта доставляла письма в блокадный город. Если бы сегодня Фаине не принесли треугольничек от Глеба, она не дожила бы до обеда. Вчера у неё начался голодный понос — предвестник скорой смерти. Но она не могла, не имела права умереть, не прочитав письма с фронта. Распухшими пальцами Фаина разгладила на столе листок бумаги с пятнами от масляной коптилки.

«Милая моя Фаечка! Не беспокойся обо мне. Я был легко ранен, вышел из окружения и теперь снова в строю…»

Слава Богу, Глебушка жив и здоров. По крайней мере, был жив, когда писал это письмо.

Откинувшись на спинку стула, Фаина медленно обвела глазами стены, оклеенные зеленоватыми обоями, окно с полосками газетной бумаги по стеклу, широкий подоконник, откуда две голубоглазые болтушки любили смотреть на улицу. Ей не хотелось умирать в этой комнате, иначе семье будет трудно вернуться в дом, где лежала мёртвая мама. Тем более неизвестно, через сколько времени её найдут. Вполне может быть, что через несколько месяцев. Соседи умерли, и квартира полностью опустела, если не считать, что её жизнь пока не закончена. Пока.

Очень медленно, потому что каждый шаг давался с трудом, она спустилась во двор и уселась на ступени. Сквозь затуманенную голову вспомнились семнадцатый год и молодой доктор Сергей — муж Наденьки. Слава Богу, что Надюша сейчас в безопасности. Наверное, у них уже есть детки, которых Надюша учит играть на рояле. Фаина попыталась вызвать в памяти звуки музыки, но их заглушали гул в ушах и медленные удары сердца, которые ощущались в биении пульса на шее.

Интересно, случилась бы блокада, если бы не революция? Странно, но перед смертью аморфные мысли внезапно обрели чёткость и связность.

Фаина прислонилась головой к косяку и подставила лицо под луч солнца. Перед глазами маячила проталина, оставленная недавней оттепелью. Обидно, протянув всю голодную зиму, умереть на пороге весны. Хорошо, что на прошлой неделе нашлись силы дойти до церкви: теперь не так страшно умирать.

Мимо, не останавливаясь, брели люди, похожие на тени. В Ленинграде привыкли к смерти. Но один, высокий командир, внезапно остановился и присел на корточки. Его глаза оказались вровень с Фаиниными.

— Вам помочь?

Наверное, этот командир только что прибыл в город, иначе бы знал, что помочь умирающему от голода может только кусок хлеба, размоченного в кипятке, или глоток жидкой каши.

Прикрыв глаза, Фаина не стала тратить время на ответ. Но офицер не уходил.

— Вот, возьмите.

На колени Фаине легло что-то тяжёлое. Она открыла глаза. Военный доставал из заплечного мешка и выкладывал банку тушёнки, коробочку бульонных кубиков, гороховый концентрат.

— Это мне? Почему? — почти теряя сознание, прошептала Фаина.

Командир запихал продукты Фаине за пазуху, благо пальто болталось на ней, как мешок.

— Почему? Потому что когда-то давно, в восемнадцатом году, незнакомая девушка накормила меня баранкой и подала милостыню. Теперь я возвращаю этот долг вам.

— Почему мне?

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Мы не всегда можем объяснить свои поступки.

Военный помог Фаине подняться и проводил до двери.

— Прощайте, — он широко улыбнулся, — мне пора в полк. Постарайтесь дожить до победы!

«Храни тебя Бог. А кусок хлеба, что нам не пожалела, к тебе вернётся. Помяни моё слово», — ясно, словно это было вчера, вспомнила Фаина слова нищенки, которой он подала милостыню в далёком восемнадцатом. Рядом с ней стоял мальчик и смотрел на неё глазами, полными горя. Неужели это действительно было?

Потрясённая, она замерла, и горячие слёзы на щеках омывали и очищали душу от всего того дурного и тёмного, что наросло за блокадное время.

— Анастасия Кондратьевна, вас ожидают на проходной, — сообщила Насте Екатерина Семёновна из отдела нумизматики. Опираясь на палку, Екатерина Семёновна поднялась на чердак, где сотрудники Эрмитажа ликвидировали последствия дневного обстрела. Удивительно, но двухсотлетняя кладка, выполненная на века, выдерживала попадания снарядов. Благом оказалось и то, что осенью сотрудники подняли на чердак многие тонны песка и равномерно рассыпали их по всему потолку. Но сейчас один из снарядов перебил строительную ферму над Николаевским залом, и Настю послали на подмогу ремонтникам: подай, принеси, подержи и всё такое прочее.

От слов Екатерины Семёновны она помертвела — с хорошими вестями приходили редко. Ноги сразу стали ватными: когда она на прошлой неделе видела маму, та была очень слаба. Насте с трудом удалось уговорить её выпить кипятка с разведёнными сухариками, сэкономленными в эрмитажной столовой от своего пайка.

Резко повернувшись, так что потемнело в глазах, она глухо спросила:

— Кто пришёл?

— Милиционер. — В голосе Екатерины Семёновны прозвучало неодобрение. Весь Эрмитаж знал о Настином преследовании ракетчика и о её позорном приводе в родные пенаты.

— Вместо того, чтоб наградить, теперь по следствиям затаскают, — высказала общее мнение повариха и подлила Насте лишнюю ложку дрожжевого супа.

Уф! Можно выдохнуть, потому что о несчастье с родными милиция нынче не извещает, а остальные беды она уж как-нибудь переживёт. По пути Настя решила, что не даст себя запугать, потому что правда на её стороне: ракетчиков задержали, подозрения с неё сняты и нечего трепать нервы порядочным людям. Хвала небесам, что в данный момент она без каски на глазах и прилично обута в резиновые боты.

На проходной навстречу ей поднялся невысокий хмурый мужчина со впалыми щеками и жёстким ртом, словно прочерченным резцом на граните. Судя по знакам отличия в петлицах — старший лейтенант. Хотя они виделись совсем короткое время, она сразу узнала своего конвоира. Удивительно, но в суматохе погони запомнились ясно-серые глаза под густыми ресницами и крепкая рука с длинными музыкальными пальцами, похожими на пальцы папы Глеба.

Остановившись напротив милиционера, Настя выжидательно молчала, предоставляя ему возможность заговорить первому.

Он чуть смущённо улыбнулся:

— Был неподалёку и решил зайти, поинтересоваться вашим самочувствием. Не каждый день встречаются отважные девушки, готовые босиком по снегу преследовать диверсантов.

От удивления Настя не сразу нашлась с ответом. Видимо, он понял её замешательство как нежелание общаться и понурил голову:

— Ну, если у вас всё в порядке, я пойду. Рад, что вы здоровы, Анастасия Кондратьевна.

— Просто Настя, — быстро сказала Настя и смягчила тон. — Подождите, не уходите!

— Тогда я просто Илья. Илья Карогодов, оперативный уполномоченный Центрального отделения милиции.

— Что означает оперативный уполномоченный?

Он слегка пожал плечами:

— Сыщик. Раньше ловил уголовников, а теперь приходится ракетчиков. Хотя и уголовников тоже хватает, особенно спекулянтов. — На его лоб набежала тень, и Настя сразу же поняла почему, как понял бы любой ленинградец, что получает в день сто двадцать пять граммов тяжёлого блокадного хлеба с запахом жмыха и хвои.

Насте захотелось хоть ненадолго отвлечь его от горьких мыслей, но как? Немного поколебавшись, она предложила:

— Илья, хотите, я покажу вам Эрмитаж?

— А можно? — Его лицо посветлело и немедленно стало очень симпатичным и молодым.

Она пожала плечами:

— Честно сказать, не знаю, но думаю, что Иосиф Абгарович, наш директор, не станет возражать. Ведь это именно вы спасли Эрмитаж от ракетчиков.

— Ну, всё же не совсем я, — оживился Илья и внезапно просиял как ребёнок. — Вы не представляете, как я люблю Эрмитаж. Особенно рыцарский зал. Ребёнком мне он даже снился, и я представлял себя рыцарем в сияющих доспехах на белом коне. Но нас водили всего пару раз. Зато когда стал студентом, то бегал в Эрмитаж едва ли не каждые выходные.

— Пойдёмте!

Настя повела его по лестнице мимо приколотого кнопками листа в чёрной рамке: «Младший лейтенант Аносов пал смертью героя». Рядом с траурным бюллетенем— объявление для эрмитажной команды МПВО и приказ свободным сотрудникам собраться у запасного выхода для разбора завалов и заготовки топлива.

