Мои семнадцать...

1

Близко к вечеру разразилась гроза. Таким кромешным ливнем, с такой первобытной силой обрушилось небо на землю, что она загудела, как барабан, мало того — задымилась. Живо вскипели ручьи, побежали. И бурлили они еще долго после того, как проглянуло солнце, вскинулась вполнеба сочная радуга и все окрест засияло, будто усыпанное драгоценными дарами.

Нюра шла берегом пруда. Воды его успокоились, и по их ликующему сиянию только от редких капель, бог весть где проблуждавших, расходились ленивые круги, гасили друг дружку и вновь рождались, чтобы тут же умереть. Мир, как весенняя изба с промытыми и распахнутыми настежь окнами, радовал теплой тишиной и свежестью дыхания.

«После грозы вода — что парное молоко», — вспомнилось Нюре. Она невольно замедлила шаг и огляделась. Никого…

Улица скрылась за прибрежными зарослями ольховника — уремы. Внизу, на плотине, одиноко чернела исхлестанная ливнем мельница. На том берегу, на открытом взгорье, стояли три дома, плотно обложенные черемуховой зеленью в палисадниках. Туда и спешила Нюра.

В одном из тех трех домов жил Степан, славный парень. И Нюре надо было увидеть его, остаться с ним с глазу на глаз и передать, нет, не передать, а дать ему понять, что его сегодня вечером ждет, нет, не ждет, а что сегодня вечером у правления он может встретиться с Василисой, первой красавицей села, она приехала, вернулась из района, она выйдет, нет, не выйдет, а может только показаться на улице, и пусть Степан не дрыхнет, придет к месту встречи вовремя, нет, лучше загодя, — вот с каким поручением шла Нюра на тот берег.

Ей было жалко Степана. Нынче в зиму он выучился на тракториста. И когда учился, и когда работать начал — все бегает в Потаповку, в МТС, туда и обратно каждый день. А это ровным счетом десять верст. И все из-за Василисы. А она что? Извела парня, да и только! То так его унизит, то этак, то еще как-нибудь похлеще. Бывает, милостиво улыбнется ему, но тут же, не успеет парень обрадоваться, как она опять поведет свой нос в сторону. И вянет Степан. И сохнет. Однажды он при всем честном народе в последнем отчаянном рывке развел гармонь свою, бросил ее оземь и растоптал, раздробил, вмял в податливую весеннюю землю. Стало тихо на улице, и только на Василисиных губах, растянутых в нехорошей улыбке, щелкали, точно выстрелы, бойкие каленые семечки. А назавтра Нюра, верная подружка, послушная посыльная, привела его вот сюда, к мельнице, под этот вот расщепленный надвое тополь. И оставила их, несуразных, чужих друг другу, вдвоем.

Разве так надо любить!

Нюра прошла мимо мельницы, которая оказалась на замке. Настороженно косясь в обе стороны — на близкое зеркало пруда и на заросшую ольхой запрудную пропасть, — прошла по гребню плотины. У водосброса было шумно. Тугой седой водопад зло разбивался о бревенчатый настил и, усмиренный, мягко соскальзывал в бучило. Здесь тянуло прохладой, терпким смешанным запахом тины, рыбы и мокрого белья. Нюра постояла в раздумье, воровато оглянулась туда-сюда и спрыгнула к воде.

Живо слетели с ног сандалии, тяжелые, с рваными наростами грязи. Оставшись нагишом, Нюра присела, собралась в плотный, вдруг ознобевший комок: застыдилась своей белой-белой и мальчишески худой наготы. И было немножечко смешно видеть руки в длинных, до локтей, а ноги в коротких, до колен, чулках жесткого загара. Ей вдруг стало обидно. Все время в поле, все время в работе, аж хребет трещит. И морозный ветер, и знойное удушье — все на ее пути… А возьми-ка ту Василису — семилетку закончила и на медсестру выучилась и ходит теперь белой лебедью по селу. И ножки у нее стройные, точеные, с ровным золотистым загаром. А тут что? Нюра слегка выпрямилась и взглянула на свои ноги…

Провалиться бы на месте — одни тугие узлы мускулов! Черны, что грифельная доска. Бери мел и решай на них любые задачки. Не ноги, а безобразие! Разве кто полюбит такую? Разве кто заметит? А и заметит, так отвернется!

Нюра осторожно ступила в воду, в ее манящую прозрачность. Если не смотреть, так и вправду не знаешь, что ноги уже в воде, — она всамдель теплая-теплая. Дно уходит вниз, мягкое, как масло, скользкое и приятно холодное.

Ее на миг поразила странность происходящего: низкое солнце, облака с цветовыми переливами от белоснежного до зловеще-черного — величественная игра света, захватывающая дух, как предзнаменование, — и тишина, тишина, безлюдье! Будто Нюре одной, пусть на короткое время, взяли да доверили весь белый свет — властвуй, девка, но смотри не балуй! Да разве она совсем без ума!

Нюра купалась долго, забыв обо всем, заодно и о поручении своем, заплыла далеко на середину пруда, где под щетинистой осокой зеленел островок, но выйти на сушу побоялась: а вдруг все же она не одна в этом мире!

Да и теплее было в воде.

А в уреме между тем пел соловей. Пел в одиночку. То ли он запел раньше условленного часа, и потому его никто не поддерживал, то ли он один прилетел сюда, на простор, и пел теперь только для себя. Нюра хорошо понимала его: на людях много не напоешь — у каждого есть что спеть, и только здесь, доверившись тишине, отдавшись покою, от слова до слова услышишь свою песню…

2

Когда Нюра подплыла к затвору плотины, солнце опять скрылось за тучами, серыми, обложными, стало по-вечернему сумеречно и холодно — хоть из воды не вылазь, и заморосил мелкий и тихий дождичек. Было похоже, что это надолго — на весь вечер, а то и ночь.

«Так вам и надо! — подумала Нюра о тех двоих и засмеялась. — Будет вам сегодня свиданьице!»

Сходя с плотины, она встретилась с мельником, высоким худым стариком. Это был дед Степана, звали его Степаном же.

— Купалась, поди! — радостно удивился он.

— Купалась, деда!

— Счастливой будешь!

— Спасибо, деда!

— На здоровье!

Дед Степан засмеялся добрым, тихим, себе на уме смехом, словно он знал какую-то очень верную примету грядущего счастья. Кивнул прощально и зашагал на подъем, размеренно выставляя ноги, как это делает конь, без надрыва одолевший все крутые горки своей жизни и расчетливо приберегающий силы на последний отрезок пути. Наверху он остановился.

— Степка, негодник, дома, знать-то, — сказал все с тем же смехом.

Нюра смутилась, круто пригнула голову и припустила по тропке бегом. Ей было легко, как не бывало еще никогда до сих пор. Легкость эта радовала, тревожила и все толкала куда-то вперед и вперед…

Степан жил в крайнем доме — сразу, с подходу, и Нюра, как всегда, порадовалась этому: хоть не проходить под чужими глазастыми окнами.

В доме было тихо. Нюра долго стояла, не входя во двор, под навесом ворот. Дождь-шептун становился все настойчивее. Закрыть глаза, прислушаться — будто по железной крыше дома стая воробьев приплясывает, а в черемухе другая дружная ватага взялась склевывать всю листву. И в капели, если вслушаться, чудилось совсем человеческое разноголосье:

— Пить, пить, пить!

— Пей, пей, пей!

— Пить, пить, пить!

И без конца:

— Пей, пей, пей!

Словно праздник какой наступил: свой хоровод, свое чинное застолье!

Нюра вздрогнула: так неожиданно, так громко звякнула щеколда. Калитка певуче скрипнула и завалилась во двор, и из-за столба медленно-медленно высунулся большущий, густо посоленный кусок хлеба. Повиснув на ручке, закрывая калитку не силой, а лишь весом своего семилетнего тельца, показался Сеня — братишка Степы.

У него был такой же большой выпуклый лоб, такие же светлые мягкие волосы, такие же огромные синие глаза — все-все такое же, как у Степана. Нюре вдруг почему-то захотелось поднять мальчонку на руки, прижать к себе и целовать, целовать, целовать.

Сеня захлопнул калитку, увидел Нюру и не вздрогнул, оголец, не удивился, не улыбнулся, даже глазом не моргнул — торжественно поднес ко рту горбушку.

— Сеня, здравствуй! — с замиранием сердца сказала Нюра. Сеня не ответил. У него уже не было передних зубов, и ему приходилось по-кошачьи заламывать голову и ощериваться, вгрызаясь в кусок хлеба коренными зубами.

Из подворотни вывалился черный комочек — лопоухий щенок. Милый, потешный такой, пузырь пузырем, только хвост шильцем. Проковылял к Сене, задрал голову и заплясал: «Дай хлебушка — ишь, как стараюсь!» В своем собачьем усердии он так раскачал хвостишко, что теперь его забрасывало из стороны в сторону — не уймешь.

Сеня милостиво отщипнул корочку — самую малость: на, мол, навязались тут всякие на мою голову! Но и эту доброхоть щенок не сумел поймать с лета и заискал, забегал, заскулил.

— Сеня, Степан… Степа дома? — заискивающе спросила Нюра.

Сеня опять промолчал. И только через целую вечность, когда Нюра успела уже возненавидеть себя, сообщил:

— Он в завозне. Спит.

«В жавожне. Шпит», — получилось у него.

— Ты разбудил бы его, Сеня, а?

Сеня только вскинул свой суровый взгляд. Нюра почувствовала себя без вины виноватой: кто знает, что взбредет на ум этому семилетнему мудрецу!

Но в мальчишеских глазах было лишь нетерпение человека, занятого своим делом и ничем другим на свете.

— Шам вштанет, — буркнул он и вприпрыжку помчался прочь.

И щенок было кинулся за ним, да споткнулся, расчихался, обиженно замотал головой, вспомнил о дождике и заковылял назад. В этот момент он и увидел Нюру. Вскинул голову и замер в удивлении: что за черт, кругом люди! Долго переваливал голову с уха на ухо, поблескивая бусинками глаз, в которых еще не развеялся сизый туман собачьего младенчества.

— Ой ты, мой хороший, чего тебе?

Щенок заплясал: «Дай хлебушка — и с тобой буду дружить!»

— Нет у меня ничего, дуралеюшка!

Щенок будто понял, подумал чуть, совсем по-человечески хмыкнул и торопливо покатился в подворотню. А когда Нюра чуть притопнула ему вслед, он, как самый настоящий рева-недотрога, заверещал на всю округу:

— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! Ай! Ай! Ай!

Нюра, смеясь, закрыла ладонями лицо — оно горело…

3

Завозня — большой приземистый амбар — стояла в одном ряду с домами, но несколько на отшибе, с краю.

Дверь оказалась незапертой. Она не скрипнула. Вроде бы вздохнула только. Открывшаяся теплая темнота пахнула коноплей, дегтем, мышами и еще чем-то древним-древним.

— Степа…

Дождь шелестел по крыше, а Нюре казалось: шепчутся в темноте озорники, сговариваются напугать ее.

— Степа!

— М-м? — коротко и тревожно откликнулся тот. Он был где-то совсем рядом. Просыпаясь окончательно, Степан сладко всхрапнул, бодро, словно и не спал вовсе, спросил: — Кто тут?!

— Я… — давясь сухим комом в горле, еле отозвалась Нюра. Назваться по имени уже не было сил. Кровь шумела в ушах, и она все никак не могла понять, откуда идет к ней Степанов голос — слева, справа, сверху, снизу?

— Кто?

— Да я, Степа, я…

— А-а, Нюра! — сказал Степан, и она услышала, как он широко улыбнулся при этом. Услышала, почти увидела, как он заломил руки, потягиваясь, и захлебнулся в сладостном стоне.

Эта одуряющая истома молодого тела вдруг передалась и Нюре, всецело овладела ею, и, когда горячие, налитые после сна нежной силой Степановы руки потянули ее, холодную, продрогшую, к себе, она сама пошла ему навстречу, как идет навстречу земле назревшая капля. Ей еще, как-то мельком, подумалось, что надо бы обидеться, воспротивиться: ни слова не сказал, не назвал милою… Но тут же она почувствовала: он-то для нее единственный — не было, нет и не будет человека роднее, чем он! И они, молодые, сильные, счастливые, сплелись телами с такой силой, что темнота амбара в их глазах перешла в ослепляющее сияние…

Через какое-то время они опять услышали шелест дождя по крыше. Мычали коровы и блеяли овцы — устало, нехотя, просто по привычке отличать этим свои ворота, возвратясь с пастбища.

Пришел Сеня, помаячил в мутном дверном проеме.

— Штеп? Мама ужинать жовет.

— Не хочу!

Сеня посопел для порядка и ушел.

Потом пришла мать, осведомилась, здесь ли Степан, и где-то в изголовье, кажется, на сундук, поставила что-то вкусно и горячо пахнущее. Степан привстал навстречу матери, одной рукой натягивая одеяло на подругу. Нюра поймала эту его руку и приложила к тому месту, где сумасшедше колотилось сердце.

— Поешь, сынок, — слышалось в темноте, — поешь и спи. Не ходи уж сегодня никуда, отдохни, ради бога!

— Поеди-и-им! — сказал Степан с напором. — Поспи-и-им!

— Вот-вот! — поощрила довольная мать и ушла.

А они принялись за горячие, мягкие, тающие во рту пирожки с зеленым луком, запивая их выдержанным на погребе молоком. И целовались, теряя крошки, проливая молоко.

А дождь все шелестел по тесовой крыше, шелестел…

И только на рассвете, когда Нюра побежала домой, в пруду отражалось стеклянно-ясное небо. Вся дождевая влага скаталась за ночь на траве в крупную самоцветную дробь. Нюре почему-то очень хотелось думать, что это роса. Она так и думала и шла лугом напрямик, без тропинки, и трава стреляла в нее этой тяжелой алмазной дробью, сбивала, смывала с ее ног, с ее сандалий вчерашнюю заскорузлую грязь.

Потом они каждый вечер закрывались в амбаре. И каждый раз она уходила от него на заре — теперь уже по настоящей, щедрой, шумливой росе, которая мигом обновляла ей обувь. Шла навстречу новому дню, который уже готовил им встречу вечером, когда она опять сможет сказать своему милому стыдливое и признательное: «Уйду от тебя по росе!»

И были они так немыслимо счастливы, так отрешены от всего «неихнего», что свободно проходили сквозь стены, ходили по воде, как по земле, а по земле, как по воздуху, и видели друг друга за пять верст. И спеклись для них эти дни и ночи в одну короткую молнию. И все время — по дороге к милому и обратно — Нюра слышала, как пел в уреме соловей, ее соловей.

А потом…

Потом, ровно через неделю, грянула война.

Степана призвали на второй же день.

— Милая моя, хорошая моя! — сказал он. Нюре на прощанье и велел ждать, очень ждать его.

1

Она проснулась среди ночи внезапно и уже не могла сомкнуть глаз. В приделе было жарко от натопленной с вечера голландки. Голова горела от нахлынувших вдруг воспоминаний, ненадолго хватало свежести перевернутой подушки. Из той половины избы доносились неумолчные стоны и шепот — к непогоде, что ли, мать страдала спиной. Слышно было, раза два она сползала с печи и подолгу жаловалась иконам в переднем углу. Молилась истово, шепот ее то усиливался до внятности отдельных слов, то замирал до еле различимого шипения. Казалось, она не одна там мается — кто-то жарко спорит с нею, упрямо торгуется.

Осеннее утро пришло хмурое, хилое — у него едва хватило сил мало-мальски обозначить окна. Нюра решительно встала, ощупью оделась.

— Корову-то, ох, ой! — застонала на печи мать. — Корову-то уж сама подои сегодня. О-ох! Меня пристигло!

— Подою, — коротко и несколько резковато откликнулась Нюра, уже взявшаяся за подойник. Она не помнила, когда мать выходила к корове, а послушать ее — так получается, что она только сегодня уступает дочери заботу эту каждодневную.

На дворе мелкий, бесшумный и ровный дождь мигом покрыл лицо и руки липкой и противной, как паутина, пленкой. Каменные плиты, устилавшие двор, тускло поблескивали. По ним пощелкивала капель, стекающая с крыш.

Под навесом было глухо и тепло. Корова с шумным вздохом поднялась навстречу Нюре, зашлепала ушами, стряхивая неотступный животный сон. Нехотя поднялся и бычок, лежавший рядом, потянулся, сладко провиснув на далеко отставленных задних ногах, встряхнулся и сунулся мордой к присевшей Нюре, по-человечьи запросто обдал ее теплым щекотливым дыханием.

— Айда пойди, не мешай! — отмахнулась от него Нюра полотенцем. Бычок отдернулся, будто бы испугавшись, тоненько промычал и в лад с матерью принялся за жвачку.

Нюра насухо вытерла обмытые соски, и первые струйки молока ударили о стенки подойника звонко и радостно.

Привычно ловко работая руками, Нюра думала о словах матери уже с той легкой досадой, которая, как снежинка на излете, скоро уляжется и затеряется в числе себе подобных навсегда. В душе росла озабоченность: каким будет день, как нынче поработается в поле?

— Дождь-то все идет? — спросила мать обычным своим страдальческим голосом, едва Нюра перешагнула порог.

— Идет, — ответила Нюра, а мать затвердила:

— Вот! Вот! Вот! Бог-то, он терпит, терпит да пошлет свою кару! Забыли его — он и прогневался! Ох, господи, прости меня, грешную! Нюра, налей-ка мне кружечку парного, может, полегчает. Нет, господь-то, он все-е-е видит!

И все время, пока Нюра готовила завтрак, с печи неслись пророческие стенания матери.

— В священном-то писании сказано: от меча и огня погибнет род людской. Близок конец света-то, бли-и-изок!

И мольба, мольба — пощадить ее, грешную овечку божью!

У Нюры все валилось из рук, но она молчала: была приучена безропотно выслушивать мать…

Ссылаясь на слабое здоровье, мать засела дома, едва Нюра впряглась в работу. Мало сказать засела — зачастила в церковь, развела полный угол святых с неугасимой лампадкой перед ними… Все больше начинала подозревать Нюра, что отец, который ушел однажды в город на заработки и пропал, может, и не умер там, как говорили, а просто не захотел вернуться домой к такой ноющей женушке. Будь даже так, Нюра понимала и прощала отца, хоть и было обидно: почему ей одной за все терпеть?!

— Иди завтракать, мама!

— Чтой-то не хочется, доченька. Потом разве…

Сидя дома, мать всегда просила чего-нибудь «помягче» — того, другого, третьего, что положено только больным да самым дорогим гостям. Но чаще мать доставала все это сама, Нюре же приходилось только расплачиваться, рассчитываться.

Завтракая, Нюра поглядывала в окно — мало прибавлялось свету. Казалось, ночь раздумала отступать, вот соберется с силами и вернется, захозяйничает опять. Не верилось, что где-то может взойти и наверняка уже взошло солнце. С низкого хмурого неба, провисшего над землей, как старый дрянной полог, все сеяло и сеяло.

«Обложной — на весь день!» — подумала Нюра, в последний раз взглянув в окно. Все тревожнее становилось на душе. Она быстренько собрала в узелок еду и принялась одеваться.

— Аль на работу?

— На работу.

— Ты бы, Нюра, таскала хлебушек-то потихоньку…

— Какой хлебушек, мама?

— Да зерно-то с поля! Сгниет ведь, сгниет задарма! Люди, те таскают!

— Ой, да что такое говоришь, мама!

— Говоришь, говоришь!.. Вот натерпимся с голоду-то, припухнем. Надейся на колхоз, как же! Все сгниет, все уйдет под снег — шиш получишь на трудодни, помяни мои слова!

Нюра кинулась из избы, а дверь, казалось, сама захлопнулась за нею что есть силы…

В тот год земля взошла небывалым урожаем. Хлеба с тучным, круто свисшим колосом шевелились войлочно-тяжело. Что ни поле — радость. Старики туго припоминали, когда еще на их памяти бывало схожее, путались и спорили друг с другом. Взять Нюру, так она за свои восемнадцать лет видела такую земную щедрость впервые.

На поля уже навалился сырой, сумрачный сентябрь, но работы не убывало. Казалось, еще пуще прибыло ее. Потому что за последние, считанные дни до снега нужно было успеть сделать то, что не успелось за все время с начала жатвы. Или успеть, или пустить оставшееся под снег.

