Многоэтажная планета

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Чуть не каждый день теперь приносил открытия.

У них, был уже не один, а несколько снимков огромного насекомого, названного дефилиппусом. Сергей Сергеевич и Володин только сокрушались, что снимки нечеткие. И опять они думали и мастерили — совершенствовали аппарат и пленки. А уж какие споры над снимками разгорались. Спорили о том, как все же передвигается дефилиппус. Потому что иногда над насекомым расправлялось что-то похожее на большой плавник или крылья, иногда же оно пролетало на чем-то вроде веревки… Спорили, покрыт ли дефилиппус ороговевшими чешуйками или же шерстью. Рассуждали о том, как он дышит, какие у него возможны органы чувств. А главное — как и почему возбуждает он вокруг себя электромагнитную тряску. Только о разумности дефилиппуса не спорили, даже вопроса не поднимали: Аню же страшно интересовало именно это.

На ее вопрос, не может ли статься, что это разумное существо, Тихая безапелляционно ответила:

— Еще чего — оно насекомое, и все тут! Почему мне известно? А по глазам! Нету в его глазах никоторой мысли!

На Флюидусе, считала Аня, наступало самое интересное, но Михеич все реже разрешал ей теперь участвовать в экспедициях — требовался постоянный присмотр за бабушкой Матильдой.

В тот день Аня проснулась от ранней побудки, но, вспомнив, что ей сегодня велено оставаться на корабле, снова задремала.

Проснувшись окончательно, она негромко окликнула:

— Бабенька!

Ответа не было.

Застыдившись, что, пока она спит, бабушка Матильда кому-то мешает, Аня быстренько оделась и отправилась на поиски. Она заглянула в ближайшие каюты, в столовую, на кухню, в библиотеку — бабушки Матильды там не было. Аня побежала в командный отсек, как вдруг раздался сигнал тревоги.

— Что случилось? — крикнула она чуть не наскочившему на нее Сергею Сергеевичу, а тот остановился со всего разбега и уставился на нее.

— Что случилось? — повторила Аня.

Ничего не отвечая, Сергей Сергеевич схватил ее за руку, расцеловал в обе щеки и потащил за собой, бормоча что-то невразумительное.

«Может быть, — подумала Аня, — бабушка Матильда подняла панику, что со мной что-то случилось, меня не застали на месте и вот дали тревогу!»

Однако и в командном отсеке бабушки Матильды не было, а дежуривший там Володин так уставился на Аню, что даже хмыкнуть забыл.

— Да что это с вами со всеми? — рассердилась Аня. — Почему тревога? Где моя бабушка?

Вместо ответа Сергеев с Володиным набросились с вопросами на нее:

— Когда ты вернулась на корабль? Почему не предупредила группу?

Аня не успела и слова молвить, как в динамике раздался голос Михеича:

— В чем дело? Почему Аня ушла с группой? Я не разрешал.

Оттолкнув Володина, Аня крикнула:

— Я никуда не уходила! Я ничего не пойму! Где моя бабушка?

Сигнал наконец умолк. Горели только красные глазки: «Тревога! ЧП!» Все казалось багровым в их свете. Аня еще ничего не понимала, но сердце ныло нестерпимо.

— Утром, — доложил автомат шлюзовой камеры, — три человека с роботами вошли в капсулу, после чего капсула отправилась в заданный район.

Автомат перечислил состав группы, и пораженная Аня услышала свое имя.

— Мой скафандр! — крикнула она и бросилась в каюту.

Скафандра на месте не было.

Утром, пока Аня спала, Бабоныка нарядилась в ее «королевский» лиловый скафандр и вышла в коридор. Все на корабле знали цвета скафандров каждого. И автомат шлюзовой камеры регистрировал группу по цвету скафандров.

Козмиди, нагнав лиловый скафандр в коридоре, еще поторопил: «Долго спите, девушка! Скорее, Анечка, мы опаздываем!» И даже подкрутил гермошлем, не разглядев в неверном флюидусовском свете лица за стеклом.

И Заряна не удивилась присутствию в капсуле «Ани» — решила, что Михеич передумал и разрешил ей участвовать в высадке. Они с Козмиди были заняты вчерашней новостью. Накануне прибор, установленный на одном из оплывков, зарегистрировал строго периодичные импульсы. Маазик даже назвал оплывки биомаяками. Раздраженный Сергей Сергеевич, конечно же, напоминал, что в свое время, открыв пульсары, пытались увидеть в них радиомаяки иных цивилизаций. Козмиди подшучивал над ними обоими. Об этом и вспоминали утром в капсуле Козмиди и Заряна. Обернувшись к лиловому скафандру, тихонько сидевшему в углу, Заряна спросила, что думает по этому поводу «Аня». Матильда Васильевна промолчала. Но спор вспыхнул с новой силой, и на молчаливость «девочки» не обратили внимания.

