Могила тамплиера

Глава 18

Пистолет у блондина был знатный, музейный; разглядев тонкий, без кожуха, ствол и затвор непривычной, можно сказать, уникальной конструкции, с детства неравнодушный к оружию Арбузов без труда опознал в этой пушке знаменитый "парабеллум 08", он же "люгер", стяжавший себе громкую славу и широкую популярность в двух мировых войнах. Это обстоятельство старший сержант отметил про себя не задумываясь – просто определил марку оружия, как, увидев в толпе негра, определяешь, что это именно негр, а не кореец или тунгус.

На что-то еще, кроме простой констатации факта, что блондин держит в руке девятимиллиметровый парабеллум, времени попросту не хватило. Преступник явно не был настроен шутить или вступать в какие-то переговоры. Арбузов отчетливо, словно при большом увеличении, увидел, как напрягся, сгибаясь, лежавший на спусковом крючке палец; Ковров, на которого был нацелен пустой девятимиллиметровый глаз пистолетного дула, подался в сторону, одновременно потянувшись к кобуре. Сержант тут же понял, что это бесполезно: промахнуться, стреляя с трех шагов по такой мишени, как прапорщик Ковров, невозможно. Это была не мысль, а что-то вроде вспышки, и Арбузов понял, что уже через секунду останется с вооруженным психом один на один.

Пистолет щелкнул, прямо как детская игрушка; если бы блондин при этом крикнул "бах!", впечатление, что они тут просто играют в войну, было бы полным. Он, однако, просто передернул шарнирный затвор своего немецкого чудища и еще раз нажал на спуск. Старый пистолет снова дал осечку, и блондин с силой отшвырнул его в сторону. Парабеллум с лязгом ударился об асфальт, проехал, вертясь волчком, метра два на боку и исчез в узкой щели между краем перрона и вагоном электрички. Арбузов с огромным облегчением услышал, как он вторично лязгнул обо что-то там внизу, и снял ладонь с клапана кобуры.

– Вот это ты правильно решил, – сказал блондину прапорщик Ковров, делая шаг вперед. – Ложись-ка, браток, на землю...

Он не договорил. Блондин даже не подумал ложиться лицом вниз и класть руки на голову. Не дослушав того, что хотел сказать ему прапорщик, он присел, положил на колено гитарный чехол, мгновенно открыл замки и откинул крышку. В следующий миг чехол полетел в сторону; пистолет в руке Коврова появился в ту самую секунду, когда длинное, сужающееся к концу прямое лезвие ослепительно блеснуло в лучах утреннего солнца.

– Бросай ору... – начал было Ковров, но договорить не успел.

Блондин опять прыгнул, но на этот раз не назад и не в сторону, а вперед, прямо на пистолет, который, как с прежней фотографической отчетливостью видел Арбузов, до сих пор стоял на предохранителе. Старший сержант замечал каждую деталь; происходящее воспринималось им не как непрерывное, плавное действие, а как серия четких цветных слайдов, сменяющих друг друга на экране его парализованного внезапно накатившим ужасом сознания. Его почти не напугал парабеллум, но этот меч... Арбузов, слава богу, работал не в трамвайном парке и не на стройке, уровень информированности у него был как-нибудь повыше, чем у дворника или даже мелкого чиновника окружной управы. Не так давно ему доходчиво, с демонстрацией фотоснимков, объяснили, что и как делает блондин той штуковиной, которую повсюду таскает за собой в гитарном чехле, и с тех пор картинка, представившаяся ему в вечер смерти Телешева – как преступник угрожает ему, вооруженному сотруднику милиции, каким-то дрючком для свиней, – больше не вызывала у него смеха. А теперь он видел все наяву. Старший сержант? буквально оцепенел, не в силах пошевелиться, будто скованный жестоким морозом; пожалуй, он не смог бы ничего сделать, даже если бы блондин угрожал мечом лично ему, а не Коврову. Так и стоял бы, дожидаясь, пока его вспорют наискосок, от бедра до ключицы, как того беднягу, Телешева...

