Многоэтажная планета

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Прошло уже пятнадцать минут, как была объявлена получасовая готовность к взлету. Аня беспокойно поглядывала на бабушку Матильду и бабушку Тихую, но они вели себя вполне прилично. Тихая шевелила губами — очень возможно, что ворчала и ругалась, но никто этого, к счастью, не слышал. Бабушка Матильда, замечая, что Аня смотрит на нее, кивала ей — мол, все в порядке, бабушка тебя не подведет.

Так что Аня успокоилась и даже слегка задремала, когда взвыли дюзы и на телеэкране они увидели, как их собственная ракета на столбе огня поднимается вверх. Миг — и их уже на телеэкране не стало.

Они были в космосе.

Они летели к Флюидусу.

Все удивляло Аню в их корабле совсем необычной конструкции. И то, что они не плавали в невесомости, а ходили, как на Земле: был в корабле верх и низ, лево и право. Только изредка, при перестройке систем, корабельная гравитация отключалась, и тогда невозможно было смотреть без смеха на людей, которые уж очень привыкли к комфортабельным условиям полета и теперь казались такими неловкими.

Поражала Аню и просторность корабля. А если случалось попадать в агрегатный отсек, где было все необходимое экспедиции на Флюидусе (механизмы, ящики, тюки), то корабль казался прямо-таки огромным — целый завод, плывущий в космосе. Именно плывущий, едва-едва продвигающийся, представлялось ей, хотя она отлично знала, с какой невероятной скоростью они летят. Просто расстояния в космосе так велика что проходят недели пути, а в иллюминаторах ничто не меняется.

Удивляло Аню еще и то, что летели они так же, как летят испокон веков люди вместе с Землей в космосе, — не думая, не прикидывая, как именно они летят. Корабль шел по заданной программе, вели его автоматы, а они, экспедиция, занимались тем же, чем перед этим на Земле, — тренировались и изучали все, что было известно о Флюидусе.

Первые сведения о нем поступили на Землю, как раз когда Аня, тогда еще голенастая девчонка, которую и называли-то не иначе как Нюня, считала себя несчастнейшим и неудачнейшим человеком. На десятом году жизни пережила она невероятные приключения. И уже приготовилась к тому, что приключения в ее жизни будут всегда, но не тут-то было. Фима, ее сосед и главный участник всех приключений, хотя бы в институт на кафедру биологии ходил. Аня же, как и положено маленькой девочке, посещала школу, делала уроки, и никому не было дела до того, о чем она думает, мечтает или что вспоминает. С ней Фима почти не разговаривал.

— Ну, как дела, — скажет, — Анюня-манюня? — и, подмигнув, уйдет по своим делам.

Аня же после его ухода подойдет к зеркалу и тоже подмигнет. Но Фима-то этого уже не видит.

Когда-то он сказал Ане, что настоящий исследователь должен уметь молчать и ждать. Молчать — на это у нее еще терпения хватало. Но ждать…

Слишком уж энергична она была, чтобы просто сидеть и ждать.

Как-то она узнала, что Фима понимается в кружке космонавтики при Дворце пионеров, и тоже стала ходить в этот кружок. Тогда она, честно говоря, еще не понимала, зачем Фиме сразу кафедра биологии и кружок космонавтики. Но все равно: надо — значит, надо.

Однажды Аня пришла на занятия раньше и увидела, как занимаются девочки в балетном кружке. Мало сказать — увидела: просто смотреть она никогда не умела. Все, что делали девочки, делала в дверях и она. Но, наверное, не так. Потому что девочки фыркали и переглядывались.

— Что случилось? — хлопнула в ладоши преподавательница. — Ах, девочка не так делает. А вы все делаете замечательно, не правда ли? Если ты хочешь заниматься, — сказала она уже Ане, — приходи в следующий раз в купальнике и балетках. А сейчас не мешай нам, пожалуйста.

Аня пришла, и ее поставили самой последней; но когда все поворачивались, чтобы делать упражнения с другой ноги, она оказывалась первой, и сразу же все начинали фыркать и хохотать.

— Ти-хо! Ти-хо! — сердилась преподавательница, а ей сказала: — Ты девочка ловкая, но тебе не хватает грации.

Ане все-таки нравилось танцевать. Только надоедало, что всегда одинаково. Она уже и «батман тандю», и «релеве ланд», и даже сложные движения умела. Но ведь это умели делать в свое время и бабушки, и прабабушки, и бабушки прабабушек.

И вот однажды на выступлении, в то время как все изображали гномиков, Аня решила, что гномам, раз уж они живут в лесу, недостает какой-нибудь букашки. И станцевала букашку. Зрители смеялись и хлопали, маленькая Аня была довольна. А преподавательница рассердилась и сказала, чтобы Аня или танцевала, как все, или уходила из кружка.

Может быть, и не стоило обижаться. Но Аня не то чтобы даже обиделась — просто подумала, что и в следующий раз сделает что-нибудь не так, потому что в ее голове слишком много фантазии, вздохнула и ушла. И стала вести балетный кружок у своих кукол.

