Много шума из-за одного покойника

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В среду утром у меня нестабильный график. Я отвела это время для непредвиденных заказов: уборка в доме, где хозяйка приглашает в гости бридж-клуб или готовится обмывать[8] новорожденного. Сюда относятся и разовые вызовы, например помощь при уборке чердака.

На эту среду я уже давно запланировала визит к Элве Йорк, чтобы пособить ей с весенней генеральной уборкой. Элва остается верна этому ритуалу, несмотря на то что теперь они с мужем занимают одну из квартир в доме Пардона Элби. Два года назад, когда Т. Л. еще не вышел на пенсию и работал на почте, мне пришлось вместе с ней надраивать их дом на три спальни. В тот раз Элва приступила к делу до моего появления, а с моим уходом в полдень все еще продолжала уборку. Но после переезда она резко сдала, и в нынешнем году, возможно, даже две спальни — непосильная задача для нее одной.

Йорки занимают одну из Садовых квартир Шекспира на первом этаже, рядом с Мэри Хофстеттлер. Их входная дверь расположена прямо напротив той квартиры, которую Пардон Элби выбрал для себя. Позвонив к Йоркам, я не выдержала и оглянулась — дверь Пардона была затянута кордонной лентой. Я никогда не видела ее вблизи, и в реальности она оказалась точно такой же, как в телевизоре. Но кому может прийти мысль пробраться в квартиру Пардона? У кого еще, кроме него самого, был ключ от нее? Я не знала точно, но догадывалась, что в городе у него остались кое-какие родственники. Каждый житель Шекспира, за небольшими исключениями, так или иначе породнен с дюжиной прочих горожан.

Все же главное — отчего он умер? На его голове запеклась кровь, но я подробно не рассматривала покойника. Исследовать труп в полном одиночестве, в темном парке мне было и противно, и очень страшно.

Я взглянула на крупный циферблат своих наручных часов — ровно восемь. Элва ставит пунктуальность в ряд главных качеств, достойных восхищения.

Она открыла мне. Вид у нее был жутковатый.

— Вы здоровы? — невольно спросила я.

Нечесаные, лишенные завивки седые волосы хозяйки выглядели свалявшимися, а рубашку и слаксы она, по-видимому, надела первые, что попались под руку.

— Здорова-здорова, — вымученно ответила она. — Входи. Мы с Т. Л. как раз заканчиваем завтракать.

Обычно Йорки встают в половине шестого утра. Три часа спустя они уже успевают позавтракать и одеться, после чего выходят на прогулку.

— Когда вы вернулись? — спросила я.

У меня не в обычае расспрашивать клиентов о чем бы то ни было, но сейчас я хотела как-нибудь расшевелить Элву. После поездок она, как правило, не ждет приглашения, чтобы похвастаться своими внуками и дочерью, а иногда похвалить и то ничтожество, которое приходится отцом ее внукам и мужем — дочери. Однако сегодня Элва молча поплелась в гостиную. Я пошла за ней.

Т. Л. сидел в пристенной нише за столиком. Его грубовато-добродушные ухватки, кажется, не претерпели существенных перемен. Он из тех людей, разговоры которых на семьдесят пять процентов состоят из банальностей.

— Доброе утро, Лили! Вижу-вижу, все такая же красавица! Погожий сегодня ожидается денек!

Но и с Т. Л. что-то было неладно. Его привычная болтовня лишилась беззаботности, а из движений, когда он встал из-за столика, исчезла прежняя живость. Сегодня утром Т. Л. почему-то достал палку с красивым серебряным набалдашником, подаренную ему дочерью на Рождество, и непритворно на нее опирался.

— Дайте мне только побриться, дамочки, — приподнято объявил он. — Потом я предоставлю вам поле деятельности.

Свернув газету и положив ее на край стола у своей тарелки, он направился в глубь коридора. Т. Л. — седой хитроватый исполин, немного расплывшийся, но все еще крепкий. Сказываются долгие годы тяжелой физической работы. Я проследила, как он нырнул в дверь ванной. Что-то еще в нем было не так. Секунда — и я поняла, в чем дело. Он шел по коридору молча. Т. Л. всегда насвистывает, чаще всего песни или гимны в стиле кантри.

— Элва, может, мне лучше прийти к вам в другой день?

Хозяйка даже удивилась моему вопросу.

— Нет, Лили, хотя мне очень приятно, что ты такая внимательная. Генеральная уборка мне вполне по плечу.

Мне же казалось, что Элве в самый раз снова лечь в постель. Однако я понемногу перенесла грязную посуду в кухню, чем прежде никогда не занималась у Йорков. Элва всегда брала подобную мелочь на себя.

Пока я мыла, протирала и расставляла по полкам посуду, хозяйка не проронила ни слова. Она сидела, обхватив ладонями чашку с кофе и уставив взгляд в темную жидкость, словно надеялась прозреть в ней будущее.

Из спальни появился Т. Л., побритый и вполне веселый, но пока не вспоминавший про свист.

— Я пойду подстричься, радость моя, — сказал он жене. — Не замучай тут работой себя и Лили!

Он поцеловал Элву в щеку и скрылся за дверью. Я вновь ошиблась, полагая, что уход мужа приведет хозяйку в чувство, — она лишь выпила кофе. Мой затылок начал зудеть от беспокойства. Мы с ней не раз работали по утрам бок о бок, но сейчас я не узнавала прежнюю Элву в женщине, сидевшей за кухонным столом. Она страдает защемлением спинного нерва, которое все чаще дает обострения, но в обычные дни практична, добродушна, всегда твердо знает, что и как надо делать по хозяйству, и недвусмысленно выражает свои пожелания. Ее прямота кому-то может показаться оскорбительной, я сама была тому свидетельницей, но не имею ничего против такой ее черты. Элва вслух высказывает практически все, что у нее на уме, не страдая при этом избытком такта, но в целом она совсем неплохая — честная и великодушная.

Затем я увидела продукты, которые принесла Йоркам в понедельник после обеда. Почти все они остались на прежних местах. Масло в холодильнике лежало именно там, куда я его положила, а рядом с ним — до сих пор не вымытый салат-латук. Хорошо, что хоть рулон бумажных полотенец распаковали, заправили в дозатор и даже начали использовать, а хлеб догадались убрать в хлебницу.

Приставать дальше с расспросами к хозяйке я сочла неуместным, да и ей не обязательно было сообщать мне порядок действий. Для начала я помыла кухню. Элва проводит весеннюю уборку по собственному плану, и я припомнила, что сперва она вроде бы снимает со всех окон шторы. Оказалось, что в гостиной на окне, выходящем на улицу, их уже нет, отчего жалюзи казались странно обнаженными. Выходит, до самого недавнего времени Элва пребывала в нормальном рабочем состоянии.

Я протерла оголившиеся жалюзи, на которых скопилось много пыли. Очевидно, хозяйка, сняв первую пару штор, дальше так и не продвинулась.

— У вас что-то случилось? — против воли поинтересовалась я.

Элва так долго хранила молчание, что я уже перестала ждать от нее объяснений нынешнего состояния.

Но в конце концов она заговорила с крайне угнетенным видом:

— Мы никому здесь об этом не рассказываем. Но тот преступник из округа Крик… Харли Дон Мюррелл, которого осудили за изнасилование… Так вот, он… Та девушка, его жертва, — это наша внучка Сара.

— Как это произошло? — Кровь отхлынула с моих щек, и я села напротив Элвы.

— Спасибо Господу за то, что имена потерпевших не публикуют в газетах и не объявляют в новостях, — сказала Элва. — Сейчас она уже дома, но Т. Л. считает, что ей надо было подольше побыть больнице — в психиатричке. Ей ведь всего семнадцать… А от ее мужа поддержки никакой — только бесится, что с ней такое случилось. Говорит, если бы она не вышла тогда из дому в лосинах, тот парень просто прошел бы мимо.