Все происходило в бешеном темпе, и это заставило растеряться даже бывалого Коврова. Прапорщика подвела глубоко въевшаяся в сознание привычка во всем и всегда неукоснительно следовать законам и инструкциям. В руке у него был пистолет, но пользоваться им надлежало по правилам: сначала сделать устное предупреждение, потом дать предупредительный выстрел в воздух и уже только после этого открывать огонь на поражение. Блондин же не дал ему времени даже на то, чтобы снять пистолет с предохранителя; он действовал стремительно и точно.

Сверкающая полоса отточенного до бритвенной остроты железа, описав полукруг, взмыла в синеву утреннего, еще не успевшего затянуться сизым дневным маревом неба и тут же молнией ринулась вниз. Ковров отпрянул, по-детски заслонившись левой рукой. Тяжелый клинок с леденящим кровь шелестом рассек воздух и по инерции ушел вниз, уводя руку блондина назад, за спину. Арбузов не сразу понял, что произошло, а потом в глазах у него потемнело: на асфальте перрона, растопырив пальцы, лежала отсеченная сантиметров на десять выше запястья рука в сером форменном рукаве.

Лицо Коврова мгновенно сделалось мертвенно-серым. С тупым недоумением глядя на обрубок предплечья, из которого вдруг фонтаном ударила темная кровь, прапорщик опустился на колени. Блондин пошире расставил ноги, приняв позу дровосека, и точь-в-точь как дровосек двумя руками отвел меч назад и вбок с явным намерением снести Коврову голову. Арбузов хотел зажмуриться, но не смог сделать даже этого; он продолжал стоять и смотреть, как убивают его напарника, и перед глазами у него были одновременно две картинки: одна – реальная, на которой Ковров стоял на коленях, заливая свою одежду и заплеванный асфальт перрона хлещущей из обрубка руки кровью, а другая – воображаемая, и даже не столько воображаемая, сколько проникшая в сознание из очень недалекого будущего. На этой второй картинке голова Коврова, кувыркаясь, взлетала выше вагонных крыш, как выбитый вратарем футбольный мяч, а безголовое туловище мешком валилось на асфальт, окатывая все вокруг потоками крови. Сержант ни чуточки не сомневался, что увидит все это буквально через долю секунды, но тут грохнул выстрел.

Пуля ударила блондина в лоб на сантиметр выше переносицы, остановив смертоносный замах меча. Прапорщик Ковров впервые в жизни нарушил устав, открыв огонь на поражение без предписанных инструкцией реверансов. Они с блондином упали практически одновременно – блондин на спину, так и не выпустив своей железяки, а Ковров на бок, мучительно скорчившись и зажимая под мышкой правой руки кровоточащий обрубок левой. И только когда это произошло, а вокруг затопали и загорланили набежавшие транспортные менты, старший сержант Арбузов пришел в себя и обнаружил, что стоит, нелепо растопырив конечности, с пустыми руками, что его форменные брюки мокры, а вокруг правого ботинка по асфальту медленно расплывается желтоватая лужа.

Когда прапорщик Ковров, выглядевший на больничной койке каким-то непривычно плоским, как спущенная оболочка аэростата, давал показания по поводу этого эпизода, он ничего не сказал о поведении напарника, ограничившись коротким: "Не помню". Всем было понятно, что это ложь, но выглядела она вполне правдоподобно, и ее с чистой совестью занесли в протокол. Собственно, в показаниях Коврова на эту тему не было необходимости: спешившие на подмогу патрульным сотрудники транспортной милиции наблюдали происшествие во всех подробностях, хотя и с приличного расстояния. Чтобы лишний раз не марать и без того не отличающийся стерильной чистотой милицейский мундир, делу не стали давать законный ход, ограничившись намеком – правда, таким прозрачным, что Арбузов понял его, несмотря на врожденную тупость. Он написал рапорт, который был подписан едва ли не раньше, чем старший сержант поставил точку. С этой минуты Арбузов перестал быть старшим сержантом и вообще сотрудником столичной милиции.

По слухам, он вернулся в родной райцентр, где некоторое время слонялся без дела, а затем, не найдя другого занятия, по знакомству вернулся в органы. Говорят, он даже сделал карьеру, дослужившись до старшины, но вскоре был уволен за регулярное появление на службе в состоянии совершенно свинского опьянения. Впрочем, верить слухам нельзя.

