Глава 17

Сентябрь 2013


Пьера снова вызвали в дом Петерсонов, потому что у Эдит были сильные боли. Но что-то все равно было по-другому. Уже по телефону голос Маргрете звучал не так как раньше, был каким-то глухим, осипшим, а когда Пьер вошел через приоткрытую входную дверь, его предположения подтвердились. Женщина не была занята работой, как это обычно бывало, а сидела за кухонным столом и курила. Рядом с чашкой с фруктами всегда лежала пачка сигарет, но владелице, как правило, хватало ее на целый месяц.

Однако этим утром пепельница уже была полной, а дым от сигарет висел в воздухе и быстрыми интервалами вырывался изо рта и носа Маргрете. Женщина всегда выглядела уставшей, когда не работала, но в этот день это особенно бросалось в глаза.

— Мама уже ждет тебя,— сказала она, взглядом давая понять Пьеру, чтобы ее оставили в покое.

Пожилая женщина лежала в кровати, тихо как надгробная статуя и лишь ее глаза следовали за движениями Пьера. Она ничего не говорила, не ответила даже на приветствие с добрым утром. Пьер как обычно вытащил шприц, смягчающий боли Эдит. Она страдала атрофией костей и ревматизмом, а непрерывное лежание в постели вызывало тяжелые воспаления на коже. Эдит называла все это просто: плохая нога, плохая спина, плохое то и это…

Обычно она сразу говорила, где у нее болит, как только Пьер входил в ее комнату. Но в этот день она молчала, даже когда он уже приготовил шприц.

— Я и сам собирался зайти сегодня после обеда,— сказал он. — К счастью звонок Маргрете застал меня дома.

Эдит по-прежнему ничего не отвечала.

— Ну, и где болит?

Вместо ответа она начала плакать. Каждая слеза как зов о помощи.

Пьер растерянно стоял возле кровати, не зная, что сказать. Он знал эту женщину всю жизнь и был хорошо знаком с ее длинной историей болезни, которая сопровождала его с тех пор, как он стал врачом. Но в таком совершенно беспомощном состоянии, Эдит Петерсон он не видел еще ни разу и даже потерял дар речи.

Целую минуту, которая длилась по его ощущениям намного дольше, он сидел на стуле рядом с кроватью с приготовленным шприцом, глядя в покрасневшие глаза Эдит. Когда она, наконец, заговорила, Пьер почувствовал, что ему полегчало.

— Маргрете говорила с тобой, доктор Пьер?

— Нет, — ответил он. — Я ничего не знаю.

— Я хотела, чтобы она тебя кое о чем попросила. Но она опять уклоняется. Всегда говорит, что желает мне только самого лучшего, а сама ужасно делает свое дело.

— Это несправедливое обвинение, — возразил он, ощутив прилив досады и раздражения, который правда быстро стих. — Маргрете жертвует ради Вас жизнью.

— Дело не в этом. Я больше не хочу всего этого. Столько много жертв... ради чего?

Пьер не знал, что ответить.

— Не так ли, доктор Пьер, ты выполнишь мое желание?

Он догадывался, что она собиралась сказать, и именно так и произошло.

— Я хочу умереть.

После такой просьбы Пьер чувствовал себя так же, как другие люди — он был шокирован, потрясен, опечален и зол. Да, зол, потому что часто люди благодарны за то, что могут исполнить просьбы, которые им ничего не стоят, но злятся на тех, кто просит у них неисполнимого.

— Смотри, доктор Пьер, прошлой ночью мне приснился сон, в котором я ждала своего восемнадцатилетия и не могла дождаться. А теперь, как по щелчку, я лежу здесь, дряхлая, как призрак. Я уже давно просила бога, чтобы он убил меня, но видимо сейчас расплачиваюсь за то, что никогда особо в него не верила. Ты моя последняя надежда, доктор Пьер, врачи всегда последняя надежда для человека, они еще важнее бога. Тебе не придется прилагать много усилий, я уже почти мертва, мне не хватает совсем не много, последней капельки, совсем чуть-чуть... Маргрете и Харальд тоже желают моей смерти, хотя передо мной и самими собой делают вид, что это не так.

— Но я, — не сдержавшись, выкрикнул Пьер, — этого не желаю!

— Даже если и так. Это не важно.

— Я давал клятву Гиппократа, — возмутился Пьер.