Учила их всяким танцам, а не только человеческим. Правда, для того чтобы танцевать, как насекомые, ее куклам не хватало усиков-антенн. И по-настоящему эти танцы не получались.

Тогда она рисовать стала. Подолгу смотрела на разных насекомых, а потом рисовала и подписывала:

«Болтают, как на базаре, — сразу все»;

«Кажется смирной — грустная и вытаращилась, — а на самом деле просто терпеливая хищница»;

«Он на крыльях, как на парашюте, летит — скрючился и ножки поджал»;

«Они лазят друг по другу, не мешая»;

«У него большая голова — не для ума, а для удара».

Фима как-то смотрел-смотрел на эти рисунки и сказал:

— Сдается мне, в тебе художница пропадает.

И Аня пошла в изостудию Дворца пионеров.

Только и тут не заладилось. Опять, как в хореографическом кружке, требовали, чтобы все одно и то же делали. Поставят букет цветов — и чтоб все его рисовали. Аня подумала: что, если сделать цветы другой окраски? Посмотрела по сторонам. Но все делали букет одинаково — чуть-чуть только разный цвет был. Аня пересилила себя и не стала менять окраску.

Руководительница кружка прошла по рядам и похвалила Аню — что у нее все как надо. Лучше бы не хвалила. Потому что Аня сразу забыла про свои правильные намерения. Сначала просто смотрела по сторонам, потом, задумавшись, на каждом венчике начала рисовать букашек: каждую — новую и каждую за своим делом и разговором.

Она рисовала и думала о чем-то своем, пока не услышала смех. Почти все собрались возле нее и, в общем-то, не зло, весело смеялись.

— Животных тебе еще рано рисовать, — сказала руководительница кружка. — Нужно сначала научиться рисовать мертвую природу, изучить анатомию животных и законы перспективы.

Вздохнув, Аня забрала свой рисунок и больше в студию не пошла.

Такой уж это был несчастный год в жизни маленькой Ани. Ей по-прежнему хотелось приключений и чего-нибудь невероятного. Но ничего не получалось. Как говорила бабушка Матильда, она не могла найти себя. «Видимо, — думала Аня, — «найти себя» — это совсем не то же самое, что увидеть себя в зеркале или ущипнуть за руку. А может быть, — думала Аня, — бабушка Матильда опять перепутала слова из-за своего склероза».

И вот в это-то самое время и поступили первые данные с Флюидуса. Космический зонд-автомат, отправленный задолго до того как начались описываемые здесь события, не только достиг намеченной звезды, но и передал на Землю невероятные вести.

У звезды была обнаружена огромнейшая планета, которая и сама-то оказалась горячей, никак не пригодной для жизни. Зато у этой планеты был спутник. Флюидусом его назвали (по-латыни это означает — текучий), потому что на этом спутнике атмосфера была текучая — плотнее земного воздуха, хотя и легче воды. Ученые даже не знали, вправе ли они назвать это атмосферой, аэросферой. Хотя и гидросферой назвать не могли. Не говоря уж о том, что существование на спутнике, почти вдвое меньшем, чем Земля, такой жидко-воздушной сферы оставалось загадкой. Самым же ошеломительным не только для ученых, но и вообще для всех явилось то, что на Флюидусе что-то громоздилось, что-то опутывало его — может, гигантская много-многоэтажная растительность, а может, что-то другое.

Очень увлекали эти новости Аню. Да и кого в тот год они не увлекали! Даже бабушка Матильда и та требовала от Ани подробных рассказов о Флюидусе.

А вот Тихая наоборот: на все попытки Ани рассказать ей о работе зонда-автомата, высадившегося на далекую планету, она только ворчала:

— Спутник! Зонт! Планеты! Болтают невесть чего! Откуда кому знать, иде это все происходит!

— Ну как же! А телевизор? Вы же сами видели!

— Чего видела-то? Ну летит штуковина! А может, она и всего-то… — Тихая показывала кончик ногтя. — Ну опускается. А куды? Может, в ту же самую Ахрику!

— Но ведь наука говорит! — сердилась Аня.

— Твоя наука, как ты, только и умеет кричать: «Знаю, знаю!» А кто знает, чего они там знают! Может, воображение одно, а не знатьё! Может, и вообще на свете нет ни звезд, ни планет — одна видимость?!

А у Ани и слов не хватало, чтобы доказать и объяснить. И она все усерднее занималась в кружке космонавтики и стала задавать уже такие вопросы, что преподаватель смотрел на нее с удовольствием и, объясняя что-нибудь, часто обращался прямо к ней. И тренировки в камерах Аня переносила лучше Фимы, который хоть и не жаловался, но выходил из камеры такой бледный, что на него даже смотреть было жалко. И с парашютом Аня прыгала, и карту звездного неба знала, и космическую навигацию изучала, и историю космических аппаратов. Впрочем, это уже не в тот год, а позже. Но как-то все эти годы слились в памяти воедино. Потому что если Аня когда и была в эти годы счастлива, так только в этом кружке да в воспоминаниях о невероятных приключениях, выпавших однажды летом на ее долю. Да еще когда слышала вести с далекого Флюидуса.