Придя в себя на больничной койке, Ковров вспомнил о мобильном телефоне, по которому разговаривал убитый им преступник, и даже сумел заставить медиков дозвониться до отделения милиции Рижского вокзала. Увы, это ничего не дало: примерно через час после происшествия на перроне, когда там уже навели порядок и даже смыли с асфальта кровь, обитавший на вокзале слабоумный бомж Васятка, заглянув в мусорную урну в поисках какой-нибудь поживы, обнаружил выброшенный кем-то мобильный телефон. Умом Васятка был сущее дитя; часа полтора он играл с телефоном, наслаждаясь мелодичным попискиванием нажимаемых клавиш и радостно крича "алло!" в молчащую трубку. Потом он попался на глаза одной солидной даме по имени Клавдия, которая торговала на вокзале беляшами и чебуреками самого сомнительного и даже подозрительного вида. Клавдия, хоть и кормила пассажиров собачатиной, была женщина добрая, а главное, разумная. Разум подсказал ей, что такая дорогая игрушка полоумному ни к чему, а доброта не позволила просто отобрать у Васятки телефон, ничего не дав взамен. Поэтому бомжу был презентован чебурек, а торговка получила за это новенький мобильник, который два дня спустя подарила на день рождения своему двенадцатилетнему племяннику. Буквально на следующий день телефон у него отобрали какие-то взрослые хулиганы – так он, во всяком случае, утверждал. У родителей потерпевшего было подозрение, что сопляка никто не грабил, а телефон свой он продал и деньги спустил в зале игровых автоматов. Чем кончилось разбирательство в семейном кругу, неизвестно. Главное, что след мобильного телефона, по которому блондин незадолго до смерти разговаривал с Гроссмейстером, затерялся окончательно и бесповоротно.

"Валдис" проявил себя как довольно компетентный и умелый шпион, но вот в архитектуре он, как выяснилось, разбирался очень слабо. Дом Ивара Круминьша ничуть не напоминал замок, тем более средневековый, а едва уловимый готический акцент ему придавали разве что темно-красный кирпич, островерхая черепичная кровля с высоким и нешироким фронтоном да узкие, с частым переплетом, стрельчатые окна. Дом действительно был большой, но походил скорее уж на протестантскую церковь, да и то не очень. Один его торец был до самого верха густо увит диким виноградом: стены не было видно совсем, а для окон в сплошном зеленом покрывале хозяину пришлось прорезать аккуратные прямоугольные отверстия. Строение было просторное, возведенное со вкусом и размахом, свидетельствовавшими о приличном состоянии владельца, но по сравнению с варварской роскошью особняков на Рублевке смотрелось бледновато.

Дом стоял в глубине широкого, просторного двора, расчерченного дорожками в обрамлении живых изгородей, которые, по мнению Глеба, уже начали нуждаться в стрижке. Газон был идеально ровный и свежо зеленел; перед закрытыми воротами гаража на прогретом солнцем бетоне подъездной дорожки стоял темный "мерседес", сверкая отполированным лаком бортов. Участок был отделен от улицы невысокой кованой оградой, представлявшей собой довольно незатейливую композицию из мечей и копий. Копья смотрели вертикально вверх, а мечи, наоборот, вниз, и их крестовины соединялись концами с декоративными завитками под наконечниками копий. Через равные промежутки в этот железный частокол были вкраплены щиты, на которых Сиверов узнал эмблему ордена тамплиеров – два всадника на одном коне. Глядя на эту ограду, он немедленно вспомнил вычитанное в какой-то книге описание похожего забора, на самом деле представлявшего собой замаскированный арсенал: когда пришло время, люди расхватали его части, которые мигом превратились в их руках в мечи и копья. Или это было в фильме?..

Приглядевшись внимательнее, он усмехнулся: мечи были сделаны из полос обычного листового железа, копья – из стальных прутьев, и все это было намертво скреплено друг с другом заклепками и сварными швами. Словом, перед Сиверовым была просто ограда, правда очень красивая и наверняка дорогая. "Оптовые поставки морепродуктов, – вспомнил Глеб. – По словам "Валдиса", несколько лет назад дела у Круминьша шли плохо, но потом он как-то выправил ситуацию. Надо полагать, не без помощи денег, украденных у Каманина".

