Можайский — 5: Кирилов и другие

…Всё, чего я прошу, — не выносить мусор из моей избы!..

Кириловъ[1]

Из докладной записки ген.-л. Клейгельса Н.В.:

«С мнением Митрофана Андреевича нельзя не согласиться: обнародование настолько тревожащих данных о нечистоплотности пожарных чинов может грозить утерей доверия к пожарной службе в целом, в особенности учитывая то обстоятельство, что совсем еще недавнее и потому свежее в памяти горожан происшествие в доме Струбинского[2] и без этого нанесло серьезный урон ее репутации. Мы только-только начали восстанавливаться: новый скандал Градоначальству решительно не нужен».

«Ни в коей мере мои предложения не относятся к цензуре, пусть таковыми и кажутся на сторонний взгляд. Заявления иных из репортеров, будто бы я поступаю злонамеренно и преследую — с целью ее подавления — свободу подачи сведений о происшествиях, действительности не соответствуют. Я руководствуюсь исключительно соображениями целесообразности и общего блага, а также памятуя о том, что репортерам свойственны преувеличения и самые досадные искажения: те три или четыре негодяя, пойманные нами за руку на грязных делишках, неизбежно в газетных публикациях превратятся в десятки, а то и в полный состав столичной пожарной команды».

«Необходимо знать: мы проводим большую работу по реформированию и созданию наисовременнейшей пожарной команды — такой, какая была бы примером для всей Европы и лучших заокеанских государств. Вот о чем следует давать публикации: именно с этими нашими усилиями должны знакомиться жители столицы, должны обсуждать их, должны гордиться ими и, безусловно, всецело поддерживать. Пусть — прежде всего другого — редакторы периодических изданий печатают статьи и новости об этом, и только потом уже можно будет подумать о критике: но критике здоровой, а не огульной, как ее можно ждать прямо сейчас».

«Полагаю полезным довести до сведения:

работы по сокращению количества временных резервов с заменой их на резервы постоянные продолжается;

ежедневные учения по каждым из двух смежных частей введены в постоянную практику;

изменена система перевода чинов с низших окладов на высшие: по специальной программе экзаменов;

составлено ходатайство об устроении пожарного водопровода: с сильным напором и кранами, расположенными не далее как в 50 — 100 саженях один от другого, что позволило бы сократить количество бочек в командах и, как следствие, время прибытия на происшествия;

планомерно увеличивается количество паровых труб: к 1904 году мы планируем довести их число до одиннадцати;

при Московской, Нарвской, Спасской, Васильевской и Шлиссельбургской частях обустроены санитарные станции со всем необходимым для подачи неотложной медицинской помощи пострадавшим в пожарах;

чины команды — одними из первых в столице — снабжены ручными электрическими фонарями;

на зимнее время введены в эксплоатацию паровые обогреватели для отогревания замерзших рукавов;

все пожарные части оборудованы телефонами;

изменена система подачи тревоги: с колокольной вручную на электрическую;

на вооружение команд поставлены водораспылительные насосы «Победа» конструкции А.А. Сергеева;

в тесном сотрудничестве с г-ном Фрезе ведется работа по созданию пожарного автомобиля: наиболее вероятный срок начала производства — конец 1903 — начало 1904 года[3];

не оставлены без внимания речные нужды[4]…»

«По моему глубокому личному убеждению, Митрофан Андреевич — в высшей степени тот человек, которому самою судьбой предначертано стать если и не основателем собственно столичной пожарной службы, то ее великим реформатором и основоположником тех стандартов и правил, которые останутся в службе непререкаемым авторитетом и сто, и двести лет спустя. Я не знаю другого человека, который лучше подходил бы на эту роль и более, чем Митрофан Андреевич, заслуживал уважения, восхищения и любви!»

«Если и нужно о чем-то писать, то вот о чем. И если и нужно что-то выставлять напоказ, то это. Усердие, добросовестность, одержимость стремлением к лучшему — вот то, что отличает современную пожарную команду Петербурга. А вовсе не что-то иное».

Клейгельсъ[5]

Николай Васильевич эмоционален, но прав по существу. Ужас произошедшего не должен помешать становлению команды и не должен быть предан широкой огласке. Прошу Вас[6] лично за этим проследить.

Ни(неразборчиво)[7]

Сказанное Михаилом Фроловичем потрясло всех нас, но к обсуждению не привело: обсуждать было нечего. Никто из нас не знал, что могли бы значить загадочные намеки в предсмертной записке Ильи Борисовича, не говоря уже о том, как получилось, что адресована она была генералу Самойлову! Впрочем, одно-два соображения все же были высказаны, особенно Гессом: Вадим Арнольдович основывался на собственном опыте беседы с Молжаниновым. Но если Вы, любезный читатель, не возражаете, эти догадки, как и саму беседу, я помещу существенно ниже: вслед за рассказом Митрофана Андреевича. Возможно, это несколько расстроит последовательность изложения, но зато окажется ближе к тому, что на самом деле происходило в моей гостиной.

А происходило следующее.

Михаил Фролович, вполне насладившись произведенным эффектом, был, тем не менее, вынужден сделать очевидно унизительное признание:

— Вы, господа, понимаете: обнаружив такую предсмертную записку, я должен был ехать на Фонтанку[8], причем незамедлительно. Позвонив судебному следователю и оставив Висковатова в обществе прибежавшего на свист городового, я сел в уже приведенную надзирателем коляску, и мы покатили. Путь не сказать что был очень близким: времени поразмышлять у меня хватило. Но размышления эти как-то не слишком продвинули меня вперед. Поэтому к прибытию в Министерство я больше запасся вопросами, нежели имел ответов на них.

В Министерстве, однако, меня не приняли, направив в Канцелярию на Пантелеймоновской[9]. Пришлось ехать туда. Но и там я только потерял время: после нескольких минут показной суеты мне рекомендовали отправиться в Департамент полиции[10], где, по словам канцеляристов, и находились нужные мне люди. Хорошо еще, лишь через двор и пришлось перейти! И что же вы думаете?

— Опять развернули?

— Именно, Митрофан Андреевич! Именно!

— Куда же на этот раз?

— На Фурштатскую[11], в Главное Управление отдельного корпуса жандармов!

— Это еще вполне логично.

— Может быть. Но я уже устал от беготни. Как-никак, а у меня и ночь была бессонной… — Чулицкий покосился на Можайского, — и с самого утра я только и делал, что носился туда-сюда, туда-сюда…

— Сочувствую! — Кирилов погладил усы.

Мне показалось, что этим движением Митрофан Андреевич прикрыл невольную улыбку. Так, вероятно, показалось и Чулицкому, потому что он, перестав коситься на Можайского, с подозрением воззрился прямо на брант-майора.

Однако выражение лица Митрофана Андреевича было уже совершенно серьезно:

— Так что же на Фурштатской? — спросил он, бестрепетно глядя на хмурого Чулицкого.

— О, — воскликнул тогда Михаил Фролович и даже побагровел от неприятного воспоминания, — если раньше я думал, что унижение — это когда тебя, подобно волану для бадминтона, переадресовывают из одного кабинета в другой, из здания в здание, то теперь я понял, что был глубоко неправ.

— Вы меня пугаете!

— А вы послушайте!

— Да?

Михаил Фролович прищурился:

— Вышел ко мне этакий ухарь в чине поручика… морда — во! Глазки пустые, на губах ухмылочка, руки едва ли не за ремень заложены.

«Что вам?» — спросил он без всяких «здравия желаю», «ваше высокородие», отдания чести и прочих подобных политесов. Вот так: «что вам?» И чуть ли не сплюнул, собака!

Я, понятное дело, дал хаму укорот, да куда там! Он только шире ухмыльнулся и повторил вопрос: чего, мол, мне нужно… «Откуда же тебя поперли, дорогуша?[12]» — подумал я и вынужден был смириться.

— К Самойлову!

«Не положено!»

— Чулицкий! — рявкнул я. — Начальник Сыскной полиции!

«Да хоть черта подземной канцелярии! Не положено и всё тут!»

И улыбается, и улыбается…

«Ах, вот ты как…» — мысленно произнес я и схватил наглеца за портупею, дернув на себя так, что он мигом оказался в моих объятьях:

— Смирно стоять! Кругом! Под трибунал! Распустились!

Но гад мгновенно вырвался, отскочил на шаг, поправил ремни и… припустился прочь.

— Куда?! — закричал я вслед, но молодчик уже скрылся в одном из кабинетов.

Тогда я пошел наугад. Но уже через минуту меня окружили высыпавшие невесть откуда жандармы. Они оттеснили меня к стене, причем поручик тот, тоже оказавшийся среди них, размахивал — ни много, ни мало! — внушительных размеров револьвером и громче всех требовал свалить меня с ног, связать и сволочь в камеру: камеры ведь тут же, под боком, находились!

Честно признаюсь: я струхнул. Вот ведь какая штука: сколько раз на бандитов ходил, сколько в опасных засадах бывать доводилось, сколько смерти на своем веку перевидал, а к такому повороту событий не оказался подготовлен! Да и как к такому подготовиться можно? Разбой средь белого дня — и тот не ошеломил бы меня больше!

— Господа, господа! — залепетал я. — Вы что: умами тронулись?

«Молчать! Смирно стоять!» — явно передразнивая меня, процедил поручик и принялся меня обшаривать: самым натуральным образом!

— Что вы делаете?

«Молчать!»

Из моих карманов извлекли портсигар, бумажник, мой собственный револьвер и, наконец, адресованную Самойлову записку.

«Так-так-так… что это у нас тут?» — поручик увидел адрес и явно заинтересовался.

В собственные руки… Его превосходительству… Заварушка…

«Откуда это?»

Я не ответил.

«Где взял?»

Негодяй перешел на «ты», но и это я проигнорировал, решив, раз уж мир сошел с ума, принять сие прискорбное обстоятельство молча.

«Не советую запираться!»

Мерзавец чуть отступил и замахнулся…

— Замахнулся?! — одновременно вскричали все мы: получилось хором и громко.

— Клянусь, господа! — Михаил Фролович вскинул правую руку к сердцу. — Клянусь! Еще мгновение, и он бы меня ударил!

— Невероятно!

— Это еще мягко сказано… я сам не поверил своим глазам!

— И?

— Обошлось.

Чулицкий вздохнул.

— Одумался?

— Вот еще! Просто, — еще один вздох, — на мое, по-видимому, счастье за спинами этих молодчиков раздался требовательный голос:

«Что здесь происходит?» — вопросил некто, невидимый мне.

Жандармы, как один, обернулись и расступились. Перед нами — собственной своею персоной — стоял Самойлов.

«Что здесь происходит?» — повторил он.

«Взяли злоумышленника!» — отрапортовал поручик. — «Проник с оружием…»

Подлец вытянул ладонь, удерживая на ней мой собственный револьвер.

«…угрожал! Требовал вас, ваше высокопревосходительство! Божился, что тотчас застрелит!»

— Вы лжете! — закричал я.

Самойлов перевел взгляд с поручика на меня и, нужно хоть в этом отдать ему должное, побледнел от гнева:

«Ополоумел? Какой злоумышленник?! Это же Чулицкий!»

Поручик нагло окинул меня взглядом и отчеканил:

«Не могу знать, ваше высокопревосходительство! Вломился. Лично мне нанес побои. Оборвал портупею. Едва не завладел моим табельным оружием…»

Самойлов побледнел еще больше, велев страшным, придушенным шепотом:

«Да ты никак пьян? А ну — дыхни!»

Поручик дыхнул.

Тогда Самойлов с полной растерянностью уставился уже на меня:

«Трезвый… что здесь происходит? Зачем вы напали на моих людей?»

У меня голова пошла кругом. Ноги подкосились. Если бы меня не подхватили под руки, я, вероятно, опустился бы на пол.

«Ну?» — тон Самойлова снова стал требовательным, но теперь уже не в отношении его спятивших от безнаказанности людей, а ко мне самому. — «Немедленно объяснитесь!»

— Александр Александрович!

«Ваше высоко…»

— Александр Александрович! — перебил я Самойлова. — Да что же это! Дело у меня до вас! Илью Борисовича Некрасова знаете?

Самойлов вздрогнул и как-то воровато оглянулся вокруг.

«Ну! Причем тут Некрасов?» — быстро подступил он ко мне вплотную, отстранив поручика и понизив голос.

— Убили его. Зарезали!

«Как — зарезали! Когда?»

— Минувшей ночью.

«Где?»

— В гимназии Видемана.

Самойлов нахмурился, что-то соображая. Затем он вновь отступил от меня:

«Зачем же вы ко мне явились?»

— Но…

«Зачем, я вас спрашиваю? Какое это ко мне имеет отношение?»

Поручик кашлянул, привлекая к себе внимание:

«Ваше высокопревосходительство…»

«Чего тебе?» — Самойлов недовольно посмотрел на поручика.

«Записка… вот».

Подлец протянул генералу отобранную у меня записку. Тот развернул ее, быстро прочитал, опять побледнел, превратившись лицом в подобие бледной немочи, сунул записку в карман и, схватив меня за рукав, стремительно вытащил из окружения жандармов:

«Разойтись!» — приказал он.

Жандармы повиновались.

«Следуйте за мной! Живо!»

И мы пошли по коридорам, минуя один кабинет за другим, пока, наконец, не пришли к собственному кабинету Самойлова и не заперлись в нем.

«Садитесь», — кивок на стул подле стола.

Я сел.

«Рассказывайте!»

Я рассказал.

Самойлов выслушал, не перебивая, но становясь все более мрачным буквально на глазах. Едва я закончил, он взялся за телефон.

«Наконец-то, — подумал я, — хоть что-то прояснится!»

Но не тут-то было!

Самойлов, заметив, что я внимательно за ним наблюдаю, поместил трубку обратно на рычаг, так и не совершив вызов:

«Вы можете быть свободны, господин Чулицкий!» — бросил он мне, глядя на меня с недобрым прищуром.

— Но Александр Александрович! — потребовал было я.

Самойлов тихонько стукнул кулаком по крышке стола и повторил:

«Вы можете быть свободны, господин Чулицкий».

Я не тронулся с места.

«Ступайте!»

Рука Самойлова потянулась к кнопке звонка.