Огромные окна, выходящие на Неву, светомаскировкой не закрывали, и свет зажигать строго воспрещалось, поэтому тусклый зимний полдень бледно отсвечивал сквозь стёкла намёком на солнечную погоду. Остановившимся взглядом Илья смотрел на мешки, ящики и кульки, в которые укутывали сокровища, на пустые рамы на стенах. В зале Лебедя на мозаичном полу лежали алебарды и пики, и снова рамы, рамы, рамы — словно ослепшие глаза, разучившиеся плакать.

В промороженном помещении шаги гулко разлетались по наборным паркетам, эхом отражаясь в высоких витринах. Сразу за Двадцатиколонным залом одиноким стражем стояла огромная Колыванская ваза из зелёной яшмы.

— Её вес девятнадцать тонн, — сказала Настя, — естественно, что нашими силами такой груз не сдвинуть.

— Понимаю, — кивнул Илья, — этакую махину не спрячешь. — Он обвёл рукой пространство музея: — Представляю, сколько вам пришлось работать, чтобы укрыть ценности!

— И не говорите! — горячо подхватила Настя. — Мне казалось, что я никогда не смогу выпрямить спину и навек останусь горбатой, как верблюд.

Неосознанным движением она дотронулась до носа, проверяя, не идёт ли кровь. Слишком ярко встали в памяти беспокойные дни отправки эшелонов в эвакуацию.

Прямо посреди зала они обошли кучу песка с воткнутой посредине лопатой.

— Зажигалки? — понимающе спросил Илья, и Настя утвердительно кивнула:

— Да, у нас каждое помещение приготовлено к обороне. — Она немного подумала. — Но, пожалуй, одну картину я могу вам показать.

Деревянные щиты наглухо закрывали все тринадцать окон Лоджий Рафаэля вдоль Зимней канавки, и, проводя Илью по тёмной галерее, ей пришлось взять его за руку. Он сжал её пальцы, и Настя почувствовала, как от его ладони по телу побежало обжигающее тепло.

Фреска Фра Анджелико «Мадонна с младенцем, святым Домиником и святым Фомой Аквинским» была закреплена на стене в зале итальянской живописи, и от вражеских снарядов её защищали лишь бумажные полоски на окнах невской стороны Эрмитажа. Фреска была слишком тяжела и хрупка для упаковки.

Настя много раз любовалась на тонкие черты Мадонны, выписанные пятьсот лет назад, но сегодня ей показалась, что святая Мадонна особенно задумчива и грустна.

— Символично, — благоговейным полушёпотом сказал Илья.

И Настя еле слышно откликнулась:

— Я верю в Бога.

Илья помолчал, а потом медленно и веско произнёс, как говорят люди, тщательно обдумавшие свои слова:

— Я с недавних пор тоже верю.

Прощаясь, он серьёзно взглянул ей в глаза:

— Настя, скажите прямо, у вас есть семья?

— Конечно! — Выражение его лица на миг стало беспомощным, и она с радостью перечислила: — У меня есть родители, сестра и брат. А у вас?

— А я, знаете ли, из беспризорников, потому один как перст. — Он снял с головы ушанку, обнажив коротко стриженную голову.

— Что вы, Илья, такой холод! Немедленно наденьте!

Скрывая смущение, он нахлобучил шапку низко на лоб и протянул Насте руку для прощания:

— Вы разрешите мне вас навещать?

Солнечный луч, пробившийся через заиндевевшее стекло на двери, лёг ей под ноги. Она наступила ногой на золотую полоску света и уверенно сказала:

— Буду ждать. Главное — постарайтесь остаться в живых.

Март 1942 года. Далеко от Ленинграда.

«Дорогие мама и сестрёнки!

Ваш любимец Волька жив, здоров и довольно упитан, так что не беспокойтесь о моём здоровье! День и ночь занимаемся строевой подготовкой. У нас тихо, по улицам бродят ишаки, а за дувалами кричат петухи и квохчут куры. На улицах появилось много эвакуированных, довелось встречать и ленинградцев. От их рассказов о блокаде сжимается сердце и хочется скорее оказаться на фронте и мстить, мстить, мстить! Мамочка, дорогая, я всей душой надеюсь, что ты и Капа с Настей сумеете выжить в сплошном кошмаре огня и голода. И главное, не смейте переживать за меня. Даю торжественное обещание вернуться домой с победой! Мне почему-то кажется, что победа придёт обязательно весной вместе с хорошей погодой и первыми цветами. Давайте всей семьёй дружно будем в это верить, и тогда всё сбудется!

Мама, ты помнишь нашу поездку к бабушке на Чёрное море? В последнее время я часто вспоминаю Кавказ и твёрдо знаю, что враг не должен любоваться красотой наших гор.

Обязательно передавайте от меня привет папе. Думаю о нём каждый день. Жаль, что неизвестен адрес его полевой почты, черкнул бы ему пару строк.

Целую вас всех, мои дорогие, больше писать нет времени — пора в строй. Держитесь! Не поддавайтесь унынию! Помните, как папа говорил, что всегда надо видеть радугу на горизонте!

Всегда ваш сын и брат».

Фаина поцеловала бесценный треугольничек и прижала к груди. Долго же письмо добиралось из Средней Азии в блокадный город! Хитрец Володя, догадался, как рассказать, куда переводят их соединение, ведь никакой бабушки, тем более на Чёрном море, и в помине нет. Она меньше бы удивилась весточке от настоящей бабушки из Парижа, хотя та и ведать не ведает о внуке. Значит, Южный фронт…

Сейчас сводки Информбюро сообщали, что враг рвётся к нефтяным скважинам, к топливу для своих танков и машин — значит, бои там будут страшные и много бойцов поляжет в безымянные могилы. Господи, спаси и сохрани!

На своём посту начальника домового хозяйства Фаина сражалась как могла, отбивая атаки смертельного холода и голода. В бомбоубежище был организован обогревательный пункт с горячим кипятком, по квартирам ходили дежурные и проверяли, нет ли покойников. Отопление и канализация не работали, света не было. Дежурства группы самозащиты прекратились без приказа: вода в бочках превратилась в лёд, а песок смёрзся на камень.

Тех, кто остался один, Фаина уговорила съехаться вместе ради экономии топлива. Таких добровольных коммун получилось пять, и люди там пока держались, хотя и из последних сил.

Жужжа ручным фонариком, Фаина кое-как спустилась с обледеневшей лестницы и порадовалась жидкой полосе рассвета над крышей дома. В феврале день начинал прибавляться, и в шесть часов утра уже можно было добрести до булочной засветло, не рискуя упасть в сугроб, с тем чтобы больше никогда не подняться — обессиленные люди замерзали на морозе мгновенно. У неё до такой степени опухли ноги, что пришлось разрезать голенища валенок, но всё равно день сегодня чудесный: одиннадцатое февраля, прибавка нормы хлеба. С сегодняшнего дня рабочим полагается пятьсот граммов, служащим четыреста, а детям триста! Дорога жизни через Ладогу работала в полную силу, и защищал её смешной рыжий Тишка — Тихон Кобылкин, её зять, а значит, в каждой буханке хлеба есть малая крошечка вклада их семьи в общую победу над смертью. То здесь, то там слышалось тяжёлое шарканье ног, которые шли в одном направлении — к булочной. До открытия оставалось ещё два часа, а хвост уже длинный.

Фаина поплотнее запахнула пальто, под которым ухитрилась укутаться платком крест-накрест, и подняла воротник. Главное — не потерять карточки. Заученным жестом она проверила внутренний карман, застёгнутый на булавку, и сунула руки в рукава. Слава Богу, что Настюша и Капа на казарменном положении и им не приходится по полдня выстаивать за кусочком хлеба. Хоть и скудно кормят в столовых, но всё же вскладчину легче выжить, чем одному.

Над молчаливой очередью клубился пар от дыхания. Люди переминались с ноги на ногу, жались друг к другу в надежде на толику тепла от соседа. Где-то далеко, в противоположном конце улицы, протарахтел грузовик, и очередь заволновалась: хлеб, хлеб везут. Но звук мотора затих, и люди снова погрузились в оцепенение.

— Хоть и прибавили хлеба, а всё одно к весне поумираем, — раздражённо сказал старик со сгорбленной спиной, — останутся одни спекулянты, да начальство. Им любая осада нипочём.

— Ты, дед, погоди умирать. Сегодня хлебушка прибавили, завтра крупки подкинут, послезавтра сахарку подвезут: как-нибудь выдюжим, — возразила костлявая старуха в дворницком тулупе. Она была настолько худа, что скулы казались натянутыми на уши.