Она знала, что тверди на Флюидусе так и не удалось достичь ни одному зонду, хотя приборы нащупывали в глубине сгущающейся воздуховоды нечто вроде ядра. Сенсацию вызвала новость, что гигантская много-многоэтажная сеть, пронизывающая текучую атмосферу Флюидуса, меняется от сезона к сезону. Флюидусовской весной эта сеть, эта чащоба выпускает что-то вроде листьев — гигантские, от двух до трех метров длиной, пластины. Спустя почти два земных года, к флюидусовокой зиме, пластины пропадают. Ни начала, ни конца у сети не то стволов, не то живых труб обнаружить не удалось. Но форма гигантских пластин в разных местах была разной, как различны листья на разных деревьях. И это, как и многое другое, для ученых оставалось загадкой.

Загадок-то было много. «Но разгадывать их, — сказала однажды Бабоныка, — придется, наверное, уже нашим правнукам». По этому поводу Фима, которому Аня по-прежнему многое рассказывала, выразился так:

— Некоторые люди охотно дезертируют в старость, и даже в смерть.

Животных на Флюидусе зондирование не обнаружило ни прямо, ни косвенно, и Аня долго это переживала.

Однако переживала, как переживают прочитанное в книге, — издали, со стороны.

И даже когда начала меняться жизнь Обитателей маленького дома на улице Зоологической, долго еще было ей невдомек, что ото начало замечательного, начало подвигов и открытий…

…Потому что началось все с болезни, со странной болезни бабушки Тихой.

Старуха, которая раньше и дня не могла прожить без конфет, начала капризничать: конфеты всюду теперь были «не те»: то начинка «не та», то и вся-то конфета «совсем другая», то обертка «черт те знает с чем», а то даже и коробка «несусветная». Продавщицам кондитерских отделов становилось дурно при одном появлении Тихой. Получив конфеты, она обнюхивала их и требовала набрать из другого ящика. Набирали из другого — опять не так. Из третьего — неладно. Кончалось тем, что шла Тихая к директору. Но и директор ничем помочь ей не мог.

От всех этих волнений Тихая даже слегла. Как-то Бабоныка пришла ее проведать и принесла коробку конфет. Тихая внимательно обнюхала колобку, особенно по углам, по ребрам, и, сморщившись, отодвинула:

— Не подходит.

Бабушка Матильда терпеливо улыбнулись

— Да вы только попробуйте, милая! Это же «Белочка»! Вот смотрите… так-так, дата выпуска… совершенно свежая.

Аня еще удивилась, что бабушка Матильда без очков нашла и прочла штамп кондитерской фабрики

Тихая опять понюхала, на этот раз конфету, и глаза у нее подернулись слезой — не то от старости, не то от жалости к себе.

— Начинка не та, — только и сказала она хрипло.

— Да как же — не та? Сколько себя помню, всегда была такая. Ох уж эта старость, ма шер, — все кажется, что в молодости было вкуснее.

— Хвормочка та, а начинка врет, — продолжала твердить Тихая.

— Ну, не ест — и не надо, — успокаивала бабушку Матильду Аня. — Может, у нее уже организм пересытился сладким!

— Не пересытился, а пресытился, — поправляла рассеянно Бабоныка и с озабоченной таинственностью продолжала: — Анечка, она ведь и вообще почти не ест. Борщ уж сама варит, хоть и очень ослабела. «Мательда, — скажет, — налей, принеси». Разумеется, без «пожалуйста». Я принесу, а она ложкой копнет — и отвернется: «Тарелка не та. Лучше чаю, — скажет, — принеси». Я принесу, а она: «Не в том чайнике заварила, бестолочь». Я уж и рассержусь: «Ах, конечно, вы только на саксонском фарфоре едите или на баварском!» Может, у нее аллергия, Анечка?

Аня глядела на бабушку Матильду и не знала, о чем больше думает: о том, что она перестала забывать и путать слова, или о болезни Тихой, которая прекратила есть сладкое, или о Фиме, потому что он стал вдруг так быстро расти, словно на него только сейчас подействовали таблетки, которые он пил в детстве от маленького роста.

Аня даже побаивалась иногда: вдруг он не сможет остановиться и будет расти всю жизнь… Но большой рост не мешал Фиме быть умным, как раньше не мешал маленький. Две его статьи напечатали в «Вестнике биологических наук», а одну даже на три иностранных языка перевели…

«Все-таки, — подумала в этом месте самокритично Аня, — о чем бы я ни размышляла, но стоит мне вспомнить о Фиме, и все мысли переключаются на него. Может, у меня уже тоже склероз, что я так легко забываю обо всем, кроме Фимы?»