Я, сообразив, что в следующий миг заместитель шефа вызовет жандармов, поднялся со стула и двинулся к двери.

— Напрасно вы так, Александр Александрович!

И вдруг — уж и не знаю: не показалось ли мне — по лицу Самойлова скользнула тень сомнения и чего-то, что я принял за выражение раскаяния.

Раскаяние — не раскаяние, но генерал тоже поднялся:

«Ступайте, ступайте, Михаил Фролович», — произнес, уже не приказывая, он. — «Поверьте: вам здесь больше нечего делать!»

Я — ошеломленный даже больше, чем давешним нападением на меня — кивнул и вышел восвояси.

Что делать дальше, лично мне — скажу откровенно — было неясно. Я вернулся к себе на Офицерскую и попытался дозвониться до Можайского… — Чулицкий вновь покосился на его сиятельство, но тот никак на взгляд не отреагировал. — В конце концов, мы вместе разрабатывали план, и вот — буквально на глазах — весь этот план летел в Тартарары, тем более что мне донесли и о выходке Вадима Арнольдовича…

Теперь Чулицкий посмотрел на Гесса. Вадим Арнольдович понурился.

— …в результате которой мы получили еще один труп совершенно непонятной природы и задержанного явно до времени Молжанинова.

— Не до времени, — Гесс.

— Теперь-то мы знаем это, — кивнул Чулицкий, — но тогда… Что мне оставалось? Я, что называется, рвал и метал! Можайского на месте не было… Впрочем, разумом я понимал, что он — исходя из нашего же плана — и не должен был прохлаждаться в участке, но… Вы понимаете! То обстоятельство, что я буквально оказался отрезан от всех и не имел ни малейшего представления о том, кто и где находился и чем занимался, бесило меня так, что один из моих чиновников для поручений — вы его знаете, господа, Лукащук…

Я припомнил: хитроватый малоросс, порою бесивший своей навязчивостью.

— …перепуганный моими припадками, послал в аптеку за каплями и чуть ли не силой заставил меня проглотить половину флакончика!

Чулицкий — едва-едва, бледной тенью — улыбнулся.

— Снадобье меня немного успокоило. А может, просто оглушило. Но ненадолго. Вскоре появился Сергей Ильич…

Инихов тоже улыбнулся.

— …и рассказал мне такое, что я снова взбесился!

— Немудрено! — Инихов развел руками. — Если бы я знал о том приеме в жандармерии, который… В общем, если бы я знал, не стал бы рассказывать о собственных злоключениях. Но я не знал и рассказал.

— Да.

Инихов и Чулицкий — вдвоем, не сговариваясь — воззрились на Митрофана Андреевича. Брант-майор покраснел.

— Да. — Повторил Чулицкий. — Рассказал. И это стало последней каплей!

— Господа, господа…

Митрофан Андреевич смущенно погладил усы. Чулицкий, однако, только рукой махнул:

— Полно! Теперь-то уже что? А в ту минуту я взвился с навязчивой мыслью: «Что, — билась эта мысль в моей голове, — все эти люди о себе возомнили? Кто дал им право издеваться над сыском?»

— Михаил Фролович страшно ругался! — подтвердил Инихов. — Я, как и Лукащук до меня, уж испугался: всё, удар сейчас Михаила Фроловича хватит! Спасать человека нужно! И заставил его принять еще капель сорок аптечного снадобья.

— Я не хотел, — мимолетная улыбка, — даже вырывался и фыркал водой из стакана, но разве с Сергеем Ильичом, когда он разойдется, совладаешь! Заставил меня, шельмец, проглотить настойку!

Инихов хихикнул:

— Если честно, понятия не имел, что капли возымеют такое действие!

— Какое? — заинтригованно спросил я.

Чулицкий посмотрел на меня, на мою памятную книжку, на карандаш в моих пальцах, но, пожав плечами — какая, мол, разница? — пояснил, понимая, что поясняет на публику[13]:

— Если первая доза на какое-то время просто оглушила меня, то вторая как будто влетела в голову артиллерийским снарядом, разорвалась в ней и выбила всё, что в наших мозгах отвечает за координацию: движений, речи… всякую вообще координацию. Ноги мои удлинились: я с удивлением смотрел, как пол кабинета покачивался где-то в отдалении. Руки приобрели поразительную, но совершенно неконтролируемую гибкость: за что бы я ни пытался взяться, непременно промахивался мимо; зато ухватывал и то, до чего в здравом состоянии и не помышлял бы дотянуться! В голове поселилась удивительная ясность: отстраненная от мгновения бытия, словно и не моя вовсе. Язык же едва шевелился: со стороны, полагаю, мою речь можно было принять за нечленораздельное мычание пьяного!

Инихов подтвердил:

— Да, так и казалось.

Чулицкий:

— Возможно, такое общее действие было вызвано не только передозировкой, но и чрезмерными возлияниями ночью, но факт оставался фактом: говоря непредвзято, я более ни на что не годился!

Дыша отнюдь не тяжело, я повалился в кресло и вдруг осознал: да что же это? Ведь есть, есть еще дело! И даже не одно. О чем мы договаривались с Можайским? Что я задержу и допрошу не одного, а нескольких подозреваемых из числа получивших наследство родственников! А я, завозившись с Некрасовым и странным воскрешением его дядюшки, напрочь обо всем этом забыл…

«Инихов!» — закричал тогда я…

— Попытались закричать, — поправил Сергей Ильич.

— Да, — согласился Чулицкий, — попытался…

«Инихов!» — попытался закричать я. — «Вели заложить коляску! Мы отправляемся!»

«Куда?»

«Подай список!»

— Я, — пояснил Сергей Ильич, — сразу же понял, что речь о погибших в пожарах и наследовавших им родственниках, взял список со стола и подал Михаилу Фроловичу.

— А я, — Чулицкий, — начал перелистывать его непослушными пальцами.

«Вот! — я, наконец, выбрал фамилию. — Это неподалеку. Едем!»

— Мы, — Инихов, — действительно поехали, хотя и немалого труда мне стоило сопроводить Михаила Фроловича по лестнице. И еще большего — подсадить в коляску!

— Да. — Чулицкий — Но мы поехали.

— И зря.

— Как так? — Можайский.

— А вот так. — Больше Чулицкий не улыбался. — В адресе нужного нам человека не оказалось: выбыл.

— Тогда, — Инихов, — мы поехали в другой адрес.

— И тоже зря.

— Ну-ка, — Можайский, — ну-ка!

— Выбыл!

— Дай-ка догадаюсь: вы поехали в третий адрес…

— И тоже напрасно!

— Выбыл?

— Как чертом унесло!

— И в четвертом?

— И в нем!

— И далее по списку?

— Почти.

— Значит, кого-то взяли?

— Нет, но…

— Что?

— В одном из адресов мы обнаружили вот это… — Чулицкий достал из кармана обрывок телеграммы.

Можайский выхватил обрывок у него из рук и вслух прочитал остававшиеся на бланке слова:

…Gallo… conferma tra i… treno da… stazione…

— Это на итальянском!

Чулицкий иронично хмыкнул:

— Уж догадались!

— Я знаю, откуда телеграмма!

— Из Венеции.

Его сиятельство оторопел: он явно не ожидал такой ретивости от Михаила Фроловича.

— Как вы…

Чулицкий принял бланк обратно в свои руки:

— На почте сказали. Не каждый все-таки день иностранные телеграммы в затрапезную меблирашку доставляют!

— Ах, вот оно что! — в голосе Можайского послышался намек на злорадство. — А я-то уж было вообразил…

— Отель Сан-Галло, — отмахнулся Чулицкий. — Мы уже отправили запрос, но подтверждения ранее чем завтра ждать не приходится.

— Понятно…

— Зато мне ничего не понятно! — я. — Кто уехал в Венецию? Куда исчезли все родственники? Разве они, как мы установили, не такие же жертвы — вроде Некрасова?

Чулицкий, Инихов и Можайский переглянулись. Ответил Чулицкий:

— Я сам ничего не понимаю. Но если славящийся своей сообразительностью князь…

Можайский замахал руками:

— Тут я пас!

— Я тоже, — в ответ на мой безмолвный вопрос заявил и Сергей Ильич.

Я захлопнул памятную книжку:

— Это что же получается? Ерунда какая-то! А Некрасов? Он-то почему не исчез? Не может ли быть так, господа…

— Предлагаю, — перебил меня Чулицкий, — не делать теперь поспешные выводы. Давайте дождемся ответа из Венеции!

— Завтра, говорите?

— Должен быть завтра.

— Гм…

Если бы я знал, что уже через час или около того мою гостиную охватит пламя, а еще спустя несколько часов целый квартал выгорит дотла, я бы, несомненно, проявил большую настойчивость. Но я не знал. Никто из нас не знал. И мы, даже в мыслях не имея подобное развитие событий, уже в третий, если я не сбился со счета, раз за это совещание упустили возможность предотвратить великое бедствие!

— Хорошо, — согласился я, — завтра так завтра.

— Значит, засим, — улыбнулся — опять мимолетно! — Чулицкий, — я завершаю рассказ: осталось добавить немногое. Наездившись по адресам, найдя в одном из них обрывок телеграфного бланка и установив отправителя, мы с Сергеем Ильичом наскоро перекусили — меня при этом, извините за подробность, вывернуло…

— Лекарство!

— Да: отравился я все же… так вот: мы наскоро перекусили и поспешили сюда. К вам, Сушкин! И вот мы здесь.

— За что большое вам человеческое спасибо!

Чулицкий ухмыльнулся:

— «Спасибо» на хлеб не намажешь, но раз уж мы с вами такие давние и… гм… добрые знакомцы… и раз уж… э… Можайский попросил… то отчего же нет? А есть ведь и еще один момент…

— Какой? — с понятным подозрением осведомился я.

— Говорят, вам голову минувшей ночью собирались проломить, да вот беда: с дворником перепутали!

Я нахмурился:

— Хорош предмет для шуток, нечего сказать!

— А я и не шучу, — парировал, снова став серьезным, Чулицкий. — Это происшествие, как мне кажется, чрезвычайно важно, и мы напрасно не уделили ему должного внимания. А уж настойчивость, с какой на вас устраиваются покушения[14], и вовсе заслуживает отдельного обсуждения. Вы явно играете в происходящем какую-то особенно важную роль, пусть даже ни мы, ни вы сами о ней — о роли этой — ничего и не знаем.

Я пренебрежительно пожал плечами:

— Скорее всего, просто месть за участие. С репортерами такое случается.

Чулицкий покачал головой:

— Не думаю. В общую канву обычная месть никак не укладывается.

— Тогда что же?

— Не знаю.

— Я, — Можайский, — согласен с Михаилом Фроловичем. Мы явно имеем дело с чем-то… необычным. И лично я не удивлюсь, если даже теперь, когда все основные фигуранты объявлены в розыск либо задержаны, покушения не прекратятся. Более того: я не удивлюсь, если именно теперь они станут еще решительней!

Я посмотрел на его сиятельство с испугом — уже второй раз за сутки он проявлял настойчивость в предостережениях на мой счет; мое пренебрежение как ветром сдуло:

— Ты же не хочешь сказать…

— Не знаю.

Как и Чулицкий ранее, Можайский более не добавил ничего.

Мне стало совсем не по себе.

— Кхм… — покашлял Митрофан Андреевич. — Что-то мы совсем в за упокой ударились! А между тем, работа проделана быстрая и немалая, и результаты этой работы скорее впечатляют, нежели внушают пессимизм. Разве не так?

Это замечание разом изменило ход беседы, и мы вновь, как это ни грустно, лишились возможности прояснить некоторые из тех лежавших на поверхности мотивов, знание которых могло бы предотвратить серьезные бедствия.

Как бы там ни было, но теперь уже ничего не попишешь. Мне остается только, придерживаясь реальной последовательности, поведать о происходившем далее в моей гостиной: передать рассказ Митрофана Андреевича и рассказ Вадима Арнольдовича. Впрочем, о «приключениях» Вадима Арнольдовича — позже.

Итак, Митрофан Андреевич сказал:

— Не вижу оснований для пессимизма. Общими усилиями мы раскрыли масштабное преступление, даже, если можно так выразиться, целую вереницу преступлений. Очистили ряды нашей службы — в первую очередь, я свою имею в виду — от затесавшихся в нее проходимцев и негодяев. Этого ли мало? Лично я так не считаю. Неужели так считаете вы?

Мы переглянулись.

— Пожалуй, нет, — Чулицкий.

— Согласен, — Можайский.

— Есть в ваших словах сермяжная правда, — Инихов.

Любимов и Монтинин тоже утвердительно кивнули.

Саевич не проронил ни слова, но к нему сказанное Митрофаном Андреевичем уж точно не относилось.

На лице Вадима Арнольдовича — на какой-то миг — появилось сомнение, но и он в итоге согласился:

— Мы, конечно, все не так себе представляли, но… результат есть результат. С этим не поспоришь.

Иван Пантелеймонович:

— История недавно была: караульный застрелил пьяного…

— Иван Пантелеймонович!

— …который полез к нему обниматься. А потом выяснилось, что пьяный и пьяным-то не был, просто прикинулся. Винтовку хотел отобрать. Караульному поначалу влетело, но потом…

— Знаю, знаю, — Чулицкий с улыбкой. — Его медалью поощрили.

— Точно!

— Предотвращенное преступление в результате ошибки. Да: наш случай, очень похоже!

— Вот и я говорю: благие намерения мостят дорогу не только в ад!

Мы все невольно усмехнулись.

Я уже позабыл о собственных тревогах и тоже присоединился к общей похвальбе:

— Кому как, а мне-то верно барыши привалили. Ошибка или нет, но материал я выдам такой, что все от зависти полопаются! Редкая удача!

Все заулыбались и мне: удивительно, но наивная радость нежданной выгоде почему-то не озлобляет, а веселит людей.

— И кстати о материале: Митрофан Андреевич!

— Да?

— Ваша очередь пополнить мою памятную книжку!

Я помахал блокнотом, уже почти заполненным, но все еще готовым принять новые откровения. На худой конец, в моем кабинете было немало еще таких же блокнотов — в полной боевой готовности.