— Какой я тебе дед? — буркнул старик. — На себя погляди, молодуха. Я тебя небось лет на десять моложе.

— Нынче мы все старики, — сказал кто-то, и над очередью снова повисло молчание.

С каждой минутой хвост очереди удлинялся, достигнув перекрёстка на улице Правды. Какая-то женщина пришла с грудным ребёнком, завёрнутым в несколько одеял, и встала с ним в конец очереди.

— Не могу дома оставить, крысы съедят, — сказала она, не обращаясь ни к кому.

«Надо бы её пропустить вперёд», — подумала Фаина, но не сдвинулась с места, потому что от холода свело все внутренности. Ребёнок в кульке тихонько вякнул, словно котёнок, и вдруг из середины очереди отделилась высокая женщина и властно сказала:

— Гражданка с ребёнком, проходите вперёд.

— У нас небось тоже дети! — зло выкрикнул женский голос.

— Будете держать детей на руках, — и вас пропустим, — парировала женщина. — Мы же советские люди, правда? — Она пристально оглядела очередь, встретилась глазами с Фаиной и внезапно охнула. — Фаина Михайловна, вы?

Женщина, пропустившая вперёд маму с ребёнком, вызывала уважение. Фаина вгляделась в тёмное лицо женщины с седыми прядями из-под платка и запавшим ртом. Та поняла, что её не узнали, и подсказала:

— Я Октябрина.

— Октябрина?

— Знаю, что изменилась. Но ничего, разобьём фашистов и снова станем сами собой. Правда, Фаина Михайловна?

— Правда.

Выбравшись из очереди, Октябрина строго наказала соседям держать её место и подошла к Фаине.

— Хорошо, что я вас встретила. Я ведь собиралась зайти к вам домой, да не знала, живёте ли вы ещё в Свечном.

— Живу, — коротко сказала Фаина.

С тех пор как её уволили, она старалась обходить детский сад стороной и с облегчением восприняла его переезд в отдельный дом близ Витебского вокзала. Слишком больно отзывались в памяти горячие дни ремонта бывшей москательной и то, как обновлённые стены постепенно наполнялись детским смехом, задушевные беседы с милой Наденькой, плач Лидочки о замужестве с Тетериным, приём на работу огненной Октябрины и тихой Вали Лядовой, учёба в институте и как кирпичом в лицо — грязный донос, повернувший судьбу в иное русло.

— Я прежде тебя здесь не видела, — сказала Фаина, чтобы не промолчать в ответ.

— Я тут и не живу, — ответила Октябрина, — неподалёку мои родители. — Она запнулась. — Теперь осталась одна мама. Вот отовариваю её карточки. Сама она уже не ходит.

В блокаду люди часто черствели, потому что не оставалось сил на эмоции, и неподдельное горе в голосе Октябрины тронуло Фаину.

Она скупо кивнула:

— Да, много смертей. Вся надежда на прибавку хлебной нормы.

— Фаина Михайловна, — свистящим шёпотом сказала Октябрина, потому что разговаривать на морозе было трудно. — Я знаю, вы думаете, что я писала на вас доносы. Ведь правда?

Фаина кивнула:

— Правда.

— Так вот! Несколько дней назад на моих руках умерла Валя Лядова и перед смертью призналась, что это она писала подмётные письма.

— Валя? — ужаснулась Фаина. — Но как же так? Почему?

Октябрина нахмурилась:

— Не знаю. Она не успела сказать, умоляла только, чтоб я вас разыскала и выпросила у вас для неё прощение.

У Фаины в голове всё смешалось. Неожиданное откровение Вали её ошеломило. Она не сразу собралась с мыслями сказать:

— Тогда я тоже должна просить у тебя прощения, Октябрина. Ведь я столько лет думала о тебе плохо. Хороший урок для меня. Как говорится: «Не судите, да не судимы будете».

Глаза Октябрины повлажнели:

— Я очень благодарна Вале за признание и за то, что смогла повидать вас. Вдруг умру, а тяжко уходить с недобрым грузом. Меня всё время мучило, что вы меня подозреваете, но я не могла оправдаться.

Фаина сжала задрожавшие губы, чувствуя, что у неё вот-вот брызнут слёзы из глаз:

— Октябрина, милая, живи долго. Мы обязательно встретимся после войны и будем пить чай с баранками и конфетами. А Валя пусть спит спокойно, я её прощаю от всей души. Мы нынче одна семья — все блокадники: и правые, и виноватые.

— Хлеб! Хлеб везут! Дорогу хлебушку! — закричали в очереди.

Октябрина быстро пожала Фаине руку и отошла на своё место.

— Четыреста граммов! Это целая буханка на троих! — с ликованием летело по очереди из конца в конец.

Двери магазина распахнулись, и Фаину подхватил людской поток серых лиц с глазами, горящими в предвкушении пайки хлеба.

Апрель 1942 года.

«Здравствуйте уважаемая Фаина Михайловна! Низкий поклон от боевых товарищей вашего сына Владимира!

Очень трудно сообщать родителям о гибели сына, но вы должны знать, что Володя погиб как герой, когда группа немцев прорвалась на наши позиции. Завязался рукопашный бой, в котором Володя убил четверых фашистов, но сам был тяжело ранен. И хотя мы успели доставить его в полевой госпиталь, раны оказались слишком тяжёлыми.

Похоронили мы Володю на берегу Дона, обильно политом кровью русских солдат.

Наш взвод клянётся достойно отомстить за нашего друга Владимира Сабурова и ещё крепче бить фашистскую гадину, покуда руки держат оружие и покуда в груди бьётся сердце.

Вечная память герою!

Иван Голиков,

Левон Ашордия,

Андрей Масленников,

Иосиф Менакер,

Расул Керимов,

Сергей Иванов».

Весна приходила в город медленно, тягуче, возвращаясь крепкими морозами и ломкими сосульками на крышах домов. Во время оттепели то здесь, то там вытаивали покойники и лежали тёмные, страшные, с пустыми глазницами и вмерзшими в лёд волосами. Ленинград надо было срочно спасать от эпидемий и приниматься за уборку. На улицах застучали ломы, которые обессиленные люди держали вдвоём, заскрипели санки, гружённые мусором; от стен отскребались нечистоты, и, как апофеоз весны, в город вернулись птицы. Это было похоже на настоящее чудо.

После получения похоронки Фаина заболела и с неделю не могла подняться с кровати. Лежала, молча уставившись в потолок, и горько молчала, не отвечая на вопросы. Настя с Капитолиной думали, что это конец. Но Фаина поднялась и ещё яростнее принялась за свою работу начальника объекта. Казалось, что она могла быть одновременно в нескольких местах, и глядя на неё, жильцы тоже постепенно вставали на ноги и перебарывали своё горе.

Теперь Настя и Капитолина старались бывать с мамой как можно чаще, и в один из дней мая Настя вытащила из почтового ящика конверт. Самый настоящий, довоенный конверт, а не фронтовой треугольничек, что почиталось за счастье обнаружить в почтовом ящике. Она распечатала письмо с удивлением и с ещё большим удивлением прочла:

«Районный военный комиссариат с получением сего просит вас явиться с 10.00 до 12.00 по адресу улица Рубинштейна, дом 40».

Повестка!

Буквы запрыгали у Насти перед глазами. Как многие, она стремилась на фронт, но никогда не предполагала, что это произойдёт вот так, обыденно и просто, после дождичка в четверг.

Капитолина едва не взорвалась от ярости.

— Нет, ты подумай! — металась она по комнате. — Я сто раз бегала в военкомат, писала прошения, доказывала, что нужна на войне, а повестку принесли тебе! Ну нет! — Резко развернувшись, она поставила руки в боки. — Так дело не пойдёт! Мы идём вместе, и точка! Отговорок не принимаю.

Военком был совсем молодой, с седыми висками и свежим шрамом на лбу. Держа на отлёте их документы, он бегло пробежал глазами по строчкам:

— Так, Сабурова и Кобылкина. А почему вместе? Родственницы?

— Сёстры, — сказала Настя.

Военком хмуро потёр лоб и неожиданно спросил:

— Скажите, вы любите животных?

«Он что, издевается?» — подумала Капитолина. Но судя по усталому выражению лица, военком не шутил.

Она посмотрела на прислонённые за спиной военкома костыли с ручками, обёрнутыми мягкой тканью, на стакан чая, остывающий на подоконнике, и с запинкой ответила:

— Люблю. Но какое это имеет отношение к моему заявлению? Я на фронт прошусь, а не на прогулку в зоопарк.