Слепой взял лежавшую на соседнем сиденье коробку, развязал ленту и не без труда развернул скрепленную полосками прозрачного скотча цветастую бумагу. Внутри оказалась подарочная коробка из-под зефира в целлофановой упаковке, которая выглядела точь-в-точь как заводская. "Чтоб тебя", – пробормотал Сиверов, представив, каково ему пришлось бы, если бы пистолет понадобился срочно. Ободрав целлофан и разорвав бумажные ленточки, которыми крышка коробки была прикреплена к донышку, наконец-то добрался до содержимого.

В уютном гнездышке из самой обыкновенной ваты лежал револьвер – здоровенный, как в кино про ковбоев, "смит-вессон" модели 29, самый мощный из существующих в мире револьверов. Глеб знал, что дульная энергия этого почти полуторакилограммового чудища на тридцать процентов превосходит данный показатель у ближайших соперников; в переводе на простой язык это означало, что этот чудовищный револьвер способен прострелить навылет толстую дубовую доску, а заодно сломать стрелку кисть силой отдачи. Сорок четвертый калибр, патроны "магнум"... шесть штук в барабане и еще шесть – тут же в коробке, россыпью.

– Болван, – добавил Глеб к уже сказанному, имея в виду "Валдиса".

У него возникло подозрение, что этот обтерханный деятель украл револьвер там же, где и машину, уж очень дорогая и непрактичная была пушка. А может, он всерьез считал, что Круминьш, раз уж до сих пор играет в рыцарей, не снимает латы, даже когда ложится спать? Тогда, конечно, дополнительная убойная сила не помешает... Ах, чтоб тебя, идиота!.. И этот длиннющий ствол... Куда, спрашивается, Глеб должен его засунуть?

Открыв бардачок, Сиверов раздраженно швырнул туда револьвер. Коробка, оберточная бумага, лента и даже рваная целлофановая обертка отправились следом. "Кр-р-ретин!" – проворчал Глеб, подумав при этом, что "Валдис" не зря просил его не открывать коробку при нем – понимал, наверное, что московского гостя такой подарочек вряд ли обрадует.

Идти в дом с этой штуковиной было решительно нельзя. Если случится невозможное и Круминьш окажется ни в чем не виноват, он сразу же вызовет полицию. Черт, да он просто не откроет дверь, издалека углядев под одеждой визитера эту противотанковую пушку! Дверь придется высаживать, а высадив, сразу стрелять, поскольку Круминьш уже доказал, что мужчина он серьезный и без боя не сдастся. Выстрел из этой мортиры поднимет на ноги весь поселок, полиция прибудет через минуту-другую, и времени на поиски энклапиона у Глеба, таким образом, не останется. Даже если Круминьш настолько глуп, что хранит его на виду...

"Как сумеем, так и сыграем", – подумал Сиверов, открывая дверцу и выбираясь из машины. Со стороны моря по-прежнему тянуло ровным прохладным ветром, на задних дворах аккуратных коттеджей негромко шумели, покачивая темно-зелеными кронами, искривленные штормами сосны. Глеб в последний раз огорченно вздохнул, а потом пожал плечами: что делать, случается и такое. Одно было хорошо: инцидент с револьвером так его разозлил, что он окончательно проснулся и чувствовал себя готовым голыми руками свалить хоть африканского буйвола.

Слепой остановился перед украшенной геральдическим щитом с орденской эмблемой калиткой и нажал на кнопку укрепленного на каменном столбике электрического звонка. Звонок был оборудован переговорным устройством; положив ладонь на круглое навершие одного из служивших прутьями калитки мечей, Глеб стал ждать ответа. Вместо ответа он услышал щелчок открывшегося замка и почувствовал, как калитка под его рукой подалась внутрь.

Сиверов двинулся по вымощенной каменными плитами дорожке меж двух рядов живой изгороди. За волнистым, цвета темного янтаря, стеклом входной двери мелькнуло какое-то светлое пятно; из этого следовало, что Круминьш уже добрался домой с железнодорожного вокзала. Впрочем, это мог быть кто-то из прислуги, оставленный присматривать за домом в отсутствие хозяина.