Митрофан Андреевич погладил усы и — при всеобщем внимании — приступил к рассказу.

— Прежде всего, господа, я должен еще раз извиниться: перед вами, Сергей Ильич, и перед вами, мой юный друг…

Инихов сморщил лицо в благодушной гримасе, Любимов слегка покраснел.

— Признаю: мое поведение было… э… некрасивым. Я нагрубил вам и даже оскорбил вас, причем, что самое скверное, — взгляд в сторону поручика, — налицо безответность младшего перед старшим: не только по возрасту, но и по чину. Впрочем, вы-то, поручик… но ладно!

— Вы меня тоже извините, Митрофан Андреевич: не сдержался!

— Забудем.

Я уже говорил в самом начале этих моих записок, что столкновение между Кириловым и Любимовым носило характер столь бурный и было настолько нелицеприятным, что вряд ли оба они — брант-майор и младший офицер полиции — смогли бы когда-нибудь о нем позабыть. Говорил я и то, что наш юный друг явно затаил серьезную обиду, и в его лице Митрофан Андреевич приобрел врага. Поэтому новые взаимные извинения и новые заверения в том, что они приняты, меня не обманули: я видел ясно и несомненно — и старший, и младший не примирились друг с другом, а лишь отстранились от новых выяснений отношений, от явной враждебности в отношении друг друга перейдя к вежливому отчуждению.

Меня это огорчало: оба они были хороши — каждый по-своему. Хороши не в смысле виновности, а в самом прямом смысле: как люди и как работники. Каждый был честен той совестливой честностью, какая единственно и отличает людей без всяких скидок благородных от людей со скидками. И каждый из них двоих в работе видел свой долг перед обществом, а не вереницу наполненных скучными и обременительными обязанностями дней.

Жаль, но я ничего не мог поделать для того, чтобы эти люди смогли примириться искренно. Меня, повторю, это огорчало, и это огорчение как раз и вынудило меня написать эти строки.

— Когда Сергей Ильич и поручик ушли из моего кабинета, — продолжил, между тем, Кирилов, — я еще какое-то время в бешенстве метался от стола к окну и обратно. Список нечистых на руку чинов пожарной команды оскорблял меня до глубины души — самим своим наличием. Ну, кто бы мог подумать! Сколько сил, сколько энергии, сколько времени я вкладывал изо дня в день: в обустройство моих подчиненных, в образование, в расширение кругозора! Сколько ходатайствовал о прибавках к жалованию и ведь добивался прибавок! Мне удалось даже то, на чем не смогли настоять мои предшественники: существенное увеличение штата, что снизило напряженность и нагрузку на каждого из чинов по отдельности! И вот — благодарность: темные делишки, явные вымогательства, воровство, преступный сговор… участие в убийствах.

Усы Митрофана Андреевича встопорщились.

— В убийствах! — с каким-то остервенением повторил он. — Люди, долг которых — защита и спасение, оказываются убийцами! Да слыханно ли такое? Осерчал я сильно. Да что там — сильно… правильнее сказать, разум мой помутился от нанесенного мне оскорбления! Нет, господа, не моему самолюбию, как можно подумать, а моей… моей… — Митрофан Андреевич никак не мог подобрать нужное слово и от этого пришел в еще большее волнение. — Моей вере в человека!

Прозвучало это напыщенно, но, очевидно, правильно отражало суть.

— Успокоиться было нелегко. Да я и не успокоился, если честно. Просто мало-помалу напряжение — апоплексическое, если позволите — спало, и я, побуждаемый гневом без лишней экспрессии, начал действовать. Прежде всего, я еще раз, более внимательно, просмотрел доставленный список и систематизировал его. Поручик… — кивок в сторону нашего юного друга, — потрудился на славу, но все же кое-что упустил. Это не в упрек, а просто констатация: нужно быть знатоком пожарного дела, чтобы суметь уловить определенные тонкости и дефиниции. Во-первых, это касается системы поощрений. Во-вторых, распорядка дня. Знание деталей позволило мне, с одной стороны, исключить из списка несколько человек, а с другой — напротив, пополнить список теми, кого поручик упустил из виду. Но, повторю, именно работа Николая Вячеславовича позволила мне быстро и без лишних отвлечений проделать и свою собственную работу: основы были заложены, фундамент крепок, оставалось только навести лоск.

— Вы уверены, что исключили тех, кого нужно? — Можайский.

— Понимаю ваше заступничество…

— Это не заступничество: это — законный интерес.

Митрофан Андреевич, как будто в нерешительности, потеребил свой ус, но ответил твердо:

— Уверен.

Можайский вздохнул:

— Ну что же…

— Юрий Михайлович!

— Да?

— Я сделал все, как полагается!

— Не сомневаюсь, мой друг, не сомневаюсь.

Можайский — прищуром — потушил улыбку в своих глазах и улыбнулся губами. Его обычно мрачное в угрюмой неподвижности лицо на мгновение обрело человечность снисхождения к простительным промашкам.

Наш юный друг опять слегка покраснел, но теперь уже от удовольствия.

— Не стоит придавать моим словам такое насыщенное значение, — Митрофан Андреевич перевел взгляд с «нашего князя» на поручика и обратно. — Я, повторю, ни в чем не упрекаю молодого человека. Напротив: хвалю. Редкая дотошность, редкое умение подмечать совсем неочевидное… мало кто, имея к тому же столь ограниченное время, справился бы с этой работой столь же хорошо. Всего лишь недостаток опыта и знаний, но знаний специфических: таких, какие и с опытом полицейской работы приходят далеко не всегда. В конце концов, что общего между пожарными и наружной полицией кроме того, что и вы, и мы состоим на службе одного градоначальства? Наконец, замечу, ваше участие в расследовании — дело вообще… non-spécialisé[15].

— Мы поняли, продолжайте.

Митрофан Андреевич, вероятно, решив, что его пояснения приняты холодно, пожал плечами: мол, коли так, то и Бог с вами. Это его ощущение не соответствовало действительности, но Можайский не стал его опровергать.

— В общем, господа, откорректировал я список и пошел навестить покойника.

— Кого?! — Инихов подскочил из кресла.

Я от неожиданности тоже дернулся и уронил карандаш:

— Кого?! — задал я такой же вопрос.

— Кого?! — воскликнул Гесс.

— Кого? — попятился Монтинин.

— Покойники! — донеслось с дивана.

Я посмотрел в ту сторону и обнаружил доктора, приподнявшегося на локте с видом совершенно осоловелым.

— Покойники! — повторил Михаил Георгиевич. — Вы не поверите, но как раз сегодня…

Что произошло «сегодня» и какое к этому касательство имели покойники, мы так и не услышали: Михаил Георгиевич снова повалился на подушку и засопел в блаженном забытьи.

Митрофан Андреевич рассмеялся:

— Успокойтесь, господа! Я же фигурально!

— С этим делом уже и не поймешь, что фигурально, а что нет! — проворчал Инихов, вновь усаживаясь поудобней.

— И не говорите! — Чулицкий.

Михаил Фролович вообще-то оставался спокоен и даже развеселился практически так же, как сам Митрофан Андреевич, но и он не упустил возможность поворчать:

— И не говорите! — повторил он. — Эдак скоро мы от любого оборота речи в обморок будем хлопаться! Что, впрочем, ничуть не означает отсутствие необходимости выбирать выражения!

Митрофан Андреевич бросил на Чулицкого скептический взгляд, но возражать не стал.

— К покойнику, господа, — тут же пояснил он, — это значит по адресу его прежнего жительства.

— А! — Можайский. — Но такой покойник у нас — это…

— Правильно: Василий Бочаров.

— А разве пожарные чины не в казармах проживают?

— В казармах. Но эта обязанность никак не мешает иметь и собственное жилье. Кроме того, у Бочарова были, если вы помните, две сестры: родная и сводная. Они-то и занимали постоянно квартиру, которую из своих средств содержал их брат. Собственно, странные обстоятельства смерти одной из сестер, а равно и странное имущественное распоряжение другой, пожертвовавшей доставшийся ей капитал в эмеритальную кассу, и стали тем основанием, которое заставило вас… вас, Юрий Михайлович, и вас, Николай Вячеславович… включить Бочарова в список подозреваемых.

— Да, верно.

— Вот на эту квартиру я и отправился первым делом.

— За кем она сейчас?

— По-прежнему за сводной сестрой Бочарова.

— Гм… начинаю понимать.

— Разумеется. — Митрофан Андреевич кивнул. — Самое очевидное — начать с нее.

— Сыщики!.. — проворчал Чулицкий. — Это же надо: мы целую ночь заседали, а до такого не додумались!

Митрофан Андреевич улыбнулся:

— На любую старуху бывает проруха или, как говаривал один мой старинный знакомец, «если есть что откручивать, инструмент тоже найдется!» Вы просто не посмотрели на полочке… хотя, чего уж скрывать, я удивился тому, что сестру Бочарова вы обошли вниманием!

Можайский смущенно хмыкнул.

Инихов сделал вид, что занят новой сигарой, которую он только что извлек из портсигара.

Наш юный друг нахмурился:

— Но позвольте!

— Что?

— Если все остальные исчезли, то…

— Нет. — Митрофан Андреевич покачал головой. — Сестра Бочарова никуда не исчезла. Как и Некрасов, она продолжала жить в той же квартире, которую занимала до смерти брата.

— Удивительно!

— Нет. — Митрофан Андреевич вновь покачал головой. — Если с Некрасовым — да, удивительно, или если с исчезновением остальных удивительно — как угодно, то с сестрой Бочарова ситуация в корне иная.

— Почему?

— Во-первых, — начал загибать пальцы Митрофан Андреевич, — сам Бочаров не являлся ни жертвой направленного против него преступления, в каковые жертвы вы поначалу записали всех мнимых погорельцев, ни преступником, инсценировавшим собственную гибель в огне. Бочаров действительно погиб, и его смерть, по всей видимости, стала результатом несчастного случая. Во-вторых, смерть его родной сестры — освежите в памяти даты — наступила не в тот же промежуток времени, что у других. И я уверен, что если посмотреть медицинское заключение, то и причина смерти окажется иной… жаль, прямо сейчас мы этого установить не можем…

Митрофан Андреевич покосился на спавшего доктора.

— …но, тем не менее, лично я, руководствуясь только рассказом другой сестры, готов тельца поставить против яйца, что и эта смерть не стала следствием преступления!

Взгляды всех устремились на Можайского. Его сиятельство чуть отступил и, склонив голову к плечу — напомню, свойственный ему рефлекторный жест, — вяло, без энтузиазма всплеснул руками:

— Я-то что?

— Можайский!

— Да говорю же, я тут ни при чем!

Чулицкий сделал шаг вперед:

— Конечно, конечно!

Пришлось вмешаться мне:

— Отчасти, Михаил Фролович, в этом и я виноват.

Чулицкий быстро поворотился ко мне:

— Да?

— Да, — с изрядным мужеством, хотя и с неприятным ощущением в области желудка, подтвердил я. — Это я, предложив Можайскому версию, не проверил детали. Так стройно всё получалось!

— Но, — тут же не остался в долгу поначалу решивший все отрицать Можайский, — Бочарова предложил все-таки я…

— Можайский!

— Да, Михаил Фролович, — ты прав, — его сиятельство уже с большей искренностью развел руками, — вина, конечно, моя. Это я эффектно подсунул Бочарова Никите: еще при первом нашем разговоре на эту тему. Когда Никита огорошил меня подборкой собранных им фактов, я тоже — каюсь! — решил его поразить…

Его сиятельство посмотрел на меня:

— Уж извини…

Я кивнул.

— В свете собранных Никитой фактов смерть Бочарова вспомнилась мне сразу. Она совершенно — по внешним обстоятельствам — подходила под общие описания: человек погибает в огне, у него остаются родственники, один из которых — прямой наследник — тоже вскоре умирает, а другой распоряжается наследством в пользу благотворителей. Я не подумал о том, что это могло быть простым совпадением!

— Совпадением? — изумился наш юный друг.

— Вероятно, да.

— Но что же получается? Бочаров — не преступник?

— В том смысле, в каком мы полагали, — безусловно, преступник. Думаю, своим рассказом Митрофан Андреевич это подтвердит.

Кирилов утвердительно кивнул.

— А во всем остальном?

— Нет.

— И его сводная сестра ни в чем не виновата?

— Она не виновата в смерти родной сестры.

— А в чем же еще тогда ей быть виноватой?

Можайский взглянул на Митрофана Андреевича. Тот вновь утвердительно кивнул.

— Она имела дело с Кальбергом.

— Вот как!

— Да.

— Но зачем, если не она повинна в окружавших ее смертях?

— Думаю, это мы лучше узнаем из рассказа Митрофана Андреевича.

Поручик посмотрел на брант-майора и, поколебавшись немного, спросил:

— Неужели она призналась?

— У нее выбора не оставалось.

— Как так?

— Давайте я все-таки всё расскажу по порядку!

И снова вмешался я:

— Именно что по порядку! Я настаиваю на этом. Взгляните…

Я веером распушил страницы памятной книжки — заполненные торопливыми записями, полные помарок, отчеркиваний, вычеркиваний, сносок, пометок, стрелок и указаний вроде «смотри там», «на предыдущем листе», «дополнить десятой строчкой»…

— Куда это годится? С одного на другое, с первого на двадцатое… сплошные отступления, нить повествования вообще утрачена! Да мне придется месяц во всем этом порядок наводить, чтобы хоть какой-то лоск навести и в печать подать! Так что, Митрофан Андреевич, хоть вы — прошу вас — говорите по делу и без вот этих… — я наспех перевернул несколько страниц. — Без вот этих «с хмурого неба сыпал мокрый снежок», «было скользко, и я едва не растянулся, запутавшись в полах пальто», «кирпичная стена казалась особенно мрачной»… Тьфу! Кружок любителей словесности, да и только! Уверяю вас, я сам, если сочту это нужным, добавлю и стену кровавого кирпича, и завывающий в окнах ветер, и то, как вы, отозвавшись на внезапное прикосновение омертвелой руки, вздрогнули всем телом! А главное, главное — последовательность. И если вдруг вам вздумается рассказать, в каком купе какого поезда вы ехали в Париж, дайте знать заранее: я не стану записывать!

