Мои друзья

СКАЗОЧНЫЙ ГОРОД

Тихи, задумчивы сентябрьские дни. Просторнее, светлее становится старый парк. В темных заводях пруда ржавеют и тонут листья кувшинок. Внезапно ночной морозец опалил клены, и они сделались золотыми. А потом задули ветры, потек листопад.

По утрам дворник Архип подметает аллеи парка. Однажды за ним увязался пятилетний внук Митька. Сперва он бойко махал веником, но вскоре это ему надоело; мальчик спрятал веник в кусты и глянул по сторонам. У забора он приметил холмик листвы и вообразил, будто это терем, в котором живет серебряный еж. И Митька решил построить разноцветные дома. В одном поселит оловянных солдатиков, в другом — плюшевого мишку-топтыжку, в третьем будет ночевать самосвал.

Митька берет охапку листьев и раскладывает их по цветам. Мальчик увлечен работой, творит, изобретает, строит.

Вокруг Митьки один за другим растут дома. Красные, оранжевые, фиолетовые… Наконец сказочный город почти готов. Но тут налетел ветер, и дома, точно бабочки, поднялись в воздух. Кружатся над головой, порхают и неприметно садятся на дорожки, на скамьи, на плечи Митьке, но строитель не огорчается. Ему нравится, что дома в его городе летают. Улыбаясь, он ловит листья и принимается строить все заново. А чтобы город не улетел снова, присыпает дома песком. Непослушный петушиный вихор и лоб — все в песке.

Решив передохнуть, дед снимает рукавицы, поворачивается к внуку:

— Ишь перемазался как! Вот погоди, достанется тебе на орехи!

— Ну и пусть… — Митька надувает щеки. — Зато я город построил!

— Какой такой город?

— Вон, гляди… — Внук берет деда за руку, осторожно ведет по улицам города. — Где песочница — наш садик. А здесь труба, завод.

— Ишь ты! — усмехается Архип и показывает на большую груду листьев. — А там что будет?

— Дом высотный! Сорок этажей!

— А в нем кто?

— Я с тобой… На самом верху!

— Это почему ж на самом? — В недоумении дед почесывает бороду.

— Голубей бумажных пускать здорово!

— Ну и ну! — дивится Архип. Ему, видно, по душе работа внука. Отложив метлу в сторону, он не спеша идет к забору, несет охапку листьев.

— Зачем, дедушка?

— А то как же… Город-то у тебя новый, а про вокзал забыл. Где ж гостей принимать будешь?

Архип опускается на корточки и вместе с внуком сооружает вокзал.

— Как назовешь город?

Митька задумывается, теребит вихор и неожиданно выпаливает:

— Дружный! Как наш отряд в садике!

— Так-так… — согласно кивает дед, и они продолжают строить.

Изредка аллеи старого парка пересекают прохожие. Одни останавливаются, понимающе кивают друг другу: «Чудаки!» Другие молча улыбаются. Наверное, им тоже хочется построить из оранжевых листьев свой сказочный город.

КОГДА РАСПУСКАЮТСЯ ПОДСНЕЖНИКИ

Представьте себе стриженную под машинку голову. Огромные, полные удивления серые глаза. Курносый нос весь в веснушках. Вот вам и Ленька.

Его тетка, уборщица, жила по соседству со школой. Ленька переселился к ней летом, В августе тетка разыскала учительницу и попросила: «Уж запиши племяша себе в класс, Ивановна, а то гоняет по улицам как чумовой, того гляди, под машину угодит. Отец их бросил, Мать померла. Так что мне докладывай, Я за ним глядеть буду».

Первого сентября Ленька отличился. На школьном дворе он перекувырнулся через голову, крикнул: «Физкульт-привет!» — и отправился разыскивать третий «Б». На нем была серая фуражка козырьком назад. Брюки до щиколоток. Тужурка застегнута на разные пуговицы.

Учился Ленька с охотой, но во время чужих ответов нередко подсказывал и озорничал. Зато если кто-нибудь мешал рассказу учительницы, Ленька оглядывался и показывал кулак.

На физкультуре он мог легко пройти по бревну, но мягко соскочить на носки ему не удавалось. Физрук сердился: «Не торопись, Маркелов, а то стекла дрожат. Прыгай еще раз!»

А сколько визга и удовольствия вызывала в конце урока игра «Щука и караси»! Ленька нередко оказывался «щукой» и сломя голову носился по залу, стараясь осалить «карасей» и не пропустить их сквозь «невод».

Однажды на перемене Анна Ивановна вошла в класс:

— Ребята! У вас теперь новый учитель пения. Зовут его Глеб Игнатьевич. Во время войны он потерял зрение и перед уроком кто-нибудь из вас должен сходить за ним в учительскую. Сегодня это сделает Солодкин.

Толстяк сидел за первой партой, с аппетитом жевал бутерброд.

— Да ну… — Солодкин надул щеки и отвернулся в сторону.

Анна Ивановна взглянула на притихших детей:

— Ребята, кто хочет пойти?

— Я… я… мы!

Ленька кричал громче всех.

— Пожалуйста, Маркелов!

С тех пор перед уроком пения Ленька бежал в учительскую, перепрыгивая через две ступеньки, и приводил в класс Глеба Игнатьевича. Вместе со всеми увлеченно тянул под баян: «Орленок, орленок, взлети выше солнца!»

Но больше всего он любил читать. Вечерами, выждав, когда уляжется усталая тетка, Ленька на ощупь всовывал ноги в валенки и пробегал на кухню. Порой зачитывался там до ночи. Являлся в класс сонный, тер воспаленные глаза и, уронив голову на руки, засыпал.

— Ленька дрыхнет! — хихикали девчонки.

— Ну-ка, Маркелов, марш домой! Выспишься — приходи! — говорила Анна Ивановне. Она знала Ленькину страсть и про себя думала: «Сирота, уложить вовремя некому».

Каждое утро у входа в класс санитарка проверяла руки, уши, воротнички и докладывала перед уроком:

— В классе все чистые, только Маркелов опять умыться позабыл!

После замечания учительницы Ленька весь сжимался и сидел так до перемены. Со звонком вихрем несся к крану. Возвращался мокрый и громко рапортовал:

— Анна Ивановна, я теперь чистый как стеклышко!

Однажды вечером Ленька сидел за столом, готовил уроки. Призадумался над задачкой, невзначай взглянул во двор и замер: из окна школы, из форточки, черной змейкой вился дым. Стремглав выскочил на улицу. По пожарной лестнице вскарабкался на третий этаж, свистнул ребятам и выбил ногой стекло. На шум подоспели старшеклассники. Вскоре огонь в кабинете химии потушили. Так Ленька сделался героем дня. А в субботу к нему домой зашел корреспондент из газеты. Но на его расспросы Ленька только хмыкнул:

— Вот еще… Обо всех писать — бумаги не хватит!

Корреспондент растерялся, а «герой дня» тем временем удрал во двор и стал гонять с ребятами консервную банку.

— Ну что с ним поделаешь? — развела руками тетка. — Пострел!

Как-то староста Инка Ежова пропела:

— А я знаю. Наша уборщица, Катерина Федоровна, твоя тетя.

— Ну и что? — взорвался Ленька.

— А вот и ничего! — Ежова полуприкрыла глаза. — Похож очень, и глаза, и нос курносый…

— Вот еще выдумала… — Такого Ленька никак не мог ожидать. Соседи говорили; «Вылитый отец! И лоб, и глаза, и походка». Это верно, пожалуй. А нос и губы матери. Тоже возможно. Мать у Леньки ткачихой была. Он ею очень гордился. Ее фотографию на доску Почета в городском парке поместили.

— А где ты раньше учился? — допытывалась Инка.

— В седьмой, на улице Чапаева… А тебе что? — огрызнулся Ленька, и добавил: — Много знать будешь — скоро состаришься!

— Не бойся, не состаримся, — не унималась Инка. — А где твои родители?

Смекнув, что так просто от Ежихи не отделаться, Ленька схитрил:

— Они у меня вот что… в командировку… в Сибирь уехали. Отец там лес по Енисею сплавляет, а мамка ему помогает. Ясно?

— Угу, — лукаво пропела Инка. — А я-то думала… — И спохватившись: — Лень, а Лень, скажи, а почему у тебя зуб выпал?

— Хочешь, и тебя окантую! — обиделся Ленька, втянул голову в плечи и помчался по коридору.

В начале весенних каникул Анна Ивановна почувствовала себя плохо. На другой день слегла.

Высокий худой врач долго осматривал, выслушивал ее и наконец заключил:

— Острый процесс в легких.

А соседке сказал:

— К больной никого не пускать!

На пятый день Анне Ивановне было особенно плохо: дышалось тяжело, в груди протяжно свистело.

Вдруг кто-то робко постучался. Соседка вышла открыть дверь. Не успела оглянуться, как в коридор набились ребята.

Взволнованные, раскрасневшиеся, они таинственно перешептывались.

Соседка приложила палец к губам:

— Ш-ш… к Анне Ивановне нельзя…

Приумолкли. Вперед вышел большеглазый веснушчатый мальчуган. Пальто нараспашку, фуражка сползла на ухо, в руках он держал подснежники.

— Это Анне Ивановне… — громко сказал мальчик.

— Спасибо, родной! Только тише… Как тебя звать?

Ученик смутился:

— Это от нашего класса…

Потоптавшись, ребята ушли.

— Видать, твои.

— Знаю… слышала…

Соседка поставила в вазу подснежники.

Вот они стоят на столе — первые цветы лесных проталин. Белые лепестки, длинные прозрачные стебли.

«Ленька, Ленька, — улыбнулась Анна Ивановна, — Сорвиголова, а душа — подснежник!»

ТРЕХРЯДКА

За окном хмурое осеннее утро. Студеный воздух. Больной Славка полулежит на кровати и читает вслух стихи:

Мальчик давно выучил их наизусть, но без конца повторяет снова и снова, будто хочет разгадать тайну пушкинского стиха. Все слова такие простые, знакомые, а из них слагаются удивительные строки, загадочные и певучие, как музыка. «Унылая пора, очей очарованье», — еще раз произнес Слава и позвал:

— Ма-ма!

Мать, раскрасневшаяся, пришла из кухни и, вытирая руки о фартук, спросила:

— Чего тебе?

— А в лесу сейчас красиво? Листопад?

— Кто его знает… — мать пожала плечами. — Только не о том ты, сынок, думаешь. Давай-ка лучше уроки учи…

— Ты только послушай, мама!

И мальчик снова прочел пушкинские стихи. Слова слетали с его губ легко и бережно.

Мать, спохватившись, ахнула и убежала на кухню:

— Оладьи небось подгорели!

В это время раздался глухой стук в дверь.

— Ну что ты будешь делать! — мать всплеснула руками и в сердцах крикнула: — Кто там еще?

— Дед-колдун! — ответил густой бас.

Мать поспешила к двери. Щелкнул замок, и Никодим Кузьмич переступил порог дома.

— Здравствуй, здравствуй, папаня! — запричитала мать. — Ишь как зарос в лесничестве-то у себя!

Дед откашлялся, степенно огладил бороду и не торопясь, как делал каждое дело, расцеловал дочь в щеки. Затем огляделся, ища вешалку. Приметил в углу Славкино пальто:

— А внук, Ирина, где?

— Да вот неделю уж хворает. Горло болит.

— Болезнь не беда, коли есть хлеб да вода. Хлеб выкормит, вода выпоит, — изрек дед и скинул с плеч бурый полушубок.

— Все шутки шутишь, — осекла его дочь. — А одежонку давно уж сменить пора.

— Сменить не тесто месить, — Никодим Кузьмич отдал ей полушубок.

Шаркнул по блестящему паркету сапогами, прошел в комнату.

— Философ, тоже мне. — Дочь взяла полушубок за воротник и повесила в передней на гвоздь.

Тем временем из комнаты донесся радостный смех Славки. Позабыв про больное горло, внук бросился деду на шею:

— Ура! Деда приехал!

— Приехать не напасть, как бы после не пропасть!

— Да ты, деда, все стихами говоришь!

— А как же, — поддакнул Никодим Кузьмич. — Небось круглый год в лесу живем. А природа-то, она к сочинительству располагает.

— Точно! — вскрикнул Слава. — «Унылая пора! Очей очарованье!..»

— А то как же, — подмигнул дед. — Чарованье оно и есть. А ну, стой, егоза!

Старик долго развязывал тесемку, пока не выудил из мешка гроздь багряной рябины:

— Урожай ее в лесу нонче богатый. А эта уж морозцу отведала.

— Сладка, и горчит капельку, — попробовал ягоду внук.

— В нашей-то деревне ее северным виноградом величают…

— Какой виноград, папаня? — в комнату вошла Ирина. Увидела Славку, аппетитно жующего ягоды, поморщилась:

— Батя, ты и вправду зарос совсем. Ведь рябину-то мыть надо.

— И-их, дочка, — старик махнул сухой узловатой рукой. — Кто ж лесную ягоду лучше дождя вымоет?

Но дочь тут же отобрала у Славки рябину и пошла мыть под краном:

— Авось не в лесу живем…

— А в лесу как? — помолчав, спросил внук. — Листопад?

— Да, — задумчиво пробасил дед. — Прямо ярмарка. По ночам лист светится…

— Неужели светится? — вздохнул Слава.

— Точно…

— Все о пустом толкуете… — Мать подала сыну тарелку с ягодами. — Лучше расскажи, как вы там живы-здоровы?

— Живем не тужим, лесу служим…

— Ну ты-то еще служака, вижу! А мать как?

— Больно ноги у ней к ненастью ломит. Врачи говорят: ревматизма это. А так ничего. Пожара в это лето не слыхать было. Шелкопряду тоже немного.

— Кого? — спросил Слава.

— Гусеница такая вредная. Листву уничтожает, — пояснила мать.

— А еще что?

— Да как же… Пионеры у нас молодцы. Школьное лесничество на Прошкином верху сообразили. Опять же дерева молодые садят.

Дед говорил о лесе, словно о ребенке, отчего и сам тоже казался ребенком.

— А у тебя, видать, новоселье?

— Да все неплохо, папаня. Квартиру вот весной получили. Михаил диссертацию защитил. Я — плановиком в министерстве…

— А внук?

— Что внук? Сам видишь, какой вымахал. Отца скоро догонит. Да вот дисциплина хромает.

— Ишь ты, перец, значит!

Дед Никодим подсел к Славке и поведал ему о лесных секретах. О том, как осенью родятся в лесу лопоухие зайчата-листопадники. Как ночами веселит округу желтоглазый чародей-филин. Как медведь по весне в узкой протоке ловит сома.

Спустя час пришел с работы отец Славки. Высокий, немного сутулый человек в очках с тонкой золотой оправой.

Дед шутливо раскланялся с ним:

— Академику Михал Андреичу мое почтенье!

Мать стала накрывать на стол.

Весь вечер дед был тих, робел перед ученым зятем.

А наутро он проснулся по привычке чуть свет. Глянул в окно и замер: первый, робкий снег облепил тополя, крышу соседнего дома, забор; прибрал землю, будто к светлому празднику. И первыми гостями на этот праздник явились снегири. Они рядком уселись на подоконник, каждый гордо выпятил грудь в ярко-красном жилете.

Дед не выдержал и разбудил внука:

— Слав, глянь-ка! Какие красавцы прилетели!

Мальчик спросонья не разобрал слов деда, но привстал постели и глянул в окно:

— И правда…

— Снегири — серебряные гусли зимы!

— А почему они «снегири»? — спросил внук.

— С первым снежком к нам на побывку с севера прилетают. Снеговая птица, значит…

— Что они едят зимой?

— Да что поверх снега торчит. Сорняки разные чертополох, репейник, татарник. Рябина для них лакомство.

— Вот здорово! Давай им ягод бросим… — обрадовался внук и полез открывать форточку.

На шум пришла мать:

— Слава, что вы тут затеяли спозаранку?

–. Снегирей рябиной кормим…

— Каких еще снегирей! А ну, марш в постель!

Когда сын улегся, Ирина Никодимовна выговорила отцу:

— У нас в доме в эту пору все спят еще…

— Ну-ну, — спохватился дед. — Спите себе на здоровье. А я собрался было по городу, по магазинам… Бабкин наказ выполнить надо.

К обеду дед вернулся. Втащил на середину комнаты свой мешок. Уселся рядом и не спеша стал доставать покупки. Пузатый голубой чайник. Нарядный платок. Гармонь-трехрядку. Затем отстегнул две верхние пуговицы полушубка, и… рыжий с белым фартуком на груди лобастый щенок заплясал по полу.

Щенок от яркого света зажмурился, прикусил розовый язычок и легонько заскулил.

— Смотри, какого я тебе Пирата привел! От дома, видеть, отбился…

— Порода какая? — спросил Слава.

— А ты глянь на лоб. Сразу видать: из умных… Тут дед достал кусок сахару. Расколол его и стал учить щенка разным фокусам.

Пират прыгал на стул, служил и даже плясал под гармошку.

И так развеселились, разошлись дед с внуком, будто им обоим было сейчас по двенадцати лет.

Даже строгого взгляда Ирины Нмкодимовны они не заметили.

— С новосельем вас! Да с прибавлением! — пробасил дед, кивнув на щенка. А Пират довольно тявкал и катался по полу, Он вовсе не подозревал, что речь идет о нем, о его судьбе.

— Что же мы с псом теперь делать-то будем? — взмолилась Ирина Никодимовна.

— Как чего? Тварь живая… Неужто на улицу? Да и Славке польза немалая. Собаку любить научится и к человеку хорош будет. Не так ли, перец?

— Так, дедушка. Я по радио слышал, что американцы крокодилов в ванной держат. А то — щенок…

— Крокодилов… — Ирина Никодимовна поправила упавшие на глаза волосы. — Тебе, неслуху, только позволь…

— Да-а-а… — тяжело вздохнул дед, потрепал вихрастую голову Славки, молча стал укладывать покупки обратно в мешок.

В тот же вечер, обняв внука и пожелав дочери и зятю доброго здоровья, Никодим Кузьмич вместе с голубым чайником, мешком и щенком Пиратом уехал к себе в лесничество.

А внуку оставил на память гармонь-трехрядку. Когда-то Слава, несмотря на уговоры родителей, наотрез отказался учиться играть на скрипке. А теперь частенько после уроков берет в руки гармонь…

Вздыхают мехи — и Славик вспоминает деда, его веселые прибаутки, багряную рябиновую гроздь, красногрудок-снегирей, забавного щенка Пирата…

А еще он мечтает летом поехать к деду в лесничество. Туда, где родятся лопоухие зайчата-листопадники, Где в узких протоках косолапый медведь ловитсома и где веселит по ночам округу желтоглазый чародей-филин.

ТЕТЕРЕВИНАЯ ПЕСНЯ

В воскресенье отец разбудил меня, когда было еще совсем темно.

— Всю красоту проспишь, соня. Вставай-ка живо! На тетеревиный ток опоздаем!

Я с трудом очнулся от дремы, наскоро умылся, выпил кружку молока, и мы двинулись в путь.

По рыхлому снегу ступали наугад, то и дело проваливались в колдобины. Прямого пути не было, пришлось сделать крюк — обойти низину, и тут я вспомнил:

— Ружье-то забыли…

— Не беда, — успокоил меня отец. — Не за тем идем…

Я опустил голову: что же делать в лесу без ружья?! Миновали железнодорожное полотно и через поле по узкой тропе заспешили к еще сонному, голубеющему вдали лесу.

Апрельский воздух тревожно и свежо пах талой землей. У дороги вербы в серебряном пуху. Внезапно отец остановился, затаил дыхание… Вдали, в березняке, кто-то робко, неуверенно бормотал.

— Кто это проснулся? — спросил я.

— Тетерев-косач, — ответил отец.

Я долго приглядывался и заметил на деревьях больших черных птиц. Мы спустились в овраг и подошли к ним ближе.

Тетерева не спеша поклевывали на березах почки, важно прохаживались по веткам. А один косач си на вершине березы, вздувал шею, вскидывал краснобровую голову, распускал веером хвост и все гром и сильнее бормотал: «Чуф-фых-х, бу-бу-бу…» Ему по очереди, с расстановкой вторили другие петухи… Вдруг старый токовик вошел в азарт, упал на землю… Поднял голову, зорко огляделся го сторонам, замер — нет ли где опасности?! — и тотчас забубнил, вытянув вперед шею: «Чу! чшшш… чуф-фык… бу-бу-бу…». Приметил темную замшелую кочку, и сгоряча ему показалось, что это соперник. Сердито затоптался на месте, подпрыгнул вверх, забил крыльями, принял гневный и немного смешной вид, решительно побежал к ней. Но, чуть не наскочив на кочку, понял свою оплошность, резко отпрянул в сторону и вновь, правда теперь уже покойнее, забормотал…

— Знаешь, — сказал отец, — для охотника это лучшая песня. Послушаешь ее, и весь месяц на душе праздник.

— Какой праздник? — удивился я.

— Весенний… — Отец вдохнул полной грудью воздух, снял шапку. — Скоро у косачей пляски да игрища на болотах пойдут. Музыка — лесная капель. А слова такие… — Тут он подбоченился, охнул… да и запел вполголоса: — Куплю балахон, продам шубу!

С той поры прошло более тридцати лет, но до сего дня у меня перед глазами — холодная апрельская ночь, неблизкий путь к лесу, когда мокрый снег хлюпал под ногами… Светлый березняк — деревья еще голы, но уже ожили, дышат; молочно-белые с голубизной стволы — и на этом фоне темные силуэты птиц: «Чуф-фых, бу-бу-бу…»

ДОРОГА К ДЕТСТВУ

Постояв минуту, поезд прощально гуднул и оставил меня одного на крохотной станции Снегири.

Я спрыгнул с платформы, оглянулся, ища попутчиков, и, не найдя их, зашагал по широкой просеке.

Замер, утонул в снегах бойкий перестук железных колес, только хрустела да поскрипывала под ногами зимняя дорога.

Кругом было необычно светло. Скупые солнечные лучи не слепили глаза, сквозь мороз чувствовалось их слабое тепло. Вдруг на ближней сосне застрекотала сорока, я настороженно осмотрелся по сторонам, птица трещала все неуемнее. Но вот справа от дороги возник знакомый забор. Я сразу узнал его, узнал и калитку, и дом с поблекшими ставнями.

Впервые мы с матерью приехали в Снегири в сорок первом. Недели две добирались. Жили в теплушках, в товарных вагонах. Спасались от бомбежек где придется: в кюветах, в придорожном лесу, под платформами. А когда попали в Снегири, деревня была переполнена эвакуированными. Мы с чемоданами и узлами ходили из дома в дом, и, уже совсем отчаявшись, наткнулись на этот забор. Из калитки вышла женщина, взглянула на нас и поздоровалась.

— Здравствуйте! — ответила мать и заплакала.