Элва, уставившись в кофейную чашку, подавила тяжкий вздох. Если бы она посмотрела на меня, то, пожалуй, приняла бы за незнакомку, но я надеялась, что она этого не сделает, и как можно шире раскрыла глаза, чтобы удержать в них слезы.

— Он не прошел бы мимо, — едва выговорила я.

Погруженная в свое несчастье, Элва откликнулась:

— Я это знаю, и ее мать, да и ты тоже. Но мужчины всегда сомневаются, даже женщины иногда. Видела бы ты ту дамочку, жену Мюррелла! С каким видом она присутствовала на суде, хотя ей больше пристало бы сидеть дома, сгорая со стыда. Эта особа вела себя так, будто не понимала, что такого плохого натворил ее муженек, рассказывала репортерам, какая Сара… испорченная. Мол, все в округе знали, какова она, и Сара сама подзадорила его… — Элва заплакала.

— Но его осудили, — напомнила я.

— Да, — согласилась Элва. — Он рыдал, вопил и умолял во имя Бога. Правда, ему это не помогло и его все-таки посадили. Но когда-нибудь он выйдет, если только кто-нибудь из сокамерников не прикончит его, о чем я не перестану молиться, и пусть Господь покарает меня за это. Говорят, в тюрьме не очень жалуют насильников и педофилов. Может, однажды ночью его потихоньку укокошат.

Я узнавала и тон, и сами слова. На мгновение паника овладела мной, и я была даже рада, что Элва полностью поглощена собственными переживаниями. Моя рука непроизвольно легла на грудь и под лимонного цвета футболкой нащупала рубцы от шрамов.

— Элва, я могу у вас только прибраться, — сказала я.

— Вот и хорошо, — нетвердым голосом отозвалась она. — Так мы с тобой и поступим.

Три последующих часа мы наводили порядок в их маленькой квартирке, начищая то, что никогда не было грязным, и расставляя по местам то, что и без того стояло на месте. Элва в жизни очень ценит рациональность. Мне не раз приходила мысль — вот кому надо жить на корабле! Все лишнее без всякой жалости отправлялось за борт, а остальное было подчинено логической, компактной системе. Я восхищаюсь таким подходом, поскольку сама не чужда его, хотя не впадаю в крайности, как Элва.

«Но нельзя забывать о том, какие ограниченные у нее интересы, — размышляла я, протирая шкафчики в ванной. — Поэтому уборка для Элвы — одна из немногих отдушин, способов самовыражения. Она иногда вышивает, но без фантазии, не шьет, читать не любит, а к готовке и телевизору равнодушна. Остается только приборка».

Элва — предостережение мне.

— Как насчет прицепа? — спросила я, видя, что мы почти расправились с делами в доме.

— Что? — переспросила Элва.

— Мы всегда наводим порядок в автоприцепе, — напомнила я ей.

У Йорков есть передвижной вагончик, который они прицепляют к своему пикапу. Когда супруги наведываются к дочери, то ставят машину на подъездную аллею. Они не раз признавались мне, что могут сами варить утром кофе и отправляться спать, когда им вздумается. Я припомнила, сколько раз за то время, что я у них работаю, оба заводили разговор о своей внучке Саре. Младшая в семье, она росла избалованной, а в прошлом году и вовсе учудила — выскочила замуж за своего сверстника. Но Йорки души в ней не чаяли.

— Помнишь, сколько раз Пардон придирался к нам из-за этого прицепа? — невпопад спросила Элва.

Конечно, я помнила. По бокам крытой стоянки, прямо возле дома, между стенкой гаража и забором есть пространство шириной примерно в корпус машины. Йорки спросили у Пардона разрешения поставить с северной стороны свой автоприцеп. Вначале он согласился, но потом отказал под предлогом того, что их вагончик загромождает стоянку и мешает прочим жильцам дома. Поскольку меня все это совершенно не касалось, я придавала мало значения их распре, но краем уха слышала, что Йорки не отступались, и сама видела Пардона на стоянке — он качал головой в адрес прицепа, словно выговаривая непослушному ребенку, и что-то вымерял вокруг него рулеткой. Пардон Элби был мастер делать из мухи слона, везде и всюду находил поводы для придирок. Как раз такой человек и будит лихо, пока оно спит.

Меж тем Элва не переставала плакать.

— Ты лучше иди, Лили. Из-за всей этой истории я в таком состоянии… сама не знаю, за что взяться. За последние несколько дней, пока мы ездили на суд, я будто побывала в аду. На следующей неделе мне уже полегчает.

— Конечно, Элва, — согласилась я. — Когда захотите повесить шторы или почистить прицеп, позвоните мне.

— Так и сделаю, — пообещала она.

Я не стала напоминать ей, что они мне задолжали. Факт был показателен сам по себе: щепетильная Элва всегда платила мне точно в срок.

«Вполне могу подождать и до завтра, — решила я. — Может, к тому времени их потрясение после суда над Мюрреллом немного сгладится. Но Саре еще долго придется страдать — не день и не месяц, а годы».

Не успев выйти из здания, я окончательно убедилась, что сегодня — не мой день. Навстречу мне к парадному входу спешила Дидра Дин. Я не перевариваю ее, особенно после нашей беседы, происходившей на прошлой неделе в прихожей ее квартиры на втором этаже. В тот день она заходила домой обедать и уже собиралась возвращаться в мэрию, где служит офисным клерком и этим, если можно так выразиться, кормится.

«Привет, домработница! — весело прощебетала Дидра. — Слушай, вот что я хотела тебе сказать. На прошлой неделе ты, кажется, забыла закрыть за собой дверь, когда уходила».

«Нет», — жестко ответила я ей.

Надежность — непременная часть моей работы, может быть, даже более важная, чем безупречная уборка.

«Этого я никогда не забываю. Вы сами могли забыть, а я — нет».

«Но в прошлую пятницу я пришла домой, и моя дверь была не заперта», — стояла на своем Дидра.

«Когда уходила, я запирала за собой, — не уступала я и вдруг внезапно кое-что припомнила. — Но по лестнице мне навстречу поднимался Пардон, а у него наверняка есть ключ-универсал».

«Зачем ему входить ко мне в квартиру?» — поинтересовалась Дидра, но как-то неуверенно, словно не удивилась бы такому обороту дела.

Повисла пауза, и лицо у Дидры приняло еще более странное выражение — сердитое и в то же время неловкое. Меня почти заинтриговало это неоспоримое отражение мыслительных процессов, блуждавших в ее пустой головенке.

Ах, Дидра Дин! Белокурая и крутобедрая, но все же не безупречная — ее лицу решительно недостает подбородка. Она всегда ярко накрашена и маниакально оживлена старанием отвлечь внимание собеседника от этого обидного дефекта. Дидра переехала в этот дом три года назад и успела перетрахать всех здешних жильцов мужского пола, за исключением, наверное, Пардона Элби и, почти точно, Т. Л. Йорка. Ее любящая родительница, очаровательная и состоятельная вдова, недавно вступившая в повторный брак, щедро субсидирует доченьку. Лэйси Дин Кнопп, вероятно, пребывает в уверенности, что девочка меняет ухажеров с единственной целью найти мистера Совершенство. Но для Дидры каждый мужчина таков и есть, по крайней мере на ночь или две.

Я без устали твердила себе, что в данном случае мое дело — сторона, но не могла взять в толк, почему повадки Дидры так бесят меня. Мало-помалу я пришла к заключению, что полное отсутствие самоуважения у этой особы обескураживает меня, ее рисковые замашки вызывают испуг, а легкость, с которой она случается с мужчинами, порождает зависть. Однако, поскольку мама Дидры всегда аккуратно расплачивается со мной, я каждые десять минут стараюсь напоминать себе, что Дидра — вполне взрослый человек, хотя бы номинально, и может устраивать свою жизнь по собственному выбору.