По гостиной полетели смешки. Митрофан Андреевич тоже усмехнулся и поспешил меня заверить:

— Успокойтесь, Сушкин. В отличие от предыдущих ораторов, я — не Цицерон. Скорее уж… Цезарь[16]!

Эта шутливая похвальба вызвала новую волну смешков.

— Смейтесь, смейтесь, господа! — воскликнул я. — А вот мне совсем не до смеха.

И снова я с грустью посмотрел на свои хаотичные записи.

— Ладно, ладно, — Чулицкий, — молчим!

— Я могу начинать?

Митрофан Андреевич уперся кулаком в бок, изящно выгнув левую руку. Я только головой покачал. Тогда полковник принял естественный вид и — уже без всякой театральщины — продолжил прерванный расспросами рассказ.

— Итак, господа, первым делом я отправился к сводной сестре Бочарова, положившись на то, что эта девица по-прежнему проживает в квартире своего погибшего брата. Так оно и оказалось: дверь мне открыла она сама, в чем не было никаких сомнений — мне, пусть и мельком, дважды или трижды доводилось ее встречать на «семейных» собраниях[17] чинов пожарной команды, а память на лица у меня отменная. «Что же вы, сударыня, совсем нас позабыли?» — спросил я эту особу, явно при виде меня растерявшуюся.

«Ваше высокоблагородие! Митрофан Андреевич!»

— Здравствуйте, Анастасия… — я замялся, припоминая отчество: оно было иным, нежели у Бочарова и другой сестры, и почему-то вылетело у меня из головы.

«Маркеловна», — подсказала она.

— Здравствуйте, Анастасия Маркеловна! Вы позволите?

Не дожидаясь формального разрешения, я шагнул через порог, оказавшись сначала в крохотной прихожей, а в следующий миг — в такой же игрушечной гостиной. Квартира была совсем невелика, обходилась, похоже, недорого, но казалась уютной. И уж чего в ней не было вовсе, так это — намека на отчаянную нужду, в которой, рассуждая здраво, должна была обретаться оставшаяся совсем в одиночестве и без всяких средств к существованию женщина.

Это обстоятельство настолько бросалось в глаза, что в первую голову я заговорил о нем:

— До меня дошли слухи, — заявил я, с любопытством оглядываясь, — что вы оказались в затруднительном положении. Рад, что слухи оказались ложными. И все же: развейте окончательно мои сомнения — вы ведь не нуждаетесь?

Анастасия вспыхнула, но от чего — смущения, каких-то опасений или гнева — я поначалу не понял:

«Нет, ваше высокоблагородие, не нуждаюсь!»

— Ах, сударыня! Давайте обойдемся без формальностей. Называйте меня просто Митрофаном Андреевичем. Ваш брат…

«Хорошо, Митрофан Андреевич, — сразу же перебила меня Анастасия, — пусть будет так. Так чему же на самом деле я обязана вашим визитом?»

— Помилуйте…

Начал я, но снова был перебит:

«Митрофан Андреевич! Вы же не думаете, что я — дурочка какая-нибудь?»

Пришлось признать очевидное:

— Напротив, Анастасия Маркеловна. Вижу, ума вам не занимать!»

«Так что же вас привело ко мне?»

— Вы позволите? — кивнул я стул и придвинул его к себе.

И снова Анастасия вспыхнула! Похоже, мое присутствие все-таки не смущало, а злило ее:

«Раз уж вы здесь, пожалуйста!»

Я сел. Анастасия села напротив.

— Значит, начистоту?

«Говорите!»

— Только что вскрылись очень странные обстоятельства. Во-первых, — я начал, не снимая перчатку, загибать пальцы, — собственно гибель вашего брата. Точнее, не гибель даже, а то, что ей предшествовало. Скажите: вы знали, чем занимался ваш брат?

Анастасия прищурилась:

«Разве не пожары тушил?»

— Анастасия Маркеловна, — я укоризненно покачал головой, — мы же договорились: начистоту!

Она — с какой-то откровенной даже — злобой усмехнулась:

«Ничего подобного! Мы, Митрофан Андреевич, договорились о том, что начистоту станете говорить вы. Обо мне и речи не было!»

На мгновение я опешил от такого заявления, но тут же взял себя в руки:

— Давайте без софистики. Вы — женщина умная, что мне уже пришлось признать, и поэтому должны понимать: наша беседа — одолжение с моей стороны в память о прошлом. Если вам мое одолжение не по вкусу, разговор мы можем продолжить в тюрьме.

Анастасия опять усмехнулась:

«Вы говорите о моем уме, но, видит Бог, в глубине души все-таки считаете меня дурой. Как и всякую, полагаю, женщину. Или… вы сами верите в то, что делаете мне одолжение?»

— Анастасия Маркеловна!

«Что? Что «Анастасия Маркеловна»? Будь у вас хоть что-нибудь против меня, никаких одолжений вы делать не стали бы! Разве не так?»

Я не нашел, что ответить.

«Вот видите! — продолжила наступление Анастасия. — Вам нечего на это сказать. Вы не возражаете. А это значит только одно: против меня у вас ничего нет. Лишь подозрения. Вы не со знанием пришли, а за знанием!»

По всему выходило, что я, понадеявшись быстро прижать подозрительную сестричку к стенке, сам оказался к ней прижат. И тогда я не нашел ничего лучшего, как извиниться:

— Да, Анастасия Маркеловна, вы правы: к вам привело меня подозрение, а не уверенность. Не знание, а желание его получить. Но вы должны меня извинить: столько несчастий за какой-то час обрушилось на мою голову… Тут любой потерялся бы, что уж обо мне говорить. Ведь я для своих людей по-отечески во всем старался!

И вот тогда сестра Бочарова сменила гнев на милость:

«Вы тоже меня простите, Митрофан Андреевич: не со зла я на вас накинулась. От усталости!»

— Вы устали?

«Да. Хранить все это в себе. Встречаться с прежними сослуживцами брата и отводить глаза… вот вы давеча спросили, почему я вас совсем позабыла. А ведь всё просто: не могла я больше ни с кем из вас видеться!»

— Значит, — хмуро спросил я, — вы и впрямь обо всем знали?

«Не совсем, — Анастасия покачала головой. — Не сразу».

— Что вы имеете в виду?

«При жизни брата, — пояснила она, — у меня порою возникали подозрения, но дальше подозрений не шло. Брат был человеком отзывчивым, добрым, и все эти его качества быстро подозрения развеивали. Посудите сами: можно ли всерьез считать, что вечерами совершает преступления тот, кто утром раздает малышам конфеты?»

— Ваш брат, — удивился я, — раздавал конфеты детям?

«Я образно», — сухо ответила Анастасия.

— Ах, да, конечно! Извините.

«А тут еще и наша сестра, Клавочка…»

— Что?

Анастасия вздохнула:

«Светлым была человеком и очень любила Васю. Я несколько раз обращала ее внимание на кое-какие странности, но она только отмахивалась: быть, мол, такого не может. А уж не ей ли — при ее-то всепроникающей светлости — было не отличить хорошее от злого и порядочное от преступного?»

Я с сомнением посмотрел на Анастасию Маркеловну:

— Чаще бывает наоборот: добрые люди как раз и не видят зла!

Анастасия кивнула:

«Вот именно. Теперь-то я понимаю, но тогда мне казалось…» — она запнулась и побледнела. — «Ах! — воскликнула она. — Какой же я была слепой! А ведь всего-то и нужно было, что слушать самое себя. И не было бы тогда всех этих несчастий. Не умерла бы Клава. Не пришлось бы мне бежать от общества подруг и забывать знакомства… Всё, всё было бы иначе!»

— Вот что, — я наклонился вперед и коснулся руки Анастасии, — расскажите-ка все по порядку.

Анастасия Маркеловна ненадолго задумалась, а потом рассказала:

«Вася, брат наш, был из отставных: вы знаете, Митрофан Андреевич…»

Я кивнул: разумеется, Бочаров был из отставных[18]. И хотя при наборе чинов лично я, в отличие от моих предшественников в должности, прежде всего, смотрю не на прошлые заслуги, а на пригодность к пожарному делу — даже экзамены ввел с высочайшего позволения[19], — однако, при наличии равных во всем прочем кандидатов, предпочтение отдаю отставным. С ними не то чтобы меньше мороки — здесь еще бабушка надвое сказала, — но в целом, их обучение новым обязанностям получается более… более… как бы это сказать?

— Оптимизированным?

— О! Верно подмечено, Михаил Фролович: оптимизированным. Отставные уже приучены к дисциплине, а в нашем деле, как и в военном, без дисциплины никуда. Они приучены к тяготам, а в нашем деле тягот — с избытком. Наконец, жизнь в коллективе — большая ее часть — для них не в диковину, а мы — вы сами это подметили…

— Можайский это подметил.

— Какая разница?

— Вы правы: никакой.

— Ладно: как Юрий Михайлович подметил, большую часть жизни мы проводим в казармах и вообще — в обществе друг друга. Даже если дни выдаются спокойными[20], времени мы не теряем: учения, учеба[21]… много всего. А лучше всего к такому распорядку приучены — опять же — отставные. Поэтому и отставных в моей команде — большее, нежели статских, количество. Василий Бочаров был одним из них.

— Понятно.

— Вот потому-то я и кивнул в ответ Анастасии Маркеловне: да, мол, конечно, знаю. Она тоже кивнула и продолжила:

«Когда Вася вышел из полка и решил испытать себя на пожарной службе, мы с Клавой — буду откровенной — испугались. Много нехорошего поговаривали об этой службе: и трудна-де, и оплачивается никудышно, и опасна не в меру, и продвижения в ней никакого. А уж что говорили о заведенных в ней порядках… волосы дыбом вставали. Как будто не о государственной службе речь заходила, а о каторге, причем не политической, где, как говорят, еще какое-то уважение друг к другу имеется, а с отбросами — ворами, грабителями, убийцами!»

Я, услышав такие характеристики, ничуть не обиделся: Анастасия явно имела в виду минувшие дни, еще до моего назначения, а тогда многое и впрямь было иначе и очень сильно оставляло желать лучшего. Анастасия тут же это и подтвердила:

«Вы, Митрофан Андреевич, на свой счет ничего из этого не принимайте: при вас всё изменилось кардинально! Но тогда… тогда — совсем другое дело. И мы не на шутку испугались. Зачем было идти в такую службу? Неужели крепкому, здоровому человеку не нашлось бы никакой другой работы?»

Я в сомнении покачал головой: отставные были извечной проблемой столицы, уж слишком много их скапливалось.

Анастасия меня поняла:

«Вася так же считал и о том же нам заявил: не найду, мол, другую работу. А если не найду в кратчайшие сроки, то вышлют нас по указу в глухую тьму-таракань, и будем мы там куковать всю оставшуюся жизнь!»

— Он правду говорил, — подтвердил я. — Выбор у отставных невелик: мы, полиция, иногда — вахтеры и дворники… Но в дворники устроиться сложнее всего.

«Да-да, Митрофан Андреевич: так и Вася сказал! Уж мы и по фабрикам ему предлагали походить, но он, пару дней по проходным помыкавшись, еще тверже решил в пожарные… Ну, не странно ли это?»

— Что именно? — спросил я.

«Почему деревенщину всякую на фабрики берут, а солдатами брезгуют?»

— Не брезгуют, Анастасия Маркеловна, — пояснил я, — опасаются. Да и невыгодно их нанимать.

«Почему же невыгодно?»

— Как вам сказать…

«Так и скажите».

— Организованные они. И к обществу привычные. Для них авторитет — хороший офицер. А мастера они и в грош не ставят. Кто такой для них этот мастер? Не лучше, чем они сами, а то и похуже: они-то всякого повидали, а что видел мастер кроме своих станков? В общем, Анастасия Маркеловна, ни драть с отставных три шкуры не получится, ни к порядку призвать в случае чего. Напротив даже: вот именно, что в случае чего они еще и отпор дадут, и революцию местного масштаба сделают!

Анастасия, не возражая, вздохнула:

«Получается, служить за Отечество — пожалуйста. Работать в Отечестве — нельзя!»

— Получается, так.

«Несправедливо!»

— Что поделать?

«Пенсию платить!»

Теперь уже я вздохнул:

— По инвалидности — извольте. По старости и непригодности к работам — тоже. А крепким и здоровым пенсии никогда на Руси не платили!

«И напрасно!»

— Возможно. Но мы, сударыня, отвлеклись.

Я попросил Анастасию вернуться к сути, что она тут же и сделала:

«Да, конечно, Митрофан Андреевич: простите… Итак, всего-то что пару дней и помыкавшись по заводским проходным, Василий пошел наниматься в пожарные. Почему в пожарные? Почему не в полицию хотя бы? Мы не знали. Он же на все наши вопросы только смеялся: призвание, мол, у него такое — пожары тушить. А в полиции якобы служат не наигравшиеся в фельдфебелей фельдфебели и те, кто мечтал о широкой лычке[22], да так ее и не выслужил!»

— Доля истины в этом есть…

Митрофан Андреевич брякнул это, нимало не задумавшись. Я покосился на Можайского, но его сиятельство остался невозмутим. Посмотрел на Чулицкого с Иниховым, но они ничуть не взволновались. Гесс же, Любимов и Монтинин вообще, казалось, пропустили обидное замечание Митрофана Андреевича мимо ушей.

— … да и нельзя понять, что лучше: нож под ребро получить или сгореть на пожаре… ах! Что я такое говорю!

Я, — Митрофан Андреевич, — смутился: это же надо — брякнуть такое сестре человека, который именно что сгорел на пожаре, погиб в огне, умирал долго и особенно страшно и мучительно! Пусть даже и был он, как выяснилось, человеком нечистоплотным, но разве это причина — настолько забыться?

Впрочем, Анастасия Маркеловна в ужас от моей бестактности не пришла:

«Вы удивитесь, — только и сказала она, — но Вася — слово в слово! — заявил нам то же».

— Все равно: извините…

«Да что уж там… хотя, признаюсь, когда мы тело увидели, да еще и отчет потом прочитали… этого, как бишь его! — репортера…»

— Сушкина?

«Сушкина, верно!»