Дверь открылась. Перед ним стоял Круминьш собственной персоной – такой же, как на переданных "Валдисом" фотографиях, разве что одетый по-домашнему, в просторную светлую блузу без ворота и потертые старые джинсы. Вблизи он выглядел немного старше, чем на фотографиях, и, припомнив показания псковских свидетелей, соседей покойного Мигули, Глеб подумал, что перепутать его с тридцатипятилетним можно было только в темноте и с очень пьяных глаз. Ну, так ведь свидетели и сами этого не скрывали...

Круминьш был высок и явно очень силен, но не грузен, хотя сильные, обладающие большой мышечной массой люди в его возрасте обычно теряют юношескую стройность. Волосы у него были светлые, на висках и надо лбом густо перевитые серебряными нитями, серо-зеленые глаза смотрели из-под густых бровей без особой теплоты, но и без ожидаемой Глебом настороженности. Этот тип либо обладал железными нервами, либо настолько обнаглел, что мысль о возможном преследовании даже не приходила ему в голову.

Он что-то спросил по-латышски. Сиверов отрицательно покачал головой и, послав хозяину самую обезоруживающую из своих улыбок, сказал:

– Простите, я не знаю латышского.

Даже после этого заявления Круминьш не проявил признаков волнения. Он едва заметно усмехнулся и, чуть помедлив, с сильным латышским акцентом произнес по-русски:

– Значит, полноправным гражданином Латвии вам не стать. Чем я могу быть полезен?

По-русски он говорил, с видимым трудом подбирая слова. Примерно так же звучал искаженный автоответчиком голос, записанный на пленку в квартире убитого Телешева. "Отдай энклапион и сдохни", – захотелось сказать Глебу, но он снова улыбнулся, на этот раз немного смущенно, и спросил:

– Вы ведь Ивар Круминьш, верно?

– С утра был им, – не стал отрицать хозяин.

– Видите ли, я приехал издалека специально для того, чтобы переговорить с вами.

– О, это большая честь, – хозяин даже не пытался скрыть иронию, которая, впрочем, не показалась Сиверову злой. – Что ж, прошу. Держать гостя на пороге не в моих правилах.

В прихожей, которую очень хотелось назвать холлом, где опирающиеся на мечи чучела в сверкающих латах отражались в натертом до блеска паркете, а витраж под потолком бросал разноцветные блики на украшенную старинным гобеленом противоположную стену, Глебу почудился тонкий аромат знакомых духов. Так пахло в самолете от Анны, и было непонятно: то ли одежда Сиверова насквозь пропиталась этим запахом, то ли попутчица так поразила его воображение, что у него начались обонятельные галлюцинации.

– Вы, наверное, проголодались с дороги? – обернувшись через плечо, вежливо осведомился Круминьш.

– Благодарю вас, я сыт, – солгал Глеб. – А вот от кофе, если предложите, не откажусь.

– Тогда пойдемте на кухню, – предложил хозяин. – Вообще-то, я не принимаю там гостей. Просто боюсь, что кофе остынет, пока я его оттуда донесу.

– Ничего не имею против, – заявил Сиверов. – Я, как всякий советский человек, вырос между улицей и кухней.

– Советский человек, да... – задумчиво повторил Круминьш. – Я могу сказать то же самое о себе. Но это было так давно! Прошу вас, присаживайтесь. Что бы вас ко мне ни привело, я рад, что за этим столом хоть раз посидит кто-то, кроме меня и прислуги.

Глеб отодвинул тяжелый дубовый стул и уселся за стол, по которому, владея кое-какими навыками, можно было неплохо покататься на велосипеде. Хозяин уже орудовал у плиты. Кофе он заваривал по старинке, в медной турке.

– Я делаю крепко, – сообщил он, не оборачиваясь.

– Превосходно, – сказал Глеб, с любопытством озираясь по сторонам.

Кухня производила впечатление места, посещаемого крайне редко, и даже от огромного очага, призванного, по идее, создавать атмосферу тепла и домашнего уюта, веяло могильным холодком заброшенного склепа.

– Так я вас слушаю, – сказал Круминьш. – Это ничего, что я стою к вам спиной?

– Ничего, – сказал Слепой. – Так даже проще начать. Видите ли, я приехал из Волгограда...

– Ого, – вставил хозяин.