Закрепив капсулу на посадочной площадке, Заряна и Козмиди заторопились к оставленным накануне приборам. Лиловый скафандр мешкал, но на это второпях не обратили внимания и вспомнили о «девочке», лишь когда» в установленный час переклички она не отозвалась.

Потом Козмиди рассказывал, что, уже погрузившись в работу и напряженно размышляя, он увидел лиловый скафандр, пробирающийся по стволам. Что-то еще показалось ему странным. Задним числом он понял, что на лиловом скафандре не было фала, связывающего с капсулой. Но тогда это скользнуло краем сознания…

Больше лиловый скафандр ни Заряна, ни Козмиди не видели.

Сутки — и днем, и ночью — продолжались поиски. Даже те, Кому велено было отдыхать, ворочались в своих — кроватях, Медали сигнала обнаружения.

Аня совсем не отдыхала. К ней было не подступиться. Осунувшаяся, почерневшая, она перебиралась со ствола на ствол, протискивалась меж ветвей, оглядывая каждый закоулок.

А нашла — Тихая. Она не вглядывалась, как другие. Она внюхивалась, сдвинув гермошлем и взяв в зубы воздуховодную трубку. Молча и цепко передвигалась Тихая в чащобе. Потом остановилась и сказала:

— Здесь Мательдой пахнет!

И повела поисковую группу.

Через двадцать метров обнаружили мертвую Матильду Васильевну в лиловом скафандре с отвинченным гермошлемом. На лице ее, однако, не было признаков удушья: выражение его было спокойное и даже приветливое.

— Смерть наступила мгновенно, — сказал Заряна. — Она не мучилась.

Аня даже не плакала — она никак не могла поверить в случившееся.

В одноместном батискафе опустили останки Матильды Васильевны уровнем ниже, прикрепили к стволу.

Проходили дни. Аня крепилась, чтобы снова и снова не переспрашивать, отчего умерла бабушка Матильда.

Как вдруг батискаф с телом исчез.

Первая обнаружила это опять-таки Тихая, однако даже она не сразу сообразила куда. Сначала она бросилась в глубь, чащобы, как бы преследуя похитителей. Доверяя Тихой чуть, ли не слепо, Михеич и Сергеев поспешили за ней. Однако минут через десять Тихая остановилась и повернула назад. На вопросы она не отвечала. Теперь Тихая не спешила, а продвигалась чуть ли не ползком.

Аня подоспела со второй группой. Она уже знала, что батискаф исчез. Первой выскочив из капсулы, бросилась к людям, понуро стоявшим метрах в двадцати. Перед ней расступились, но, кроме пустого, распавшегося надвое, как пустая скорлупа, батискафа, она не увидела в первую минуту ничего! Люди, однако, смотрели мимо батискафа — на большой, метра полтора в поперечнике, оплывок. «При чем тут оплывок?» — подумала Аня с досадой. Она обежала глазами столпившихся. Все смотрели на этот оплывок. Заряна положила руку ей на плечо, прижала к себе. Только тут Аня заметила, что оплывок почти прозрачен. В его глубине что-то темнело. Вглядевшись она различила контуры тела — так спят, свернувшись калачиком, дети. Это была бабушка Матильда.

Несколько часов у оплывка возились роботы. Никакие инструменты не брали его.

Между тем оплывок совсем потемнел. Только Тихая еще продолжала видеть тело в его глубине.

Как тень, ходила Аня за Михеичем, выспрашивала:

— Зачем они ее замуровали? Дефилиппусы.

— Почему ты считаешь, что это дефилиппусы?

— Если не дефилиппусы, почему бабушка оказалась в оплывке?

— Еще раз говорю: мы слишком мало знаем. Возможно, стволы каким-то образом вбирают в себя все остатки.

— А личиночная нога, а батискаф?

— Не сразу, может быть, вбирают.

— Вы считаете, эти стволы могут быть…

— Чем угодно. Санитарами, похоронным бюро… Аня, возьми себя в руки.

— Хорошо, — покорно говорила Аня.

А через минуту опять спрашивала:

— Скажите мне, только правду, ее в самом деле никак нельзя достать?