Я ощутил, что бледнею. Митрофан Андреевич заметил это и махнул рукой:

— Не бледнейте, Сушкин: работа у вас такая. У каждого из нас свои недостатки!

Я поморщился: это уже явно было лишним.

Митрофан Андреевич, оценив мою реакцию, усмехнулся:

— Да бросьте, Никита Аристархович! Сами ведь знаете: слог у вас… леденящий!

— Ну…

— Да-да: леденящий, не спорьте. Я сам иногда, почитывая ваши репортажи, мурашками покрываюсь! Что уж говорить о женщинах!

Я решил не вдаваться в дискуссии. Митрофан Андреевич, поняв это, снова усмехнулся и продолжил:

— Призналась Анастасия, что совсем и ей, и ее сестре плохо стало, когда они отчет о том пожаре прочитали.

«Ужасно было! Такие подробности, сердце разрывалось!»

— Успокойтесь, Анастасия Маркеловна. Смею вас заверить, репортер этот, Сушкин, и об ударе ножом написал бы не менее кошмарно. Удивительно, как его репортажи цензуру проходят. Мне говорили… а впрочем, неважно, что мне говорили. Не принимайте к сердцу. Давайте вообще позабудем такие подробности: для дела они не существенны. Просто расскажите, что вообще происходило с вашим братом.

Анастасия согласилась:

«Да, конечно, — сказала она, — теперь-то уже такие подробности неважны… А брат… что — брат? Пошел он устраиваться, да в тот же день, как пошел, и принят был на службу! Еще через день он уже в форме ходил, а через два — переселился в казарму, оставив нас с сестрой… нет, не в этой квартире: в другой, — пояснила Анастасия, подметив, что я невольно окинул взглядом гостиную. — Мы тогда даже не квартиру, а комнаты снимали. И не здесь, а Петровской стороне…»

Я в некотором замешательстве посмотрел на Анастасию, но она и на это поспешила с объяснением:

«Простите: по привычке «Петровская» говорю. Уж и не знаю, откуда она взялась, привычка эта… а вообще, конечно, на Петербургской[23]. В самом ее отдалении, на Песочной[24], комнаты снимали».

— Понятно.

«В эту квартиру, — продолжила она, — мы переселились позже. Когда у брата с деньгами попроще стало…»

— Значит, попроще?

«Вот именно». — Анастасия нахмурилась. — «И это стало первой странностью из тех, какие я подметила за братом. Вот вы, Митрофан Андреевич…»

Она, как давеча, зло прищурилась, словно и не было между нами достигнутого понимания:

«…не верите в то, что у нижнего чина пожарной команды может с деньгами попроще стать, правда?»

Я ответил, осторожно подбирая слова:

— Как вам сказать… существуют разные обстоятельства. Если говорить о жаловании, то оно, конечно, невелико и вряд ли может стать источником благополучия. Во всяком случае, — я вновь невольно окинул взглядом пусть и маленькую, но уютную гостиную, — оплачивать из жалования нижнего чина эту или подобную квартиру не получится. Однако…

Я запнулся.

«Что — однако?»

— Однако есть наградные, и вот их количество может простираться до некоторых… гм… вполне приличных сумм. Я так скажу: приличных настолько, чтобы что-то уже себе позволить.

«Но не эту квартиру?»

— Гм… А сколько вы за нее платите, простите за нескромный вопрос?

Анастасия назвала сумму.

Эта сумма была сравнительно невелика — сравнительно с моим, например, должностным окладом или с вашими окладами, господа… — полупоклон в сторону Можайского, Чулицкого и Инихова. — Даже, пожалуй, и вы, поручик, и вы штабс-ротмистр, смогли бы ее осилить. И вы, разумеется, Вадим Арнольдович…

Гесс пожал плечами: он проживал в собственном, доставшемся ему от родителей доме, и вопросы квартирных аренд не занимали его совершенно.

— …но, — подвел итог Митрофан Андреевич, — для нижнего чина даже с обычными по службе наградными и такая сумма выглядела великоватой. Анастасия настаивала на точном ответе, и я был вынужден признать ее правоту: нет, не мог ее брат, будь он человеком честным, оплачивать такое жилище и — в придачу — содержать двух, не имевших никаких иных средств к существованию, сестер.

«Вот видите, — воскликнула тогда, продолжая щуриться, Анастасия Маркеловна, — я была права! Откуда у брата появились деньги, коль скоро правительство ни в грош не ставит его работу?»

Я пропустил мимо ушей ее колкое замечание о правительстве и вместо того поинтересовался:

— Хорошо: а сам-то он что говорил по этому поводу? Ведь вы наверняка задавали ему вопросы!

Анастасия кивнула:

«Задавали. Конечно, задавали: как же без этого? Перемена была разительной! Перебраться из плохоньких комнат в эту квартиру дорогого стоило… в самом прямом смысле — дорогого».

— Что же он отвечал?

«Ничего».

— Простите, Анастасия Маркеловна, но этого просто не может быть!

Я с недоверием покачал головой, всем своим видом выражая сожаление в том, что мы по-прежнему не находили общий язык. Однако Анастасия возразила:

«Вы неправильно меня поняли, Митрофан Андреевич. Говорить-то он говорил, но то, что он говорил, невозможно было принять ни разумом, ни на веру!»

— Поясните.

«Сначала — когда он только огорошил нас известием о том, что мы переезжаем — Вася сослался на щедрую премию, выписанную всем чинам непосредственно Градоначальством за участие в беспримерном, как он выразился, тушении пожара на пристанях, едва не ставшем причиной гибели множества судов, буяна и целого квартала фабричных и жилых домов…»

Я попытался вспомнить что-то подобное, но навскидку в голову мне ничего не пришло. В любом случае, «щедрая премия» от Градоначальства звучало и впрямь настолько неправдоподобно, что я только крякнул и не преминул это заметить:

— В такое действительно поверить… сложно.

Анастасия злорадно усмехнулась:

«Уж кому, как не вам, об этом лучше других известно!»

А вот эти слова задели меня за живое:

— Напрасно вы так, Анастасия Маркеловна, — я вздохнул и посмотрел на нее с печалью. — Лично я — с тех вообще дней, как принял начальство, делаю всё возможное для устроения быта моих подчиненных.

Анастасия сбавила тон, хотя и продолжала щуриться:

«Знаю, Митрофан Андреевич. Вы — хороший начальник. Вас побаиваются, но уважают».

— Так что же, — вернулся я к теме, — вы не поверили насчет премии?

«Не поверила: так правильнее будет сказать. Клава, сестра, та поверила безоговорочно».

— Вот как!

«Да. Но я — нет. Я даже спросила: на мой взгляд, резонно. Ну, хорошо, сказала я. Премия — премией, но как вся она выйдет, чем дальше квартиру оплачивать будем?»

— Действительно, — поддакнул я, — справедливый вопрос!

«Еще бы! К хорошему привыкаешь быстро. Вернуться в комнаты на Петровском, а то и похуже, было бы сильным ударом».

— Понимаю. И что же: каким был ответ?

«Он отшутился. Мол, будет время, будет и пища».

— И всё?

«И всё».

— Но вы переехали?

«Да».

Мы помолчали, думая каждый о своем. А может, и об одном и том же: Анастасия поглядывала на меня с таким видом, словно ее мысли следовали за моими и даже опережали их. Наконец, я уточнил:

— Вы сказали, что премия была лишь первой отговоркой. Значит, были и другие? Потом?

Анастасия ответила незамедлительно:

«Да, были и другие».

— Расскажите о них.

Анастасия рассказала:

«Мы уже месяцев пять проживали в этой квартире, когда случилось первое затруднение. Однажды — подходил срок ежемесячного платежа — я (на Клаву в таких вопросах полагаться было нельзя: неземной она была человек)… я, повторю, с тревогой обнаружила, что денег решительно не хватает. Обычно Василий еженедельно приносил те или иные суммы на текущие расходы и — раз в месяц и сверх того — на уплату квартирных. А тут — уже и неделя минула, и день платежа подходил, а Вася не шел. Тогда я сама отправилась в казармы: должны же мы были знать, к чему готовиться!»

«Команда была на выезде, но ожидание оказалось недолгим: в тот раз пожар потушили быстро — каким-то пустячным оказался пожар, — и все вернулись почти без промедления. Вася был среди прочих, он сразу меня увидел и, как был — в прокопченной форме, в каске, подошел ко мне».

«Извини, старушка, — сказал он мне, приобняв за плечи, хотя и с осторожностью: чтобы не запачкать. — Знаю, что деньги нужны, но подожди до вечера. Вечером я или сам занесу, или пришлю кого-нибудь, если тревога будет».

«Но что случилось? — спросила я. — Отчего задержка?»

«Человека, который должен мне денег, не было в городе. Только сегодня вернулся».

«Кто-то должен тебе деньги? — изумилась я. — Но за что?»

Василий замялся, но все же ответил или — решила я — скорее, нашелся с ответом:

«Пустяки! — засмеялся он. — Обычное дело. Не бери в голову…»

«А все-таки?»

«Ох, старушка! Ты все такая же требовательная, как в детстве!»

«Вася!»

«Ну, хорошо, хорошо… Пять дней назад мы тушили особняк Грулье-Кожезухиной… слышала верно об этом пожаре?»

Я кивнула: как не слышать, когда о нем все газеты трубили?

«Мадам Грулье, — похоже, на этот раз брат рассмеялся совершенно искренне, — обещала нам огромное вознаграждение, если мы шпицев ее из огня спасем. Вот и…»

«Шпицев?» — перебила я.

«Ну да, шпицев! — Вася жестами подтвердил, что имел в виду маленьких таких собачек. — У нее их целый выводок. Ты не поверишь: тридцать шесть штук!»

«Тридцать шесть!»

«Именно!»

«Так вы их спасли?»

«Спасли? Спасли?!» — брат, уже вообще не сдерживаясь, захохотал.

Вокруг нас начали собираться другие чины. Некоторых из них я знала. Кто-то поинтересовался, что за веселье у нас такое.

«Ах, шпицы!» — воскликнул вопрошавший, услышав ответ, и тоже разразился смехом.

«Да что с вами?» — я начала терять терпение. — «Вася!»

Брат перестал смеяться, хотя по его щекам по-прежнему катились слезы. Он вытер их ладонью, размазывая смоченную слезами сажу:

«Мы только и делали, что этих шпицев спасали! Представь: пламя бушует, перекрытия рушатся, окна со звоном вылетают, а мы — всей командой — носимся в этом аду и покрикиваем: Адель! Фидель! Жизель! Рауль! Хватаем собачек на руки и выносим их наружу, словно детишек малых. А на улице… во дворе…»

Смех вновь начал разбирать брата.

«А во дворе стоят оба: супруг и супруга. Мосье Грулье и мадам Грулье-Кожезухина. Мадам подхватывает собачек, сажает их на поводки и привязывает, всякий раз пересчитывая, к ограде. Жизелечка! Аделечка! Миленькие! Испугались! У, противный пожар… у, мы его накажем! Двадцать! Только двадцать! Еще шестнадцать! Рауль! Фидель!..»

«А мосье, — подхватил кто-то из команды, — едва не плачет!»

«Да-да: чуть не рыдает!»

«Да почему, господи ты боже мой?»

«Да как же! — общий хохот. — Спасаем-то мы собачек, а не здание!»

Я прикусила губу.

«Мы собачек спасаем, а дом горит! И никто им не занимается: все за Фиделем с Раулем носятся!»

«Так тебе, — обратилась я к Васе, — за спасение Фиделя деньги обещали?»

И вот тут произошла еще одна странность: брат резко перестал смеяться и — даже, как мне показалось, с испугом каким-то — оглянулся на своих сослуживцев. Но они, заведенные воспоминанием, продолжали веселиться, а мой вопрос то ли не расслышали, то ли он их не заинтересовал. Причем я почему-то склонна была считать, что первое.

— Почему?

«Иначе с чего бы вдруг Вася начал с испугом оглядываться?»

— Гм…

«Я собралась уже повторить вопрос, но брат схватил меня за руку»:

«Подожди, подожди, не так громко!» — попросил он, уводя меня чуть в сторону от общей компании.

«Что-то не так?» — поинтересовалась я.

«Конечно, не так, — ответил он. — У нас не принято пересчитывать деньги в карманах друг друга».

«Но разве вы не одно вознаграждение на всех получили?»

«Так-то оно так, но…»

«Что?»

«Видишь ли, — брат заговорил совсем уж странно, — помимо общего вознаграждения, есть еще и частные награды…»

Я перебил:

— Но это, Анастасия Маркеловна, как раз и правда! Звучит, согласен, неправдоподобно, а все же имеет место быть. Некоторые домовладельцы особо отмечают понравившихся им в работе пожарных чинов, выдавая им — отдельно от остальных — те или иные вознаграждения. И понятно, что далеко не всегда об этом говорят во всеуслышание: как-никак, а зависть и чувство обиды — эмоции сильные. Они способны внести разлад в общее дело. Поэтому мы, классные чины, вообще не приветствуем такого рода награды, но так как помешать их выдаче не можем, рекомендуем хотя бы не очень распространяться о них.

Анастасия отрицательно мотнула головой:

«Нет, я не об этом».

— О чем же тогда?

«О том, что Вася дальше сказал».

— Что же он сказал?

«Что награду в индивидуальном порядке ему должен выплатить сам Грулье, а вовсе не его супруга, помешанная на своих собачках!»

Тогда и я удивился:

— Сам Грулье? Но за что? За то, что его дом выгорел дотла?

«Хороший вопрос, не так ли?»

Я задумался: Грулье, Грулье… дело-то и впрямь было громкое. Да вот и вы, Сушкин…

Митрофан Андреевич кивнул в мою сторону. Я навострил уши.

— Вот и вы, Сушкин, писали о нем.

— Верно. — Я тоже вспомнил эту историю. — Писал. Происшествие было странным и потому привлекло мое внимание. Но не из-за шпицев, хотя на них-то и сосредоточились мои коллеги, а из-за самих обстоятельств возникновения. Вы ведь помните их?

Митрофан Андреевич потер ладонями:

— Вот! О них-то, обстоятельствах этих, я и припомнил тогда: не без вашей, замечу, помощи.

Я благодарно поклонился.