Он проигнорировал её сарказм и посмотрел на Настю:

— А вы любите животных?

Она ответила с некоторой запинкой:

— Да, люблю. У нас кот Фугас был.

— И белая крыса Кукуруза, — добавила Капитолина.

— Крысы с котами вам не понадобятся, — военком внезапно улыбнулся, — но если хотите послужить Родине, то с собачками придётся подружиться. — Он посерьёзнел. — Ну а если отложить шутки в сторону, то мы формируем особый батальон минно-розыскной службы и нам нужны девушки-минёры — вожатые собак. Неволить вас никто не станет, сами понимаете, работа с животными дело добровольное. Согласны?

Капитолина с Настей переглянулись и не сговариваясь произнесли хором:

— Конечно, согласны.

— Ну вот и хорошо! Осталось пройти медкомиссию. — Как бы подбивая итог, военком хлопнул печатью по служебному предписанию и отчеканил: — Добро пожаловать на службу, товарищи Сабурова и Кобылкина.

— Фамилия? Имя? Отчество? — коротко спрашивал старшина с рыжими моржовыми усами и толстым носом картошкой. Послюнив химический карандаш, ответы он заносил в перекидной блокнот с коленкоровым переплётом.

— Анастасия Кондратьевна Сабурова.

— Капитолина Васильевна Кобылкина.

— Ираида Павловна Сураева.

— Марина Алексеевна Ивлева…

Девушки старались стоять ровно, но строй всё равно выглядел потрёпанным и гражданским.

Старшина сухо проинструктировал:

— Сейчас вам выдадут форму, а потом пойдёте в баню. Всё своё дамское одеяние снимите и переоденьтесь согласно уставу. Всем ясно?

— Так точно, товарищ командир! — задорно выкрикнула Марина Ивлева. Чуть скосив голову, она подмигнула Насте и еле заметно шевельнула губами: — Суровый у нас начальник.

Старшина не мог её слышать, но, видимо, уловил, о чём речь, и нахмурился:

— Разговорчики в строю отставить! Запомните, обмундирование вам выдано второго срока, не новое, но и в нём вы должны выглядеть подтянуто и опрятно. Неряха — не боец! Ремень должен быть крепко затянут, чтоб под него нельзя было подсунуть больше двух пальцев. Да смотрите, чтобы пряжки смотрели в одну сторону, а не вразнобой. Уяснили? — Он прошёлся вдоль ряда девушек, придирчиво осматривая подчинённых.

— На курс молодого бойца вам отводится десять дней. Подъем в шесть утра, отбой в одиннадцать вечера. Личного времени — полчаса. Потом пойдёт специальная подготовка с более напряжённым графиком учёбы. Предупреждаю — будет трудно, но нытья я не потерплю.

— Мы же ленинградки, — тихо сказал кто-то из девушек, и старшина на мгновение замолчал, словно поперхнулся.

Старшина старался говорить веско и назидательно, как подобает командиру подразделения, но было видно, что он совсем молодой, лет двадцати пяти, и при первой же возможности повесит свою серьёзность на крючок, сбреет усы и сразу станет весёлым и обаятельным.

В стиранных-перестиранных гимнастёрках и юбках дистрофичные ленинградки утонули. Но гимнастёрка — это полбеды: её можно ушить, но вот сапоги!

Капитолина вставила ногу в сапог и охнула:

— Да туда две мои ноги влезут!

У Насти и у других девушек оказалось то же самое: повезло лишь крупной и высокой Марине Ивлевой, ей сапоги сорок первого размера оказались даже тесноваты.

На вечернее построение девушки шли, переваливаясь, как утята, лишь бы не потерять обувку по весенней распутице. Увидев их в форме, старшина побагровел наподобие шляпки у подосиновика и не по-уставному выдавил:

— С сапогами я вам, товарищи бойцы, помочь не могу. Наматывайте портянок побольше, а там, дай Бог, управимся. Сами понимаете, не до капризов.

— Видел бы меня сейчас Тихон! — усмехнулась Капитолина, когда они шли знакомиться с собаками.

— А меня Илья, — с грустью вздохнула Настя и подумала, что, наверное, они больше никогда не встретятся.

После первой встречи Илья стал заходить почти каждую неделю, и они шли бродить по залам Эрмитажа. В Георгиевском зале он осмелился взять её за руку, а на Иорданской лестнице сказал, что у неё красивые глаза с золотистыми искорками. В момент последнего расставания Настя коснулась губами его щеки и перекрестила на прощание, как чувствовала, что на следующий день принесут повестку, а ещё через неделю она окажется на тренировочной базе минёров-проводников в парке Сосновка и с дрожью в коленках пойдёт знакомиться с подопечным псом.

Все думали, что в осаждённом Ленинграде собак не осталось. Но оказалось, что они есть. В школе служебного собаководства в Сосновке на северной окраине Ленинграда стояли ряды вольеров с собаками — большими и средними, весёлыми и грустными.

Капитолине досталась немецкая овчарка Курт, а Настю тренер подвела к клетке с разноцветным псом, издалека похожим на спутанный ком шерсти. На деревянной табличке значилось его имя — Бром.

— Ну, здравствуй, Бром, давай знакомиться, я Настя. — Настя присела на корточки рядом с клеткой. — Наше первое совместное задание — подружиться, поэтому давай я расскажу тебе про себя, ведь ты говорить не умеешь. Согласен?

Она почти дословно вспомнила напутствие инструктора: «Ваша собака должна работать хорошо, без срывов. Мало того, что она должна будет точно, без запинки выполнять ваши приказы, важно, чтобы она не делала этого без приказа, по собственной прихоти. Иначе сама погибнет и вас погубит. В наших войсках уже отлично работают собаки-связисты и собаки-санитары, но служба ваших подопечных требует особой точности. Сапёр ошибается только один раз».

Обнажив зубы под верхней губой, Бром глухо заворчал, и Настя вздохнула:

— Не хочешь слушать про меня? Хорошо, давай я расскажу тебе про особенности искусства Византии периода Македонского Ренессанса. Ты будешь смеяться, но это я знаю намного лучше, чем дрессировку собак. Почти все девушки имеют опыт обращения с собаками, а некоторые даже занимались до войны дрессурой. А у нас с Капитолиной — это моя сестра — были только крыса и кот. Но знаешь, крысу мы дрессировали. Она научилась ходить по жёрдочке через две чашки, а при команде «Ап» вставала на задние лапки и очень уморительно просила орешек или кусочек сушки.

Видимо, рассказ про крысу пришёлся псу по душе, потому что он с шумом фыркнул, хитро зыркнул глазами и внезапно сел на задние лапы, точь-в-точь как это умела делать крыса Кукуруза.

От неожиданности Настя ойкнула, но вспомнила, что для знакомства с собаками им выдали по кусочку сушёного мяса, и сунула руку в карман. Тренер сказала, что лакомство надо протягивать на раскрытой ладошке, чтоб собака случайно не схватила за пальцы. И главное правило — не бояться! Легко сказать! Настя зажмурилась, как перед прыжком в ледяную воду, и просунула руку в отверстие для миски с кормом.

— Всё хорошо. Всё очень хорошо. Просто чудесно, — твердила она себе, пока в ладонь не ткнулся влажный тёплый нос Брома. От радости, что рука оказалась цела и Бром не закапризничал, она едва не прослезилась и в порыве доверия сообщила:

— Знаешь, мне сейчас и радостно, и грустно. Радостно потому, что первое задание мы с тобой выполнили, а грустно оттого, что в городе остался один человек, с которым я не успела попрощаться. Его зовут Илья, он успел побывать на фронте, а теперь занимается очень важным делом — ловит бандитов и диверсантов. Но, скорее всего, мы с ним больше не увидимся.

Она оглянулась на громкий возглас.

— Красноармеец Сабурова! Настя! — К ней спешила запыхавшаяся дневальная Лена Осинова. — Настя, срочно беги на проходную! Тебя требует какой-то милиционер, говорит — ты важный свидетель.

Пришёл! Ноги сами собой превратились в крылья. И огромные сапоги не мешали, и полы широкой шинели не хлопали по коленям. Перед проходной она остановилась перевести дыхание и поправить ушанку на голове. Сосчитала до пятнадцати и только потом неторопливо вышла из-за угла. Илья стоял у ворот и курил, глубоко затягиваясь папиросой. Нервничает, поняла Настя, потому что в одну из встреч Илья признался, что не курильщик и курит лишь для того, чтобы заглушить голод или когда волнуется.