Немногие поля чернели сплошной, невиданной густотой островерхих суслонов, больше было таких, что уже посерели, полегли нетронутые.

Было больно смотреть на обезлюдевшие поля, где раньше в страду, бывало, всяк спешил показать свою удаль. А сейчас выбивались из сил стар да млад. Сказать правду, так одно бабье, а потом уж стар да млад. Не было золотой середины — мужиков и парней, и потому поля казались осиротевшими. Золотая середина сейчас в кровавом поту трудилась на других полях — полях войны.

2

Узкая межа с побуревшей, смочаленной и прижатой к земле травой повела Нюру круто в гору. На полпути попался молодой низкорослый березничек. Почти вся листва слетела наземь, и от нее, золотистой, поднимался такой ясный, радостный свет, что глаза невольно вскидывались к небу: уж не проглянуло ли солнце?!

Нюра остановилась у голого, насквозь просматриваемого черемухового куста, что вылез на самую дорогу и предупредительно раскинул свои ветви на высоте человеческого роста. Куст ронял с себя крупные капельки-ягодки. Нюра с улыбкой подставила ладонь и тут же нахмурилась: нет, капли были крупными и тяжелыми, как слезинки.

Березки с остатками листвы также проглядывались насквозь: видна каждая веточка с чередою сползающих по ней дождевых капель.

Нюра всегда любила осень, какою бы она ни выдавалась. Конечно же, осень и нынче была хороша, хотя и ненастная. Но это безлюдье! Эта унылая заброшенность полей!.. И осень уже не рождала в душе прежнего ответного чувства праздничной приподнятости. Наверное, вот так же бывает, когда в доме по-праздничному накрыт стол, хозяйка мечется от окна к порогу, а гостей нет и нет и, по всему видать, уже не будет: все темнее во дворе и на кромках черных туч яснее проступают сполохи большого пожара, бушующего где-то на том конце села, откуда должны бы прибыть гости…

Нюра вздохнула и осмотрелась. Средь серого пустынного поля березничек был единственным, светлым, как бы солнечным пятном.

Как и думала она, на полевом току никого не оказалось. Одиноко чернела молотилка от комбайна «Коммунар», и дождь-севок барабанил по ней тоскливой комариной дробью. Вокруг вороха зерна, укрытого брезентом и веером снопов, стояли лужи. Грузно нависала над молотилкой наполовину смолоченная скирда, и с ее колюче выпятившихся боков, как с застрехи, чередуясь, бежали длинные струйки.

Ничего не оставалось делать, как возвратиться в село. Может, там какая работа найдется.

Нюра напоследок пошла в обход скирды, и на обратной ее стороне, где дождь прочесывал солому как бы по шерсти и потому был на слух тише, она остановилась вдруг, словно налетела на натянутую веревку, даже отпрянула назад.

Во вмятине, вдавленной в скирде просто броском тела, сидел машинист молотилки. Это был молодой демобилизованный по ранению красноармеец, кем-то и откуда-то присланный на помощь колхозу в суровую, затянувшуюся страду, парень с далекой, теперь уже потусторонней, белорусской земли, парень с голубыми, навсегда застывшими в тоске глазами. Вот и сейчас он посмотрел на Нюру, просто чтобы удостовериться, человек или бродячая скотина появилась тут. И видно было, что ему все равно, кто бы ни появился.

— Здравствуй, Леон! — сказала Нюра и прикусила губу.

Парень поморгал чуть, качнулся вперед и, не издав ни звука, замер в прежней понурой позе.

Какое у него неудобное, непривычное для здешних мест имя! Не Леонтий, не Леонид, а короткое, будто обрубленное: Леон. Перед тем как произнести его вслух, невольно повторишь раза два в уме.

— Леон, ты давно здесь?

«Тебе-то что?» — с полным равнодушием спросили его глаза. Нюра совсем смешалась: уйти или остаться?

— Никого больше не было, Леон?

«Сама ведь видишь», — сказала его вперед качнувшаяся фигура.

Храбрясь, Нюра в два широких шага подошла и сунулась под бок скирды. Сесть так, как сидел Леон — подвернув под себя ноги, «турком», Нюра не могла и осталась пружинить на корточках, привалившись к пахучей соломенной колючести. Скирду складывали неумелые бабьи руки, и бока ее были податливы. Поерзав чуточку, Нюра выдавила и себе уютное гнездышко.

«Что бы такое спросить у него?» — мучительно раздумывала она, искоса, сквозь приспущенные ресницы наблюдая за парнем.

Сбоку на его лице хорошо был виден морозно ощетинившийся пушок, и этим он напоминал теленка, которого выгнали утром на солнышко, а день вдруг испортился, и несчастный ушел от ветра за угол, съежился и терпеливо дожидается часа, когда хозяин наконец вспомнит о нем и распахнет двери родного теплого хлева. Одет Леон в замасленный, задубевший бушлат. На голову плотно, как чепчик, натянута пилотка… «Что бы такое сказать ему?» И тут Нюра ощутила на коленях тепло, просочившееся из узелка с едой. Там, в глиняной плошке, достывала сваренная на молоке картошка. У Нюры почему-то само собой затаилось дыхание. Она воровски, как чужое, прощупала содержимое узелка. Поверх плошки лежала толстая ржаная лепешка, яичко и два малосольных огурца — полевой обед Нюры. Она еще раз посмотрела сквозь ресницы на Леона. Тот все не сводил глаз с далекой дали.

— Леон, знаешь что…

Парень закачался вперед-назад, загумкал горлом, как это делает человек, который долго молчал, и слабым глухим голосом сказал:

— Не надо…

Нюре стало обидно до слез, она запрокинула голову в тень навеса: так сподручнее было разделаться с колючим горьким комом в горле.

3

На первых порах, когда Леон появился в колхозе, на него, как мухи на мед, ринулись те из баб — отчаянных головушек, которые еще до войны успели прославиться в народе скандально: «Не бабы — жеребцы!» Леон устоял. Другой бы на его месте был, по прибаутке, сыт, пьян, и нос в табаке. А он… Его определили на постой к древней бабке Паруше. Даже трудно сказать, как он жил, как спал и чем питался.

Еще туже стало парню от бабьего засилья, когда он поставил комбайн на молотьбу. К нему уже не лезли с ласками, его просто травили, изводили изощренным женским бесстыдством. Нюра сгорала от стыда за своих товарок, но ничего не могла поделать, ничем не могла помочь Леону, хотя и очень обидно было. Ведь он, приезжий, мог подумать, что на Урале все женщины такие изгальные, тогда как доводили-то его лишь две-три вертихвостки, остальным своего горя по горло хватало, а смеялись они безо всякой злобы, чтобы только немного забыться.

Однажды Нюра все же не выдержала:

— Девки! Бабы! Как вам не стыдно! Это же наш защитник!

Какой рев, какое ржанье поднялось на току! Все катались по земле, хватались за животы, за головы — помирали со смеху. Леон поднял глаза на Нюру — на секунду какую-то! — и опять ушел, вернулся к себе.

— За-щит-ник! — стонала Палага, шальная баба, тыча пальцем в Нюру, и смеялась уже над нею, призывая к этому и других. — Это ты защитник — его защитник! А он — х-х-ха-ха-ха-ха-а-а!!!

Смеху в тот раз было много…

— Леон… — тихо позвала Нюра, но тот даже не шевельнулся, даже не моргнул.

А сверху, со скирды, льет и льет, стреляет струйками. Сеет с неба, шуршит по стерне дождь-невидимка. Только если глянешь в даль поля, видишь, сколько влаги сползает с неба ленивой пеленой.

— Ты ведь, Леон, не знаешь, чего я хочу сказать, а говоришь: не надо…

— Знаю, — неожиданно сразу откликнулся Леон.

— Так что же тогда ерепенишься! — загорелась вдруг Нюра и, нырнув с корточек на колени, поставила узелок с едой в ноги парню, торопливо и путано принялась развязывать тряпицу.

— Леня, ешь…

Теплая густая волна вкусных запахов поднялась с развернутой скатерти-самобранки. У Нюры у самой забили в скулах колючие ледяные родники, и она, оттолкнувшись от земли обеими руками, опять вознеслась с колен на корточки, ушла в скирду.

Леон отвел назад дрожащие руки, потер их о полы бушлата. Вздрогнул, когда руки его нависли над снедью. И аккуратно обеими руками враз поднял пухлую, с размягшими рыжими подпалинами-волдырями лепешку. Коротким, но плавным движением разорвал ее на две равные половинки. И заходили ходуном острые скулы, как-то оголилась шея, натянулась, выдавая всю свою беззащитную худобу.

Ел Леон бесшумно: ни ложка не брякнет, ни кусок в зубах не хрустнет. Так сосредоточенно, так беззаветно едят только малые дети и те из взрослых, кому довелось испытать жизнь впроголодь.

«Да господи! Неужели и мой Степан где-то так мается?!» — ужаснулась Нюра и, чтобы не зареветь тут же в голос, рывком встала и ушла на ту сторону скирды, к молотилке и вороху зерна. Здесь поискала, не найдется ли местечка поуютнее, — встала под навесом-столом для подачи снопов в молотилку. Сам дождь тут, конечно, не брал, но капель сновала бойкая.

Нюра всегда удивлялась себе, кляла себя: да пореви же ты, пореви, как тебе только терпится! На людях, казалось, это вот-вот случится — взвоется голосом, хлынет слезой. Но она не могла позволить и не позволяла себе такую слабость. А в часы одиночества рев почему-то не получался. Колотилось сердце, пересыхали в жару губы, но — слез не было. Так и сейчас.

Она каждый раз снова и снова, с начала и до конца, переживала свое недавнее — недельное — замужество. Переживала от купания после июньской грозы в пруду до проводов милого на войну. От купания до проводов, от купания до проводов… И от начала войны опять к той мирной жизни, что оставила на память о себе только одну эту залитую солнцем и любовью неделю. Заколдованный круг!

До сегодняшнего дня, до этой вот самой минуты, Нюра жила прошлым, жила в том заколдованном кругу, в том обманном солнечном березничке памяти, и как-то по-своему еще оставалась счастливою. Отныне же, это было ясно, ей уже будет отказано в столь редкой щедрости жизни.

И случилось это просто. Нюра только на мгновение представила своего Степана на месте Леона, и ей впервые, полно и навсегда, открылось, что такое война…

Она вернулась к Леону. Тот завязывал узелок. Услышав ее шаги, поспешно поднял глаза, и теперь они у него были совсем другие. Какие-то такие… немножко уже здешние.

До войны он был, пожалуй, красавцем. Темнобровый, синеглазый, правильные, мягкие черты лица. Если бы вернуть ему пышный зачес вьющихся волос да положить на лицо густого полевого загара… Нюра всмотрелась в него вприщур и — да что же это такое! — опять увидела на его месте худого, измученного, землисто-серого Степана…

— Спасибо…

Леон бережно приподнял узелок, но Нюра подсела рядом, и он, подержав узелок на весу, так же бережно поставил его на место.

— На здоровье, Леон, на здоровье! — запоздало и потому очень торопливо ответила Нюра. — Леон… у тебя есть кто дома?

Леон долго раскачивался, долго проверял горло, прежде чем сказал:

— Есть.

И замер в очень неудобном напряженном наклоне вперед.

Нюра взяла валявшуюся за его спиной пилотку. Материал задубел от накопившейся в нем соли, и было очень трудно, почти невозможно вернуть этому головному убору подобающую ему воинственную форму. Леон вздрогнул и еще более напрягся, когда Нюра осторожно насадила на его голову пилотку. Насадила и уронила руки ему на плечи. Она уже вспомнила слова, какие хотела сказать этому одинокому парню с первого же дня его появления в селе: «Держись, держись, веселее держись!», но вымолвить не успела — дернул плечами Леон:

— Не надо…

— Чего не надо?!

— Ничего не надо. Бесполезно…

— Чего бесполезно-то?!

Леон посмотрел на нее через плечо, близко — глаза в глаза, душа в душу, и очень твердо сказал:

— У меня есть девушка…

И оттого, что он сказал так, Нюра залилась лютым румянцем, ткнулась головою ему в плечо и, благодарная, счастливо забормотала:

— Вот дурной, вот дурно-о-ой! Да у меня же и в мыслях не было этого! Да у меня же муж есть! Да у меня же дите скоро будет! Да как ты посмел обо мне так подумать?!

Вот как получилось: этот приезжий оказался первым человеком, который узнал Нюрину тайну. Еще никто из односельчан ничего, ровным счетом ничего не знает! Даже мать родная не знает! А когда откроется…

Она тихонько отстранилась от Леона.

Осенний дождь все шел и шел. Они сидели, не смея шевельнуться, и чутко прислушивались к тому, что происходило в них самих.

— Вставай, Леон, — сказала Нюра. — Пойдем. Ко мне домой. Я истоплю баню. Постираю на тебе все. От тебя дух нехороший идет. Помоешься, попаришься, отогреешься. Пошли!

Встала и подала руку Леону.

День этот люди называли пропащим: дождь лил не переставая, и в поле больше так и не появилась ни одна живая душа.

1

Март, из молодецкого озорства, что ли, норовит передразнить все времена года. У него все кряду: скрежещет и повизгивает мороз, уныло ноют метели, звенит бойкая капель, гвоздит нешуточный дождь, а чуть проглянет солнце — светом слепящим зальет. И зима тебе тут, и весна, и осень, и лето. Но март проделывает все это без обмана. Ночью, днем, в поле, в лесу, в избе, в палате больничной — где бы ты ни был, везде дышишь тем единственным всепроникающим запахом начала весны, от которого даже соломинки в придорожных сугробах выпрямляются и наливаются былой силой.

Три лишних дня пролежала Нюра в больнице: март занялся вьюгой — даже окна слепо запорошил.

Сегодня утро выдалось смирное.

В палате родильного отделения Нюра лежала одна. Выглядев в окно желанное затишье, она потихоньку взялась за сборы, но, услышав трубное гудение голоса врачихи, зародившееся где-то внизу, бестолково засуетилась. Как ни спешила она, Бронислава Григорьевна застала-таки ее врасплох.

— Ну, мать, как мы себя чувствуем? — с порога спросила врачиха, будто бы смирив голос и, по обычаю всех на свете докторов, приобщаясь к больному. С нею вошли девушка-сестричка и пожилая санитарка.

Нюра от растерянности промолчала и еще шустрее принялась допеленывать сына.

— Погоди, куда ты так торопишься! — остановила ее Бронислава Григорьевна. Это была высокая, красивая, мило картавящая еврейка, одна из тех рослых женщин, при виде которых невольно вздрагиваешь внутренне: «Эк ты как вымахала!» И находилась Бронислава Григорьевна уже в таком возрасте, когда люди, вымахав не вымахав, начинают раздаваться вширь, и белый халат на ней чувствовал себя очень натянуто.

— Чего уставилась-то? А ну, разоболоки его!

Бронислава Григорьевна была из эвакуированных и, как всякий новосел, переживала влюбленность в местный говор, даже злоупотребляла им.

— Во-от! А теперь запеленай! Я хоть погляжу, чему ты тут выучилась!

И усмиряемый, голос ее был оглушающим. Потому Нюра, колдуя над красненьким, шевелящимся тельцем сына, невольно вздрагивала и старалась прикрыть его собой.

— Бронислава Григорьевна, вы бы потише, а?

— Ха-ха! Как ты мне нравишься, мать. Он же у тебя что олух царя небесного! Он же еще ничего земного не приемлет! Кроме молочка твоего! Он же еще не научился пугаться нас! Ишь, каких два хороших кукиша нам кажет!

И правда, сынишка со сморщенным в обычном недовольстве новорожденного личиком сложил свои крохотные пальчики так, как взрослым приходится складывать только в исключительных случаях.

— Чуешь, мать, какого мы с тобой перпетуум-мобиле сварганили? Знаешь, что такое перпетуум-мобиле?

— Помню. Из физики.

— Ха-ха! Из физики! Перпетуум-мобиле по законам физики — чушь на постном масле, а тут — вот он, уже работает! Ишь, какие ручки, ножки, ишь, какая мордашка!

Бронислава Григорьевна помолчала, досматривая Нюрину работу, в конце похвалила:

— Ладно. Молодцом! Ну, Анна, все помнишь?

— Да помню вроде…

— Вот так и делай. Никаких этих жамок. Все вовремя. Бабок всяких — гони! Нечего им около тебя и твоего сына делать. Молодец, что к нам пришла, а то мы все по баням подбирай вашего брата при последнем издыхании. Надумала, как назвать-то его?

— Нет еще…

— Что же ты?! С отцом-то не договаривались, что ли?

— Нет…

— О чем же вы думали?!

— Да мы неделю только вместе были. А тут война…

— Неделю… Пишет?

— Писал…

— А ты пиши!

Нюра невольно рассмеялась: по словам и тону Брониславы Григорьевны получалось, будто все дело в ней, в Нюре, будто она не пишет, не писала, а теперь вот должна.

— Ну ладно. Пошли! — скомандовала врачиха. Молоденькая сестра отобрала у Нюры ее живой сверток, санитарка быстрыми ловкими движениями рук выправила постель и подхватила узелок с вещами.

У заднего крыльца стояла кошева с впряженной в нее лохматой гнедой клячей. Кучер, седобородый старичишко в новом белом полушубке, взбивал солому в сиденье. Заслышав шаги, поднял голову и зорко всмотрелся в Нюру, перевел взгляд на сверток в руках сестрички.

— Этих, что ль, везти-то? — спросил и накинул на солому рогожку.

— Этих, этих, Петрован Ильич! — каким-то неожиданно мягким, прямо-таки заискивающим голосом подтвердила Бронислава Григорьевна. — Садись, Анна!

Нюра села, и в руки ей, в ноги сунули сразу три свертка: сына, вещи и еще что-то, туго завернутое в новый белый-белый коленкор.

— Это тебе от меня, Анна, — сказала Бронислава Григорьевна. — Тебе и сыну.

Нюра догадалась, что подарок по нынешним временам очень дорогой, и пролепетала:

— Ой, да зачем уж это…

— Молчи знай!

Врачиха наклонилась и крепко, троекратно поцеловала Нюру в щеку. Нюра заплакала, сказала невпопад:

— Ой, да теперь уж все равно…

— Молчи, говорят! Все равно! Ты-то в моих годах будешь, а я в твоих — уже нет! Береги сына. В войну родился. Понимать надо! Поехали, Петрован Ильич!

Кучер неслышно сунулся рядом с Нюрой, а она так ничего и не увидела больше, ничего не успела сказать. В воротах, на вздыбившемся сугробе, тряхнуло, и Нюра вспомнила о сыне, обо всем, запоздало крикнула назад:

— Спасибо!

— Ладно, чего там, — ответил кучер и достал из передка кошевы припрятанный витень. Лошадь зорко оглянулась и, не дожидаясь ожога кнутом или понукания, мелко затрусила по заметенной дороге. Полозья запели, загудели, захлебываясь пышными, свеженадутыми и еще не промороженными сугробами. В лицо пахнуло свежестью и простором.

2

Больница стояла на горе, над селом, которое хорошо просматривалось отсюда, — каждая улица, каждый переулок видны, как на карте. На той стороне долины, тоже над селом, чернела разоренная, обезглавленная церковь. Чуть поодаль виднелась усадьба МТС — два-три домика, мастерские, склады. Нюра плотнее прижала к себе сына и впервые мысленно обратилась к нему: «Смотри, сына, там наш папка учился и работал!»

— От мужа аль как? — спросил кучер, мотнув бородкой на сверток в руках Нюры.

— Оттуда сейчас посылки не идут! — пошутила Нюра и сама первой рассмеялась.

Старик ответил, только когда съехали с горы в улицу:

— Твоя правда, оттуда теперь только эти самые, похоронки, идут.

«Кто тебя просит об этом!» — подумала Нюра.

— Я уже получил одну. Похоронную, — пояснил кучер и без нужды сильно дернул вожжами. Лошадка будто бы прибавила ходу — чаще замелькал ее круп, но бег ее скорее был бегом на месте. — Четверых сыновей, это самое, вырастили мы со старухой. Один к одному. Дубки. Троих уже отправили. Один успел голову сложил… Четвертый, это самое, на всевобуч бегает. Заглянет домой — рожа так и расплывается: я колоть умею, я стрелять умею, я ползать умею! Э-э-эх! — всхлипнул старик, глядя прямо перед собой и, кажется, ничего не видя.