— Успокойся, голубушка. У кого нынче горя мало. У меня у самой сыновья на фронте.

— Сами видите… — вздохнула мать. — Нам даже переночевать негде.

— Проходи! — пригласила женщина. — В тесноте, да не в обиде. Проходи со своим воробышком…

Прожили мы у Арины Петровны почти пять лет, сроднились, и я стал звать ее бабушкой. И теперь, спустя много лет, меня охватила тоска по родным местам. Случается так в жизни: встретятся на улице два человека, разговорятся, вспомнят былое — и окажутся невзначай земляками. И затоскуют, размечтаются, и вдруг нестерпимо остро почувствуют, как недостает вокруг чего-то родного, близкого, такого, чего — словами-то не выскажешь.

Так случилось и со мной. Устав от городской суеты, решил проведать бабушку, подышать ядреным морозным воздухом, побродить на лыжах по дремучим, глухим борам.

И вот предо мной страна далекого детства. Осторожно поднимаю засов. Прохожу в калитку, замираю на миг. У крыльца свежие следы.

Робею и не решаюсь сразу постучать. Но тут дверь сама распахивается. На пороге бабушка. В шали, невысокая, сухонькая, она молча глядит и не узнает меня:

— Ты к кому, батюшка?

— Здравствуй, Арина Петровна!

— Неужто воробышек! — ахает бабушка и всплескивает руками. Обнимает меня, поворачивает к свету. Долго разглядывает мое лицо:

— Пожаловал, значит… Пожаловал наконец…

— Как здоровье?

— И не вспоминай. Девятый десяток пошел. Как в эти лета здоровье?! В ушах то и дело гудет. Ноги не слушаются. Да и сердце прошлой весной так захолонуло, думала и не встану. Помирать уж пора.

— Ну-ну, бабуся. Нам ли печалиться да унывать!

— И то правда. Иной раз так косточки заболят, так заколет, так заколодит, что и свету белому не рада. А утречком на зорьке выйдешь за порог: небо лазоревое, жаворонки поют, за околицей поле зеленое, яблони в полном цвету. Душа радуется: такое вокруг веселье. И все-то мне любо. И всех-то я люблю.

Расцеловавшись троекратно, мы проходим в дом.

Я оглядываюсь, и мне кажется, что время почти не коснулось этой небольшой комнаты с низким щербатым потолком. Та же потрескавшаяся по углам беленая печь. Деревянные лавки вдоль стены. Над кроватью ковер с лебедями. Прибавились лишь два стула да платяной шкаф, но и они уже успели состариться и как бы вжились в эту незатейливую обстановку.

— Какими путями-дорогами пожаловал? Иль попутным ветерком невзначай занесло? Ишь какой верстой вымахал!

— Да постой! Постой! — я опускаюсь на лавку, снимаю с плеча рюкзак. Не спеша развязываю тесемку, достаю городские гостинцы: конфеты, ванильные сухари, чай и нарядный расписной платок.

— Родные вы мои! Совсем задарил. Никак Дед-Мороз явился!

— Ну-ну… — машу я рукой и протягиваю клубок шерсти. — Это от матери…

— Как она там в городе-то управляется? Небось пенсию получает?

— Второй год пошел, как с работы ушла. Теперь внука нянчит.

— Так, так… бабка, значит.

Я достаю бумажник, с гордостью протягиваю ей фотографию сына:

— Это мой Серега. Ему уже четыре.

— Ишь ты, лобастый какой! Весь б отца.

— Есть немного… — киваю я. — А я ведь к тебе, Арина Петровна, на Новый год приехал.

— Не затоскуешь? Со старухой-то? Небось в городе у вас веселье! Не то что у нас.

— Что ты, что ты, бабуся! Никакого веселья да шума мне и не нужно. Отдохнуть недельки на две к тебе прибыл.

— Вот и хорошо, родной ты мой! Ну, коли так, милости просим, — бабушка по привычке протирает тряпкой и без того чистый стол. Застилает его белоснежной скатертью и исчезает в сенях.

Монотонно, с хрипотцой ведут долгий, нескончаемый разговор старые ходики с потешным скоморохом на циферблате. Здесь, под ними, за столом я готовил прежде уроки. Когда задачи не выходили, ходики будто подтрунивали надо мной. Я сердился на них, тянул вверх гирю и передвигал назад стрелки.

И сейчас, будто по мановению этих волшебных стрелок, время отступило, и вновь перед глазами памятные годы…

На дворе темно, сумеречно. Бабушка кашляет, зажигает лампу. Я допиваю чай, кладу в ранец учебники. Выскакиваю на мороз и на лыжах лечу в школу. А школа моя в селе Покровском, километра четыре от дома. Пока туда добежишь, чернила в непроливайке застынут, пол-урока отогреваешь их потом. Да и бумаги не было. Писали на обложках тетрадей, брошюр.

Арина Петровна ставит на стол поющий самовар и лукаво подмигивает:

— Помнишь, как чай-то морковный заваривали?

Я молча киваю. В тусклом серебре самовара видно, как мы улыбаемся друг другу.

Стол полнится яствами: капуста с сахарным ледком, соленые огурцы, крынка топленого молока с солнечными пенками…

Вдруг кто-то загремел в сенях ведрами, заскребся. Арина Петровна приоткрыла дверь, впустила кота.

— Васька-полуночник пожаловал!

Большой дымчатый кот важно прошелся по комнате. Выгнул спину дугой, замурлыкал и стал тереться о бабушкины валенки.

— Знает Васька, когда прийти, — шутит она. — Всегда к ужину поспеет.

Услышав свое имя, кот поднимает голову, топорщит усы, облизывается и чуть слышно мяучит…

Я бросаю ему кусочек сала и не торопясь, по очереди пробую разные угощения.

Арина Петровна сидит напротив, подперев голову руками.

— Помнишь, как ты с Ваней Батуевым в лесу заплутал? Ушел на зорьке снегирей ловить, а вернулся с первой звездой. То-то страху в дом напустил!

— Снегиря-то поймал?

— Какое там снегиря!.. Чуть уши в лесу не оставил.

Мы хохочем и припоминаем другие забавные случаи.

Потом бабушка становится вдруг серьезной, достает из стола старый бархатный альбом с медными застежками — подарок матери. И передо мной родные, знакомые лица. Меть в окружении деревенских ребят. Первая учительница Мария Николаевна. Фронтовая фотография отца…

— Так-то, милок, — покачивает головой Арина Петровна, поправляет платок и захлопывает альбом. — Помянули, значит. Ну да хватит кручиниться. Глянь-ка теперь сюда.

Она встает, роется в ящике буфета и вынимает из него то разрисованные спичечные коробки, то зеленую рыбку из картона, то золотые шишки.

— Узнаешь?

Я перекладываю игрушки с ладони на ладонь и припоминаю, вновь припоминаю те военные новогодние праздники…

…Целым классом собирались, бывало, у школы и с криками бежали через глубокие сугробы к лесу.

Морозное утро. В бору тишина. Но вот леденящую тишь нарушают звонкий ребячий смех, крики, возня. Мы разбегаемся по сторонам и где-нибудь на краю снежной поляны облюбовываем пушистую красавицу елку.

Домой возвращаемся счастливые, с посиневшими от холода носами.

Помнится, бабушка Арина была настоящей искусницей. Помогала мне строить из коробков игрушечный поезд. Из шишек и спичек мастерила веселых плясунов, из тряпок и ваты шила зайцев, белок, медведей… Хоть неказисты были те звери и далеко им было до плюшевых магазинных, но праздник всегда удавался на славу.

Невольно я опускаю голову; мне становится стыдно. Стыдно за то, что редко писал письма, а ведь бабушка осталась после войны совсем одна. Старший сын погиб под Ржевом, младший пропал без вести…

Арина Петровна между тем кладет руку мне на плечо:

— Не надо, милок. Не надо. Давай-ка я лучше тесто замешу. Твои любимые маковые пироги испеку.

«Все-то помнит», — отмечаю я.

За окном идет снег. Я слушаю неспешный окающий говорок бабушки, и во мне пробуждается нечто светлое, доброе, вечное. Я вновь обретаю дорогу к своему далекому детству.

БЕЛЬЧОНОК НА ПЛЕЧЕ

Весна на нашей улице начиналась потоками талой воды, птичьим гомоном, звонким мальчишеским свистом. Ребята обновляли самокаты, гоняли на пустыре в футбол, резались в городки, только Петька Зуев просиживал допоздна в сарае — ракету строил. Все с нетерпением ждали: вот-вот полетит. Но в самую последнюю минуту перед взлетом к далекой голубой звезде Арктур случилась авария — вспыхнуло горючее. И по двору пронеслось облако едкого дыма. Дворничиха Настасья с перепугу пожарную команду вызвала.

Угрюмые пожарники долго бродили по двору, искали поджигателя, но Петька как в воду канул. Так пожарники ни с чем и уехали. А неугомонный изобретатель продолжал свою деятельность. Вскоре после ракеты он вздумал луну наблюдать. Из отцовского полевого бинокля соорудил телескоп и до часу ночи бегал по крыше — позицию выбирал.

Наутро снова вздыхали жильцы: ну и парень! Вечно что-нибудь сотворит…

Но больше всех ворчала мать.

— Ума не приложу, — разводила она руками. — Не для него ли стараюсь, а Петька совсем от рук отбился. Ну разве не чумовое дело по крыше ночью с трубой лазить! А что проку от этих звезд… Тьфу! На земле, чай, живем.

Но Петька жил чуть выше. Он без конца мечтал, фантазировал… А однажды в журнале увидел снимок лыжника с белкой на плече. В заметке прочел: в Архангельском, под Москвой, белки садятся людям на плечи и прямо из рук берут орехи.

И Петька во что бы то стало решил завести бельчонка. С того дня он стал заядлым театралом. Каждое воскресенье, отутюженный и нарядный, спешил в Театр юного зрителя.

«Вроде на человека походить стал…» — подумала мать. И тут-то сын и удивил ее.

Однажды после спектакля он явился к обеду сияющий.

— Ну как? — подняла голову мать. — Понравилось?

Вместо ответа Петя протянул ей бельчонка. Мать уронила половник в щи и побледнела от возмущения:

— Где взял?

— На рынке.

— Значит, заместо театра, ты на эту тварь экономил?

Петька покраснел, надул губы.

— Да где мы белку держать будем? Небось не зверинец у нас, а коммунальная квартира.

Но Петька не растерялся.

— На кухне…

— На какой такой кухне? — еще пуще возмутилась мать. — Там люди обед готовят, а ты им зверя.

Но все же Петька нашел место для своего дружка. Бельчонок стал жить на чердаке, в старой голубятне. А назвал его мальчик просто: Скок. Последнее увлечение сына вконец вывело из себя Марию Ивановну. Частенько она выходила во двор, заливисто кричала:

— Долго белку гонять будешь? А задачки кто за тебя решит?

— Да я… — оправдывался Петька, — я по арифметике исправлю.

— Исправишь… Второй месяц, поди, пошел, как исправляешь. А ну, марш за молоком!

И Петька, зажав а кулаке деньги, бежал через улицу к палатке.

Мария Ивановна недобрым взглядом провожала сына. А как-то притащила лестницу и ворча полезла к голубятне. Скрипнула распахнутая дверца.

Бельчонок вылез на крышу и, боязливо оглянувшись, не спеша побежал по карнизу к водосточной трубе. С нее прыгнул на старый тополь.

Мария Ивановна погрозила зверьку пухлым пальцем и ушла в дом: теперь-то Петька образумится.

Вернувшись из школы, мальчик сразу заметил пустую голубятню.

Долго махал платком над головой, звал беглеца:

— Скок! Скок!

Наконец бельчонок зацокал. И тут случилось невиданное… Когда Петя залез на тополь, бельчонок спустился на нижнюю ветку и прыгнул ему на плечо. Неуклюже ткнулся носом в щеку мальчика. А Петя в отчаянии: «Как быть дальше? Теперь мать обязательно прогонит бельчонка…»

И Петя уходит с бельчонком на плече. Так он и шагает по городу. Тонкий, голенастый, потерянный мальчик, чем-то похожий издали на маленького клоуна. Миновав площадь и несколько кривых переулков, останавливается у игрушечного магазина на углу улицы Чкалова. Там, за витриной, плюшевый мишка играет на трубе, машут крыльями забавные пингвины, качаются на качелях обезьяны. Рядом — железная дорога. Поезд совсем как настоящий. Точно такой, на котором служит проводником Петькин отец. Сейчас поезд отца мчится в далекую Алма-Ату. Отец сказал Пашке: «Алма-Ата значит по-казахски „отец яблок“».

Внезапно бельчонок испуганно вздрогнул и прервал раздумья мальчика. Петька повернулся и увидел малыша в кепке, съехавшей на ухо.

Малыш разинул от восхищения рот:

— Ручной? Продаешь?

— Нет, — коротко бросил Петька и, глянув на малыша, добавил: — Тебе… Тебе так отдам…

— Задаром? — удивился малыш.

— Да, бери, бери… — Петька протянул зверька. Его Скок зовут. Только ты за ним ухаживай.

— Как же?! — посерьезнел малыш. — У нас кролик Маркиз летом жил. Проводишь меня? А то еще убежит…

— Где ты живешь?

— Возле планетария.

— Ого. А сюда зачем приехал?

— В зоомагазин. Морскую свинку купить. А он сегодня закрыт.

— Свинку?

— У меня день рождения. Папка говорит: бери свинку.

— Ладно, тогда поехали.

Счастливый малыш спрятал бельчонка за пазуху, и ребята побежали к остановке. Сели в трамвай.

— Как тебя звать? — спросил Петя.

— Отгадай…

— Василек — глаза голубые.

— А вот и нет, — малыш шмыгнул носом и протянул: — Его-о-рушка…

— Егорушка — веселый скворушка! — Петя засмеялся и поправил малышу кепку.

А «веселый скворушка» долго рылся в карманах и опустил в кассу деньги вместе с семечками.

Пассажиры улыбнулись.

Трамвай долго кружил по городу. Но вот за окном мелькнули вывески клуба туристов, библиотеки, и показалась шарообразная стеклянная крыша планетария. Наконец они дома.

— Кого-то принес! По глазам вижу… — певучим голосом сказала мать Егорушки.

— Бельчонка, — так же певуче ответил сын.

— Да ну?! — удивилась мать.

И Егорка вынул из-за пазухи рыжего зверька.

— Вот… Петя подарил.

Гость смутился и отступил к двери.

— А ты куда? — остановила его мать. — Чего испугался? Садись.

Лицо у Егорушкиной матери доброе, с чуть заметной родинкой на щеке.

И Петя сел. Не спеша осмотрел комнату. На стене он заметил портрет женщины в военной форме, с орденом на груди. Лицо молодое, круглое, но улыбка та же. «Она», — догадался Петька и, успокоившись, сказал:

— Ему у вас хорошо будет.

— Пусть живет, — кивнула Егорушкина мать. — На балконе места хватит. Только ты его навещай.

— Хорошо.

— А теперь к столу садитесь, У нас Егорке сегодня семь исполнилось.

За чаем мать вспомнила свое детство. Таежный поселок Вилим. Избу деда Терентия. Там у них вечно гостили ежи, зайцы, белки и даже медвежонок Сынок. Он очень любил бороться с ребятами и ни за что хотел сдаваться.

За столом то и дело смеялись. А к вечеру пришел с работы отец, и тогда все принялись мастерить для бельчонка клетку. И было Петьке в чужом доме совсем не одиноко, а тепло и радостно.

И теперь Петька частенько ездит на трамвае через весь город к планетарию.

ВЕСЕННИЙ ДНЕВНИК

Вовка сидел за столом и готовил уроки. Вдруг в окно кто-то стукнул. Поднял глаза от тетради и увидел взъерошенного бесхвостого воробья.

Воробей махал крыльями, отчаянно чирикал…

Мальчик улыбнулся. Во дворе светло, весело! Ни вчера, ни позавчера он ничего такого не замечал. А сегодня… И этот бесхвостый воробей, и серый ноздреватый снег на подоконнике, и синие тени берез у ворот — все, казалось, говорило: близится что-то радостное, праздничное, голубое.

Вовка даже продекламировал:

И внезапно ему самому тоже захотелось сочинить стихи. Первые две строки он придумал сразу:

А дальше, хоть убей, ничего не получалось. И тут Вовка махнул рукой на поэзию и решил написать рассказ. Рассказ о весне. Он взглянул на книжную полку. Где рядком стояли его любимые писатели Гайдар, Житков, Пушкин, Андерсен. «Закачу-ка я повесть! А что, а? Слабо, скажете? Да я каждый день писать буду. Вот и посмотрим, что получится. Весь наш третий „Б“ ахнет! Антонина Павловна тоже удивится: „Ну и Мишуткин! Прямо будущий Лев Толстой…“»

Только с чего начать? Пока Вова размышлял, в комнату вошла мать. Она наклонилась над тетрадью и прочла: «Весенний дневник». Больше ничего не было…

— Мам, когда весна придет?

— Со дня на день. А ты наблюдай!

— Как?

— Выбери что-нибудь одно: деревья, или птиц, или наш двор…

— Я — двор! — крикнул Вова. — Мы там вчера снежную бабу слепили.

— Вот и хорошо. Наблюдай и в дневник записывай, что во дворе произойдет. Хотя бы через день. Весна придет, а ты — первый свидетель.

На другой день Вова сделал первую запись.

6 марта

Сколько раз глядел за окно… ничего особенного. Вон Димка Пронин из школы побежал без портфеля. Видно, позабыл что-то. Вдруг Димка остановился посреди двора и рот разинул: на клене стайка красногрудок-снегирей. Важные, пузатые, семена пощелкивают, песни скрипучие напевают.

А снежная баба на дворе как стояла, так и стоит. Только у ней метла выпала. Пойти поднять, что ли?

8 марта

Сегодня женский праздник. Никто не учится, не работает. Все улыбаются, веселые.

Мы с папой в магазин ходили. Тем одни мужчины в очереди стоят и за маслом, и за картошкой, и за конфетами. Потом мы обед готовили. Я картошку чистил, а папа котлеты жарил. Потом мы купили маме в подарок духи «Белая сирень» и букет мимозы. А про снежную бабу я совсем позабыл. Когда пошел гулять, то заметил, что за день у бабы отскочил нос-морковка. Жалко! Я сбегал домой и принес ей веточку маминой мимозы. Пусть тоже празднует.

10 марта

Целый день падал снег, большой, пушистый, мокрый. А потом солнце выглянуло. Подул ветерок, началась солнечная метель.

Одна горластая ворона уселась на пожарную лестницу и раскричалась: «Карр-каррр…» Потом к ней еще три прилетели. И вся лестница закаркала.

Мой брат Митька тоже подпрыгнул и каркнул. Я рассмеялся. До этого он никак звук «р» не выговаривал. А тут вдруг сразу научился!

12 марта

Ночью мороз ударил. Мостовая обледенела. Все падают. Дворников ругают. Я тоже по дороге в школу упал. Схватился было за Витьку, а он за Борьку… и втроем шлепнулись. Прямо куча мала. Вот смеху было!

После уроков мы с горки катались. И я еще разок грохнулся. Портфель расстегнулся, книжки — во все стороны. А снежная баба, словно сахарная, стоит и блестит. Глаза-угольки у нее разные: один круглый, другой узкий, с прищуром. А лицо шершавым сделалось.

14 марта

Митька сегодня раньше всех в доме проснулся и жмурится:

— Солнышко!

Я взял зеркальце и стал по стене зайчиков гонять. А Митька без конца спрашивал:

— Откуда зайчик берется?

Когда я выбежал во двор, то увидел, что у снежной бабы голова стала меньше. Шляпа, дырявое ведро, нахлобучилась на самый подбородок. Смех да и только. Я снял его и бросил к забору. Тепло, и так не замерзнет!

16 марта

Наша баба похудела и начала плакать. Дворник дядя Корней встретил нас с Митькой во дворе и сказал:

— Весенняя пора — пляши, детвора!

Митька ему в ответ:

— Плясать нельзя. Мокро.

А когда бабу-то лепили всем двором, вот уж плясали потом до упаду! Дядя Корней ей свою старую метлу подарил. А мы с Димкой по угольку раздобыли. Вовка Сапожков — морковку. А сегодня от этого один пшик остался.

17 марта

Баба стала грязная, черная, как Баба-Яга. Вовка Сапожков примерил ей соломенную шляпу с пером. Потеха! Даже молчаливый дворняга Антон не выдержал и залаял.

19 марта

Воскресенье. Солнце и звонкая капель. На крыше длиннющие сосульки. Ребята сшибают их шапками и сосут, как эскимо. Во дворе шумно: девчонки в классики играют, а дядя Корней с нашим соседом по квартире в домино режутся. Мы с Димкой Прониным велосипед обновили. А снежная баба все плачет.

21 марта

Прочел в календаре: «День весеннего равноденствия. Долгота дня и ночи сравнялась». Значит, день прибавится и стечет длиннее.

Снег во дворе сделался черный-черный, а от снежной бабы осталась только большая лужа.

Дядя Корней побелил яблони, подрезал тополя.

Я спросил: «Зачем тополя подрезать?» «Чтобы не шибко летел. Мусора меньше».

23 марта

Посреди нашего двора, на месте снежной бабы лужа на солнце блестит. Увидел ее черногрудый воробей да как нырнет с размаху. Брызги во все стороны, прямо как в бане. Выкупался, отряхнулся и стал страшный-престрашный, словно Бармалей. Еле на забор взлетел. А потом пригрелся да как чирикнет!

25 марта

Ура! Сегодня в школу идти не нужно. Отсыпайся, гуляй сколько хочешь. Каникулы! А у Димки Пронина беда стряслась: рыжий кот Барон сбежал. Мы его целый день искали, даже на чердак лазили, но все впустую.

27 марта

Димка в сарае старый скворечник нашел. Мы его почистили, крышу сменили и повесили на шесте над домом. Хорошо бы в нем скворцы поселились!

30 марта

Проснулся рано. Вдруг слышу: «Ти-ти-тень, ти-ти-тень» — на балконе распевает желтогрудая синица. Видно, торопится объявить всем: «День прибывает! День прибывает!»

Поскорей оделся — и во двор… А там уже весь снег растаял. Вдруг на крыльцо рядом со мной красная бабочка села. Только я собрался ладошкой ее накрыть, как подул ветер. Бабочка вспорхнула и улетела…

На этом дневник кончается. А почему, вы, наверно, догадались: настала весна!

СЕРДЕШНЫЙ

Станция Оричи — крохотная, затерянная в глухих борах. Поезда стоят здесь всего минуту, так что чаи гонять пассажирам некогда. Кипяток попивают лишь стрелочники, ночной сторож, путейцы да шустрые старушки, что торгуют солеными огурцами, капустой, мочеными яблоками и прочим разносолом.

