Множественные убийства: природа и причины

5.1. Эволюция понятий «садизм» и «некрофилия»

Мы не сможем понять природу убийств в целом и множественных в особенности, если не обратимся к такому феномену, как садизм. В исследуемой разновидности убийств садизм и некрофилия играют ведущую роль.

Термин «садизм» был предложен Р. фон Крафт-Эбингом, выдающимся немецким сексопатологом, и образован по имени французского писателя маркиза де Сада. Сад в своих словообильных и, на мой взгляд, тошнотворных произведениях описал множество способов истязаний полового партнера и утверждал право человека на ничем не ограниченное сексуальное поведение. Стержнем позиции Сада было получение полового удовлетворения путем причинения страданий и унижений сексуальному партнеру. Диапазон действий садиста весьма широк: от оскорблений и брани до нанесения телесных повреждений разной степени тяжести и даже убийства. Садистами могут быть гомосексуалисты, педофилы и геронтофилы, а также склонные к зоофилии. Некоторые исследователи относят к садизму и некрофилию — половое совокупление с трупами, но с этим нельзя согласиться, поскольку никаких страданий трупу невозможно причинить. Аналогом некрофилии, если понимать ее только в сексуальном аспекте, является бертранизм, названный по имени описанного Крафт-Эбингом сержанта Бертрана, который выкапывал трупы женщин и совершал с ними половые акты. Термин «некрофилия» тоже был создан Крафт-Эбингом. В настоящее время этот термин используется и для обозначения более широких социально-опасных явлений.

Появившись для обозначения сексуальных перверсий, термин «садизм», как и некрофилия, впоследствии вышел за рамки сексологической терминологии и стал обозначать более широкий спектр социальных явлений для объяснений убийств, в том числе связанных с жестокостью, прежде всего особой, с ее самыми разнообразными проявлениями.

Садизм существовал во все времена, поскольку всегда были люди, которые пытались получить удовольствие путем грубого, даже жестокого насилия; они должны были мучить других, чтобы утвердиться самим, удержать и укрепить свою власть, причем не обязательно политическую, государственную, но и власть в семье, общине или иной малой группе. Они должны были иметь власть над кем-то, лучше — над группой, чтобы обеспечить свою безопасность и создать условия для достижения стоящих перед ними целей. Поэтому думается, что садизм представляет собой способ преодоления, подавления своей глубинной бессознательной тревоги, причем прибегание к этому способу происходит тоже бессознательно. Наверное, никто не сомневается в том, что Нерон, Калигула, Тамерлан, Иван Грозный и другие кровавые тираны были садистами. Их «род» никогда не вымрет, о чем свидетельствуют Ленин, Сталин, Гитлер, Гимлер и нескончаемая череда других большевистских и нацистских палачей и мучителей помельче, нынешних террористов и убийц.

Э. Фромм связывал рост насилия с крушением надежд. Он писал, что «именно потому, что люди не могут жить без надежды, тот, чья жизнь полностью разрушена, ненавидит жизнь. Поскольку он не может сотворить жизнь, он хочет уничтожить ее, что лишь немногим менее чудесно, но что гораздо легче выполнить. Он хочет отомстить за свою несостоявшуюся жизнь и делает это, ввергая себя в тотальную деструктивность, так что не имеет особого значения, разрушает ли он других или сам подвергается разрушению»[39]. Эти мысли Фромма важны в том отношении, что массовое крушение надежд создает особую нравственно-психологическую атмосферу в обществе, когда ослабевают или отвергаются вековечные моральные нормы и воцаряется вседозволенность, от которой невозможно найти защиту. Именно такая атмосфера возникла в России после Октябрьского переворота и в Германии после прихода к власти Гитлера, а в Камбодже — Пол Пота. Однако небезупречным выглядит утверждение Фромма, что не имеет особого значения, разрушает ли человек других или сам подвергается разрушению. Думается, что в первом случае опасность намного выше. Но Фромм, несомненно, прав, что сами но себе экономические неурядицы — не первопричина, приводящая к ненависти и насилию, ею является безнадежность положения, повторный крах перспектив.

Большое внимание садизму как явлению уделили психоаналитики. Именно они вывели садизм за рамки сексопатологии в широкий социальный мир.

К. Хорни сосредоточивает свое внимание на садистских видах отношений, прослеживая их в лицах, которые не испытывают никаких внутренних запретов в выражении своих садистских наклонностей к другим людям независимо от того, осознают ли они эти свои наклонности или нет. Способы, с помощью которых садист удерживает партнера в порабощении, варьируются в пределах сравнительно ограниченного диапазона и зависят от структуры личности обоих членов пары.

Не всякое садистское стремление направлено на порабощение. Садист может находить удовлетворение в том, чтобы играть на чувствах другого человека.

Существенна и фиксируемая Хорни тенденция садиста унижать и третировать других людей. Садист не только направляет свой прожектор на действительные изъяны у других, которые точно улавливает, он еще склонен к экстернализации (переносу) собственных недостатков на них и, таким образом, к возведению напраслины на этих людей. Добавлю, что уничтожая людей, на которых он переносит свои недостатки (например, при терроризме), садист как бы уничтожает эти недостатки в себе, что приносит ему удовлетворение.

Многие садистские проявления сопровождаются определенным возбуждением, некой всепоглощающей страстью. Однако нет оснований считать, полагает Хорни, что садистские аффекты, доходящие до нервной дрожи, имеют сексуальную природу; такие предположения основываются лишь на том, что всякое возбуждение само но себе является сексуальным. Но никаких данных в пользу этой гипотезы нет. Объяснение нельзя найти и в инфантильном характере таких переживаний. Если мы рассматриваем садизм как невротический симптом, надо начинать с попытки не объяснить этот симптом, а понять ту структуру личности, в рамках которой он развивается. С таких позиций можно установить, что садистские наклонности не развиваются у тех, кому не свойственно глубокое чувство тщетности своей жизни. Если же такое чувство есть, человек оказывается во власти обиды и негодования, он чувствует себя отовсюду исключенным, отверженным, и как следствие, начинает ненавидеть жизнь и все, что в ней есть позитивного. Но он ненавидит ее, испытывая жгучую зависть человека, которому отказано в том, что ему страстно хочется.

Понимание внутренней борьбы садиста позволяет глубже понять другой, более общий фактор, внутренне присущий садистским симптомам, — мстительность, которая, подобно яду, часто проникает в каждую клеточку личности садиста. Все свое яростное презрение к себе он обращает вовне.

Делая других несчастными, садист пытается смягчить собственное несчастье. Обладать садистскими наклонностями означает жить агрессивно и по большей части деструктивно, реализуя все свои отношения через других людей. Следствием деструкции выступает тревога. Это отчасти страх возмездия: человек опасается, что другие будут относиться к нему так, как он относится к ним или как он хотел бы относиться к ним. Он поэтому должен быть бдительным, предвидеть и предупреждать любую возможную атаку. Отчасти его тревога представляет собой страх перед взрывными, деструктивными элементами, заключенными в нем самом[40].

Разумеется, садистом может быть человек, который не сам причиняет боль и страдание другим людям непосредственно, а делает это, например, через других людей, подчиненных ему. Иными словами, здесь садист руководит социальной, в том числе государственной, машиной или малой социальной группой, чтобы удовлетворить свое влечение к причинению мучений другим. И в этом случае он мстителен, но объектом его мщения становится не только конкретный человек, но и люди вообще либо какая-то их социальная группа. Так, нацисты преследовали евреев, а большевики — контрреволюционеров и антисоветчиков, бандиты — тех, кого они посчитали богаче и счастливее себя. Подобные ненавистники опаснее всех других, даже тех, которые измываются, даже очень жестоко, над одним человеком.

Фромм указывал на то, что человек садистского типа не хочет губить человека, к которому привязан, но так как он не может жить собственной жизнью, то должен использовать партнера для симбиотического существования[41]. Вообще, Фромм принадлежит к числу тех мыслителей, которые внесли наиболее существенный вклад в разработку теории садизма и некрофилии.

Фромм считал, что «сердцевину садизма, которая присуща всем его проявлениям, составляет страсть, или жажда власти, абсолютной и неограниченной власти над живым существом, будь то животное, ребенок, мужчина или женщина. Заставить кого-либо испытывать боль или унижение, когда этот кто-то не имеет возможности защищаться, — это проявление абсолютного господства… Тот, кто владеет каким-либо живым существом, превращает его в свою вещь, свое имущество, а сам становится его господином, повелителем, его Богом… Садизм — это злокачественное образование. Абсолютное обладание живым человеком не дает ему нормально развиваться, делает из него калеку, инвалида, душит его личность… В большинстве общественных систем представители даже самых низших ступеней социальной лестницы имеют возможность властвовать над более слабым.

У каждого в распоряжении есть дети, жены, собаки; всегда есть беззащитные существа: заключенные, бедные обитатели больниц (особенно душевнобольные), школьники и мелкие чиновники»[42].

Кроме них существуют еще представители национальных и религиозных меньшинств, которые тоже могут стать объектом издевательств и притеснений, а иногда и убийств. Садистическое отношение к ним имеет распространение, особенно в тех странах, в которых демократия не развита.

В любом случае садизм порицаем, а в некоторых наиболее жестоких своих проявлениях — уголовно наказуем. В обыденных своих проявлениях он создает лишь иллюзию всемогущества, но когда садист захватывает власть над малой территорией, а тем более высшую государственную власть, это уже не иллюзия, а зловещая (и преступная) реальность, здесь возможность творить зло поистине безгранична. Фромм, несомненно, прав, что все садисты — это духовные уроды. Такими были Калигула и другие фигуры из бесконечного ряда садистских личностей, такими же являются в том числе домашние и чиновные тираны, бандиты и некоторые категории убийц, получающие наслаждение от преследований и унижений других людей.

Было бы опасным упрощением, если всех людей делить только на две группы: садистские дьяволы и несадистские святые. Все дело в интенсивности садистских наклонностей, в структуре характера каждого индивида. Есть много людей, в характере которых можно найти садистские элементы, но которые в результате других жизнеутверждающих тенденций остаются уравновешенными; таких людей нельзя считать садистами. Нередко внутренний конфликт между обеими ориентациями приводит к особенно острому неприятию садизма, к формированию «аллергической» установки против любых видов унижения и насилия. Существуют и другие типы садистического характера. Например, люди, у которых садистические наклонности так или иначе уравновешиваются противоположными влечениями; они, может быть, получают определенное удовольствие от власти над слабым существом, но при этом они не станут принимать участия в настоящей пытке.