«В общем, чтобы это больше не повторялось», — выговорила мне Дидра на прошлой неделе в неуклюжем приступе строгости, предварительно обвинив меня в оставлении дверей незапертыми.

Но даже ее худосочные мозги смогли уловить мою ярость.

— Ой, все, убегаю! Надо еще успеть получить страховой полис. Я в обед сдала машину на техосмотр, а в почте сейчас нашла уведомление о продлении страховки.

Я очень хотела высказать Дидре об ее образе жизни что-нибудь этакое, припечатывающее, но не могла придумать ничего по-настоящему впечатляющего. К тому же ее жизнь и вправду меня не касается: Дидра все-таки уже не ребенок. Я видела из окна, как она семенила от парадного входа к красной спортивной машине, небрежно оставленной на повороте аллеи. Первый взнос за эту хлипкую, но броскую тачку заплатила ее матушка — об этом мне, как бы между прочим, обмолвилась сама Дидра.

— Удалось ли вам выяснить, заходил ли Пардон в вашу квартиру в прошлый раз? — спросила я ее сегодня.

На площадке первого этажа кроме нас никого не было, но я на всякий случай понизила голос. Выстраивая в голове цепь умозаключений, я упустила из виду, что Дидра в этот момент может размышлять о совершенно иных вещах.

Она взглянула на меня как на в высшей степени эксцентричную особу и с жаром выпалила:

— Нет!

Я вскинула брови и стала ждать продолжения.

— И тебе лучше не рассказывать полицейским о том, что ты задавала мне такие вопросы!

— Да?

— Иначе ты больше не найдешь в Шекспире никакой работы, — пригрозила Дидра. — Больно мне надо впутываться в убийство этого старого пердуна!

— Вы и вправду думаете, что кто-то в этом городе откажет первоклассной надежной уборщице ради того, чтобы вы спасли свою шкуру? — поинтересовалась я, кривя рот в сухой ухмылке.

Голубые глаза Дидры округлились от гнева, но в этот момент на втором этаже грохнула дверь, и на лестнице показался единственный чернокожий обитатель Садовых квартир, тридцатилетний красавчик Маркус Джефферсон. Он кинул на нас удивленный взгляд, пробормотал приветствие и устремился к выходу. Дверь парадного с тяжким стоном захлопнулась за ним.

Сегодня все в этом доме вели себя необычно. Когда я вновь взглянула на Дидру, оказалось, что она красна как рак и все еще не в силах оторвать глаз от двери, за которой скрылся Маркус Джефферсон.

Ого!.. Тут меня осенило, что могло послужить причиной, побудившей Пардона Элби выведывать всякое насчет Дидры.

— Мне приходить к вам в положенный день? — спросила я.

Вполне возможно, что Дидра теперь склонна отказаться от моих услуг. Я прибираюсь в ее квартире с утра в пятницу. Это своего рода прайм-тайм, потому что все хотят, чтобы их жилье к выходным сверкало чистотой. Я почти надеялась, что Дидра меня уволит.

— А… да! Послушай, давай возьмем и забудем все, о чем говорили тут на прошлой неделе насчет двери. Я сама забыла ее закрыть, идет? Я потом уже вспомнила. Жаль, что мне вообще пришло в голову, будто это ты сделала. Ты самая образцовая…

Голосок Дидры умолк. На ее лице расплылась притворная улыбочка, как нельзя лучше идущая ей.

Шагая по тротуару по направлению к дому, я мучилась вопросом, неужели Пардон действительно заглядывал к Дидре на прошлой неделе? Но с какой целью? Если да, то что он мог там обнаружить? Допустим, его интересовали сальные подробности ее личной жизни. Их в квартире предостаточно. В верхнем ящике комода она держит порнографические снимки, сделанные каким-то любовником. На них Дидра красуется в экзотическом белье, а то и совсем нагишом. У меня не было ни малейшего желания вдаваться в ее причуды, но ведь я занимаюсь у Дидры еще и стиркой, раскладываю чистое белье по полкам, когда убираюсь в квартире в тот же день после обеда. Поэтому мне волей-неволей приходится открывать верхний ящик. Под кроватью у Дидры, где мне приходится пылесосить, хранятся эротические журналы, причем весьма крутые, а простыни постоянно сбиты в кучу. Возможно, у нее найдутся и другие обличающие штучки, которые показались бы ее матери очень любопытными.

Неужели Пардон Элби решился позвонить маме Дидры, почтенной Лэйси Дин Кнопп? Боже, с него станется!

Буквально через пять минут после моего возвращения домой в дверь позвонили. Взглянув в глазок, я открыла. Посетитель был из разряда неожиданных, но безопасных — мой ненавязчивый сосед Карлтон Кокрофт. С тех пор как купила этот дом, я общалась с ним не чаще трех-четырех раз в год.

В Карлтоне присутствует что-то очень «съедобное». Зимой он стойко ассоциируется у меня с горячим шоколадом или карамелью, а летом от него постоянно веет кокосовым ароматом крема для загара и резковатым душком барбекю. Кокрофту слегка за тридцать, как и мне. Он кареглазый брюнет с густыми выгнутыми бровями и раздвоенным подбородком. Сосед примерно дюйма на четыре выше меня, ростом около метра восьмидесяти. Это учтивый, занятой, гетеросексуальный мужчина — вот, в итоге, все, что мне о нем известно.

— Здравствуй, Лили, — произнес он приятным, но не очень веселым голосом.

— Да, Карлтон. — Я кивнула в ответ на приветствие и приоткрыла дверь пошире, чтобы он мог войти.

На его лице отразилось крайнее удивление, и я сообразила, что раньше никогда не приглашала его к себе. Он наскоро оглядел комнату. Создавалось впечатление, что Кокрофт не очень представляет, что делать дальше, — не в пример вчерашнему самоуверенному гостю.

— Присаживайся, — предложила я, заняв кресло.

— Лили, я перейду сразу к делу, — начал Карлтон, расположившись на диванчике.

Он согнулся и устроил локти на коленях. На нем была рубашка в заурядную сине-белую клетку, джинсы с защипами и кроссовки «Рибок». Весь комплект исподволь производил впечатление благополучия и удобства.

Я стала ждать, когда Карлтон перейдет к делу. Большинство людей уверены, что вы непременно должны отреагировать на их заявление о намерении что-либо совершить, но мне всегда казалось более интересным выждать и посмотреть, исполнят ли они его.

Карлтон задержал на мне взгляд, будто чего-то ожидая. Да, так оно и было. Я сделала рукой приглашающий жест — мол, что у тебя за дело?

— Я видел, как ты выходила в ночь убийства. — Он помедлил, ожидая моего встревоженного восклицания. — Вставал принять таблетку от язвы.

— И что? — пожала я плечами.

— Лили, это ставит тебя в неприятное положение. Я ничего не говорил Фридриху, но он задавал мне чертову кучу вопросов о тебе. Если тебя видел еще кто-нибудь, то он ведь мог и заподозрить, что ты как-то причастна к смерти Пардона…

Секунду я размышляла, сложив руки на коленях, потом спросила:

— Зачем же ты пришел ко мне?

— Я просто хотел тебя предостеречь. — Карлтон выпрямился, переменив свою напряженно-непринужденную позу. — Ведь я как-никак волнуюсь за тебя.

Мои брови поползли вверх.

— Да-да, я понимаю, — застенчиво улыбнулся он. — Меня это не касается. Но ты женщина одинокая, вдобавок симпатичная, и раз уж я живу по соседству, значит, несу за тебя какую-то ответственность. Мне совсем не хочется, чтобы ты попала в плохую историю.