Нюра и не думала вступать в разговор, но она так ясно увидела парня, у которого после всех военных учений «рожа расплывается», и мягко, чтобы не обидеть деда, сказала:

— Это ведь хорошо!

— А я тебе сказал — плохо? — озлился кучер и опять сильно дернул вожжами, опять сплюнул. Сказать правду, он не плевался — так, видимость одна, выражение чувств, звук один: тьфу!

Старик сильно прихлопнул по коленкам, снял рукавицы, покосился на то, что в середке своей было сыном Нюры, и раздумчиво спросил:

— Курить-то, поди, при нем можно?

Нюра не сдержалась — рассмеялась.

— Не в избе ведь мы! Вы не стесняйтесь!

— Чего ты меня множишь?

— Как — множу?

— Может, на два, может, на три. Я один, а ты меня: вы!

— Да как же по-другому!

— Петрован я, Ильич. Кажись, слышала? Но сказать — так и это лишковато. Дядя Петрован — так величали меня до войны. Теперь то ли с ухом у меня не тот порядок, то ли закон другой вышел, все чаще слышу: дед Петрован, дед Петрован, а то и вовсе Петрован Ильич. Выбирай на свой вкус. А множить не надо.

Говоря, дед Петрован набил трубку, развернул хозяйство, называемое «кузней», — железную трубочку с ввинченным в нее ватным жгутом, осколок кремня и кресало из куска рашпиля. Чак! Чак! Огонь.

— А тебя как величают?

— Нюрой.

— Анной, значит. Настоящее имя. Без этих самых…

Дым дед Петрован пускал через правое плечо назад, но завихрения воздуха за кошевой заворачивали табачный дух и подносили Нюре с левой щеки. Но дух тот был уже безвредный, даже приятный. Это, знать-то, мягкий, сочный воздух мартовского дня колдовал — все плохое превращал в добро. И снег — не полозья! — все пел и пел под кошевой.

— Горе с этими детьми, — сказал дед Петрован, особенно заметно шепелявя из-за трубки во рту. — Если бы сказали: иди отдай жизнь за своих детей… Пошел бы, отдал бы… Без этого самого — без разговору… А тут наоборот получается — они за нас головы кладут…

Кончилась пустынная, по-утреннему сумрачная улица. За околицей будто бы прибавилось свету — развернулись во всю ширь заснеженные поля, словно залитые парно-пенным молоком, и впереди, куда вела дорога, открылся чистый, слепящей голубизны краешек неба. Все вокруг: небо и земля, дальний лес и ближняя былинка на меже — все, что охватывал глаз, имело свою резкую, словно обновленную окраску, как это и бывает после мартовской метели. И все вместе пахло весной, одуреть можно.

Лошадка круто сбавила шаг. Дед уже взялся за витень, да разглядел что-то впереди — соскочил с саней. Высохший на жизненном ветру, он был легок на подъем и на ногу. Вернулся с охапкой сена, вытряхнул из него снег и положил в передок, по-хозяйски прихлопнув-примяв.

— Поехали! Потом получишь! — сказал он лошади, и та затрусила по-прежнему. Видно было, эти два старика понимают друг друга, как говорится, сработались, спелись. — Вот я и говорю: век-то наш какой? Ростишь, ростишь этих самых детей — и что? Вырастил, на ноги поставил — вот и весь наш век. Дальше ты уж без голосу, без силов. Дальше уже само собой пойдет. Без тебя.

— Неладно вроде говоришь, дед Петрован.

— Эх, все ладно, чего там! Такой наш век — вырастить детей. Ну, ежели здоровьишко останется — это самое, понаслаждайся. Сколь можешь и как можешь. Чего еще? Вся жисть и держится вот этак-то.

— А как же бобыли?

— Это которые без детей? Так ведь и они не в лесу живут, на обчество робят. А обчество — это что? Половина ребятни, половина взрослых. Два жернова. Оба крутятся в разные стороны, делают муку. Мука — это и есть тебе жисть. Хлеб, это самое.

— Дед Петрован! Ты меня разыгрываешь, что ли? Все какие-то мудреные слова говоришь!

— Нюр-ра! Тебе еще только маяться, а я уже намаялся! Вот так! — он полоснул себе по горлу. — Эх, что там говорить! Было время — ни белых, ни красных не признавал. Старуху прятал, дитя первое прятал, сам хоронился в погребе — выжить бы, выжить да пожить после батраков-то. Потом научили белые, плетьми научили-таки! Пошел я против них, всю гражданскую прошел, живой вернулся… Расписаться где — я один крест ставил, старуха — два. А ребятишки наши, это самое, Пушкина, Гоголя и всех остальных наизусть читают, формулы какие-то шпарят без запинки. Говорю же тебе: прикажи — отдам жизнь без разговору. И не потому вовсе, будто отжил свое. Хочу, чтобы ребятишки увидели свое! Вот и суди меня такого, это самое…

Дорога повела вдоль опушки соснового бора. Совсем к дороге вышел молодняк, густой, дружный — сосенка к сосеночке, вплотную, иногда и в обнимку. Они наполовину утопали с сугробах, на них лежал пухлый снег — ни дать ни взять укутанные для прогулки малыши.

— Как назвала сына-то?

— Да еще никак, дед Петрован.

— Никак — не годится. — Старик выбил трубку о передок и полез в карман за кисетом, за «кузней». — Юрий… Вот хорошее имя. Князь такой был. Долгорукий.

— Да на что мне князь-то, дед Петрован!

— А я тебе не князя навиливаю, имя даю! Или вот — Ростислав…

— Подумаю еще…

— Негоже некрещеному долго жить на свете.

— Я его крестить не буду.

— Я не про то говорю. Дело твое — крести, не крести. Без имени, говорю, нельзя жить на свете.

Взвалились на гору — открылась Ольховка — родное село.

— Куда? — спросил кучер на развилке дорог перед мостом.

— Через мост.

За мостом сразу началась освещенная солнцем половина земли. Заструилось в глазах, зазвенело в ушах — от света, тепла и внезапной радости.

— Эх, какая благодать у вас тут!

— Это нас с сыном встречает!

— Дай бог, дай бог, Нюра! Чтоб всегда так!

Дед Петрован откинул поднятый воротник полушубка, сдвинул шапку назад, засунул потухшую трубку в карман.

Улица была пустынна, если не считать овечек да коз, по вековому обычаю выпускаемых на улицу — авось да наедятся оброненным сенцом. Иногда в окнах плющились детские носы. У колодца раскрыли рты три застигнутые врасплох бабы.

— Захлопните рты-те! Ангина, глянь, залетит! — крикнул дед Петрован и ткнул в их сторону кнутовищем. Лошадка дернулась и понесла, снег загудел под полозьями, и стала невнятна дружная бабья ругань.

— Вот уж за что не люблю я этих баб — рты раззявят, шары выпучат, ухи навострят, ничего чтобы не упустить! Уж я свою старуху учил — нишкни! До сих пор мается этой ин-фек-ци-ей. Заразой, одним словом, будь она трижды неладна!

Подвернув к указанным воротам, кучер торопливо соскочил с кошевы и привязал коня к цепочке-коновязи на верее.

— Дай-ка понесу я твоего… Как отца-то?

— Степаном.

— Степаныча!

— Я бы сама бы!

— Ты бы, да еще и сама бы! — гнусаво передразнил дед. — Культуры, этой самой, не знаешь! Кавалер я али это самое?

Из свертка донесся голосок — потревожили! Нюра кинулась отнимать сына, дед стукнул ее по рукам.

— Ну-ну! Попишите у меня! Я таких-то видывал, писклявых, пачками. Открывай калитку!

Пропуская вперед обходительного «кавалера», Нюра ощутила на плече какой-то щелчок. Глянула вверх — а там уже новая капля наливается солнцем. Первая, значит, досталась ей! Вот как у нас сегодня!

В избе, едва сделав шаг от порога, дед Петрован сдернул шапку, кинул ее на пол и принялся креститься и кланяться, уставясь на иконы.

— Чевой ты, чевой ты, басурман, заладил?! — застонало с печи. — Через ково это, через какую нехристь ты крестишься, ирод?!

Старик будто не слышал ничего — только глаза свои остекленил, откланялся, сколько положено, и передал Нюре ребенка.

— Ну, живите с сыном!

— Дед Петрован, чайку бы хоть подождал, выпил!

— Спасибо. Неколи. Я — скорая помощь нынче. Задерживаться не след. Ладно, живите.

— Спасибо тебе большое, дед Петрован! Всем спасибо!

Дед поднял с пола шапку, аккуратно насадил ее на голову и взялся уже за дверную скобу, да вспомнил об обиде:

— А ты, эта самая, которая на печи, прокисла там, знать-то.

И захлопнул за собой дверь.

Нюра ушла в придел, торопливо разделась сама, торопливо раскутала сына. Погрела руки о печь, распеленала — чистенький! Спеленала вновь и дала ему, потревоженному, тугую грудь. И что-то острое, небывало сладкое потекло из груди в рот этому крохотному существу, что-то такое, к чему Нюра за всю эту неделю не могла привыкнуть, да и вряд ли она когда-нибудь придет, та привычка.

Свободной рукой она развязала узелок в белом коленкоре. Детское приданое: простынки, распашонки, байковое одеяльце, все новое. Глиняная кружка, крепко завязанная бумажкой. По запаху — мед. Кулечек — конфеты, дорогие, шоколадные. Надо же… А совсем ведь чужая, приезжая…

Нюра пощупала свои щеки. Они были холодны с дороги, но она знала, что щеки сейчас залиты румянцем. Посмотрела туда, где в простенке висело зеркало, но увидела в нем только отражение пола. И все равно, и все равно она увидела себя: счастливый блеск в глазах, по-новому, по-настоящему вспыхнувшая женская красота!

«Вот так бы всегда, — подумала она, склонившись к сыну лоб в лоб, — всегда бы так: хорошие люди, добрая погода!»

Накормив и уложив сына, Нюра вышла на другую половину избы.

— Мама, где у нас тот таз, помнишь, длинный, цинковый?

Ни звука в ответ.

— Мама, слышь, таз, спрашиваю, где?

— Таз ей! Таз! Для выродка своего! Горе мне, горе-е-е!!!

Нюра слепо уставилась в темноту надпечья и, сдерживаясь что есть силы, сказала:

— Ну, мама, слушай меня. Ты — мать, я — мать. Тут мы с тобой равны. А дальше так: у тебя бог, у меня сын. Тут я сильнее тебя. И кричать на меня, запугивать меня, обижать меня — не смей. Не старайся: ничего у тебя не выйдет.

1

В логу, где были покосы, стояла невыносимая жара. Сено в валках, прошитых и выутюженных множеством дождей, спеклось, побурело и теперь, тревожимое, ржаво скрежетало и удушливо пылило.

Нюра с каждым новым навильником, подаваемым на волокушу все выше и выше, чувствовала, как у нее внутри, где-то под самым сердцем, словно что-то обрывается, а тошнота все растет и растет, подкатываясь к самому горлу. Пот заливал глаза, язык пересох и не ворочался во рту. Временами весь белый свет застилался туманом, и Нюра еле успевала опустить вилы, чтобы опереться.

Нюра знала, что это от голода. Шел июль — самое трудное время года. У многих вышли все запасы. Нюра ела утром жиденькую овсяную болтушку, чуточку приправленную молоком. Давеча она сбегала домой — вон в какую даль! — покормила пустой грудью четырехмесячного сынишку. Самой есть было нечего. По пути обратно нахваталась в кустах переросшего жесткого щавеля, пожевала дудок, и ей стало еще голоднее.

Наконец волокуша наполнилась. Мальчуган-погонщик прекратил борьбу со слепнями, отступил от комолой низкорослой коровы, впряженной в волокушу, и гикнул на нее, воинственно взмахнув длинным хлестким березовым прутом. Корова мотнула головой, зло вздохнула и резким рывком тронулась с места, засеменила так напористо, что еще долго доносилось гудение земли под ее копытами.

Теперь, когда не надо стало двигаться, вдруг обнаружилось, что уже нет никаких сил стоять на ногах. Нюра тоскливо посмотрела в сторону шалаша. Нет, не дойти…

Неподалеку серебрился сонно повисшими листьями ивняковый куст. Под его защитой вольготно разрослись лопухи, потянулись к солнцу разнокалиберными зонтиками дудки.

На полпути туда из рук выпали вилы.

Нюра запомнила дурманящий запах перестоявшейся, опаленной солнцем травы, удивилась своему долгому-долгому падению — лицом вперед, еще услышала хруст подминаемых ею дудок, а вот как коснулась земли, уже не почувствовала…

Когда она открыла глаза, былинки еще раскачивались над нею. Сразу же удивило: почему она на спине лежит?! Падала же лицом вперед! Недоуменно повела глазами и слева от себя увидела Артемия Копорушкина, бригадира, присевшего около на корточках. Нюра вскинулась, одернула на себе платье и только после этого встревожилась:

— Что, что такое?!

Артемий надвинул на глаза тяжелые припухлые веки и смущенно кашлянул. Осторожно так: «К-хе…» Тяжело опершись на корявый батожок, крякнул и медленно выпрямился, утвердился на обутых в чесанки ногах. Неторопливо оглядывая лог, небо, выговорил:

— Ты, это, помягче… Помягче налегай на работу-то… А то ты, это, шибко круто, я погляжу, наваливаешься…

И тут Нюра поняла, что была в обмороке, и, видать, немало времени, коль к ней бог весть откуда успел прихромать Артемий.

— Что-то голова закружилась, — сказала она смущенно, еще оглядывая и одергивая платье.

— Говорю, помягче надо, помягче.

Раскаленный, без малейшего дуновения воздух звенел, простреливаемый во всех направлениях стремительными слепнями и полевыми кровожадными мухами. Здесь, в тени ивняка, в лопухах, было вроде покойнее от них, зато тело горело, будто ошпаренное крапивой, от укусов полуденных беззвучных комаров.

Артемий опять напомнил о себе осторожным покашливанием, опять крякнул, зажал меж колен батожок и выдвинул из-за спины вперед пухлую полевую сумку. Он долго расстегивал ее, медленно перебирал многочисленные отделения, достал наконец что-то, завернутое в серую замасленную тряпичку. С сопением прихромал близко к Нюре, развернул тряпичку и протянул ей сложенную вдвое пшеничную лепешку.

— На-ка, говорю. К-хе. Съешь.

— Да не надо. Зачем?

— Дают — бери, бьют — беги! — сказал Артемий, хрипло хохотнул и бросил лепешку Нюре на колени.

— Спасибо, — еле-еле выговорила Нюра, закрыв заслезившиеся глаза, ощупью нашла теплую и упругую, как нечто живое, бражно пахнущую лепешку.

— На здоровье, — сказал Артемий, отступая. Подождал, кашлянул, крякнул и пошел в сторону шалаша. — Воды, это, пришлю. — Ходил он так же, как и разговаривал, — медленно, неровно, словно носил в себе очень чуткую боль и вынужден был думать о ней денно и нощно. Артемий горбился, кособочился и прихрамывал на левую ногу, тяжело опираясь рукой на батожок.

Копорушкин вместе со Степаном был направлен на курсы трактористов. Проучился же самую малость — заболел и остался неучем. Первым вернулся он и с войны. Рана его была вроде бы пустяковая — она давно зажила, но пуля, пройдя навылет, где-то что-то задела, и Артемий маялся теперь спиной, боль вступала ему и в левую ногу. Бабы жалели его и сокрушенно всплескивали руками: не дай бог и наши все вернутся такими увечными!

Нюра как-то совсем мало помнила его — парень был неприметный. А ныне Артемий ходит в бригадирах. Поставили потому, что просто некого ставить. Правда, не жалует его народ. Но ведь и время-то какое — не до тонкостей. Да и народ-то какой: без малого одни солдатки, вдовы да сиротки.

«Видать, все же человек человеком парень», — подумала Нюра, отрывая от лепешки кусок.

Воду принес мальчуган-погонщик. Он бухнул у Нюриных ног закоптелое на костре ведерко, полное прозрачной, даже на вид студеной ключевой воды, и с шумом свалился в лопухи.

— Спасибо, Минька!

— Спасибо! Мне-то что? Это вон хромой послал.

— Зачем же ты так-то — не баско вроде! — упрекнула Нюра и, ополовинив лепешку, подала кусок маленькому ворчуну.

— Не баско! — сердито глянул тот, делая вид, что совсем не замечает протянутый ему хлебушко. — Его еще не так надо…

— Ешь, Миня.

— Еще чего! — сморщил Миня облупленный нос и, подумав ровно столько, сколько нужно было для приличия, взял кусок. — Это он дал? Ишь, идол, пшеничный жрет!

— Ай, Миня, Миня, поносишь человека, а хлеб его ешь!

— Стал бы я его хлеб есть! Думаешь, это его хлеб?

— А чей же?

— Чей…

Помолчали, не решаясь на более откровенный разговор.

— Сколько тебе лет, Миня?

— Много уж. Двенадцатый.

— Двенадцатый! — вздохнула Нюра и увидела, как насупился парень. Тогда она пошутила: — Вот не пойму, Миня: то ли ты кавалерист, то ли пехотинец! Вроде командуешь четвероногой животиной, а ходишь пешком. И коновозчиком тебя нельзя назвать. Корововозчик? Как же тебя, а, Миня?

— Ковбой.

— Ка-ак?

— Ковбой. Коровий парень.

— Это по-каковски же?

— По-американски.

— А ты, что, американский язык знаешь?

Ковбой презрительно хмыкнул:

— Американского языка нет, есть только народ американский, а говорит он по-английски.

— Ой, батюшки! И откуда только тебе все это известно!

— Откуда! Книжки надо читать.

Доели, попили, подумали, еще попили и дружелюбно посмотрели друг на друга.

— Ты не очень-то слушай его, — сказал Минька, ткнув подбородком в сторону шалаша.

— А чего его слушать или не слушать?

— Чего! Уж я знаю! — многозначительно сощурился Минька, но, почувствовав на себе пристальный Нюрин взгляд, смутился потемнел лицом и буркнул: — Пойду…

Тонкий, худющий, угловатый, загорелый дочерна, он был похож на корявую головню. Без рубашки, без майки, штанины закатаны до колен, задубевшие подошвы не боятся колючей стерни. Идет споро и мягко, как волчонок. На него, кажется, даже слепни боятся сесть. Знает себе цену человек, никого не обидит и себя в обиду не даст.

2

Под вечер работа двинулась легче, слаженнее.

«Коровий парень» как напустил на себя давеча суровость, так и не смягчился. Если бы он частенько не отбирал у Нюры вилы и не накладывал волокушу сам, можно было подумать, что ему жалко и тех нескольких минут, уделенных ей.

— Совсем мужик! — решилась похвалить его Нюра.

— А ты что думала, бабой стану?! — отрубил Минька.

После работы он, перепрягая корову в телегу, прикрикнул на окруживших его женщин:

— Давайте, давайте пешочком! Ишь, подкатываются! — И переиначил в своих интересах известную поговорку: — На корове в рай не проедешь!

Уходя, женщины со смехом норовили огреть его по спине, по загривку, ущипнуть где попало, дернуть за ухо. Он хватался за прут, старался выкрикнуть баском мужское: «Но-но!», но голос его срывался, и это вызывало еще больший смех.

— А ты оставайся! — сердито буркнул Минька проходящей мимо Нюре. — Запрягай давай. Сумеешь? А я пойду свежего корму ей накошу. Жрет, как молотилка! — Вскинул на плечо огромную косу и пошел в кусты, где еще оставалась нетронутая трава.

Но вышло все не так, как он распорядился.

В опустевший лог, откуда ни возьмись, с шумом и гулом ворвался впряженный в легкий ходок вороной жеребец. В плетенке, приподнятый натянутыми вожжами, сидел бригадир.

— К-хе… Садись, Нюра. Подвезу.

От темных кустов с большой охапкой травы спешил Миня. Когда Нюра села в ходок, жеребец тотчас же рванул с места, и она, оглянувшись, увидела длинный высунутый язык ковбоя и его плавающий в воздухе кулак.

— Ты чего? — встревожился Артемий смехом Нюры.

— Минька вон — чудной больно!

— Бить его некому, — сморщился Копорушкин.

— Да за что же! Такой славный парнишка.