У лиц, полностью захваченных садистской агрессией, нет никакой морали, есть лишь правила жизни, обеспечивающие достижение их целей. Садист отличается полным отрицанием морали, у него есть некие побуждения, вроде бы он знает, что должен делать, но даже не подозревает, ради чего и что таким путем достигнет, к чему это приведет. Он отвечает только перед самим собой, другие для него существуют лишь постольку, поскольку они способны удовлетворить его агрессивные стремления, способствовать их реализации либо, наоборот, препятствовать им. Садист издевается над ценностями других людей и вообще над моралью, являясь самым циничным и активным ее «отрицателем».

В каком состоянии находится общество для него, на первый взгляд, вроде бы безразлично, но на самом деле это далеко не так. Ему нужны хаос и беспорядок, и особенно такая атмосфера, когда, казалось бы, незыблемые всегда ценности и нормы решительно отброшены, декларируется новая нравственность. Поэтому для него так любимы революции, перевороты, катастрофы и войны, а также криминализация общества; именно тогда садист в полной мере проявляет свои агрессивность и жестокость, в застенках ли или в концлагере, в разбоях ли или в убийствах. Садизм — это особое состояние личности, управляющее ею. Для садиста все другие живые существа есть лишь вещи, находящиеся в полном его подчинении, либо такие, над которыми он хотел бы властвовать.

Для понимания садизма и всех связанных с ним других явлений нам очень важно отличать садизм от некрофилии. Садист хочет оставаться хозяином жизни и поэтому для него может быть важно, чтобы его жертва оставалась живой. Как раз это отличает его от некрофилов, которые стремятся уничтожить свою жертву, растоптать саму жизнь, садист же стремится испытать чувство своего превосходства над жизнью, которая зависит от него. Некрофилию в характерологическом смысле Фромм определял как страстное влечение ко всему мертвому, больному, гнилостному, разлагающемуся; одновременно это страстное желание превратить все живое в неживое, страсть к разрушению ради разрушения, а также исключительный интерес ко всему чисто механическому (небиологическому). Плюс к тому — это страсть к насильственному разрыву естественных биологических связей.

Некрофил ощущает в смерти, чужой и даже своей, решение актуальных для него проблем, а поэтому она становится для него лишь способом, лишаясь нравственного содержания. Некрофилия, если видеть в ней только влечение к мертвому, особый интерес к ней, вполне может быть доброкачественной. Я имею в виду патологоанатомов, служителей моргов, чья деятельность заслуживает социального одобрения.

Термин «некрофилия» в научный оборот ввел, как указывалось выше, Крафт-Эбинг. Им же приводится взятый из литературы красноречивый случай смешенной, почти символической некрофилии. Его описал Таксиль: некий прелат по временам являлся в Париж в дом терпимости и заказывал себе проститутку, которая должна была ложиться на парадную постель, изображая труп: для довершения сходства он заставлял ее сильно набелиться. Какое-то время в комнате, превращенной в покойницкую, он, облачившись в траурную одежду совершал печальный обряд, читал отходную, затем совокуплялся с молодой женщиной, которая все это время должна была изображать усопшую.

В качестве широкого социального понятия некрофилия впервые была названа выдающимся испанским философом и писателем Мигелем де Унамуно в его выступлении против генерала Миллана Астрая в 1936 г. Фромм окончательно закрепил его в своей «Анатомии человеческой деструктивности», особенно в блестящем анализе личности Гитлера. Вместе с тем некоторые элементы его позиции относительно некрофилии вызывают сомнение. Я имею в виду отстаиваемое им отличие садизма от некрофилии, хотя и согласен с тем, что садист заинтересован в сохранении жизни мучимого им человека, но только в некоторых случаях. Итак, садизм есть причинение страданий ради получения удовольствия. При совершении корыстных преступлений также могут причиняться страдания, выступая в качестве способа достижения желаемого результата, но обязательно должен быть умысел относительно страдания. Если умысла нет, то садизм исключается.

Таким образом, садизм имеет большое значение для уголовного закона и его применения. Уголовный кодекс России в качестве квалифицирующего обстоятельства предусматривает совершение убийства, умышленною причинения тяжкою и среднего вреда здоровью с особой жестокостью. Особая жестокость. по мнению отечественных исследователей, представляет собой причинение чрезмерных страданий потерпевшему. Садизм может иметь место при истязаниях и нанесении побоев, клевете и оскорблениях, публичном надругательстве над телами умерших и местами их захоронения, жестоком обращении с животными. Не исключен садизм при совершении краж, грабежей и разбоев, если при этом намеренно похищаются предметы, имеющие особое значение для потерпевшего как память об усопшем близком или значимой дате в его жизни.

Садизм и некрофилия неискоренимы. Они были и будут всегда, но их масштабы, пораженность им общества всегда будет меньше, даже значительно меньше при демократическом строе, безусловном уважении прав, свобод, чести и достоинства личности, взаимном доверии между людьми, высоком уровне культуры, уверенности в том, что они непременно будут защищены законом, государством, общественными организациями и всегда смогут найти правду в суде.

Садизм и некрофилия имеют криминологическое значение и должны использоваться для объяснения причин насильственных преступлений. В свою очередь и садизм, и некрофилия нуждаются в объяснении, поскольку начинают проявляться в поведении человека отнюдь не случайно. Важно отметить, что эти личностные особенности выходят на передний план при соответствующих социальных условиях: и как массовое явление, и как отдельные проявления в жизни человека, который таким образом реагирует на свои провалы и неудачи либо пытается утвердиться, в том числе в своих собственных глазах. Множественные убийства чаше совершают садонекрофилы.

Можно говорить о некросадизме, когда некрофил не только убивает, решая с помощью этого свои проблемы (любого уровня), но и получает удовлетворение от убийства. Для этого совсем необязательно пытать жертву, можно вообще не видеть ее гибель, но само знание того, что некто погиб по твоему указанию или по твоей просьбе, в результате твоих интриг и т. д., приносит удовлетворение. Сталин и Гитлер не видели, как убивают людей по их указаниям, но тем не менее испытывали удовлетворение от того, что так происходит.

Известно, что Сталин иногда сам давал указания, какой вид пыток применять. Его личным оружием был, главным образом, психологический садизм: он уверял жертву, что ей ничто не грозит, а затем через один-два дня приказывал этого человека арестовать. Сталин получал садистское удовольствие от того, что когда он заверял свою жертву в своей благосклонности, он уже совершенно точно знал, какие муки ей уготованы. Особенно изощренная форма садизма состояла в том, что у Сталина была привычка арестовывать жен, а иногда и детей, высших советских и партийных работников и затем отсылать их в трудовые лагеря, мужья в это же время продолжали ходить на работу и раболепствовать перед ним.

Э. Крепелин к числу некрофильских проявлений относит такой, например, случай, когда мужчина при половом акте стремился вырвать у девушки зубами кусок мяса — потом он это осуществил на самом деле. Другой приведенный им случай такой: мужчина выкапывал мертвецов, целовал гениталии женских трупов и даже унес один труп к себе, чтобы осквернить его, так как живые не желали иметь с ним дело[43].

Все некрофильские проявления можно четко разделить на две группы: вступление в сексуальные контакты с уже мертвым человеком (чаще — с женщиной) и убийство в этих же целях либо получение сексуального удовлетворения в процессе самого убийства, агонии жертвы, расчленения трупа, вырезания внутренностей, съедения отдельных кусков тела и т. д. Во втором случае потерпевшими выступают не только женщины, но и мужчины — несовершеннолетние обоего пола.

Вслед за Крафт-Эбингом некрофилией вначале называли сексуальные посягательства на тех, кто умер не от рук некрофилов, большинство из которых — психически больные люди. Данную парафилию (извращение) можно назвать сексуальной некрофилией, другой же ее вид отличается от нее, иногда резко. Его можно назвать социальной некрофилией.

Нет нужды доказывать, что некрофилы, даже если они невменяемы, представляют собой исключительную опасность. Она определяется главным образом тем, что совершаются ужаснейшие, выходящие за пределы всего мыслимого, злодеяния, и как правило с особой жестокостью. Если же брать все такие парафильные сексуальные деяния, то они еще и грубо подрывают наши представления о живых и мертвых, об отношении к усопшим, к вечному таинству смерти и, разумеется, о контактах между полами. В сексуальной некрофилии наиболее очевидно и ярко проявляются некрофильские тенденции — влечение к трупам, к разлагающемуся, к тому, что противостоит жизни, что вызывает страх и трепет у большинства людей, при некрофильском убийстве — разрушение живого.

Сексопатологи обычно исходят из того, что главную роль в формировании «истинной» некрофилии играет психопатологическая почва, именно она способствует закреплению в личности патологического влечения и его реализации. Названный вид некрофилии чаще встречается у психически больных с выраженным слабоумием или эндогенным процессом, а также в рамках «ядерной» психопатии. Отмечается также, что у больных эпилепсией при грубом интеллектуальном снижении встречаются случаи некрофилии, которые обычно становятся объектом психиатрической экспертизы. Возможно, что в формировании этого извращения некоторое значение имеет и садизм, что дает возможность достичь абсолютного господства над трупом и осуществить любые манипуляции с ним, в том числе унижающие, как если бы это был живой человек. В ряде случаев в половые сношения с трупами вступают люди, у которых крайне затруднены обычные контакты с женщинами и которые много раз терпели поражения в своих попытках добиться у них взаимности. Но даже тогда некрофилия обычно развивается на фоне того или иного расстройства психической деятельности. Вообще, эта парафилия, как и многие другие личностные свойства и тенденции (например, агрессивность), носит нейтральный характер и может реализовываться как в уголовно наказуемых, так и в социально полезных формах. Вполне допустимо предположить, что некрофильские влечения могут быть у некоторых патологоанатомов и служителей моргов, но они остаются лишь на психологическом уровне, никогда не выражаются в поведении и носят полностью бессознательный характер. Нет нужды доказывать, что такие лица заняты общественно полезной деятельностью.

Конечно, в совершении некрофильских сексуальных актов большое значение имеет то, что возможность удовлетворения сексуальной потребности индивида заблокирована и что он страдает расстройствами психической деятельности. Тем не менее если ограничиваться учетом только этих обстоятельств, то остаются все-таки не до конца ясными причины таких действий, т. е. приведенные соображения не представляются исчерпывающими в качестве причин сексуальной некрофилии. Во-первых, сами по себе психические аномалии и психические болезни полностью не объясняют любое поведение. Во-вторых, почему и каким образом без остатка преодолеваются естественная неприязнь, даже отвращение и страх перед мертвым телом, которое, напротив, становится объектом любовных ласк и вызывает сильное сексуальное возбуждение. Осуждение окружающих и угроза уголовного наказания за подобные поступки по сравнению с указанными психологическими барьерами, которые легко преодолеваются, выглядят несущественными. В-третьих, почему невозможность удовлетворения актуальной физиологической сексуальной потребности приводит к некрофильским посягательствам, а не к какому-либо иному поведению, например к мастурбации или совершению изнасилования. Даже такое тяжкое преступление, как изнасилование, по сравнению с сексуальной некрофилией представляется несравненно человеческим и понятным.