Она встряхивала головой, отмахиваясь от лишних мыслей, и шла к бабушке Тихой:

— Что с вами?

— Видать, душа с телом расстается. Вот вижу тебя, а глаза закрыть хочется. Закрою, а от тебя одни кусочки. Голова одним пахнет, руки — другим, платье — третьим. А склеить-то, склеить — сил нет, девонька. Уйди, ради бога, приспособься к другому платию.

Бабоныку Тихая вообще перестала к себе допускать:

— С ума свести хочешь, да? Что за духи у тебя? Это ж задушиться можно, задохнуться! Это ж не духи, это ж атомная бомба!

И врачей замучила, как до того продавцов: таблетки ей не подходили то по вкусу, то по форме, то по запаху.

И чем бы это кончилось, неизвестно, только забрали Тихую сначала в клинику медицинского института, а потом и вообще в какую-то клинику Академии медицинских наук.

С этого-то все и пошло. В этом-то и было начало того, что теперь они все вместе летели в составе научно-исследовательской экспедиции на Флюидус.

Командиром корабля и начальником экспедиции был Михеич Юрий Викторович, легендарный человек: вне Земли он провел треть своей жизни. Тем больше удивляло поначалу, что не было в его внешности ничего, что говорило бы о знаменитости, мужественности и талантливости. Невысокого роста, он выглядел старше своих лет — морщинистый и улыбчивый, этакий несмелый дедок. Аню звал старушкой, Бабоныку — девочкой. Но Тихую даже он называл только по фамилии, потому что для Тихой авторитетов не существовало. Она мола и Михеичу такое сказануть, что ему стало бы неудобно перед экипажем. Михеич был героем, был главным, был старшим, и все-таки именно к нему обращалась Аня со своими вопросами, потому что никто не умел так обстоятельно, так вдумчиво и при этом так просто и по-свойски объяснить, как он.

Ровесник Михеича, Козмиди числился зоологом по главной своей специальности. Все в экипаже были, как говорил Михеич, многостаночниками и энциклопедистами, то есть каждый имел по нескольку специальностей, каждый обладал обширнейшими знаниями. И все-таки, так уж полагалось, какая-то специальность считалась основной, главной.

То, что с ними летит зоолог, внушало Ане тайную, но очень горячую надежду, что Флюидус обитаем, что на нем, воз можно, есть живые существа. Она даже пыталась поговорить об этом с Козмиди, но не тут-то было. В отличие от Михеич; он почти никогда не говорил серьезно. Возраста своего Козмиди не скрывал, даже кокетничал, будто бы он — «старик». Но был такой энергичный и шутливый, такой несерьезный в своих шутках, с таким хитровато-веселым прищуром глаз, что Аня не замечала его возраста.

А вот Сергеева Сергея Сергеевича, главного специалиста по машинам и техническим системам, Аня склонна была считать вначале чуть ли не пожилым человеком. Уж очень серьезным и рассудительным он выглядел. И даже анекдоты, которых он знал немыслимое количество, рассказывал с усмешкой человека пожившего. Его и звали-то все по имени-отчеству: может быть, в шутку, а может, всерьез. Никто больше Сергея Сергеевича не возмущался, когда высказывались «безосновательные», как он выражался, гипотезы. Тщетно Козмиди урезонивал его, что гипотезы, сочтенные в свое время фантастическими, даже сумасшедшими, нередко оказывались истинными. Сергеева это очень сердило. А смущался он, только; когда по какому-нибудь случаю у него не оказывалось подходящего анекдота, словно не имел на это права.

Старший физик Володин сам анекдотов не рассказывал, зато на шутку откликался каким-то носовым смехом, больше похожим на хрюканье. Очень не нравилась Ане эта неприличная, как считала она, манера, но зачастую теперь она и за собой замечала, что вроде как хрюкает носом вместо обыкновенного смешка.

— Дурные примеры заразительны, — сказала со вздохом по этому поводу бабушка Матильда.

Володин отличался редкой молчаливостью. Поэтому, когда он что-нибудь говорил, невольно прислушивались все — значит, уж было что-то настолько важное, что промолчать Володин не мог себе позволить. В корабельных буднях был он знаменит тем, что в минуты задумчивости ел невероятно много и при этом не толстел. А задумываться ему приходилось часто — ведь он был физиком, а космос для физика — это, как понимала Аня, море проблем и загадок.