— Нужно изменить эту клятву, — энергично воспротивилась Эдит. — Врачи должны выполнять волю своих пациентов, а не мертвого грека. В библии написано, что отцу позволено продавать своих дочерей в рабство, ты знал об этом? Что всех, кто работает в седьмой день недели, нужно убить? Так же, как и всех мужчин, подрезающих бороду? Если бы все было так, пролилось бы немало крови, не правда ли? Поэтому эти бессмысленные наставления и были отменены, так как они уже не соответствуют времени. Видишь, доктор Пьер, то же самое можно сделать и с этой дурацкой клятвой.

— Эту дискуссию мы уже вели несколько лет назад, и тогда я сказал Вам то же самое, что и сейчас: мой долг сохранять жизни, а не заканчивать их.

— Но ты же не можешь ее сохранить, — крикнула она. — Только продлить. Я имею право на собственную смерть. Это мое мнение.

— А мое мнение заключается в том, что Вы еще далеки от смерти, иначе бы у Вас вообще не было своего мнения. Эта тема для меня закрыта. Вы очень рассердили меня, Эдит.

— Терпи. Клиент всегда прав.

Возмущение Пьера, и он сам понимал это, было частично наигранным. После того, как несколько лет назад Эдит уже просила его помочь ей уйти из жизни, он приготовил все, что для этого было нужно, и надежно спрятал в ящике стола. Он знал о болях Эдит, а прогноз выглядел и того хуже. Если смерть не освободит ее от болей, то самое позднее через два года ее жизнь будет состоять из одних страданий и горя. Он думал об этом каждый раз, проходя мимо ящика стола, иногда открывал его и смотрел на шприц со смертельной инъекцией, но всегда клал его обратно. Инъекции, которые он делал своей пациентке, на некоторое время уменьшали боль, но не избавляли от нее навсегда.

— Итак, где Вам особенно больно?

— Везде! — крикнула она. — Втыкай этот чертов шприц куда хочешь, не ошибешься, ты тупой доктор.

В знак протеста она отвернулась, и он ввел ей обезболивающее в руку, не встретив сопротивления с ее стороны. Было очевидно, что Эдит больше не собирается разговаривать с ним сегодня, но Пьеру было все равно.

— Лея рассказала мне о Вашем предостережении,— сказал он, не заметив какого-либо шевеления у Эдит. Забравшись под одеяло, она лежала, повернувшись к нему спиной.

— О том, что ее жизни угрожает опасность,— добавил он.

Никакой реакции.

— Ваши слова напугали ее.

По-прежнему никакой реакции.

Он закрыл докторский чемоданчик.

— Вы не должны этого повторять, Эдит. Это просто счастливый случай, что Лея вернулась, и я не хочу, чтобы она уезжала. По крайней мере, пока. Может, скоро я уеду вместе с ней. Время покажет, никогда не знаешь, что нас ждет впереди. Мы только что встретились. Эдит, Вы вообще слушаете меня?

Так как она явно не собиралась отвечать, Пьер открыл дверь.

В этот момент, Эдит, все еще не поворачиваясь к нему, тихо сказала:

— Бедная Лея.

На кухне Маргретe Пьер наткнулся на стену из сигаретного дыма.

— Слушай, ты что куришь три сигареты за раз, или что здесь случилось?

Пьер открыл окно и входную дверь, чтобы выпустить дым, и сел за к Маргрете за стол с переполненной пепельницей. Обычно ему предлагали выпить чаю, но этим утром все было не так как прежде. Грусть и печаль висели над кухней как колокол, казалось, их можно было схватить руками, как этот голубой, застоявшийся, удушающий сигаретный дым. Жизнь в этом доме — это значит пахать, стареть, хворать или упасть замертво, больше ничего. От мужества, выдержки или веселья прежних дней в семье Петерсен не осталось и следа. Им никогда не жилось действительно хорошо. Но если бы у стен была память, то дом, в котором Пьер и Маргрете молча сидели рядом, мог бы вспомнить деловую суету, весенние субботники, работу в саду, детские дни рождения, праздники урожая, поедание вишневого пирога. В настоящее время этот дом и Маргрете вместе с ним, казалось, праздновали лишь уход времени.

Пьер всегда видел в лице Маргрете определенную силу и жесткость, но теперь оно показалось ему бескровным. Ее щеки были белыми и лоснящимися как моцарелла, подбородок обвис. Начиная с этого утра, она стала старой.