У меня возникло непреодолимое желание задрать футболку и дать ему возможность полюбоваться на следы той плохой, хуже некуда, истории, в которую я уже попадала. Но я понимала, что Карлтон пытается меня оберечь, оградить от неприятностей, видела, что он воспринял эту ситуацию как уместный повод поступить по-мужски. Мне в очередной раз подумалось, что мужчины создают больше хлопот, чем сами того стоят. Так не раз бывало у меня в общении с ними.

— Карлтон, ты живешь со мной по соседству, ты симпатичный мужчина, к тому же одинокий. Я тоже несу за тебя ответственность, — отозвалась я.

Кокрофт побагровел, хотел вскочить, но кое-как сдержался.

— Видимо, я заслужил такой ответ. Мне надо было сначала все проговорить в голове и посмотреть, как это будет выглядеть, а потом уже высказывать тебе. Но, Лили, черт возьми, я же тебе не враг!..

— Я понимаю, Карлтон, но зачем тебе выручать меня из возможных затруднений с полицией? Почему ты так уверен в том, что не я убила Пардона?

Мой привлекательный сосед посмотрел так, будто у меня выросла змеиная голова и зашипела на него. Карлтона уязвило, что его галантный порыв натолкнулся на категорический отпор.

— Хм, — натянуто промямлил он. — Я лишь зря трачу свое время. И твое.

Я мельком взглянула на свою правую руку. Зазубрина на ногте безымянного пальца увеличилась. Надо срочно достать пилку, пока не стало хуже.

— Я к тебе со всей душой… — недоверчиво произнес Карлтон.

Я в упор уставилась на него, колеблясь, стоит ли продолжать разговор.

— Карлтон, у тебя было предостаточно женщин, считавших твою персону окончанием своих поисков, — наконец сказала я.

Они тянулись к нему в дом и обратно бесконечной вереницей на протяжении всех четырех лет. Симпатичный мужчина без видимых недостатков и со стабильным доходом в таком малонаселенном городишке. Воистину, краса сельскохозяйственной отрасли.

— Спасибо за то, что не выдал меня полиции. На самом-то деле я знать не знаю, кто убил Пардона, и мне жаль тратить время на уверения копов в собственной невиновности.

Мне казалось, что я вполне любезна со своим гостем, но Карлтон обиженно произнес:

— До свидания, Лили, — и поспешно ретировался.

К счастью, он вовремя спохватился и не хлопнул дверью изо всех сил.

Отыскивая пилку для ногтей, я только качала головой. Под ссохшейся навозной коркой натуры Карлтона сохранилось доброе начало. Я задалась вопросом, как рисовал себе этот визит он сам.

«Лили, я красивый мужик и твой сосед. Своим молчанием я показываю тебе, какой я любезный и надежный. Тебе стоит в меня втюриться».

«Спасибо, очаровашка, хотя раньше ты в мою сторону даже не смотрел. Тогда, поздно ночью, я выходила по одному таинственному, но безобидному поручению. Я вовсе не такая чудачка, какой кажусь со стороны. Я так благодарна тебе за то, что ты избавил меня от допроса у этих грубиянов-полицейских. Я абсолютно ни в чем не повинна, разве только в неукротимом желании улечься с тобой в постель или попросить тебя составить для меня следующую налоговую декларацию».

Я беззлобно посмеялась. Мне необходима была разрядка, перед тем как отправиться на следующую работу.

Несколько дней назад мне позвонила секретарша Объединенной церкви Шекспира и попросила поработать — привести в порядок помещение после собрания правления сада для дошкольников при ОЦШ.

Без пяти пять я вышла из дома и отправилась туда пешком. Миновав Садовые квартиры, я прошагала мимо просторной автостоянки, находящейся в конце Трэк-стрит. Сад для дошкольников, в котором по воскресеньям проводятся занятия, расположен позади этой стоянки. Он представляет собой длинную двухэтажную пристройку к церкви, вдоль нее проложена крытая дорожка, загибающаяся под прямым углом к храмовому зданию. Церковь, увенчанная белым шпилем, развернута фасадом к Джамайка-стрит. По традиции она выстроена из красного кирпича, впрочем, храмовая часть заведения мне практически неизвестна, поскольку и канцелярия настоятеля, и кабинет секретаря размещаются на втором этаже пристройки для воскресной школы.

Если я когда-нибудь и начну ходить в церковь, то нипочем не остановлю свой выбор на Объединенной церкви Шекспира, или ОЦШ, как привыкли называть ее горожане. Она возникла вследствие того, что разрозненные конфессиональные группки удивительным образом сплотились, чтобы объединить пожертвования, нанять священнослужителя и выстроить культовое сооружение, которое служило бы им всем одновременно. Они подыскали и пригласили преподобного Джоэла Маккоркиндейла, затем провели подписку и собирали средства до тех пор, пока денег не оказалось достаточно на постройку церкви, а затем и воскресной школы.

Преподобный Маккоркиндейл не имеет равных в умении вести дела. Я видела его за работой. Он помнит буквально каждого, знает, какие у кого родственники, справляется о болящих, соболезнует насчет кончин, поздравляет с достижениями. Если ему и случается что-то запамятовать, то он с прискорбием в этом сознается. У него есть жена, страшная чистюля, и двое не в меру улыбчивых, опрятных сынков.

У меня нет причины сомневаться в том, что Джоэл Маккоркиндейл по-настоящему предан своему делу, но при одном взгляде на него мой затылок холодеет, а я привыкла доверять этому чувствительному органу. Насколько мне известно, преподобный Маккоркиндейл ни разу в жизни не преступал закон и, возможно, никогда так не поступит. Но я кожей чувствую его потенциальную способность к совершению воистину мерзкого поступка — она томится под крышкой его наружности. Я сама долгие годы жила, ни на шаг не отходя от внешнего благоразумия, поэтому мое восприятие мгновенно и безошибочно распознает в других зыбкие жилки непостоянства.

До нынешнего времени его склонность к изменчивости проявилась только в найме церковного привратника. Норвел Уитбред возник однажды утром на паперти, в стельку пьяный. Джоэл Маккоркиндейл пригласил его войти, влил в него приличную дозу для поднятия духа — не только религиозного, — а затем принял на работу в качестве слесаря-ремонтника.

С виду Норвел, как и его начальник, вполне приличный человек. Теперь этого типа никто не застает пьяным, он действительно мастер на все руки и встречает прихожан неизменной улыбкой. Норвел щедр на словесные изъявления благодарности своему патрону и остальной пастве, так что все складывается к взаимному удовольствию.

Если у преподобного Маккоркиндейла и таится внутри темное чудище, то оно содержится там под спудом. Святой отец весьма преуспел в его усмирении и сокрытии. А вот Норвел внутри просто прогнил, основательно и окончательно. Его бравада — не более чем симуляция. Я уверена, что и трезвость тоже. Из всех гробов повапленных Норвел — самый что ни на есть настоящий.

ОЦШ оплачивает Норвелу съемное жилье — одну из Садовых квартир Шекспира. Уитбред также получает жалованье, вдобавок прихожане часто приглашают его в гости на обед или ужин. Взамен он моет в церковных зданиях туалеты и полы, два раза в год протирает окна, ежедневно опорожняет баки для отходов, подбирает мусор на парковке и производит кое-какой мелкий ремонт. Иногда Норвел выполняет и небольшие поручения по просьбе Пардона Элби в его доме, однако решительно отказывается от сугубо женских дел, например загрузить посуду в огромную посудомоечную машину или готовить и разносить кофе. Вот и получается, что если ни одна из сестер не имеет возможности потрудиться во славу Божию, то в моем рабочем графике появляется непредвиденная статья, связанная с этой церковью.

Для обсуждения спорных вопросов руководства садом для дошколят проводятся ежеквартальные собрания правления, где заседают избранные члены ОЦШ. Эти мероприятия всегда протекают в оживленной атмосфере, и меня то и дело просят их обслуживать — подавать кофе и блюда с печеньем. В самом деле, если бы прочие прихожанки послушали прения заседателей, то, в зависимости от личных свойств характера, скорее всего, померли бы со смеху или убежали бы в отчаянии куда глаза глядят.