— Когда спит, говорю…

Нюра притихла. Ей стало неуютно, зябко. И если бы не крайняя усталость и не желание поскорее добраться домой и пасть на кровать пластом, она выпрыгнула бы из ходка и добралась до села на тихоходной повозке, где был такой суровый на вид ездовой.

Однако бригадир почему-то не спешил дать волю жеребцу, и тот подвигался еле-еле, больше пританцовывая на одном месте от избытка сил и нетерпения. В полуверсте впереди, на гребне увала, мельтешили черные фигурки женщин и явственно доносились голоса. Совсем близко сзади тарахтела телега, слышалось обозленное понукание ковбоя.

Солнце село уже давненько, но заря, казалось, все не спадала, и сумерки пробирались низко по земле, сгущались пока только в логах и ложбинках. Заметно свежело, и при этом как бы обновлялись запахи цветов — они становились чище, прозрачнее.

— Слышь, чего я говорю, Нюра… — начал Артемий, когда выбрались из котловины. — Я говорю, завтра иди-ка ты, это, на картошку. Оно легче. И ближе к дому-то. На обед ли сходишь или, это, так, ребеночка проведать…

Верный своей натуре, Артемий тянул речь вполголоса, и, чтобы понять его за шумом колес, Нюре приходилось слушать с большим напряжением. К тому же он имел привычку говорить в сторону, куда ему вздумалось в этот момент посмотреть, а сейчас он смотрел куда угодно, только не на Нюру, трудно было понять, заботится ли он о том, чтобы его слова кто-то услышал.

— Осот там забуйствовал. Задавит еще картошку-то. Так вот… говорю, иди туда завтра. Возьми тяпку и иди. Трудодней не меньше заробишь, я тебе говорю. Да и травой запасешься мало-помалу. Для коровы. Это точно…

Нюра молчала. Она не знала, благодарить ли ей бригадира, но понимала, что такая перемена в ее жизни, пусть и временная, просто спасение для нее. С начала сенокоса она не видела ни дня, ни ночи, ни дождя, ни ведра — все слилось в одну сплошную страду. Надо было не отстать от людей на колхозных лугах, надо было успеть прибрать сено на своем покосе. Мать плохо помогала — больше кряхтела на печи. Ладно хоть было с кем оставить сынишку. Но тот не на шутку прихварывал в последнее время, и Нюра изводила себя упреками, что забыла о нем, бросила. От ее кратковременных набегов с покоса домой проку было мало, к тому же еще они только пуще изнуряли ее самое. А пропустить целый рабочий день для ухода за больным ребенком она не могла: колхоз авансировал мукой сообразно с тем, кто сколько трудодней выработал за пятидневку. Единственная кормилица в семье из трех едоков, Нюра жила в эти дни впроголодь. Просевая овсяную муку, она прожаривала ее в печи — получалось нечто вроде толокна, которым и кормила больных. Колючие отруби шли в болтушку, которою питалась сама Нюра. Мало что оставалось на ее долю и от молока. И на огороде еще нечего было брать, кроме зеленого лука и свекольной ботвы. Трудный, самый трудный месяц — июль. А тут еще эти тревожные вести с фронта: немец дошел почти до Волги, рвется к Кавказу. И от Степана — ни весточки…

— Еще что скажу я, погоди-ка, — остановил Артемий Нюру, когда она спрыгнула с ходка у переулка к дому. — Это… ты приди к нам… Вечерком — вот сегодня хоть. Или утречком завтра раненько. С мешочком, говорю, приди. Поди, малость наскребем мучки хорошей-то… Чего уж маяться.

Ничего на свете не изменилось бы, говори Артемий хоть еще час, если бы он на один короткий миг не взглянул на Нюру и не встретился с ее глазами… Такие глаза бывают у затравленного зверя. Но коль уж они, такие глаза, принадлежат человеку, как, должно быть, одиноко, нечеловечески одиноко чувствует он себя на белом свете!

Нюра увидела глаза Артемия и поверила его словам.

— Оно, глядишь, и малышу своему, это… что-нибудь испечешь вкусненькое… А от овсянки-то, это, и взрослый взревет.

От доброй усмешки глаза бригадира совсем закрылись — такие тяжелые, припухлые веки были у него. Да и лицо у Копорушкина одутловатое, зарастающее курчавым светлым волосом. Когда ни встретишь Артемия, все кажется, что он только-только встал с постели, что лицо его сковано сонной одурью, облеплено пухом дрянной, прохудившейся подушки. А вот глаза, глаза! Отчаянные, колючие, убегающие… Неужели он в такой большой обиде на жизнь? Или все та же боль от ранения не дает ему покоя?

— Так, это… приходи, Нюра, к-хе!

— Да зачем это, Артемий… — еле слышно проговорила Нюра и, с большим трудом вспомнив его отчество, запоздало добавила: — Прокопьевич.

— Зачем… Ты не подумай, я не милостыню тебе даю. Расплатишься. А уж когда, как — видно будет. Чай, не последний день вместе живем… И еще что скажу, ты бы денька два отдохнула, побыла дома… Н-ну, мол, ребеночек прихворнул… и все такое. Оно ведь бывает…

«Чего там бывает! Уже есть!» — мысленно вскрикнула Нюра.

— Ладно. Приду, — безнадежно пообещала она и поспешно бросилась в переулок.

— Хоть сегодня! — успел сказать ей Копорушкин, на этот раз чуть погромче и чуть поживее.

3

Бригадир сказал правду: на картошке было намного легче. Да и поле находилось совсем рядом с селом — только речку перейти. Прихватив вязанку наполотой меж грядок травы, Нюра еще далеко до обеда сбегала проведать сына. Сходила и на обед. Худо-бедно, поела. Отдохнула малость. Благодарная, она трудилась на полосе без передышки, в резвом запале, и успела сделать больше тех, кто оставался на поле с утра до вечера. А картошка и вправду была запущена донельзя.

— Смотрите, бабы, — собрал бригадир на Нюриной полосе всех женщин и девчонок. — Вот как надо оборотить…

Нюра не знала куда глаза девать и еле поняла, в чем ее заслуга. Оказывается, осот выпалывала с корнем, траву подбирала чисто, картошку окучивала высоко, ну все равно как бы у себя дома, в огороде. Другие же делали только так, чтобы из сорного травостоя мало-мальски выделилась картофельная ботва, и — айда дальше! Тяп-ляп — сбил верхушки осота, тяп-ляп — чуть взрыхлил землю, а со стороны посмотришь, с дороги, например, — что у Нюры, что у других — все одинаково выглядит.

— Всем так делать, к-хе… Как у Нюры… Назначаю… это… звеньевой. Требуй, Нюра, с них такую же работу, как, понимашь, у себя. А я с тебя спрошу… Поняли?

И ни разу ни на кого не взглянул.

А женщины исхлестали Нюру молчаливыми косыми взглядами и молча разбрелись по своим полоскам. Осталась около нее лишь Фрося, худющая, болезненная женщина. Взглянешь на нее — одни глаза да зубы на лице, а платье продувает ветром, будто нет под ним никакой плоти.

— Что, под бригадира подлаживаешься? — спросила она с нехорошей улыбкой.

Нюра промолчала.

— Сколько муки пообещал?

Нюра обомлела.

— Ладно, — смилостивилась Фрося, — дело твое.

Она как бы сдернула улыбку с лица — так быстро изменилось его выражение, но зубы, крупные, желтые, остались обнаженными. Кожа на Фросином лице, казалось, так ссохлась, что женщине большого труда стоило сомкнуть рот. И было видно, как она дышит — чуть ли не из последних сил. А год назад — подумать только! — всего лишь год назад цветущая и жизнерадостная женщина была…

— Как, намаялась с ребенком, Нюра?

— Достается.

— А со вторым, думаешь, легче будет?

— Откуда второй-то?

Фрося улыбнулась страшной улыбкой — не только зубы, но и все десны на виду — и махнула рукой:

— Куда ты, девка, денешься. Любишь кататься — люби и саночки возить. Я вот вздумала выкинуть, так вон что от меня осталось… Чуть в деревянный бушлат, как говорят вояки, не завернулась… Ладно, дело твое, — повторила она и побрела на свою делянку.

Нюра долго не могла приняться за работу.

Вчера она сходила-таки к Копорушкину. Вошла во двор — похолодела: черная громада собаки подкатила к ногам, деловито обнюхала и отошла прочь. Вошла Нюра в дом — растерялась: фитиль в лампе был привернут и никто не отозвался на приветствие. Хотела уже уйти, да кашлянула для приличия, и кто-то тяжко застонал в приделе. Долго пребывала Нюра в страхе, пока не поняла, что это Артемий раскачивается спросонья: стонет, вздыхает, кряхтит, прокашливается — и все с присущей ему замедленной обстоятельностью. Вышел к гостье согнутый в три погибели, еле дотянулся до лампы, еле прибавил свету.

— Вот… прилег было… К-хе… Раскис.

Все страхи, какие трясли Нюру, пока она шла сюда, улетучились. Признаться, больше всего она боялась встречи с матерью Артемия, та тоже была в церковной «двадцатке», боялась разговора с нею: «Как твоя мать? А ты вот пошто такая, и не стыдно тебе?» Теперь же было очень жалко Артемия, и только. И было совестно, что она своим приходом причинила ему столько беспокойства. А он вдобавок к муке — чуть ли не полпуда! — наложил полную кружку меда.

— Опорожнишь, захвати с собой на работу. Там и вернешь ее, — сказал он, щелкнув по кружке.

Вот и все. Никаких скользких намеков, никаких таких приставаний. Только то дивно и показалось, что проводил Нюру за ворота. Но тут собака тому причиной была: приучена впускать, но не выпускать чужих. Если не провожает хозяин.

Но откуда же Фросе известно, что свое участие в чужой судьбе Артемий обязательно подкрепит одолжением муки?!

Женщина, особенно на селе, рано или поздно обязательно вовлекается в круговорот сплетен. Нюра избежала этой участи. В девках не до сплетен было, хотя подружки подзывали пошушукаться, а в бабы вышла — сама предметом сплетен стала, отстранилась ото всех. Так теперь и держалась в одиночку, и сплетни проносились мимо нее. Иногда разве, как сейчас вот Фрося, подойдет кто-нибудь, прогундосит что-то, а Нюре оно и невдомек…

— Ну, пошло дело, — сказал вечером Артемий, по дороге домой догнав Нюру с вязанкой травы и подсадив ее в ходок. — Заработало сарафанное радио!

— А что? — замерло сердце у Нюры.

— Болтают про нас с тобой, — после долгой раскачки сообщил бригадир. Нюра на ходу выпрыгнула из ходка. Артемий резко осадил жеребца. Усмехнулся, глядя куда-то немножко мимо Нюры: — Ну?.. Ты-то хоть не дури, говорю… Пусть болтают. Тебя-то, это, не убыло ведь. И меня не убыло. И их, это, не прибыло… Садись знай. Всегда всем назло делай и всех в дураках оставишь, понимашь. Эдак-то…

Подвез к самым воротам, как ни протестовала Нюра. Когда она поблагодарила его, Артемий отмахнулся:

— Да ладно! Может, это, ругать еще будешь…

— Да за что же?! — возразила Нюра, но жеребец уже унес Копорушкина.

«Вот не успеет человек сделать другому добро, а сплетня уже летит по селу, барабанит в окна!» — думала Нюра, стоя у своих ворот, и ругала себя: зачем пошла к Артемию, подвела его под людские пересуды? О себе она не думала.

Наутро по пути в поле Нюру нагнал на своей телеге ковбой, опять ухитрившийся выехать без седоков.

— Здравствуй, Миня! — обрадовалась она ему и подобралась, чтобы на ходу вспрыгнуть в повозку. Но коровий парень равнодушно, будто по придорожному кусту, скользнул по ней взглядом и загорланил:

— Э-эг-ге-ей! Пошевеливайся дава-а-ай!

Корова прибавила скорости, хотя и трудно было понять, бег это у нее или все еще шаг. Нюра осталась стоять на месте как оплеванная…

4

— Загуляла опять! — встретила дома мать и длинным костлявым пальцем задолбила воздух далеко перед собой. — Вон! Вон нехристь-то твой валяется — бог никак все не приберет! Так тебе мало одного, мало?! Водись с ним теперь сама!

— Мама… Если так, я лучше уйду из дома. Живи спокойно, как тебе по душе…

— А-а-а! Вон ка-а-ак! Мать бросать?! Больну-у-ую?!

Послушала, послушала Нюра, да что есть силы грохнула кулаком по столу, и в наступившей тишине веско сказала:

— Хватит, мама. Сколько тебе говорить… Не до гульбы мне. И ты ведь хорошо знаешь: у моего сына есть отец.

— У всякого поросеночка есть отец, да не знамо, в каком стаде пасется.

— Эх, мама… да еще бабушка! Для кого только ты живешь!

Мать запричитала что-то слезливо и бессвязно.

Нюра тяжело прошла в придел, как подкошенная свалилась на кровать, дала сыну грудь — только и запомнила его робкие, слабые прикосновения.

Такие кошмарные видения наваливаются на человека, наверно, только с болезнью. Очнись — ничего толком и не припомнишь, а за ночь измаешься, словно тебя по пыльной и горячей дороге версты три проволокли. Нюра несколько раз приходила в себя, подолгу смотрела на чуть синеющие окна, все собиралась встать: она хорошо помнила, что легла без ужина, даже не умылась, придя с поля, не разделась, ложась в постель. Одолевала слабость: стоило чуточку смежить веки, как открыть их оказывалось невозможным, и ее тотчас же захватывали путаные, изматывающие душу видения…

Вот кто-то осторожно царапает по оконному стеклу. С легким скрипом раскрываются створки, и чьи-то руки тянутся в избу, нащупывая край подоконника, вот появляются в окне голова и туловище. Кто-то медленно-медленно, должно быть, стараясь не шуметь, лезет из палисадника в дом. Не слышно ни шороха, ни скрипа, ни дыхания, словно это пробирается не сам человек, а только его тень. «Во сне всегда так», — краешком сознания отмечает Нюра.

Вот тень уже в избе и так же бесшумно движется к кровати. И чем ближе, тем больше она становится — растет. Закрыла окно… Потемнело в приделе, а когда тень оказалась совсем рядом, от нее стал исходить шорох, как если бы человек снимал с себя одежду. И точно, тень подалась к ногам, освобождая синие проруби окон, становясь видимой сама, повесила пиджак на стенку…

Тень?..

Нет, человек…

Человек был в светлой рубашке, и, когда он низко наклонился над Нюрой, она узнала в нем Артемия Копорушкина.

«Надо же! — вяло подумалось ей. — Чего только не приснится!»

Подумала и закрыла глаза. И тут же с ужасом открыла их…

Это был не сон!

Это была явь!!!

Копорушкин различил ее открытые глаза: приложил ладонь к губам, предлагая молчать, присел на край кровати, навалился на Нюру грудью, обдав кислющим перегаром, и прошептал в самое ухо:

— Подвиньсь…

А сам отвернулся, настраиваясь снимать сапоги и все остальное.

Нюра, словно парализованная, не могла даже пальцем шевельнуть. Кричать нельзя — напугаешь ребенка, только и всего… Бороться — нет сил…

— Что же делать?!

Артемий, сняв сапоги, опять наклонился к ней и нетерпеливо шепнул:

— Ну! Что же ты?

— Погоди…

— Чего годить-то, чего?! — заволновался, затрясся Копорушкин и заискал место себе рядом с Нюрой, залапал, затискал ее.

— Погоди… ребенок! — взмолилась Нюра, почти ни на что не надеясь.

— Ну так что! — грубо буркнул ей в ухо Артемий, все больше распаляясь.

Нюра поняла, что еще миг — и все для нее будет кончено. И что после этого ей уже не жить на свете. И ее охватило такое отчаяние, оглушила такая смертная тоска, что она и сама не услышала, как зашлась долгим душераздирающим стоном. Услышала себя, когда Копорушкин ткнул ей кулаком в бок.

— Ты чего?! — шепнул он и сполз куда-то на пол, затаился там.

Из избы донесся натужный кашель матери, потом она хрипло заворчала.

Обиженно захныкал рядом сынишка.

— Ты чего это?! — воспрянул Артемий, когда все стихло. — С ума сходишь совсем!

Нюра опередила его: успела опустить ноги на пол и сесть — Копорушкин лишь ткнулся головою ей в грудь и отстранился, досадливо фыркнув.

— Нельзя здесь, — шепнула Нюра и, опять воспринимая все как во сне, пошла к окну, вылезла наружу, в палисадник.

Свежесть ночи пронзила ее насквозь, заколотила. Крапива ожалила голые икры, опалила, будто огнем. Но все это неожиданно подкрепило ее, она почувствовала себя вдруг собранной в тугой комок.

И когда из окна, неуклюже ворочая жирным задом, в палисадник выбрался Артемий, у Нюры в руках уже был пушистый крапивный веник. Едва Копорушкин сунулся к ней со словами: «Ну, куда пойдем?» — Нюра с силою хлестнула веником по этой зловонной пасти.

Стон.

Хлесть!

Визг.

Хлесть! Хлесть!

Руки Артемия протянулись, слепо зашарили в пространстве.

По рукам, по рукам, по рукам его, подлеца!!!

Копорушкин подхватился и побежал. Перемахнул через изгородь — только прясло затрещало!

Нюра кое-как забралась обратно в избу и неторопливо поужинала. Но вряд ли это был ужин — уже светало.

Она съела целую лепешку, плотную и тяжелую, из пресного пшеничного теста. Выхлебала полную глиняную плошку молока, густого, хорошо отстоявшегося, обволакивающего ложку и губы толстым нежным слоем сметаны. Прислушалась — еще бы чего съела? Подумала — повеселела: доживем до утра.

Пошла на огород, нащипала большую охапку росистого лука-пера и к тому времени, когда взошло солнце, напекла ворох пышных, пахучих, пускающих зеленые пузыри пирожков-луковиков. Пекла их и видела себя в амбаре с милым…

Вот пришла Степанова мать, осведомилась, здесь ли он, и где-то в изголовье, кажется, на сундук, поставила что-то вкусно и горячо пахнущее. Степан привстал навстречу матери, одной рукой натягивая одеяло на подругу. Нюра поймала эту его руку и приложила к тому месту, где сумасшедше колотилось ее сердце. Потом они принялись за горячие, мягкие, тающие во рту пирожки с зеленым луком, запивая их выдержанным на погребе молоком. И целовались, теряя крошки, проливая молоко…

Благодать с пшеничной мукой! Спасибо, Копорушкин! А рассчитаться — обожди, Артемий, рассчитаемся сполна.

5

С обещания начал утро и Копорушкин:

— Я тебя досыта накормлю кое-чем другим кроме крапивы! — сказал он Нюре в поле, подъехав к ней вплотную на ходке.

— Что же ты, бригадир, колхозную картошку вытаптываешь? — не в пример зачинщику громко поддержала разговор Нюра и выжидательно оперлась о черенок тяпки.

— Я тя вытопчу! — все так же тихо погрозил Копорушкин. Он знал, что за ними следят сейчас десятки пар женских глаз, и улыбался миленько, давая этим понять, что они с Нюрой продолжают любезничать после ночи. — Я тебя потопчу, как петух курицу! Поняла!

Теперь он неотрывно смотрел ей в лицо. Вернее, старался смотреть — Нюре ни разу не удалось поймать его взгляд. Она присмотрелась и усмехнулась: э-э, нет, это глаза не загнанного зверя, а зверя, притаившегося для прыжка.

— Чего ты дуришь-то, чего? — как бы успокаиваясь, спросил Артемий и осторожно выполз из ходка. — Чего ты строишь из себя недотрогу? Со Степкой небось… Шибко хвалил он тебя…

Подошел ближе, оперся на палку, приблизил лицо, еще пуще вспухшее от злой улыбки, и угрожающе пробубнил:

— Чтоб сегодня полный порядок был, когда я приду. Поняла, мать твою так?!

Нюра осмотрелась.

Она была одинока в своей беде. Все, кто был в поле, смотрели в их сторону, даже руки приложили козырьками ко лбу, чтобы солнце не мешало, чтобы не пропустить ничего из того, что тут будет. Но — только и всего! Никто с места не сдвинется, чтобы выручить Нюру…

— На тебе «полный порядок»! — выкрикнула Нюра и закатила Копорушкину звучную пощечину.

— А-а-а! Ты э-э-эдак, стерва!