Ботаника Маазика все считали еще и летописцем экспедиции. Конечно, и другие вели индивидуальные записи и общий бортовой дневник. Но свой личный дневник Маазик вел так подробно, что, если в бортовом дневнике или в чьих-нибудь записях оказывался пробел или спорное место, неизменно обращались к Маазику, который тут же и раскрывал одну из своих толстых тетрадей. Врач и биохимик Заряна Иванова только удивлялась — сама она свои заметки и замечания предпочитала наговаривать на пленку: скорее и проще. Что касается Ани, то она удивлялась другому: зачем Маазику все эти записи в толстых тетрадях, когда он и так помнит, кажется, все на свете — все книги, которые прочел, все кадры, которые видел, все названия растений и животных? Или он, может, так и запоминает: сначала записывает, а потом помнит? «Наша библиотека», — называл Маазика шутник Козмиди. Но, если вдуматься, это вовсе и не шутка — Маазик был даже удобнее, чем библиотека: в библиотеке нужно еще искать, а Маазик через одну-две минуты давал необходимую оправку. Был он очень вежлив: сколько раз в день ни встретится, столько и поздоровается. Не сразу Аня поняла: он просто не помнит, что уже встречался сегодня с ней. Что касается книг, науки — все помнит, а в повседневной жизни многое забывает. Он забывал даже время обеда, и за ним всегда кого-нибудь посылали. А по глазам никогда не подумаешь, что Маазик такой рассеянный. Глаза внимательные и приветливые, всегда широко открытые.

Заряну Иванову Аня обожала, как только может обожать шестнадцатилетняя девочка красивую, умную, добрую женщину. Экспедиция на Флюидус была третьей космической экспедицией Заряны, однако выглядела она совсем молодой: веселая и безмятежная, словно любила весь мир и весь мир любил ее. Да так оно, наверное, и было: как не любить обаятельную, прекрасную женщину!

Аня считала, ей повезло, что в этом полете Заряна большую часть времени занимается ими тремя: бабушкой Матильдой, бабушкой Тихой и Аней. Она изучала их феномен в условиях космического полета. Ведь бабушка Матильда и Аня тоже оказались феноменами.

Только успели тогда на Земле положить в клинику бабушку Тихую, как начались странности у Бабоныки. Как-то, вернувшись из школы, застала ее Аня… на старой груше.

— Бабенька, кто тебя туда поднял?! — всплеснула руками Аня.

— Почему — поднял? — весело болтая ногами, отвечала Бабоныка. — Я сама влезла.

— И теперь не можешь слезть? — бросилась к ней на помощь Аня;

— Почему — не могу? — опять удивилась бабушка Матильда. — Я прекрасно умею лазать по деревьям!

И, чтобы продемонстрировать это внучке, ловко и быстро спустилась вниз, зацепившись, правда, кружевной косынкой за сучок.

В другой раз она разахалась бы над косынкой — что это старинные французские кружева, которым и цены-то нет. А теперь небрежно рванула и, посмотрев на то, что осталось в руке, поморщилась и бросила.

— Это уже не кружева, — заявила она обескураженной Ане. — Это уже старье.

И тут же снова вскарабкалась на грушу.

— Анюня, — позвала она оттуда, — лезь сюда. Здесь так интересно, отсюда такой вид открывается! Я только сейчас поняла, какую неинтересную жизнь вела все последнее время! Отсюда все видишь совсем по-другому! Жаль, что в нашем дворе так мало деревьев! Что же ты стоишь там, внизу? Или тебе помочь? Тут очень удобный ствол: я подвинусь, мы сядем рядышком и поговорим о чем-нибудь интересном!

— Бабушка, а обедать? — сказала совсем растерявшаяся Аня.

За обедом Аня уговаривала бабушку Матильду сходить к врачу, но та и слышать об этом не хотела, хотя раньше очень любила такие посещения. После обеда Бабоныка вновь вскарабкалась на грушу и мурлыкала там какие-то песни.

Вечером Аня потихоньку подмешала в тарелку бабушке успокоительный порошок. Но когда на другой день вернулась из школы, в доме был настоящий разгром: вся мебель — шкафы, столы, стулья, кровати, диван — перевернута, и по ней прыгала бабушка Матильда.

— Так веселее, — только и сказала она Ане.

Аня бросилась посоветоваться к соседям — никого не было.

А когда вернулась, бабушка Матильда тихо-мирно сидела перед трюмо, которое одно не было перевернуто, и грустно, мудро улыбалась.

— И эта старуха и есть я? — сказала она, обращаясь не то к Ане, не то к себе.

— Даже глядя в зеркало, мы лжем себе, — сказала, подумав, бабушка Матильда. — Мы ведь видим там не себя теперешних, а себя прежних — сквозь те маски, в которые нас нарядило время. Зеркала ни в чем не убеждают нас, если мы сами лжем себе. А может быть, наоборот — это зеркала лгут нам.

И серебряной своей пудреницей она сильно ударила по зеркалу.

— Отныне в нашем доме зеркал не будет!

Аня прикрыла лицо от осколков, так и брызнувших во все стороны, а когда открыла, то увидела, что бабушка Матильда заматывает полотенцем пораненную руку. Но кровь тут же промочила толстое полотенце.

— Бабушка, надо же йодом помазать или это… жгут наложить!

— Пустяки, — сказала невозмутимо Бабоныка. — До свадьбы заживет, ха-ха-ха! Кто бы подумал, что во мне еще столько крови!