– Да. У нас там организовалось что-то вроде рыцарского клуба... Собственно, мы пока находимся в стадии формирования и, откровенно говоря, остро нуждаемся в поддержке.

– Материальной?

– Ну, зачем вы так? Разумеется, и в материальной тоже, но с чего вы взяли, что я стал бы искать ее у вас?

– Да, действительно. Простите. Пожалуй, шутка не удалась. Так какая поддержка вам нужна от меня?

– Любой совет. Ведь у вас же огромный опыт! Понимаете, мы решили... э... как бы это поточнее выразиться? Словом, мы решили называть себя тамплиерами, а вы...

– Тамплиеры в Волгограде – это звучит! – повернувшись к Глебу лицом, весело воскликнул хозяин.

Похоже было на то, что сообщение гостя его от души позабавило. Сиверов и сам находил его смешным, но, идя сюда, даже не мог предположить, что Круминьш найдет в себе силы веселиться. После всего, что он натворил в Пскове и Москве, увидеть на пороге незнакомого русского, несущего явную чушь о каких-то волгоградских тамплиерах, – это, как ни крути, должно было показаться ему очень подозрительным. А его это забавляет!

– Можно подумать, рижские тамплиеры звучат лучше, – сказал Глеб.

– Звучит это действительно лучше, – возразил Круминьш, – но с чисто исторической точки зрения вы правы: в этом отношении что Рига, что Волгоград, что Владивосток – все едино. Так что же все-таки... А, дьявол!

Кофе с шипением потек на плиту. Неожиданная при столь крупном телосложении стремительная грация, с которой Круминьш обернулся и сдернул с плиты похожую на жерло извергающегося вулкана турку, еще раз напомнила Глебу, что перед ним серьезный противник.

– Спас, – с удовлетворением сообщил хозяин, разливая кофе по чашкам. – Убежало совсем немного. Странный сегодня день. Никогда у меня кофе не убегал, а сегодня, представьте, уже второй раз... Так каким образом вы вышли на меня?

– Ну, это совсем просто, – заявил Глеб. – Ваше имя очень широко известно, Гроссмейстер. Вот я и решил: если уж просить поделиться опытом, так такого человека, у кого этот опыт действительно есть!

– Могли бы позвонить или связаться по Интернету, – заметил Круминьш, ставя пред ним чашку и сахарницу.

Глеб моментально надулся.

– Если вы не хотели меня видеть, зачем впустили в дом? – обиженно поинтересовался он. – Могли бы просто не открывать дверь...

Из этого заявления, помимо всего прочего, можно было сделать вывод, что пользоваться Интернетом он, провинциал из российской глубинки, просто-напросто не умеет. Хозяин, несомненно, пришел именно к такому выводу, о чем свидетельствовала проскользнувшая по его губам тень легкой снисходительной улыбки.

– Я вовсе не это имел в виду, – присаживаясь напротив, проговорил Круминьш. – Просто, если вам нужна информация, незачем было идти на хлопоты и расходы, связанные со столь далеким путешествием.

– А посмотреть? – быстро возразил Глеб. – Поговорить, пропитаться, так сказать, духом... О чем вы говорите! Да я, в конце концов, просто никогда не бывал в Риге. Вот и решил совместить приятное с полезным.

– Ну-ну, – сказал Круминьш. – Только я все равно не совсем понимаю... Ваша специфика должна сильно отличаться от нашей, и наш опыт может оказаться для вас совершенно бесполезным. А что до истории ордена, так эту информацию проще добыть в библиотеке или том же Интернете. Нет? Вы ведь наверняка читали литературу соответствующего содержания...

Конец предложения повис в воздухе; это был не совсем вопрос, но и не утверждение.

– Совсем немного, – честно признался Глеб, чтобы избежать экзамена, который, похоже, ему вознамерились учинить.

– Со временем прочтете больше, – утешил его Круминьш. – Не могу поверить, что вы приехали сюда, чтобы выслушать от меня лекцию по истории Средних веков. А что до чисто технических моментов – изготовление оружия, снаряжения, кольчуг, – то говорить вам надо не со мной. У нас есть люди, которые этим очень успешно занимаются, и, думаю, они не откажутся поделиться с вами некоторыми секретами...