Когда я пришла на этот раз, Норвел Уитбред сидел без всякого дела в кухне, расположенной в удаленном от церкви конце здания воскресной школы. К разделочному столу были прислонены внушительная метла и совок для мусора, как бы защищая его честную репутацию.

— Как ди-эла си-эгодня, сестра Лили? — процедил он, потягивая из банки что-то безалкогольное.

— Какая я тебе, к черту, сестра, Норвел, — огрызнулась я.

— Если хочешь работать здесь, попридержи язык, женщина!

— А ты, если хочешь работать здесь, прекращай доливать спирт в колу!

Я за полтора метра чувствовала, как от него разит бурбоном. На костистом худосочном лице Норвела с сильно выступающим носом отразился откровенный испуг. Я не сомневалась, что церковный неофит и всеобщий любимчик уже забыл времена, когда с ним разговаривали без лишних церемоний. Его сегодняшняя одежда наверняка досталась ему от кого-то из прихожан. Норвел по собственной воле никогда не купил бы себе ни эти мешковатые брюки коричневого цвета, ни слишком просторную рубашку в мелкую полоску.

Пока я доставала кофеварку на двадцать чашек, Норвел успел опомниться и прогнусавил:

— Я состою в этой церкви, а ты — нет. Моему слову все поверят.

— Вот что я скажу тебе, Норвел. Ты можешь пойти и рассказать своим единоверцам все, что только угодно. Они поверят тебе и уволят меня. Тогда другая уборщица, которую возьмут на мое место, с превеликой радостью поведает им о твоих питейных пристрастиях. Или же уволят именно тебя, по крайней мере глаз спускать не будут. По-моему, Норвел, ты в любом случае остаешься в убытке.

Моя прежняя установка состояла в том, чтобы избегать или игнорировать Норвела, но сегодня я вознамерилась дать ему отпор. Может быть, сдержанность в разговоре с Карлтоном исчерпала мою дневную квоту приятностей, или же на сегодня просто выпало слишком много бесед с глазу на глаз. Иногда у меня за целую неделю не набирается столько собеседников, сколько случилось сегодня.

Норвел туго шевелил мозгами, и я тем временем успела собрать кофеварку, заправить ее и отыскать поднос для разносортной выпечки, оставленной на кухонном столе в белой коробке.

— Я поквитаюсь с тобой за это, сучка, — прошипел Норвел.

В беспощадном флуоресцентном освещении его впалые щеки казались совсем ввалившимися.

— Нет, не поквитаешься, — уверенно ответила я.

Норвел, подстегиваемый горячительным, сатаной или ими обоими, перешел к действиям. Он схватился за метлу и замахнулся на меня, но я тут же взялась за черенок, поднырнула под руку Норвела, выкрутила древко и снова повернулась к нему. Рука Уитбреда переплелась с черенком — ужасно болезненное положение, как я сама убедилась, когда Маршалл обучал меня этому приему.

Норвел взвизгнул пронзительно, словно крыса, и, разумеется, на кухню сей же час поспешил преподобный Маккоркиндейл. Я узнала о приближении пастора еще до его появления по аромату лосьона для бритья. Святой отец неравнодушен к приятным запахам. Мне оставалось лишь слегка переменить положение ног и пнуть Норвела в подколенную ямку. Уитбред, охая и стеная, скорчился на чисто вымытом кухонном полу, а я, скрестив руки на груди, обернулась к двери, чтобы объясниться с его преподобием.

В тех редких случаях, когда Джоэл Маккоркиндейл предстает передо мной с закрытым ртом, его облик разительно отличается от обычного. На этот раз, стоило ему взглянуть на Норвела, а затем снова на меня, его губы неприязненно сжались. Я представила себе пастора в отрочестве, когда Джоэл Маккоркиндейл, смотрясь в зеркало, видел там совершенно заурядного юнца. Возможно, в те моменты он и давал себе торжественную клятву так усовершенствовать свои личные качества и развить неимоверной красоты голос, чтобы они перекрыли собой отсутствие физической исключительности. Это человек среднего роста, веса и колорита. Телосложения он тоже самого обычного — не очень мускулистый, но и не совсем тщедушный. Зато его внутреннее содержимое прямо-таки переплескивает через край. Джоэл Маккоркиндейл способен заполнить весь объем помещения своим одобрением, невозмутимостью или осуждением. В данный момент он наполнил кухню раздражением.

— Что здесь происходит? — спросил священник тем самым внушающим трепет голосом, каким, должно быть, Бог взывал к Моисею из неопалимой купины.

Правда, думаю, Господь не опустился бы до сварливых ноток. Норвел заныл, держась за травмированную руку. Я знала, что в присутствии своего талона на обед во плоти он не решится открыто выступить против меня, а потому отвернулась к раковине и принялась мыть руки, чтобы выложить на поднос остатки выпечки.

— Мисс Бард! — последовал окрик.

Я вздохнула и снова повернулась к ним. Мне всегда приходится расплачиваться за минутное удовольствие. К тому же люди склонны говорить лишнее там, где можно смолчать.

— Что здесь произошло? — сурово повторил преподобный Маккоркиндейл.

— Норвелу кровь ударила в голову, вот я и охладила его.

Я решила, что этими словами вернее всего избегну дальнейших объяснений. Святой отец немедленно мне поверил, как я, собственно, и предугадывала. Я заметила, что он пару раз окинул меня придирчивым взглядом. Интуиция подсказала мне, что он не счел приставание ко мне мужчины лишенным вероятия.

— Норвел, это правда?

Уитбред, фигурально выражаясь, прочел на стене предостерегающие письмена и кивнул. Мне оставалось гадать, каким образом его дальновидности удалось одержать верх над яростью.

— Брат Норвел, после собрания мы с вами побеседуем в моем кабинете. — Тот снова кивнул, а его преподобие продолжил бесподобным голосом, насыщенным гипнотическими модуляциями: — А теперь позвольте мне помочь вам подняться и выйти, чтобы сестра Лили могла закончить свою работу.

Через минуту кухня была в полном моем распоряжении. Отыскивая салфетки, я решила, что возлияния Норвела не могли ускользнуть от всевидящего ока Элби, поскольку Пардон встречал его не только в церкви, но и в собственном доме. Мне пришла мысль, не припугнул ли тот, по моему примеру, Норвела разоблачением. Натурально, Уитбред вполне годился в убийцы Пардона. Будучи привратником, он скорее других заприметил бы мою тележку, выставленную по вторникам на повороте аллеи, и, наверное, вспомнил бы про нее при необходимости перевезти объемистый груз.

Я все сильнее проникалась этой идеей, не вызывавшей у меня, впрочем, особого доверия. Норвел — слизняк, и я была бы только рада, если бы он убрался куда-нибудь из дома, стоящего бок о бок с моим. Но я очень сомневалась в деловых талантах Норвела, которые позволили бы ему отделаться от трупа вышеозначенным способом. Разве что отчаяние придало ему сообразительности…

На поднос я поставила заменитель сахара и плошку с настоящим рафинадом, затем достала два термоса и налила в них свежий кофе. К тому времени, как члены правления собрались в небольшом зале заседаний, расположенном прямо напротив учебного класса, в нем на сервировочном столике были выставлены чашки с блюдцами, тарелки для десерта, салфетки, термосы с кофе и подносы с печеньем. Мне оставалось только дождаться окончания собрания, обычно длившегося около полутора часов, чтобы перемыть посуду. Затем я с легким сердцем могла отправляться на тренировку по боевым искусствам.