— Ты же знаешь, ни один инструмент не берет эти стволы, — отвечал Михеич терпеливо, сам страшно изменившийся, осунувшийся за эти несколько суток. — Мы даже не знаем могли бы мы хотя бы взрывом их одолеть. Да и зачем, девочка? Это саркофаг, которому мог бы позавидовать любой фараон.

…Заряна предложила погрузить Аню в оздоровительный сон. Но всегда такая приветливая Аня взбунтовалась.

— Вы хотите меня усыпить, чтобы я забыла ее! Тогда вы все можете успокоиться! И во всем мире тогда не останется человека, который бы помнил и любил ее! Нет!

— Аня, — сказал Сергей Сергеевич, — твоя бабушка открыла первое внеземное существо, и помнить ее будут дольше, чем нас с тобой. Знать о ней будут во всем мире…

Но он даже сам не ведал, насколько был прав, говоря это.

Невесело было в эти месяцы на корабле. А как горевала Тихая! Кто бы подумал, что эта жесткая, неласковая старуха, всегда шпынявшая Бабоныку, по-своему к ней привязана?

И не то чтобы в первую же минуту было видно, что Тихая переживает. Из всех, окруживших умершую, она выглядела самой равнодушной. Сказала: «Мательда здесь» — и первая ушла к капсуле.

А потом Тихая сникла. Даже широкий и острый нос ее как бы обмяк, а глаза потеряли остроту буравчиков.

Недели через две пришла она к Ане и вдруг погладила ее по голове.

— Вот так-то, — сказала она, — нету нашей Мательды. Прошла жизнь, а чего, кроме всякой тяжести, вспомнить? Детство было — не приведи бог. А и выросла — много ли добра видела? Работала до черноты в глазах. Взамужем была — и этого добра испытала — на всю жизнь наелась. Девчонку вот только жаль — была у меня Мотька. Куда вам всем до нее — шустрая и красивая, вся в меня…

Как ни грустно было Ане, она не выдержала, улыбнулась от этих слов бабушки Тихой. А та даже не заметила, продолжала:

— Хвеномен — вся в меня (она уже не говорила «хвени-мени», а почти правильно, если не считать буквы «ф», которая для Тихой и всегда-то была «хв»)… Хвеномен, одно слово. Только и она померла, царство ей небесное… А тепереча вот загнусь, как Мательда, на этом Хлюидусе и не свижусь с ней.

— Не свидитесь? — удивилась Аня. — С кем? С дочкой? Это вы, что ли, про «тот свет»?

— А то про какой же ж?

— Так почему же, раз вы уж верите в «тот свет», не свидитесь-то?

— Тот свет на той Земле остался, — сказала Тихая.

И опять Аня улыбнулась. И опять Тихая не заметила. А сказала вдруг с болью:

— Я о Мательде всё! Ну до чего ж бесполезное существо была покойница — никакого даже хвеномена в ней не было! А вот жалко ж, прямо я не знаю!

Аня как сидела, так и онемела на минуту — вытаращилась на Тихую и молчала. Только было она растрогалась, как Тихая снова все испортила. Когда же к Ане вернулся дар речи, она не стала кричать и возмущаться, как раскричалась бы раньше. Она только твердо сказала:

— Неправда, бабушка Тихая. У моей бабушки тоже был феномен. Она, как ребенок, ласковая была и ждала всегда самого лучшего.

Аня еще говорила это, а сама подумала: такая ли уж всегда была бабушка Матильда ласковая и была ли она, например, ласковая с бабушкой Тихой, даже если это и трудно было?

— А внезапное омоложение организма? — сказала еще Аня. — А как она перегрузки на испытательных стендах выдерживала? А главное — она добрая была.

Но Тихая не слушала. Она плакала крохотными мутными слезами.

Не было дня, чтобы Тихая не отпросилась хотя бы на полчаса на «могилку» Бабоныки.

Больше она уже никогда не плакала. Тряпочкой протрет оплывок, хотя от этого ствол нимало не изменяется, постоит, не то вглядываясь, не то внюхиваясь, и при этом что-то бормочет себе под нос.

Аня никогда не подходила близко к бабушкину оплывку — боялась, не хотела видеть то, что могла увидеть, как и Тихая.

Потом Аню вообще перестали посылать на этот маршрут, и она была благодарна Михеичу.

Аня взяла себя в руки, работала, как и все, разве что прежнего пылкого интереса не испытывала.