Ответы на поставленные вопросы можно найти только в том случае, если опираться на тот несомненный факт, что лица с анализируемой сексуальной парафилией являются некрофильскими личностями. Их влечет сама смерть, они не ощущают в ней ничего страшного, она им эмоционально близка и понятна. Именно этот фундаментальный фактор определяет их отношение к себе, к окружающим, ко всему миру, поэтому даже сексуальная потребность, реализация которой является главным источником жизни, удовлетворяется на мертвых. Иными словами, это люди смерти, а не жизни, и по этой причине мертвое женское тело для них столь же желанно, как для нормального человека — живое.

Как бы ни были опасны случаи сексуальной некрофилии, даже те, когда совершается убийство для получения полового удовлетворения, какой бы гнев они ни вызывали, все-таки подобных фактов мало. В этом смысле (только в этом) сексуальная некрофилия не идет ни в какое сравнение с асексуальной, социальной, масштабы которой неизмеримо шире. На все жизненные проблемы некрофил всегда, в принципе, отвечает разрушением и никогда не действует созидательно, осторожно, бережно. В общении он обычно проявляет холодность, чопорность, отчужденность, реальным для него является прошлое, а не настоящее. У такого человека специфическое выражение лица — неподвижное, маловыразительное, каменное, он обычно не способен смеяться. Наиболее употребимыми в некрофильском лексиконе являются слова, имеющие отношение к разрушению или же к испражнениям и нечистотам. Некрофильские личности преклоняются перед техникой, перед всем механическим, предпочитая живой природе и живым людям их изображения, отрицая все натуральное[44].

Как мы видели, Фромм имеет в виду не только и даже не столько некрофильские поступки, сколько некрофильский характер, соответствующую личность, которая может реализовать в поведении заложенные в ней тенденции. Наверное, не у каждого человека, склонного к разрушению и ко всему мертвому, имеется полный набор перечисленных качеств, достаточно, чтобы в нем присутствовали наиболее важные из них. Точно так же далеко не каждый душегуб всегда движим ненавистью к своим жертвам. Фромм в этой связи приводит более чем красноречивый пример с фашистским преступником Эйхманом. Он пишет, что Эйхман был очарован бюрократическим порядком и всем мертвым. Его высшими ценностями были повиновение и упорядоченное функционирование организации. Он транспортировал евреев так же, как транспортировал уголь, и едва ли воспринимал, что речь в данном случае идет о живых существах. Поэтому вопрос, ненавидел ли он свои жертвы, не имеет значения. Такими же убийцами без страсти были и многие начальники фашистских и большевистских концлагерей, которые делали то, что «поручала им партия». Конечно, среди подобных «служителей смерти» были и есть садисты, которые наслаждаются мучениями жертв и относятся к тому же племени некрофилов.

5.2. Несексуальный садизм и некрофилия

Фромм на примере Гитлера блестяще доказал наличие некрофильских личностей и некрофильского характера. Совершенно очевидно, что такой личностью может быть не только убийца, стреляющий по толпе, но многие преступные правители, которые организуют разрушения и уничтожение людей. Подобно Гитлеру, некрофилом был и Сталин. Он неизменно тяготел к смерти, ко всему гибнущему, разлагающемуся, активнейшим образом разрушал и уничтожал, отчего испытывал величайшее удовлетворение.

Однако вернемся на другой уровень — «обыкновенных» убийц, насильников, поджигателей, террористов, киллеров. Конечно, далеко не каждый убийца или поджигатель может быть отнесен к некрофильским личностям. Среди убийц немало тех, кто совершил преступление в состоянии сильного переживания, из мести или ненависти к другому человеку, под давлением соучастников или иных сложных обстоятельств своей жизни и при этом горько сожалел о случившемся. Некрофил же — это человек, который все проблемы склонен решать только путем насилия и разрушения, которому доставляет наслаждение мучить и заставлять страдать, — одним словом, тот, кто не может существовать, не превращая живое в неживое.

Я думаю, что среди насильственных преступников достаточно много некрофилов и к их числу в первую очередь надо отнести тех, кто не видит никакого иного выхода из своей жизненной ситуации, кроме убийства и разрушения, кто постоянно прибегает к ним, даже невзирая на то, что уже наказывался за это, кто убивает многих людей. Конечно, убийца детей является некрофилом — это преступление против самой жизни, а тот, к то его совершает, недостоен жить. Я имею в виду и тех мерзавцев, которые зарезали детей в станице Кущевская Краснодарского края.

Специальный рецидив насильственных преступлений весьма показателен, особенно если в их цепи присутствует убийство. Если же говорить об уровнях некрофильности, то наивысший из них будет представлен теми, кто убивает детей или совершенно незнакомых людей, с которыми не сводят личных счетов и к которым не могут испытывать ненависти или вражды (например, стреляя по толпе или убивая при разбое случайного прохожего), наемными убийцами, которым все равно, кого убивать, лишь бы за это платили и была удовлетворена их жажда разрушения, наемниками-авантюристами в войнах и межнациональных конфликтах, политическими и религиозными террористами, среди которых много фанатиков. Разумеется, это не полный перечень некрофилов-убийц.

При определении некрофилии не имеет значения из-за чего совершается убийство: для удовлетворения половой страсти или ради иных целей. Главное в том, что субъект прибегает к причинению смерти для решения своих внутренних проблем. В определенном смысле даже самоубийцу можно считать некрофилом, если он только в лишении себя жизни видит выход из сложившейся ситуации. В принципе, для определения наличия некрофилии неважно, одно ли совершено убийство или несколько, главное в том, что именно в лишении жизни другого преступник видит единственный путь. Основные формы некрофилии — сексуальную и социальную — можно обнаружить в действиях одного человека, но такое бывает сравнительно редко. Разумеется, эти формы смешивать нельзя, тем более что они разительно отличаются друг от друга, так же как и личности их носителей.

Я буду руководствоваться мыслью, что некрофильской может быть не только отдельная личность, но и группа людей, даже отдельные регионы страны, где процветает насилие, и отдельные эпохи в жизни того или иного общества, т. е. буду исходить из значительно более широкого понимания некрофилии, чем это делалось до сих пор. Некрофильской эпохой я признаю ту, где смерть (и угроза се применения) становится основным регулятором отношений людей и управляет жизнью страны, когда смерть выступает в качестве основного способа реализации идей и решения возникающих проблем. Некрофильскими эпохами в первую очередь являются германский нацизм и советский большевизм. Следовательно, в понятие некрофилии я намерен ввести весьма обширный социальный компонент, хотя и разделяю мнение К. Г. Юнга о том, что причиной кровавого тоталитаризма, понимаемою мною и как вид некрофилии, выступают факторы психического порядка, точнее — социально-психологического.

Не у всех народов некрофильская эпоха связана с тоталитаризмом, а часто с высоким уровнем их духовных исканий, как, например, у древних египтян. Они, по мнению Г. Лебона, презирали жизнь и лелеяли мысль о смерти. Более всего их занимала неподвижная мумия, которая своими покрытыми эмалью глазами, в золотой маске, в глубине своего темного жилища вечно созерцает таинственные иероглифы. Не опасаясь никакой профанации в своем гробовом доме, огромном, как дворец, среди расписанных и покрытых изваяниями стен бесконечных коридоров, эти мумии находили здесь все, что прельщало человека в течение его короткого земного существования. Для них копались подземелья, воздвигались обелиски, пилоны, пирамиды, для них обтесывались задумчивые колоссы, сидящие с выражением спокойствия и величия на своих каменных тронах[45].

Опираясь на фрейдовскую теорию Эроса и Танатоса, французский философ и психолог Ж. Делёз приходит к мысли, что ни тот ни другой не могут быть даны или пережиты. В опыте представлены лишь те или иные сочетания этих двух начал, и роль Эроса в данном случае в том, чтобы связывать энергию Танатоса и подчинять эти сочетания принципу удовольствия. Вот почему, несмотря на то что Эрос представлен не в большей степени, чем Танатос, он, по крайней мере, дает себя услышать, и он действует. А Танатос по сути своей безмолвен и тем более страшен[46]. Танатос, конечно, страшен, но, по-моему, небезмолвен — он властно заявляет о себе во всех сферах бытия, мы же не всегда способы услышать его шепот и прочесть его письмена. Эрос связывает энергию Танатоса в той же мере, в какой Танатос связывает энергию Эроса, т. е. они находятся в равновесии, однако судьба человека не состоит в лихорадочном метании между ними и, конечно, не в рабстве у Танатоса. Современные поклонники де Сада (а их сейчас очень много, Делёз в том числе), видимо, получают интеллектуальное удовольствие от похвальбы в адрес своего кумира и эпатирования общества, не отдавая себе отчета в том, что такое их поведение есть не что иное, как поклонение Танатосу.

Множественные некрофильские убийцы психологически принадлежат разным мирам, т. е. жизни и небытию; вхождение в последнее ими предощущается, но относительно редко становится предметом осознанного эмоционального переживания или рассуждения. Поскольку такие люди одновременно пребывают в различных мирах, они любого человека могут переправить (передать, направить, перенести) в небытие, как в ту сферу, которая ему тоже психологически близка, причем несравненно ближе, чем другим индивидам. Поэтому убийство не вызывает у некрофила того комплекса негативных чувств и эмоций, которые при таких же обстоятельствах немедленно и неизменно появляются у обычных, т. е. нормальных людей, а также у убийц-некрофилов. Отсюда практически абсолютное отсутствие раскаяния и покаяния у таких преступников, искреннее непонимание ими того, что они в чем-то виноваты. Однако нельзя отрицать, что определенную сумму социальных норм они усвоили и поэтому понимают, что за убийства будут преследоваться, в силу чего предпринимают необходимые, ио их мнению, меры, чтобы избежать ответственности. Это обеспечивает им безнаказанность и возможность убивать еще очень долго, иногда годы.

Если сексуальным преступникам убийство приносит сексуальное удовлетворение и торжество над их извечным врагом — женщиной, то разбойники и бандиты часто убивают не только для завладения ценностями, но и для самоутверждения и получения полной власти над жертвой, а некрофилы убивают только ради самого убийства. Иными словами, внутри самой группы некрофильских убийц можно обнаружить такое различие. Для представителей второй подгруппы лишение жизни есть смысл и цель их жизни; у представителей первой данный мотив переплетается с сексуальными, корыстными и иными стимулами. Мне приходилось наблюдать, как привлеченных к уголовной ответственности за многие убийства некрофилов охватывало полное безразличие, апатия, они теряли интерес даже к самим себе и своей жизни и пассивно ожидали свершения своей судьбы. Эго совсем нехарактерно для ненекрофильских убийц, которые обычно весьма активны в своей защите. Создается впечатление, что некрофил выполнил свое предназначение на земле и жизнь теряет для него всякий смысл.