– Хотите честно? – задушевным тоном сказал Глеб. – Меня действительно интересуют некоторые секреты, но связаны они вовсе не с технологией плетения кольчуг. По правде говоря, меня интересует только один секрет, и открыть его мне не может никто, кроме вас.

– Где находится чаша Святого Грааля? – пряча улыбку за кофейной чашкой, предположил Круминьш.

Глебу захотелось выйти на минутку из дома, забрать из машины револьвер и отстрелить этому наглецу башку. Он еще и издевается!

– Ну, этого-то вы мне все равно не скажете, даже если знаете, верно? – напрягшись, с улыбкой ответил шуткой на шутку Сиверов.

– Знал бы – не сказал, – с неожиданной серьезностью подтвердил Гроссмейстер. – Судя по тому, что о ней известно, данный предмет нельзя доверять... э, простите... словом, первому встречному. Даже если он решил назваться тамплиером. Простите еще раз. Как вам кофе?

Глеб неопределенно почмокал губами. Сам по себе кофе был превосходным, но вот заваривать его хозяин, увы, не умел.

– Можете не отвечать, – верно оценил эту пантомиму проницательный Круминьш. – Секрет приготовления хорошего кофе выше моего понимания. Поэтому возьму на себя смелость предположить, что явились вы не за ним...

– Не за ним, это точно, – признался Глеб. – Если хотите, я вас после научу.

– Взаимовыгодный обмен, да? – опять развеселился Круминьш. – Что ж, пожалуй. Хотя я столько лет пью бурду, которая у меня получается, что уже привык. Ну, так какова же цена, которую я должен заплатить за этот рецепт?

– Прямо скажем, несоразмерная. – Слепой залпом допил кофе, который, хоть и напоминал по вкусу отвар древесного угля, был ему в данный момент жизненно необходим. – Хотя это тоже в некотором роде рецепт.

– Я не совсем твердо помню русский, – сообщил Круминьш, – а вы говорите загадками. Если вам не трудно...

– Трудно, – сказал Глеб. – Но я скажу. Мне говорили о вас как о признанном мастере меча. Так вот, Мастер, я бы очень просил вас научить меня удару Готтенкнехта.

– Кого?

– Ульриха фон Готтенкнехта, одного из магистров ордена. По слухам, он лично изобрел этот удар и описал его в своих мемуарах, а вы – единственный, кому удалось этот удар освоить.

Это было рискованное заявление; сделав его, Глеб фактически открыл карты. И реакции на свои слова он ожидал соответствующей – от полного отрицания до покушения на убийство. Любой реакции он ожидал, но только не той, которая последовала.

– Ах, Готтенкнехта... Ха!

Это короткое, отрывистое "ха" прозвучало как-то так, что Сиверов сразу понял: только прибалтийская сдержанность вкупе с приличным воспитанием помешали Круминьшу разразиться громким хохотом. Собственно это самое "ха" и служило у него, по всей видимости, эквивалентом упомянутого бурного проявления эмоций. Ивар Круминьш явно развеселился, хотя Глеб, хоть убей, не видел в своих словах ничего смешного.

– Значит, говорите, удар Готтенкнехта? Что ж, никакого особенного секрета здесь нет. Пойдемте, я вам все покажу. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, верно?

Начиная мало-помалу осознавать, какую выкопал себе яму, остро сожалея об оставленном в машине револьвере, но не видя никакого выхода из создавшейся ситуации, Сиверов медленно поднялся из-за стола.

– Простите, – сказал он, – я, кажется, забыл закрыть машину.

Это была чистая правда, но она не произвела на Круминьша ровным счетом никакого впечатления.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Здесь очень приличный район. Можно бросить на дорогу кошелек с деньгами и назавтра найти его на том же самом месте.

– Отличный район, – стараясь, чтобы это прозвучало не слишком кисло, произнес Глеб. – Вот бы здесь пожить...

– На самом деле это совсем не так сложно, как может показаться, если смотреть по телевизору ваши выпуски новостей, – заявил Круминьш. – Были бы деньги.

Это говорилось уже на ходу.

– М-да, – сказал Глеб, вслед за хозяином покидая кухню и, за неимением более подходящего объекта наблюдения, разглядывая роскошный хвост длинных, русых с проседью волос Круминьша.