Когда ее мелкие глаза начали искать его взгляд, Пьер уклонился от вопроса, который боялся прочитать в них, подойдя к газовой плите, чтобы поставить воду для чая.

К счастью, она не собиралась преследовать его своим взглядом. Ссутулившись Маргрете осталась сидеть за столом, наполовину поглощенная сигаретным дымом и темнотой в комнате. Натюрморт печальной женщины.

Может быть, она впервые за долгое время, а может и вообще впервые, поняла всю величину своего жалкого положения. Вполне возможно, что этим утром Эдит своей просьбой открыла ей глаза на то, как изменилась бы ее жизнь, если бы к концу дня она стала свободной женщиной. Предложение, должно быть, поступило от самой Эдит, так как Маргрете никогда бы не отважилась даже мечтать о самоубийстве матери, не говоря уже о том, чтобы желать его. Но даже если бы это было и так, ее бы мучили невыносимые угрызения совести. Но теперь, когда эта мысль была проговорена и ее невозможно было забрать назад, она передалась и Маргрете и развилась у нее внутри.

Итог жизни этой сорокадвухлетней женщины, должно быть, был ужасен. Она выжимала каждый евро, но все равно не добивалась успеха. Она выписывала журналы, где были изображены роскошные дворцы, в то время как ее жилье находилось примерно в таком же состоянии как ее мать. Ко всему прочему, любовь не играла в ее жизни никакой роли, ну или, по крайней мере, почти никакой.

Несколько лет назад она поведала Пьеру, что познакомилась в Визмаре с неким Османом, совладельцем закусочной, где продавали шаурму. Она просила у Пьера совета, так как не имела опыта в любовных делах. Несколько дней она была счастлива, ее будто подменили. Но у Османа были другие планы. Он пригласил ее в свою закусочную, а потом взял с собой в квартиру друга. Дело — в этом случае можно обозначить это именно так — было закончено через десять минут. С тех пор Маргрете больше не видела Османа и насколько Пьер знал, это было ее последнее свидание.

Иногда он спрашивал себя, как Маргрете могла пережить тот факт, что за исключением ее брата, у всех друзей из их бывшей компании все было хорошо. По крайней мере, ни у кого из них не было финансовых забот. В тот момент, когда Пьер разливал чай, Маргрете резко повернулась на стуле.

— Ты это сделаешь?


Пьер пролил несколько капель горячей воды, поставил чайник на плиту и взял тряпку.

— Оставь,— сказала Маргрете. — Я должна это знать. Ты сделаешь это?

— Не думаю, что такие вещи нужно обсуждать за чашкой чая, сидя за кухонным столом.

Маргрете бросилась к нему, схватила чашку и вылила содержимое в мойку.

— Вот, теперь мы говорим уже не за чашкой чая. Можем пойти в сад, если тебе не нравится на кухне. Спрашиваю в последний раз: ты сделаешь то, о чем она тебя попросила?

По блеску в глазах Маргрете нельзя было понять, бросится ли она на него, если он ответит да или нет. Все зависело от того, чего она больше боялась, угрызений совести или будущего, похожего на прошлое.

— Маргрете,— лишь вздохнул Пьер.

Она сделала несколько шагов взад вперед, повернулась, еще раз прошлась туда сюда, обводя взглядом всю кухню и, наконец, остановив его на полу.

— Значит, нет.

Какое безграничное разочарование было в этих двух словах. Как будто он обнаружил у нее опухоль мозга, оказавшуюся неоперабельной. Или как будто ее помилование было отклонено.

— Нет?

— Нет,— подтвердил он.

Когда она всем телом наклонилась над столешницей, у Пьера на секунду мелькнула мысль, что она собирается взять один из ножей и что-то сделать с собой или с ним. Он быстро сказал:

— Я считаю, будет лучше, если твоя мать будет содержаться в приюте, где получит паллиативное лечение и...

— Ты так же, как и я, прекрасно знаешь, что она не хочет в дом престарелых. Она хочет остаться здесь, умереть в своей постели. Я не пойду на то, чтобы вытаскивать ее из дома против ее воли. Никогда.

Она вновь резко повернулась и посмотрела на него.

— Почему, Пьер? Просто скажи, почему?

Пьер сделал беспомощный жест руками.

— У меня клятва...

— Ах, перестань,— набросилась она на него. — Кого ты хочешь обмануть? Меня или себя? Я знаю настоящую причину, никогда бы не подумала, что ты способен на такую подлость.


Загрузка...