Нюра не стала ждать да выяснять, ударить ли он собрался или просто для устрашения поднял палку. Подхватила тяпку и с размаху, не целясь, сунула черенок в ненавистное лицо… Должно быть, немалую силу она применила: Копорушкин грузно рухнул на землю.

С воем, с дико выкатившимися глазами прибежала со своей полоски Фрося, вцепилась ему в волосы, принялась пинать его куда попало: в живот, в пах, в грудь, в лицо.

— Чего ты лежачего-то! — всполошились собравшиеся вмиг бабы и с большим трудом оттащили ее в сторону.

— Пустите меня, пустите! Он мою жизнь загубил! — вопила Фрося и все пыталась пинком достать ползающего в борозде Копорушкина.

6

— Ты у меня костей не соберешь! — сказал он вечером, поймав Нюру у перехода через речку. — Говорю, ты у меня кровавыми слезами изревешься, если я за тебя возьмусь, стерва!

Нюра из-под вязанки травы тоскливо посмотрела вперед, посмотрела назад: ловушка! Кругом глухие ольховые заросли. Хоть придуши он ее здесь — никто не увидит, никто не услышит… «Вот дура-то, где попалась!» — отрешенно подумала Нюра и сбросила с плеча вязанку.

Совсем не пользуясь для передвижения батожком, размахивая им перед собой и медленно наступая, Копорушкин прижал ее вплотную к ольхово-крапивной чащобе.

— Смирись! — командовал он в полный голос. — Смирись, говорю. Не пожалеешь! Война еще когда кончится… Да и как она еще кончится… Со мной не пропадешь. А так — пущу по этапу. Нет — сам допеку, у меня не вырвешься!

Нюра вспомнила его собаку, приученную впускать, но не выпускать со двора чужих, и почувствовала, как ознобило ей сердце холодком отчаяния.

Где-то в кустах, в стороне от дороги, раздалось фырканье лошади. Нюра было обрадовалась: выручка идет, но тут же осенила догадка — это бригадир припрятал своего жеребца от людских глаз! Давно, значит, поджидал Нюру…

Левый глаз Копорушкина заплыл багровым кровоподтеком. Свернуло набок, засветило недобрым румянцем и нос. Даже рот его кривился, а верхняя губа выдавалась далеко вперед.

— Все, весь колхоз в моих руках! — исступленно, как пьяный, твердил Копорушкин. — А с тобой, замухрышкой, тихоней несчастной, я и подавно чикаться не собираюсь! Не мытьем, так катаньем возьму! Смирись!

Нет, это был уже не тот Копорушкин, который обычно не говорил, а мямлил, не дышал, а кряхтел, не вздыхал, а пристанывал, вообще, не жил, а только раскачивался. Это был другой Копорушкин, и от этого пощады действительно ждать было нечего.

— Пошли! — скомандовал он, кивая в кусты, и взял на изготовку батожок, целясь острым концом Нюре в живот. — Ну?

— Э-эг-ге-ге-е-ей! Пошевеливайся давай! — послышался боевой клич ковбоя, и в ложбинку с отчаянным тарахтеньем скатилась повозка, в оглоблях которой, как подвешенная, болталась комолая корова.

— Садись — крикнул Минька, уставясь на Нюру большими, все понимающими главами. — Подвезу.

Нюра подхватила вязанку и, оттолкнув ею Копорушкина, одним прыжком взлетела в телегу. Под колесами зашумела вода, зачавкала грязь и опять загудел каменистый подъем.

— Спасибо, Миня! — заплакала Нюра, когда выбрались из низины и показались крайние дома улицы.

— Ладно, чего там, — буркнул мальчонка. — Я уж второй раз проезжаю тут. Гляжу давеча: прячется в кустах. Я и виду не подал — проехал мимо. А потом завернул верхней дорогой обратно. Слышал я, как ты его сегодня отделала. Молодец…

— Ой, Миня, Миня! — только и вымолвила Нюра.

— Ну, погоди! — погрозил парнишка назад. — Подрасту — так он у меня на обе ноги захромает!

7

— Приехал следователь, — сказали Нюре как-то в обед. — Вызывает тебя. Иди…

Она пошла.

— Погоди. Посиди, — остановил Нюру на крыльце правления Саввушка, счетовод, кругленький, румяненький однорукий мужик, и подвинулся, хотя места рядом с ним и так было лишку. — Не велено пока что пускать туда. С Артемкой беседует.

Последние слова больно кольнули Нюрино сердце. Копорушкин не ладил с народом, зато дружно жил с председателями, которые менялись нынче часто, ладил он и со счетоводом, бражничал с ним, был в чести у приезжего начальства. Что уж тут значили бы ее жалкие показания…

Саввушка за свою долгую жизнь успел побывать на всех, какие есть, колхозных должностях, знает, где, когда, кем забит каждый гвоздь в хозяйстве, и может пропить любой гвоздь, плюнув на оставшуюся дырку и затерев ее. Ишь как легко выговорилось у него: «С Артемкой беседует…» Тихо-мирно, значит.

— Садись, Нюр. В ногах правды нету.

Нюра присела, настраиваясь молчать, не вступать в разговор с Саввушкой — разговор никчемный, а может, и опасный для нее.

— Нашумела?

В каждом селении есть свой чудак, придурок, семисел-ветрогон, или как хочешь называй его, суть остается одна: он обязан смешить, забавлять людей любым доступным ему способом, оставаясь в то же время вполне нормальным человеком. Эту должность в Ольховке с давних времен занимал Саввушка. «Какой же он однорукий? — говорили о нем. — Одним языком своим столько наворочает, сколько и в четыре руки не сделаешь!»

— Нашумела, спрашиваю?

Саввушка хохотнул, косясь на Нюру, и взялся сворачивать одной левой рукой цигарку. В юности с ним стряслась беда. По первому снегу поехали они с отцом на базар. На обратный путь напились вусмерть. Отцу-то ничего — привычно. Забросил сына в сани, завернул в тулуп: дрыхни. Да не доглядел отец в дороге, правая рука сына выпросталась, до самого дома проволоклась по насту — отняли ее потом выше локтя.

Удел калеки в деревне известен — либо шаромыжничать, либо зубами вцепиться в маломальское, посильное ремесло. На Саввушкино счастье вскоре пошла новая жизнь — колхозы. Кое-какая грамотешка у него была, и его назначили учетчиком. Так и двинулось у него вкруговую: из учетчиков — в кладовщики, из кладовщиков — в счетоводы и опять тем же порядком с самого начала. Все в зависимости от того, какие сдвиги и потрясения переживало в данный момент артельное хозяйство. «Горели» председатели, бригадиры, кладовщики — Саввушка выходил из огня целехоньким: язык у него хорошо подвешен — отговорится, отболтается, насмешит…

Блаженно щурясь, Саввушка выпустил первое, особенно густое и, должно быть, особенно сладкое облачко дыма.

— Из-за чего хоть у вас сыр-бор загорелся?

Нюра не выдержала:

— А шибко хочется знать?

Саввушка, не переставая улыбаться, внимательно всмотрелся в ее глаза. Взгляд его оказался неожиданно твердым и как-то по-доброму, что ли, пытливым.

— Поделом хоть попало ему?

— Стала бы я руки марать, коли не так!

Саввушка встал, расправил под ремешком на кругленьком животе складки рубашки. Она у него была из ситца в мелкий серый горошек по белому полю, из какого бабы шьют будничные платья. Потуже затянул под пояс пустой рукав и, по-гусиному вывернув шею, покосился на солнце.

— Иди, — кивнул он на дверь. — Давно тебя ждут.

— Ка-ак? Ты же говорил…

— Иди, иди. Уж запомнила! — Саввушка медленно, будто пересчитывая ступеньки, сошел вниз и, не оборачиваясь, не показывая лица, вполголоса сказал: — А я письмо от дочки получил вчера. Уже на фронте, шельма… Воюет… Пойти пообедать…

Неторопливо зашагал прочь.

Нюра распахнула дверь и застыла на пороге. Из-за дощатой перегородки, где была председательская половина, доносился прежний, замедленный — в час по чайной ложке — говор Копорушкина:

— Лучше, это… на фронте рядовым бы, чем здесь, это, командовать бабами, к-хе! Они, это, голодные сейчас на мужчин. Доброго слова не понимают… Говорю, это, трудно с ними, поддайся — так разорвут, хе-хе!

Нюра круто вобрала в себя воздух и шумно прошла за перегородку. Ее встретила нехорошая тишина.

Выдвинувшись левым плечом вперед, мужчина в полувоенном костюме барабанил по председательскому столу. У него было длинное синее лицо и измученные, воспаленные глаза. Они насторожились, увидев Нюру, сузились, как бы спрашивая: «Ага, значит, это ты? Ну-ка…»

Нюра затаила дыхание и потупилась.

— Садитесь, Щипанова.

— Спасибо. Постою.

— Садитесь, садитесь.

Нюра присела на указанный стул — возле стола. Копорушкин остался чуть ли не за ее спиною.

— Воюем? — без всякого выражения спросил следователь.

— Робим…

Нюра боялась поднять глаза и суетливо, без толку разглаживала на ладонях ороговевшие мозоли. Молчание следователя еще пуще встревожило ее, она вскинула голову и увидела: тот смотрит на ее руки неотрывным прищуренным взглядом.

На столе стоял зеленый эмалированный чайник. Его, должно быть, только что наполнили студеной колодезной водой: он шершаво запотел по самую крышку.

«Длинный, видать, будет разговор! — тоскливо подумала Нюра и сгорбилась, зажала руки меж колен. — А может, и очухаться не успею: скажет, собирай котомку, и все… Время-то военное, какие тут тары-бары!»

— Ну, рассказывайте, Щипанова, — следователь снял фуражку, оголив большой и светлый, как полная луна, череп.

— Это про что рассказывать-то?

— Как вы тут трудовую дисциплину разлагаете, забываете, какое время сейчас, и руку на бригадира, на фронтовика, поднимаете…

— Так он уж, поди, рассказал все…

— А вы, что, не хотите за себя постоять?

— Попробовала… вот вы меня и допрашиваете…

— Вот и расскажите толком — как и что.

— Да что уж там! Все равно ему больше веры! А была бы моя власть, я бы ему…

— Вот видите! — обрадовался Артемий.

Следователь молча махнул на него рукой.

— Добрые люди на фронте жизни свои отдают, — продолжала Нюра, — а он тут с жиру бесится…

— Я уже был на фронте!

— …как беспривязный бык, ходит дуроломом по ночам, влезает в окна…

— Ты чего выдумываешь, стерва!

— А ты приди-ка, забери свой пиджак, а не то сожгу его в печи, — спокойно ответила Нюра и краешком глаза увидела, как судорожно захлопнулся разинутый для сквернословия рот Копорушкина. — И за «стерву» ты мне ответишь…

Нюра пристально всмотрелась в следователя. Тот глядел на нее в спокойном выжидании. Нет, взгляд его не был ни поощрительным, ни доброжелательным. Но видно было, что человек понимает все как надо и за правду постоит, правду в обиду не даст. Нюра глубоко вздохнула, почувствовала неожиданное облегчение и тут же вновь напряглась, чтобы единым духом высказать то, с чем она сюда пришла, что не давало ей покоя все эти дни.

— Вот пишут в газетах, люди рассказывают: там, где немец хозяйничает, иуды, предатели объявляются — наши же, считалось, советские люди. Не знаю, что это за люди, как они на это решаются, но вот, случись что, не дай бог, конечно, это я к примеру говорю, — случись что, захвати нас немец, я бы… Я бы не захотела остаться в селе с ним вместе, — Нюра брезгливо кивнула на Копорушкина. — Я вот ни на столечко не сомневаюсь, чем он тут займется… Он уже сейчас грозится все прибрать к рукам.

Копорушкин взвился как ужаленный.

— Ах, ты… Я тебе!

— Тих-ха! — оборвал следователь.

Скрюченная, словно укороченная, правая рука его судорожно дергалась, а полусогнутые, с гладкой и блестящей бледно-розовой кожей пальцы мелко-мелко дрожали. Вроде рука как рука, но видно, что им, этим пальцам, уже не ожить, что рука оставлена человеку войной просто так — для видимости, чтобы рукав не пустовал.

— Вы идите, Щипанова! — следователь махнул здоровой рукой, не сводя с Копорушкина пронзительного взгляда. — Идите. Работайте спокойно. А с ним я поговорю. И он у вас будет шелковый.

Нюра быстро вышла из правления.

Бабы встретили ее в поле настороженно. Но не выдержали долго, спросили:

— Ну, что тебе сказали?

— Какое наказание обещали?

Нюра, берясь за тяпку, поплевала на руки и с затаенным озорством спросила:

— За что же меня наказывать?

— Да как нето?!

— Ты же вон как его…

— А не лезь он!

— Так неужто Артемку накажут?!

— Его. — Нюра, чувствуя в себе какую-то новую, окрыляющую силу, совсем развеселилась: — Он ведь сам наказывал вам: слушайтесь Нюрку! Вот и слушайтесь пока. А Артемку сейчас в шелка оболакивают…

И правда, после этого Артемий Копорушкин ходил тише воды, ниже травы — шелк шелком. От бригадирства его постепенно оттерли другие фронтовики, прибывающие домой на поправку или подчистую. И опять ушел человек в неприметные.

Пес шальной, попадись он навстречу, и тот посмотрит в глаза человеку: друг ты ему или враг?

А этот…

Этот, этот! Дай-ка ему волю!

1

Однажды утром в колхоз приехали солдаты запасного полка, что размещался в районном городке. Они должны были заготовить и вывезти для своей части картофель. Нюру вызвали в правление.

— Ты сажала картошку, ты за нею ухаживала, — сказали ей, — тебе и лопаты и весы в руки. Действуй!

— Будем знакомы! — козырнул ей высокий стройный офицер с черной повязкой на левом глазу. Блеснув звездочками погон — старший лейтенант, — он отдал мягкий поклон, протянул руку: — Слепышев-Чистяков.

Нюра рассмеялась.

— Правильно! — подтвердил старший лейтенант. — Почти Голенищев-Кутузов.

— Да я не над этим! — соврала Нюра. — Никто еще со мной так не здоровался. С поклонами.

— Тоже верно. Кроме меня, никто не мог это сделать.

— Ох уж!

— Да уж! — сверкнул единственным глазом старший лейтенант и еще раз церемонно поклонился.

Посмеялись вместе, от души, в то же время зорко наблюдая друг за дружкой.

— И мастерица же вы зубы заговаривать! — спохватился он. — Имя ваше, имя?

— Нюра… — почему-то смутилась она.

— Очень приятно! — офицер легонько щелкнул каблуками и опять склонил голову. — Это, что, чисто уральское имя?

— Зачем? — еще пуще смутилась она. — Анна… Чего же тут чисто уральского?

— А-а-а! Ан-нуш-ка! Анюта! Так бы и сказали!

Нюра совсем потерялась. За всю жизнь второй человек величал ее так полно: Степан, прощаясь, назвал ее Аннушкой.

— Я причинил вам боль? — полувопросительно сказал старший лейтенант и вывернул ладони вперед: мол, сам не пойму, как это у меня получилось. — Прошу прощения.

«Ох, и зорок же ты!» — подумала Нюра и благодарно посмотрела на него. Но это было очень неудобно — смотреть человеку в один сохранившийся глаз и стараться не замечать на другом траурную повязку, которая пересекала наискосок высокий светлый лоб и закрывала висок, развороченный пулей ли, осколком ли… Понимал это неудобство и сам старший лейтенант: стоял к Нюре чуточку бочком — насколько позволяли правила приличия.

Они уже вышли из правления и теперь были неподалеку от машин с двумя-тремя солдатами в каждом кузове.

— Старший сержант! — вдруг зычно гаркнул офицер, не на шутку напугав Нюру. — Никуленок! Ко мне!

Из кабины первой машины вывалился низенький, полненький кривоногий человек и потрусил на зов командира суетливо, но ничуть не быстрее, чем если бы кто-то другой шел это расстояние обычным шагом. Весь его вид, все его повадки — смесь хорошо привившейся армейской исполнительности и неистребимого природного лукавства — говорили, что он, если только разобраться, никакой такой не старший сержант, а просто пожилой, много повидавший дядька.

— Знакомьтесь, — предложил Слепышев-Чистяков.

— Иван Филиппович, — назвался старший сержант без промедления, и его черные с проседью усы разошлись в улыбке по сторонам.

— Нюра…

Иван Филиппович, не переставая улыбаться, всмотрелся в нее и тихо выдохнул:

— Аннушка, значит!

— Да ну вас! — взмолилась Нюра, пряча вдруг заслезившиеся глаза. — Что вы все: Аннушка да Аннушка! Нюра я!

— Ты-то, может, и Нюра, — опять вздохнул Иван Филиппович и деловито обратился к командиру: — Какие приказания будут, товарищ старший лейтенант?

Тот захлопнул, застегнул планшетку и закинул ее за спину, взял обоих за локти.

— Вы оба, надо думать, хорошо знаете свои обязанности. Постарайтесь обойтись без конфликтов. Наоборот! Побольше солдатской инициативы и… — Офицер сжал кулак, тряхнул им, подмигнул своему подчиненному.

Тот лукаво сощурился:

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!

— А мне здесь еще один вопрос надо решить.

Едва Нюра шагнула к машинам, как в кузовах дружно всколыхнулись, почти в один голос завыкрикивали:

— Эй, чернявая! Милости просим к нам!

— К нам, цыганочка!

— Аза! Аза! Цыганочка черноглаза, к нам!

Нюра еще не сообразила, как ей быть — радоваться или сердиться такому приему, как солдаты разом приумолкли, присмирели, расселись по местам. Нюра догадалась оглянуться и застала Ивана Филипповича заканчивающим какой-то резкий, должно быть, очень выразительный жест. Свирепость мигом исчезла с его лица, и он ободряюще улыбнулся Нюре:

— Вот сюда, пожалуйста, — тихо и ласково сказал, подсаживая ее в кабину переднего грузовика. — Поведешь колонну.

Двинулись. И Нюру мгновенно пронзило холодком небывалого восторга: так дружно, так слаженно и так проникновенно запели за спиною, запели с ходу, как это умеют делать только солдаты. Нюра еще не вникла ни в мелодию, ни в слова песни, но то, что она ехала в головной машине, а за ее спиною пели и что встречные односельчане таращили глаза, провожая возглавляемую ею автоколонну с поющими в кузовах солдатами, оказалось столь сильным и глубоким ощущением для Нюры, что она опомнилась только за околицей. Завершая песню, солдаты с особой силой и значительностью выводили повтор:

— Как эта песня называется? — спросила Нюра шофера, сама уже угадывая это название.

— «Огонек»! — выкрикнул шофер, отчаянно щурясь и так и этак выворачивая голову, чтобы спасти глаза от дыма цигарки. — Недавно появилась!

Еще не смолкла чудесная песня, а высокий чистый голос запевалы уже затянул:

Завопили, засвистели разбойники, выпевая частушки одна озорнее другой, когда подъехали к краю картофельного поля, на котором белели бабьи платки.

И какой невозможный гомон поднялся сразу же, едва остановились машины! Свист, хохот, визг… Здесь верещит девка, стиснутая в охапку, там солдат побежал по полю, по всем правилам военного искусства — зигзагами — увертываясь от увесистых комьев земли. А вот уже и куча мала зашевелилась…

Ну, жди сегодня работы!

Но трехпалый свист Ивана Филипповича мгновенно привел всех в себя, и после минутки смущенного молчания и солдаты, и бабы весь избыток своих взыгравших сил и чувств вложили в работу. Защеголяли друг перед другом ловкостью, ухваткой, легкостью дыхания, какой тяжелой ни была работа.

2

Не прошло и часа, как все четыре машины оказались нагруженными и отправились в город, а сами солдаты пошли по полю нарасхват.

— Чего же вас мало приехало: не хватает на всех! — шумели бабы.

— А мы и этим числом справимся! — храбрились солдаты и брали в руки лопаты, и ворочали, и ворочали землю, начиненную крупными, ядреными клубнями. — Успевайте подбирать, подруженьки!

День раздобрился солнцем, низким и ясноглазым. Высоко в небе, чтобы не мешать светилу, тянулись тонкие перистые, стремительного рисунка, облака. Глядя на них, можно было подумать, что там свирепствует страшенной силы сквозняк. Может, так оно и было, там, высоко в небе.