Остановившись чуть поодаль, она негромко окликнула:

— Илья.

Он бросил быстрый взгляд на охрану проходной и принял официальный вид:

— Добрый день, товарищ Сабурова! Где мы можем с вами поговорить с глазу на глаз?

Она растерялась:

— Я не знаю.

— А вот на скамеечку присядьте, — сказал старший охраны, указывая на скамью с боковой стороны будки, — и говорите на здоровье, нам милицейские секреты ни к чему.

— Как ты меня нашёл? — Настя смотрела в глаза Ильи и не могла насмотреться.

— Смешной вопрос. — Он придвинулся совсем близко. Его колено касалась Настиного под толстой шинелью. Они помолчали. Илья опустил голову и рассмотрел тающий снег под ногами:

— Я очень боюсь тебя потерять.

— Война, — сказала Настя.

— Война, — откликнулся он. — Я когда узнал, что ты пошла в минёры, то чуть с ума не сошёл от беспокойства! Это же страшно опасно: одна ошибка — и всё. Ты такая смелая, что полезешь в любое пекло. Прошу тебя, умоляю, будь осторожнее. Ради меня, ради нас. — Илья схватил её за запястья. — Настя, мы должны быть вместе! — Он вдруг вспыхнул. — Ну вот, я и сказал, что хотел. Если бы тебя не призвали в армию, я бы долго не решился признаться тебе в любви. Можешь не отвечать, понимаю, что мы слишком мало знакомы, но я хочу, чтобы ты знала. — Он вскинул на неё глаза, полные нежности, в которых она прочитала ответы на все свои вопросы. Наверное, стоило столько лет жить затворницей ради того, чтоб сохранить себя ради него — единственного, суженого-ряженого. И почему людям так трудно сказать слова, извечные как сама жизнь? Наверное, так положено для того, чтобы их не трепали понапрасну.

Чувствуя, как сердце улетает куда-то ввысь, она прислонилась лбом к его плечу:

— Я тоже тебя люблю и хочу, чтобы ты это знал… «…Если со мной что-то случится, — мысленно закончила она фразу, — на войне пули летят со всех сторон».

Но в эту минуту ни война, ни обжигающее дыхание смерти, ни предстоящая отправка на передовую не имели для неё ровным счётом никакого значения.

Последнюю тачку нечистот из двора везли втроём: Фаина коренная, а две девчушки из третьего подъезда пристяжные. У девчушек были крошечные, с кулачок, лица и костлявые ноги с огромными узловатыми коленками, как у многих дистрофиков. Но главное — девчушки выжили в зиму, и Фаина была уверена, что впереди их ждёт долгая и счастливая жизнь. После того ада, из которого они все вышли, иначе и быть не может.

Из других дворов люди тоже тащили к Неве грязь и мусор, и к маю Ленинград задышал, зазеленел и зазвенел звонками трамваев, что весело бегали по своим привычным маршрутам, несмотря на обстрелы. Бомбить почти прекратили, потому что наши самолёты отчаянно сражались на подступах к городу, и почти каждый день сводки сообщали об отбитых атаках. Там, в небе, был Тихон — дорогой зять, частичка их семьи.

Перевалив поклажу через парапет, Фаина отправила помощниц с пустой тележной обратно, а сама медленно пошла вдоль набережной Фонтанки к мастерской Глеба. Со времени страшного письма о гибели Володи она старалась как можно меньше бывать дома одна, где из всех углов на неё смотрели воспоминания о смешном малыше с неизменным плюшевым мишкой, размером с ладошку. Уходя в армию, Володя забрал мишку с собой, и при мысли об этом детском поступке сердце заходилось особенно острой болью.

Жить помогали редкие письма мужа и забота Настюши и Капельки, а в последнее время к ней стал заходить славный молодой милиционер Илья и спрашивать, чем он может помочь.

Она вздохнула: чем тут поможешь? У всех одна беда, которой пока не видно конца. Помогало Евангелие, которое она знала едва ли не наизусть, но каждый вечер перед сном раскрывала потрёпанный томик и читала ровно пять глав, день изо дня, из года в год. Если бы не слова Писания, то она сошла бы с ума от горя, но с каждой страницы на неё смотрел Сам Господь и невидимой рукой отирал слёзы и врачевал раны.

В доме на противоположном берегу Фонтанки женщина мыла окна. В ватнике, закутанная в платок, она стояла коленями на подоконнике с тряпкой в руках и улыбалась, подставляя лицо весеннему солнцу.

У Чернышёва моста двое мужчин баграми вылавливали из воды деревянные обломки. Навстречу медленно шла женщина в богатой чёрной шубе и валенках: намёрзшиеся за зиму горожане не спешили расставаться с тёплой одеждой. Но что-то в женщине заставило взглянуть на неё пристальнее. Та не ответила на её взгляд, равнодушно глядя перед собой.

И вдруг Фаина её узнала.

— Лидочка! Лида! Ты?

Женщина остановилась и несколько мгновений смотрела непонимающе, пока её лицо не прояснилось.

— Здравствуйте, Фаина Михайловна. — Обычно живой и богатый голос Лиды звучал совершенно безжизненно. Её рука в варежке провела по воротнику шубы и застыла у горла.

— Лида, как ты? Где ты? — Фаина подошла ближе. — Мы ведь с тобой почти двадцать лет не виделись.

— Да, двадцать, — согласно кивнула Лидочка. — Хотя мы недалеко жили — на улице Гоголя[60], но Фёдор не позволял к вам ходить. Приказал забыть и не шляться попусту. — Лидочка вздохнула. — Он ведь долго вас любил. Даже когда наши сыновья родились, всё равно о вас думал. Не говорил, но я-то знаю. Обида на вас в нем как осколок застряла. А я так, — она слегка пожала плечами, — то ли горничная, то ли кухарка, то ли мебель для удобства.

— Но ведь и ты его не любила, — осторожно напомнила Фаина. — Мы с Надюшей очень надеялись, что вы с Фёдором сумеете ужиться. Кстати, Надю разыскал муж, и она уехала в Америку. Слава Богу, из нас троих хоть она одна в безопасности.

— Мы и ужились. Так, что через несколько лет после свадьбы видеть друг друга не могли. — Лидочка отступила назад и оперлась спиной о решётку набережной. — Я сидела дома, нянчила детей. Федя был против моей работы, да я и сама не стремилась — спокойно, сытно. Что ещё надо? А Фёдор целыми днями пропадал на службе, потом учился на курсах красных командиров, воевал, служил. Теперь на фронте.

— Мои муж и дочери тоже воюют, — сообщила Фаина. — Ты же не знаешь, но я нашла Настеньку. — Она помолчала. — А сын погиб. Недавно похоронка пришла.

— И мои сыновья погибли, — с напряжением в голосе сказала Лидочка. — Их эшелон разбомбили по пути на фронт. Жене и Шуре было девятнадцать и восемнадцать. А я зачем-то выжила. Зачем? Сама не знаю. — Она покачнулась и медленно пошла вперёд нетвёрдой и ломкой походкой слепца без палочки.

— Лидочка, верь, что Фёдор вернётся! Жди! — крикнула ей в спину Фаина.

Лидочка обернулась:

— Нет. Он никогда не вернётся.

Гвардии майор Фёдор Тетерин не понял, что наступил на мину, просто вдруг оказался в чёрной воронке. Он трудно, с боями выводил свой полк из окружения, был дважды ранен, но не утратил надежды и командования не сдал. Да и кому сдавать, если от офицерского состава остались одни необстрелянные лейтенанты? Мальчишки, чуть постарше его сыновей. И вчера наконец разведка донесла, что впереди линия фронта. До своих оставалось совсем чуть-чуть.

Приподняв вверх, жёсткая сила закружила его тело отдельно от разума и отбросила в сторону. В уши громыхнуло звуком разрыва, который заполнил собой всю голову и вытек наружу алой горловой кровью. Несколько последних мгновений майор смотрел в небо с клубами дыма, что нещадно размазывал по небу ветер. Вдалеке за лесом стрекотали зенитки и совсем рядом натужно и жарко гудели танки. В воронку, где он лежал, свешивалась чья-то нога в разбитом солдатском сапоге. И внезапно вместо вони и танковой гари над ним легко поплыл давно забытый запах ладана. Перекрывая грохот боя, в ушах заблаговестил чистый и ясный голос большого колокола: «Динь-дон, динь-дон, все сюда, сюда, сюда!» Звон укутывал и успокаивал то, что осталось от тела, истерзанного осколками мины.