Тогда Аня бросилась звонить в «Скорую помощь»:

— Скорее! Приезжайте скорее — она руку поранила, моя бабушка Матильда! Как поранила? Ну, когда зеркало разбивала! Зачем разбивала? Чтобы не врало, говорит! Только вы скорее, пожалуйста! А то вдруг она умрет от потери крови.

Но когда приехала «скорая помощь», кровь уже не шла, и Бабоныка удивилась:

— Зачем вы приехали? Вы же видите — рана у меня не кровоточит. Кто здесь все перевернул? Это я! Не верите? Вот смотрите!

И она бодро передвинула шкаф.

— Бабенька, кровь же пойдет! — только ахнула Аня.

— О, вы очень сильная! — сказала врач, не показывая своего удивления. — Но мы вас должны взять для обследования.

— Ой, не берите! — всплеснула руками Аня. — Вы, наверное, решили, что она сумасшедшая, а она просто сильная и веселая.

— Разве снова стать молодой — это значит сойти с ума? — удивилась Бабоныка. — А впрочем, я, пожалуй, поеду с вами, мне это даже как-то любопытно.

И, послав Ане воздушный поцелуй, она отправилась с ними.

После ее ухода Аня долго плакала. Конечно, то, что устраивала в последние дни бабушка Матильда, было странно. Но, с другой стороны, она совершенно не путала слова и не жеманничала последнее время.

На следующий день Аня отправилась проведать Бабоныку. Та спустилась к ней хоть и в больничном халате, но довольная и улыбающаяся.

— Давно уже, — сказала она, — мне не с кем было так по душам поговорить, как со здешним врачом. Ты — хорошая девочка, Анюня, я не могу обижаться, но у тебя всегда свои дела, тебе некогда. А если некому рассказать о прожитой тобою жизни, то иногда сомневаешься, стоило ли вообще жить.

— Я думаю, бабенька, тебя скоро выпишут.

— Не волнуйся, Анюня, не торопись, мне здесь хорошо и интересно, — сказала Бабоныка.

Домой Аня шла в задумчивости, но дома опять расплакалась.

И когда через неделю у нее что-то сделалось с глазами, не удивилась — решила, что это от нервного расстройства и слез. На уроках она сидела, закрыв глаза, и учительница обеспокоилась:

— Тебе плохо или ты просто спишь? Болят глаза? Иди сейчас же к окулисту — со зрением шутить не следует.

Окулист посадил ее к стене, а на противоположной стене открыл шторку на таблице и велел читать, прикрывая то один глаз, то другой. Аня же закрыла оба глаза и прочла таблицу сверху донизу, только некоторые буквы путала — «К» и «H», например, или «И» и «Ш».

Между тем, когда в следующий раз Аня пришла проведать бабушку, ей сказали, что Матильда Васильевна признана комиссией нормальной и отправлена для обследования в ту же клинику, что и бабушка Тихая.

А потом оказалось, что это вовсе и не клиника, а научно-исследовательский институт космической медицины.

В полной темноте, да еще с завязанными глазами, Тихая не только определяла, кто стоит в трех метрах от нее, но и прибавляла:

— А косынку чужую одела — с той раскрасавицы, что сейчас у машинки сидит. И ногти позавчера наманикюрила — противный, все ж таки я скажу, запах!

Или:

— Маленькая мохнатая собака, в шампуни искупанная. Чем в шампуни пса стирать, лучше бы живот собаке полечили!

За перегородкой ставили бочонок с капустой. И что же?! Тихая не только определяла, что это капуста, но и точно указывала, когда ее заквасили, и какие яблоки положили в нее, и даже из какой породы дерева сделан бочонок, а также ободья на нем.

— А теперь, Тихая, мы с вами проведем несколько других сеансов, — говорили ей.

— Многосерийные? — любопытствовала старуха.

— Мы кладем перед вами два предмета совершенно одинаковой формы; только один из них из земного металла сделан, а другой — из металла, выплавленного в космосе. Можете ли мы их различить? Простите, что вынуждены держать вас в темноте с завязанными глазами.

Тихая различила. А затем, и вовсе уж поразив ученых, различила не только материал, из которого был сделан предмет, но и форму этого предмета.

— Чему ж ты, скажи на милость, удивляешься? — сердилась она. — Ну, скажи ты мне, неужто кость будет пахнуть, как картошка? И неужто большая картошка столько же запаха дает, сколько маленькая?

Ученые ахали:

— Она по запаху различает не только расстояние до предмета, но и величину, и форму!

Устраивали Тихой соревнование с прибором, определяющим запахи. Куда было прибору до Тихой! Он, конечно, покраснеть не мог, но инженеры, наверное, бледнели и краснели. И ночей не слали — всё думали, как бы сделать прибор, который чуял бы лучше малограмотной старухи. Только ничего у них не вышло.

А какой бодрой была теперь Тихая! Никакого недомогания! Оказывается, она страдала не от недостатка сил, а от их избытка. Ее нюх, усилившись в последние годы, доставлял ей даже страдание, пока ученым не понадобился этот нюх. Стоило вовлечь его в работу — и Тихая преобразилась.