С четверть часа я прибиралась в кухне. Немного дополнительной работы — хорошая самореклама, к тому же избавляющая от скуки. Потом я перешла в учебный класс, просторное помещение размером сорок на двадцать футов. Письменные столы в нем расставлены по периметру, под них задвинуты складные стульчики. Занятия в детском саду проводятся каждый день, поэтому столы грязнятся, а стулья часто расставлены как попало, хотя учителя строго-настрого велят детишкам следить за порядком.

Я любовно протерла мебель в классе, и если случилось так, что уборку я закончила возле дверей, ведущих в зал заседаний, то это потому, что мне стало скучно. Однако я твердо знала, что все нечаянно услышанное здесь не подлежит разглашению, так же как и увиденное в тех домах, куда меня зовут для работы.

Дверь в зал заседаний для лучшей вентиляции была распахнута настежь. В это время года воздух в помещениях, лишенных окон, бывает очень спертым. Я не взяла с собой никакой книжки, поэтому подумала, что прения заседающих меня немного развлекут и время до начала уборки пролетит быстрее.

Вскоре до меня дошла суть дела: одна из учительниц во время проведения Недели динозавров дала на своем уроке понятие эволюции. Как я ни старалась придать вес этому факту, мне это не удалось, зато все члены правления поголовно сочли его вопиющим. Я сразу задумалась о том бдительном дошколенке, который заложил свою учительницу. Если теперь ее уволят, то какие выводы должен будет сделать для себя этот ребенок?

Брат Маккоркиндейл, мнение которого прозвучало первым, высказывался за приглашение провинившейся для диалога, по его выражению. Результаты разговора, мол, и позволят сделать выводы. Он был непогрешимо убежден в том, что учительница, о которой преподобный отозвался как о богобоязненной и детолюбивой особе, заслуживает возможности объясниться и покаяться.

Еще одна заседательница, Лэйси Дин Кнопп, овдовевшая и вторично замужняя мать Дидры, склонялась к тому же, оговариваясь, впрочем, что само упоминание слова «эволюция» было серьезным упущением со стороны учительницы. Остальные шесть членов правления требовали без долгих отлагательств уволить виновную.

— Если эта ошибка типична для наших преподавателей, то мы должны тщательнее проверять их при приеме на работу, — заявил гнусавый женский голос.

Я узнала его — он принадлежал Дженни О'Хаген. О'Хагены руководят местным филиалом сети ресторанов «Биппиз», имеющей точки по всей стране. Дженни и Том О'Хаген до отказа заполняют свое время работой, деловыми встречами, церковными собраниями и телефонными переговорами с разнообразными общественными организациями, в которых они состоят, — то есть везде, куда их готовы принять, — что является для обоих наилучшим средством спасения от свободного времени и общения друг с другом.

Дженни и Том занимают одну из Садовых квартир Шекспира — ту, что по фасаду на первом этаже, справа от Пардона Элби. Понятно, что у них нет ни минутки свободной на уборку своей квартиры, поэтому они тоже мои клиенты. Я всегда радуюсь, когда, придя к ним, не застаю никого дома, однако чаще всего тот из супругов, кто работал в ресторане в ночную смену, в это время только-только встает с постели.

Я не знала, что О'Хагены имеют отношение к ОЦШ, тем более входят в ее правление. Впрочем, ничего удивительного. Для жизненной философии О'Хагенов это вполне типично. Бездетная Дженни всеми правдами и неправдами пролезла в руководство детским садом, потому что это учреждение — самое престижное в Шекспире. Устроить ребенка в него можно, лишь отстояв очередь. Пятнадцатого октября Дженни, судя по всему, встречалась с мужем с целью зачать ребенка и теперь не жалеет времени на заседания правления, чтобы обеспечить будущему чаду место в детском саду.

Поскольку в обсуждении участвовали мои клиенты, я с усиленным вниманием стала прислушиваться к обмену репликами, от которых атмосфера в зале все больше накалялась. Все разгорячились до того, что я подумала, не следовало ли заварить им кофе без кофеина вместо обычного.

В конце концов правление сошлось на том, что злосчастная молодая училка заслуживает строгого порицания, а не увольнения. Постепенно я потеряла интерес к повестке дня, в которой далее стояли вполне светские вопросы: бюджет церковной школы, медицинские анкеты, заполняемые учениками… Скукотища! Но вскоре я вовсе не пожалела, что не отвлеклась на какие-нибудь дела, поскольку неожиданно в зале назвали знакомое мне имя.

— Теперь я вынужден вынести на обсуждение не менее серьезную проблему. Предварить ее я хотел бы просьбой ко всем вам сегодня вечером помянуть в своих молитвах нашу сестру Тею Седака. Она сейчас дома и жестоко страдает.

В зале заседаний повисло гробовое молчание. Члены правления, да и я вместе с ними, затаив дыхание, жаждали разузнать, что происходит в семействе Седака. Меня посетило необъяснимое ощущение, что с Маршаллом случилось нечто очень важное. Сейчас, не сходя с места, я узнаю, что именно.

— Тея больше не живет с мужем. — Брат Маккоркиндейл, конечно же, умел выдерживать паузу для пущего эффекта. — Они расстались. Я сообщаю вам эту заведомо личную подробность лишь для того, чтобы вы приняли ее в расчет. Далее я скажу, что мать одной из девочек нашего дошкольного заведения обвинила Тею в рукоприкладстве.

Я с нетерпением ждала окончания тирады, суть которой скрывалась в самом конце. Мои брови сами собой поползли вверх от недоумения. Рукоприкладство по отношению к детям — строжайшее табу в этом дошкольном учреждении, как, надеюсь, и в любом другом.

Я ясно расслышала донесшийся из зала всеобщий вздох смятения.

— Это гораздо страшнее, чем рассказы об эволюции, — печально констатировала Лэйси Дин Кнопп. — Джоэл, мы не можем оставить это так.

— Разумеется, не можем. Благополучие детей, состоящих на нашем попечении, — наша первостепенная забота, — ответил преподобный Маккоркиндейл.

Пусть у меня создалось впечатление, что он процитировал школьный учебник, но его слова прозвучали вполне искренне.

— Однако я должен уведомить вас, мои братья и сестры во Христе, что Тея глубоко раскаивается в том, что дала девочке повод думать, будто она собирается поднять на нее руку.

— Она все отрицает? — До Дженни О'Хаген раньше других дошел смысл сказанного.

— Тея призналась мне, что девочка прекословила ей, и не раз за одно утро, а семь или восемь. Тея понимает, что ее задача как учителя — терпеливо устранять такого рода поведение, но, поскольку у нее сейчас непростая личная ситуация, она несколько потеряла самоконтроль и слегка шлепнула провинившуюся девочку по щеке, чтобы призвать ее к вниманию. Вот как она сама мне это показала.

Понятно, что я не могла видеть воспроизведение ситуации Маккоркиндейлом.

— А свидетели были? — поинтересовалась Дженни.

Мне подумалось, что у нее неплохие данные для работы дознавателем.

— К сожалению, нет, Дженни. Тея уединилась с девочкой в классе. Она не отпустила ее на перемену и вместо этого проводила с ней воспитательную беседу о плохом поведении.

В зале воцарилась тишина. Вероятно, члены правления погрузились в задумчивость.

— Мне думается, мы должны вызвать ее на ковер, — пророкотал один из старейших членов правления. — Телесные наказания — прерогатива родителей, но никак не учителей нашей школы.

Я кивнула.

— Значит, вы предлагаете сохранить ей место? — многозначительно осведомился Джоэл Маккоркиндейл. — Мы должны принять какое-то решение — Тея ждет его. Я лишь хочу напомнить вам, что она — наша постоянная прихожанка. Ей сейчас очень нелегко. Родители девочки сказали мне, что согласятся с любым нашим решением.

В сущности, этим они едва ли не предлагали священнику поехать прямиком к Тее с радостной вестью, что она прощена — при условии, что проступок не повторится.