Неподвижный взгляд Тетерина внезапно натолкнулся на взор священника в потрёпанной рясе, которого отряд чоновцев расстрелял в Гражданскую. Только тогда у стенки старого овина священник смотрел люто и непрощающе, а теперь глядит с ласковым состраданием, как со старой иконы в порушенной церкви, и медленно произносит давно знакомое: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих[61].

— Прости, отче, — немеющими губами попытался сказать Фёдор, но вместо слов у рта надулся кровавый пузырь, и из той дали, куда он сейчас шёл, навстречу ему шагнула человеческая фигура и распахнула по сторонам руки, будто хотела обнять.

В ночь перед последним экзаменом Капитолине снились мины: противотанковые и противопехотные, советские, французские, немецкие, бельгийские. Мины натяжного и нажимного действия, срабатывающие мгновенно и с замедлением. Мины с элементами неизвлекаемости и проржавевшие от старости и потому непредсказуемые. Мины, мины, мины, миллионы мин с миллионами смертей, потому что каждая мина калечила и убивала сразу нескольких. На подступах к Ленинграду минные поля тянулись на сотни километров.

Когда в шесть утра сыграли побудку, в казарме никто из девушек не спал. Кто-то тихо разговаривал, кто-то сосредоточенно молчал, но взгляды у всех выдавали напряжение — шутка ли, принимать экзамен приедут лучшие минёры Ленинградского фронта во главе с генералом — начальником инженерных войск сорок второй армии!

Стоя в строю, Капитолина исподволь оглядела спокойные лица девушек и поразилась — неужели она одна волнуется?

— Везёт тебе, Капа, ты такая хладнокровная, — шепнула ей Оля Коробкова, стоящая слева, — а у меня поджилки трясутся.

От Олиных слов Капитолине стало немного веселее, и она покосилась на Настю справа. Та еле заметно кивнула и показала глазами на собаку, мол, бери пример со своего Курта и не нервничай.

Когда прозвучала команда «смирно», Капитолина была, по выражению папы, «спокойна, как кусок мыла» — их с Настей и Володей всегда до слёз смешило это его выражение.

Воспоминания о брате придали ей смелости, наверное, Володенька, сейчас смотрит на них с Настей с небес и чувствует гордость за сестрёнок, которые завтра отправятся на передовую. Конечно, если сдадут экзамен. Тихон сейчас за неё тоже волнуется. На прошлой неделе она отправила ему письмо, и позавчера незнакомый лётчик передал записку с несколькими бегущими строчками о том, что воевать должны мужчины и что он с ума сойдёт, если она допустит ошибку.

«Не волнуйся, не допущу», — мысленно пообещала ему Капитолина и почувствовала, как рядом напрягся Курт, словно умел улавливать мысли хозяйки.

— Детский сад. Зря теряем время, — довольно громко сказал один из приёмной комиссии с капитанскими ромбами в петлицах. — Чтобы поглядеть на собачек, мы лучше в мирное время в цирк сходим.

— Подождём с выводами, товарищи, — негромко остановил его председатель комиссии в генеральском чине. Достав платок, он вытер лоб под фуражкой и дал команду начать испытание.

Комбат одёрнул гимнастёрку и обратился к экзаменаторам:

— Мы сейчас отсюда уйдём, а вы, товарищи офицеры, минируйте, где хотите, любыми типами мин. — Он посмотрел на девушек. — Товарищи бойцы, кругом, шагом марш!

— Мы вам такие загадки загадаем — ни один бобик не разнюхает, — весело потёр руки неугомонный майор.

Вытянувшись в струнку, Настя смотрела, как собаки привычно прочёсывают «челноком» по минному полю: три метра в одну сторону, три метра в другую. Шли бодро, весело, лишь изредка оглядываясь на хозяев и ловя чуткими носами запахи свежей травы и вывороченного дёрна, набухшего летними дождями. Внезапно то одна, то другая собака обнаруживала взрывчатку и садилась охранять место, а Настин Бром всё шёл и шёл вперёд, словно заведённый.

От волнения Настя судорожно сжала в кулаке щуп и напрягла мышцы. Неужели он ничего не чует? Не может быть! Ведь на тренировках её дворняга была в числе лучших.

Добежав до кромки минного поля, Бром повернул назад и снова приник носом к земле.

— Ищи, Бром, ищи! — взмолилась Настя. — Ты можешь, постарайся!

Остальные девушки уже приступили к разминированию своих участков, а она всё ещё стояла и смотрела, как Бром безуспешно отрабатывает задание. Краем глаза Настя перехватила недоуменной взгляд комбата и кривую ухмылочку шутника-майора.

— Ищи, Бром, ищи, пожалуйста!

Хвост Брома описал дугу и вдруг радостно заходил ходуном. Есть! Стараясь ступать осторожно, Настя подошла к сидящей собаке и протянула кусочек вяленого мяса.

— Молодец, не подвёл, а теперь не мешай.

Вдалеке она увидела согнутую спину Капитолины, которая старательно вывинчивала взрыватель мины и начала планомерно прокалывать щупом землю в радиусе полуметра от Брома. Мимо. Мимо. Снова мимо. Щуп упёрся в твёрдый предмет, и на Настю сразу снизошла сдержанная уверенность в своих силах.

На учёбе курсантов заставляли определять типы мин на ощупь, разряжать с завязанными глазами, ставили мину за щит с отверстием для рук, чтоб приучить пальцы действовать автоматически, без напряжения. «Минёр должен заметить каждый бугорок, каждую ямку, — вбивали им в головы тонкости мастерства, — отметить, где трава сочнее, потому что возле старых мин она растёт лучше, а вокруг новых может пожелтеть и скукожиться. Любая ниточка или проволочка, любой обрывок обёрточной бумаги может привести к мине. Но когда вы её нашли, всё остальное должно перестать существовать — теперь в мире вас двое: вы и мина».

В высокой траве лицо и руки тучей облепили комары. Но лишних движений делать нельзя — мина требует полной сосредоточенности.

Аккуратно работая ножом, Настя послойно сняла верхний слой земли и ладонями размела землю вокруг самой ненавистной для всех сапёров немецкой шрапнельной мины-попрыгушки. Когда срабатывал воспламенитель, то перед взрывом мина успевала подпрыгнуть вверх на полтора метра. Один стакан мины был вставлен в другой. Внешний оставался на месте, а внутренний взрывался в воздухе, разбрасывая вокруг три сотни смертоносных пуль и осколков.

Заканчивала Настя в звонкой тишине за спиной самая последняя, когда строй девушек уже построился перед экзаменационной комиссией. От мысли, что подвела команду, на душе было тяжко и муторно. Время шло к вечеру, и июльская жара начала понемногу спадать. Но то ли от нервов, то ли от нарождающейся грозы Настя чувствовала, что ей не хватает воздуха.

Перед подведением итогов экзамена генерал спросил что-то у комбата, потом посовещался с ехидным майором, чиркнул карандашом в блокноте и строго сказал:

— Могу поздравить вас, товарищи бойцы, испытание вы выдержали на отлично, хотя наши минёры постарались создать вам всяческие сложности. Честно скажу — не ожидал таких блестящих результатов. Молодцы! Буду просить верховное командование придать ваш девичий батальон своей службе. — Он посмотрел в блокнот на свою запись и перевёл взгляд на Настю. — Отдельно хочу отметить проводника Сабурову. Ей пришлось труднее всех, потому что заложенную мину один из экзаменаторов присыпал табаком, чтоб собака не учуяла. И несмотря на маскировку, мина была найдена и обезврежена. Товарищ Сабурова, можете считать это первым поощрением.

От неожиданности Настя онемела, и только когда Капитолина исподволь подтолкнула её локтем в бок, скороговоркой выпалила:

— Служу Советскому Союзу!

Отделившись от группы экзаменаторов, высокий седой генерал медленно прошёл вдоль ряда блокадных девочек с собаками и сердечно, по-отечески вполголоса произнёс крамольное:

— С Богом, дочки. Постарайтесь остаться в живых.

Январь 1943 г.

«Тишенька, муж мой, радость моя!

Я постоянно думаю о тебе, и каждый самолёт со звёздами на боках — как привет от тебя. С каждым днём их становится всё больше и больше, и сердце наполняется предчувствием скорой победы, в которой будет доля и нашей семьи!

Могу с гордостью сказать, что за несколько месяцев счёт мин, снятых нашим девичьим батальоном, перевалил за семьдесят тысяч. Смешно, но майор из отдела заграждений не поверил нашему отчёту и затребовал у дивизионных инженеров акт сдачи. А когда убедился, то вынес нам благодарность в приказе, а собакам велел выделить по дополнительному куску сахара. Для них это в сто раз лучше всякой медали!