Сказанное не означает, что после взятия под стражу такие некрофильские убийцы больше не представляют общественной опасности. Цикл апатии у многих из них может смениться периодом преступной некрофильской активности — в исправительном учреждении или после отбытия наказания.

После того как некрофильский человек начинает убивать, появляются новые, но подготовленные всем предыдущим развитием образы себя. На пороге перед первым убийством, он, возможно, очень нуждался в приятии и понимании, но остался в одиночестве. Как можно было наблюдать в жизни практически всех лиц, совершивших несколько убийств не единовременно, а «растянуто» по времени (с интервалом от нескольких недель до многих месяцев), и тех убийц, которые вообще часто прибегали к насилию, у них происходило постепенное переключение внимания от общественной реальности к гораздо более напряженной реальности их внутренней жизни. Последняя становилась не только исключительно напряженной, но все более изолированной. В этой внутренней жизни весьма активными оказались переживания смерти и рождения — именно так следует трактовать упоминаемые в рассказах многих обследованных темы, связанные с матерью, рождением, даже внутриутробным существованием, т. е. темы Начала. Случайность здесь исключена, в поисках Начала можно видеть абсолютно бессознательную потребность всеобъемлющего обновления в силу полного и травмирующего неудовлетворения своим состоянием. В этих поисках следует различать и более крупные измерения — к прошлому Вселенной и первозданному хаосу, который предшествовал созданию мира. В последнем варианте прослеживается выход или, точнее, попытка выхода за пределы своей личности.

Сами убийства, совершаемые с легкостью и без сожаления, можно расценить как насаждение хаоса и попытку возврата в первоначальное — в неживое. Возможно и иное толкование: убийства как приведение явлений и процессов в упорядоченное состояние, разложение наиболее важных вещей по своим местам, установление справедливости и обеспечение более разумного устройства общественной жизни, взятие на себя мессианских функций, реформа религии и т. д. Но можно предположить, что все это только первый уровень бессознательной активности, а еще глубже — возвращение по архитипическим механизмам к первозданному хаосу.

Некрофил практически не умеет смеяться, считал Фромм, его лицо как маска. Ему недоступен нормальный, свободный, облегчающий душу смех, его улыбка вымучена, безжизненна, она похожа скорее на брезгливую гримасу. Я не сомневаюсь, что такой вывод опирается на какие-то наблюдения. Однако согласиться с ним не могу: есть множество свидетельств того, что Гитлер и Сталин, когда хотели, могли смеяться и улыбаться; некрофилы, с которыми я общался, тоже не были лишены этого дара.

В целом я полагаю, что предложенные Фроммом отличительные признаки некрофильского характера (некрофильской личности) не относятся к числу обязательных, т. е. они могут быть, а могут не быть у определенного лица. Я считаю, что главным и обязательным признаком несексуальной некрофилии является стремление к уничтожению людей, реализуемая в поведении тенденция решать свои проблемы путем уничтожения другого. Это некрофилия в узком и негативном смысле, в широком — вообще влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, причем в последнем случае подобное влечение вполне может быть доброкачественным и похвальным, если, например, человек работает в морге. Можно предположить, что у некоторых людей, склонных к попаданию в жесткую зависимость от ситуации и собственных переживаний, доброкачественная некрофилия может перейти в злокачественную.

Кровь как представитель и символ смерти постоянно востребуется некрофильскими людьми. Она проливается из мести, ревности, зависти, для наказания, для завладения материальными и духовными благами, захвата, укрепления и скрепления власти или организации, ради жертвоприношения в надежде получить особые блага. Она символизирует власть и право сильного, она должна укреплять власть, даже на символическом уровне (так, африканские царьки хоронили своих врагов вблизи трона или прямо под ним) и т. д. Как будет показано в настоящей книге, кровь нужна и для поддержания постоянной связи с иным миром, небытием и в этом может быть скрытый смысл некоторой категории убийств — некрофильских. Остановимся на том, что кровью, смертью скрепляют организацию, общину, этническую группу.

Э. Канетти приводит весьма впечатляющий пример.

Самый воинственный народ во всей Южной Америке — живарос из Эквадора. Для них не существует естественной смерти: если человек умирает, значит, враг заколдовал его издали. Тогда на долю близких родственников выпадает задача выяснить, кто ответствен за смерть, и отомстить колдуну. Каждая смерть является, следовательно, убийством, а за убийство можно мстить только другим убийством. Но поскольку смертоносное колдовство производилось на большом расстоянии, кровная месть, обязательная для родственников, возможна лишь в том случае, если они сумеют отыскать врага. Поэтому живарос ищут друг друга, чтобы мстить, и поэтому кровную месть можно считать формой социальной связи.

Некрофильские периоды заметны в истории разных стран, например СССР периода Ленина — Сталина, Китай при Мао Цзе Дуне, Кампучии Пол Пота.

Можно ли считать некрофилом лицо, причинившее тяжкий или иной вред здоровью? Я думаю, что о таком преступнике, как некрофил, можно говорить в том случае, если доказано наличие некрофилии у данного человека. Некрофилия может означать влечение не только к смерти, но и к нанесению увечий, опасных для жизни. Однако не все так просто и однозначно: некрофил может совершать не некрофильские действия — преступные и непреступные; некрофилия как особенность человека способна порождать не только убийства, но и другие, не столь однозначные формы поведения, в том числе правопослушание. Однако и они при внимательном и глубоком анализе окажутся отмеченными каиновой печатью влечения к смерти.

Сказанное не означает, что убийца отличается какими-то особыми врожденными качествами, в том смысле, что он самой природой запрограммирован на насильственное лишение жизни другого, что человек с садистскими чертами характера обязательно совершит садистское же преступление.

Краткое эссе Ф. Ницше «Жестокие люди как отсталые» — не только беллетристика, свободные упражнения ума, но в нем есть и наука, тонкие наблюдения, имеющие криминологическое значение. Ницше пишет, что люди, которые теперь жестоки, должны рассматриваться как сохранившиеся ступени прежних культур; горный хребет человечества обнаруживает здесь более глубокие наслоения, которые в других случаях остаются скрытыми. У остальных людей мозг, благодаря всевозможным случайностям в ходе наследования, не получил, считал Ницше, достаточно тонкого и многостороннего развития. Они показывают нам, чем мы все были, и пугают нас; но сами они столь же малоответственные, как кусок гранита за то, что он гранит. В нашем мозге должны находиться рубцы и извилины, которые соответствуют такому душевному складу — подобно тому, как в форме отдельных человеческих органов, говорят, содержатся следы, напоминающие условия жизни рыб.

Я далек от мысли, что только садизмом и некрофилией можно объяснить множественные убийства, да и убийства в целом. Например, глубоко оскорбленный человек в состоянии аффекта способен убить своих обидчиков, о чем может потом искренне сожалеть. Это заставляет в каждом конкретном случае искать мотивы поведения.

Для иллюстрации особенностей некрофильской личности приведу следующие примеры.

Пример 1. Лепнев, восемнадцати лет, ранее не привлекался к уголовной ответственности, обвинялся в том, что 9 марта 1997 г., закончив дежурство по Высшему военному училищу в г. Камышине, расстрелял там из автомата командира взвода и пятерых слушателей, еще одному слушателю причинил тяжелый вред здоровью. После этого со своим приятелем, тоже слушателем, скрылся с оружием в лесу, из которого они в тот же день вышли, вернулись в город и пришли в дом к своей знакомой, где через несколько часов были задержаны. Доказывание вины Лепнева не представляло сложности, сам он неизменно признавал себя виновным. Значительно труднее было установить мотивы преступных действий убийцы и наличие у него расстройства психической деятельности.

На мой взгляд, Лепнев является некрофильской личностью, и убийство шести человек совершено им в силу влечения к смерти. К этому выводу меня приводят следующие соображения.

Во-первых, Лепнев постоянно стремился куда-то уйти, выйти из систематически переживаемых психотравмирующих ситуаций, каковыми становились практически все обстоятельства его жизни. Не было ни одной их совокупности, которые не вызывали бы у него тяжкие переживания.

► Как только возникали трудности в родительской семье, он тут же уходил из дома. Правда, сам Лепнев описывает отношения в ней в сугубо идиллических тонах, т. е. как отношения любви, понимания и поддержки между родителями, его старшим братом и им, там не было никаких ссор и конфликтов… Между тем эти пасторали вызывают серьезные сомнения и доказывают стремление Лепнева жить не в реальном, а в вымышленном мире: 1) в беседе он проговорился, что друзей у него было мало, но и тем, кто был, он никогда не доверял то, что происходило у него в семье, так как «нельзя выносить сор из избы»; 2) на мою просьбу рассказать о самых значительных событиях детства перечислил следующие: «однажды соседка принесла клубнику, и я побежал к ней через кровать», «в детском саду была стычка с одним мальчиком, который украл у меня фантастические рисунки», «мне было 7 лет, когда я разбил голову о батарею», «помню первый звонок в школе», «помню прием в пионеры», «помню первую девушку, которая мне понравилась». Несмотря на настойчивые расспросы, испытуемый больше ничего из своего детства вспомнить не мог. Таким образом, из его рассказов родители исключены полностью, что не может быть случайностью и свидетельствует о каких-то глубоко скрытых конфликтах в семье. Они произведи на него сильное впечатление, но в силу своего травматического характера не рефлексированы.

► После окончания восьми классов Лепнев ушел в профессиональное училище, но там якобы оказалось «много пьяниц и наркоманов» и он вернулся в школу. Закончив ее, поступил в военное училище, но там тоже было плохо, и уже через полгода он стал тщательно продумывать план ухода из этого училища. Предлогом послужили якобы придирки со стороны командира взвода, которого он впоследствии убил. На самом деле никаких придирок не было — Лепневу каждый месяц объявлялась благодарность, что, конечно, невозможно без учета мнения командира взвода. Конфликт с ним лишь плод воображения убийцы, и если он хотел мстить лишь командиру, то непонятно, почему он стрелял еще в шестерых других, с которыми у него, по его же словам, были нормальные отношения.