Ученые искали подходов к феномену Тихой:

— Вы видите запах?

— Как это — вижу? Чую!

Все было в самом деле удивительно, но Аня не понимала, почему это интересует институт космической медицины. И даже когда нюх Тихой на разных насекомых стали испытывать, до Ани все еще не доходило.

Первая догадка — даже не догадка, а так, неясная мысль, короткое ощущение — возникла у Ани, когда Тихую обрядили в скафандр и снова испытывали ее нюх. Скафандр был громоздкий, с хоботком, как у противогаза, и с баллонами воздуха. Глядя на Тихую, ставшую еще шире — просто кубик! — Аня вдруг заволновалась, представив, что та находится на неведомой какой-то планете и от ее нюха зависит успех экспедиции. И теперь Аня не просто с любопытством — напряженно следила за Тихой. Конечно, запахи сделали резче, но явно сомневались, что и в скафандре старуха сумеет их услышать. А Тихая сумела!

К этому времени не одну Тихую изучали в институте космической медицины. Бабоныкой и Аней тоже очень заинтересовались. Аня в институт следом за бабушкой Матильдой угодила. Из-за зрения. Из-за того, что ей часто удобнее было смотреть с закрытыми глазами, чем с открытыми. И еще из-за того, что она быстро запоминала и воспроизводила движения, самые сложные и запутанные.

— Вот посмотри сюда, — говорили Ане, — сколько здесь существ, что они делают?.. — А сейчас?.. Нарисуй насекомое, которое справа. Хорошо, теперь покажи его позу. Посмотри сюда, как по-твоему, что это такое? Еще раз — внимательнее! Так, а теперь мы пустим изображение быстрее. Различаешь? Как только перестанешь различать, подними руку.

И все в этом роде. Иной раз голова болела от напряжения.

Ну, с темнотой полегче было. Устраивали то полную темноту, то частичную — что-то вроде сумерек. Иногда, наоборот, сильный свет давали. А иногда темноту и свет чередовали.

Оказалось, что она не всегда и не все видит с закрытыми глазами. Нужно было себя настраивать, что ли. Очень захотеть. Сосредоточиться. Когда, например, смотришь обычно, то не видишь, как муха машет крыльями. А зажмуришься, сосредоточишься и видишь, как летит, светится муха, видишь ее контуры, а по бокам мерцает веер света — это крылья дрожат. Аня и раньше когда-то умела видеть с закрытыми глазами, но не знала, как именно она видит. А теперь, по настоянию ученых, анализировала.

Вот она сидит под деревом и видит и дерево и траву. Но это не так интересно. Потому что она ведь видела их и до того, как зажмурилась. Но вот в воздухе перед ее закрытыми глазами появляется колышущаяся световая дорожка, и она не сразу понимает, что это. Открывает глаза — ну конечно, это же бабочка, обыкновенная бабочка-капустница. Аня снова закрывает глаза и теперь уже внимательно наблюдает, как раздваиваются и плещутся в полете крылья бабочки и даже как облетает с крыльев немного пыльцы и метется, как дорожка, вслед за бабочкой. А может, это и не пыльца; но для того чтобы точнее увидеть, надо точнее знать.

На опытах куда ее только не помещали! И в камеру под воду, и в центрифугу! Чего только ей не показывали!..

— Рыб видишь?

— Вижу. Только свет у них голубее.

А в центрифуге:

— Вижу следы, которые накручивает центрифуга. Как нитки на катушку.

Сверкали сильным электрическим разрядом. Открытые глаза видели только короткую вспышку. Перед закрытыми вспышка висела долго, очень долго, медленно угасая.

— А ну-ка подойди к окну. Сосредоточься, посмотри в небо. Закрой глаза и смотри на солнце.

Тогда впервые Аня увидела вселенную такой, какой она ее никогда не видела. Там, где только что сверкало солнце, теперь было ровное сияние, перемешанное с сиянием других звезд. Да и звезд тоже не было — вселенная источалась всевозможным светом, перепутанным, где собранным, где размытым…

Видение длилось мгновение, а потом Аня переставала видеть.

И на корабле, в космическом полете, они много тренировались. Заряна и Володин, а иногда и Михеич или Сергеев предлагали ей смотреть в космос с закрытыми глазами и по возможности точнее излагать то, что она видит. Сами эти эксперименты были недолгими, хотя иногда уже достигали и пяти, и даже десяти минут. Но очень долго потом занимались расшифровкой данных. Саму Аню к расшифровке не допускали, чтобы она потом не вообразила то, что узнает.

А вот Матильду Васильевну допускали к самой утомительной, к самой кропотливой работе по обработке и Аниных «наблюдений», и показаний приборов. Она совсем перестала быть той бестолковой старушкой, которой была раньше. Вот живость и кокетливость в ней остались. Даже усилились, пожалуй. Прежде чем взяться за работу, с которой она справлялась прекрасно, Бабоныка некоторое время кокетничала:

— Ах, ну на что вам такая бестолковая старуха, как я? Старость — не радость, мои дорогие. Когда я была молода — лет в сорок, — моей сообразительности и быстроте действительно могли позавидовать многие. Но сейчас… Ну хорошо, попробую.