Порой торговля идет плохо и, дожидаясь следующего поезда, старушки припоминают молодость, спорят о сыновьях. Так и коротают время. А уж историй понарасскажут — заслушаешься! И главное — все помнят: и как при царе Николке в лаптях хаживали, а при гитлеровцах партизанам в лес провизию украдкой носили, и как по весне в колхозе свинья Агафья знатно опоросилась: двадцать штук принесла.

В прошлом году я снова побывал в Оричах и услышал такую историю.

Зимой это было… Вдоль пути крутились снеговые волчки, а от ветра вздрагивал и легонько позванивал станционный колокол. Стрелочник Игнат Гаврилыч, кончив осмотр путей, спеша возвращался к себе в сторожку.

Лес полнился мглой. Ели стояли по колено в сугробах, шумели тревожно, глухо и по временам задумчиво покачивали белыми папахами. Старик давно свыкся с этим глухим тревожным шумом.

Внезапно донесся прерывистый лай собаки.

«Кого-то там нелегкая носит?» — подумал Игнат Гаврилыч и прибавил шагу.

Впереди виднелось что-то темное, похожее на маленькую горку.

Собака, видно, боялась подойти близко. Трусливо подвывала, тявкала издали.

«Неужто медведь-шатун объявился? — охнул Игнат Гаврилыч и сбавил шаг. — Давненько об них в наших краях не слыхать…»

Но любопытство все же пересилило осторожность, и, пригнувшись, он стал тихо приближаться к темной таинственной горке.

«Иль сохатый?!»

Вскоре показались огромные лосиные рога.

Однако почему зверь на путях? Старик сунул два пальца в рот и по-мальчишески звонко свистнул.

Лось с трудом поднялся, сделал неверный шаг в сторону, но тут же споткнулся и упал.

«Да он, видать, не в себе…» — смекнул стрелочник и подошел ближе.

Натужно вздымались мохнатые бока лесного великана и по-детски вздрагивали его толстые губы. На ноге рана — видно, от пули браконьера.

«Ишь, сердешный, как мается», — качнул головой старик и замахнулся на внезапно осмелевшую собаку.

А лось, увидев занесенную руку, снова поднялся из последних сил, но тут же тяжело рухнул в сугроб.

Старик надвинул шапку на лоб и зашагал к деревне.

Вернулся через час с мужиками и ветеринаром. С трудом взвалили грузного обессилевшего зверя в сани и повезли в теплый хлев.

Так очутился сохатый в доме стрелочника Игната Гаврилыча Тучкова.

Долго лесной великан дичился своего спасителя, но старик знал, как угодить больному. Всякий раз приносил ему какое-нибудь лакомство — то осиновой коры, то рябиновых веток, то ольховых веников…

Лось привязался к стрелочнику и, будто ребенок, тыкался по утрам мокрыми губами ему в бок, ища в кармане заветную горбушку ржаного хлеба.

Спустя два месяца сохатый выздоровел, но память о былом осталась; точно на норе старого дуба, на ноге у лося образовался нарост.

Ветеринар долго осматривал зверя и развел руками:

— Тут уж медицина бессильна!

Старик тяжело вздохнул, погоревал. И с того он еще больше привязался и сохатому и прозвал Сердешным.

Детей у Игната Гаврилыча не было, да и с людьми говорить ему приходилось не каждый день, но с лосем он мог беседовать часами: и о расписании поездов, и о ненастной погоде, и о новом председателе.

Соседи посмеивались над чудачествами старика, но зато окрестные ребятишки так и льнули к нему и всерьез спрашивали:

— Дядя Игнат, неужто лось слова понимает?

— А то как же! — пояснял стрелочник. — Четвертый месяц у меня квартирует. Обвык…

В марте снег на дворе стал темнеть. Небо голубело, раздвигалось и как бы поднималось все выше и выше.

— Видать, скоро и расставание, — сказал однажды старик, бросив охапку ивовых прутьев сохатому другу.

Как-то ранним воскресным утром, когда за окном серебряным колокольчиком зазвенели желтогрудые овсянки, а на проталинках зашагали иссиня-черные грачи и звонкая лесная капель открыла счет весенним денькам, Игнат Гаврилыч распахнул настежь ворота хлева.

Лось вздрогнул, зажмурился от яркого света, ветра, от предчувствия свободы. Будто слепой, сделал два неровных шага, остановился на мгновение, потом гордо взметнул голову к небу, приосанился и пошел большими скачками к лесу.

— Прощай, Сердешный! — махнул ему на дорожку картузом старик и, не оглядываясь, сгорбившись, пробел в сени.

Все лето Игнат Гаврилыч не встречал сохатого. Правда, люди сказывали, что хромой лось не раз забредал на село. Кривая бабка Скворчиха встретила его в сумерки у себя на огороде, в капусте, и чуть не умерла со страху. Пастух Илья Бубнов видел его на водопое: низко опустив голову, отфыркиваясь, Сердешный жадно пил студеную ключевую воду. Грибники всспугнули его с ночлега в редком осиннике. Могучий великан уходил ни спеша. Он шел напролом, и долго еще над кустами мелькали его тяжелые рога. Видно, лось бродил где-то поблизости, но к сторожке Тучкова не наведывался ни разу.

Неприметно, будто стайка желтых бабочек, пронеслись солнечные сентябрьские деньки — закатилось бабье лето. А когда отцвела, отзвенела осенняя ярмарка, умолк, обезлистел лес, дремотную тишину нарушил далекий трубный рев сохатых. Игнат Гаврилыч вспомнил, что в старых календарях октябрь издавна величали лосиным месяцем — заревом.

Трубные звуки заполнили молчаливый сырой бор и тревожили старика по ночам. Видно, лесные великаны печалились о том, что задули студеные ветры, что похолодела вода в озерах и старицах, что пожухли сочные травы… А однажды стрелочник вышел с фонарем за порог и услышал невдалеке легкий хруст и пофыркиванье лосей.

Игнат Гаерилыч вернулся в дом, отрезал краюху хлеба и пошел встречать двенадцатичасовой поезд.

Сердешный по походке признал хозяина, отделился от стада и медленно поплелся за стрелочником.

С тех пор лось не раз наведывался к Игнату Гаврилычу, и они вместе встречали ночные поезда.

У поездов были разные голоса: густой и долгий — у пассажирского, пронзительный и резкий — у товарного. Сердешный тоже вторил им по-своему: глухо, таинственно.

Мир, как говорится, слухами полнится, и вскоре все в округе — и стар и млад — узнали, что на крохотной, затерянной в глухих борах станции Оричи объявился новый стрелочник — лесной великан лось.

ТИХОЕ УТРО

Голубой белесый туман ползет от реки. Окутывает кусты ивняка, лоскутами повисает на ветках. Но вот на востоке алеет заря, небо становится светлее, выше. Солнце выкатывается из-за дальнего леса. У дороги оторвались от земли и как бы парят в воздухе тополя. А в глубине сада начинают позванивать колокольчики. Неприметно эти робкие звуки избирают силу, звенят все разливистее. И, словно испугавшись птичьего перезвона, туман начинает редеть, таять, исчезает прямо у меня на глазах.

Цветы и травы, очнувшись от дремы, выпрямляются и блестят каплями холодной росы.

В то утро я долго бродил по саду. Вдруг у крыльца дома послышались ребячьи голоса.

— Миш, пошли! Поклевку прозеваем…

— Подожди ты, успеем еще…

— Успеем, успеем… А Коська опять наше место на мостках займет, как в тот раз…

— Ну и пусть займет… А у меня, может, секрет.

«Секрет»?! Что за секрет у наших ребят? И, невольно поддавшись мальчишескому любопытству, я шагнул вперед и схоронился в малине.

В нескольких шагах от меня, у куста боярышника, стояли хозяйский сын Миша и его закадычный друг Пашка.

Миша опустился не корточки, тихонько раздвинул ветки:

— Во-оо-он… Видишь?

— Ага, — кивнул Паша. — Гнездо!

— Мой секрет…

— Тоже мне «секрет», — усмехнулся Паша. — Да я таких «секретов» десяток знаю…

И тут из куста вспорхнула стройная птица с апельсиновой грудкой. Ястребком стала виться вокруг ребят.

— А вот и не знаешь! — возразил Миша, — Здесь не простая птица живет.

— Скажешь тоже! — недоверчиво хмыкнул Паша. — Птица как птица.

— Ну-ка угадай, какая птица первой встречает зарю?

— Ишь чего захотел!

— Вот и не знаешь! Зорянка!

Миша потянул друга за рукав. Они отошли в сторону и замерли.

Спустя некоторое время птица успокоилась, и в саду снова зазвенели колокольчики.

— Здорово! — шепнул Миша.

Паша пожал плечами:

— Давай птенцов возьмем. Поглядим!

— Ты что? — возразил Миша. — Зорянка третий год к нам прилетает, верит…

— Так уж и третий?

— Мне ее отец показал. Я теперь всех котов из сада гоняю. А ты гнездо зорить собрался…

— Вовсе и не зорить! Я только погляжу и назад положу.

— Все равно нельзя! — отрезал Миша. — Птицу напугаешь!

Паша опустил глаза, насупил брови и, может, впервые в жизни прислушался к звону чудесных колокольчиков.

ПАМЯТЬ ВОЙНЫ

Догорают последние дни бабьего лета — снова солнце и васильковое небо.

В лесу свежо. На смену зеленому буйству листвы неслышно подкрался тихий, пронзительный свет. Воздух напоен запахами прелой коры, грибов, никнущих, увядающих трав. Осины, березы, клены окрашены холодными утренниками в золотые, бурые, фиолетовые, розовые цвета.

За пригорком, в глухом овраге стонет и плачет гончая, преследуя зайца. Чуть слышно журчит по камешкам торопливый ручей. В редком подлеске тенькают синицы, призывно кричат славки и пеночки, сбившиеся в малые стаи. И сюда, в это ярмарочное царство красок и запахов, собираются из города отец и сын. Загодя они начинают готовиться в путь. Отец достает из кладовой рюкзак. Кладет туда свитер, резиновые сапоги, одеяло. Да и сын не отстает: берет коробку для шишек, мяч, примеряет видавшую виды дедову охотничью куртку. И время от времени между ними идет такой разговор:

— Помнишь, в прошлом году, не успел я оглянуться, как вы с Мишкой Вдовиным решето малины уплели.

— Попробовали, — оправдывается сын.

— Ничего себе попробовали! — смеется отец.

— А помнишь, — басит сын, — как у Свирькиного колодца ты чуть не увяз в болоте. Все хотел подкрасться и заснять лося.

— Да и ты тоже хорош, — покачивает головой отец, — испугался сохатого и бежать.

— Рога-то у него вон какие…

— Так уж и забодает. Только ему и дела до тебя…

Незаметно пролетают дни, и наступает долгожданная суббота.

Мать печет им на дорогу пироги с капустой и мясом, завертывает котлеты, сало, копченую колбасу. Помахав ей на прощание рукой, они отправляются на вокзал. Садятся в пригородную электричку и долго едут до предпоследней станции Самоварово.

Если вы заинтересуетесь, откуда пошло такое название, то старожилы расскажут целую историю. Прежде, лет семьдесят тому назад, здесь был тупик. Поезда летом ходили раз в сутки, а зимой и того реже. И, дожидаясь в пристанционном буфете поезда, пассажиры баловались от скуки чайком из ведерного медного самовара. Самовар этот был знаменит и удивительно весело свистел, шумел и пыхтел, точно паровоз. Да к тому же трактирщик знал особые способы заварки. В чай он клал разные специи и называл его то липовый, то медовый, то малиновый… И потому какой-то разудалый русский мужик окрестил эту тихую станцию — Самоварово. Название оказалось метким, прижилось и с годами не стерлось, не потускнело.

Знаменитый самовар тоже пережил всех. Правда, чай в нем не кипятят, но по-прежнему он стоит на видном месте в пристанционном буфете. И редкий пассажир пройдет мимо и не заглянет, чтобы полюбоваться на местную реликвию.

Вот и сегодня отец с сыном, подъезжая к Самоварову, невольно улыбаются. У этой неприметней станции даже в самом названии есть что-то домашнее, располагающее к мечтам. И, наверное, оттого радостное, приподнятое настроение не покидает путешественников.

Сегодня было так же… Так же приветливо старушки предлагали пассажирам творог, печеные яйца, топленое молоко в больших глиняных крынках. А дежурный по станции, здоровенный, чем-то похожий на Тараса Бульбу детина, узнав путешественников, крутанул запорожский седой ус и полушутя-полусерьезно откозырял.

Не торопясь, передохнув с дороги, они спустились с платформы, прошли маленькую, в два десятка домишек, деревню Гадалкино и свернули налево, к мелководной и илистой реке Утице. Миновали шаткий — в два бревна — мосток и, войдя в густой подлесок, остановились. Их поразила бабочка. Она сидела на тонкой лозинке и походила издали на черный махровый георгин. Крылья бабочки были словно из бархата, и капелька росы, ненароком упавшая на них, светилась голубизной.

Несколько мгновений отец и сын стояли молча, затаив дыхание. Первым не выдержал сын. Он снял головы кепку, пригнулся к земле и неслышно стал подкрадываться. Но когда до бабочки оставался всего лишь шажок, мальчик споткнулся о корень и полетел в яму, заросшую лопухами и жгучей крапивой.

Отец бросился на выручку, поднял сына, хотел пошутить… но вдруг остановился. На дне ямы под ногой лежал… ржавый патрон. Невольно огляделся по сторонам. Да, это был окоп. Он давно обветшал, потерял форму, зарос травой, но бывалый солдат узнал его. В сорок втором, летом, он проходил здесь со своим взводом. А вон их привал — две березы и старый дуб у дороги. На белых стволах черные корявые обручи — отметины войны. Да и столетний дуб без макушки; шальным снарядом срезало. Отец нагнулся. В ложбинке, прикрытая палым листом, словно вросла в землю солдатская каска. Поднял ее, стряхнул землю. В каске было гнездо. Видно, крохотная птаха затеяла в ней по весне новую жизнь. Незаметно отец положил каску на прежнее место, опустил голову и задумался.

Ну как обо всем этом рассказать мальчику, которому недавно минуло всего шесть лет? Как поведать ему о тех суровых днях, днях горьких утрат и потерь? Как объяснить, почему не осталось в живых друзей детства?

Конечно, дома он расскажет сыну об этом. Но только не сейчас… нет, сегодня он не скажет ему ни слова. Слишком светел и безмятежен осенний день, и, подобно этому ясному дню, светло и безмятежно лицо мальчика.

ЧЕМОДАН ДРАГОЦЕННОСТЕЙ

Редкий человек в детстве чего-нибудь да не собирал, не коллекционировал. Один — старинные монеты… большие медные пятаки екатерининских времен, звонкие серебряные полтинники, крохотные копейки…

Другой — наклейки от спичечных коробков, Тщательно отмачивал их, разглаживал теплым утюгом через газету и хранил где-нибудь в коробке из-под торта. Третий — перышки. Каждое из которых носило свое название: «лягушка», «восьмерка», «геркулес»…

И каждый гордился своей коллекцией. Придя из школы, доставал свой клад и с замирающим сердцем показывал его своему другу. При этом нередко рассказывал увлекательную историю, как та или иная монета или перышко достались ему.

Ну, а я в детстве собирал камешки. Они хранились у меня в мешочке. Прятал я свои драгоценности на чердаке, в старом бабкином валенке, боялся — вдруг кто-нибудь из родных нечаянно выбросит. И каких только камней у меня не было: фиолетовый аметист, его я нашел в карьере под Подольском; кристалл полевого шпата, прозрачный кварц с берегов Камы и даже кусочек уральского малахита, который я с великим трудом выменял за саблю у соседа по дому Женьки Шалимова…

Как сейчас, помню, однажды летом отец позвал меня к себе в комнату, заговорщически подмигнул и сказал: — Завтра я лечу в Ялту. Деньков через десять вернусь и постараюсь тебе угодить. Ведь я как-никак знаю, зачем ты то и дело не чердак лазаешь.

Тогда я не придал словам отца большого значения и потому не очень обрадовался.

Незаметно пролетело время. Отец приехал на день раньше срока; расцеловал в дверях мать и поманил меня пальцем:

— А ну-ка, зажмурь глаза, сынок! Сейчас я тебя удивлю!

Я на секунду ослеп, а отец щелкнул замком чемодана — и передо мной очутилась целая гора замечательных камешков. Они были разноцветные и сверкали, как самые большие драгоценности в мире. Я был вне себя от радости. Прыгал и скакал так, что тряслась люстра под потолком. Скоро пойду в школу, и все ребята в нашем классе умрут от зависти, когда узнают о моих сокровищах. А староста Зинка Гуркова даже пикнуть на меня не посмеет.

Каждый день я перебирал и раскладывал на столе свои драгоценности. Теперь их было так много, что папа даже пожертвовал мне свой чемодан. Но странно, эти красавцы с берегов Черного моря недолго радовали меня. Они так и остались чужими.

А как-то утром отец подошел к моей кровати и спросил:

— Где же твоя коллекция?

— Не знаю… — невнятно промычал я и перевернулся на другой бок.

— Быстро же она тебе наскучила! — отец виновато покачал головой. — Ты стал миллионером! Шутка ли?! Целый чемодан драгоценностей!

У СТОРОЖКИ ЛЕСНИКА

Прошлым летом я приехал погостить к своим дальними родственникам в деревню Бузаиху. Изба под тесовой крышей стояла на взгорье. У крыльца рос куст сирени. Мне отвели небольшую светлую комнату. По утрам под окнами ворковали голуби, гудели пчелы, кудахтали куры, неистово горланил петух Митрий. На крыльце, свернувшись калачиком, грелся на солнце рыжий кот Тришка.

В избе пахло пирогами и медом.

После завтрака я шел в сад. Облюбовывал себе укромное местечко и читал.

Днем, когда становилось знойно и воздух делался вязким, я спускался к реке. Плавал в прохладной воде, затем переходил под сень разлапистых лип и отправлялся путешествовать по заповедным ягодным местам.

Однажды, набродившись вдоволь по лугам, по оврагу, где в детстве играл в казаков-разбойников строил из снега крепости и блиндажи, я порядком устал и сел отдохнуть на пенек рядом со сторожкой лесника. Внезапно за спиной раздался звонкий ребячий посвист.

Я повернулся и увидел на тропе мальчика лет шести. Нос-пуговка в царапинах. За плечами ружье. В меня стрельнули зеленые, с лукавинкой глаза.

Мы кивнули друг другу и познакомились.

— Егор Пахомов, — мальчик насупил брови.

— Чей ты будешь?

— Дедов.

— Где он?

— В обход ушел. Скоро придет.

— А родители?

— Мамка в больнице, в город увезли.

— А отец?

— Отец? Отец далеко…

— Ну…

— На границе.

Егор опустил глаза, потоптался на месте и со вздохом уставился на мой ботинок. В дороге у меня случилась авария — отвалилась подошва. Пришлось ее подвязать бечевкой, отчего нога приобрела забавный вид.

— А что без сапог? — спросил Егор.

— Да вот решил: ногам тяжко будет.

— У нас без сапог нельзя, — возразил Егор.

— Это почему?

— Болота, змеи…

— Так, так…

— И без ружья тоже. Далеко ходить без ружья нельзя.

— Ну?

— Медведи шатаются, рысь…

— И ты видел?

— Я — не… — Егор переступил с ноги на ногу. — Дед сказывал. Таганьково знаете?

— Как же…

— На той неделе там медведь объявился. Залез в сад к Пузановым и всю малину попортил. Одни голые ветки оставил. Такой обжора!

— Кто ж его видел?

— Да Генка Пузанов, Он аккурат из лесу шел. Смотрит, медведь на заборе. Он грибы на дорогу вывалил. Корзину на голову нахлобучил и давай что есть сил свистать.

— Не растерялся!

— Ага, — продолжал Егор. — Медведь, он хоть здоров, да трусоват. Испугался и задами к лесу тикать.

— Больше не наведывался?

Пока нет… Только дед Елисей мне ружье дал. Из коры выточил.

Егор присел на одно колено, вскинул ружье, прищурил левый глаз:

— Пугануть всякого можно…

— Еще бы, — кивнул я. — А если рысь?

— Рысь? Что рысь… — Егор нахмурился, почесал затылок. — Рысь днем спит. А ночью костер жечь надо. Огня боится.

С опушки донесся тонкий призывный лей собаки. Видно, она выследила зверя и теперь подвывала, звала хозяина.

Егор насторожился, с ружьем наперевес бросился на шум. Я поспешил вслед за ним.

— Стой, Валетка! — скомандовал Егор.

На вершине березы сидел бельчонок. По временам он вздрагивал, сжимался в комок, боязливо перебирал лапками тонкие ветки. До ближайшего дерева было метров пять, зверек не решался прыгнуть.

Мальчик смекнул, что дело серьезное и просто так пес не угомонится. Приставил ружье к плечу, прицелился. Трах-тара-бах! — последовал оглушительный выстрел. Собака только того и ждала, понимающе крутнула хвостом, радостно взвилась и заколесила вокруг дерева в поисках добычи.

— Молод еще… — сказал Егорка. — Зимой дедбелковать учил, а сейчас не время зверя стрелять. Пускай бельчонок растет.

Мальчик схватил пса за ошейник и потащил к сторожке.

«Ку-ку, ку-ку…» — за рекой робко подала голос кукушка.

Вскоре из ближнего леска ей ответил другой, веселый, раскатистый голосок: «Ха-ха-ха… ха-ха-ха…»

Мальчик замедлил шаги, прислушался.

— Куковей кукушку зовет.

— Ну да?

— Он ей кукукает, а она ему в ответ хохочет. — Егор шмыгнул носом и внезапно спросил: — Вы кукушку-то видели?

— Нет, — признался я. — Не пришлось. А ты?

— Видел.

— Вблизи? — удивился я. — Ведь она человека к себе не подпустит.

— Хитрющая, знаю. Я из орешника манок сделал. Покуковал у крыльца, она сама прилетела.

Валет почувствовал, что хозяин отвлекся и гавкнул.

Егор погрозил неслуху кулаком и двинулся дальше.

Небо вдруг посерело, затянулось тучами словно набежали ранние сумерки.

Я повернул к дому, туда, где неторопливо бежала, позванивая на перекатах, река.

— До скорого! — крикнул я на прощанье внуку лесника.

ЛЕТУЧИЕ КОТЫ

В сентябре выдались на редкость погожие дни. В голубом небе — ни облачка. Большие серые дрозды с сытым квохтаньем тучами летят на рябины.

Среди берез, лип и сосен старого парка — чуткая, дремотная тишина.

Наш учитель Константин Захарович Сачугов частенько проводил здесь свои уроки. Мы окапывали сирень у ограды, пересаживали тюльпаны, собирали семена ольхи, ясеня, клена… Но больше всего нам нравилось сгребать в кучи палый сухой лист и поджигать его. Густой фиолетовый дым клубами поднимался к небу, а Константин Захарович шутил:

— Прямо Везувий!