Сергей Сергеевич то и дело оказывался возле нее, и сначала она даже думала, что это Михеич поручил ему опекать ее. Но нет, никому ничего Михеич не поручал, все это делали по велению сердца. И хотя каждый был к Ане внимателен без назойливости, но постепенно все как бы отодвинулись в сторону, потому что у Сергея Сергеевича это получалось лучше: он понимал, когда Аню можно оставить одну, а когда одной ей трудно. Он безошибочно знал, когда помолчать, а когда и пошутить, и даже анекдот, может быть, рассказать Он один умел вызвать на лице Ани улыбку. Улыбку, а не смех, после которого слезы, если они совсем близко, брызжут еще безудержнее. Никогда бы до этого Аня и подумать не могла, что требовательный, суровый Сергей Сергеевич, хотя она и раньше знала, что он добрый, может быть еще и таким заботливым и чутким.

Как-то она спросила:

— Сергей Сергеевич, почему вы столько возитесь со мной?

— Потому что люблю.

Аня сдвинула брови.

— Меня все любят, — сказала она, не оттого, что хотела похвастаться, а оттого, что ей почудился в его словах другой смысл.

— Это правда — все, — сказал Сергей Сергеевич так основательно, как он вообще говорил всё, невзирая на свою молодость. — Но я больше всех.

— Как это? — спросила Аня.

— А так, что я согласился бы умереть, только чтобы ты стала снова такой веселой и счастливой, как раньше… как солнышко…

Аня даже растерялась, а Сергей Сергеевич продолжал:

— Ну, посмотри на себя, какая ты милая, какая красивая и какая… уже взрослая.

Тоненькая зеленоглазая девушка в шапочке пушистых волос строго смотрела на Аню из зеркала. Она казалась гораздо взрослее сверстниц, оставшихся на Земле.

— Здесь же меньшая сила тяжести, — подумала Аня вслух, как бы оправдываясь. — Мы живем, наверное, быстрее…

— И не заметим, как станем старичками…

— Или снова детьми…

Она вспомнила себя на Земле — длинноногой девчонкой, которая считала себя несчастной. Вспомнила Фиму, с таким серьезным и нежным лицом, что все время хотелось смотреть на него. Вспомнила, что в детстве был он маленького роста и говорил нежным девчоночьим голосом, в то время как у самой Ани голос был сильный и резкий — кого хочешь могла перекричать.

Аня не заметила, что улыбается и плачет одновременно, а увидев испуганный взгляд Сергея Сергеевича, тряхнула головой.

— Ах, если бы вы не были таким взрослым и умным! — сказала она сквозь слезы и улыбку. — Если бы вы были на голову ниже меня и говорили тоненьким голосом невероятные вещи…

— Тогда что? — спросил Сергей Сергеевич как-то рассеянно.

— Тогда… тогда бы я вам, наверное, надоела, потому что все время вертелась бы возле!

— Ничего, — улыбнулся Сергей Сергеевич. — Я ведь тоже долго живу среди насекомых. Я быстро состарюсь и стану смешным, маленьким стариком и буду говорить такие невероятные вещи, что все, кроме тебя, будут разбегаться от меня.

— И может быть, — сказала Аня, кусая дрожащие губы, — к тому времени я снова буду живая, а не такая, как сейчас, — словно живу внутри незнакомого мне человека.

— Разрешите, мадемуазель, — сказал Сергей Сергеевич, — рассказать по этому поводу один старый забавный анекдот…

И так Аня и не поняла, действительно ли в нее по-взрослому влюбился Сергей Сергеевич, так же, как, замечала она, был влюблен в Заряну молчаливый Володин, а может быть, Маазик, или Сергей Сергеевич просто шутил, чтобы отвлечь ее от невеселых мыслей.

Что ж, если он хотел развлечь ее немного, это ему удалось, Оставшись одна, она качала удивленно головой, улыбалась растерянно и разглядывала, прищурив недоверчиво глаза, себя в зеркале.

В эти дни приняли они земную передачу, теперь неуместную: взволнованные земляне поздравляли Бабоныку и весь экипаж с замечательным открытием дефилиппуса. Поздравлял и Фима, несколько неуверенно, правда. «Неужели чувствует, что у нас уже все по-другому? — с бьющимся сердцем думала Аня. — Или ему просто кажется невероятным, что именно бабушка Матильда сделала это открытие?»

— Фима, — сказала Аня, когда наступила очередь ответной передачи, — бабушки Матильды нет… никогда уже не будет.