Здесь, внизу, было тепло и тихо. Синели далекие дали, золотились ближние поля и перелески.

Жирная от минувших долгих дождей земля не пускала в себя лопату, вмиг обволакивала ее пудовым комом. Развороченная, слепила необыкновенной чернотой. И на этой щедрой бархатной подстилке клубни нежно-розовой телесной окраски казались живыми новорожденными существами.

На поле забелели солдатские исподние рубашки, все давно угомонились, слышен был только говор вполголоса, раздавались редкие вспышки смеха, гремели ведра, начиная новый счет выкопанным клубням.

— Закабалили мы вас! — сказала Нюра Ивану Филипповичу, на пару с которым работала, и в ожидании ответной улыбки взглянула на него снизу вверх.

— Это сладкая кабала! — Старший сержант ловко вывернул картофельное гнездо донышком точно кверху, отчего клубни рассыпались во все стороны поровну, и воткнул лопату в пустую ямку. Он сощурил правый глаз, строго оглядел все поле, еще глубже вонзил лопату в землю. — Думаешь, нам внове кататься на машинах туда-сюда? Эге! А вот это — во сне снится! Поработать дома — для дома, для семьи, для… О-о-о! А еще бы нам… Слушай, тезка…

Нюра в немом удивлении уставилась на него. Иван Филиппович усмехнулся и подзуживающе задергал подбородком:

— Ну-ка, подумай-ка!

Нюре вспомнились церковные имена, слышанные от матери: «Феодора», «Иаков», Иоанн». Она рассмеялась:

— А ведь и правда: Иоанн, Иоанна!

— Вот-вот!

— Так чего же тебе, тезка? — спросила Нюра с той веселой смелостью, с которой люди вступают в чистую и надежную дружбу.

— Как бы это, тезка, — поддержал ее дядька, — печеной картошкой к обеду разжиться? Сто лет не едал!

— Да пожалуйста, Иван Филиппович! Вон мальчишки костер палят.

— Тот костер — комариный.

— Ну, можно другой, настоящий. На меже полным-полно коряг. Только не ленись…

— Вот это дело, пожалуй. Ты мне поможешь?

— Да с удовольствием, Иван Филиппович!

— Тогда слушай мою команду!

Прежде всего старший сержант потребовал, чтобы ему предоставили какое-нибудь негодное ведро или бадейку. Нюра принесла ему два таких ведерка. Худые не худые, а выбросить их еще жалко, потому они и попали на картофельное поле. Иван Филиппович наполнил их отборными, один к одному, средней величины клубнями, расчистил, выровнял на поле место и поставил туда эти ведерки с картошкой, опрокинув их кверху дном. Обложил ведерки сухой ботвой, мелким сушняком с межи, корягами и поджег.

— Знаешь, что получится? — спросил, по-колдунски простирая широко раскрытые ладони над занимающимся костром.

— Знаю, — ответила Нюра, глотая слюни.

— Тогда никому ничего не говори!

Они посмотрели друг на друга и разом весело рассмеялись.

Костер загудел в безветрии, завилял дымом из стороны в сторону и разъединил Нюру с Иваном Филипповичем. Тот, свернув цигарку, тоже задымил. Вся его поза, весь его вид говорили: «Мне все наперед известно, а кому что не ясно, спроси — растолкую».

— Иван Филиппович… ты уже был ТАМ?

— Был, Аннушка.

— Ранен?

— В первый раз так, царапиной мальчишеской отделался, во второй раз — навылет… — он ткнул себе мизинцем в грудь.

— Еще пойдешь?

— Дело солдатское.

— А как вот… если, скажем, от солдата давно никаких известий нет? Ни, скажем, казенной бумажки, ни… письма?

— Там всякое бывает, Аннушка. Бывает, от батальона одни клочья остаются. Кому же тут бумажки писать? А бывает, что… — Старший сержант зло сплюнул. — У меня в отделении два олуха договорились: давай-ка так — ты моей бабе, а я твоей милашке накатаем по письму, мол, погиб на моих глазах, похоронен… Ну, я им всыпал перцу! Сам написал в два адреса: не верьте никаким бумажкам, если и придут, живы-здоровы ваши благоверные и все такое. Ишь, нашли чем шутить!

Иван Филиппович всмотрелся в Нюру таким внимательным взглядом, что она смутилась и поспешно отвела глаза.

— Тут так, Аннушка… Надо ждать конца войны — все и прояснится.

3

Останется для Нюры загадкой до конца ее дней: почему она пошла вниз, где розовели кучи выкопанного картофеля, где лесок подходил почти вплотную к полю, почему перешагнула межу и с сильно бьющимся сердцем вошла в светлый, крытый золотом березник и уверенно и точно пришла к тому месту, где сидел старший лейтенант?

Это был край лога, место, где полянка вдруг разрывалась и образовывала нечто вроде воротцев в пустоту: был широк и глубок здесь лог и, заполненный осенней синей дымкой, пугал неожиданным отсутствием горизонта, как сказочный край земли.

Нюра не сразу поняла, чем занят человек в одиночестве. Потом положила руку на сердце…

Человек, сидя на траве, прислонившись спиной к березке, отдыхал… от черной повязки на глазу! Отдыхал, отбросив ее в сторону вместе с фуражкой. Он сидел и потихоньку насвистывал. И Нюре сразу же вспомнился одинокий соловей на пруду, который пел взахлеб всю неделю, пока не началась война.

Только для себя насвистывал офицер. А может быть, и сам того не замечал. Как не, замечает он сейчас и того, что легкий ветер, рождающийся здесь, на краю лога, ласково треплет его светлые юношеские вихры и что низкое сентябрьское солнце, подкрадываясь к нему слева, мягко-мягко золотит ему волосы, лицо.

Нюра не знала, как ей быть теперь. Уйти — услышит. Остаться — увидит, не дотемна же он просидит так, оглянется же… Да и не выдержать Нюре больше ни одной минуты!

И тут, словно сжалившись над нею, старший лейтенант достал из планшета зеркальце, взглянул в него и — сразу увидел Нюру.

Они оба вздрогнули и застыли.

Затем он быстро и ловко, без суеты, натянул на глаза повязку, встал и подошел к ней.

Все пуговицы его гимнастерки были расстегнуты. Открывалась белая грудь, загорелая шея. Вот он, поправляя повязку, поднял руку, и она оголилась до локтя. В лице его, в глазах его — во всем его облике была та светлая открытость и вместе с тем пронзительность, свойственные человеку, до сумасбродства опьяненному каким-то высоким одним чувством.

— Ты что здесь делаешь? — спросил офицер совсем другим, чем утром, голосом — голосом, заставившим замереть и тут же что есть силы заколотиться Нюрино сердце.

— Так… Бродила, — тихо сказала она.

Он в забытьи поискал рукой козырек, смутился, не обнаружив на голове привычного головного убора, поправил мягкий, но хорошо державшийся в заданном положении чуб и сходил на место за фуражкой. Почистил черное сукно околыша натянутым на кулак рукавом. Привел себя в порядок, застегнулся на все пуговицы.

— Хорошо в лесу! — сказал он добро, но… уже прежним, обыденным голосом, товарищеским.

— Хорошо, — подтвердила Нюра и удивилась тому, как быстро все стало на место.

— На руках хочется ходить!

Посмеялись.

— Как там наши, Аннушка?

— Молодцы. Пошли, товарищ старший лейтенант, там, поди, уже печенка готова.

— Какая печенка?!

— Печенную на костре картошку мы так называем.

На опушке Слепышев-Чистяков задержался.

— Может, я позже приду? А то неудобно как-то…

— Нет, так еще неудобней! Да вы не бойтесь, я же не боюсь нисколечко!

— Да нет, дело в том, что…

Нюра тронула его за рукав, потянула вперед.

— Ай-ай, а еще военный! Ничего, кроме сплетен, все равно не будет! Вам-то какое дело до сплетен?

— Но тебе же, Аннушка.

— Самое плохое в своей жизни я уже пережила!

С интересом и уважением они всмотрелись друг в друга…

Сели за обед — общий, какого еще не бывало на здешних полях. Женщины угощали своей нехитрой снедью солдат, те своим сухим пайком — женщин. Иван Филиппович вывалил на расстеленную плащ-палатку кучу хорошо пропеченной, бесшабашно растрескавшейся, аппетитно дымящейся картошки.

— Налетай — не стесняйся, имей совесть — оставь повару!

Хватило всем досыта. Ели печенку всласть: она рассыпалась и таяла во рту, опьяняла.

После обеда машины пришли и, быстро нагрузившись, отправились в город вторым рейсом. Шоферы пообещались вернуться обратно с ночевой.

А потом… Уж так, видать, было расписано на этот день, Нюра и подумать не успела, как пригласила к себе в гости, на ночевку, старшего лейтенанта и старшего сержанта…

4

Иван Филиппович, войдя в избу, сразу же засучил рукава, вымыл руки, оттеснил от очага Нюру, сам взялся за стряпню. Попутно он взял в словесную осаду Нюрину мать, притаившуюся на печи и не пожелавшую спуститься к людям, и успевал делать сразу два дела — и ужин готовить, и человека просвещать:

— Как, говоришь, зовут-то? Агашей? Хорошо. А что вот болеешь — плохо! Если не секрет, чем болеешь? Ага! К этому я тебе вот что скажу…

И так далее — складно, с чувством, с добросердечным вниманием к человеку.

Слепышев-Чистяков также с ходу умылся и подсел к столу, бегло, привычно проверил, как держится на глазу повязка, как там с волосами. Затем расстелил на столе чистую белую тряпочку и в один миг, как фокусник, разбросал по частям свой пистолет. Тонкие длинные пальцы его двигались быстро, но не суетливо и, насколько могла понять Нюра, все делали с первого раза безошибочно.

Нюра сходила в сенки, намыла таз картошки и пришла чистить ее к столу, к свету. Она и сама знала свое дело неплохо — руки работали, а глаза неотрывно следили за тем, что умеют и могут другие. Офицер поднял голову.

— Ты извини, Аннушка, что я с этим тут разложился…

— Да ничего, ничего, что вы!

— Оружие любит, чтобы за ним ухаживали.

— Эх, сейчас бы ружьишко под мышку и — айда шароварить по лесу! — отвлекся от своих дел Иван Филиппович. — Скорей бы закончить войну к чертовой матери да поохотиться! Аннушка! Где у тебя сковородка? Спасибо. Так вот, Агаша, то, что я тебе советую, это самое верное средство, точно! Я помню, у нас в деревне…

Иван Филиппович вернулся к толкованию материных болезней. Нюра и Слепышев-Чистяков остались опять наедине и с подчеркнутым усердием принялись всяк за свое. Немного погодя она удивленно посмотрела на него: старший лейтенант сопел… Сопел, как самый распоследний мальчишка, который наконец-то добрался до своего любимого дела.

«А ведь ты нисколечко и не старше меня!» — обрадовалась вдруг Нюра, вглядываясь в разрумянившееся лицо гостя, и нахмурилась: «Как же тебе досталось, коль ты так посуровел в свои двадцать — двадцать два!»

Офицер уже собрал пистолет и подкидывал его на ладони, присматриваясь, не обнаружится ли где пылинка. Как у всех окривевших людей, взгляд его был пронзителен, как бы хищен. Только это и суровило его лицо. А так даже его светлый чуб по-мальчишески взъерошился и воинственно целился вперед.

— Где же у тебя сынишка, которым хвасталась? — спросил он, вспомнив о Нюре и вскинув на нее острый взгляд.

— Да умаялся, видать. Спит. — Нюра прикусила губу.

— Мне что-то все еще не верится: есть ли он у тебя? Уж слишком ты для этого молода… — Слепышев-Чистяков тоже пригасил улыбку и не дал ей возразить: — Хочешь подержать в руках эту дуру?

Нюра тщательно, досуха вытерла руки. Дрогнуло и похолодело внутри, когда на ее широко раскрытые ладони лег хитромудро сплетенный узел вороненой стали и потянул руки вниз.

— И это все для человека? — тихо спросила Нюра, так и не осмелившись взять оружие за рукоятку.

— Собственно, не «для», а против человека. Против человека это все, — сказал офицер и освободил Нюрины руки от пугающей ее тяжести. Прежде чем загнать на место обойму, он показал ее открытый конец, где тупо поблескивала пуля. — Вот она, сама личинка смерти.

— Такая маленькая?!

— Маленькая! — Старший лейтенант спрятал пистолет в кобуру, принялся убирать со стола. — Не такая уж маленькая, когда попадает в человека… А вообще-то принято считать: девять граммов…

— Так мало надо человеку?!

— Н-ну-у! — засмеялся офицер и мазнул по лицу чистой тыльной стороной ладони. — Человеку мно-о-ого надо! На меня, например, он потратил целый снаряд, а я — живой! А ведь я еще не считал те, что взрывались в десятках шагов, сколько пуль взвывало, пролетая мимо меня. Ведь все это моя доля тоже.

У печки присвистнул Иван Филиппович:

— Фью-ить! Тут со счета собьешься! А ту пулю, тот осколок, которые долбанут тебя насмерть, ты и не услышишь. И дай бог солдату именно такую смерть! Агаша! Извиняюсь, что имя божье всуе поминаю. Аннушка, давай твою картошку!

— После войны, — задумчиво уставился старший лейтенант на тусклый язычок пламени в лампе без стекла, — после войны специалисты подсчитают, сколько металла израсходовано на каждого убитого. Это будет солидная цифра — в тоннах, пожалуй.

— Это точно! — торопливо откликнулся Иван Филиппович. — Аннушка, луку!

Нюра кинулась было помогать ему, но где там:

— Аннушка, отойди!

Нюра со смехом отступилась от самозваной кухарки и нашла себе новые хлопоты. Достала припрятанное ламповое стекло, протерла его так, что оно превратилось в невидимку. И засияло в избе!

Достала со дна сундука сохранившуюся бог знает с каких времен толстую вышитую скатерть, плеснула ею по столешнице, и еще светлее стало в избе.

— Да зачем это, Аннушка, лишнее! — запротестовал старший лейтенант, а сам отодвинулся подальше от стола. Он снова вымыл руки, причесался и, оставшись без дела, видно было, чувствовал себя неловко, одиноко, как слишком рано заявившийся гость.

— Почему лишнее? Праздник ведь! — засмеялась Нюра и пошла доставать вилки-ложки и всякую такую посуду, выставляемую в деревне на стол по большим праздникам.

Под конец она спустилась в голбец, наложила там полную миску ядреных соленых огурцов, попискивающих под вилкой и остро пахнущих укропом и вишенником. Пошла наверх…

Вдруг будто кто-то толкнул ее в спину…

Эх, была не была!

Ощупью пробралась в нужный угол…

За три дня до войны это было. Нюра решила привести Степана к себе в гости — в час, когда мать уйдет по своим богомольным делам, и загодя припасла пол-литра водки, бутылку красного вина. Того и другого — на всякий случай: Нюра еще никогда не принимала гостей и потому не знала, одна ли водка идет в таких случаях или и вино еще понадобится. Но Степан не соблазнился возможностью выпить: «Да ну ее к богу в рай!» — отмахнулся он и счастливо привлек к себе Нюру…

Она ощупью выбрала бутылку с водкой, а другую опять сунула в угол за столб, присыпала землей.

«Что ты делаешь?!» — словно опять кто-то щелкнул ее по затылку, когда она уже ступила на лесенку.

«Лишь бы вернулся! — отчаянно возразила Нюра. — Лишь бы вернулся! Ведь не водка же его ждет! Я, я его жду!»

— Н-ну-у-у! — безнадежно махнул рукой старший лейтенант, когда она поставила на стол эту заветную бутылку, Иван Филиппович только крякнул. И Нюра рассмеялась, заметив, какими выразительными взглядами они обменялись.

— Ты знаешь, Аннушка, — обиженно замотал головой старший лейтенант, — ты знаешь, сколько стоит сейчас пол-литра водки на базаре?

— Ничего не знаю! И знать мне не надо: она куплена еще до войны, за шесть рублей с чем-то. Да случая все не было.

Теперь ей пришлось доставать и рюмки.

Иван Филиппович проворно подскочил к столу, взял бутылку и сквозь поблескивающую толщу жидкости стал что-то вычитывать на обратной стороне этикетки.

— Верно, — сказал он и пошевелил усами, словно разжевывая прочитанное, понюхал сургуч на горлышке. — Выпущена до войны. Однако…

С тем же проворством он кинулся к вещмешку, из которого давеча уже доставал банки с консервами, и осторожно извлек что-то, завернутое в рябое солдатское полотенце:

— Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! — заторопился он под конец и бухнул на стол вторую, свою, бутылку водки… В избе стало тихо-тихо. Все смотрели, как играет зелеными искрами потревоженная в бутылках жидкость. Сверкали в надпечной темноте и глаза матери.

— Агаша! Что за праздник сегодня по церковному календарю?

Мать невнятно, недовольно пробубнила что-то, но Иван Филиппович каким-то чудом все же уразумел, что она сказала, и подхватил:

— Да я к тому, Агаша, говорю, чтоб нас не обвинили; церковного календаря придерживаетесь, безбожники! Пить-то мы, конечно, по своему календарю будем. Айда с нами! Я на стол подаю!

Мертвый бы ожил, учуяв запахи, что волной поднялись к потолку, когда повар поставил на стол большую сковороду жаренной на свиной тушенке, с луком, картошки, тарелку рыбных консервов, другую — с нарезанным тонкими пластинками салом.

Под ловкими руками Ивана Филипповича огурцы разложились торцами аккуратных кружочков, и кирпичик казенного хлеба расчленился в два ряда ровненьких ломтиков.

— Чего еще вам надо?! — спросил он голосом озорноватого чудотворца и широким взмахом рук как бы придвинул Нюру и своего командира к столу, обернулся к печи: — Агаша!

— Мама, айда с нами!

— Нет…

Пир начали втроем.

Тост был безмолвный. Только пристально, без улыбки, посмотрели друг другу в глаза.

— Что же ты? — в один голос всполошились военные, залпом осушив свои рюмки и увидев нетронутую Нюрину.

— Да я…

Она еще никогда в жизни не выпивала, но изрядно насмотрелась на пьяных, которые несли всякую околесицу и куражились, и потому наивно думала, что вино на каждого оказывает именно такое действие. Ей бы не хотелось нести сегодня околесицу…

— Аннушка, первую пьют обязательно! — мягко, но так, что у Нюры не осталось никакого желания возражать ему, сказал Иван Филиппович и легонько тронул ее за плечо.

Ох, и встряхнуло же белый свет!

Мужчины весело рассмеялись и с двух сторон взялись колотить по Нюриной спине.

— Огурчиком, огурчиком закуси! — советовал Иван Филиппович. — Отшибает сразу!

И пошла работа за столом!

Интересно было наблюдать за мужчинами. Нюра ожидала, что они, подвыпив, начнут делиться своими фронтовыми переживаниями. Не случилось этого. Иван Филиппович всякий разговор искусно переводил в колею охотничьих побасенок и показал себя весьма словоохотливым, открыто и беззастенчиво привирающим рассказчиком. Он с каждой новой рюмкой все молодел и веселел: отбрось его усы, забудь о седине в волосах — чем не добрый молодец!

Его командир же, наоборот, пьянея, делался все молчаливее, медлительнее и не ел, а поклевывал. С каждой новой рюмкой кровь не приливала, а отливала от его лица, и прямо-таки зловещим становился блеск единственного глаза.

Нюре хотелось остановить Ивана Филипповича и попросить рассказать, как живет там, на фронте, человек. Она уже подняла руку, но вдруг поймала на себе пронзительный взгляд старшего лейтенанта, нет, не пронзительный, а — добрый, ласковый, улыбчивый. И не на себе, а…

В дверях придела, протирая кулаками глаза, стоял ее сынишка. Он был в одной коротенькой рубашоночке и в святом своем неведении спокойно светил голым животом и всем остальным, что дала ему природа как мужской особи.

— О! Нашего полку прибыло! — прищелкнул пальцами Иван Филиппович. — Милости просим с нами откушать!

Нюра кинулась к сыну, закрыла его собой, понесла одевать, умывать.

— Ну, давай знакомиться! — предложил малышу Иван Филиппович, когда они за столом очутились рядышком. — Дядей Ваней меня зовут. А тебя?