«Везувии» вырастали в разных концах парка, и легкий горьковатый запах дыма бродил среди трав и кустарников.

На деревья мы тоже лазали: вешали дуплянки, скворечники, снимали старые и чинили их.

Однажды возле дуба с сухой вершиной я заметил убитую мышь. Глянул вверх — и у голого сука приметил дупло. Вскарабкался стволу, сунул руку в дупло и тут же отдернул: там оказался целый склад мышей…

Недавно у нас пропал сибирский кот Дымка. «Неужели он здесь поселился и в дупле свои запасы прячет?» — подумал я и тут же поведал о своем открытии ребятам.

Но никто мне на слово не поверил. Тогда я привел их к дубу и скомандовал:

— Лезьте!

Вовка Жульков забрался на дерево и показал с высоты мышонка.

Все были поражены моим открытием. Вот так новость! Коты в дупле поселились?!

Но известный на всю школу проказник и хитрец Мишка Прохоров наотрез отказался верить:

— Дудки! Небось сам туда мышей подложил, а теперь народ мутишь!

А «народ» и вправду возмутился.

— Конечно, сам! — закричали ребята и, точно сговорившись, повернулись и убежали.

Через день мы снова работали в парке: сгребали листья, чистили скворечники, окапывали деревья… И вдруг откуда-то сверху раздался пронзительный голос Мишки:

— Здесь опять мыши!..

И он бросил на землю три серых комочка. Тут уж новое вещественное доказательство — и ребята поверили, что в дупле устроили склад коты.

Сперва все хохотали, а потом Мишка сказал:

— Войну котам объявить надо!

— Войну! Войну! — поддержали его одноклассники и уговорились прийти позднее. Захватить с собой метлу и шугануть котов.

— По очереди ходить будем! — внес я предложение. — Первые мы с Прохоровым…

Когда синие сумерки перешли в темень, мы с Мишкой, прихватив тайком от дворника метлу, отправились на охоту.

В парке было таинственно. Деревья походили на сказочных зверей. А вот и наш дуб… Большой, корявый, с сухой вершиной.

Мы спрятались в кустах боярышника и замерли. Прошло полчаса — никого!

— Может, нам самим котов позвать… — предложил Мишка и жалобно мяукнул. Но прошло еще полчаса — опять никого. Мы уже ноги отсидели и собрались уходить, как Прохоров вскинул голову кверху и шепнул мне на ухо:

— Гляди!

На вершину дуба, на голую ветку, взгромоздилась сова. Клюв крючком. Уши на голове торчком, глаза большие, кошачьи. В лапах мышь держит.

— Коты-то летучими сказались! — не выдержал Мишка, выскочил из кустов и захлопал в ладоши.

А я замахнулся на птицу метлой.

Сова ухнула и выронила из когтей мышь.

— Айда по домам! — и я направился к выходу.

Смущенные, мы брели по старому парку, а над нами кружились и пронзительно вскрикивали совы… Порой крик этот переходил в дикий, истошный хохот. Видно, «летучие коты» смеялись над нашим «открытием»!

МОРСКОЙ ОКУНЬ

Берег небольшого островка на реке Раменке пологий. Белый, ослепительно чистый песок лежал узкой полоской между кустарником и водой. По утрам песок влажный, прохладный, а днем накалялся и кусал пятки. Я причалил к островку на резиновой лодке. Ступив по колено в воду, втащил лодку на берег, стал разбирать удочки.

Ивнячок на взгорке зашевелился, заскрипел, ожил. Ко мне подошел сосед по дому Витя Козырев. На нем большие резиновые сапоги-вездеходы, серая брезентовая куртка с отцовского плеча, полосатая тельняшка.

На прошлой неделе он рассказал мне о щуке со светящимися в темноте фосфорическими глазами и голавле, из пасти которого торчал хвост гадюки.

— Здрасте! — сказал рыбак и для солидности ковырнул песок резиновым сапогом.

У Вити задумчивые глаза, светлые, высоко поднятые брови вразлет; на щеке чуть заметная ямочка.

— Доброе утро! Как дела?

— Так себе… — Витя посмотрел на искристую воду, где плыла деревяшка, похожая на буек. — Шесть пескарей и один ерш.

Я промолчал, зная наперед, что Козырев расскажет сейчас что-нибудь особенное.

— А вот позавчера, знаете… — Витя берет в рот травинку и присаживается возле меня. — Со мной такой случай вышел. Сижу, значит, я ночью у старой мельницы, ловлю на стрекозу и кузнечика. Клюют одна за другой: окунь, голавль, плотвица — не успеваю вытаскивать. Заполнил ведерко до краев. Решил было вздремнуть, да взглянул на крайнюю удочку… Больно на ней поплавок волнуется. Меня разобрало.

Ладно, думаю, кусай, от меня все равно не уйдешь, не на такого нарвался. Легонько подсек, а он отпустил бродяга.

Минуту передохнул и снова стрекозу терзать принялся. Поплавок заплясал как шальной, аж круги до середины Раменки дошли. Стой, думаю… Еще разок подсек, а поплавок раз… и сразу ко дну пошел. Я дерганул. Упирается, дьявол, но все ж идет. Вытаскиваю, во… — Козырев разводит руки. — Представляете, морской окунь. Откуда он здесь взялся? — Витя в задумчивости покрутил рыжий растрепанный чуб. — А потом догадался… Это ж его из Черного моря к Раменку течением занесло!

«А морской окунь, случайно, не догадался тебе объяснить, что реки впадают в моря, а не наоборот?» — подумал я про себя и решил перевести разговор на другую тему.

— Да, вот что, почему ты в субботу на рыбалку к Зуйкову озеру не пришел?

— В субботу… А-а!.. — Витя встряхивает чубом, глаза его внезапно загораются. — Я уж совсем бы собрался и удочки с собой прихватил. Да у Горбатого моста ласточек приметил. Сидят прямо на поручнях… одна к другой. Видно, только-только из гнезда вылетели…

— Ну и что?

— Вот послушайте. Мать их летать учила. Сядет вплотную и носом вниз спихивает, а сама тут как тут, впереди летит через реку. Дорожку показывает. На другом берегу они на провода садились. И всех одного за другим таким путем летать учила. Только последний слабак оказался. Уж больно робко он за матерью полетел… И на середине реки у него крылья вдруг отказали. Он упал в воду и поплыл прямо по течению. Что тут делать?! Я рубаху и сапоги скинул, и сиганул наперерез. А птенец прямо на меня рулит. Ну, поймал я его и на берег вытащил. А он мокрый-премокрый, дрожит весь. Обсушил его на солнышке, а мать надо мной так и вьется. И все щебечет, щебечет… Ну, я взял да и подбросил его кверху, ласточка-то с земли лететь не может, ей разбег нужен.

— Конечно! — поддержал я Витю.

— Взвился мой птенец и туда же, на провода, уселся. И сразу повеселел, распушился, стал перья чистить. Вся семья собралась, один к одному — девять штук, точно бусы. Поглядел-поглядел я на них да и хлопнул в ладоши. А ласточки снялись разом и полетели к плотине. Больше я их не видел.

— Да, парень ты, Виктор, смышленый… А вот скажи, почему ты с бабкой поссорился? Встретил я ее в прошлую субботу на вокзале, а она жалуется: неслух внук растет. Я удивился: что такое? «Да вот… — запричитала бабка. — Сколько шума наделали». «Да в чем дело?» — спрашиваю ее. «Мой Витька, шельмец да Славка Бодуля, окаянные, в озере чуть не утонули. Со сливной бочки обручи сорвали и дырок наделали».

Витя обиженно шмыгнул носом, наклонился ко мне и таинственно прошептал на ухо:

— Ба-ти-сфе-ра.

— Что-что — переспросил я.

— Разве не знаете? Да мы со Славкой той бочкой глубину Черного озера измерить решили. Там, говорят, фашисты в войну баржу потопили… Вот мы и хотели разведать. Дырок навертели, а стекла никак не вставим. У вас алмаза, случаем, нет?

— Нет, — улыбнулся я. — К тому же я твоей бабке бочара Игната обещал привезти.

— Бочара… — вздохнул Витя и печально развел руками. — Опоздали маленько. Теперь никакой бочар не поможет. Водолаза надо.

— Как так водолаза? — удивился я.

— Ну да, водолаза, — спокойно пояснил Витя, — Мы со Славкой бочку нечаянно утопили, когда пробу делали…

Витя неторопливо встает, одергивает куртку.

— Ну, мне пора… Небось опять наживу сорвала…

Причудливо извиваясь, Ременка не спеша течет по глубоким омутам и стремительно несется по песчаным отмелям. Дальний берег будто движется на нас — это уплывают белесые хлопья тумана. Изредка со станции доносятся гудки утренних поездов. Прибрежный ветерок гонит по воде легкую, быструю рябь; запахло кувшинками, парным молоком и свежей березовой стружкой.

На середине реки у серебристой протоки громко ударила щука. Витя вздрогнул, замер и посмотрел на то место, где широкими волнами расходились круги.

— Здоровущая, всю ночь за плотвой стреляет…

— Ну да!

— Килограмма на три будет. Я ее еще с вечера приметил.

Я поднял глаза от воды вверх и увидел в небе летящих лебедей… Рассекая воздух, плавно вздымались и опускались их широкие сильные крылья.

— На лесное озеро тянут… — сказал мальчик, провожая птиц задумчивыми глазами. — Там гнезда у них… Ну, я пошел.

Я взглянул на уходящего Витю Козырева. Идет он не спеша, вразвалочку, как ходят бывалые рыбаки. Мне нравятся его неторопливые, уверенные движения, и то, как ловко он выбрасывает на берег шустрого колючего ерша, и то, как ловит его в траве, нанизывает на тонкий ивовый прут; нравятся его рыбацкий азарт, фантазия и упорство — просидеть всю ночь напролет за удочками в ожидании чуда, а утром изобрести какую-нибудь батисферу. И невольно мне вспоминается детство, когда я грезил дальними странствиями, читал Александра Грина и мечтал поймать сказочного морского петуха на удивление всем поселковым рыбакам.

НОВОГОДНИЕ ЗВОНКИ

Новый год! Радостные, праздничные, взволнованные спешим мы домой. Нас ждут родные, друзья, знакомые. Веселые улыбки, поздравления. Светлое новогоднее торжество! Но у всех ли оно? Ведь кому-то бывает порой и грустно. Вот для них я и припомнил эту историю. Историю о Новом годе, о моем соседе пятикласснике Алеше и о верных друзьях…

Алеша сидит у окна и рассматривает, как мороз расписал стекла белыми папоротниками, а вверху, у самой форточки, нарисовал пушистую елку. Сквозь мохнатые ветви через круглую проталину видны вечерний бульвар, деревья, вывеска магазина «Ткани», Падает, падает снег… Ветер вырывается из-за домов, хороводом кружит снежинки. Точно голубые и розовые мотыльки, они взмывают в небо, парят в свете уличных фонарей и неслышно опускаются на землю. На мостовой намело сугробы, похожие на полярных медведей.

Запорошенный снегом город — седой и нарядный.

Внезапно где-то вдали послышался гул самолета и, точно испугавшись городской суеты, вскоре затих. Алеша прислушивается к этому далекому гулу и думает об отце. Его отец летчик. Самолет отца летит сейчас в далекий Норильск. Алеше становится радостно и немного грустно. Радостно оттого, что отец у него необыкновенный человек, путешественник — вечно в полете: что ни день, то новые города, поселки, моря! И немного грустно — ведь отец на Новый год не будет дома. Вот и сейчас уже пора устанавливать и наряжать елку, а мама задерживается. Сегодня утром ее вызвали в больницу, и она до сих пор не вернулась. Алеша взглянул на часы, нахлобучил на макушку шапку-ушанку: «Пора бежать за сестренкой в садик!»

Алеша стрелой вылетает из парадного и тут же натыкается на высокого бородатого человека в шляпе.

— Однако! — укоризненно качает головой бородач. — Ну и молодежь пошла…

— Извините! — бормочет Алеша и вдруг замечает, как по тротуару в разные стороны катятся апельсины.

— Я нечаянно… — огорченно роняет мальчик.

— Нечаянно… — Сердитый бородач присаживается на корточки. И тут же на улице начинается веселая кутерьма. Прохожие бросаются подбирать апельсины. Алеша тоже вручает бородачу два золотых апельсина и спешит дальше.

А улица все полнится и полнится празднично одетыми людьми. Одни несут елки, другие — цветы, третьи — сумки, авоськи, торты… Какой-то длинноногий прохожий тащил живого гуся под мышкой. Обалдевший от света и городского шума гусь по временам шипел, а прохожий сбавлял шаг и театрально раскланивался:

— С праздником!

— А гусь откуда? — спрашивали его.

— В лотерею выиграл!

Но вот наконец и детский сад за углом. Ворота украшены мохнатыми зелеными ветками ели, а посреди них горит большой стеклянный шар. Алеша дружески подмигнул ему и побежал дальше. Маша была уже одета и поджидала брата во дворе.

— Опять опоздал!

— Да я маму дожидался.

— А ее разве нет?

— В больнице…

— Тогда пошли… — Маша схватила брата за руку и потянула за собой.

Маша совсем кроха. Ей всего четыре года. Алеша прозвал ее сластеной. Вечно она леденцы или морковку сосет, то и дело пристает к брату: «почему?» да «почему?»…

— Алеш, почему ветер?

— Великан дует…

— Великан?! Какой?

— Здоровенный. Сидит на крыше и дует.

Маша в недоумении оглядела крыши соседних домов:

— Нигде нет!

— Значит, на чердаке спрятался! — не сплоховал Алеша.

Маша на миг умолкает, а спустя минуту вновь спрашивает:

— Папа не прилетел?

— Нет, — мычит Алеша и невольно вспоминает прошлый новогодний праздник.

Здорово было тогда! Папа и мама никуда не спешили. Всей семьей наряжали елку; вешали стеклянные бусы, веселых обезьян и даже серебряный самовар, из трубы которого клубами валил голубой ватный дым. Потом пришли школьные друзья. «Держи фокус-покус!» — крикнули они и подарили Алеше бенгальские огни, а Маше — волшебные картинки. Сестра дотронулась до них мокрой кисточкой, и они тут же ожили: из лесу выбежал бурый медведь, на опушке заплясала избушка на курьих ножках, а на рябине расцвели красногрудые снегири. Алеша продекламировал: «На Арбате, в магазине, за окном устроен сад, там летает голубь синий, снегири вокруг кричат!»

— А елку купили? — спросила Маша.

— Пока нет! — пожал плечами Алеша. — Мама нам обещала принести. Да вот в больнице задерживается!

— Придет! — твердо сказала Маша. — И елку принесет!

— Думаешь?

— Мама не обманет.

Однако, когда они вернулись домой, мамы еще не было. За окном шел снег. Белые папоротники на стеклах вспыхивали разноцветными огнями — это в соседнем доме зажигались елки.

Алеша глянул в печальные серые глаза Маши и тихо прокрался в угол. Тем стоял его письменный стол, за которым он готовил уроки. Под столом — ящик, где хранились драгоценности: альбом с марками, конструктор, отцовский полевой бинокль, стреляные гильзы и даже подводная лодка с моторчиком.

Маша ушла к себе, за книжный шкаф, туда, где жили ее девчоночьи тайны: белый плюшевый заяц с оторванной лапой, резиновый мяч, кукла Таня с золотыми кудряшками и мамин наперсток.

Сестра перебрала игрушки, переложила их с места на место, но вскоре ей это наскучило, и она подкралась, к брату сзади. Закрыла ему глаза ладошками:

— Алеш, а Алеш?… Что делаешь?

— Ничего…

— Когда мама придет?

— Почем я знаю? — скучным голосом ответил брат. — Ступай к своим куклам.

— Не хочу, — захныкала Маша.

— Тогда садись на диван. Смотри мой альбом с марками.

Маша, посапывая, с трудом забралась на диван. Распахнула запретный альбом. Алеша взглянул на часы. Большая стрелка приближалась к девяти. «А мамы все нет и нет. Успеет ли она достать елку?» Внезапно раздумья мальчика прервал продолжительный звонок.

Алеша бросился открывать дверь.

— С Новым годом, юнга! — воскликнул дядя Боря, старый фронтовой друг папы. — Шёл рядом. Решил якорь бросить. Как ты на это смотришь?

— Пожалуйста, пожалуйста. Только мы с Машей одни!

— Догадываюсь. Потому и причалил. Дед-Мороз меня по пути встретил. Велел елку передать!

Дядя Боря шагнул на середину комнаты и вручил детям стройную елку.

Маша от радости захлопала в ладоши, а потом посерьезнела, сунула палец в рот:

— А вы с нами будете ее наряжать?

— Так точно! — кивнул дядя Боря и отрапортовал: — Слушаюсь, товарищ капитан!

Он стоял перед девочкой огромный, с большой трубкой во рту…

И, глядя на него снизу вверх удивленными глазами. Маша спросила:

— Это вы и есть великан?

— Так точно! Разрешите на елку флажок повесить?

— Разрешаю! — засмеялась Маша.

Только они начали убирать елку, как снова раздался звонок. Пришли дядя Гена и тетя Алла, друзья папы. Взглянув на них, дядя Боря лихо огладил усы и воскликнул:

— Ну, вот и встретились наконец! Сколько лет сколько зим!

Затем дядя Гена подошел к ребятам и таинственно прошептал:

— А для вас — сюрприз!

Он на секунду вышел в коридор. И сюрприз оказался… новой елкой!

Все рассмеялись. Только Маша осталась невозмутимой:

— Вот хорошо! Теперь и у Алеши елка! И у меня!

— «В лесу родилась елочка!» — пропел басом дядя Боря и приказал: — Свистать всех наверх! Наряжать вторую елку. Верно, капитаны?

— Верно! — в один голос ответили брат и сестра.

В комнате воцарилась тишина. Каждый старался как можно краше нарядить елку.

Блестки золотого дождя, разноцветные кружочки конфетти и белоснежная вата летали по комнате.

Остро и свежо пахло хвоей и мандаринами.

Не успели гости нарядить вторую елку, как снова раздался звонок.

Алеша распахнул настежь дверь и невольно ахнул: на пороге стояла розовощекая мама с пушистой елкой до потолка.

— Не скучали тут без меня? А я вот задержалась, дела…

Мама вошла в комнату и растерялась.

Гости захлопали в ладоши: «Браво! Третья елка пожаловала!» Елку поставили у окна, украшать ее было уже нечем. Но Маша подошла тихонько к елке и поставила под нее вместо Деда-Мороза игрушечного гуся с красным носом. Алеша улыбнулся и рассказал гостям о чудаке, которого он встретил случайно на улице с живым гусем под мышкой.

— Теперь и у нас свой гусь! — дядя Боря присел на корточки и подмигнул Маше.

И тут зазвонил телефон.

Алеша первым взял трубку. Гости замерли.

— С Новым годом, сынок! — прозвучал в трубке папин голос. — Как там у вас?

— У нас весело! Гости! Целых три елки… Гусь!

— Откуда столько? — удивился папа. — Даже гусь?

— Сейчас узнаешь! — ответил Алеша и передал трубку маме. А потом папу поздравили с Новым годом его друзья: дядя Боря, тетя Алла и дядя Гена.

УДАЧИ ТЕБЕ, АРТУР!

На улице ветрено, сыро. Я вошел в здание вокзала. У камеры хранения сновали носильщики.

— Сторонись! — крикнул могучий грузчик.

Пассажиры расступились и пропустили нагруженные доверху автокары.

В зале ожидания я вынул из портфеля газету. Потер озябшие руки и невольно вспомнил гостиницу с крохотными номерами и горячим титаном. Прикрыл глаза, вздохнул. Газета выскользнула из рук, упала на пол. Подошел мальчик, поднял газету.

— Спасибо! — сказал я.

Но мальчик не уходил, топтался на месте и продолжал меня разглядывать.

— Дяденька, вы, случайно, не писатель?

— А что? — пробормотал я.

— Так, ничего… — смутился мальчик. — Я из седьмой школы, где вы позавчера выступали. Как раз вас я и разыскиваю…

— Ну?

— У меня дело.

— Так, так, выкладывай, — я взглянул на часы. — Времени-то у нас маловато. Садись-ка рядом!

Мальчик шмыгнул носом, присел на краешек скамейки:

— Я придумал сюжет для повести. Только нужно, чтобы кто-нибудь выслушал и записал его. Какой-нибудь писатель. А то сочинять я могу, а записывать не умею…

— Записать — дело нехитрое. Главное — сочинить!

— Вот видите! — обрадовался мальчик. — Как-то я рассказал Ленке Горшковой. Она у нас газету выпускает. Ленка фыркнула и обозвала меня сочинителем. Вот я и выбрал вас…

— Благодарю за доверие. Значит, ты тоже в некотором роде писатель? Коллеги…

— Пока что нет, — мальчик потупил глаза.

— Тогда давай поскорее…

— А как, с самого начала или самое главное?

— Лучше с начала, чтобы не сбиться.

— Так вот, — мальчик кашлянул в кулак. — Корабль «Беркут» отправляется в Индию. Об этом пишут в газетах.

— Далеко!

— Он плывет за змеями.

— За змеями?!

— Ага, — кивнул мальчик. — Случилась беда: дети заболели лихорадкой. Им грозит смерть. Они сохнут и ничего не едят.

— А при чем тут змеи? — переспросил я в недоумении.

— Да ведь только змеиный яд может их исцелить.

— Любопытно!

— Ученые снарядили для этого целую экспедицию. Они будут повить, змей, выдавливать из их зубов яд и готовить из него лекарства.

— Благородная цель!

— И в эту опасную экспедицию во что бы то ни стало хочет попасть один… — мальчик на секунду умолк, — юноша… Но ему запретили дома.

— Юноша?! Сколько ж ему лет?

— Лет двенадцать-тринадцатъ…

— А не рановато ему?

— Что вы! Я сам читал у Станюковича и Майна Рида: юнги на кораблях служили не старше тринадцати лет. А как они лазили по канатам. Прямо как кошки!

— Так что же случилось у мальчика дома?

— Родители запретили ему даже мечтать об экспедиции. А отец после долгих уговоров запер мальчика в кладовке.

— Кладовке?

— Да, да… В темной кладовке, где хранятся старые вещи и шмыгают крысы.

— Жестокий человек!

— И выпустил мальчика только утром, когда ему надо было идти в школу. И вот сын не вернулся домой. После школы он побежал прямо на пристань. Его звали Артур Соколов.

— Артур Соколов… Звучит!

— Корабль должен был вот-вот отчалить. Никто из матросов не хотел всерьез поговорить с мальчиком.

— Ты прав. С годами взрослые становятся толстокожими и упрямыми. Они забывают, что когда-то тоже были детьми.