У настоятеля не осталось в запасе ни одной сенсации, и собрание явно двигалось к завершению. К тому времени, как члены правления вышли из зала, я предусмотрительно удалилась в кухню, где меня не было видно и слышно. Мне подумалось, что Джоэл Маккоркиндейл зайдет туда расспросить меня поподробнее о стычке с Норвелом, но, когда заседатели разошлись, я услышала шаги его преподобия, поднимавшегося к себе в кабинет на второй этаж.

Перемывая посуду и запаковывая остатки выпечки, я поймала себя на сожалении о том, что не осталась в кухне на протяжении всего собрания. Меньше чем через час мне предстояло увидеть Маршалла Седаку. Меня смущала информированность о тех подробностях его личной жизни, о которых он сам предпочитал умалчивать. Я взглянула на наручные водонепроницаемые часы, поспешно выжала тряпочку и аккуратно повесила ее на перегородку мойки. Было уже без двадцати семь.

У меня оставались буквально минуты на то, чтобы переодеться в кимоно, поэтому я, естественно, не слишком обрадовалась, увидев Фридриха, явно меня поджидавшего. Он небрежно опирался на полицейскую машину, поставленную напротив моего дома на повороте подъездной аллеи. Клод что, решил так меня попугать?

— Здравствуйте, мисс Бард, — пророкотал шеф полиции.

Его руки были непринужденно скрещены на груди, а одет он был в штатское — в будничную рубашку в зелено-коричневую полоску и защитного цвета штаны.

— Я очень сильно тороплюсь, — ответила я, стараясь не выдать раздражения, иначе Фридрих возомнил бы, что ему удалось вывести меня из себя.

— Разве не хороши маленькие городки тем, что жизнь в них как будто замедлена? — лениво поинтересовался он.

Я застыла на месте. Плохое предчувствие посетило меня.

— Шекспир не такой оживленный, как Мемфис, например, — добавил Фридрих.

Голову мне пронзило острой болью. Я знала, что это всего-навсего эмоции, но приступ был точь-в-точь похож на мигрень. А затем на меня нахлынула волна гнева — столь сильная, что я будто окоченела.

— Вот об этом не надо! — потребовала я с такой горячностью, что не узнала собственный голос.

«Лучше не начинайте!»

Не глядя на Фридриха, я вошла в дом, думая о том, что если он вздумает стучаться, то вынужден будет арестовать меня. Ведь сначала я вмажу ему как следует. С колотящимся сердцем я прислонилась к входной двери, слушая гул его удаляющейся машины. Руки вспотели так сильно, что мне пришлось несколько раз вымыть их, прежде чем снять рабочую одежду и натянуть белоснежные тренировочные брюки. Куртку и пояс я загодя свернула и положила в сумку — в клуб «Телу время» поеду в обычной белой майке и там надену остальное. Я нащупала в сумке пояс и некоторое время не отпускала его. Зеленый пояс по карате был самым ценным моим достижением. Затем я снова взглянула на часы и через кухонную дверь заспешила к автостоянке.

На парковку клуба «Телу время» я въехала ровно в половине восьмого — так поздно еще никогда не являлась. Я толкнула стеклянные створки дверей и бегом миновала главный зал для силовых упражнений. В этот вечерний час здесь еще оставалась горстка самых жизнестойких, трудившихся над поднятием тяжестей и на велосипедных тренажерах. Я знала их лишь с виду, поэтому просто кивнула в знак приветствия, а потом заторопилась в глубь зала. Там находился выход в коридор, вдоль которого различные двери вели в канцелярию, туалеты, массажную комнату, солярий и кладовую для спортинвентаря. В конце коридора была расположена двойная дверь. Увидев ее, я упала духом. Если она закрыта, значит, тренировка уже началась.

Я осторожно повернула ручку, стараясь сделать это бесшумно, и на пороге поклонилась, зажав сумку под мышкой. Выпрямившись, я увидела, что все в классе уже приняли позицию шико-дачи — ноги расставлены, лица спокойны, руки скрещены на груди. Некоторые скосили глаза в мою сторону.

Я отошла к стульям, поставленным вдоль стены, стянула кроссовки и носки, а затем, отвернувшись к стене, облачилась, как подобает, в тренировочную куртку. Обернув оби вокруг талии, я в рекордное время затянула узел, а затем молча побежала на свое место в шеренге, второе по счету. Рафаэль Раундтри и Джанет Шук, едва я вошла, незаметно раздвинулись, чтобы впустить меня. Я мысленно поблагодарила их за это.

Я коротко поклонилась Маршаллу, избегая встречаться с ним глазами, и приняла нужную позицию. Потратив несколько секунд на выравнивание дыхания, я все-таки украдкой взглянула на тренера — его темные брови были чуть приподняты. Маршалл, потомок восточных полукровок, подтверждает свое происхождение ореолом таинственности, которую неуклонно пестует. Вот и сейчас его треугольное лицо, в котором арийский румянец соперничал с азиатской бледностью, осталось невозмутимым, но в разлете бровей проступала бездна чувств — удивление, разочарование, неодобрение.

Шико-дачи — позиция, похожая на сидение в воздухе. Она довольно тягостна и сложна для исполнения даже после долгих упражнений. Наилучший способ выдержать ее — это сосредоточиться на чем-нибудь постороннем, по крайней мере для меня. Однако я была слишком расстроена и не могла погрузиться в медитацию, поэтому пробежалась глазами по лицам таких же страдальцев, которые отражались в зеркале, на противоположной стене.

Новичков всегда ставят в конец шеренги. Голова последнего из них была склонена, колени дрожали. Вероятно, класс принял позицию минуты полторы-две назад, так что я пропустила совсем немного.

Через несколько секунд я начала успокаиваться. Мышечное напряжение отвлекло мое внимание и притупило беспокойство, вызванное встречей с полицейским. Свою медитацию я начала с системы ката, к которой мы должны были приступить позже. Не обращая внимания на боль в четырехглавых мышцах, я мысленно представляла себе различные процессы, пополнявшие «джейки сей ни бон», вспоминала часто допускаемые ошибки, предвкушая оттачивание изящества и силы ката — череды боевых ударов, блокировок и выпадов, сплетенных в своеобразный танец.

— Три минуты, — произнес первый в ряду, чернокожий исполин Рафаэль Раундтри.

Часы у него были пристегнуты к оби.

— Еще одна, — сказал Маршалл, и я почувствовала всеобщее неудовольствие, хотя никто в шеренге даже не пикнул. — Следите, чтобы ваши бедра были параллельны полу.

По строю пробежала рябь незаметных движений. Все корректировали позу. Одна я стояла неколебимо, как скала. Шико-дачи у меня практически идеальна: ноги расставлены как должно, носки развернуты под надлежащим углом, а спина прямая, словно струнка.

На минуту я отвлеклась от медитации и снова заскользила взглядом по отраженным в зеркале соученикам. Последний в ряду испытывал серьезные затруднения. Несмотря на легкие шорты и футболку, пот градом катился по его лицу, а ноги ужасно тряслись. Я испытала легкое изумление, узнав в бедолаге своего ближайшего соседа Карлтона Кокрофта, так любезно предупредившего меня о том, что от него не укрылась моя ночная прогулка.

Я снова сомкнула веки и попыталась сосредоточиться на ката, но мешали удивление вместе с одолевшими меня догадками.

Возглас Рафаэля:

— Четыре минуты! — принес огромное облегчение всем в классе, в том числе и мне.

Мы распрямились, переминаясь с ноги на ногу, чтобы прогнать боль.

— Лили! Разминка! — выкрикнул Маршалл, пробежав глазами по шеренге и едва выделив меня взглядом.

Затем он отошел в угол, чтобы наблюдать за нами и пресекать малейшие попытки дать слабинку. Я поклонилась и побежала на его место, затем развернулась лицом к ученикам. Сегодня вечером нас собралось всего восемь. Из женщин были только я и Джанет. Мы с ней примерно одного возраста. Я думаю, что ей тридцать — на год меньше, чем мне. У мужчин возрастной диапазон был шире — от двадцати до пятидесяти пяти.