Необходимо отметить, что Лепнев подготовил письменный план расправы и взрыва в караульном помещении, предусмотрев в нем запас продуктов для более или менее длительного пребывания в лесу, но и из леса он вскоре ушел и вернулся в Камышин. Таким образом, из училища — уход в лес, из леса — в город. Наличие же письменного плана нападения с уничтожением многих людей само по себе исключает аффект — преступление психически было тщательно подготовлено. Командир взвода был бессознательно избран в качестве предлога для уничтожения людей. Если даже допустить, что он каким-то образом преследовал Лепнева, все-таки это не дает ответ на коренной вопрос: почему для решения конфликтной проблемы было избрано убийство, да еще не одного только командира, а не какой-либо иной выход из ситуации. Ответ на данный вопрос содержит в себе разгадку очень сложной мотивации поведения Лепнева.

► После приема спиртных напилков Лепнев обычно стремился куда-то уйти, куда — объяснить не мог. Он рассказал: «Вообще мне не нравится веселье, общество. Нравится природа. Люблю к ней ходить один, без людей. Могу один просидеть час, два, три, чувствуя каждый миллиметр природы. Больше люблю уединение».

► Постоянные попытки ухода имели место не только на физическом уровне (из семьи, школы, училища, леса), но и на психологическом: 1) он с детства увлекался фантастикой (вспомним конфликт в детском саду с мальчиком, который украл у него фантастический рисунок), предпочитал другим литературным жанрам фантастику, приключения и историю, писал фантастические рассказы, некоторые из которых были опубликованы; 2) приобретал литературу по магии и мистике, увлекался колдовством и магией, сам ставил магические опыты, в том числе с пятью свечами, одна из которых олицетворяла его самого; 3) очень часто бегал во сне. Он рассказал: «Плывешь, бежишь, хочешь добежать до чего-то или убежать от чего-то, постоянно лезу налом или в горы, на какую-то высоту. Падаешь, но умеешь зацепиться. Иногда бывал очень яркий сон, краски, полдня ходишь под его влиянием. Убегаешь, но не можешь убежать, потому что двигаешься медленно. Иногда чудовище гонится за мной».

Итак, Лепнев постоянно стремился куда-то уйти, выйти из психотравмирующих ситуаций, которыми становились все обстоятельства его жизни. Преследующее его во сне чудовище можно интерпретировать и как жизнь, которая его преследует. Практически не было обстоятельств, которые не вызывали бы его фрустрацию. Так, когда девушка не захотела продолжать отношения с ним, он расценил это как катастрофу. Юношам, как известно, свойствен максимализм, и они весьма чувствительны в сфере контактов с девушками, однако Лепнев отнюдь не считал себя обойденным женским вниманием и пользовался неизменной симпатией со стороны своих подруг (сверстниц).

Во-вторых, Лепнев испытывал постоянную близость к смерти, образно говоря, одной ногой жил в ней. Отношение у него к смерти амбивалентное — страх и влечение одновременно.

► Часто думал о ней, о том, что такое загробная жизнь: «там нет ничего, нет загробной жизни, но и нет, чтобы все закончилось. Уходим в космос, на другую планету. Происходит перерождение, толчок в новое разумное существо. Если бы был шанс вернуться обратно, я бы ушел в смерть, чтобы узнать, что там». Увлечение колдовством и магией объясняется именно тем, что он хотел узнать, что такое смерть. С помощью колдовских (магических) опытов пытался «переступить грань между жизнью и смертью, чтобы потом вернуться. Главное — узнать, что за этой гранью, есть ли рай, ад и все остальное. Оккультные науки отделяли от смерти на полшага. Когда я освоил теорию оккультизма и магии, я почувствовал, что меня тянет в неизвестное — это и не смерть, а среднее между жизнью и смертью». Если буквально следовать последним словам, то его тянуло к тому, что уже не относится к жизни. О том, что тянуло в смерть, он говорит совершенно ясно («ушел бы в смерть, чтобы узнать, что там»).

► Думая о смерти, Лепнев пытался проникнуть в нее с помощью не только магии, но и самоубийства. Об этом он прямо сказал в беседе: «Думая о самоубийстве, я хотел узнать, что будет со мной после смерти». Мысли об этом у него не расходились с делом: он пять раз пытался наложить на себя руки, два из них были особенно серьезны. Первая состоялась, когда ему было 12 или 13 лет: он с помощью химических препаратов приготовил отравляющий газ, которого, по его словам, хватило бы на «всю нашу квартиру, а не только на комнату, где я в то время был. Но в последний момент раздумал и выбросил смесь в окно». Вторая — примерно через год после первой, когда он накачал в шприц нитроглицерин, впрыснул его в конфету, а ее положил среди других конфет. Потом, как бы играя с судьбой, выбрал одну, которая оказалась как раз с нитроглицерином, и съел ее. Пошла кровь из ушей и из носа, вызвали «скорую помощь».

Последняя суицидальная попытка имела место уже после ареста и носила скорее демонстративный характер — он желал показать меру своего раскаяния.

► Связь с «потусторонним миром» Лепнев осуществлял и путем вызывания духов во время оккультного сеанса: «мне было интересно, смогу ли я вызвать духов, которые должны подчиняться мне, но я и сейчас не уверен, что это можно сделать». При проведении одного такого сеанса свеча, которая олицетворяла его самого, потухла, в то время как остальные продолжали гореть. Этот эпизод он интерпретировал как неизбежность своей скорой смерти.

► Связь его с «потусторонним миром» происходила и через некие таинственные силы. Речь идет о следующем: еще в почти детские годы, в пятом — шестом классах, примерно 5-6 раз в неделю Лепнев стал ощущать затылком чей-то взгляд. Когда он оборачивался, то иногда обнаруживал сзади знакомого, в других случаях знакомых не видел. Поясняет: «Не знаю, хотел ли что-нибудь смотрящий мне в затылок от меня или нет». Обращает на себя внимание, что ощущение, что кто-то смотрит ему в затылок, появилось в 12-13 лет, т. е. тогда же, когда предпринимались первые суицидальные действия. Вряд ли можно здесь говорить о простом совпадении, скорее, как я полагаю, это разные формы влечения и интереса к загробной жизни.

► Лепнев рассказывал, что иногда во сне видел червей, причем черви были большие, «с меня ростом, я с ними боролся». Черви, согласно Х. Э. Керлоту и К. Г. Юнгу, символизируют смерть и гниение.

► Он ощущал себя сопричастным смерти и в том смысле, что мог способствовать ее наступлению. Так, он считал, что содействовал смерти своей бабушки: в день ее кончины родители уехали на дачу, оставив на его попечение тяжелобольную старую женщину. Подойдя к ее кровати, чтобы поправить постель, он подумал: «Если может быть без мучений, пусть живет, если нет, то пусть умрет». Затем он ушел на кухню и вскоре перестал слышать стоны. Забеспокоившись (она до этого все время стонала) вернулся в комнату и обнаружил, что бабушка мертва.

Этот печальный эпизод Лепнев интерпретировал так, что его мысли вызвали ее смерть, т. е. приписал себе некоторый особый дар, умение вступать в контакт со смертью. Он вообще приписывал себе сверхъестественные способности, о чем говорил своим знакомым. Например, считал, что сможет добиться изменения поведения своих знакомых, если этого очень захочет.

► Рассказ Лепнева об убийствах, совершенных в караульном помещении училища, весьма информативен для понимания некрофильской натуры этого человека. Он сначала выстрелил в командира взвода, а затем стал стрелять во все, что двигалось или шевелилось: «Я людей этих не видел, руки автоматически направлялись туда, где было движение. Так, я пошел в курилку и стал стрелять там, поскольку увидел движение двери и понял, что кто-то вошел туда». Я обращаю на этот момент особое внимание, поскольку движение есть сама жизнь, в равной мере, как и шевеление, ибо шевелиться может только живое. Он даже не знал, в кого стреляет. Он убивал жизнь.

► Лепнев писал фантастические повести и рассказы, одна повесть была даже напечатана в «Пионерской правде». В своих произведениях он описывал и убийства, которые, конечно, совершали фантастические существа и в благих целях.

Все сказанное выше позволяет мне утверждать, что мотивом убийства шестерых человек и причинение тяжкого вреда здоровью еще одного мотивировалось потребностью в причинении смерти. Этому способствовали некоторые его личностные черты. Так, психологическое изучение Лепнева показало, что ему присущи женственность, незащищенность, незрелость и инфантильность, инфантильная агрессивность, протест против женственности, связанный с чувством мужской неполноценности и попыткой компенсировать ее: он ориентирован на себя и постоянно нуждается в защите, в нем проглядывают некоторые шизоидные черты. В то же время заметны демонстративные особенности, желание быть на виду, показать себя, быть лидером.

Пример 2. Кулаков, двадцати семи лет, имеет высшее военное образование, ранее к уголовной ответственности не привлекался, был обвинен и осужден за совершение семи убийств при следующих обстоятельствах.

Он жил и работал в г. Магнитогорске, сожительствовал с Бейлиной, которая со своим сыном и матерью собиралась уехать на постоянное жительство в Израиль. Кулаков тоже намеревался уехать туда, но не получил разрешения, поскольку не являлся евреем и не был женат на еврейке (Бейлина отказалась выйти за него замуж). Вообще отношения между ними были напряженными, а в последнее время остроконфликтными из-за ее отказа связать с ним свою жизнь. Во время конфликта Кулаков схватил ее за шею и сдавил, но ей удалось вырваться и позвать родных. Родственники Бейлиной вообще боялись его. В октябре 1996 г. он приехал в г. Магнитогорск из Екатеринбурга, где в последнее время проживал с родителями, и пришел в дом родственников Бейлиной, откуда она на следующее утро должна была уехать в Израиль с сыном трех лет и матерью. С собой он принес два ножа и две газовые гранаты. После короткого разговора с Бейлиной нанес смертельные ножевые ранения ей, ее сыну и матери, двум родственницам — хозяйкам квартиры. Затем ему показалось, что в эту квартиру заглянул кто-то из соседней (данный факт не исключался, но установить точно невозможно), поэтому он вошел туда и ударами ножа или ножей убил хозяйку квартиры и ее гостя. Всего убийца нанес 118 ударов ножом (ножами) примерно за 10-15 минут. Он буквально сокрушил все живое вокруг и после убийства скрылся.

Действия Кулакова были квалифицированы как месть Бейлиной за то, что он не смог с ее помощью уехать в Израиль. Я попытаюсь доказать, что это не является действительным мотивом убийств, а ее отказ вступить с ним в брак есть не что иное, как только предлог для совершения семи убийств. Кулаков принадлежит к числу некрофильских убийц, мотивом преступлений которых выступает причинение смерти. Предлог (или повод) играет роль последней капли, мгновенно запускающей механизм тотального уничтожения всего живого. Такие, как Кулаков, совершают преступления не против личности, а против жизни. Им, собственно, все равно, что за человек становится их жертвой, главное, что он носитель жизни и уже по такой причине подлежит смерти. Именно поэтому Кулаков обладает типичными чертами некрофильских убийц: переживает особое состояние во время совершения преступления; не испытывает никакого раскаяния и жалости к своим жертвам ни во время убийств, ни после; его не мучают угрызения совести — сами убийства совершаются быстро и легко; у него есть некие таинственные спутники.