— Только старый боцман сжалился над ним. Высслушал и в упор спросил: «А не сдрейфишь?» — Голос мальчика дрогнул; в этот момент он сам будто превратился в своего героя. — «Нет», — отрезал юноша. «И болтанки не испугаешься?» — «Да я на качелях могу целый день прокататься — и ничего: жив-здоров и аппетита не теряю». — «Так и быть… Вали ко мне в каюту. А с родителями мы уладим. Как-никак тридцать лет назад я тоже бежал на корабль из родного дома».

— А капитан? Ведь он начальник на корабле!

— Капитан узнал об Артуре последним. «Беркут» был уже далеко в море. Капитан страшно рассердился…

— Ого! Атмосфера накаляется!

— …И приказал списать боцмана на берег в первом же порту. Вместе с Артуром.

— Что же было дальше?

— А дальше… дальше «Беркута» настиг страшный ураган. Горы воды обрушились на палубу. Канаты и снасти покрылись ледяной коркой. Град заплясал по капитанскому мостику. Корабль трещал, дрожал и словно щепка метался по бездонной водяной пропасти. Сколько раз шальной ветер отшвыривал его назад. Волчком крутил на одном месте. Ужасен двенадцатибалльный шторм в зеленом свете луны. Вначале Артур чуть было совсем не потерял голову! Ему казалось, что какая-то неведомая сила тащит его за борт вместе с обломками мачты, кусками канатов и белой пеной. Как быть дальше?! Плакать? Кричать? Звать на помощь?! Но тогда все на «Беркуте» узнают, что при первой же трудности он струсил. Возможно, при нем матросы будут молчать. Но капитан! И мальчик представил, как он будет выговаривать потом старому боцману и потешаться над ним. И Артур, всем чертям назло, выстоял. Выдержал все испытания.

— Силен!

— Постойте. Только море успокоилось и в спину подул попутный ветерок, как корабль напоролся на мину. Знаете, после войны фашисты оставили в море много блуждающих мин. Мина продырявила днище. Корабль дал течь и должен был поднять паруса. Матросы бросились в трюм заделывать пробоину. Больше всех старался Артур! Когда все уладилось, капитан созвал тайный совет, и все решили оставить Артура на «Беркуте». А боцман сказал: «Только такие отчаянные головы и нужны нашему флоту!»

— Молодец боцман! Значит, бой выигран! — воскликнул я.

— Постойте… это еще не все. Тут-то и началось самое трудное, — продолжал мальчик. — Вскоре корабль причалил к небольшому острову. Матросы переоделись в охотников и стали ловить змей.

— Интересно, как это у них получалось?

— Вначале у них ничего не выходило. Пошли дожди, и змеи спрятались в дупла. Так вот что придумал Артур! В одной книжке он прочел, что змеи музыку.

— Так-так… — согласно кивнул я. — Верно подмечено.

— И вот Артур попросил у радиста транзистор и включил его. Послышалась музыка: ту-ру-ру…

— Смотри-ка, настоящий заклинатель змей!

— И тут змеи… — продолжал рассказчик, — одна за другой выползли из своих норок. Подняли очкастые головы и стали раскачиваться из стороны в сторону.

— Значит, музыка пришлась им по душе!

— А как же… Охотники не растерялись, вынули мешки и покидали их туда.

— Пирожки! Пирожки жареные! — буфетчица в белом халате вошла в зал ожидания.

— А куда же делся старый боцман? — спросил я.

— Боцман? — Мальчик задумался. — Он решил поймать попугая и научить его говорить. Взял бумеранг и пошел в джунгли, Артур увязался за ним. Внезапно на боцмана напала тигрица. И тут мальчик не растерялся; направил фонарь прямо в глаза хищнице.

— Смотри, какой молодчага!

— Ведь звери огня боятся. Даже слоны, тигры и леопарды. Хищница зарычала, попятилась и дала деру…

Внезапно объявили посадку на поезд. Мальчик вздохнул.

— Ну, вот и конец… Как вы считайте, интересно?

— Еще как! — ответил я. — Но знаешь, а чем заминка: сейчас я уезжаю. И потому, мой юный коллега, вот тебе на прощание совет…

— Какой? Вам не понравилось?

— Понравилось. Очень понравилось. У тебя получится не только повесть, но и сценарий.

— Сценарий?!

— Да, да сценарий, по которому на студии снимут увлекательную картину. Только для этого нужно…

— Что? Я сделаю все!

— Как только вернешься домой, запиши все, что ты рассказал мне.

Я вынул из кармана авторучку и протянул ее моему юному другу.

— Но я не писатель! — Глаза мальчика потухли. — Разве напечатают?

— Ведь когда-нибудь надо дерзать! У тебя интересный сюжет! И такой славный герой Артур! Смелый!

Мальчик с опаской огляделся по сторонам: нет ли поблизости знакомых ребят, кто мог бы подслушать наш разговор. Затем спрятал авторучку в карман.

— Спасибо! — Нахлобучил кепку на самый лоб.

Прозвенел третий звонок.

— Удачи! — крикнул я на прощание мальчику и прыгнул на подножку вагона. — Удачи тебе, Артур!

P. S. Спустя некоторое время, под Новый год, я получил от моего юного коллеги небольшое письмо. Из письма я узнал, что он увлекся кораблестроением. Увлекся серьезно и посещает по средам клуб юных моряков, а повесть писать забросил. Это неожиданное признание немного огорчило меня, но в то же время напомнило нашу встречу, и я, в меру своих сил, постарался воспроизвести ее на бумаге.

ПОД ЗВОН БУБЕНЦОВ

Прошли долгие годы, и вот я вновь в зоопарке.

Слоны степенно выстроились на горке: два больших и один маленький. Забавно кувыркается через голову бурый мишка и клянчит у ребят бублики. Спят на ходу горбатые, заросшие густой шерстью яки. Без умолку трещат и хорохорятся волнистые попугайчики. Мерно жуют сено и надменно поглядывают по сторонам верблюды. Каждый из обитателей занят своим привычным делом.

А в центре парка, на огороженной забором площадке веселье: по кругу бегут и звенят бубенцами маленькие лошадки — пони.

У кассы толпятся малыши и кричат:

— Пап! Я три круга! И я хочу! И я!

С помощью родителей юные жокеи карабкаются на сиденья колясок, затаив дыхание пускаются в свое первое кругосветное путешествие.

Я вглядываюсь в их счастливые лица, и мне вспоминается одно летнее утро… Незабываемое утро моего детства.

Июнь 1941 года… Так же отчаянно печет солнце. Отец берет меня за руку, и мы выходим из дому. С тополей летит белый, серебристый пух. Невесомый, он кружит над нашими головами и опускается у забора пышными сугробами. Мы дожидаемся трамвая — «Аннушку» — и едем в зоопарк. По дороге отец сажает меня на колени и говорит:

— Выше голову, сынок! Скоро покатим верхом на пони!

И правда, сегодня для меня праздник. С самого утра я чувствую себя лихим наездником!

Трамвай долго трясет и мотает на стрелках. Вот наконец и наша остановка… Мы спрыгиваем с подножки, переходим площадь и направляемся к кассе.

Отец останавливается и стучит в окошко, но касса почему-то закрыта. Мы оглядываемся и замечаем: улица тоже как будто притихла. Отдельные прохожие спешат куда-то с суровыми, озабоченными лицами.

К нам подошла сухонькая старушка в черном платке и прошамкала:

— Война! Фашисты окаянные!

Отец повернулся к ней:

— Как война?

Бабушка подняла глаза к небу:

— По радио объявили!

В тот памятный день мне так и не удалось прокатиться верхом на пони. Вскоре отец ушел на фронт, а мы с мамой уехали в Пермь. Эвакуация…

Мы очень ждали писем с фронта, а они приходили все реже и реже. Отец писал: «Помнишь, Сашок, тот солнечный летний день, когда мы отправились в зоопарк. Я до сих пор не могу забыть его. Здесь у нас морозы. И, наверное, потому я вспомнил сейчас тот тополиный снег. Весело он кружил над нами! А над нашим окопом кружит сейчас „мессершмитт“.

Враг рвется к Москве. Он хочет топтать наши бульвары и улицы, наш тополиный снег. Нет, не бывать этому никогда, сынок!

Не горюй и не вешай носа! Скоро мы разобьем фашистов, Я вернусь домой, и в первый же солнечный день поедем в зоопарк. Выберем самого красивого пони…»

Но наша мечта не сбылась. Отец не вернулся с войны. Мы с мамой прожили в Перми несколько лет, я окончил школу и приехал учиться в Москву, в университет.

И теперь воскресным утром я вновь в зоопарке. Меня окружает горластая детвора, и вдруг я себя мальчишкой… Курносым, вихрастым, с царапиной на носу. И мне захотелось лихо покатить не резвой лошадке под звон колокольчиков «дар Валдая» и бубенцов-воркунцов. Но, увы! Это для меня теперь далекая сказка!

Все же я терпеливо выстаиваю длинную очередь в кассу. Беру два билета «на счастье» и вручаю их голубоглазому карапузу:

— Прокатись-ка, малыш, за меня!

ЗА ПАВЛИНЬИМ ГЛАЗОМ

У Мити Воронова в коллекции разные бабочки: красная — крапивница, желтая — лимонница, две белые — капустницы, несколько серых с крапинками ночниц, даже бархатно-черная с белой каймой по краям — траурница. Недоставало только одной! В коробке из-под вафель, где наколоты бабочки, в верхнем углу пустое место, а чуть пониже написано карандашом: «Павлиний глаз».

— Ну, как, нравится? — спросил Митя, показывая коллекцию своему приятелю Сане Долгову.

— Ничего, красивые… — кивнул Саня. — Только вот тут…

— Здесь будет павлиний глаз! — похвастался Митя.

— Дожидается тебя, как же! — усомнился Саня.

— Увидим… — Митя бережно прикрыл коллекцию крышкой и понес домой.

А между тем павлиний глаз то кружился над поляной возле Конского пруда, присаживаясь на желтые одуванчики, то залетал в сад и порхал с цветка на цветок, то садился и отдыхал высоко на стволе березы. Завидев издали красный Митин сачок, бабочка мигом взмывала в небо и бесследно исчезала в вершинах деревьев. Только ее и видели!

— Ми-итьк! А, Митьк! — изо всей силы крикнул с улицы Саня. — Иди скорей!

Митя выскочил из-за стола с куском ватрушки в руках:

— Пожар, что ли?! Знаешь, как мамка ругается!

— Тсс… тише! — Саня приложил палец к губам. — Павлиний глаз…

— Где? — Митя чуть не поперхнулся и кинул остатки ватрушки козе.

— Только сейчас здесь, прямо на дороге сидел. Я его чуть-чуть рукой не накрыл. Теперь к Шулейкину подался.

— Не может быть! — Митя с опаской оглядел высокий серый забор, за которым проживал здоровенный волкодав Дуглас. — А собака?

— Шулейкин чуть свет за грибами пошел. И Дугласа с собой взял. Моя бабка их утрам на мосту встретила.

— Врешь!

— Бабка обманывать не будет.

— А вдруг там павлиньего глаза, нет?

— Да там он, как пить дать, там… Где-нибудь на розе сидит.

— Подсади! — попросил Митя.

Саня Долгов подошел к забору, нагнулся и подставил плечо:

— А как же. Только ты поскорей давай: одна нога здесь, другая — там. Не тяни…

Митя занес ногу, но не удержался, потерял равновесие и полетел в канаву, заросшую жгучей крапивой.

— Эх ты, а еще павлиний глаз поймать собрался, — засмеялся Саня. — На забор влезть не можешь!

— А ты сам попробуй! — почесывая волдыри на руках и чуть не плача от боли, ответил Митя.

— Ладно уж… становись на спину, — нехотя пробурчал Саня. — Только быстрей…

Митя схватился руками за край забора — раз… два… подтянулся и прыгнул.

— Порядок? — спросил Саня.

Последовало молчание.

Приземляясь, Митя наткнулся глазом на сучок, но даже не пикнул. Сразу понесся к клумбе. Взмахнул руками — бабочка не взлетала. Обежал вокруг дома — никого. Забеспокоился.

— Сань, я обратно…

— Погоди маленько, — прошептал в заборную щелку Саня. — Там сад здоровущий…

— Ну и что?

— Яблоки есть…

— Ну?

— Давай сорвем пару на пробу…

— Не… они еще зеленые, и потом воровать я не буду!

— Эх ты, «не буду…»

— Не стану, и все! — обиделся Митя.

— Тогда лезь обратно как хочешь… — Саня ехидно усмехнулся и, насвистывая, отошел от забора. — На Шулейкина, как пить дать, нарвешься!

Митя, глотая на ходу слезы, побежал за дом, к калитке, открыл задвижку и выскочил на улицу.

Вдали, на мосту показался Иван Кузьмич Шулейкин с корзиной в руке и Дугласом на поводке.

Митя что есть сил бросился к своему дому. Дуглас заметил непрошеного гостя, стал отчаянно лаять и рваться из рук хозяина.

Очутившись у себя за оградой, Митя с трудом отдышался. Спина и руки были обожжены крапивой и страшно горели. Под глазом вздулся фонарь. Мальчик опустил голову и побрел к колодцу умыться.

Но вдруг Митя замер… на листе лопуха возле досок сидел, распластав крылья, павлиний глаз. Он был вишнево-красного цвета, и на каждом его крыле светились большие голубые пятна, точно у индийского павлина.

Митя пригнулся к земле и стал тихонько подбираться к бабочке сзади, так, чтобы не спугнуть ее тенью от вытянутой руки. Павлиний глаз неподвижно сидел на лопухе, опустив длинный хоботок в каплю колодезной воды. Митя секунду-другую выждал… Раз — и долгожданная бабочка-мечта затрепетала в его руке.

— Есть! — прошептал Митя. — Попался…

В эти минуты он позабыл и про синяк под глазом, и про то, что саднило спину.

Митя ликовал.

Мать выглянула в окно и ахнула, увидев сына в таком растерзанном виде.

— На кого ты похож?!

— Зато у меня павлиний глаз есть! — радостно крикнул в ответ Митя.

Мать всплеснула руками:

— Это где ж ты такой «павлиний глаз» себе заработал?

ОДЕРЖИМЫЕ

Шум, визг, лай, мяуканье! Птичий рынок. По воскресеньям здесь продают разную живность: кошек, собак, птиц, живородящих рыб…

И на этот маленький пятачок за Абельмановской заставой приезжают разные люди. Профессор в пенсне. Бывший военный в шинели без погон. Колхозница с мешком конопли. Седой артист в берете. Студенты и школьники…

Взглянув на эту пеструю публику. Слава улыбается: «Ну и дяди! Большие, взрослые, а как первоклашки! Вон тот, в пенсне, руками без конца машет. Плясать, что ли собрался? А этот седой, в берете, целый час возле какой-то пеночки топчется. Разве просто так купишь!»

Лысый дядька с рыжими усами долго ловил юркую рыбешку марлевым сачком в аквариуме. А затем растолковывал Славке:

— Кардинал — благородная рыба. — Он с важностью разгладил усы и добавил: — Это тебе не карась. Держи, сынку!

Славка поблагодарил усатого дядьку и поскорее спрятал баночку с рыбами во внутренний карман куртки, чтобы не остудить воду. И тут кто-то толкнул его в бок. Славка повернулся и увидел своего одноклассника Димку Чиликина.

Димка в пушистой кроличьей шапке с оттопыренным козырьком, в теплой шубе. За пазухой у него шевелится что-то большое, круглое.

— Здорово, Дим…

— Космический Терентьеву!

— Я сегодня кардинала и моллинезию купил. Во… — Славка таинственно извлек из внутреннего кармана куртки баночку из-под горчицы. В ней застыли крохотные рыбы-мальки.

— И дорого стоят?

— Шестьдесят копеек за кардинала. Тридцать за моллинезию.

— За такую муть! — Дима презрительно ухмыльнулся. — Рыбы — животные глупые. А у меня вот что…

Он не спеша отстегнул две верхние пуговицы шубы и вытащил черного с белым ухом щенка.

— Смотри… Законный! Рубль пятьдесят отдал.

— Дворняга?

— Какая тебе дворняга! Сибирская лайка — таежный волк.

Слева в недоумении посмотрел на щенка, потом на Диму и спросил:

— А куда твой Спутник делся? Помнишь?

— Как же. Моя бабушка его собственноручно собаководам снесла. Говорит, там из него, может, настоящую собаку сделают, а дома одно безобразие. Культура у нее, сам понимаешь, девятнадцатый век.

Слава вздохнул, мечтательно взглянул на быструю, похожую на маленький уголек, моллинезию и ответил.

— А может, правда?

— Чего правда? — Дима насупился и дернул щенка за хвост. «Таежный волк» жалобно взвизгнул. — Чего правда? — Повторил Дима и погладил собаку. — Знаешь, как я с бабушкой тогда поругался?

— Ну?

— А потом подумал: может, где-нибудь на границе служить будет, шпиона поймает, а мне премию дадут. Бабушка сказала, что мою фамилию и номер школы записали…

— За что премию? Ведь не ты же шпиона поймал — удивился Слава.

— Да я из-за Спутника… — Дима сложил ладони лодочкой, словно приготовился нырять в воду, — подвиг совершил. Жизнью жертвовал.

— Жизнью?

— А ты думал? Я его в Сокольниках весной из пруда вытащил. По пояс в воду залез.

— Тебе еще тогда от мамы влетело.

— Ну и что? А теперь Спутник, может, государственную границу охраняет. Понял?

— Понять-то понял… — Слава переступил с ноги на ногу и тихо добавил: — Рыбы все равно лучше.

— Безусловно, молодой человек! — К ним подошел профессор в пенсне, положил Славе руку на плечо и, закинув голову, будто собирался читать лекцию, произнес:

— Рыбы в аквариуме — поэзия. Блок, Брюсов, Багрицкий… Да-да… уверяю вас как старый литератор.

— Позвольте, товарищ, — бывший военный в шинели, молчавший дотоле, подошел к профессору и возразил: — А чем, по-вашему, собаки плохи? Прежде я служил на границе вместе с Карацупой…

И между профессором и пограничником разгорелся жаркий спор. Один без конца поправлял пенсне и декламировал:

Другой же, рубя рукой воздух, отвечал твердо, отрывисто: «Туман, след, выстрел»…

Мальчики спорили тоже.

— А знаешь, — говорил Слава, — какие у меня петухи есть?

— Петухи? В аквариуме? Ха-ха…

— Да я серьезно. Рыбы так называются… голубые они и по вечерам светятся.

— Светятся не светятся — все равно глупые. А собака тебе и шпиона поймает, и стойку сделает, и кошелек найдет. О чем спорить? — И Чиликин надвинул Славе шапку на самые глаза.

— Прощай, пограничник! — надувшись, сказал Слава. — Смотри, шпиона не пропусти.

— А ты, рыбник, не задавайся, а то собаку спущу. Марс, куси-ка его за пятки!

— Ав… ав… — пронеслось по рынку.

Это пробовал свои силы «таежный волк».

Спору этому, возможно, и конца не было бы. Но тут профессор важно поправил пенсне, кашлянул и ободряюще кивнул Славе:

— Не грустите, коллега. Я тоже некоторым образом рыбник. Давайте-ка лучше с вами направимся к выходу и побеседуем.

Так возникла эта дружба. Слава пошел с профессором Дима с пограничником. Но не будем тому удивляться! Ведь на птичьем рынке люди очень похожи друг на друга и каждый по-своему беззаветно любит рыб, птиц, собак, кроликов… И любовь эта не проходит с годами.

НОЧНОЙ РАЗБОЙНИК

Смеркалось. Я возвращался со станции в лагерь и шел по берегу реки. Кама чуть слышно бормотала сквозь сон. Ночной ласточкой скользнула над водой летучая мышь и скрылась в зарослях ивняка. Вдруг в трех шагах от меня в сыром осиннике кто-то завозился, зашуршал, фыркнул. Я замер и постоял с минуту в нерешительности. Шуршание и фырканье повторились, словно кто-то простыл и легонько чихал. Я разбросал палую листву и заметил ежа. Весь в листьях, хвое и мхе зверек показался мне смешным и нарядным.

Закатал ежа в плащ и принес к себе в отряд. Ребята сразу обрадовались:

— Смотрите! Смотрите! Прямо живой гербарий!

Как на грех, ящика в тот вечер мы не нашли, и я решил взять ежа на ночь к себе на терраску. На следующий день мы с ребятами должны были ехать на пароходе.

Проснулся чуть свет, обшарил все углы — ежа нигде нет. Неужели утек Гербарий? Взглянул на часы — семь. Пора в лагерь, где я работаю вожатым. Вскинул рюкзак на плечо и скорей к своим пионерам.

По пути решил не говорить ребятам о беглеце. Зачем их расстраивать! Может, в походе другого ежа поймаем…

После завтрака мы с песней подошли к пристани. Белоснежный пароход «Сергей Есенин» тихонько покачивался у причала.

Кама текла ласково и покорно, с тихим урчанием перекатывая поблескивающую на берегу разноцветную гальку.

Пароход звучно гуднул, отвалил от пристани — позади остались луга, косогоры, деревеньки…

Ребята, переговариваясь, смотрели на лесистый берег, на высокого седого капитана в белом кителе, на расторопных матросов.

Я задумался: куда мог запропаститься ежик? На терраске все перерыл… Не мог же еж, в самом деле, в окно выпрыгнуть!

В это время Витя Михеев случайно облокотился на мой рюкзак:

— Ой! Что у вас, иголки там?

Я удивился:

— Какие иголки?

А Маша Сутеева говорит:

— Хорошо, что иголку взяли. Мальчишки обязательно в походе что-нибудь порвут…

— Да нет же, — недоумевал я. — Никаких иголок я не брал.

— А все же взгляните, — настаивал Витя. — Колется что-то.

Я развязал рюкзак. Смотрю, а там, внизу, между сахаром и печеньем, свернувшись клубком, спокойно дремлет Гербарий.

— Как же он сюда попал? — спросила Маша.

— Зайцем! — ответил я.

Ребята рассмеялись:

— Как так зайцем?

Пришлось им рассказать, что еж ночью залез в рюкзак, а утром я его никак не мог отыскать.

— Другие с собаками в поход ходят, — обрадовался Витя Михеев, — а мы с ежом…

— Вот здорово! — закричали ребята, и даже высокий седой капитан на мостике и тот улыбнулся.

Дети наперебой стали угощать ежа «сухим пайком». И на палубе образовалась целая груда печенья, сыра и колбасы.

— Такого обеда ему до конца навигации хватит! — шутили матросы.

Но Михеев невозмутимо парировал:

— Пусть поправляется!

Часа через два пароход причалил в Ягодном. Мы взяли ежа и по скрипучим, дощатым сходням сошли на берег. На лужайке еж заметил в траве лягушонка, Ощетинился, фыркнул и побежал прямо на него. Лягушонок перепугался и нырнул в лужу. А ежик ничуть не смутился. Он тоже плюхнулся в воду и важно поплыл, задрав кверху серую мордочку.