И все. Больше она ничего не сказала. Да и что еще могла она сказать при всех? А так много надо было бы сказать еще! О том хотя бы, что очень часто теперь при ее приближении смолкают оживленные разговоры и споры.

Аня и боялась, и уже хотела знать, о чем эти споры.

«Знаешь, Фима, — сказала бы она, оставшись одна в своей! каюте, — они то и дело повторяют: «биоактивность», «биоволны», «импульсы», они ссылаются на Тихую, но это и все, что я урывками слышала. «Бабушкин оплывок» — говорят они, потому что иначе никто ведь теперь и не зовет этот оплывок. Понятно, что они не хотят вести при мне эти разговоры, но, как ты думаешь, о чем именно говорят они?»

Так спросила бы она, если бы решилась снова на такую беседу на расстоянии.

Да, всякий разговор о Бабушкином оплывке смолкал при ее появлении.

Зато о дефилиппусе говорили при ней свободно, и она все пыталась представить себе это существо. Она видела снимок, которым очень гордились в экспедиции: не один, а целых два дефилиппуса — не то дерутся, не то обнимаются, не то разговаривают друг с другом. Но и этот снимок был очень нечеток, расплывчат — так обычно выглядят фотографии земных насекомых, которые, как известно, безостановочно движутся, а не ждут, пока их сфотографируют.

— Самое непонятное, — говорил Козмиди, — чем питаются эти существа. Ни-каких следов питания! Можно подумать, что это бестелесные призраки!

— Но ведь и на Земле, — говорила Заряна, — есть бабочки, которые ничего не едят, у которых даже ртов нет.

— В таком случае, очаровательная моя, мы должны предположить, что дефилиппусы — только краткая, и даже очень краткая, жизненная стадия в метаморфозе какого-то насекомого. Как, скажем, бабочки и мотыльки.

— Не обязательно такая уж краткая. Даже те, у кого есть рты, способны не питаться по году и больше.

— Но не при активном движении… И если это метаморфоз, где же тогда другие формы этого существа?

Такие вопросы задавались, собственно, никому — ни один Член экспедиции не мог дать на них ответа.

Между тем нрав дефилиппусов явно менялся. Почти превратились нападения на людей и роботов, исследующих оплывки.

Да и оплывки были уже не те. Они больше не напоминали мутно-прозрачные полудрагоценные камни. Цвет их теперь не отличался от цвета соседних участков ствола. И оплывки же не казались неровными выпуклостями на сгибах, они как бы срезали углы между вертикальными стволами и более тонкими — до двух метров в поперечнике — горизонтальными ветвями. Толстотрубчатый пейзаж Флюидуса больше теперь напоминал рисунок сот, чем криво, неумело разграфленный тает бумаги.

Все чаще, снимая показания приборов на оплывках, а потом слушая обсуждение этих показаний, Аня ловила себя на мыслях о Бабушкином оплывке — так ли он потемнел, как эти, так ли увеличился, вырос? Единственное, что она знала даже раньше — ни один дефилиппус не пронесся над Бабушкиным оплывком.

— Оплывки стареют, — говорил Маазик.

Однако группа, в которой находилась Аня, именно теперь обнаружила свежий, еще почти прозрачный оплывок.

Капсула улетела за Тихой, а они смотрели, как темнеет оплывок и пропадает в его глубине нечто напоминающее скрюченное, сложенное втрое существо.

— На старинный янтарь похоже, — сказала Заряна.

Остальные молча глядели на темнеющий оплывок.

Когда прилетела Тихая, он был уже темен.

— Это Мательдина насекомая, — сказала Тихая. — Мертвая.

В самом деле, все время, пока Аня еще видела его, дефилиппус был неподвижен.

— Неужели стволы питаются останками животных? — нарушил кто-то молчание.

Страх шевельнулся в душе Ани. Она представила, как стоит кому-то погибнуть — ствол разверзается и втягивает погибшего в свое нутро. А что, если он даже растет в направлении к погибшему, охотится за ним? Ствол под ее ногами, площадки листьев уже не казались ей такими невинными, такими безвредными, такими растительными, как раньше.

Летели на корабль они, превышая дозволенную скорость. Однако их новость, их сенсация не оказалась единственной. Группа Маазика в тот же день и почти в тот же час обнаружила свежий оплывок со скрюченным, еще видным дефилиппусом внутри. Мало того, в тот самый момент, когда капсула Маазика опускалась к оплывку, другой, живой дефилиппус промелькнул над ним. Смутную эту тень Сергеев успел дана сфотографировать.