Во-первых, если бы поведение Кулакова мотивировалось лишь местью Бейлиной, то он убил бы только ее, а не всех вокруг, в том числе трехлетнего ребенка. Времени для расправы с Бейлиной было достаточно, поскольку она отказалась выйти за него замуж не накануне отъезда в Израиль.

Во-вторых, о том, что Кулаков приехал в дом, где остановилась с семьей Бейлина, только убивать, свидетельствует то, что он взял с собой два ножа и две ручные гранаты. Его объяснение, что нож он привез в подарок сыну Бейлиной, звучит смехотворно, поскольку он не мог не понимать, что трехлетнему ребенку никак не нужен нож. Но если даже допустить, что один нож предназначался мальчику, то остается непонятным, зачем нужен был второй нож и гранаты, если не для убийств.

В-третьих, обращает на себя внимание сам характер действий Кулакова: он сокрушает все живое вокруг, почти сразу же начинает убивать лишь после короткого разговора со своими будущими жертвами в квартире родственников Бейлиной. Их соседей он убивает гоже сразу, не попытавшись предварительно выяснить, действительно ли им что-то стало известно о совершенных им пяти убийствах.

Во время первых допросов убийца пояснил, что плохо помнит, как убивал, но хорошо помнит, что этому предшествовало и было потом. Подобное объяснение походило на правду, поскольку и многие другие некрофильские убийцы таким же образом описывают свои состояния — похоже, что он находился в экстазе. Экстатическое состояние предполагает временное отключение от реальности и трансперсональность — выход за пределы своей личности, смутные, размытые впечатления от пережитого: поступки совершаются как бы по некоторой заранее заложенной программе, не охватываемой сознанием или осознаваемой лишь частично.

В-четвертых, Кулаков не испытывает и не испытывал никаких угрызений совести, даже по поводу убитого им ребенка, причем и тогда, когда давал признательные показания. О том, что он и не помышляет о раскаянии, свидетельствуют еще несколько обстоятельств: после первых допросов он стал отрицать свою вину, причем защищался весьма активно и изворотливо: симулировал душевное заболевание, что также красноречиво говорит об абсолютном нежелании раскаяться в содеянном. Такое поведение есть убедительное доказательство его эмоциональной холодности и неумения идентифицироваться с другими людьми, следовательно, высокой степени его психологического отчуждения.

В-пятых, Кулаков, как показало его психологическое изучение, представляет собой весьма агрессивную личность, агрессивность которой тесно переплетается с ее высокой тревожностью, при этом последняя развивается больше под воздействием субъективных, чем внешних факторов, что в свою очередь во многом определяет его интравертированность. Агрессивность его натуры проявилась не только во множестве совершенных им убийств, но и в постоянной тяге к оружию: у него, кроме ножей и газовых гранат, были изъяты газовый пистолет, патроны, кастет. Он очень интересовался единоборствами и, по его же словам, мастерски владел ножом; перенес три травмы головы, полученные в разных конфликтных ситуациях; проявлял агрессию к Бейлиной, что и послужило одной из причин ее отказа выйти за нею замуж. Все это в совокупности говорит о ею постоянном ощущении опасности и готовности противостоять ей, защищая себя.

Кулаков весьма фригиден, мнимые и действительные обиды и поражения надолго застревали в его психике и детерминировали его поведение. Данное обстоятельство определило то, что в качестве повода для убийства стал отказ Бейлиной вступить с ним в брак. Это была тяжкая рана, нанесенная его высокой самооценке. Вместе с тем он достаточно инфантилен, его попытки выглядеть значительной и сильной личностью, сама манера держаться напоминают неуклюжие попытки ребенка выглядеть взрослым. Симулируя душевную болезнь, он в беседе обронил, что не может отвечать на вопросы без разрешения родителей: эта оговорка весьма показательна и демонстрирует меру его психологической зависимости от отца и матери. Со своей стороны, родители сразу же взяли сына под самую активную защиту, на протяжении всего следствия и суда оказывали ему всемерную материальную и психологическую поддержку, принимали все меры, чтобы выгородить его и даже отвести от него угрозу уголовного наказания. Сам же Кулаков, человек дезадаптированный и одинокий, находил признание в основном в родительской семье, мог опираться на нее во всех своих жизненных катастрофах, более того, что очень важно, найти оправдание в ее глазах.

Дезадаптация и аутичность — характерные черты личности этого убийцы, что в сочетании с его агрессивностью, жестокостью, ригидностью, эмоциональной холодностью и отсутствием идентификации, высокой тревожностью, доходящей до страха смерти, делают его чрезвычайно опасным.

В-шестых, как и у других некрофильских преступников, у Кулакова были некие так сказать таинственные спутники, которые во многом направляли его поведение, в том числе, по его же словам, в негативную сторону.

Он рассказал: «Я встречался с мертвецами, с людьми из прошлого и будущего одновременно. Они в этом и в том мире, больше в том, но легко переходят туда-сюда. У них есть сила, но они не всегда ее проявляют. Они отводили меня от неприятностей, помогали, но и сбивали с курса, которым я шел. Мой курс был правильный. Где-то была их вина тоже. Они меня снабжали информацией, кем я окажусь: не каждый знает, кто он такой…

Мертвецы появлялись вокруг меня… они делали мне какие-то условные знаки, которые я понял позже. Знаки указывали, как вести себя. Мертвецы знали, что произойдет, что я убил. Я считаю себя человеком из другого существования… Кто-то меня постоянно сопровождает, может быть, оборотни, а также мертвецы. Мертвецы были вехами на том пути, по которому я шел. Я видел мертвецов, но есть невидимые, которые потом входят в живых».

Однако нельзя забывать, что Кулаков признан симулянтом и все его рассказы о мертвецах могут быть частью симулятивной продукции. Но и тогда ее ни в коем случае нельзя игнорировать, точнее — ее содержание. Иными словами, он не ощущал рядом с собой никаких мертвецов, а попросту придумал их. Даже если его рассказы представляют собой часть симуляции, то возникает вопрос, почему в целях обмана он стал рассказывать о мертвецах, а, скажем, не о танцующих парах или мудрых старцах. Значит, в любом случае выбор именно мертвецов говорит об исключительной близости Кулакова к миру смерти, и сам он (с учетом перечисленных выше психологических особенностей и специфики поведения) может быть назван некрофильской личностью. Мотив его поведения — причинение смерти и таким способом максимальное приближение к ней, образно говоря, вхождение в нее. Действительно ли ощущал Кулаков присутствие мертвецов в качестве своих спутников или пытался лишь симулировать на эту же тему, они, естественно, остаются самым полным, наглядным и ясным символом гниения и смерти.

Пример 3. Типичным сеятелем смерти был некий Фирсов, двадцати трех лет, ранее не привлекавшийся к уголовной ответственности. Это своеобразный «рекордсмен»: в течение примерно 30 минут он одним ножом убил восьмерых, в том числе троих детей. В тот день около 24 часов он пришел к своему знакомому П. требовать возвращения долга в сумме пяти тысяч рублей. П. деньги не отдал и пытался выгнать Фирсова из своей квартиры, а поскольку последний сопротивлялся, ударил его ножом в бедро. Взбешенный Фирсов побежал к себе домой (жил он недалеко), схватил там нож и вернулся в дом П., где перерезал всю его семью и соседей. Он действовал как одержимый, на одном дыхании, не в состоянии остановиться. Он нанес П. 30 ударов, его дочери — 20. жене — 10.

Проанализируем личность и мир Фирсова. У него особое отношение к крови, она его пьянит, зачаровывает, властно влечет к себе.

► Жена Фирсова показала, что если он «случайно порежется, то любил внимательно рассматривать появившуюся кровь, становился возбужденным: часто повторял: «кровь, кровь…», а если был в нетрезвом состоянии, то сразу менялся в лице, становился озлобленным».

► Дважды резал себе руки, после ареста много раз, даже не помнит, сколько. В беседе пояснил: «Вид крови возбуждает, появляется ненависть, агрессия, хочется большего чего-то. В детстве видел, как резали свиней, потом помогал резать, была дрожь, чтобы быстрее резали, подставлял кружку под кровь и пил ее. Кровь пил всегда: чувствовал прилив сил, энергию, наслаждение. Часто ел сырое мясо — баранину и свинину; сырое, если поперчить, подсолить, — вкусно. Когда вспарываешь животное, очень заводит исходящий от него запах, я его вдыхал, нравились испарения. Когда уже туша разделена, то настроение портилось, потому что запаха уже не было».

► «Вид крови животных меня всегда возбуждал. Я обижался, если не мог кого-то зарезать и кровь теряется для меня или мне мало нальют».

► «Я часто дрался. Когда у избиваемых жертв шла кровь, я старался еще сильнее бить, от их крови у меня появлялось еще больше силы. Когда на тренировках по боксу бил грушу, то бил неистово, однажды порвал грушу и посыпались опилки. Когда бью человека, меня трудно остановить, иду до конца, пока не увижу, что он не шевелится. Иногда текли слезы, но не от боли, а от желания отомстить. Дрался два раза в неделю. Дрался и в армии — каждую неделю».

Как мы видим, для этого исключительно жестокого человека кровь — своя, недругов (избиваемых), животных — имеет особое значение. Ее роль нужно оценивать не в гастрономическом аспекте, как нечто доставляющее физиологическое наслаждение, а больше в символическом (учитывая его личность и поступки, в том числе убийства), тоже способном приводить к приливу энергии. Можно думать, что кровь для него символизирует смерть и в этом качестве завораживает его. Конечно, кровь может символизировать и жизнь, но в данном конкретном случае у этого конкретного человека — жестокого, агрессивного, всегда бьющего до крови — она олицетворяет прямо противоположное, страстно притягивая его к себе. То, что это так, говорит и тот факт, что он не только пил кровь животных, но и себе резал руки, и бил своих противников, пока те не переставали шевелиться, а вид их крови заставлял бить еще сильнее.

Любовь Фирсова к сырому мясу, в котором тоже есть кровь, носит, по-видимому, атавистический характер, заставляя предположить, что по механизмам коллективного бессознательного к нему возвратился древнейший опыт предков. Фирсова весьма привлекает агональный период убиваемых животных: «Когда вспарываешь животное, очень заводит исходящий от него запах… нравились испарения». Иными словами, он бессознательно ощущает исключительную значимость грани между жизнью и смертью, и эта грань неодолимо привлекает его к себе.