— Как вы думаете, — шептала Михеичу Аня, — бабушка действительно была в молодости такой способной?

— Думаю, нет, — говорил Михеич. — Думаю, сейчас она способнее, чем когда бы то ни было раньше.

Это называлось «феномен Бабоныки».

Феномен был тем более удивителен, что ничто в предыдущей Бабоныкиной жизни его не предвещало. Скажем, нюх бабушки Тихой и прежде был феноменален. Скажем, Аня и раньше умела видеть с закрытыми глазами. Их способности сейчас увеличились в десятки раз, но все-таки они всегда у них были, эти способности. А когда неловкая прежде бабушка Матильда с быстротой кошки карабкалась на дерево или Я силой штангиста ворочала мебель — это уж и в самом деле поражало.

Обе старушки и Аня великолепно показали себя на испытательных стендах. Однако Аня и до этого занималась в кружке космонавтики. Тихая и до этого была ловкой, быстрой, работящей старухой. Но когда бабушка Матильда не только чувствовала себя прекрасно в невесомости, а потом ёще и рассказывала внимательно слушающим ее медикам: «Это восхитительно. Я летаю, словно во сне. Чуть оттолкнусь — и полетела», Аня даже речь теряла от удивления.

Об экспериментах с перегрузками Бабоныка отзывалась так:

— Вы знаете, в этих перегрузках есть что-то омолаживающее! Да-да, я давно не испытывала такого юного волнения!

Удивляло, правда, что Матильда Васильевна устает тогда, когда другие отдыхают.

«Неужели до такой степени кокетничает?» — думала Аня. И ошибалась. Бабоныка не кокетничала. Она действительно все хуже себя чувствовала в обычных земных условиях.

Когда ученые сделали свое заключение, Аня уже и сама понимала, что с ними произошло. Те невероятные приключения, которые они пережили несколько лет назад, не только дали ученым ключ ко многим загадкам удивительного мир насекомых. Это путешествие, этот мир повлиял и на их организм, постепенно усилив необычные способности у нее и у Тихой. У бабушки Матильды таких способностей не было. Но у нее развились черты, не свойственные раньше: она оказалась больше приспособленной к космическим перегрузкам, чем к нормальной земной жизни.

Природные условия на далеком Флюидусе, по мнению ученых, больше напоминали тот невероятный мир, в котором живут насекомые. Вот почему после долгих размышлений и испытаний Аню, Тихую и Бабоныку включили в состав научной экспедиции на далекий Флюидус.

А вот Фимы — умного, незаменимого Фимы — с ними не было. Он, наоборот, все хуже переносил космические перегрузки, и комиссия забраковала его.

— Ничего, — говорил он в утешение Ане, — не так уж важно, где человек работает. Вселенная едина: вам на Флюидусе поможет Земля, нам на Земле поможет Флюидус.

Все так, конечно, но ей, именно ей, Ане, ужасно не хватало Фимы.

В долгие часы учебной космической вахты, когда она сидела за спиной Михеича или Сергея Сергеевича и постигала тонкости космической навигации, она частенько, отвлекаясь, думала о последнем возгласе Фимы: «Я буду ждать!»

«Чего он будет ждать? — думала Аня. — Вестей? Но кто же не будет ждать вестей из космоса и с Флюидуса?! В этом случае Фиме нужно было выразиться: «Мы будем ждать!» Или все же он именно от нее ждет вестей?.. Разумеется, корабль имеет связь с Землей. На сеансах телесвязи разговаривают с Центром, с академиями, с родными. Но между вопросами и ответами проходит так много времени! Да и что передашь Фиме в считанные минуты на виду у всех?»

Вахта кончалась, Аня шла к себе и, если бабушка Матильда уже спала и не донимала ее разговорами, снова возвращалась мыслями к Фиме. А что, если он ждет не вестей, а именно ее? Каждого из них ждала вся Земля, Аню в прощальных напутствиях даже называли дочкой всей Земли. Не дочерью, а именно дочкой. Но хотелось бы, чтобы Фима ждал ее особенно. Ах, если бы у Фимы было не такое серьезное, нежно-задумчивое лицо, если бы он не так был предан науке, тогда, возможно, она сама была бы больше предана науке и меньше Фиме!..

Наступал корабельный день. И снова была учеба и работа. Потоки нейтронов, инфракрасное и ультрафиолетовое излучения, галактические радиошумы, магнитные поля, белковая биомасса, земная оранжерея, работа над твердыми и жидкими телами — это еще самый маленький перечень того, чем занимались они ежедневно.

Но настал день, когда одна из звезд на небосклоне оказалась заметно крупнее других. И вскоре корабль начал сбавлять скорость. Они приближались к цели своего путешествия.