— Да, — продолжил Митрофан Андреевич развивать свою мысль, — на память мне сразу пришли подмеченные вами странности, почему-то ускользнувшие от внимания других…

Я хмыкнул: саркастически. Митрофан Андреевич понял правильно:

— Ну да, ну да, Никита Аристархович: вы — лучший репортер столицы. Неоспоримо!

Я снова поклонился.

— Странностей и впрямь хватало. Взять хотя бы время возгорания. Независимо от сезона, наибольшее их количество неизменно приходится на вечерние часы: от семи до десяти вечера, а тут тревогу подняли в восьмом часу утра, когда обычно ничего не происходит. Нет, конечно, и в это время случаются происшествия, но очень редко, а главное — не в жилых, как правило, помещениях, а в фабричных, когда в пересменки ослабевает бдительность. В богатых же домах — а дом Грулье был, несомненно, именно таким — мы вообще, пожалуй, ничего подобного дотоле не регистрировали[25].

— Верно.

— Далее. — Митрофан Андреевич бросил на меня взгляд. — Место возгорания. Как нам удалось установить, пожар возник не в кухне, чего еще можно было бы ждать, и не в дымоходах, что тоже еще было бы хоть как-то объяснимо[26], а… в оранжерее!

— Точно!

— Представляете, господа? В оранжерее!

— Действительно странно! — Инихов.

— Но и это еще не все!

— Как!

— А вот так! Самое, пожалуй, поразительное заключалось в том, что вызов поступил не из дома Грулье, а совсем из другого места: из кладовой инструментальной лавки на Андреевском рынке, причем — уж не знаю, как Сушкин это выяснил — лавка была обворована!

— Обворована! — Инихов.

Я же пожал плечами:

— Да, обворована. Выяснил же я это просто. Едва я заприметил одни на другие накладывавшиеся странности, как «а» — отправился на телефонную станцию и побеседовал с той барышней, которая осуществила соединение абонента с пожарной частью… исходил я из того, господа, что такое соединение не сразу позабудешь… и «б» — узнав, что вызов поступил из лавки Кирилова…

— Кирилова?!

— Александра Ивановича, арендатора лавки.

Инихов улыбнулся:

— Вот так совпадение!

Я тоже улыбнулся, но скептически:

— Нет, не совпадение.

— Да что вы? — Инихов вытянулся вперед. — Не совпадение?

— Ни в коем случае. Это — глупый розыгрыш.

— Ах, вот как!

— Да.

— Что же: поджигатель… ведь, полагаю, речь идет о поджоге?

Мы с Митрофаном Андреевичем одновременно кивнули.

— Значит, поджигатель нарочно выбрал кладовую торговца с фамилией нашего уважаемого брант-майора?

— Именно.

— Но почему вы так решили?

— А вот почему… — я помассировал лоб и поправил прическу. — Придя в лавку, я застал в ней как самого Александра Ивановича, так и владельца помещения, Кёнига: Леопольд Леопольдович…

— Минутку! — Можайский. — Не тот ли это Леопольд Леопольдович, который однажды приходил ко мне с жалобой на… Лысоватый, плотный, нос картошкой?

Я подтвердил:

— Он самый.

Можайский склонил голову к плечу:

— Чудны дела Твои, Господи!

— А что такое?

— Этот Кёниг однажды получил престранное письмо. В нем некто, кого нам так и не удалось установить…

Я подхватил, перебивая:

— …писал о том, что в высшей степени неприлично сдавать в аренду рыночное помещение торговцу с фамилией Кирилов!

Можайский:

— Вот именно! Но ты-то как…

— Так я же и рассказываю!

Можайский жестом показал, что слушает. Все остальные тоже сгрудились вокруг меня.

— Значит, помимо Александра Ивановича, арендатора, застал я в лавке и ее владельца — Леопольда Леопольдовича. Леопольд Леопольдович, что называется, рвал и метал и поначалу вообще намеревался вытолкать меня взашей, едва услышав, что я — репортер. Но стоило мне представиться и объясниться, как он не просто даже гнев сменил на милость, а буквально втащил меня в помещение и засыпал информацией. Прежде всего, он показал мне — Александр Иванович следовал за нами этакой безмолвной тенью — развороченные и в хаосе валявшиеся товары: различный инструмент, скобяные принадлежности и прочее, чем вообще велась торговля в этой лавке.

«Вы видите! Вы видите!» — причитал он. — «Видите, в каком всё состоянии!»

— Но вам-то что за печаль? — поинтересовался я. — Вы же не владелец товара?

«Здесь и мой товар тоже!»

— А!

«Да, милостивый государь! И мой тоже!»

— Что-нибудь пропало?

«Да!»

— Что же?

Леопольд Леопольдович начал перечислять:

«Алмазные резаки…»

Я насторожился.

«…потайной фонарь…»

— Электрический?

«Нет: керосиновый!»

Я вздрогнул.

«…рычаг для взлома вышедших из строя замков…»

— Фомка?

Леопольд Леопольдович поморщился:

«Рычаг», — отрезал он.

— Что-то еще?

«Большой моток просмоленной бечевы…»

Картина стала совершенно ясной.

«…и пачка парафиновых свечей с борными фитилями[27]».

На фоне всего остального свечи были уже излишеством, но, видимо, обворовавший лавку человек отличался маниакальной предусмотрительностью. Непонятным мне оставалось одно: зачем вообще он сообщил о возгорании и почему это сделал из лавки. Отчасти — и сам того не подозревая — меня тут же просветил Леопольд Леопольдович:

«А еще вот это! Это! Какова наглость!» — воскликнул он, протягивая мне скомканный лист писчей бумаги.

Я принял лист и, расправив его, прочитал отпечатанный на ремингтоне[28] текст:

Непилично сдавть в аренду помещение человеку с фамилией Кирилов.

Именно так — с пропуском буквы «эр», что говорило о поспешности печати и о том, что человек, отпечатавший текст либо и не заметил пропуск вовсе, либо, заметив, не стал о том печалиться.

Сама пишущая машинка нашлась здесь же, в лавке: я лично сравнил шрифты и пришел к выводу, что печатали на ней.

— Кирилов, — протянул я и обернулся к Александру Ивановичу. — Ваша фамилия — «Кирилов»?

«Да», — подтвердил он.

— Именно так — с одной буквой «эль»?

«Да».

— Почему?

«Откуда мне знать?»

— Гм…

«Что такого особенного вы в этом нашли?» — спросил Леопольд Леопольдович, ничего не понимая.

— Ну, как же, — пояснил я, — ведь это — фамилия брант-майора, Митрофана Андреевича!

Леопольд Леопольдович онемел.

— Да, — продолжил я разоблачения, — а если учесть и то, что из лавки сообщили о возгорании…

«Каком еще возгорании?» — вскричал тогда Леопольд Леопольдович и мертвецки побледнел.

— В доме Грулье. Вы еще ничего не слышали?

«Нет».

— Дом Грулье полыхает. Прямо сейчас. А вызвали команду отсюда.

Леопольд Леопольдович схватился за голову:

«Не может быть!»

— Еще как может!

«Катастрофа!»

— Не думаю.

«Я пропал!»

— Да нет же!

«Всё кончено!»

— Успокойтесь! — Я взял Леопольда Леопольдовича под руку и вывел на свежий воздух. — Налицо — заговор и злая шутка. Но не против вас и не над вами. Я даже догадываюсь, кто этот наш остроумец…

«Кто?»

— Вот что, — сказал, не отвечая, я. — Ступайте-ка вы с этой бумажкой к Можайскому…

«Приставу?»

— К нему… и расскажите всё, как есть.

— Так это ты направил его ко мне!

Можайский смотрел на меня своим страшным улыбающимся взглядом, и в кои-то веки я немного смутился:

— Ну…

— А почему не сам пришел?

Я отвел собственный взгляд и помялся:

— Работы много было и вообще…

— Ну, ты и жук!

Чулицкий, Инихов и Кирилов одновременно хихикнули.

— Не смейтесь, господа! — Можайский продолжал смотреть на меня с леденившей кровь улыбкой в глазах. — Я с ног тогда сбился, чтобы понять, что к чему. А разгадка — вот она, всегда под носом была!

— Так Кёниг, — Чулицкий, — о пожаре тебе не рассказал?

— Рассказать-то рассказал, да что толку!

Все снова — взглядами — сошлись на мне:

— Ну, — Кирилов, — так кем же был мой тайный обожатель?

Мое смущение прошло. Ответил я просто, но гордо:

— Грулье, разумеется. Кто же еще?

— Грулье!

— Конечно. Именно он и лавку обворовал, и записку напечатал, и поджог в собственном доме устроил. Потому-то он и пожарных из лавки вызвал: не мог он сделать это от себя.

— Но почему?

— Да где же вы видели рыщущего по дому в семь утра богатого обывателя? Уж слишком много к нему возникло бы вопросов!

— Но зачем тогда, — не сдавался Кирилов, — он вообще вызвал команду? Зачем устроил поджог? Зачем записку эту нелепую оставил? И зачем в лавку забрался, а не купил потребное для своего злодейства?

Я усмехнулся:

— Из наведенных справок мне стало известно вот что. Во-первых, Грулье изрядно промотался. В последние перед пожаром месяцы у него начались серьезные финансовые затруднения. Вплоть до того, что ему угрожали конфискацией дома…

— Так прозаично?

— Так ведь всё обычно очень прозаично…

Я тоже усмехнулся, поняв, что заговорил стихами.

— Хорошо: с поджогом понятно — страховка…

— Разумеется.

— Но всё остальное?

— И с остальным всё так же просто. Из тех же источников я узнал, во-вторых, и то, что этот жулик, как ни странно, был без ума от своей жены…

— Мадам Кожезухиной?

— О других его женах, — буркнул я, — мне ничего не известно!

— Извините, Сушкин! Ну?

— Так вот. Будучи без ума от своей жены, он никак не мог подвергнуть совсем уж неумеренному риску ни ее, ни… ее собачек!

Усы Кирилова вздыбились:

— Да вы с ума сошли!

Митрофан Андреевич даже отшатнулся от меня, решив, что я над ним издевался, но я успел схватить его за рукав и поспешил заверить:

— Кроме шуток, Митрофан Андреевич!

Кирилов смягчился:

— Ну и ну! — оторопело выговорил он, однако уже без обиды.

— Его расчет, — тогда продолжил я, — был великолепно прост. Устроив поджог в оранжерее, он получил время сбегать обратно в лавку — она по-прежнему оставалась незапертой — и вызвать пожарную команду. И вот за это-то время пожар уже должен был перекинуться и на дом — это гарантировало нормальный, если можно так выразиться, ущерб, — и при этом не быть еще таким, чтобы жена могла в нем пострадать. То же справедливо и для собачек. А дальше собачкам отводилась роль препятствия: мошенник знал, что жена скорее позволит дому выгореть дотла, чем погибнуть своим питомцам. Его расчет целиком и полностью оправдался: не успела команда прибыть по вызову, как мадам Кожезухина назначила щедрое вознаграждение за спасение шпицев. Это, как вы знаете, обрекло дом, но позволило избежать жертв среди населявших его животных. Таким образом, довольными остались все, кроме страхового общества!

— Только не говорите, что страховым обществом была «Неопалимая Пальмира» Кальберга!

— Нет-нет, — я решительно отмахнулся от такой догадки, — ни Кальберг, ни его «Пальмира» тут совершенно ни при чем!

Удивительно, но вокруг меня послышались облегченные вздохи: Кальберг, очевидно, мерещился повсюду.

— Ладно, — тогда продолжил «допрос» Митрофан Андреевич, — а лавка и записка?

— Что касается лавки, то здесь сработал врожденный инстинкт: Грулье оказался не только маниакально запасливым поджигателем, но и невероятно дотошным следователем. Прежде чем окончательно решиться на преступление, он просчитал все возможные варианты, буквально вжился в шкуру гипотетических судейского или сыскного[29]. Он полностью реконструировал последствия пожара, прикинул, что можно будет, а что нельзя найти в пепелище. Кроме того, он шаг за шагом проследил сам за собой и понял, что выявить его по его же покупкам особенного труда не составит. Конечно, тут он перестарался: в столице ежедневно продается огромное количество фонарей, керосина, бечевы и свечей, так что искать неизвестного покупателя — что иголку в стоге сена. Хотя, возможно, он рассуждал и так: если следствие сразу же станет исходить из версии поджога, то первым, кто неизбежно окажется под подозрением, будет именно он, Грулье. Ведь именно он, Грулье, является основным — да что там: единственным! — выгодополучателем от пожара. А коли так, то следствие отнюдь не неизвестного начнет искать, а попросту вооружится его же, Грулье, фотографией. И это — конец. Кроме того, большинство лавок, где можно приобрести фонарь, керосин и прочее, — заведения мелкие, круг клиентов — сложившийся и более или менее постоянный, владельцы этих лавок и служащие скорее всего запомнят стороннего покупателя и поэтому легко опознают его по фотографической карточке. В крупных же магазинах, коих, как это ни удивительно, у нас наперечет, Грулье и без того хорошо известен: как-никак, а именно в крупных магазинах он и является завсегдатаем. Отсюда-то и растут ноги: что оставалось делать? Вариантов лишь два. Первый — подворовывать потихоньку в собственном доме и, таким образом, сделать запас всего, что необходимо для поджога. Вряд ли жена, не интересовавшаяся ничем кроме своих собачек, или горничная, которая, готов поклясться, и сама не была безгрешной, заметили бы пропажу и, заметив, подняли бы скандал. Но все же, такой вариант исключить до конца было никак нельзя: у женщин, как известно, семь пятниц на неделе, и то, что шесть из них проходят в безмятежной невнимательности, ничуть не означает, что и в седьмую будет так же! Второй вариант — обворовать магазин. Или лавку на том же рынке: еще проще. Правда, тут Грулье по отчаянной неопытности не учел один очень существенный момент: пусть даже в рыночную лавку вломиться проще, нежели в магазин, но лавок на рынке много, а значит, существует немалый риск того, что даже ночью в каких-то из них окажутся люди. Проще говоря, свидетели. А если учесть и то, что в лавку ему необходимо было не только вломиться, но затем и вернуться, чтобы вызвать пожарных, риск оказаться замеченным возрастал многократно. Впрочем, возможно и так, что всё это Грулье отлично понимал и принял в расчет, но вынужден был поступить именно так, исходя из соображений времени. Все-таки бегать куда-то уж слишком далеко он не мог. Я, господа, чуть позже проверил: помимо нескольких лавок подходящей направленности на Андреевском рынке, в относительной близости от особняка Грулье находились еще три — отдельными магазинами. Но одна из них отпадала сразу: она помещалась в прямом соседстве — дверь в дверь — с кондитерским магазином, работа в котором шла круглосуточно. В этом магазине не только торговали навынос — днем, но и готовили различные сладости на заказ — как правило, по ночам. Обворовать вторую было бы проще, но и с ней могли возникнуть затруднения: рядом с входом в нее — так уж получилось — помещалась дворницкая домовладения, а значит, в любой момент мог появиться кто-то из ее обитателей, не говоря уже о том, что оба входа — в дворницкую и в лавку — неплохо просматривались с поста наблюдения[30]. Нужно было иметь недюжинный опыт взломщика, чтобы тенью промелькнуть мимо дежурного, ломая дверь, а затем — убраться восвояси, снова вернуться и снова сбежать! Что же до третьей, то, на первый взгляд, она подходила идеально. Я, помнится, даже удивился, почему не ее, а лавку на рынке выбрал Грулье. Но, как это обычно бывает, разгадка оказалась чрезвычайно проста. В доме напротив квартиру во втором этаже занимала бессонная старушка — большая любительница подолгу — что днем, что ночью — коротать часы у окна. Несомненно, она бы увидела всё и даже смогла бы во взломщике опознать самого Грулье. Я побеседовал с ней и выяснил: нашего поджигателя она знала — по внешности — очень даже неплохо. Очевидно, что и Грулье знал об этом стеснительном обстоятельстве и потому-то обошел лавку стороной. Итак, у него — учитывая, повторю, временны́е ограничения — выбор оставался нехитрым: рынок. На самом же рынке лавок тоже было несколько: было из чего выбирать. Но… арендатор одной из них — той, что за номером тридцать девять по Бугскому переулку — носил поразительную фамилию: Кирилов! И это случайное совпадение решило дело.