Еж забавлял ребят весь день.

К вечеру, когда мы вернулись в лагерь, я поручил зверька Маше Сутеевой, самой заботливой и примерной девочке в нашем отряде. Маша раздобыла для ежа большую коробку из-под торта, а на дно положили сухой травы и листьев. Еж свернулся клубком и лежал в коробке тихо.

Постепенно закончились последние разговоры, и палата погрузилась в ночную тишину.

Но вот от стука под кроватью проснулась Нора Пахомова. Прислушалась и разбудила Машу:

— Кто это ходит? Уж не козел ли бродячий?

Топ-топ, топ-топ… — стучало где-то совсем рядом.

— Неужели? — заволновалась Маша и, вместо того чтобы поскорее включить свет, начала дрожащими руками ощупывать одеяло.

Услышав шум, проснулась еще одна девочка:

— Чего не спите? — недовольно заворчала она, переворачиваясь на другой бок. — Будите всех!

— Да ходит кто-то! — вскрикнула Маша.

— Сторож Емельян Гаврилыч, наверно, — сказала хладнокровная Зоя, но вскоре и она услышала стук. Вскочила и щелкнула выключателем. Свет поднял палату на ноги, и тайна была раскрыта. Возле тумбочки бегал ежик.

— Ах ты, ночной разбойник! — погрозила ему пальцем Маша.

Ежа водворили обратно в коробку, а чтобы он снова не сбежал, перевязали ее крест-накрест прыгалками. Но и тут смутьян не угомонился. Он стал грызть стенки, царапаться и шуметь еще больше. Пришлось его отнести в коридор.

Утром девочки хотели скрыть ночное приключение. Им было стыдно, что они так перепугались маленького ежа. Но, к их удивлению, об этом прослышала соседняя палата, а от нее слух потянулся по всему лагерю. И перед обедом прозвучал срочный выпуск радиогазеты;

— Внимание! Внимание! У нас в лагере в шестом отряде появился еж. Днем его величают Гербарий, а ночью Разбойник. Послушайте, какое ЧП произошло вчера между двенадцатью и часом ночи.

Еж удрал из коробки и побежал по палате, а Норе Пахомовой показалось, что это бродячий козел, который сбежал из соседнего колхоза. И хотя никто козла не видел, все страшно перепугались и хотели звать на помощь Емельяна Гавриловича с ружьем. И если бы не храбрая Зоя Коновалова, положение могло стать катастрофическим. Зоя включила свет, и тут шло чудо: бродячий козел оказался ежом Гербарием! Таковы правдивые слухи об этом таинственном ночном происшествии.

И вновь еж оказался в центре внимания всего лагеря. А чтобы избавиться от досужих разговоров и смешков, наш отряд решил устроить живой уголок. Для Ночного Разбойника сбили ящик с высокими стенками. По вечерам его накрывали крышкой с такой надписью: «Хоть хитер ты, братец еж, но от нас ты не уйдешь». А вскоре рядом с ним поселились в клетках бельчонок Фомка, белые пушистые кролики Пиф и Паф и пестрый кукушонок Игнаха.

К концу лагерной смены животные стали совсем ручными. Особенно ежик. Стоило Маше Сутеевой зашипеть по-особому, как он начинал лукаво поводил носом-пятачком в ожидании лакомства. Так Ночной Разбойник стал воспитанным Гербарием.

ОСЕННИЙ САД

Не окраине дальнего поселка, над медленной речкой Протвой, где шумит по берегам ивнячок и стреляют в глубоких бочагах зубастые щуки, раскинулся фруктовый сад.

Когда за реку медленно опускается солнце, яблоки будто наливаются золотом и горят среди зелени листвы. В эти предвечерние часы сад оживает, полнится смехом, звонким ребячьим гомоном.

Пятый год школьники приходят сюда, помогают убирать урожай. Вначале они работают дружно, как говорится, в охотку, а спустя час-другой устают, затевают возню. С гиком и хохотом гоняются друг за, другом, устраивают кучу малу. И никто не в силах обуздать их пылкий, неукротимый нрав. Но даже у самых отчаянных сорванцов есть в душе нечто заветное. Стоит в разгар бесшабашного веселья кому-нибудь крикнуть: «Дед Кузьма идет!», как шум вмиг стихает. Стайкой вспугнутых птиц разлетаются юннаты. В тишине становятся слышны шелест листвы потревоженного сада да глухое старческое покашливание. Вдоль ограды, спираясь на суковатую палку, медленно идет высокий худой старик. На нем широкополая соломенная шляпа, темно-синий плащ, высокие хромовые сапоги. Поражают глаза и улыбка. Улыбка радостная и добрая, а глаза, цвета спелых вишен, проницательны и по-молодому задорны.

Недавно деду Кузьме исполнилось девяносто. Лет пять он на пенсии, но по-прежнему не может жить без сада. Точно любимого внука, навещает каждый день.

Перед самой войной он заложил этот сад. Поливал, окапывал и бережно подрезал каждое деревце. Здесь более трехсот яблонь, но Кузьма Ильич помнит каждую из них. Вон у той могучей антоновки была обморожена крона, а ствол того красавца аниса поврежден осколком бомбы. Однако садовод выходил их. С годами деревья поправились и стали плодоносить, а потом началась посадка молодняка. Тяжело, очень тяжело было расставаться Кузьме Ильичу со своим садом…

— Как дела, работнички? — спрашивает Кузьма Ильич и останавливается у ограды.

— Хорошо! — отвечают школьники.

— А как урожай нынче?

— Отменный!

— Так, так, родимые, — старик степенно оглаживает усы. — Иначе и быть не должно. Нынче год яблочный. Я еще в мае по цвету приметил.

И, словно подтверждая слова садовника, девушка с тугой русой косой подбежала к Кузьме Ильичу, смущенно протянула румяное яблоко.

Старик слегка приподнял шляпу, поблагодарил. И глаза, и усы, и каждая морщинка на его желтом лице лучились почти детской радостью…

А на окраине дальнего поселка, над медленной рекой Протвой, а лучах заходящего солнца золотился яблочный сад.

ПТИЦА-РАДОСТЬ

Неприметно подкралась осень. Посветлела, выцвела синева неба. Воздух пропах антоновкой, житом, горьковатым печным дымком. Загремели ставнями ветры. В доме сделалось одиноко, и я решил пойти в лес: посмотреть на золотой снег под березами, полюбоваться смешением нежных тонов и красок.

Я шел мимо темного, поросшего ивняком и пожелтевшей осокой пруда. Палые листья пестрели на влажной дороге. На опушке увидел огромный пень и подумал: «Каким исполином был этот дуб столетие назад, в дни славы и молодости!» Ныне о былом величии можно было лишь догадываться по многочисленным годовым кольцам древесины да толстенной, поточенной жуками коре.

Вдруг над головой в ветвях сосны мелькнул желто-зеленый огонек, послышался легкий шорох. Я застыл на месте. В пяти шагах от меня на пень опустилась синица и заплясала на нем.

Грудка лимонно-желтая, а посредине черный галстук. Щеки — белоснежные. На голове — бархатная шапка. Синица кувыркалась, пряталась, потом снова появлялась и, словно балерина, взмахивала крыльями. Внезапно я стал свидетелем чудесного лесного представления, а дряхлый замшелый пень преобразился и ожил.

«Циви, циви, трах-тах!» — прозвенела радостная песня, и мою осеннюю грусть будто рукой сняло…

Представление окончилось. Синица прыгнула вниз, прямо к моим ногам, и исчезла, словно утонула во мху. Я смахнул паутину с лица, и… в памяти ожило детство. Октябрь далекого года. Малая деревенька Жарки на берегу Камы. Шаткий деревянный мосток через овраг. Знакомая тропа усыпана разноцветными — палевыми, огненно-красными, бурыми листьями. Звонкий голосок придорожных синиц.

«Пинь-пинь, дзынь-дзынь!»

«Пинь-пинь, дзынь-дзынь!»

Звон меди и серебра слышится в их перекличке. Не потому ли мы называли синиц «зинзиверами»?

Так с детства запала в сердце осенняя красота: мерцание сосновых вершин в небесах; лихая цыганская пляска палой листвы под бойкий синичий посвист; желто-зеленые, тонущие листья кувшинок на темно-синем зеркале пруда.

Зима. На дворе мороз, сугробы по пояс. Сидишь, бывало, в классе, решаешь задачку. Вдруг тишину расколет частый, настойчивый стукоток. Глянешь в окно, а там синица. Прыг-скок по раме.

Толкнешь соседа по парте Володю Бабайлова: «Востра!» А он согласно кивнет и улыбнется в ответ. Видно, так уж повелось: улыбка друга и веселый нрав птицы неразделимы.

Не встречал я синицу вялой и сонной. Вечно она в движении, в работе: осмотрит каждую ветку яблони в заснеженном саду, каждый куст смородины, каждый гнилой сучок. Найдет уснувшего на зиму жука или личинку, затенькает и давай молотить клювом, точно молоточком по наковальне. Неспроста в народе прозвали ее «зимним кузнечиком». Я знал, как тяжко приходится птицам в бескормицу, когда все кругом: земля, деревья, кустарник — покоится под глубоким снегом. Поэтому заранее, в преддверии суровой гостьи-зимы мы с братом сооружали из фанеры кормушку, подвешивали ее где-нибудь в укромном уголке сада, поблизости от дома. И сыпали туда все, что от завтрака оставалось: хлебные крошки, творог, сало, сахар, кусочки мяса… Птицы всему рады бывали.

Однажды суровым январским полднем к нам в комнату вместе со стужей влетела синица. И что примечательно! Она вовсе не испугалась домашней обстановки, покружила под потолком, освоилась и начала проверять в комнате укромные уголки.

Тюкнула клювом березовый веник на печке и принялась хозяйничать: то на стол присядет — масла отведает, то на люстре, словно воздушный гимнаст, повиснет, то в горшке с цветами начнет землю ковырять. И так до самого вечера, по временам напевая веселую песенку. Вскоре я привык к синице, а отец прозвал ее за непоседливость Вертухой.

Вертуха не раз оправдывала свою кличку. Ловко водила за нос нашу кошку Мурку с обрубленным хвостом. Выхватывала у нее из-под самого носа кусочки сала. Присядет на буфет и вроде бы посмеивается над чей, а порой мне казалось, даже бранит. И сколько раз Мурка ни покушалась на жизнь шустрой синицы — все ее попытки оканчивались неудачами. Птица была неуловима.

К собаке Вертуха относилась дружелюбно. Садилась Пирату на спину, а то и на хвост, закрученный кверху бубликом, чем очень беспокоила пса.

Днем синица разгуливала у миски Пирата и под общий смех купалась в тарелке с недопитой водой. На это пес нисколько не обижался.

Со мной Вертуха установила добрые отношения: когда я входил в дом, весело посвистывала и прямо с руки брала подсолнухи.

Однажды вечером я заметил место, где, спрятав голову под крыло, уснула птица, и взял ее. Со страху Вертуха закричала и вцепилась острыми коготками мне в палец. С тех пор я знаю, что не зря говорят: «Мала птичка-синичка, да коготок востер».

В субботу бабушка решила прибрать комнату и открыла настежь форточку. Синица воспользовалась случаем и выпорхнула в сад.

Поутру выбежишь на крыльцо делать зарядку на морозном воздухе, не успеешь оглянуться — и Вертуха объявится.

«Пинь-пинь, та-ра-рах!» — поздоровается и словно спросит: «Как поживаешь?»

Спляшет на поленнице дров и перелетит на крыльцо. По привычке вытянешь руку вперед, разожмешь кулак, а на ладони семечки. Вертуха схватит семечко, зажмет в коготках и примется завтракать. Услышав ее призывный голосок, ко мне с разных сторон слетаются синицы и по очереди берут угощение.

В феврале все кругом было покрыто пушистым снегом. Я торопился в город и бежал вдоль забора к автобусной остановке. Вдруг над головой; «Пинь-пинь, та-ра-рах!» И тут кто-то легонько коснулся воротника моего пальто. Я замедлил шаги: «Кто бы это?» А Вертуха скакнула мне на плечо: «Неужто не узнаешь?»

Я достал из кармана подсолнух, и синица выхватила его, можно сказать, на лету. А в благодарность проводила меня до автобуса.

В апреле чуть только за окном заголубеет рассвет, в саду начинают тенькать синицы: «Тили-тили-тень, ти-ли-тень, тили-тень…» Они будят своей радостной песней листву берез, яблонь, тополей.

Однажды я проснулся от какого-то странного шума на крыше нашего дома. Поднял голову от подушки, глянул в окно и увидел, как две синицы, упав сверху, заметались в кустах сирени. Приставил к глазам бинокль и стал следить за ними. Птицы опускались на землю, трепеща крыльями, повисали вниз головой на ветках, делали отчаянные коленца. То был танец любви, молодости, счастья!

Я поскорее оделся и спустился с крыльца в сад. Сел на скамейку и замер, стараясь не вспугнуть птиц, но тут же услышал их тревожные, сердитые крики.

«Только тебя здесь не хватало, — бушевали синицы. — Неужто ты хочешь помешать нам?! Ведь ты тот добрый человек, что помогал нам зимой. Ты человек, которому мы верили и которого любили!» Пристыженный, я поспешил удалиться.

День за днем птицы летали по саду и придирчиво осматривали то одно, то другое дерево, заглядывали в старый скворечник, в почтовый ящик на заборе. Нелегко им было найти подходящее место для гнезда. А быть может, мешала разборчивость молодой хозяйки.

Как-то, возвращаясь от друзей, я приметил на стене дома синицу. Она уперлась в бревно лапками и выдергивала клювом паклю. Набрала целый пучок и — стрелой к раскидистой липе, юркнула в дупло. «Так-так — смекнул я. — Значит, соседи!» Затем синица отлетела в сторонку, расправила на груди черный галстук и начала вечерний концерт.

С рассвета до сумерек трудились птицы: таскали соломинки, перья, мох, тонкие стебельки трав… Красавец самец неотступно следовал за своей подругой и подавал ей строительный материал прямо в клюв. А пока она занималась благоустройством жилища, развлекал ее звонкими, мелодичными песнями.

Синица никогда не смотрит искоса, диковато. Взгляд ее прям, смел и дерзок. Да и жизнь птицы полна хлопот, риска, неожиданностей.

Вспоминается такой случай. В мае я видел, как счастливый отец, покачиваясь на бельевой веревке у сарая, охранял свое гнездо от непрошеных посетителей. Он никому не разрешал приближаться к заветному дереву, где в дупле сидела его подруга.

По временам «зимний кузнечик» резко взмахивал крыльями и цыкал то на темногрудых забияк-воробьев, то на пересмешников-скворцов, то на серых пронырливых мухоловок. На беду, в сад залетела коварная сойка. Важно уселась на березу и начала приглядываться: «Чем бы поживиться? Чье бы гнездо разорить?» Что тут произошло с синицей! Она приняла воинственную позу, вытянула шею и, словно ястребок, стала наскакивать на врага.

Хохлатая разбойница попятилась и, не выдержав натиска малой птахи, неуклюже сорвалась с ветки и полетела. Мне показалось, что сойка в тот миг хотела бы провалиться сквозь землю. А храбрец то и дело нагонял ее, норовил клюнуть и пронзительно кричал. Когда опасность миновала, синица вернулась на прежнее место, но долго еще возбужденно посвистывала. Наверное, она рассказывала птицам, как много ей пришлось только что пережить.

Летом я часто ездил в город и потерял синиц из виду. Однажды в воскресенье мы собрались на открытой веранде у самовара. Мать напекла пирогов с клубничным вареньем и подала их на стол.

Я стал заваривать чай и услышал за спиной легкий шорох. Обернулся — и замер, пораженный. На проводах сидело целое синичье семейство. Гордые родители по краям, а посередке семь маленьких желторотых шариков.

Я взял со стола кусок пирога, покрошил его на тарелке и поставил в стороне — угощайтесь! Синицы тотчас же начали таскать крошки и кормить ими птенцов. Вдруг по дорожке пробежал черный кот Барсик. Птицы притихли, насторожились и одна за другой взлетели на березу.

Пока сестра убирала со стола посуду, синицы нежно вполголоса переговаривались о чем-то друг с другом.

«Вот и чудесно, — подумалось мне, — птицы много потрудились, пережили нелегкие минуты, а теперь им пришло время отдохнуть. Сколько еще радости принесет молодое крылатое племя!»

ЗАПЕЧНЫЙ СКРИПАЧ

Разные сны видел я в детстве. Проснешься, бывало, среди ночи и лежишь с закрытыми глазами, боишься шевельнуться. Хочется досмотреть сон.

Однажды поздней осенью мне приснился страшный-престрашный леший. Хожу-брожу я по лесу, малину собираю. Вдруг из кустов на меня глянули большие зеленые глазищи. Не успел я отскочить, а леший как захохочет — громко, раскатисто, на всю округу! Толстый, пузатый. Седая борода ниже колен. Огромная корявая палка в руках. Бросил я туесок с ягодами на землю и бежать. Лечу что есть сил, хоронюсь за елками. А лесное чудище не отстает: топает за спиной, стучит палкой… Вот-вот настигнет. Я вскрикнул от страха и… проснулся. Комната озарена желто-розовым лунным светом. На белой стене отпечатался темный переплет рамы. Внезапно тишину нарушила трель сверчка. Прислушался. Было похоже, что невидимый музыкант настраивает за печкой крохотную скрипку. А потом зазвучала песенка, то веселая, то задумчивая, полная светлой печали… Она заворожила, околдовала меня, и невольно вспомнились слова деда: «Испокон веков сверчки жили по всей нашей необъятной Руси. Во всех деревнях, постоялых дворах, банях. Дом без сверчка считался несчастным. Да и песни у запечных музыкантов были разные. У каждого своя. Скажем, а бане сверчок мурлыкал вполголоса, будто сквозь сон. На постоялом дворе — удало, с азартом, в избе за печкой — загадочно, с томительно-грустной нежностью».

И вот диво! Незаметно страх прошел, я успокоился и задремал снова. А утром мне не терпелось узнать: где за печкой живет сверчок? Ведь там жарко, душно. Да и какой он из себя?

Дед глянул на меня с опаской:

— Погодь! Не то ненароком спугнешь музыканта. Скуку в доме посеешь!

А вечером мать собралась стирать белье. Невзначай громыхнула пустым корытом. Да как затопает ногами, как завизжит! На дне корыта сидел сверчок. Маленький, черный, усатый. Он все подпрыгивал вверх — старался выбраться на свободу. Однако дело это мудреное, и сверчку никак не удавалось!

Пытливо рассматривал я таинственного запечного музыканта. Из сказки я знал, что у него должна быть при себе крохотная скрипка. Но как я ни старался увидеть ее — все было напрасно. Хитрец, видно, спрятал инструмент за печку. Попробуй-ка найди его!

С тех пор прошло много лет, но я не могу забыть того крохотного запечного скрипача. Наверное, без его песен мир моего детства не был бы столь музыкален и светел.

ШУТНИК

На краю деревни, возле барского, как он прежде назывался, заброшенного пруда стоял наш небольшой рубленый дом под тесовой крышей. Издали он походил на сказочный лесной терем. Войдешь внутрь — и, вправду, терем: стены обшиты корой, а окна увешаны клетками. В них жили разные птицы: чечетки, щеглы, синицы… И чиж тоже был. Веселый, нарядный! Грудка желтая, на голове — черная шапка, а под клювом — маленькая копейка. За доброту и сердечность я полюбил его и назвал Степкой.

С годами чиж сделался ручным. Вылетал из окна в сад, прыгал по веткам, звонко, призывно чирикал, забияк-воробьев подзадоривал. По окончании птичьей прогулки я проводил пальцем по железным прутьям клетки. Услышав сигнал, чиж знал, что его ждет лакомство, и возвращался в свой дом.

По утрам Степка не раз опускался мне на плечо, прыгал на руку и слегка теребил клювом рукав — требовал угощения. Прохладный чай он пил с ложечки, а кедровые орехи брел прямо с ладони.

Чиж очень привязался ко мне. Завидит в дверях и приветствует смешной и радостной песенкой, а в конце ее непременно выговаривал что-то вроде: «Хочешь ко-фе или ча-ай?!»

Мой брат сядет, бывало, за пианино и наигрывает: «Чижик-пыжик, где ты был?» Музыкальный Степка разом преображался, хорохорился, вдохновенно подпевал… И мы решили, что песенка эта как нельзя лучше соответствует его характеру.

Порой Степка забавлял меня тем, что трещал чечеткой, щелкал щеглом, тенькал синицей… Он подсмеивался, шутил над птицами. Не они не сердились на него. Ведь с доброй шуткой веселее живется!

ЖИВОЙ БАРОМЕТР

В субботу к нам в гости зашел дядя Гриша, посмотрел в окно на серое облачное небо и спрашивает меня:

— Знаешь, как погоду предсказывают?

— По барометру…

— Хочешь, я тебе живой барометр подарю?

— Как «живой»?

— Очень просто, — усмехнулся дядя. — Забегай ко мне завтра — увидишь…

На другой день пришел я к дяде, а он мне клетку со зверьком протягивает. Мордочка у него пухлая. Глазенки — черные, точно смородины, выпученные. Шуба — рыжая, а на спине пять темных полосок. Забавный!

— Держи бурундука!

— Спасибо! — поблагодарил я. — А при чем тут барометр?

— Скоро узнаешь! — Дядя хитро улыбнулся и похлопал меня по плечу. — Забирай! Забирай! Кедровыми орехами, семечками, ягодами да грибами его кормить надо.

Радостный прибежал я домой, поставил клетку на подоконник, а сам гляжу на зверька и думаю: «И как же такой кроха погоду угадывает?»

Бурундучишка тем временем знай себе таскает подсолнухи из кормушки. Набьет полный рот и с раздутыми щеками в дуплянку спешит. Видно, там закрома у него.

Вечерело. Из приоткрытого окна веяло сыростью и прохладой. Зверек сел на задние лапы, передними щеки подпер и, слегка раскачиваясь, начал кашлять, Я перепугался и скорей к дяде:

— Простыл зверь! Как лечить надо?

А дядя успокоил меня:

— Вовсе он не больной. Если бурундук кашлять вздумал — значит, гроза скоро нагрянет!

И верно, дядя прав оказался: не успел я за собой калитку захлопнуть, как гром прогремел.

С той поры живой барометр не раз меня предупреждал: «Сегодня на рыбалку ходить нельзя — дождь будет»… А однажды я его не послушался и… весь до ниточки промок!

ЯШКА

Скворцы прилетели в первые дни апреля. Один из них, черный, вертлявый, с кольцом на ноге, поселился у нас в скворечнике. Часами сидел на березе, стучал по суку клювом. Постучит-постучит, да и песенку вполголоса затянет.