Внешне Фирсов практически полностью соответствует тому описанию некрофильского человека, которое приводит Фромм: маловыразительное лицо, спокойное, неулыбчивое. Он вязок, замкнут, но склонен к рассуждательству. О себе в беседе сказал: «Смеялся я редко, редко улыбался. Раньше, еще до ареста, хорошее настроение у меня было редко. Шутить часто не люблю». Как пояснил мне в беседе Фирсов, у него был какой-то неведомый ему непонятный спутник, которого он называл: «кто-то». Последний появился, когда Фирсову было 14 лет, и стал особенно часто навещать его, когда он оставался один. «Кто-то», как рассказал Фирсов, не был человеком, это был некий объем, состоящий не из единого целого, а из кружков, кружков в кружке; иногда он полностью обволакивал его, в других случаях — входил в него. «Поэтому я чувствовал себя в броне, не боялся даже пули. Мне было приятно, была легкая тяжесть. Я был защищен со всех сторон». «Время от времени снилось, что я убиваю. Злиться было не на что, но шел на улицу со злобой, старался не думать об убийстве, но все равно думал. «Кто-то» заставлял меня убивать».

Как мы видим, Фирсов (он признан вменяемым) склонен думать, что им управляла какая-то сила, толкавшая его на убийства. Необходимо отметить, что Фирсов совсем не отрицал своей вины и охотно, даже деловито давал пояснения практически по всем вопросам, в том числе интимным, сексуальным.

Таким образом, все, о ком говорилось выше, не испытывали ни психологического дискомфорта, ни моральных угрызений по поводу того, что ими убито много людей. В беседах с ними невольно возникало переходящее в убеждение чувство, что они все находятся по ту сторону нравственности и о моральных аспектах содеянного просто не думают и не думали никогда.

5.3. Генрих Гиммлер — классический пример некросадизма

Прежде чем изложить свои соображения относительно Гиммлера как некрофила, я должен сделать несколько предварительных замечаний.

В первую очередь отмечу, что Гиммлер является не множественным, а массовым убийцей, на нем лежит печать проклятия за убийства миллионов людей, умерщвленных с его участием и по его приказу с момента захвата власти нацистами в Германии и особенно в годы Второй мировой войны. Недаром на Западе его называли «кровавым псом Европы». Тем не менее мне трудно было устоять перед искушением исследовать некрофилию на примере столь заметной исторической фигуры. Тут же возникли сложности, обусловленные тем, что о нем можно судить лишь по некоторым воспоминаниям и книгам, в которых рассмотрены его личностные особенности и действия как человека, политического деятеля и главы всего репрессивного аппарата фашистской Германии.

Но вначале некоторые биографические сведения о Гиммлере. Он родился в 1900 г. в Мюнхене в семье профессора Гебхарда Гиммлера и был назван Генрихом в честь баварского принца Генриха Виттельсбаха, который милостиво согласился выступить в роли крестного отца. Семья будущего «пса» была типично бюргерской, патриархальной, со строгим распорядком жизни и весьма средним достатком. Внимание к ней принца Генриха объясняется тем, что Гебхард Гиммлер после окончания Мюнхенского университета был назначен наставником к принцу. Генрих Гиммлер постоянно вел дневник, в который записывал даже самые незначительные события своей жизни. Судя по дневникам, у него были частые простуды и расстройства желудка, вообще он был слаб здоровьем. Есть запись о том, что он желал пойти на фронт, но фактически был зачислен в высшее учебное заведение, где приступил к изучению сельского хозяйства. Не став сразу офицером, начал работать на ферме, хотя его привлекала военная деятельность, скорее всего потому, чтобы восполнить недостаток своей маскулинности, который им переживался всю жизнь, по большей части бессознательно, но мотивируя его поведение, в том числе преступное.

Его не приняли не только в офицеры, ему отказывают даже в приеме в качестве полноправного члена студенческой организации. Однако он очень тесно был связан с полулегальными военизированными организациями, участвовал в праворадикальных движениях, начал выступать с политическими статьями в газетах, пробовал себя как оратор. Очень увлекался антисемитской литературой, сам писал антисемитские статьи, но особенно важно отметить его увлечение реинкарнацией, астрологией, гипнозом, телепатией, в которых он пытается найти «рациональное зерно», связь с потусторонним миром. Его очень увлекали работы, посвященные доказательствам жизни после смерти, иначе говоря, сама проблема смерти, что полностью выдает его некрофильскую натуру, которая перешла от «теории» к ужасающей практике.

Фермерская деятельность Гиммлера продолжалась недолго из-за болезни. Он вел уединенную жизнь, вращаясь лишь в узком кругу друзей, но без искренней привязанности, стремился к дружбе с девушками, но без пылкости, а движущей силой для него являлось чувство долга. Впрочем, пылкость в нем все-таки была — в национализме и антисемитизме. У него были и терзания — на религиозной почве, но еще больше в связи с сексом: до 26 лет он, по-видимому, был девственником, что не могло не сформировать в глубинах его психики высокой тревожности по поводу своей мужской идентичности. Это он преодолевал, но без успеха, всю жизнь. Другой бедой Гиммлера тогда был недостаток денег.

С начала 20‑х годов XX в. он начал интересоваться политикой; сначала сблизился с Ремом, затем с Гитлером и Герингом, в незначительной роли участвовал в мюнхенском путче 1923 г., после этого перестал работать и полностью окунулся в политику. В 1928 г. вступил в СС, был заместителем командира небольшого (около 200 человек) эсесовекою отряда. В 1928 г. женился на женщине старше его на 7 лег, польского происхождения. 6 января 1929 г. Гитлер подписал приказ о назначении Гиммлера рейхфюрером СС, но расцвет этих войск начался позже, в 1931 г., когда к ним присоединились тысячи новых людей. В СС были установлены особые правила поведения не только для эсэсовцев, но даже для их невест. В 1932 г. численность СС выросла до 30 тыс. человек. В 1934 г. Гиммлер организовал «свой» концентрационный лагерь в Дахау, а для его охраны создал отряд под названием «Мертвая голова» (особые знаки различия — череп и перекрещенные кости). В том же году он возглавил гестапо, был активнейшим участником «Ночи длинных ножей» — кровавой расправы над Ремом и его сторонниками. Теперь он стал антикатоликом и антихристианином, скорее всего подражая Гитлеру. Тем не менее Гиммлер никогда не входил в ближайший круг людей Гитлера.

Как отмечалось всеми, Гиммлер был слаб здоровьем и весьма тщедушен, хотя и истязал себя бегом, прыжками и другими физическими упражнениями даже в зените своей власти. Его желудочные хронические заболевания, вероятнее всего, были нервного происхождения и свидетельствовали о его высокой тревожности.

Гиммлер стал одним из главных, если не главным убийцей III рейха; постоянно расширял сеть концлагерей, превратил их в источники дохода; постепенно сосредоточил в своих руках всю репрессивную систему гитлеровской империи, стал палачом миллионов евреев, славян, цыган, военнопленных, противников режима и т. д. Командовал так называемой Резервной армией, но в качестве полководца потерпел полный провал. В мае 1945 г. попал в плен к американцам, где был, несмотря на небольшой маскарад, опознан и покончил жизнь самоубийством. Интересно, что несмотря на то что весь мир знал его как гнусного и злобного убийцу, «кровавый пес» надеялся, что западные державы будут вести с ним переговоры и он станет главой Германии и главнокомандующим немецкой армией. О большом уме палача это вовсе не свидетельствует. Фромм прав, когда говорит, что это свидетельствует не только о заурядном интеллекте и недостаточной способности к политическому мышлению, но также о феноменальном нарциссизме и самомнении, которые давали ему ощущение своей значительности даже в побежденной Германии.

Фромм считал его классическим случаем анально-накопительного садизма. Я же попытаюсь доказать, что этот обер-палач прежде всего был некрофилом, поскольку все свои служебные и политические проблемы, а поэтому и личные, решал с помощью массовых убийств. При этом был достаточно беспристрастен, холоден и психологически как бы отстранен от своих сверхкровавых деяний, впрочем, как и от иных своих поступков. Это очень ярко характеризует его как личность неэмоциональную, причем такая черта сочетается у него с крайним фанатизмом. Можно предположить, что его сверхжестокость существовала вне его эмоциональной жизни, миллионы его жертв ни в коем случае не становились объектом его переживаний. Он был мрачен и совсем не склонен даже к единичным проявлениям веселья, а то, что он иногда проявлял заботу о других — лишь внешняя сторона его поведения, скорее всего определяемая социальным статусом. При этом нужно отметить его полную преданность Гитлеру, подобострастие перед ним, готовность исполнять любые его приказы. Образ «кровавого пса» будет неполным, если не отметить его чрезвычайную аккуратность и педантизм.

Я не подвергаю сомнению то, что Гиммлер был еще и садистом, но полагаю, что не садизм, а именно некрофилия является ведущей чертой его личности. Все сведения о нем, его переживаниях и поступках не могут расцениваться в качестве основы для объяснения некрофилии, а они нужны для того, чтобы понимать, почему именно гиммлеровская некрофилия приняла столь разрушительную и гнусную форму.

О садизме Фромм писал следующее: он «определяется как страсть к абсолютной и неограниченной власти над другим человеческим существом. Причинение физической боли — только одно из проявлений этой жажды абсолютной власти»[47]. Представляется, однако, что это не очень точное определение садизма применительно к Гиммлеру, хотя оно приводится как раз в том разделе, в котором анализируются его анально-накопительный садизм.

В замечательной монографии Фромма «Анатомия человеческой деструктивности» содержится прямое утверждение, что именно садизм является ведущей чертой его личности, и, несомненно, эта черта у него была. Но в первую очередь Гиммлер был некрофилом, т. е. человеком, которому очень близка смерть, и с ее помощью он решает свои проблемы. В качестве доказательства можно привести текст одной из его речей 1943 г. по поводу нравственных принципов «Черного ордена». Гиммлер сказал: «Для представителя службы СС абсолютен принцип: быть честным, порядочным, верным, но все это — только в отношении чистокровных германцев. Как живут русские — мне это совершенно безразлично. Мы используем все хорошее, что есть у других народов, мы заберем, если нужно, их детей и воспитаем их так, как нужно. Живут ли другие народы в благополучии или подыхают от голода — это интересует нас лишь в той мере, в какой нас интересуют рабы, работающие на благо нашей культуры. Сколько русских баб погибнет при постройке противотанковых окопов — тысяча иди десять тысяч — волнует меня лишь в том смысле, что я хочу знать, когда будет готов этот противотанковый рубеж для обороны Германии. И мы никогда не проявим грубости или бессердечия, если в этом не будет необходимости».