За меня не беспокойся — работа минёра оказалась очень спокойной и безопасной, главное тут собранность и верный друг на поводке. Кстати, мой Курт передаёт тебе привет и машет хвостом».

Капитолина сунула перо в чернильницу и смахнула слёзы. Вчера их батальон хоронил двадцатилетнюю Валю Морозову, озорную хохотушку и певунью. Валя была одним из самых опытных сапёров в полку. В тот день она работала одна, без собаки, потому что поле разведали накануне, и земля буквально вскипала от сигнальных флажков на месте обозначения мин. От мины к мине приходилось ползать коленями по мёрзлой земле. Руки коченели от мороза, но варежки не наденешь, иначе пальцы потеряют чувствительность.

На этот раз мины попались сложные, с легковзрывчатым веществом гризутином. Их называли гробиками, потому что гризутин закладывался в деревянный ящичек из подручных материалов. Ящичек, куда вошёл Валин щуп, прогнил насквозь и не выдержал даже лёгкого прикосновения. Взрыв, рассчитанный на танк, был слышен на всю округу. Дневальная Наташа рассказала, что Валин пёс Шарик в этот момент вытянул морду вверх и завыл протяжно и горестно.

И снова весна. Затяжная, дождливая и пасмурная, но такая счастливая и полная надежд! Блокада прорвана, в Ленинград поступает продовольствие, люди не умирают, Красная армия твёрдо стоит на своих позициях и начинает медленно, но верно оттеснять фашистов от края города. Дорогу армии для продвижения расчищают минёры. Уходя, немцы минировали всё что могли, начиная мостами и строениями и заканчивая стогами сена и колодцами.

Днём девушки работали на зачистке территории, а по ночам выходили на нейтральную полосу, чтобы разминировать путь для наступления на позиции противника. От нашего края до немецких траншей — где пятьсот, а где и сто метров, нафаршированных минами и опутанных колючей проволокой со рвами и завалами. Каждую ночь строчат пулемёты по ничейной земле, но сапёры упорно ползут вперёд и тащат за собой или толкают впереди себя смертоносные заряды. Локти, колени, живот в грязи, за спиной автомат, в руках щуп и поводок, в кармане нож с широким лезвием.

С вечера уходящая зима натужно отплёвывалась тяжёлыми хлопьями липкого снега. Низкая облачность украла последние капли лунного света, поэтому работать приходилось впотьмах, на ощупь. Резкое движение — и попадёшь под прицел ночного снайпера.

Под утро, перевалившись через бруствер в родной окоп, Настя настолько продрогла, что могла думать только о горячем чае и сухих валенках, а ещё предстояло отчитаться за разряженные мины и написать короткий рапорт о проделанной работе. В тепле землянки ободранные в кровь пальцы больно заныли. Она подула на костяшки и налила стакан кипятка из чайника на буржуйке, сделанной из железной бочки. Дневальная Марина споро раскладывала по мискам перловку с тушёнкой, и скоро в землянке слышались только стук ложек и вялые переговоры, потому что от усталости язык не ворочался. Капитолина подсела рядом:

— Посмотрела на буржуйку и вспомнила, как папа подарил мне игрушечную буржуйку.

— Я тебе завидовала, пока он мне тоже такую не сделал, — призналась Настя, вычищая тарелку кусочком хлеба. — А ведь папа где-то здесь неподалёку. В письме он намекал на Колпино, а мы всего в пятидесяти километрах оттуда.

— Пятьдесят километров! — вздохнула Капитолина. — Представляешь, сколько мин на каждом километре, и все на нашу голову. Наверное, мне ещё сто лет после войны будут сниться мины и запалы. Но я согласна работать сутками без перерыва, если в конце пути нас ждут папа, мама, мой Тихон и твой Илья.

— Какие мы всё-таки, счастливые, что вместе, даже если бываем порознь, правда, Капа?

Договаривала Настя уже в полусне, мимолётно почувствовав, как Капитолина вынула у неё из рук пустую миску, но почти сразу в землянку ворвалась посыльная Маша — курносая девчушка с косичками под пилоткой, и дурным голосом прокричала:

— Сабурову с собакой к командиру батальона.

— Не ори так, — пробурчал кто-то из девушек, — дай поспать.

— А я контуженная. У меня ухи заложены! — проорала посыльная ещё громче и умчалась.

«Сабурову к командиру», — вяло подумала Настя и вскочила: так это же я Сабурова!

Оказалось, что она забыла снять один сапог. Она быстро обулась и побежала к вольерам с собаками, вынесенными в глубь прифронтовой полосы в крепкий сарай, чудом уцелевший под взрывами. Бром приветствовал её радостным тявканьем. Ему любая прогулка только в радость.

— Товарищ майор, рядовая Сабурова по вашему приказанию прибыла!

Комбат оторвал глаза от карты, исчерченной красно-синими метками, и тяжело закашлялся, потом махнул рукой, мол, погоди, я сейчас. Он с трудом отдышался:

— Никак болезнь проклятущая не отпускает, а лечиться некогда, сама понимаешь. — Рукавом гимнастёрки он вытер выступившие слёзы. — В общем, соседнее соединение просит прислать минёра на всякий случай проверить один дом, он в деревне единственный остался. Ехать недалеко, двенадцать километров от переднего края. Ждут высокое командование, — комбат воздел палец к потолку, — поэтому надо, чтобы обошлось без сюрпризов. Дел вам с Бромом максимум на час. Знаю, что устала, но выбора нет.

— Есть проверить дом, товарищ майор! — сказала Настя.

Он поднял на неё глаза с красными прожилками от усталости:

— Иди найди моего ординарца, он посадит тебя на полуторку, что идёт к месту назначения. Потом доложишь о выполнении.

Пожилой шофёр курил, прислонясь к борту полуторки. При виде собаки он опасливо моргнул и посмотрел на ординарца:

— Это и есть тот важный груз?

— Так точно, — подтвердил ординарец Лёша Шахматов, — приказано доставить в целости и сохранности.

— Так-то оно так, — шофёр с протяжным вздохом загасил самокрутку о колесо машины и прищурился, — но есть там одно опасное местечко, наподобие бутылочного горлышка. Немец его давно пристрелял — постараюсь проскочить! Эх, где наша не пропадала! Но собачку в кабину не возьму, и не просите.

— Мы в кузове поедем, — сказала Настя. — Нам не привыкать.

— Вот и хорошо, вот и договорились, — обрадовался шофёр, — а то боюсь я всяких зубастых-хвостастых. Поди знай, что у них на уме.

«Есть картина “Дама с горностаем” Леонардо да Винчи, есть томные дамы Маргариты Джерард, ученицы Фрагонара с котиками и собаками, есть “Всадница” Брюллова, есть умилительные пасторали Эмиля Мюнье с детьми и животными, а когда-нибудь какой-нибудь художник напишет картину “Девушка с собакой и щупом”, — подумала Настя, забираясь на откинутый борт грузовика. — Или нет, лучше не картину, а памятник всем тем девчатам, что спасли тысячи жизней, но сами уже никогда не станут взрослыми женщинами и никогда не состарятся».

В кузове она села на кучу из скомканного брезента, ткнулась головой в тёплый собачий бок, пахнущий мокрой шерстью, и немедленно заснула.

Настя проснулась в момент взрыва, когда машину резко подбросило вверх и кузов стал крениться набок. Сосны, ели, голый кустарник вдоль дороги вздрогнули и закачались, перемешиваясь с дымом и гарью. Инстинктивно она схватилась за борт и стала скользить вниз, путаясь ногами в брезенте. Рядом взвизгнул и замолк короткий собачий лай.

Вторым взрывом её выбросило из кузова в придорожную канаву с подтаявшей грязью и остатками снега. Весеннее месиво смягчило удар о землю, но всё-таки удар по спине был такой силы, что она на какой-то миг потеряла сознание, ухнув в пропасть, где было спокойно и мягко, но потом снова вынырнула в действительность с запахом динамита и горящей солярки.

Сквозь кровавую пелену на глазах Настя увидела полыхающую полуторку, развернутую поперёк дороги. Следующий снаряд грохнул в лесу, как ножом срезав верхушку высокой сосны. С трудом приподнявшись на колени, она нашарила автомат и стала карабкаться на дорогу к машине, чтобы помочь шофёру. Тело казалось тяжёлым и чужим, а голова заполненной зудящим писком на высокой ноте. Неподалёку от грузовика окровавленным комком лежал Бром.