Малыш вскинул на него большие черные глаза и смотрел так долго, что смутил и такого веселого дядю.

— Скажи: Вова! — подсказала Нюра.

— Вова, — послушно, без всякого выражения повторил сын.

— Очень приятно! А этого дядю зовут дядей Женей!

Нюра и старший лейтенант при этом почему-то посмотрели друг на друга и улыбнулись, словно это их знакомили.

«Вон как ласково зовут тебя!» — подумала Нюра.

Заметно повеселел и «дядя Женя», кивнул и пошел к вещмешку. Долго копался там, пришел и положил перед Вовкой три ослепительно белых, игрушечно-аккуратных кубика сахара. Покраснел отчего-то, долго не мог поднять глаз.

А малыш, не отнимая ото рта ложку, покосился на кубики и свободной рукой, одним пальчиком, потрогал их, передвинул с места на место и оставил в покое, как игрушки, которыми лучше всего заняться после еды. Все одобрили малыша за такую сообразительность: правильно, сладкое потом.

Но к сладкому не притронулся он и насытившись. Он просто принялся играть в кубики, как до него играли, играют и будут играть все малыши мира.

— Ты, Вова, ешь сахар-то, ешь. Им не играют, это — на-ка! — вмешался Иван Филиппович.

— А он у меня еще не знает, что такое сахар! — рассмеялась Нюра. — Он его и в глаза не видел.

Что-то произошло за столом… Нюра обеспокоенно посмотрела на мужчин и увидела, как они сверлят друг друга глазами. Через долгое-долгое время они заговорили, почему-то понизив друг друга в званиях:

— Ты понимаешь, сержант?

— Да, лейтенант!

— Что это вы, мужики?! — неуверенно хохотнула Нюра. — Какая же тут диковина? Родился в войну… Да ведь и не он один, поди-ка, такой на свете в эту пору!

Теперь они оба уставились на нее.

— Дело не в этом. Ты понимаешь, Аннушка… — начал было Женя, но вдруг его лицо перекосилось, как от боли. — У-у-у, подлюки! Бить нас некому!

Он рванул ворот гимнастерки. Опомнился чуточку, посидел с закрытыми глазами. Успокаивающе помахал рукой и быстро вышел.

— Что случилось-то, Иван Филиппович?!

Тот вздохнул убито, уныло покачал головой:

— Ты знаешь, сколько сахару мы отвалили спекулянтам за эту несчастную бутылку водки? В прорву высыпали сахар… А тут… дети еще… Это… Ах, какие мы…

— Да вы что, ей-богу, мужики!

Иван Филиппович выбрался из-за стола и тоже заспешил на улицу. С порога бросил:

— Пойти перекурить это дело…

В избе стало тихо. Нескоро очнулась Нюра и заторопила мать:

— Мама, айда слезай, поужинай — остынет ведь все!

Та с кряхтеньем и пристаныванием засобиралась вниз.

Вова продолжал есть сосредоточенно и деловито, не снимая левую руку с кубиков сахара.

5

Мужиков долго не было.

«Замерзнут ведь! Простынут — потные вышли!» — забеспокоилась Нюра, доставая из чулана самовар. Им не пользовались, пожалуй, с самого начала войны, и он весь позеленел — с тоски по доброму застолью. Вскоре он, протертый и промытый, с довольным урчанием принял воду, засветил всеми окошечками, как сказочный дворец, в который вернулись расколдованные хозяева.

Нюра уложила сына, накинула на плечи ватник и вышла из избы.

Поднявшись выше ворот, луна заливала половину двора холодным, мертвящим светом. В лица мужчин, расположившихся на бревнах под навесом, она светила в упор, и лица казались меловыми, а усы Ивана Филипповича и повязка на глазу Жени — одинаково черными.

— Вы не сожгите мне двор, табакуры!

— Нет, Аннушка, мы не сожжем у тебя двор, — очень серьезно ответил Иван Филиппович. — Уж чему-чему, а курить научила нас война.

Нюра села между ними: справа — Иван Филиппович, слева — Женя.

— А все-таки — какая была жизнь до войны! Бывало, уйдешь в тайгу, мать честная, на неделю, на две — и знаешь, ничего с тобой не случится, и дома все в порядке. — Иван Филиппович зашарил по карманам и тут же оставил это дело, успокоился долгим, затаенным вздохом. Мужики, должно быть, давно накурились: от них несло крепчайшим табачным духом.

— Я самовар поставила, гости дорогие…

— Самовар?! Это хорош-ш-шо! — оживился старший сержант.

— Что-то заскучали вы у меня!

— Глядючи на такую луну, волк взвоет. — Иван Филиппович осторожно сполз с бревен. — Пойду, коли так, заварю крутенького чаю.

— Ой, а у меня нет заварки!

— Это-то у нас есть. Настоящий грузинский… Где там у тебя чайничек, Аннушка?

— В залавке, Иван Филиппович! Ну, шкафчик такой там, в закутке перед печью.

6

Луна уже всползла на крышу конюшни и повисла на острие слеги. Совсем рядом, в летнем загоне, протяжно и шумно вздохнула корова и опять принялась за размеренную, как тиканье ходиков, жвачку. Где-то в соседях сонно лаяла собака. Гав-гав! — помолчит, гав-гав! — помолчит. Прислушаешься, взглянешь в небо — тоска берет и вправду!

— Женя, — попросила Нюра, — расскажи, Женя, как там…

— Там — плохо! — отозвался он хриплым, зачерствевшим от долгого молчания голосом, прокашлялся и начал снова: — Война — это плохо. Нас было пятеро братьев. Остался в живых один я. Вот что такое война.

— И больше у тебя никого-никого, Женя?

— Никого… Война — это начинай все сначала… А как начинать мне, если я уже калека?!

— Ну, зачем же так, Женя!

— А как?! Как?!

Его трясло, прямо-таки колотило.

— Пойдем, Женя, в избу! Тебе холодно, ты замерз!

— Нет. Это не от холода…

— Ну, холодно же тебе! — настаивала Нюра, накидывая на него свою фуфайку. — Вон как бьет.

— Это не от холода! — упрямо повторил Женя и согнулся, сжался в комок, чтобы унять дрожь.

— Сынишка мой вас обоих расстроил. Проснулся же не ко времени, постреленок!

— Нет! Нет! Не смей!

— Ну, ладно, ладно, не буду, успокойся! — торопливо согласилась Нюра и, заглядывая ему снизу в лицо, попробовала пошутить: — Не пьешь — тоскливо, выпьешь — ворчливо.

Женя резко выпрямился.

— Опять я неладно сказала! Да что это за стих напал на меня сегодня — никак не могу в лад попасть!

— Не будем больше говорить об этом, — неожиданно спокойно и твердо сказал Женя, вернул Нюре фуфайку, задержал руки на ее плечах. — Красивая ты, Аннушка, хорошая…

— «Посмотрела — рублем одарила»? — засмеялась она и с холодком в сердце поняла, что положила начало тому разговору, с виду легкому и безобидному, но быстрому и цепкому, который приводит иногда к самой неожиданной развязке.

— Да, посмотрела — рублем одарила, — повторил Женя, не снимая рук с ее плеч. Нюра уже знала, что он дальше скажет, и не ошиблась: — Но если расщедришься на большее — осчастливишь, согреешь…

— Самовар вон, поди, уж вскипел — десятерых осчастливит!

Это была странная игра: обе стороны знали наизусть и свою и чужую роль и все-таки прилежно продолжали играть.

— Ты! Ты одна меня можешь осчастливить, Аннушка…

Нюре дальше следовало возразить так: «Как это — осчастливить? Я не умею…» А он на это опять ответил бы: «Если захочешь, сумеешь!» Так, гладко, по-готовому должна была продолжаться игра. Но Нюра вдруг опомнилась и ответила не по правилам:

— А мое счастье — где оно?

Головы их были в тени навеса, но лунный свет, отражаясь от земли, от одежды, не оставлял их, и они хорошо видели друг друга, знали, что у кого на душе.

— Ах! — коротко и резко, словно отрешившись от чего-то, что сдерживало его до сих пор, простонал Женя и приник головою к Нюриной груди.

Она вся напряглась, замерла, затаила дыхание. Сжалось ее сердце — сжалось в той великой женской жалости, которая зачастую на всю жизнь заменяет ей, женщине, любовь…

Теперь она знала, что сумела бы, пусть хотя бы и на сегодня лишь, пусть только на одну эту ночь, осчастливить человека, ничего от него не требуя взамен. Был он ей чем-то очень близок, чем-то очень дорог…

И в тот самый момент, когда она уже собралась положить ему на голову руку, чтобы приласкать его, — этот человек выпрямился, прощально стиснул ей плечи, встал и тихо, с улыбчивой грустью сказал:

— Знаешь, какие планы были у нас с Иваном Филипповичем на эти несколько суток жизни в деревне? Найти по бабенке и плавать, как сыр в масле… Чего же проще: война — кругом одинокие женщины, выбирай любую!

Он сказал это, повернувшись всей грудью, всем лицом к Нюре, навстречу лунному свету, ничуть не стыдясь показать свое лицо, не стыдясь своих слов.

— И что же? — сказала и осеклась обескураженная Нюра. — Сутки уже пропали… Жалеешь?

— Наоборот! — с улыбкой, с легким поклоном сказал Женя. — Спасибо, что согрела!.. Пошли, Аннушка, к твоему самовару!

И он повел ее в дом за руку.

1

Подходил к концу апрель. Как-то Нюра с двумя-тремя женщинами направилась на дальнее поле жечь старые, почерневшие, чуть ли не вдавленные в землю ометы соломы, которые обозначили местоположение временных полевых токов, густо усеявших поля за годы войны.

Женщины разбрелись поодиночке по всему полю, и вскоре там и сям высоко в ясное небо поднялись витые белые столбы дыма. А тут вскоре пошли горделивые лебединые облака, и, глядя на них, хотелось думать, что начало им дано здесь, над родными полями, что их изготовляют здешние, нашенские, бабы, истосковавшиеся дочерна солдатки выпекают пышные белые праздничные калачи для всего света.

Весна выдалась дружной и жаркой. Все радовало глаз: простор очистившихся от снега полей, высокое палючее солнце, гудение огня, головокружительной высоты столбы дыма, легкие, девственно-чистые облака, бездонное небо. Все радовало глаз, и все было бы мило сердцу — не будь этого полного и беспросветного одиночества!

Нюре вспомнилось ее одиночество на пруду после той далекой июньской грозы…

Но ведь тогда была впереди встреча с любимым!

А теперь?!

Какая-то дикая, беспощадная сила свалила Нюру с ног, заставила кулаками, грудью и головой колотиться о мягкую, податливую, пьяно пахнущую землю.

Нюра колотилась о гудящую весеннюю землю и никак не могла разреветься. В груди все стянулось в тугой и горячий узел — сердце вот-вот разорвется, сдаст, но слез не было. Не было слез, и каждый вздох и выдох давались только через боль, только со стоном.

А дальше с нею и совсем непонятное приключилось: она вскочила и очертя голову кинулась в село.

Прибежала домой, дикая, крикнула с порога:

— Мама! Где Вова?

— Бродит где-тось.

— Давно ушел?

— Не доложился.

Нюра кинулась вон. Ее гнал страх, самый настоящий страх — страх перед чем-то темным, злым и, казалось, неминуемым, страх, который потом, случись что-нибудь и вправду, мы называем предчувствием.

В соседях, где обычно и коротал свои дни сын, его тоже не оказалось. Сказали, что мальчишки всей гурьбой ходили на пруд, но уже вернулись. Васька вот дома, а где Вова…

«Вот… вот она, беда, откуда подкралась!»

— Вась! Вася! Где Вова, скажи, а?

Мальчонка бросил игру, сдвинул брови в один хмурый ком, засопел, похоже, готовый зареветь.

— Вася, где Вова, скажи, милый!

Трехлетний человечишко все же совершил ожидаемый от него подвиг: не чисто, но понятно выговорил:

— Дедушко… его… забрал.

Нюра обомлела.

Такого еще не бывало. Родные Степана не признавали ни ее, ни ее сына. Значит, что-то случилось… Может, дедушка, дед Степан, получил известие какое — известие о т т у д а?

Нюра, все ускоряя шаг, спустилась к пруду, а когда улица осталась позади, кинулась к мельнице что есть силы. У памятного, расщепленного надвое тополя остановилась, присела на оголившиеся корни, чтобы отдышаться, собраться с силами.

Здесь было свежо. На середине пруда еще держался коренной, долгой зимовки, лед. Он был сер, словно закопчен для долгого хранения, и с берега казался сгустком грязноватой, мазутно-мыльной пены. По окраинам, по свободной воде ходила легкая зыбь. Вода еще не отстоялась после вешнего кипения и походила на чуть-чуть приправленный молоком чай. От затвора плотины порывами, то явственнее, то слабее, доносило шум водопада, по-весеннему сердитого и щедрого одновременно.

Мельница не работала. Ворота были на замке. В ту пору в селе, да и во всей округе, вряд ли у кого-то нашлось бы что смолоть. Нюра спустилась вниз за плотину, но и сторожка — кособокая избушка об одном окошке — оказалась запертой.

С новой силой Нюра рванулась дальше, на запрудную сторону, к тем трем домам на отшибе, в одном из которых жил когда-то ее Степан…

2

— Мама пришла! — было первое, что она услышала в доме.

За столом сидели мать Степана, Нюрин сынишка и дед Степан. Они обедали. В избе остро пахло ухой.

Нюра успела лишь принять пристальный и понимающий взгляд Степановой матери, но ответить на него не успела: в глазах у нее помутилось. Не дожидаясь приглашения, она села на лавку у порога, зажала голову руками и тихо, облегченно заплакала: значит, ничего худого еще не случилось, коль такое застолье здесь…

В избе стало тихо.

Пока дед Степан не спохватился:

— Ну, бабы, хватит вам! Размокропогодились! Небо-то ясное вроде будто бы…

— Мама пришла! — повторил мальчонка, вспомнив, что с этим его заявлением еще никто не согласился.

— Точно! — подтвердил слова правнука дед. — Твоя мама пришла. Айда зови ее к обеду — к столу, сказать-то.

— Мама, айда к столу! — с рьяным усердием повторил малыш, а взрослые рассмеялись.

Свекровь — как ее еще назовешь! — подошла к Нюре, подняла ее с лавки, подвела к умывальнику, подала полотенце, усадила за стол, села рядом и только тут деловито спросила:

— Не ела? Пообедай-ка давай с нами.

— Мы рыбу едим! — похвалился сын, привалившись головою к плечу матери и внимательно заглядывая ей в лицо.

— Уху, скажи! — поправил его дед Степан.

— Уху!

Дед Степан вылавливал из чашки окуня и узловатыми, негнущимися пальцами отделял от костей белое слоистое мясо, подкладывая его своему правнуку, с усмешкой приговаривал:

— Потихоньку ешь. Сам из чашки не бери. Окунь, он — колючий. Живо поперек горла встанет, негодник.

Вова, согласный, часто-часто кивал, набивал себе рот и старательно прожевывал, обливаясь, прихлебывал щербу.

— Ты не полной ложкой черпай, а только вот с эстоль, — опять наставлял его дед, но так необидно, ласково и внушительно, что правнук тотчас же схватывал внушаемое.

Дед Степан, как всегда, был острижен наголо. На его лице топорщились только бесцветные брови да седые, аккуратно подправленные усы. Широкие костлявые плечи обтягивала неизменная солдатская гимнастерка, застегнутая на все пуговицы. И, благодаря всему этому, он походил на ветерана-вояку тех былинных времен, когда солдатская служба была уделом всей человеческой жизни.

— Нынче окунь прет — чисто кто гонит его из воды! — промолвил дед Степан, встретившись взглядом с Нюрой. — Сегодня утром враз три пуда вывалил кладовщику! А всего и не помню, сколько отвез нынче на склад. Уж председатель велел повременить с отловом: пусть, говорит, вымечется лучше. И то.

— Деда! — торопливо, похоже, с очень важным вступил мальчонка. — А… а…

Маленький мудрец сбился, забыл, что хотел сообщить, беспомощно зашлепал губами.

— Ты ешь, милок, ешь! — подсказал ему старший. — Здоровей будешь!

И малыш с радостью внял совету первого в своей жизни наставника — опять приналег на еду.

— Ты, Нюра, все в поле? — спросила Степанова мать.

— Все в поле, — сказала Нюра и почувствовала, как отрывисто, чуть ли не грубо это у нее получилось. И все оттого, что она не добавила столь важного в беседе со старшими обращения. Она не знала, как назвать ее, Степанову мать.

— Ты бы перешла к нам на огороды. Все полегче.

— Да нет… — И опять эта заминка! — Мне уж от картошки не отвязаться…

— Тяжело ведь! — вздохнула Степанова мать.

— Нелегко. Да что поделаешь…

— Мужики скоро вернутся, — сказал дед Степан и тут же потревожил хозяйку: — Давай нам, Маша, чайку, что ли.

Чай пили с сотовым медом, оставшимся после пчел, после зимовки. Вова, учась есть его, вызубривал и название:

— М-мод!

— Мед! — коротко отрубал дед.

— М-ми-ед! — тянул правнук, заглядывая учителю в однозубый рот.

— Мед! — выстреливал тот, щуря смеющиеся глаза.

— Мед! — попал наконец в точку усердный ученик и зачастил: — Мед, мед, мед!

— Ешь давай! Богатырем вырастешь!

Перезимовавшие соты были темными, почти коричневыми. Резко обозначались, усохши, провалившись, все ячейки. Мед уже не пахнул так, как пахнет в июле, в день первой откачки. Аромат его отстоялся и стал тонким-тонким.

И Нюре вдруг вспомнился тот вечер, когда она вошла в амбар, чтобы разбудить Степана.

…Дверь оказалась незапертой. Она не скрипнула. Вроде бы вздохнула только. Открывшаяся теплая темнота пахнула коноплей, дегтем, мышами и еще чем-то древним-древним…

Вот это древнее-древнее, как догадалась теперь Нюра, и было запахом ссохшихся сотов, отстоявшегося меда, побуревшего воска.

— Я ведь к чему, — вступила снова Степанова мать, разливая по чашкам душистый, настоянный на какой-то славной траве чай. — Сын-то у тебя без присмотра растет. Не дело вроде бы эдак-то.

Она помолчала, с застывшим взглядом сдувая с блюдечка змеящиеся струйки пара. Тоскливо вздохнула:

— О-ох, да и самой-то, самой! На картошке, я знаю, хребет трещит ведь! Надолго ли тебя хватит?

И опять Нюра перенеслась чуть ли не в четырехлетнюю даль времени — к милому в амбар.

…Пришла мать, осведомилась, здесь ли Степан, и где-то в изголовье, кажется, на сундук, поставила что-то горячо и вкусно пахнущее. Степан привстал навстречу матери, одной рукой натягивая одеяло на подругу. Нюра поймала эту руку и приложила к тому месту, где сумасшедше колотилось ее сердце.

— Поешь, сынок, — слышалось в темноте, — поешь и поспи. Не ходи уж сегодня больше никуда, отдохни ради бога!

— Поеди-и-им! — сказал Степан с напором. — Поспи-и-им!

— Вот-вот! — поощрила довольная мать и ушла…

И ничего она не знала, и в голову ей не могло прийти, что сын ее тогда в амбаре был не один!

Их медовая неделя пролетела незамеченной не только для матери, но и для сельских глазасто-языкастых сплетниц. И никто не слышал, что сказал он Нюре, уходя на войну. Когда Нюра родила, вот уж было хлопот на долю «сарафанного радио»! Но то, что она не стыдилась ни своей девичьей беременности, ни незамужнего материнства и смело, с достоинством называла отца ребенка, сразу сбивало людей со злословья, заставляло добросердечно допытываться, знает ли сам Степан, что у него уже есть сын, велел ли дожидаться его…

Но ни разу за эти годы к ней не подошла Степанова мать. И Нюра теперь не знала, как ей величать бабушку своего сына. Просто «мамой» или же «тетей Машей»?

И зачем она сама здесь? Что же все-таки случилось?

3

— Спасибо, деда! — сказала Нюра, выходя из-за стола, а хозяйку опять никак не назвала, только посмотрела ей в глаза, горячо и признательно, и, зардевшись, прошептала: — Спасибо…

— На здоровье! — в один голос ответили ей, ответили торопливо и, похоже, тоже с немалым смущением.