— Но подождите! — перебил меня Митрофан Андреевич. — Как это вяжется с такой… такой предусмотрительностью? Если Грулье предусмотрел буквально всё для того, чтобы остаться не пойманным, зачем же он выбрал именно эту лавку, да еще и записку оставил?

Я улыбнулся:

— А вот тут уже свою роль сыграло другое врожденное качество: склонность к шарадам, веселью, розыгрышам. На самом-то деле Грулье — человек совсем неплохой. Не окажись он в настолько затруднительных обстоятельствах, мысли о преступлении ему бы и в голову не пришли! Мне удалось узнать, что в среде своих знакомых этот человек имел репутацию записного весельчака, которого хлебом не корми — дай совершить какую-нибудь забавную проделку! Как видим, не смог он удержаться и в новом для себя положении — вора и поджигателя. Представляю, как бедолага…

— Бедолага?!

— Поставьте себя на его место…

Лицо Митрофана Андреевича пошло пятнами:

— Нет уж, увольте!

— Ну, как пожелаете… — я вновь улыбнулся, а Митрофан Андреевич фыркнул. — Так вот: представляю, как этот… э… господин мучился и терзался! С одной стороны, необходимость сделать всё так, чтобы комар и носа не подточил. А с другой, такая исключительная возможность великолепно подшутить! Да, господа! Девяносто девять человек из ста, окажись они в подобном же положении, выбрали бы, несомненно, первое. Но Грулье оказался одним на сотню и выбрал второе.

— Псих! Натуральный псих!

— Да полно… итак, явился он в лавку, нашарил нужные ему вещи, не побоялся засветить огонь, чтобы тут же, на свободно стоявшей машинке, отпечатать загадочное послание владельцу, бросился к оранжерее, устроил поджог, вернулся в лавку, вызвал по телефону пожарную команду, снова побежал домой… И ведь заметьте: его план, несмотря ни на что, сработал. Возникли, правда, определенные трудности с получением страхового возмещения: с подачи Митрофана Андреевича, рассказавшего страховщикам о подмеченных странностях, общество долго вело расследование. Но, тем не менее, прямых улик против Грулье не обнаружилось, и возмещение ему все-таки выдали.

Я закончил рассказ.

— Но почему же ты, — Можайский, — не сообщил обо всем этом раньше?

На этот раз я не смутился:

— Видишь ли, по мере того, как я проводил собственное расследование, этот Грулье нравился мне все больше и больше. Он, как я уже говорил, и человеком-то оказался совсем неплохим — просто попавшим в отчаянное положение. И устроил все так, чтобы никто — даже собачки! — не пострадал. А ведь чего было проще, как взять и запалить без всяких затей? Наконец, я не видел достаточно веской причины идти в полицию со своими разоблачениями. Свой долг честного обывателя я выполнил: направил к тебе Кёнига с запиской, а также напечатал в газете отчет. В этом моем отчете было достаточно деталей для того, чтобы понять, кто именно виновен в поджоге. Достаточно деталей для того, чтобы, поняв, шаг за шагом провести точно такое же расследование, какое провел я сам, и установить все те же самые факты. Я ли виноват, что никто ничего подобного не сделал?

Можайский покачал головой.

Чулицкий издал какой-то подозрительный звук — что-то вроде покашливания — и обратился к Инихову:

— Гм… гм-гм… Мне послышалось или Сушкин и впрямь о чем-то говорил?

Инихов:

— Послышалось, Михаил Фролович: Сушкин все эти десять минут был нем, как рыба!

— М…да. Староват я стал. Туговат на уши…

Митрофан Андреевич посмотрел на одного, на другого, переступил с ноги на ноги и выпалил:

— Да чтоб вам!

— А что такое, Митрофан Андреевич?

Брант-майор рассердился не на шутку:

— Я все понимаю, господа, сам, в конце концов, жалостлив до невозможности, но нельзя же так! Хотим мы того или нет, поджог — преступление. Я…

— Вам жаль тех денег, которые получил Грулье?

— Да причем здесь деньги! — Митрофан Андреевич топнул так, что вибрация прошла по всей гостиной. — Пожар — не шутка! Пожар — опаснейшее бедствие…

— Но ведь никто не пострадал?

— А как же мои люди? Вы отдаете себе отчет в том, что на каждом пожаре мои люди рискуют жизнью?

Мы — все — переглянулись: в словах Митрофана Андреевича было разумное зерно. По всему и впрямь выходило так, что если о жене и собачках Грулье подумал, то служащих пожарной команды в расчет не принял никак. А ведь любой из них мог, выполняя то ли свой долг, то ли пожелание мадам Грулье-Кожезухиной, получить увечья и даже погибнуть!

Этическая дилемма, которой, как мне прежде казалось, не существовало, замаячила перед нами в полный рост.

— Вот то-то и оно, господа! — продолжал кипятиться Митрофан Андреевич. — Если каждый хороший человек в этом городе начнет решать свои проблемы при помощи поджогов, то неизбежно будут и жертвы. Не завтра, так послезавтра. Не послезавтра, так через год. Но будут! Вы понимаете это?

Пришлось согласиться.

— А это значит, — развил мысль Митрофан Андреевич, — что всем таким хорошим людям нужно давать по рукам! И очень больно! И начать необходимо с этого вашего Грулье!

— Почему с него?

— Да потому что вот он!

Я вздохнул:

— При всем уважении, Митрофан Андреевич, но я показаний не дам.

Кирилов вперил в меня наполнившийся озлобленностью взгляд:

— Это еще почему? Вы же согласились с тем, что такое поведение недопустимо!

— Согласиться-то согласился, — я снова вздохнул, — но любой из этих господ…

Я поочередно указал на Можайского, Чулицкого, Инихова, Гесса, Любимова, Монтинина:

— …любой из этих господ-полицейских скажет вам, что законы обратной силы не имеют. И то, что решено сегодня, не может распространяться на вчера.

Митрофан Андреевич оторопел:

— Что? — растерянно спросил он. И повторил: «Что?»

На выручку мне подоспел Можайский:

— Я и сам, Митрофан Андреевич, — потерпевшая сторона. Сушкин и меня обвел вокруг пальца. Заставил, можно сказать, побегать без всякой пользы… А все же зла на него держать невозможно. И в этой конкретной ситуации он верно говорит: что было — прошло. Или, если угодно, кто старое помянет, тому глаз вон. Можно еще и вот что припомнить: однажды к старому, уже на смертном одре лежавшему, фараону пришли будущие министры его готовившегося вступить на престол сына…

Митрофан Андреевич не сдержался:

— Какой фараон? Что вы несете?

Можайский:

— Тот, который, умирая, завещал[31]: крепко царство памятью и законами. Законами — потому что без них всё погружается в хаос. А памятью — потому что она хранит и произвол.

Митрофан Андреевич:

— Вы в своем уме? Какие законы? Какая память? Вы о чем вообще?

Можайский:

— О том, что даже фараон — варвар, несомненно: достаточно вспомнить, как его порода удерживала в рабстве целый народ[32] — понимал: котлеты необходимо беречь от мух. А именно: память — памятью, а законы — законами. Память подсказывает, какие законы принимать и хранить, а законы, в свою очередь, ограждают от памятного произвола. Но, ограждая теперь, не простираются на то, что уже миновало. Иначе неизбежен конфликт.

Митрофан Андреевич нахмурился:

— Вы предлагаете мне помнить и в то же время забыть?

Можайский согласно кивнул:

— Вот именно. Помните о том, что было. Имейте это в виду, принимая решения в настоящем и в будущем, но забудьте о конкретных персоналиях: они уже в прошлом. Власть ваших решений на них не должна распространяться!

Митрофан Андреевич повернулся ко мне:

— Ну, Сушкин! Я этого вам никогда не забуду! Уж лучше бы вы ничего не говорили!

Я — искренне, обескуражено — развел руками:

— Теперь-то и я понимаю, что своим рассказом поставил вас в неловкое положение. Но…

— Уж очень захотелось похвастать!

— Не без того.

Я вновь смутился и так — в смущении — робко улыбнулся.

Митрофан Андреевич смотрел на меня холодно, но постепенно холод и та, возникшая было, озлобленность, которой еще минуту назад наполнился его взгляд, начали отступать. Наконец, лицо нашего справедливого во всем брант-майора дернулось в насмешливой гримасе, и Митрофан Андреевич произнес:

— Черт с вами, Сушкин. Забыть, так забыть. Но учтите: с этой минуты я глаз не спущу с ваших похождений. И если в будущем я на мгновение хотя бы заподозрю, что вы опять покрываете какого-нибудь хорошего человека, я немедленно призову вас к ответу. И вы — даже не спорьте! — расскажете мне все и сразу же!

— Договорились. Но должен признаться, ваше условие достаточно тяжело.

Митрофан Андреевич пожал плечами:

— Это вам в качестве гонорара.

— Поменьше бы таких гонораров! — вырвалось у меня, но от спора по существу я воздержался.

Чулицкий:

— Вернемся к Анастасии Маркеловне?

Митрофан Андреевич хлопнул себя по лбу:

— Совсем мне голову заморочили! На чем я остановился?

Посыпались подсказки.

Митрофан Андреевич повертелся от одного к другому, покивал головой и продолжил прерванный этим, приведенным выше, внезапным отступлением рассказ:

— Значит, — переспросил я Анастасию Маркеловну, — ваш брат заявил, будто вознаграждение предложил ему Грулье?

«Да», — еще раз подтвердила она. — «И это показалось мне совсем уж неправдоподобным!»

— Понимаю, — согласился я.

«Получалось, человек дал денег за бездействие. За то, что дом его сгорел. Но позже меня осенило: а почему, собственно, и нет?»

— То есть?

«Я, — пояснила Анастасия, — вот что подумала: допустим, обстоятельства сложились так, что у этого Грулье возникла необходимость в деньгах. Тогда пожар — настоящий подарок, ведь дом наверняка был застрахован! Но если это правда, то и деньги, предложенные пожарным, — не такая уж и бессмыслица. Просто…»

— Что?

«Просто вопрос в соотношении нужды, уплаченных сумм и страхового возмещения!»

Я, господа, не стал вдаваться в подробности: вы понимаете, меня интересовало другое. Поэтому я оставил в стороне связанные с Грулье вопросы и поинтересовался размером якобы полученного Бочаровым вознаграждения.

Анастасия подумала и ответила нерешительно:

«Точную сумму, конечно, я назвать не сумею. Могу лишь сказать, что была она достаточно приличной».

— Но хоть какой-то порядок?

«Я о порядке и говорю».

— Простите, не понял?

Анастасия взглянула на меня уже не просто озлобленно. К ее озлобленности прибавилась досада:

«Мы договорились, что деньги на квартирную плату Вася или сам принесет вечером — если не будет тревог, — или с кем-нибудь передаст: мол, только к вечеру Грулье, на время перебравшийся за город, приедет в Петербург. Встреча с ним была назначена на пять: тут же, неподалеку; буквально за углом от пожарной части. В день пожара этот господин наличности не имел — вся она была растрачена его супругой, раздававшей деньги направо и налево за спасение собачек, поэтому уговор с Виталием вышел таким: немного подождать, зато и получить побольше».

«Я вернулась домой. Клава, сестра, по своему обыкновению занималась чем-то воздушным: чем именно, не вспомню. Кажется, вышивала какой-то узор. Но даже она почти с порога приметила мое беспокойство».

«Что с тобой?» — спросила она.

Я рассказала о странном разговоре с братом.

«Разве тут есть о чем тревожиться?»

«Как ты не понимаешь! — помню, я едва не сорвалась на крик. — Дело явно нечисто!»

«Да отчего же?»

«Да оттого же, — передразнила я сестру, — что никто не станет просто так платить пожарному крупное вознаграждение за то, что этот пожарный не сумел спасти дом!»

Клава призадумалась, но хватило ее ненадолго. Спустя мгновение-другое она вновь вернулась на круги своя:

«Наверное, ты что-нибудь перепутала», — заявила она и посмотрела на меня так простодушно, что у меня — грех это, но честно скажу — возникло желание чем-нибудь треснуть ее по голове и треснуть пребольно.