— Бром, Бромушка, ты жив?

От лёгкого прикосновения руки веки пса слабо затрепетали. Живой!

— Сейчас, сейчас, родной! Погоди, не умирай!

Нетвёрдыми ногами она добралась до машины, убедиться, что шофёру уже ничем не поможешь, и вернулась обратно. Почуяв хозяйку, Бром попытался приподняться, но снова упал. Настя вытащила из кармана скатку бинта, с которой никогда не расставалась, и туго перебинтовала собачий бок. С набухших водой рукавов ватника на собачью шерсть струйками стекала грязь.

Голова по-прежнему кружилась, но мало-помалу она приходила в себя, начиная более чётко видеть контур ближнего леса и белую гряду облаков посреди ясно-синего неба над соснами. Самым страшным было непонимание, в какую сторону идти к своим. Вперёд? Назад? Вполне может быть, что большая часть дороги осталась позади, и в паре километров отсюда позиции наших. А может, расположение немцев. Настя заметила, что в канаве, куда её выбросило, темнеет кусок брезента из кузова. Бром тихонько заскулил, и звуки его голоса подтолкнули её к действию. Черпая голенищами сапог болотную жижу, она снова соскользнула вниз за брезентом, чтобы положить на него Брома. На руках тяжёлую собаку не снести — только волоком.

Упираясь пятками в землю, она потащила волокушу с Бромом по колее, накатанной колёсами полуторки. Через каждые несколько метров приходилось останавливаться и отдуваться. Несмотря на то что холодный ветер насквозь прохватывал мокрую одежду, Настю то и дело бросало в жар и тогда перед глазами начинали маячить мелкие чёрные точки, которые то расплывались, то, наоборот, приобретали невероятную чёткость и цветность. Когда она поняла, что скоро совсем выбьется из сил, в глубине чащи послышались голоса, сначала еле различимые и вдруг, как камнепад, отчётливо-резкая немецкая речь и автоматная очередь.

Мгновенно распластавшись на земле, Настя поползла с дороги в лес. Брезент с Бромом цеплялся за кусты и бился о кочки.

«Только не заскули, только молчи», — мысленно молила она пса, чувствуя в жилах бешеный ток крови. Голый весенний лес просматривался насквозь. Она едва успела укрыться за поваленным деревом, как с противоположной стороны на дорогу вышли три немца с автоматами наизготовку. Закусив губу, Настя рукой прикрыла пасть Брому. Он дёрнулся, но не издал не звука, словно уразумев близкую опасность.

— Проклятый лес, — громко сказал один из немцев. Он настороженно осмотрелся вокруг и дал очередь по кустам, поверх Настиной головы. Она вжалась в мокрую землю:

— Господи, помоги! Господи, спаси и сохрани!

— Эй, парни, поворачивайте назад, скоро обед! — позвали из леса.

Не веря своей удаче, Настя увидела, как немцы развернулись обратно и расторопно исчезли в глубине чащи. Для верности она полежала в укрытии ещё минут пятнадцать, показавшихся вечностью. Пошарив по карманам, достала и сунула за щёку кусочек вяленого мяса, предназначенного для Брома — ему лакомство не скоро понадобится.

Он дышал хрипло, с посвистом, но дышал, и Настя взялась за край брезента.

Она тянула, тянула и тянула поклажу с собакой. Шла, не разбирая дороги. Падала в раскисшую грязь, поднималась и снова брела наугад. Когда день перевалил к вечеру, она внезапно услышала усиленный громкоговорителем родной голос с безупречным берлинским акцентом: «Солдаты вермахата! Ваше командование вас обманывает, заставляя воевать на чужой земле за неправое дело. Вашими руками уничтожается мирное население, вас вынуждают убивать стариков, детей и женщин! Подумайте, как вы будете отвечать за это перед Богом и кто защитит вашу семью, когда придёт время расплаты? Пока не поздно, командование Красной армии призывает вас сложить оружие и спасти свою душу и тело. Тем, кто добровольно сдастся в плен, будет гарантирована жизнь».

— Папа! Папочка! — не помня себя, закричала Настя. — Папуля мой родной! Я слышу тебя! Я уже здесь!

В тот день Фаина с самого утра не находила себе места от беспокойства, даже завтракать не смогла — наскоро выпила кипятка из остывшего чайника, а хлеба откусила кусок и отложила в сторону. Предчувствие беды не отпускало, тяжело наваливаясь на плечи и пригибая к земле. Господи, да что же это? На войне никогда не знаешь, откуда прилетит снаряд или когда придёт почтальон с похоронкой, но сегодня на душе было как-то по-особенному муторно. Наверное, подобное волнение чувствуют животные перед землетрясением или рыбы перед цунами. Руки дрожали, во рту пересохло, а сердце стучало, как калёные орехи в погремушке.

Фаина честно пыталась отвлечься на работу, вызвавшись вместе с бригадой разобрать руины на дрова. Потом вместе со слесарями обходила квартиры с проверкой водопроводных труб. Слесарями были две пожилые женщины и мальчик лет пятнадцати, по всему видно, наскоро обученные. Они старательно, но неуклюже пользовались инструментом, а для того, чтобы отвернуть шайбу, налегали на разводной ключ все втроём, настолько были слабы и дистрофичны.

— Вообще-то я художница, — с одышкой призналась одна из слесарей, — но рисовать буду, когда воду в дома пустим. А пока лучшая кисть — гаечный ключ да шведки.

К обеду тревога стала совсем невыносимой, и Фаина, сказав, что идёт на обед, пошла домой и взяла в руки гвоздодёр и ломик. Для того чтобы высвободить сундук с иконами, пришлось снять дощатый настил с самодельной кровати и с трудом провернуть ключ в скважине, проржавевшей за сырую и холодную зиму. Фаина припала к сундуку, как к роднику с живой водой, что может унести прочь её печали и смыть горе. Завёрнутая в платок икона Божьей Матери «Взыскание погибших» лежала на самом верху. Фаина долго вглядывалась в лик Матери, потерявшей Своего Сына в страшных муках.

«Стена еси девам, Богородице Дево, и всем к Твоему покрову прибегающим. Темже молим Тя: заступи, покрой и соблюди всех погибающих и безпомощных от искушений, озлоблений и бед, Тебе любовию взывающих…»[62]

Ленинград. Май 1943 года.

«Родные мои Глебушка и девочки!

Из вашего письма знаю, что вы на фронте сумели встретиться! Это ли не радость, это ли не счастье? Когда я получила ваше письмо, то поцеловала драгоценные строчки, как расцеловала бы вас, появись вы на пороге. Молю Бога, чтобы Он и дальше хранил вас и оберегал, а обо мне не беспокойтесь, потому что самое трудное позади, и Ленинград начинает оживать вместе с весной. На улицах зазеленели деревья, Нева очистилась и унесла прочь всю грязь, что скидывали в каналы после уборки. А на днях я видела настоящее чудо — плачущего ребёнка. Да-да, не удивляйся, Глеб. Девочки знают, что ленинградские дети разучились плакать, сил не хватало. Прохожие смотрели на него и улыбались.

Мы, блокадники, так хорошо отмыли город, что он стал сиять как стёклышко. На каждом клочке земли сделаны грядки, посажена рассада. Нашему дому выделили участок в саду Аничкова дворца, возле спрятанных коней Клодта. Каждый раз, когда я прохожу по Аничкову мосту, обещаю себе дожить до того времени, когда кони вернутся на своё место, и мы всей семьёй пойдём вдоль Фонтанки и снова будем все вместе. И Володенька будет с нами, потому что каждый из нас хранит его в своём сердце.

Вообразите, но у нас работает театр Музыкальной комедии. В их здание попала бомба, и спектакли теперь идут в помещении Александринского театра. Когда я шла мимо, то видела огромную очередь за билетами. Давали «Марицу» Кальмана. Помнишь, Глебушка, как мы смотрели эту оперетту накануне Володиного рождения, а прямо из театра ты отвёз меня в больницу?

Недавно мне передали плитку шоколада от Тихона, и кроме того, ко мне часто заходит Настин Илья — чудесный молодой человек. А как он ждёт Настеньку! Так что, как видите, я под надёжной охраной и могу спокойно дожидаться вас, мои дорогие! Мы обязательно победим, и будет нам, нашему любимому Ленинграду и всей нашей богоспасаемой стране Многая и благая лета! Аминь.

Крепко-крепко обнимаю. Всегда ваша я!