— Киостке! — резко произнесла я, призывая всех к вниманию, и затем, поклонившись, распорядилась: — Рэй!

Все поклонились мне в ответ, Карлтон чуть запоздал. Он усердно следил за своим соседом в шеренге, перенимая движения, и мне стало любопытно, что могло его сюда привести. Однако класс ждал моих указаний, и я вытянула правую ногу, осторожно балансируя на левой.

— Носок ноги вверх… и вниз, — наставляла я.

Через несколько минут я закончила разминку выпадами в обе стороны с вытянутыми вперед для равновесия руками, затем поклонилась Маршаллу и побежала на свое место.

— Любимая ученица, а опаздываешь! — шепнул мне Рафаэль одним уголком рта.

Мы с ним часто проводим разминку по очереди. Рафаэль — учитель математики в средней школе. Видимо, карате дает ему возможность выпустить лишний пар.

— Впервые в жизни! — шепнула я в оправдание и увидела, как Рафаэль обнажил зубы в ухмылке.

Маршалл дал нам короткую передышку, и я, хлебнув воды из фонтанчика в силовом зале, направилась к Карлтону. Он выглядел до предела изнуренным, от его «съедобности» не осталось и следа. Лицо стало багрово-красным, а волосы пропитались потом. Прежде я ни разу не видела, чтобы Карлтон вышел на улицу непричесанным, тем более взъерошенным.

Рафаэль подтянулся следом за мной раньше, чем я успела заговорить со своим соседом, и мне пришлось познакомить их. Я считаю Рафаэля другом, хотя вне клуба мы не общаемся. Может быть, теперь я и Карлтона запишу к себе в приятели — после четырех лет проживания бок о бок. Кажется, после нашего обмена колкостями он пересмотрел некоторые свои взгляды.

— Что же побудило тебя прийти на занятие? — с откровенным любопытством спросил его Рафаэль.

Очевидно было, что Карлтон — далеко не качок.

— У меня есть брошюры Маршалла, — пояснил тот, и это стало для меня новостью. — К тому же Лили вот уже четыре года — с тех пор, как я купил дом с ней по соседству — постоянно посещает его занятия, и у нее такой счастливый вид, когда она туда отправляется. Я сегодня позвонил Маршаллу, и он предложил мне попробовать. Что там дальше? Я и так еле выдержал эту шигу, или как там ее…

— А дальше будет ритмика! — заявил Рафаэль с совершенно садистской усмешкой.

— Опять? — в ужасе переспросил Карлтон.

Мы с Рафаэлем переглянулись и дружно расхохотались.

Когда последний ученик покинул зал, я все еще шнуровала кроссовки. Я нарочно медлила, чтобы переговорить с Маршаллом. Мне не хотелось назначать отдельную встречу. Это нарушило бы равновесие наших своеобразных взаимоотношений.

— Припоздала сегодня, — обронил Маршалл, аккуратно складывая куртку кимоно и убирая ее в спортивную сумку.

После тренировки его руки на фоне белой майки приобрели отчетливый оттенок слоновой кости. Бабушка Маршалла была китаянкой, а отец — американцем. Он сам однажды говорил об этом Рафаэлю, а я стояла поблизости и слышала. Если бы не цвет кожи, не черные прямые волосы и темные глаза, то его расовую принадлежность сложно было бы вычислить. Он чуть старше меня — думаю, ему около тридцати пяти — и всего на три дюйма выше, зато этот человек сильнее и опаснее любого, кого мне доводилось встречать в своей жизни.

— Из-за полиции, — коротко объяснила я.

— Что?.. Из-за Пардона? — заинтересовался вдруг Маршалл, но я лишь пожала плечами, и тогда он заметил: — Тебе сегодня что-то не давало покоя.

Маршалл ни разу не удостаивал меня более личными замечаниями, чем, например, «Хороший удар», «Кисть и запястье должны продолжать линию руки», «Ты хорошо поработала над своими бицепсами». Однако наши долгие товарищеские отношения не позволили мне отмолчаться.

— Есть пара причин, — нехотя ответила я.

Мы оба сидели на полу — нас разделяло полтора метра. Маршалл уже натянул одну кроссовку и теперь ослаблял шнуровку на другой. Он успел обуть ее и зашнуровать, пока я надевала второй носок. Затем Маршалл скрестил ноги и переплел их, как делают йоги, оперся о пол предплечьями и приподнялся на них, удерживая вес тела в воздухе. В таком забавном положении он «пошагал» ко мне, и я попыталась вымучить улыбку, но наше сближение не радовало меня. Мы с Маршаллом никогда не вели доверительных разговоров.

— Так расскажи, — предложил он.

Я зашнуровывала кроссовки и молча тянула время, не зная, как поступить. Где-то в канцелярии зазвонил телефон, и Маршалл повернулся на звук, а я тем временем украдкой поглядела на него. Позвонили, впрочем, всего два раза. Кто-то из служащих взял трубку.

Форма лица у Маршалла ближе к треугольной, губы узкие, а нос сплющен от ударов. В нем есть что-то кошачье, за исключением вкрадчивости. Телосложением наш тренер скорее напоминает бульдога. Я подумала, что пора определиться: продолжать беседу или заявить об отказе от нее.

— Пардон Элби был вашим партнером? — наконец произнесла я.

— Да.

— И как же теперь?

— У нас был подписан контракт. Если один из нас умирает, другой наследует весь бизнес целиком. Пардону некого было вовлекать со своей стороны. У меня была Тея, но с ней он не хотел иметь дела, поэтому оформил на меня страховой полис на жестких условиях. Если бы со мной что-то случилось, то Тея получила бы только страховую сумму, а не долю в бизнесе.

— Так теперь… вы владеете клубом?

Он кивнул, изучающе глядя на меня. Я больше привыкла сама пригвождать других неподвижными взглядами, чем оказываться их мишенью, и мне стоило усилий не выдать беспокойства. К тому же Маршалл придвинулся ко мне гораздо ближе, чем принято у посторонних людей.

— Что ж, хорошо, — натянуто произнесла я, и он снова кивнул. — Полиция уже спрашивала вас о Пардоне?

— Завтра я зайду в участок и поговорю с Дольфом Стаффордом. Мне не хотелось приглашать их сюда.

— Конечно.

Я думала о том, что не имею права заговаривать о Тее — о том, что она ударила девочку. Мне никто об этом нарочно не сообщал, хотя по всему Шекспиру уже ходили сплетни и каждый что-то об этом слышал. А о том, почему Маршалл бросил Тею, спрашивать в лоб было тем более неудобно. Атмосфера все сгущалась, и я чувствовала, что начинаю нервничать.

— А… другая причина? — спокойно спросил он.

Я окинула его быстрым взглядом, снова уставилась на руки, которые без устали теребили чертовы шнурки, и небрежно проронила:

— О ней я говорить не хочу.

— Я ушел от Теи.

— Вот как…

Мы снова сцепились взглядами, и я ощутила, как у меня в горле взбухают пузырьки истерического смеха.

— Ты не хочешь узнать, из-за чего?

— Что «из-за чего»?

Я несла какую-то чушь, но никак не могла собраться с мыслями. Мне не хватало сил сохранять спокойствие. Беседа наедине, телесная близость, разговор по душам — это кого угодно выведет из равновесия.

Маршалл лишь покачал головой и заявил:

— Ничего, Лили. Можно и мне тебя кое о чем спросить?

Я настороженно кивнула. Мне пришло в голову, что мы вдвоем, вероятно, похожи на деревянную игрушку — птичек, поочередно клюющих свой насест.

— Откуда у тебя шрамы? — мягко поинтересовался Маршалл.