Он и раньше поклонялся смерти и открыто говорил об этом. Так, во время встречи по поводу очередной годовщины «пивного путча» он заявил 8 ноября 1938 г. группенфюрерам СС: «Я сказал командиру штандарта «Дойчланд», что полагаю правильным, если не будет ни одного пленного эсэсовца. Он должен будет покончить с собой. Мы тоже никого не будем брать в плен. Война будущего — это не перестрелка, а столкновение народов, не на жизнь, а на смерть… Если речь идет о жизни нашего народа, мы должны быть лишены всякого сострадания. Нам должно быть безразлично, если в городе погибнут тысячи людей. Но мы должны быть готовы к тому, что погибнем сами. Если потребуется, я сделаю это сам и ожидаю от вас такого же поступка».

Это типичные речи некрофила, особенно в той части, в которой он говорит о русских женщинах, которые могут погибнуть при постройке противотанковых окопов для Германии. Но он, как садист, рационализировал свои указания, объясняя, что все это нужно для процветания Германии.

То, что Гиммлер был в первую очередь некрофил, свидетельствует и такой эпизод, если так его можно назвать. Поздним летом 1941 г. Гиммлер присутствовал при массовом расстреле в Минске и был изрядно потрясен. Он сказал: «Я считаю все-таки, что мы правильно сделали, посмотрев на это. Кто властен над жизнью и смертью, должен знать, как выглядит смерть. И в чем состоит работа тех, кто выполняет приказ о расстреле». Мы видим, что он не торжествовал по поводу массового расстрела. Но при этом (опять-таки как садист) не мог не рационализировать увиденное. Вообще садизм, на мой взгляд, намного более осознанная потребность, чем некрофилия как влечение к смерти. Об этом ни в коем случае не следует забывать и применительно к отдельным людям.

Некрофилом Гиммлером в его гигантской империи уничтожения убиваемые бессознательно воспринимались именно как люди, «передаваемые» его идолу — смерти, которой он так преданно служил. О нем много раз говорилось, что он преданный слуга Гитлера, но он в конечном счете изменил ему, пытаясь тайно договориться с западными державами, а не другому своему пастырю — смерти. Пока она сливалась воедино с Гитлером, «кровавый пес» был верен обоим, но как только Гитлер стал терять власть, ушел от него, поскольку тот уже не мог утолить его ненасытную некрофильную жажду.

Если во время массового расстрела в Минске в 1941 г. «пес» был потрясен, то в дальнейшем все творимые по его приказу зверства уже воспринимались им спокойно. Летом 1942 г. во время посещения им Аушвица (Освенцима) «он пронаблюдал весь процесс уничтожения только что прибывшего транспорта с евреями. Также он провел некоторое время, наблюдая за отбором работоспособных евреев, не делая при этом никаких замечаний. Ничего не сказал он также и о процессе уничтожения. сохраняя полное молчание. Во время процесса Гиммлер ненавязчиво наблюдал за участвующими в нем офицерами и младшими офицерами… Затем он отправился взглянуть на фабрику синтетической резины»[48].

Вечером того же дня Гиммлер на вечеринке у местного гауляйтера был дружелюбен и разговорчив, особенно по отношению к дамам. На следующий день он наблюдал порку узниц в женском лагере: пороли по обнаженным ягодицам, для чего их привязывали к деревянным помостам. Ранее он приказывал сильнее бить недисциплинированных осужденных[49]. В обоих этих последних случаях проявляется садизм, во втором случае — с сексуальным подтекстом. И это же было его символической местью всем женщинам, которые отвергали его, с которыми в юности он был неловок и неуклюж. После наблюдения за всем «процессом уничтожения только что прибывшего транспорта с евреями» он вечером был дружелюбен и разговорчив, что явно свидетельствует о хорошем настроении. В Минске Гиммлер, очевидно, еще не был готов к таким кровавым зрелищам, но потом, конечно, как и следует истинному арийцу, взял себя в руки и проявил свою холодность; здесь имело место и обретение чувства уверенности в себе.

Благодаря педантичности и любви к порядку у него появилось чувство уверенности. Авторитет отца и желание быть на него похожим привели к формированию его стремления к неограниченной власти над другими людьми. Он завидовал прежде всего тем, кто от рождения был наделен и силой, и волей, и уверенностью в себе. Его «витальная импотенция» и породила ненависть к таким людям, желание унижать и уничтожать их (это относиться и к евреям). Он был необычайно расчетлив и холоден, у него словно не было сердца, это пугало даже его самого, усиливая чувство изолированности[50]. Очевидно, тот случай, когда он полностью наблюдал весь процесс убийства евреев, прибывших с новым транспортом, не испугал его, и поэтому в тот же вечер он был разборчив и любезен с дамами. Даже самые мелкие добродетели ему недоступны, он бесчестен, лжив и неверен, он вечно лгал, в том числе самому себе. Все это вызывало в нем потребность садистских компенсаций. Его спокойствие при лицезрении убийств ни в чем неповинных людей и хорошее после этого настроение не должно вызывать удивления — он ведь был некрофил, он ведь отправлял в смерть, психологически понятную, доступную, близкую.

Рейхсфюрер («кровавый пес») был садистом и некрофилом еще до того, как он занял столь высокий пост в государстве, которое в свою очередь иначе как некрофильским нельзя назвать, поскольку оно основывалось на ненависти, крови, предательстве и смерти. Оно само но себе предназначалось для убийств, а поэтому Гиммлер и подобные ему были очень нужны такому государству. Власть, которую он получил от подобного режима, позволяла ему действовать, т. е. творить смерть в неограниченных масштабах, особенно после начала Второй мировой войны. Если бы этот человек родился и жил в другое время, в ином политическом режиме, то он с его низким интеллектуальным уровнем и высокой степенью аккуратности и исполнительности, вероятнее всего, стал бы мелким или средней руки чиновником. Но остался бы садистом и некрофилом: некрофильские тенденции проявлял бы иным способом и в иных формах (например, все время бы хвалил смерть, коллекционировал ее символы и т. д.), а садистские наклонности вполне мог бы удовлетворить в отношениях с членами своей семьи или подчиненных по службе.

Среди нас, как отмечал Фромм, живут тысячи Гиммлеров. При ненадлежащей социализации они, по-моему, могут приносить немалый вред, особенно своему ближайшему окружению, но очень опасны при возникновении тоталитарного режима. Они будут наносить увечья, калечить и убивать прежде всего тех, кого они фанатично ненавидят, например, как Гиммлер евреев. Их он считал раковой опухолью, опутавшей своей паразитической сетью всю национальную экономику. Этой концепцией злобного Еврея, высасывающего жизненные соки из немецкой нации, был одержим не только Гиммлер, но и очень многие другие фанатичные нацисты. Он не мог смириться с проникновением евреев в немецкую экономику и культуру со своими расовыми и политическими целями: эти две расы, два мира никогда не должны смешиваться, их нужно разделить насильно, пока не обнаружились непоправимые последствия. Именно эта одержимость в сочетании с его академическим стремлением к точности, но в гораздо большей степени некрофилия убедили Гиммлера в правильности решения другого некрофила — Гитлера — не изгнать евреев с территории Германии, что тоже было бы выходом для них, а именно уничтожить.

Керстен, личный врач Гиммлера и в последние годы очень близкий ему человек, считал, что Гиммлер был жесток не по натуре, а по убеждению. Он был якобы против охоты и называл ее просто убийством. К уничтожению людей его, по Керстену, толкнули насильно, и он взялся за эту страшную работу, поскольку считал ее единственным и к тому же окончательным решением проблемы расовой чистоты Германии, которая всегда оставалась его глубоко укоренившимся идеалом. В условиях тотальной войны Гиммлер принял геноцид как единственное решение. Мэнвэлл и Франкель, из книги которого я взял эти суждения о Гиммлере Керстена, не вступают в полемику с последним, хотя обширная литература об этом губителе Европы говорит прямо противоположное: Гиммлер был одним из самых страшных убийц в истории человечества. Он убивал не потому, что его заставляли, а потому что он хотел этого сам.

Науке неизвестно откуда и почему возникают садизм и некрофилия. Можно предположить (только предположить!), что садизм является реакцией на какие-то тяжкие душевные раны в детстве и способом защиты себя в настоящем. Некрофилия, возможно, есть не что иное, как поведение еще психологически не родившегося, еще не вошедшего в жизнь человека, оставшегося еще там, в непознанной и никому неизвестной вечности. Некрофил уже здесь, в жизни, но еще и там, в вечности, именуемой смертью. И садист, и некрофил весьма тревожны, поскольку не адаптированы к жизни. По мнению тех же Мэнвэлла и Франкеля, Гиммлер, больше которого в Германии боялись лишь Гитлера, сам был жертвой хронических страхов.

Некрофилов и садистов в гитлеровской империи было много, но Гиммлер идеально подходил для роли главного палача. Именно в том, что он взял на себя эту роль, в первую очередь проявляется его некрофильская сущность. Он пробовал немало сфер деятельности, даже пытался стать полководцем, но либо отказывался сам, либо терпел полный крах. Наконец, Гиммлер создал гигантскую фабрику террора и уничтожения людей, постоянно контролировал и направлял ее, постоянно искал и находил новые поводы для новых казней.

В Гиммлере продолжал жить юноша, который переживал по поводу того, что так и не стал офицером и вообще по причине постоянно переживаемой недостаточности мужественности. Так, в 1929 г. А. Кребс, гамбургский национал-социалист, провел с Гиммлером во время железнодорожной поездки более шести часов. Гиммлер произвел на него впечатление, вспоминал Кребс, человека, который пытался своим поведением компенсировать некие внешние недостатки. «Он вел себя подчеркнуто браво, буквально бахвалился манерами ландскнехта и своим презрением к буржуазной морали, хотя, наверное, хотел посредством этого скрыть свою собственную слабость». Кребс подчеркивал, что для него была просто невыносима «глупая и беспредметная болтовня» Гиммлера, которую тот вел. Речи рейхсфюрера СС были «странной смесью из воинственного хвастовства, мелкобуржуазных разглагольствований и усердного фанатизма сектантского проповедника[51].

«Кровавый пес» обладал неброской, как бы смазанной наружностью со слабо выраженным подбородком и совсем не походил на театрального или кинозлодея. Впрочем, такой внешностью отличались и многие другие обер-палачи, например «наши» Ягода, Ежов, Берия, причем последний, кстати, тоже носил пенсне. Гиммлера не следует представлять себе ни мелким бюрократом во главе колоссальной машины массового уничтожения людей, ни полным ничтожеством. Он был поразительно изворотливым, умелым и хитрым интриганом, двуличным и в то же время убежденным нацистом и антисемитом; он знал, когда нужно предать, а когда проявлять верность; он был садистом и некрофилом в самом худшем смысле, и именно это определяло его жизнь.