— Надо же, закон парных случаев, — сказала задумчиво Заряна.

— Так что такое эти оплывки? — думал вслух Козмиди. — Захоронения? Откладывание на своем мертвом собрате яичек? Убийство? Или, напротив, скорбь?

Откашлявшись, Сергей Сергеевич заметил:

— Каждый способен найти этому множество аналогий земной природе…

— Но здесь все-таки не Земля, — продолжил его мысль Козмиди, — и нам пока рано думать и прикидывать, что это означает в действительности.

— Роботы пронаблюдают, — подвел итог Михеич.

Однако в ту же ночь все аппараты оказались смяты, пленки — засвечены.

— Почему же, — решилась спросить у Михеича Аня, — никто ни разу не тронул ничего у Бабушкина оплывка?

Михеич молчал, а Аня сказала, вопросительно глядя на него:

— Конечно, есть и еще оплывки, у которых дефилиппусы не устраивали разбоя. Может, это испорченные оплывки?

Михеич не отвечал, и Аня продолжала:

— А может, это не то, что нужно дефилиппусу и его потомству. Как я была бы рада, если так… А импульсы?! — вдруг вспомнила Аня. — Импульсы в Бабушкином оплывке ведь есть? И они, как и в других оплывках, стали иными, разве нет? Да-да, сама знаю… А что, если это радиопередачи для нас? И если эти радиопередатчики работают на энергии разрушения?

— Аня, перестань самоедствовать, — строго сказал Михеич, в то время как его морщины стали не строгими, а грустными. — Придумать можно что угодно. Но это ничему не поможет. Нужно знать.

Что ж, он сердился правильно. И все-таки это была ее, а не его бабушка, самый родной ей человек.

— Я бы тоже хотела знать, — сказала она, — что бы ни было, лучше знать!

Пришел день, когда она не удержалась: оказавшись в соседнем квадрате, отправилась к Бабушкину оплывку.

Еще не подойдя близко, она обратила внимание, что около него тесно от роботов и людей. Люди были чем-то очень поглощены. Она еще не решалась подвинуться ближе.

— Неужто не видите? — спросила Тихая, которая тоже была, оказывается, здесь.

Молчали — значит, не видели.

— Приборы в самом деле показывают какое-то движение, — сказал Козмиди. — И при…

Он не докончил фразы — Аня оттолкнула его, так что он даже отлетел в сторону. Еще кого-то или что-то толкнула Аня — и вот перед ней Бабушкин оплывок. Конечно, ей далеко было до Тихой, и, может быть, у нее просто в глазах от волнения мельтешило, но ей показалось, что в глубине оплывка что-то шевелится. Ей представилось то, что давно уже тревожило и пугало, — дефилиппус, выросший на останках Матильды Васильевны.

Она вскрикнула и бросилась прочь.

В тот вечер Аня долго плакала в своей каюте. Она вспоминала бабушку Матильду, вспоминала себя, маленькую. Ребенком думала она, что это очень-очень долго — жить до старости и еще долго-предолго — в старости. Но вот жила долго-предолго бабушка Матильда, и чего только в жизни у нее не было: даже де Филипп, а это уже вроде придуманного кино или даже сказки. И много-много дней в ее жизни было. И все-таки пришла минута, когда кончилось то, что было ее жизнью. Как ни велика жизнь, а все же кончается, и тогда длина ее уже ничего не значит. Длина значит только вперед, а назад… Год или девяносто лет — не все ли равно в тот момент, когда им приходит конец? И хоть бы на Земле, где все родное и близкое, а то здесь, в неведомом мире!

«Зачем, — думала Аня, вся в слезах, — люди столько сил тратят на путешествия к иным мирам? Лучше бы подумали о том, как сделать, чтобы люди не умирали так — насовсем, навсегда! Зачем, — думала она, — люди уходят в космос, открывают иное? Ни один из миров не будет таким родным, как Земля! Здесь все чужое, непонятное, враждебное! Любой зверь на Земле — он брат, даже если мы забыли об этом. И может быть, самые развитые из них — скажем, дельфины и слоны — с помощью людей разовьются в мыслящих существ, догонят своего старшего брата — человека, научат его тому, что знают и умеют только они. На Земле еще столько не открытого! Разве мало нам — узнавать все больше и глубже свой собственный дом, Землю? Зачем мы приходим в иные миры, где все непонятно и дико?! Если я вернусь на Землю живая, я уже никогда не покину ее и буду счастлива так, как никогда не была и не буду на Флюидусе!»