— На твоего дружка Яшку, что к нам забегал, немного походит, — сказал дед.

Я пригляделся к птице — и верно. Так мы и прозвали скворца Яшкой. Ну и непоседа же он был! Когда грядки в огороде копали, Яшка прямо под ногами вертелся, жуков, червей подбирал. Потом взлетал на березу, давал концерт, а в конце его начинал по-собачьи лаять, дразнить старого дворнягу Валета.

— Семьей обзавелся, — грозил ему пальцем дед, — а все туда же, над собакой потешается!

Однажды я подошел к березе и услышал какой-то писк. Запрокинул голову, глянул на скворечник и догадался, что там вывелись птенцы. Сперва мне захотелось влезть на дерево и посмотреть скворчат, но я вспомнил слова дела: «Птицу на гнезде нельзя тревожить. Иначе она улетит навсегда». И теперь каждое утро я издали наблюдал за скворцами. Дней через десять птенцы подросли, и шуму от них стало больше. То и дело высовывали в леток свои желтые клювики. А Яшка со скворчихой совсем из сил выбились: каждые три минуты снуют туда-обратно. Теперь скворцу не до песен — настала горячая пора. Хлопот, как говорится, полон рот: нелегко прокормить большую семью.

Вот Яшка только что попотчевал прожорливых малышей.

Они успокоились и спрятались в своем доме. И мне тоже захотелось их покормить. Только как это сделать? Я понесся на кухню и притащил блюдце овсяной каши. Поставил его под деревом. И надо же — Яшка мигом спустился на землю и набрал полный рот каши. Я обрадовался, запрыгал и поделился новостью с дедом. Дед тоже улыбнулся: — Доброе дело сотворил. Скворец — птица трудовая, смекалистая.

Вскоре скворчата подросли и вылетели из гнезда. И Яшка со всем семейством подался в поле и не показывался до осени.

В сентябре к нам в сад вновь прилетели скворцы. Облепили яблони, вишни, тополя. Перед отлетом на юг птицы навещают родные места. Свистят, поют, гомонят, прощаются с летом. А один черный, вертлявый, с белыми крапинами скворец с кольцом на ноге отделился от стаи, уселся на шест и стал по-собачьи лаять.

Валет радостно взвизгнул — признал Яшку и вскинул передние лапы на плетень. А скворец попел вволю, потешил нас с дедом. Полетал над домом, над березой, сделал прощальный круг над Валетом, собрал всю стаю и направился в дальние края.

ХИТРЕЦ

Однажды бежал я краем оврага и заметил, что в кустах, у барсучьей норы возится какой-то зверек. Шерсть на нем бурая, Мордашка темная. Уши стоят. Косолапый.

«Волчонок! — решил я. — Вот бы поймать!»

Подкрался и накрыл зверя курткой. А пока нес домой, волчонок мне все руки покусал по дороге. Такой злющий!

В доме у нас в ту пору никого из взрослых не оказалось, и я решил посадить забияку в сарай. А для надежности разыскал в чулане цепочку и привязал зверя в углу.

Первым явился дед, глянул на меня с порога и спрашивает:

— Чтой-то ты, милок, больно растрепанный!

— Да вот, — я заговорщически огляделся по сторонам, — волка поймал!

— Настоящего?

— Ага, — кивнул я. — Только маленького, волчонка.

— Где?

— В овраге у барсучьей норы.

— Как же ты его взял?

— Курткой накрыл! Видишь, все руки мне покусал.

Глянул дед, и правда: красные полосы в разные стороны идут — следы от зубов.

— А ну показывай! Где твой серый разбойник?

— Вон, — я распахнул дверь в сарай. — На цепи…

Дедушка лукаво усмехнулся в усы:

— Да вовсе это не волк…

— Щенок! — подсказал я.

— И не щенок, а плутовка рыжая!

— Как ты узнал, что лисенок? — наскочил я на деда.

— По хвосту! — спокойно пояснил дед. — И у лис, и у волков дети одинаковые — бурые, лобастые… Только у волчат хвост весь темный, а у лисят на конце белое пятно.

И впрямь, на кончике хвоста у моего зверя — белое пятнышко. Словно он хвост в сметану макнул.

Признаться, сперва я очень расстроился. Ведь я мечтал из волка сторожа воспитать. А теперь что будет! Разве станет лиса дом караулить? Но мы с дедом так решили: выучить ее и в цирк отдать…

Целый месяц я дрессировал лисенка: и по бревну водил, и служить заставлял, и лапу давать, и в кольцо прыгать. И такой смышленый оказался! Дам я ему куриное крыло поиграть, он и рад. Крадется к нему, съежится в комок, напружинится… и цап-царап. Побегает от стенки к стенке, поносит и давай ямку рыть — добычу прятать. А я доволен: прямо цирковой номер выходит!

И хитрый такой! Если кто-нибудь захочет крыло найти — лисенок от заветного места отбежит в сторонку, глаза прикроет и сделает вид, будто он тут ни при чем. Месяца через два собрался я лисенка в город везти. В цирк подарить. И вздумал накануне погулять с ним вечерком по опушке. А на ночь на цепь сажать не стал — пусть, думаю, на прощанье по сараю побегает.

Утром пришел, смотрю, а зверя нет нигде. Подкопал лисовин ночью ход под дверью и удрал в лес. Только хитреца и видели!

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Возле колодца стоит высокая кудрявая береза. Дедушка сказал, что дереву около ста лет. С детства я привык к шелесту листьев и среди шума и трепета осин и тополей различал мягкий, застенчивый березовый шепоток.

В мае на березе поселился зяблик. Он пел на особицу раскатисто, звонко: то тенькал синицей, то гремел на весь сад, точно бил в маленький бубен. По утрам, заслышав голосистого певца, я выбегал в сад и здоровался с ним.

Осенью зяблик со стаей перелетных птиц откочевал на юг. И мне стало немного грустно: «Разве вспомнит он нашу березу. Ведь он улетает за тысячи верст!»

А когда пришла весна, я снова заметил на березе небольшую птицу. Сидела она высоко, почти у самой вершины, и я не мог хорошенько рассмотреть ее.

«Верно, новый зяблик», — подумал я и сказал: «Здравствуй!» Птица встрепенулась, почистила клюв о ветку, разок-другой тенькнула по-синичьи и ударила в звонкий бубен. И тут я узнал певца. Ведь старого знакомого всегда узнаешь по голосу.

ДОЗОР

Мой дядя уехал работать на северную стройку и оставил нам свою собаку. Так поселился в конуре возле нашего дома здоровенный волкодав. Звали его Дозор. Ни у кого из моих друзей такой большой собаки не было. Ростом с теленка, а голос густой и хриплый.

Стоило Дозору зарычать, как соседские кошки на деревья лезли. И даже бородатый однорогий козел, огородный пират и жулик, и тот перед собакой пасовал, к забору пятился.

А друзья шутили:

— Теперь тебе даже медведь не страшен!

Частенько бродили мы с Дозором по лугам, ходили на болото за клюквой, за голубикой. А как-то раз шли в сумерках по полю. Внезапно Дозор остановился и замер. Потом бросился в сторону и стал отчаянно скрести лапами. Из-под земли вскоре донеслось фырканье и визг. Я подошел ближе и увидел норку хомяка. Мне стало жаль зверька, и я позвал собаку. Но Дозор вошел а азарт и продолжал с яростью рыть землю. Вот уже его голова ушла в нору. Я кинулся к собаке, но тут… Дозор с визгом отскочил назад.

Видно, маленький храбрец бросился на собаку первым и куснул обидчика.

Вот и пришлось мне выручать из беды не маленького хомяка, а собаку, здоровенного волкодава!

ГЛУПЫШ

Летом рябины в саду уродилось видимо-невидимо. На каждой ветке — крупные янтарные грозди. А когда выпал снег, грозди вспыхнули рубиновым светом. И на этот свет холодным октябрьским утром прилетела стая ярких рубиновых птиц. Я глянул в окно и удивился: деревья разом преобразились, ожили.

Подошел ближе, неслышно раздвинул ветви, а птицы вовсе не испугались меня. Они изредка перепархивали сверху вниз, с любопытством поглядывали на незнакомца. До самой ближней из них, казалось, можно было дотянуться рукой. Тогда я подумал: «Ну и глупые птицы! Ведь этак недолго и до беды…» И верно, тем временем второгодник Ванька Гурьев незаметно подкрался и подстрелил из рогатки одну птицу. Я отнял ее у задиры Ваньки. А когда вернулся домой, посадил птицу в клетку и разглядел ее хорошенько. Окрашена она была в малиново-красный цвет. На крыльях две белые полоски. Крепкий темно-коричневый клюв слегка загнут книзу. Я плеснул в поилку воды, а в кормушку насыпал ягод и подсолнухов.

К счастью, птица легко отделалась — камень едва задел ей крыло. Денька через три выздоровела, повеселела и стала тихонько напевать.

Знатоки-птицеловы сказали мне, что это таежный щур — редкая певчая птица. Родина ее — северные леса. А к нам в среднюю полосу щуры прилетают на зимовку по ягоды.

Пел щур как бы вполголоса, плавно, мелодично, точно неведомый лесной музыкант играл на флейте. Мне нравилось слушать таежного певца, и, вспомнив, сколь он простодушен, доверчив и неосторожен, я прозвал щура Глупышом. Так он и прожил зиму. А весной я захотел выпустить птицу в сад, открыл дверцу и поставил клетку на балкон.

Глупыш с трудом взлетел на клен, долго печально посвистывал. А потом вернулся обратно, сел на свою клетку. И так повторялось три раза. Видно, жилось птице у нас дома хорошо, а летать на воле она отвыкла.

Теперь мне стало стыдно за прозвище Глупыш. Какой он глупыш — он умница, он мой верный пернатый друг!

ЛЮБИТЕЛЬ МУЗЫКИ

Почти всю долгую и на редкость холодную зиму я провалялся в постели. Замучила ангина.

Врач, плотный, невысокий старик в темных роговых очках, долго выстукивал и выслушивал меня. Затем тяжко вздохнул, поправил седую прядь и, о чем-то посовещавшись в дверях с родителями, посоветовал на прощание:

— Лучшее средство — жаркое южное солнышко. Да целебный морской воздух! И будет полный порядок!

Не раздумывая, отец взял отпуск, и ранней весной наша семья приехала в Крым.

Мы поселились в крохотной мазанке вблизи Бахчисарая. Окна на ночь распахивались в сад, а к утру пол был усыпан белыми лепестками черешен.

Белоснежными казались и крыша, и крыльцо, и дорожки. После завтрака я шел в сад, ложился под шелковицу и запоем читал рассказы Сетон-Томпсона. Тайком я тоже мечтал приручить какого-нибудь зверька.

Однажды отец вернулся из похода в горы и принес мне ежа.

— Гляди-ка! — сказал он. — Какой забавный! Пыхтит, словно паровоз!

Я очень обрадовался — прыгал вокруг ежа, трогал колючки пальцем, угощал зверька сыром.

Вечером посадил ежа в ящик, налил ему в блюдечко молока и отнес в сени. А сам лег спать. Утром проснулся, заглянул в ящик, а зверек куда-то удрал. Я искал его везде: в курятнике, в малине, даже под дом лазил. Спрашивал у соседей, но ежа, как говорится, и след простыл.

Тетя Маша, узнав про мое огорчение, предложила мне котенка, но я наотрез отказался.

На другой день ее муж, дядя Гриша, принес мне кролика-ушана, но я снова отрицательно мотнул головой: мне нужен был только еж. И тут мой друг Женька Блинов дал мне шарманку:

— Веселей жить будет! — и хлопнул меня по плечу.

Весь вечер я не расставался с шарманкой. Где-то внутри ее, в небольшом ящике, позванивали колокольчики и звучал старинный вальс «Амурские волны».

Перед сном я собрался было вернуть шарманку Женьке и, наигрывая, пошел к калитке. Но, чу! В кустах шиповника кто-то завозился. Я присел от неожиданности; кто бы это? Вскоре все смолкло, Наверное, показалось, подумал я и крутнул ручку шарманки. «Там-тарарам-там» — зазвучала мелодия вальса.

И тут кусты зашелестели, и прямо на дорожку выкатился еж. Ощетинился, фыркнул и огляделся. Задрал мордочку кверху и начал водить носом-угольком из стороны в сторону. А дальше еще чудней пошло: еж поднялся на задние лапы, будто плясать собрался.

— Чудеса! — улыбнулся я и на радостях позвал отца: — Смотри-ка, беглец нашелся. Пришел музыку слушать!

— Вот так новость! — рассмеялся отец и угостил ежа булкой, смоченной в молоке. — Да он, видно, любитель музыки!

Почти каждый вечер, заслышав шарманку, еж прибегал к нашему крыльцу. С той поры мы так и прозвали его: «Любитель музыки».

ТАЙНА СТАРОГО ЧЕРДАКА

Ветерок бродит по садам, шепчется в листве дубов и каштанов, сбивает с веток груши и яблоки. В один из таких летних погожих деньков к пасечнику Егору Ивановичу Белову в деревню Ладинка приехал погостить из Москвы внук Максимка.

Дед сгреб Максимку в охапку, чмокнул в щеку и загудел, точно пчела на пасеке:

— Ого-го, какой вымахал! В прошлые-то разы, помнится, от горшка два вершка был, а нынче, того гляди. Десну переплывешь…

— В сентябре в школу… Мне мамка и букварь, и форму купила. А ты, деда, как?

— Скрипим помаленьку! — Дед спохватился: — Да я ведь тебе гостинец припас…

Егор Иванович поманил внука на чердак. Скрипучая лестница сладко пахла яблоками и грушами.

— Глянь-ка, Максим! — Дед огладил усы, распахнул дверцу и ахнул: — Срам-то какой!

Заветный дубовый сундук с оторванной крышкой пустовал — груши были разбросаны по полу.

Максим поднял грушу, повертел в руках и протянул деду: сердцевина у нее была выедена.

Старик с досадой почесал затылок:

— Вот тебе и сурприз!

— Кто-то здесь без тебя похозяйничал?

— Кто его знает? — Егор Иванович пожал плечами. — Видать, какой-то поганец повадился!

— А Мурка жива?

— Жива-здорова… Куда она, плутовка серая, денется?

— Значит, не мышь?

— Спокон веков в нашем доме ни мышей, ни крыс!

— Тогда кто ж?

— Кто? Кто? — не на шутку осерчал дед. — Больно скорый! Поживем — увидим…

В тот вечер он постелил себе постель у лестницы на чердак, стал караулить вора.

В первую ночь Егор Иванович не сомкнул глаз, но никто не пожаловал. Во вторую — схитрил: подбросил вору для приманки переспелых груш. Ждал, ждал, ворочался, ворочался с боку на бок да, как на грех, захрапел. И приснился деду страшный сон: будто у него какие-то неведомые крылатые звери дом подожгли, а ему, горемыке, пришлось на пасеке ночевать. Проснулся чуть свет, поднялся на чердак, а там груши снова разбросаны и попорчены. На третью ночь дед положил под подушку будильник, чтобы, случаем, не задремать. Зажег фонарь. Перелистал газету, зевнул раз-другой и только окунулся в сладкую дрему, как наверху зашуршало.

Дед поднялся, тряхнул головой: не почудилось ли?

Шуршание повторилось.

Приложил к уху ладонь, начал размышлять: для хомяка слишком высоко, хомяк в эту пору в поле… Белка по ночам в дупле спит… Но тогда кто?!

И тут воришка пискнул тоненьким голоском и по-беличьи легонько зацокал.

Егор Иванович схватил фонарь, поднялся наверх и плотно притворил за собой дверцу.

Крохотный серый зверек испугался яркого света и заметался из угла в угол. Дед изловчился и накрыл его подвернувшимся под руку решетом.

Утром Максим сразу заметил, что настроение у деда изменилось. Глаза его сверкали из-под густых с проседью бровей, а желтые от табака пальцы проворно барабанили по столу.

— Поймал, что ли?

— А то как же! — кивнул дед и добавил: — От старого да лукавого далеко не убежишь!

Егор Иванович лихо огладил усы и поманил внука за собой в сени. Там, в ящике, накрытом частой сеткой, сидел зверек.

— Ух ты! — удивился Максим. — Такой кроха!

— А знаешь, как его величать?

— Не-е… — мотнул головой внук. — В первый раз вижу…

— Соня-полчок.

— Почему соня?

— Да спать он больно здоров: по осени заляжет, а проснется только летом, в июне…

— Здорово! — рассмеялся Максим.

А полчок будто смекнул, что о нем идет речь, встал на задние лапки, тревожно понюхал воздух. И тут мальчик разглядел зверька. Брюшко у него белое, спина — серая, лапки — с острыми коготками, ахвост — длинный, пушистый.

— Так вот кто груши раскидал! — Максим погрозил зверьку пальцем. — Забавный!

— Раз забавный, пусть у нас поживет. Это тебе заместо груш. Сурприз!

— Спасибо! А чем его кормить?

— Больно любит полчок разные косточки, зернышки да орехи.

— Вот здорово! Значит, грушу делить на двоих: мякоть — мне, а зернышки — полчку.

— Точно! А теперь сбегай-ка в сарай за сенцом. Зверь-то зубастый. Долго ли ему ящик прогрызть…

Внук принес охапку душистого сена. Егор Иванович достал клетку и, пока они готовили зверьку новую квартиру, рассказал о том, как однажды, лет десять назад, в его саду поселился полчок. И до того прожорливый и коварный — все вишни и сливы объел. Еле избавился от него — дымарем выкурил.

— Да-а… — задумчиво пробасил пасечник. — А вообще-то, полчок — зверь редкий да скрытный. Не каждый о нем слыхал…

— Ну?! — промычал Максим.

— Наш ветеринар Иван Гаврилович Сковорода, к примеру, сказывал мне. Мясо полчка жирное и сладкое, как мед. В прежние времена его за лакомство почитали. Даже императорам к столу подавали.

— Ух ты, какой знаменитый зверь! — удивился /Максим. — Императорский!

— Коли понравится, в столицу с собой повезешь. В школу отдашь. Только корми вволю. Поесть он больно здоров!

И правда, у зверька оказался завидный аппетит. Ом чавкал, грыз косточки и орехи все ночи напролет. Максим просто не знал, как его прокормить! А полчок со дня на день толстел, становился круглым, как яблоко.

Однажды Максим решил почистить клетку. Вынес зверька на крыльцо и едва приоткрыл дверцу, как полчок юркнул у него прямо из-под руки. Мальчик погнался за ним, да не тут-то было. Зверек сбежал с крыльца, вскарабкался по стволу на черемуху, покачался на ветке, цокнул… и перепрыгнул на тополь. Максим рот разинул от удивления: ну и циркач! Крохотный акробат пролетел метров пять по воздуху и при этом перевернулся через голову. Пока мальчик охал, полчка и след простыл.

С того дня ни дед, ни внук его больше не видели. Огорченный Максим так и уехал в город без зверька. А спустя месяц в Москву пришло от деда письмо: «…Вот что, окапывал нынче сад и нашел твоего полчка. Он спит в дупле старой груши. Хотел было я зверьку удружить — подсолнухов дать! Глянул, а у него целая кладовая: и желуди, и орехи, и косточки разные… Такой соня — никак его не разбудишь! Я его и за ухо теребил, и в шапку клал — а он все спит да спит. Так что о полчке не беспокойся! Перезимует в дупле. Приезжай, Максим, летом. Разбудишь!»

ПРО ЕЖА ФОМКУ И КОТА ВАСЬКУ

В сумерки я возвращался из леса, гляжу — по дороге еж топает. Он тоже меня заметил, фыркнул и свернулся клубком.

Посадил я ежа в кепку, принес домой и назвал Фомкой.

В комнате Фомка развернулся, громко забарабанил ножками по полу, стал по углам шарить. Нашел за печкой старый подшитый валенок и забрался в него, А на том валенке любил дремать рыжий, с белым фартуком на груди, кот Васька. Всю ночь до рассвета он где-то бродил, а затем прыгнул в форточку — и за печь. Лег на свое излюбленное место, но тут же выгнул спину дугой, мяукнул и выскочил на середину комнаты. Васька не на шутку перепугался. Чудеса творятся на свете! Старый, залатанный дедов валенок ожил: чихал, кашлял, фыркал… а в довершение всего из него выкатился серый колючий клубок. В отчаянии кот прыгнул на шкаф.

Я решил: теперь Ваське спокойной жизни не будет. Но ошибся. День за днем кот и еж приглядывались друг к другу, а потом пообвыкли и подружились. Даже молоко стали лить из одного блюдца.

Как-то Фомка поймал в сенях мышонка и показал его Ваське. Пристыженный кот заурчал и предпочел удалиться во двор. Васька был толст, ленив и на мышей не обращал внимания.

Осенью я пустил Фомку под дом, но почти каждый вечер, часам к девяти, еж прибегал к крыльцу и стучал по блюдцу лапами — молока требовал.

На зов колючего друга являлся кот, и частенько они ужинали вместе. Но самое удивительное, что с тех пор и Васька начал ловить мышей. Ведь недаром говорится: с кем поведешься, от того и наберешься!

КРЫЛАТЫЕ ДРУЗЬЯ

В просторную деревянную клетку с круглым верхом я посадил щегленка и важного красногрудого снегиря Кузьмича. Долгое время птицы не ладили: цыкали друг на друга, ссорились у кормушки. Но прошло несколько недель, и они стали жить мирно и дружно. Только пели по-разному: щегол заливался на весь дом, а снегирь тихонько поскрипывал тягучие зимние песни.

Порой юркий щегол не мог справиться с твердой скорлупой подсолнуха, и тут Кузьмич выручал его. Разгрызал семечко и широко разевал толстый клюв: угощайся на здоровье!

Прожили птицы у меня лет пять и сделались ручными. Протянешь, бывало, снегирю гроздь рябины, а он скосит черный глазок, пройдет бочком по жердочке и степенно возьмет лакомство. А щегол очень любил репей — приметит издали и давай хвостом вертеть да перышки оглаживать. Настоящий щеголь!

Однажды летом я чистил в саду клетку, и снегирь выпорхнул у меня из-под самых рук. Сел на ветку сирени, огляделся по сторонам и принялся громко вавакать…

Щегол заметался по клетке и начал тревожно пищать — звать друга.

Снегирь кружил под окном, где я поставил клетку, но в западок не шел.

На другой день чуть свет я стал манить Кузьмича, который, по моим предположениям, заночевал где-нибудь поблизости от дома.

Летун услышал мои позывные, откликнулся и присел на клетку. Видно, одиноко и непривычно показалось ему ночью в саду. Кузьмич вскоре скакнул в открытую дверцу — крылатые друзья встретились вновь!

ШУСТРИК

Вдоль берега неширокой Березайки лесорубы пилили деревья, а я сидел с удочкой на мостках — ждал поклевки. Но, как назло, брала одна мелюзга да колючие ерши. Я даже привстал с тоски.