«Глупая! Ничего я не перепутала!»

Клава только вздохнула и снова занялась своими делами.

— А дальше?

«Дальше, — Анастасия тоже вздохнула, — потянулись часы ожидания. Вы, Митрофан Андреевич, возможно, знаете, как это бывает».

Я кивнул:

— Да, разумеется.

«Я переделала всё, что только могла, по дому: прибралась в комнатах и в гостиной, навела порядок в кухне, почистила столовые приборы…»

— Почистили? — удивленно перебил я. — Они что же у вас — серебряные?

Анастасия поднялась со стула, вышла из гостиной, а затем, вернувшись, протянула мне ложку. Это была чайная ложечка: с красивой, но незамысловатой гравировкой на ручке, и позолоченным черпалом. Однако, несмотря на внешнее богатство прибора, по-настоящему дорогим он не был. Я узнал в этой ложке часть из тех многочисленных наборов, которые средней руки рачительные хозяйки скупают в оптовых лавках: эти наборы изготавливаются в одной форме и никакой художественной ценности собой не представляют. Фактически, оплата происходит за металл по весу с прибавкой небольшой добавочной стоимости. Тем не менее, и это для квартиры нижнего пожарного чина было немного чересчур.

Анастасия правильно истолковала мое молчание: я — молча — вертел в пальцах поданную мне ложку, глядя то на нее, то на женщину:

«Вы правы, Митрофан Андреевич. Странный предмет для нашего дома. Но вот так мы и жили: представляете? И это — после отвратительных комнат на выселках!»

— Да уж.

«Значит, ждала я брата, — не забирая у меня ложку, вернулась к рассказу Анастасия, — а у самой в голове одна нехорошая мысль за другой появлялись. Время тянулось медленно, часы как будто растянулись намокшей бельевой веревкой. Но вот, наконец, начало смеркаться, а там и звонок из прихожей послышался».

Я открыла. На пороге стоял Василий: собственной персоной.

«Ну вот, сестренка, и я!» — сказал он и, приобняв, поцеловал меня в щечку. — «Тревоги не случилось, но я ненадолго. Угости меня чаем, да я и пойду!»

Мы прошли в гостиную. Клава уже была там: сидела за столом и улыбалась. На столе в приличном порядке были расставлены чайные приборы — на всех нас, — но не хватало сахарницы. Как обычно, Клава если не то, так это забывала.

«Привет, Клавушка!» — брат и ее, пригнувшись к ней, поцеловал, а затем и сам уселся на стул.

Я сходила в кухню и вернулась с сахаром и щипчиками.

Вася и Клава о чем-то весело болтали, чай дымился в их чашках, на середине стола лежали пачка ассигнаций и россыпь золота и серебра.

«Принес?» — спросила я, подавая сахар и кивнув на деньги.

«А как же!» — ответил Вася. — «Обещал — получи!»

— Минутку, — снова перебил я. — Что значит «получи»?

«Клава, — пояснила Анастасия, — к ведению наших семейных финансов отношения не имела. Я говорила уже, Митрофан Андреевич: полагаться на нее в таких вопросах было никак нельзя. Поэтому деньги Вася передавал мне, а я уже вела им счет и распределяла по нуждам».

— Ага, понятно!

«Сумма оказалась внушительной».

— Но вы же вот только что утверждали, что не назовете ее?

Анастасия ахнула:

«Что вы такое говорите?»

— Но…

«Митрофан Андреевич! — взгляд Анастасии снова наполнился злостью вперемешку с досадой. — Вы совсем меня не слушаете?»

— Сударыня…

«Я, — она начала буквально чеканить, — сказала только, что не назову всю сумму вознаграждения, полученного братом!»

Я, признаюсь, смутился: ведь правда!

— Прошу вас, Анастасия Маркеловна, — извинился я, — не подумайте дурного: я вас внимательно слушаю! Только мысли разбегаются: уж очень скверно всё!

Взгляд Анастасии немного смягчился:

«Хорошо, я понимаю».

— Так что там с суммой, лежавшей на столе? Она оказалась внушительной?

«Да, — повторила Анастасия, — внушительной. Четыреста рублей ассигнациями и еще пятьдесят — серебром и золотом».

Я едва не присвистнул: услышать о таких деньгах я не ожидал никак!

Анастасия заметила, насколько поразила меня, и зримо опечалилась:

«Вы, Митрофан Андреевич, — грустно произнесла она, — удивлены. А уж как я была удивлена! Что же это, — спросила я брата, — ты столько денег получил?»

«Больше, — с гордостью ответил он. — Но часть я поместил на сбережение!»

«Еще больше!» — воскликнула я и онемела в полной растерянности.

«Еще больше! — подтвердил брат и рассмеялся. — Не смотри на меня так, сестренка! Что же плохого в том, что я заработал столько денег?»

Вы понимаете, Митрофан Андреевич? Понимаете, насколько ненормально это было?

Лицо Анастасии пошло некрасивым пятнами, шея и уши побагровели.

— Понимаю, — согласился я и добавил: «Очень хорошо понимаю».

Мы помолчали немного, а затем Анастасия Маркеловна продолжила:

«Присутствие улыбавшейся Клавы сдерживало меня, связывало по рукам и ногам. В ее присутствии я не могла открыто потребовать у брата перестать смеяться и рассказать всё без утайки. Я только и смогла, что покачать головой и всем своим видом выразить недоверие. Вася смеяться перестал, но к откровениям это не привело: он нахохлился и, уткнувшись в чашку с чаем, более за вечер не обратился ко мне ни разу».

— А ваша сестра?

«Она, как это часто бывает с…»

Анастасия запнулась, а мне померещилось, что она едва не произнесла «с дурочками».

«…бывает с людьми тонкой душевной организации, что-то подметила, но это что-то наложилось на ее собственные чувства, и чувства эти перевесили. Клава — поначалу недоуменно — посмотрела на меня, на Васю, а потом за… щебетала», — Анастасия все-таки не удержалась, — «о чем-то своем: настолько возвышенном, что ни меня, ни брата ее слова не заинтересовали».

Я едва удержал усмешку, но вид сохранил серьезный. Впрочем, до смеху мне и впрямь не было:

— Продолжайте, — попросил я.

Анастасия вздохнула:

«Так мы и просидели до конца чаепития. Вася — уткнувшимся в чашку. Я — встревоженная происходившими непонятными вещами. Клава — витая в облаках. А потом Василий встал, попрощался и ушел».

— Но деньги остались у вас?

«Да, конечно».

— Дальше!

«Неоднократно на протяжении месяца я пыталась поговорить с Клавой, но всякий раз наталкивалась на непонимание или…»

— Или?

«Возможно, — с некоторым сомнением в голосе произнесла Анастасия, — это было не столько непонимание, сколько… сопротивление что ли: глухое, но осознанное. Во всяком случае, однажды — но только однажды! — я получила этому своему предположению косвенное подтверждение, хотя и некрасиво получилось. Однако…»

— А что случилось?

Анастасия поколебалась: рассказывать или нет? Но я настаивал, и она рассказала:

«Как-то утром я вышла пройтись по магазинам: у нас подходили к концу запасы чая, да и всякой другой всячины тоже не помешало бы прикупить. Вообще, больших концов я не совершаю: ни к чему, как мне кажется, тратить средства на поездки, если и по соседству имеется всё необходимое. Наш, Андреевский, рынок — место вполне приличное, а лавок в нем столько, что и на самый взыскательный вкус можно найти товары. Мы же — и вовсе публика простая…»

Я, по-прежнему удерживая в пальцах серебряную ложечку, подавил улыбку.

«…поэтому рынок — самое то, что нам необходимо. Ходьбы до него — да вы и сами это видите — минуты три-четыре. Много — пять. А если с корзиной[33] — уже обратно, — то, с передышками, максимум десять. На самом же рынке времени, конечно, уходит намного больше. Обычно…» — Анастасия быстро прикинула что-то в уме. — «Обычно не менее часа, а то и двух. Но в то утро поход за покупками как-то сразу не задался. Сначала на меня — слепой недотепа! — налетел Гришка Онищин: он тогда в младших помощниках нашего дворника ходил. Это сейчас он уже старшим заделался, а тогда… ну, да что там: мальчишка, что с него взять! Тащил, повернувшись к арке спиной, какую-то доску и меня не заметил. Доску он выронил, я едва не упала, он меня подхватил: своими ручищами в грязных перчатках! Измазал жакет: я его насилу потом очистила… Дальше — больше: за час, наверное, до того прошел дождь — настоящий потоп, — и вот, по мостовой текли целые реки, а движение было плотным. Какой-то ухарь в пролетке проехал по луже так, что меня и еще нескольких прохожих обдало грязью с ног до головы! Представляете?»

Я, разумеется, понял возмущение Анастасии и выразил сочувствие.

«Тут уж — ничего не поделать! — пришлось возвращаться: не идти же на виду у всех в таком виде!»

— Действительно!

«Я вернулась домой и оторопела: из моей спальни раздавалось бормотание. Приглушенное, такое, как будто два человека спорили между собой о чем-то важном и никак не могли прийти к соглашению. Но почему в моей спальне? И кто они вообще такие? Я шагнула вперед…»

— Неужели вы ничуть не испугались? — невольно восхитился я.

Анастасия возмутилась:

«Испугалась? А с какой, позвольте спросить, стати?»

Я не нашелся с ответом, только пробормотал:

— Ну, всякое ведь случается…

«Может, и так», — неожиданно мирно — по контрасту с давешним возмущением — согласилась Анастасия. — «Но в тот момент я как-то не подумала об этом».

— И?

«Шагнула вперед и распахнула дверь!»

— А там?

«Вы удивитесь!»

— Догадываюсь!

«Не было в моей спальне никаких споривших между собой людей!»

— Значит…

Я наклонился со стула вперед, уже и впрямь более или менее догадываясь, что сейчас услышу.

Анастасия тоже наклонилась — в направлении меня — и понизила голос почти до шепота:

«На кровати сидела Клава. Она держала в руках мою счетную книгу и, перелистывая страницы, говорила сама с собой!»

Я откинулся обратно на спинку стула, Анастасия проделал такой же маневр.

— Я понимаю так, что это стало для вас полной неожиданностью?

«Более или менее».

— И как же ваша сестра объяснила свое поведение?

«Сначала… — голос Анастасии стал нормальным, от шепота не осталось и следа. — Сначала она просто замолчала. Какое-то время мы вот так — молча — смотрели друг на друга, и в ее глазах явственно читалось удивление. А потом она просто спросила: «ты?» Я, разумеется, ничего не ответила на эту нелепость, и тогда сестра пояснила»:

«Не ожидала, что ты вернешься так рано!»

«Вернулась, как видишь», — хмыкнула я.

«Что-то не так?»

Она попыталась увести разговор в сторону, но я решительно ее оборвала:

«Что ты здесь делаешь?»

Прямо ответить на мой вопрос ей, очевидно, было совестно или просто неловко, поэтому она забормотала какую-то околесицу, от которой я так же, как и ранее, решительно отмахнулась:

«Прекрати! — потребовала я. — Я же вижу: ты рылась в моих вещах, достала книгу, смотрела ее и… говорила. Что же ты говорила? Я не расслышала!»

Клава отложила гроссбух и поднялась с кровати. Мы оказались лицом к лицу. Росту в нас было примерно одинаково, поэтому мы, стоя друг против друга, прямо смотрели друг другу в глаза. Если я поразилась, застав Клаву в моей спальне, то теперь мое удивление стало безмерным: никогда я не видела, чтобы у сестры был такой ясный, чистый, осмысленный взгляд! И это, признаюсь, произвело на меня очень гнетущее впечатление. Это было…

— Анастасия замолчала, подбирая выражение, а я, не отрываясь, смотрел на ее лицо. Лицо это сильно изменилось. Если вот только что оно было злым, хмурым и с кучей еще других оттенков, но ни разу — подавленным, то в это мгновение именно что подавленность вкупе с растерянностью и даже страхом царила на нем. Перемена была пугающей. Я понял, что эта женщина совсем не так сильна, как могло показаться. И понял то, что страх для нее — не просто неприятное ощущение, а сильный побудительный мотив: мотив к действиям быстрым, почти неосознанным и непременно опасным для окружающих. Практически тут же выяснилось, что я не ошибся. Анастасия подобрала, наконец, нужное выражение, а затем… Впрочем, всё по порядку.

«Это было, — повторила она, — как если бы в домашней кошечке внезапно обнаружилась коварная и смертельно опасная рысь. Дикая, исполненная потаенных желаний и мило мурлычущая только до той поры, пока желания эти совпадают с поступками приютившего ее человека. Я испугалась и отступила на шаг. Но если я полагала избавиться так от прямой угрозы — а угроза буквально лилась из Клавы, — то я ошиблась. Едва я сделала шаг назад, как Клава настолько же вновь приблизилась ко мне. Я еще отступила. И снова Клава шагнула ко мне. Со следующим шагом я оказалась в коридоре, а Клава — прямо в дверном проеме. Она — освещенная лившимся на нее со спины дневным светом — казалась мне из полусумрака коридора каким-то демоном… Демоницей, — поправилась Анастасия, — готовой ринуться на меня и растерзать в клочья! И тогда… тогда…»

— Что — тогда?

«Тогда я ринулась первой!»

Я уточнил:

— Вы что же — напали на свою сестру?

Анастасия на мгновение замялась, но вынуждена была ответить утвердительно:

«Да. Но поймите меня правильно…»

— Я понимаю, не сомневайтесь!

Мои слова прозвучали двусмысленно. Анастасия сочла необходимым пояснить:

«Я защищалась!»

— Да, конечно, — кивнул я, но и эти мои слова и знак согласия Анастасию не удовлетворили.

«Я говорю правду!» — требовательно воскликнула она.

Я сдался:

— Анастасия Маркеловна! — по моей спине бежали мурашки, сердце тревожно стучало, но голос был ровен. Я даже постарался придать ему оттенок сочувствия, но не уверен, что именно это у меня получилось. — Анастасия Маркеловна! Я верю вам, успокойтесь. Рассказывайте, что было дальше!