The Night, oil on board. 14x18»
А он говорит, что, мол, надо с народом строже.
Строгость нонешних — просто дурная шутка,
и расстрелов, и пыток, ведь ты согласись — нема ж!
Ну, замажут дерьмом или плюхнут зелёнкой в рожу…
Ну, подумаешь, цацы, это ж не рак желудка.
Какие все стали капризные, ты ж панимаш…
А он говорит, что верхушка на злато падка;
разложила народ, никакого тебе порядка,
и презрела зазря победительных лет канон.
И на лоб его многомудрый ложится складка,
озабоченности невыносимой складка —
глубже, чем аризонский Большой Каньон.
Что ему девяносто, когда он стареть не хочет?
Он заправский эстет, и на полке его — Набоков.
Жизнь, твердит он, ничто, коль её не отдать борьбе.
Входит он в Интернет, словно входит в курятник кочет,
только мало ему, стоявшему у истоков,
у святейших истоков грозного МГБ.
Хоть удел офицера нередко бывает горек,
никогда, никогда сам себя не зовёт он «бывший»
и глядит за окно, где прохлада и даль ясна.
И всего в двух шагах — аккуратный тенистый дворик,
где взволнованной гроздью сирени дышит
массачусетская весна.