— Стой! Бельчонка задавишь! — раздалось поблизости.

Я бросил удилище и скорей на крик:

— Какого бельчонка?

— Да, вишь, оказия, — высокий лесоруб кивнул на поваленную сосну. — Из дупла выпал…

— Куда ж теперь его?

— Забирай, коли хочешь, — сказал лесоруб. — У нас вишь какая делянка! — Он обвел рукой участок леса вплоть до самой плотины. — Дохнуть некогда…

Я взял беспомощного зверька, смотал удочку и бегом домой.

Увидел меня брат и смеется:

— Ничего себе «улов»! Ходил за окунями, а поймал белку!

Так крохотный бельчонок оказался на моем попечении.

Сперва я попробовал дать ему коровьего молока. Но сделать это оказалось нелегко: ведь малыш сам еще не умел пить. Тогда я набрал молока в пипетку и решил закапать ему в рот. Да не тут-то было! Зверек вертел мордочкой, не слушался меня, а самое печальное — час от часу слабел.

— Знаешь что, — предложил брат, — отдай-ка его на воспитание соседской кошке Маркизе. Я слышал, у нее на днях котята родились. Может, и бельчонка примет…

С опасением отнесся я к предложению брата, но иного выхода не было. Поздно вечером, когда Маркиза убежала под дом ловить мышей, я подложил бельчонка к котятам. К великому моему удивлению, Маркиза заботливо отнеслась к приемышу. Стала кормить и облизывать его точно так же, как и своих кровных детей.

Вскоре бельчонок поправился, набрался сил. А когда котята начинали играть, кусаться и царапаться, он вострил уши и сердито цокал на них. Если же шалуны не унимались, то малыш бросался наутек и искал у меня защиты. Забирался по брюкам в карман и отсиживался там с видимым удовольствием.

Через месяц бельчонок подрос, и кутерьма от него в доме пошла. Проснется раньше всех и давай зарядку делать — прыгать со стула на шкаф, со шкафа на буфет… И так до завтрака. Настоящий Шустрик!

Сядет наша семья за стол, а бельчонок заберется мне на плечо. Заложит кончик хвоста между ушами и выжидает, когда я ему кусок сахару или пряник дам. Возьмет лакомство и скорее на подоконник. Вытянется столбиком, прижмет сахар к грудке и точит острыми зубками.

А потом Шустрик начал озорничать: мебель грызть, обои рвать, даже мамину шляпу с гусиным пером изодрал в клочья.

Отец рассердился и отнес его в соседний пионерлагерь: пусть там ребят забавляет.

Прошла неделя, другая… И вот однажды ранним утром кто-то заскребся в форточку.

Взглянули, а это Шустрик! Рыжий! Большой! Пушистый!

Я обрадовался, выбежал из-за стола и протянул ему сушку. Бельчонок схватил угощение в зубы и рыжим огоньком взвился вверх по березе. Но теперь шалун смекнул: раз в дом его не пустили, он в пустом скворечнике поселился. А к нам в гости наведывался. За орехами!

ПОЖАРНИК КАРЛ

В сад повадилась бегать соседская кошка Маркиза. Кошка как кошка, но вот беда: частенько она за птицами охотилась. Знал я это и прогонял ее. Однажды утром гляжу, а кошка взъерошенного галчонка преследует. Схватил метлу и шуганул ее. Маркиза убежала, а в кусте смородины замер перепуганный насмерть птенец. Хотел я взять его в руки, а он голову назад закинул, желтым клювом щелкает…

— Ах ты, бедолага! — я изловчился и поймал галчонка, а как ухаживать за ним, не знаю.

— Сперва червей накопай и булку а молоке размочи, — посоветовал сосед. — Да корми почаще. Галчата прожорливы…

С того дня поселился в нашем доме Карл. Так прозвали галчонка. И неспроста. По утрам он чуть свет просыпался и требовал есть:

— Карл-карл!

Вскоре галчонок подрос и стал очень забавным. Вразвалочку бегал по комнатам, играл в моих оловянных солдатиков — прятал их по разным углам.

Дней через восемь Карл научился летать. Садился на крышу, на трубу, на старый дуб у колодца… Но стоило мне взять червяка и позвать: «Карл! Карл!», как он тут же объявлялся и широко разевал клюв. При этом старался проглотить заодно и мой палец.

Если я ставил на подоконник миску с водой, Карл залезал в нее и начинал купаться. Надо было видеть, как он купался! Подпрыгивал, махал крыльями, приседал. А порой даже вскрикивал от удовольствия.

— Ну и купальщик! — заметил отец.

Когда Карл хотел пить, он подлетал к висячему медному умывальнику и со звоном сбрасывал крышку. За это ему доставалось от бабушки.

Нередко мы с галчонком ходили за водой к дальнему колодцу. Громыхну я ведрами на крыльце — и Карл тут как тут: взмахнет крыльями и сядет на коромысло. Я иду не спеша, и он степенно покачивается у меня на плече. А если налетит шальной ветер, птица нахохлится мигом, начнет лапами перебирать, пританцовывать.

Раз повстречался с нами сосед, удивился: «Хорош гимнаст у тебя!»

У колодца галчонок вскочит на высокий сруб и ждет. Только покажется бадья, Карл вспорхнет на край, напьется досыта свежей водицы, повеселеет и начнет собираться в обратный путь; чистит перьяохорашивается… К дому галчонок всегда верхом летел, догадывался, что хозяину нелегко с полными ведрами.

Прожил у нас Карл лето, зиму, а к весне вздумалустраивать себе гнездо. И не где-нибудь, а в шляпе моего деда. Шляпа лежала в сенях на шкафу. Туда Карл натаскал старые варежки, обрывки меха и промокательной бумаги. Чего только там не было!

Войдешь в сени и видишь; из дедушкиной соломенной шляпы выглядывает черная носатая голова. Но стоило кому-нибудь приблизиться к гнезду, Карл сразу принимал угрожающий вид. Птица, казалось, предупреждала: «Попробуйте только сунуться! Не поздоровится!»

С Валетом галка не церемонилась. В хорошем настроении усаживалась псу на спину и расчесывала клювом шерсть.

Однажды Карл отличился. Случилось так: загорелся сарай. Первым это заметил Карл. Стал отчаянно каркать и поднял всех на ноги. Огонь потушили, в горластого Карла с того памятного дня прозвали Пожарником!

РЫБОЛОВ ВАСЬКА

В конце августа мы переехали в город, и в нашей квартире появился котенок. На день рождения мне подарил его лучший друг Петька Кузин. Его Мурка месяц назад семерых родила.

Петькина мать сердилась:

— Не дом, а зверинец какой-то! Петька с ней спорил:

— У Дурова в доме даже морские львы жили, а тут кошки — обыкновенные домашние животные…

— Домашние! — кипятилась мать. — Но кошек-то восемь. Им отдельная квартира нужна!

Петька заикнулся было насчет ванной, но мать не выдержала и приказала:

— Вот тебе три дня, куда хочешь этих котов неси!

От великих забот и хлопот Кузин даже уроки запустил. Все ходил по знакомым — котят предлагал.

А мне достался самый последний — рыжий и худой.

— Не бойся, поправится, — успокаивал Петька. — У вас мыши водятся?

— Нет, — ответил я.

— А мухи?

— Эти есть.

— Вот здорово, он их прямо на лету ловит!

Может быть, в обычный день я бы наотрез отказался от такого подарка, но сегодня — хочешь не хочешь — принимай!

Так у нас появился кот Васька. И с того дня жизнь моя переменилась. Кот и вправду шустрый оказался. В три дня почти всех мух на окнах переловил, да, как на грех, тарелку с холодцом опрокинул. Тарелка вдребезги, а мне выговор.

И так что ни день. Васька мясо стянет, а ругают меня: плохо воспитываешь. А что с ним поделаешь, если у него звериный инстинкт!

Я ему и веником грозил, и в кладовку запирал — все равно не помогало. Но выпускать во двор Ваську боялся: сбежит еще «подарок».

Так дожил кот у нас до весны и ни разу на улице не побывал.

В конце мая воскресным утром мы поехали к бабушке в деревню. Погрузили в машину тюки, чемоданы, тахту, а Ваську я для надежности сунул в мешок.

Вначале мы вещи сгрузили, а потом уж я за мешок взялся…

— Чего там, у тебя, внучек? — пропела бабушка.

— Подарочек! — улыбнулся я и вытряхнул Ваську.

А кот испугался яркого света да как заорет; мя-яу! И так зычно, что Полкан у соседей чуть с цепи не сорвался. Васька вырвался у меня из рук и — шасть под дом.

Целых три дня оттуда носу не казал. Я не на шутку перепугался: не спятил ли кот с ума?

Но бабушка меня успокоила;

— Спервоначалу городские всегда так пугаются. Обвыкнуть им надо. Погоди, объявится твой Васька…

И верно, на четвертый день утром я выглянул из окна в сад и увидел там Ваську.

Кот с опаской ступал по траве, останавливался, воровато озирался по сторонам. То одна, то другая лапа его на мгновение повисала в воздухе и неслышно опускалась на землю.

По временам Васька замирал, принюхивался к цветам, листьям, траве, как бы ощупывал лапами деревенский мир. Васька родился в городе, а здесь все было для кота ново, забавно и удивительно: и большой серебристый тополь у калитки, и скрипучий журавль колодца, и веселые солнечные блики, вспыхивающие и гаснущие в росе.

Но вот Васька насторожился: черный плюшевый шмель прогудел у него перед самым носом и важно опустился на цветок одуванчика. Такого нахальства кот не перенес. Он сделал стойку и прыгнул, но тут же зашипел и откатился назад.

Л улыбнулся: шмель грозный, кусачий — это тебе не сонная комнатная муха.

Перепуганный кот снова залез под дом. Он просидел там до самых сумерек. Вечером у колодца я видел, как он жадно пил в луже воду, и под его мягкой плюшевой лапой покачивалась луна.

Потом Васька пообвык немного, и я не раз замечал его то на чердаке, то на самой вершине тополя, то на заборе.

На вольном воздухе кот подрос, окреп и сделался настоящим тигренком. По ночам охотился за мышами, а домой наведывался только к обеду.

Но самое удивительное: повадился Васька ходить со мной на рыбалку. Приметит, что я из сарая удочки достаю, и побежит по тропке прямо к реке.

Разложу я снасти у тихого омута, а кот сядет невдалеке, навострит уши и поджидает.

Попадется мне на овсяную кашу пескарь или малая плотвица — я брошу рыбу через плечо Ваське: угощайся, рыжий! А кот рад. Бросится на нее, заурчит, а порой даже вверх подбрасывает, словно в бабушкин клубок играет.

— Ишь живодер! — стыдил я Ваську.

Но коту, видно, пришлась по вкусу живая рыбка. Сижу, бывало, я с удочкой на мостках. Не шелохнусь, а поблизости на мели возле песчаной запруды кот промышляет. Слегка прищурит плутовские зеленые глаза, уставится в прозрачную воду и караулит мальков.

Проплывет стайка рядышком, а кот — бац лапой по воде. Да все впустую. Мелочь сверкнет на солнце бочком и рассыплется в разные стороны. А Васька зажмурится, недовольно крутнет головой и потрясет в воздухе мокрой лапой. Так рыбак из него и не вышел!

В конце августа зачастили дожди. Тысячами крохотных палочек застучали по железным листам, и крыша превратилась в большой звонкий барабан.

Прохладным сырым утром мы увязали тюки, набили яблоками чемоданы, нарвали цветов и собрались ехать в город.

— Где Васька? — спросила мама.

Я пожал плечами и тотчас же в сад — искать беглеца. Но его нигде не было. Я звал Ваську, манил колбасой, но кот снова забрался под дом. Видно, ему совсем не хотелось ехать в город.

— Оставь мне кота, внучек, — попросила бабушка. — В городе он, поди, пропадет. Скучать будет.

Я и сам так подумал: конечно, жаль рыжего плута Ваську, но разве найдет он в нашей квартире на четвертом этаже мышей, пахнущую грибами и оладьями русскую печь, тихую речку Ольшанку. Словом, все то, чем хороша бабушкина деревня!

ЛУКЕРЬЯ-КУДЕСНИЦА

Вечера в Крыму звездные. Поблизости от нашей мазанки висел фонарь под круглой жестяной шляпой. Стоило только ему загореться, как слетались ночные бабочки, словно на бал. Долго кружились в рассеянном свете.

Вот бы показать их у нас в классе! И решил я собрать коллекцию ночниц.

Как-то во время охоты я приметил в веселом хороводе бабочек одну удивительную — бражника мертвую голову. Затаил дыхание, поднял сачок… и в тот же миг что-то пушистое бесшумно прорезало полосу света. Бабочка исчезла. Какая-то серая разбойница опередила меня! Сначала я не очень огорчился. Но вскоре птица снова перед самым моим носом поймала еще одну большую ночницу. Я смекнул: этак она всех бабочек переловит — и побежал к соседу за сеткой. Он был любитель-птицелов. А на пути повстречался с ночным сторожем Константином Федотычем:

— Чего несешься сломя голову?

— Да как же! — И я рассказал ему о птице.

— Ишь дело какое, — усмехнулся старик. — Да это сова-сплюшка куражится.

— Куражится, куражится, — буркнул я в ответ. — Вот поймаю, сразу перестанет.

— Нешто тебе ее словить? — старик безнадежно махнул рукой. — Лучше совы, поди, никто и не прячется.

— Значит, не поймать?

— Поймать трудно, а увидать можно… Константин Федотыч почесал бороду и поманил меня к себе в дом. У порога он остановился, приложил палец к губам:

— Соблюдай!

Мы вошли в избу. Ходики монотонно тикали ив стене. Сторож снял ботинки и полез по узкой, скрипучей лесенке на чердак. Я пожал плечами и сел на лавку в углу.

Вскоре снова скрипнула, ожила лестница. Константин Федотыч спустился на пол, включил свет и будто невзначай достал из-за пазухи что-то пушистое, похожее на шерстяной клубок. Не успел я разглядеть его хорошенько, как старик подбросил клубок к потолку, и тот плавно закружил под зеленым абажуром.

Полетав по комнате, птица ловко поймала ночницу и опустилась Константину Федотычу на палец.

— Узнаешь проказницу?

Я молча кивнул.

А дальше пошло еще чуднее. Когда мы сели за стол, то вместе с нами ужинала и сплюшка. Она подбоченилась и важно уселась на спинку стула. Константин Федотыч нарезал мясо мелкими кусочками и подал ей, как знатному гостю, прямо на тарелке.

Сова нахохлилась, вытянула крыло в сторону, изогнулась и скорчила уморительную гримасу… Затем лапой, точно вилкой, взяла кусок мяса.

Я поразился: наверное, ни одна птица на свете не умеет есть так культурно!

— Лукерья-кудесница! — сказал сторож. — Третий год на чердаке проживает. С птенца растил.

Затем он распахнул окно, выпустил птицу в сад и вновь таинственно приложил палец к губам. Вскоре оттуда донеслись мелодичный свист и тихое бормотание:

— Сплю, сплю, сплю…

— Слышишь? Лукерья ночь баюкает… — продолжал сторож, постукивая в такт песне по столу: так, так, так… — А ты ее словить хотел.

— Из-за бабочек…

— Бабочек в другой раз наловишь. А что за крымская ночь без совы? В наших краях сплюшку уважают. «Ночными часами» зовут!

По вечерам я не раз забегал к Константину Федотычу на огонек и приносил сове то мяса, то сала, то жуков. Лукерья-кудесница признала меня и, заслышав шаги на лестнице, вострила уши и корчила уморительные гримасы.

РУСЛАН И ТИШКА

Был у меня серый лохматый пес. Звали его Руслан. Зимой он скучал, пугался машин, жался к заборам. А летом наши вечерние прогулки по лесным просекам были для Руслана настоящим собачьим праздником. Стоило нам ступить на знакомую тропу, как пес разом преображался. Карие глаза его с золотым донышком вспыхивали радостно, вызывающе и игриво. Пушистый хвост то и дело вилял от удовольствия из стороны в сторону. Я спускал пса с поводка, и он начинал как бы танцевать…

И вечно Руслан кого-нибудь находил: то крота из норы вытащит, то белку в орешнике облает, то за сорокой погонится. А однажды на прогулке произошел такой случай: пес убежал от меня далеко и внезапно замер у кустов тальника. Повел носом, насторожился и, подняв уши торчком, прыгнул… Раздался жалобный писк.

— Руслан, ко мне!

Собака тотчас же вернулась и положила к ногам пестрого хохлатого чибиса.

Я поднял птицу с земли, осмотрел — крыло у нее было повреждено.

— Что же ты натворил? — покачал я головой, спрятал птицу за пазуху, и мы повернули назад.

Дома я перевязал чибису рану и отвел ему угол в сенях. Он мог там прыгать, сидеть на жердочке и даже купаться в корыте с водой. А прозвал я чибиса Тишкой.

Уходя на работу, я опасался за птицу: вдруг Руслан не выдержит, забудется и бросится на нее снова… Но пристыженный пес уже не лаял и не рычал на свою жертву. Он лишь краем глаза наблюдал за ней в дверную щелку и виновато помахивал хвостом.

А спустя два месяца собака совершила благородный поступок и загладила свою вину. Произошло это так. К нам в подвал повадился лазить соседский кот Муштук. Он ловил там мышей. Как-то, почуяв запад птицы, кот прошмыгнул в сени. Тишка не на шутку переполошился и захлопал крыльями. Руслан, оказавшись поблизости, грозно рявкнул и кинулся на кота. Муштук перепугался и молнией вылетел на улицу. Вскарабкался на телеграфный столб и до поздней ночи кричал оттуда истошным голосом.

С той поры кот даже близко не подходил к нашему дому. А Руслан с Тишкой подружились. Частенько играли в прятки. Собака искала чибиса, а тот таился где-нибудь за дровами и чуть слышно попискивал.

Но иногда чибису становилось тоскливо. Он хохлился, прятал голову под крыло и целыми днями не притрагивался к еде. В такие минуты Руслан скулил, тыкался носом в мои колени. Он по-своему, по-собачьи, просил меня развеселить птицу. Я брал Тишку на руки и говорил с ним о том, что скоро зазеленеют сады, прилетят из теплых стран его пернатые братья и ему снова заживется радостно и привольно. А чибис, слегка склонив голову набок, слушал мой голос. Точно ребенок, вытягивал шею, застенчиво и робко вскрикивал: «Чьи вы, чьи вы…»

Во время наших бесед с Тишкой Руслан обычно сидел рядом и, казалось, о чем-то мечтал. Быть может, он грезил о том, когда мы вместе пойдем на прогулку в лес. Воздух будет пахнуть хвоей и дымком костра. А мы будем бродить без устали до самой зорьки. Прошла долгая суровая зима. Тишка окреп и понемногу начал взлетать. А в мае, когда в саду буйно зацвела черемуха, оглушительно закричали грачи на старых липах, а над рекой поплыли туманы, я открыл настежь окно. В комнату ворвался свежий, хмельной воздух. Чибис встрепенулся. Сел на подоконник, огладил каждое перышко. Осмотрелся по сторонам и полетел.

Сперва он низко шел над сараями, над садом, а затем стал набирать высоту.

Не скрою, нелегко мне было расставаться с птицей. Я вышел за ограду и долго стоял на пригорке. А когда вернулся, у порога лежал Руслан. Он долго печально смотрел на меня, будто спрашивал о чибисе. Я не выдержал этого взгляда собаки и махнул рукой вдаль: «Улетел наш Тишка!» Но пес впервые не поверил мне. Он жалобно тявкнул, понуро опустил голову и забрался в дальний угол сеней, где прежде жил чибис.

Руслан не выходил оттуда до позднего вечера, ждал: не вернется ли его крылатый друг?

И теперь летними вечерами, когда я с собакой брому по лесным просекам и где-нибудь на дальнем лугу послышится застенчивое и робкое «чьи вы, чьи вы», Руслан замирает на месте, по-птичьи слегка наклоняет голову набок и подолгу слушает, слушает…

ПЕСНЯ РЕПОЛОВА

Крыльцо нашего дома увито буйной порослью дикого винограда. С каждым годом виноград разрастается все необъятнее, гуще. Из сада долетают робкие звуки струны — один… второй… третий… Постепенно они набирают силу и переходят в звонкую музыку теплого июньского утра. Это поет неприметная серовато-коричневая птица с малиновой грудкой — реполов. Поет долго, каждый раз с новой, я бы сказал, солнечной радостью.

В детстве я завидовал реполову, его веселому нраву и той необыкновенной легкости, с какой он поет свою песню. Вот певец беспечно покачался на проводах, нырнул в воздухе, залетел над кустами смородины и сел на прежнее место. Так птица сидит до тех пор, пока я не перестаю обращать на нее внимание. Затем срывается с проводов и летит в сад. Делает гам несколько петель и скрывается в зарослях дикого винограда.

Однажды я раздвинул листья в том месте, где схоронилась птица, и приметил в сухих стеблях винограда два травяных гнезда, одно над другим. Старое прошлогоднее гнездо перевернулось донышком вверх и застряло в таком положении, образуя крышу. Гнездо пониже было стройно и крепко. Из него торчали четыре коричневых носика с желтыми надклювьями и белым пухом над розовыми головками. Птенцы походили на застывшие в поле цветы клевера. Застывшие, пока с легким трепетом не прошелестят над ними родители. Тогда все четверо разом открывали широченные рты. Доставалось только тому, кто был голоден и кричал громче всех.

В сентябре, когда цвели георгины и слегка покачивались на длинных стеблях золотые шары, реполовы сбивались в стайку и пели вполголоса прощальные песни. Долго неподвижно сидели на проводах перед отлетом в дальний нелегкий путь. А потом в сад приходило грустное осеннее безмолвие…

В свои родные места я попал спустя несколько лет на маленьком зеленом поезде-кукушке. Война не пощадила наш дом, сровняла его с землей, выкорчевала и поломала антоновку в саду. И только кое-где, как ни странно, сохранился забор. Старый, линялый, ободранный забор. За него уцепилась и благодаря этому уцелела веточка дикого винограда.

Я не спеша подхожу к калитке. Закрываю глаза и вижу далекое и неповторимое…

Передо мной крыльцо, увитое буйной порослью винограда. Небольшой, чуть покосившийся дом с побуревшей от дождей и времени крышей. Стенные часы в темной оправе. Я ощущаю их мерную, неторопливую поступь.

Но, чу! — робкий звук струны: один… второй… третий,… Наяву ли это?!

До меня долетает песня реполова… песня солнечной радости жизни!

Видно, мой старый знакомый предчувствовал, что я вернусь в родные места. Предчувствовал и прилетел далекими, неведомыми дорогами.

Я слушаю… «Тюнь-тень-тинь…»

Тихо начинается простая, с детства запавшая а душу песня птицы. Как много порой значит она в нашей жизни!