— Ну, а ты чего молчком потянулся из-за стола? — с деланной строгостью остановил прадед своего шустрого потомка, положив ему на голову широкую, костлявую ладонь. — Что надо говорить-то, отгостившись?

— Скажи спасибо, сынок! — всполошилась Нюра. — Скажи: спасибо, деда, спасибо, баба!

Мальчонка сжался, вскинул на своего наставника отчаянный взгляд. Потом оглядел всех настороженно и все же чуточку плутовато: не разыгрывают ли его взрослые? Мгновенно, с одного взгляда понял, что дело серьезно, и неумело, трудно повторил нужные слова благодарности.

— На здоровье, на здоровье, милок! — радовался дед Степан. — Расти богатырем, да не разбойником! Сразу видать, не бывал в гостях-то, — сказал он Нюре.

— Правда, Нюра! — подхватила Степанова мать. — Вы почаще навещайте нас. А уж ему-то и вовсе каждый день можно бы здесь бывать!

Бабушка ловко оторвала от пола и вскинула к потолку пробегавшего мимо внучонка. С маху же прижала его к груди, крепко и звучно поцеловала.

— Придешь к нам завтра, а, Вовик?

Мальчонка, алый от смущения и радости, сопел и неуклюже пытался оттолкнуться, вырваться из непривычных объятий, избавиться от непривычных ласк. Когда его поставили на пол, он со всех ног кинулся к матери, с головой спрятался в ее коленях.

— Приходите, приходите! — настойчиво приглашала бабушка за воротами, куда она вышла, провожая их. — Свои ведь…

Дед Степан с Вовой ушли впереди, держась за руки и оживленно рассуждая о чем-то. Женщины постояли, помолчали, чувствуя, что просто так расстаться им нельзя.

— Ты прости меня, Нюра, — тихо и тоскливо выговаривала Степанова мать и отводила взгляд в сторону, прикрывала ладонью заслезившиеся глаза. — Давно мне надо было… Спасибо тебе, что ждешь Степку… Все хотела сказать, да…

«Вот сейчас, вот сейчас скажет… — лихорадочно соображала Нюра. — Вот сейчас скажет обязательно…»

— Ты прости меня, Нюра, — повторила Степанова мать, — нам бы давно, давно надо быть вместе, вместе держаться. И вам бы с сыном было легче, и нам бы. Приходите, приходите всегда! Без стеснения!

Нюра благодарно кивала в ответ и, думая о своей матери, не могла вымолвить: «Сами-то нас навещайте!»

— А сына не удерживай, пусть ходит к нам, когда ему вздумается. Спасибо вот дедушке: затащил его сегодня! Увидел, говорит, и не мог оставить. Привел домой, сколько ревел над ним… И я, глядя на него, на Вовку… Чуть ли не напугали его!

Они обе, породненные Степаном, старались не называть его имени, не заговаривать даже о нем, хотя в это время только он один стоял неотступно у них в сердцах. Словно они каждая в отдельности поклялись одной клятвой и теперь, сойдясь вместе, согласны говорить о чем угодно, но не о заветном: ведь они и так отлично понимают друг дружку!

— Сначала я не верила тебе, Нюра, — говорила мать, ласково и внимательно всматриваясь в невестку. — Скажу правду: замухрышкой я запомнила тебя. Да, видать, Степан мой зорче оказался: ты сейчас вон с каждым днем все пуще хорошеешь… Строго бережешь себя, не даешь в обиду сына…

Нюра спрятала лицо в ладони.

— К чему я это говорю? Сынишка твой — все могут обмануться, только не я, милая, — сынишка твой — наша кровь. Как глянула я на него сегодня, так меня и пронзило: наш, наш! Наш! Плоть и кровь!

Свекровь тронула Нюру за плечо.

— Иди, Нюра, — сказала глухо. — Прости меня, дуру!

На прощание они коротко и крепко поцеловались.

— Жди, Нюра, жди! Бог с вами, как там у вас было, пусть впредь будет только хорошо! Спасибо тебе!

Глухо хлопнула калитка.

Нюра вслепую, просто по старой памяти, зашагала по дороге на плотину: из глаз обильно лились тихие, облегчающие душу слезы.

Старого и малого она нашла уже внутри мельницы, оживленно разговаривающих. Дед из хитроумно зарешеченной колоды, в которой неумолчно журчала проточная вода, вылавливал сачком судорожно бьющихся окуней и сбрасывал их в берестяной туесок.

— Ага-а-а, еще один попался! — возглашал старый.

— Ага-а-а, еще один попался! — торжествовал малый.

Увидев Нюру, дед смутился, а малыш пустился в бахвальство:

— Мы рыбу ловим, мама, мы рыбу ловим!

Дед Степан плотно вдавил крышку и подал Нюре тяжелый, подрагивающий от одурелой рыбьей суеты туесок.

— Вот, — сказал он, пряча глаза, — уху ли сварите, зажарите, можбыть…

— Спасибо, деда!

— Спасибо, деда! — с удовольствием выкрикнул сын хорошо выученные им сегодня слова благодарности.

Вдруг дед ссутулился, качнулся в темный угол, и оттуда донеслись глухие, стонущие от усилия сдержать рыдания.

И от того самого предчувствия, что сегодня с утра изводило Нюру, в ее груди опять вздулся тугой горячий узел, перехватив дыхание, смертной тоской стиснув сердце.

1

Коровы заартачились. Сперва они остановились враз, будто по сговору, потом вразнобой задергались в упряжке, но плуг так и не сдвинулся с места. Нюра прикрикнула:

— Ну-ка, вы, без шалостей у меня!

Коровы замотали головами и словно уперлись в закрытые ворота — выставили рога вперед, шумно зафукали в землю, поднимая клубы пыли. Нюра посмотрела на свою тень: вроде бы рановато еще выпрягать их и вести в березник, как это делала она в самый жар.

— Изварначились?! — крикнула она еще раз и взмахнула длинным березовым прутом. Коровы лишь дружно крутнули хвостами. — Ах вы такие-сякие! — вконец обозлилась Нюра. — Я же вам теперь задам! Доброго слова не стали понимать?!

Неожиданно ближняя корова лягнула ее в самую кисть руки, и Нюра так и опрокинулась навзничь, света белого невзвидела.

— Куда это годится? — вдруг услышала она над собой. Услышала, вздрогнула, но голову не подняла. Села и принялась нехотя осушать о плечи мокрое от слез лицо.

— Что случилось, Анна? — встревожился голос за спиной.

Теперь Нюра узнала, кто это стоит у нее «над душой»: это был Иван Михайлович, колхозный счетовод.

— Кор-ро-ва лягну-ла-а-а-а! — протянула Нюра и сама первой засмеялась: такая чисто ребячья обида прозвучала в ее голосе.

— До свадьбы заживе-е-ет!

Нюра из-под локтя взглянула на счетовода, присевшего рядом на корточки. Глаза Ивана Михайловича, как всегда, были печальны, хоть он и шутил изо всех сил.

— Ну-ка, покажи, где… Ого! Крепенько она тебе…

За что?

— У них разве спросишь!

— Ну и плакать ни к чему, — сказал счетовод и подул на Нюрину руку. — Большая ведь уже…

— Копить, что ли, слезы-то? И так всю войну копили, а ее уже год как нет, войны.

Иван Михайлович помог ей встать. Они коротко посмотрели друг другу в глаза.

— Не тот разговор у нас пошел, — сказал он виновато.

Нюра отошла от него шага на два, чтобы стряхнуть с себя пыль, а Иван Михайлович отвернулся, чтобы не мешать ей.

— Ну так за что же она тебя лягнула?

— Да дьявол их знает! Уперлись, и хоть что ты с ними делай! Прямо зла не хватает!

— Ну, не руки же об их копыта обламывать, — сказал Иван Михайлович и легонько отстранил Нюру от плуга. Вроде бы ничего такого больше не сделал, даже прутика с земли не поднял, только коротко присвистнул, а коровы разом налегли на ярмо и натужно засеменили вперед. Мужик двинулся за ними, легонько прихрамывая. Поплелась следом и Нюра.

Иван Михайлович — очень нескладный из-за своего большого роста и необыкновенной худобы мужчина. Эта его нескладность не скрадывалась, а, наоборот, подчеркивалась военной формой, которую он носил неизменно. Ремень, хоть и не туго, кажется, затянут, но столь мало плоти охватывает в своем дисциплинарном усердии, что вчуже сочувствие берет. А ноги болтаются в голенищах кирзовых сапог, как чайные ложки в стаканах. И голова у него кажется не по росту и не по возрасту маленькой, и лицо очень моложавое. Бывают такие: ни дать ни взять — рано повзрослевшие подростки. Голова еще не выросла, лицо еще не огрубилось, а ростом парень перегнал всех известных в округе верзил.

2

Ивана Михайловича, вернее, тогда еще Ваньку Захарова, давненько наделили прозвищем, редким для деревни: «Поэт». Как-то председатель колхоза заглянул к молоденькому счетоводу, только прибывшему с курсов и сменившему Саввушку.

«Ну, как дела, палочки-считалочки?»

«Палочки-считалочки» почему-то густо покраснел и попытался медленно и потому будто бы незаметно стянуть со стола пухлую книжечку.

«Стой! Что это у тебя? Хм! Выхожу один я на дорогу…» — удивился председатель, пропустив под большим пальцем всю толщу страниц и успев схватить лишь одну эту строчку. Уходя, предупредил:

«Ну, смотри у меня! Поэт…»

«Поэт» одевался опрятно, носил галстук — совсем невиданно по тем временам — и был какой-то такой… нездешний, что ли, хотя и родился и вырос в селе. Девушки не то чтобы боялись его, просто не смели подступиться, а за глаза складывали и пели о нем обидные частушки. Смешно: частушки эти, которые, конечно, доходили до него, он записывал в свою какую-то особую тетрадь.

Однажды среди зимы, последней перед войной, Ванька Захаров куда-то исчез, но заметили это люди, только когда он явился обратно, выхватил из розвальней и провел под руку в свой дом девушку невиданной красоты, тонкую и высокую, под стать себе. Потом их видели всегда вместе. Бывают люди, одаренные создавать такие обстоятельства, когда совестно становится кому бы то ни было злословить по их адресу. И Ванька Захаров, «поэт», в силу этих обстоятельств стал сразу и навсегда Иваном Михайловичем.

А затем он ушел на войну и как в воду канул. Ни слуху ни духу.

А Лена… Лена подождала год, потом собралась легонько — чемоданишко в руки — и уехала из села. На родину будто бы. В доме оставила квартирантов — вдову из эвакуированных с двумя ребятишками, наказала: «Адрес пришлю. Будет от Ивана что — перешлешь мне. А ему ответишь, чтобы мне списаться с ним».

Вдова долго ждала адреса, чуть ли не год, а получила — ахнула: «Полевая почта»! Лена сообщала, что прошла курсы радисток, потому и попала на фронт.

Еще два треугольничка пришло от нее. Третье письмо было уже казенное: погибла геройски и все такое…

Однажды, уже в самом конце войны, поздним весенним вечером, когда вдова укладывала ребятишек спать, в дом вошел худой, высокий, заросший сумрачной щетиной солдат. Заросший, худющий — родная мать не узнала бы, а вдова, сроду его в глаза не видавшая, ахнула и кинулась ему на грудь:

— Ива-а-ан, Ива-а-ан!!!

Ревела баба по всем — по мужу, погибшему в первый же месяц войны, по Лене, по всем, кто не вернулся и никогда уже не вернется, ревела и по тем, кому выпала судьба перешагнуть обратно порог родного дома.

— Где же ты был, Иван, где бы-ы-ыл! — причитала вдова. — Не дождалась тебя Леночка, не дождала-а-ась! Где ты бы-ы-ыл!

— На войне, землячка, на войне, — приговаривал солдат.

Иван Михайлович партизанил. В самом начале войны его часть попала в окружение и, плутая в лесах и болотах Белоруссии, примкнула к партизанам. В лесах Ивана Михайловича ранило, госпиталей там, понятное дело, не было, и рана его зажила как-то не так, не по правилам. Когда партизаны соединились с действующей армией и встал вопрос о его годности к дальнейшей воинской службе, врачи сказали Ивану Михайловичу: «Поезжай домой».

Родных у него не было, кроме какой-то тетки-старушки, дальней родственницы, у которой он и поселился, оставив вдове свой дом. Жил бобыль бобылем.

Люди советовали ему: «Да вернись ты в свой дом хозяином! Хозяйка там уже есть — баба надежная, добрая и ничего себе, видная. Старого не воротишь, а новое, когда-никогда, все равно заводить надо. Дети? Ну так что — дети? Их бы у тебя тоже уже не меньше было бы, будь все по-хорошему. Право слово!»

Иван Михайлович отмалчивался. Он не вернулся в свой дом и тогда, когда вдова с детишками собралась и уехала на свою далекую разоренную войной родину. Потемнел весь, с головой ушел в работу. А ее, работы, хватало: за годы войны колхозные дела были изрядно запущены.

3

— Пожалуйста! — сказал Иван Михайлович и с шутливым поклоном показал на коров: мол, это и есть те, о которых она, Нюра, вздумала руки себе обламывать.

Но коровы, дойдя до угла пашни и остановившись без команды, снова всем своим видом давали ясно понять, что это и есть самый последний предел, на большее они на за какие шанежки не согласны, и все тут.

— Ладно, ладно, — сказала Нюра, вытаскивая плуг из пашни. Солнце плеснулось на лемех и заиграло. — Говори, зачем пришел.

— Ты почему, Анна, не являешься на мои вызовы?

— Есть у меня на это время, как же! — она отпустила выпряженных коров, сдержанно пояснила: — Земля вон горит.

И правда, земля, еще три дня назад вязкая и липкая, потрескалась и посерела, словно посыпанная золой. Даже свежеперевернутые пласты уже покрылись поверху пепельным налетом, и за коровами, перебирающимися через пашню на межу, тянулись пыльные облачка.

— Когда же тут таскаться по правлениям? Неделю маюсь, а много ли вспахала?!

— Не убегут они домой? — Иван Михайлович кивнул на коров, скрывшихся в мелком, жидком березничке.

— Они дис-цип-ли-ни-ро-ван-нее нас, — с трудом, лишь по слогам сумела выговорить Нюра нужное слово и усмехнулась собственному косноязычию.

Иван Михайлович покосился на нее и в резком поклоне достал из-за голенища помятую книжечку.

— Давай-ка посидим где, потолкуем.

Он так и сел бы на плуг — уже нацелился, да увела его Нюра по коровьим следам к меже, в березничек.

— Ты давно картошку выращиваешь? — спросил он, когда они присели в светлой тени низкорослой, кустистой березки.

— Всю жизнь.

— Ну? Всю жизнь… Вся жизнь у тебя еще впереди. — Счетовод раскрыл книжечку на закладке. — Вот слушай, что про тебя в Законе о пятилетнем плане сказано… «Принять меры по дальнейшему укреплению и развитию картофельно-овощных и животноводческих баз вокруг Москвы, Ленинграда, Баку, Харькова, Киева, промышленных центров Урала…» Ну и так далее. Поняла?

— Где же тут про меня?

— Не притворяйся. — Иван Михайлович сунул книжечку обратно за голенище. — Ты ведешь хоть какой-нибудь учет? Например, сколько картошки пошло на посадку, сколько выкопали осенью?

— Да кто же такой учет ведет?

— Хороший хозяин.

— Да какая я хозяйка! Скажут: паши — пашу. Скажут: вот тебе люди, командуй — командую. Такими же бабами, как я сама. Сажаем, окучиваем, выкапываем. И весь спрос с нас. А сколько посажено да сколько выкопано — про то один бог знает. Да еще, может, счетовод…

В знак того, что понял шутку, Иван Михайлович сощурился и, помолчав, сказал:

— И счетовод ни шиша не знает. В документах за все эти годы я только то и нашел, что государству сдавали. Ну, еще в остатке — семена. Причем на семена картошка оставляется всегда в обрез. Сколько оставляется, столько и сохраняется до весны. Прямо чудо, какая точность, какая стопроцентная сохранность! Сколько съедено, скоту скормлено, сколько сгноено, сколько растаскано и пропито — в том и сам бог, будь он на месте счетовода, не разберется. Надо закрыть такой базар!

— А как закроешь-то? Подкатывает к полю какой-нибудь районный начальничек или его нарочный и — тык тебе в зубы записку председателя: «Отпустить…» Говоришь ему: «Вот лопата — накопай сам», а он тебе наставление читать: «Когда вы научитесь ответственных товарищей уважать?!» Так из кучи и нагребет ответственный, а то еще и тебя заставит…

— Грабеж форменный!

— Что поделаешь — город близко, начальства много… Да что — картошка! Помнишь, по скольку меду получали мы на трудодень до войны? Это когда у нас одна пасека была. Теперь две — старики постарались, а меду совсем не видим. Ни капли. Утекает сквозь пальцы. Вот какой нынче мед — как вода, прямо диво!

— Так, — Иван Михайлович вырвал былинку и сунул ее белый сладкий конец в рот, зажевал. — Так. А где эти записки? Они у тебя сохранились? А почему кладовщику их не сдавали?

— А кладовщики так смотрели на них: «Нам они — только чтобы до ветру с ними сходить. С бумагой сейчас плохо, оставьте их себе».

— Черт знает что! — Иван Михайлович выплюнул былинку и со злой четкостью взялся сворачивать цигарку. — В общем, так, Анна. …Надо браться за дело всерьез. Как видишь, наша жизнь опять входит в колею. Но беспорядков еще много. Рук не приложить — мало будет и двух пятилеток, чтобы в о с с т а н о в и т ь хозяйство. Стало быть, придется крепенько поработать. Может, и драться придется.

— Кем ты меня хочешь сделать?

— А никем, — пожал плечами Иван Михайлович. — Просто хочу, чтобы ты вела в звене учет. Если хочешь — стала хозяйкой картофельного поля. Это разве так уж много?

— За спасибо?

Счетовод частыми затяжками дожег цигарку и раздавил окурок под каблуком.

— Может быть, даже спасиба не будет, Анна…

— А драки, значит, будут?

— Будут. Обязательно.

Их взгляды встретились.

— Не смогу я, Иван Михайлович. Устала. До смерти.

— Я тоже устал, Анна. И тоже до смерти… Но надо, Анна, надо, праздничная…

— К-какая, какая?!

— Вот такая — п р а з д н и ч н а я. Такое тебе от меня прозвище.

— За что же мне от тебя такое прозвище?

— Есть в тебе что-то такое… Ладно. Не будем.

— Нет уж, скажи!

— Ты не думай, не воображай. У меня все с прозвищем ходят, кто с каким.

— И никто не знает своего прозвища?

— Никто. Кому это надо?

— А зачем же ты открыл мне мое прозвище?

— Чтобы ты… чтобы больше никогда не знала усталости…

Из-за ближнего куста показалась коровья морда, вскинулась и, продолжая жевать, уставилась на людей большими темными глазами.

— Идите на пруд! — сказала Нюра. Корова замерла. — Идите, идите на водопой!

Корова послушно скрылась в кустах.

— Что и вправду они пошли сейчас на пруд? — с немалым интересом спросил Иван Михайлович.

— Пошли. Они знают порядок… И что же я должна буду делать?

— Приходи сегодня в правление. Я буду ждать. Покажу тебе, как надо вести учет по картошке. Это сейчас главное — учет. А что дальше — жизнь сама покажет, подскажет. Ты ведь знаешь, картошку сейчас вторым хлебом стали называть. Так и порядок здесь нужен соответственный.

— Вон, смотри… — Нюра вытянула руку и показала на то, с чего они с самого начала не сводили глаз и боялись признаться себе в этом.

По низу косогора, по-над самым прудом, где в прошлом году было картофельное поле, по всей ширине его разбрелись ребятишки. Сделают два-три шага, присядут или просто наклонятся и ковыряют землю — ищут прошлогодние клубни. Текучие волны марева превращают их в призрачные пляшущие тени.

— Второй хлеб… А поди-ка, он первый для нас и в войну и теперь — ведь никакого другого нет…

Иван Михайлович молчал так долго, что Нюра обеспокоенно повернула к нему голову.

— Ладно. Договорились, — сказал он, вставая.

— Договорились, — откликнулась она с большим опозданием.

4

Нюра открыла глаза и увидела небо. Только небо — ясное, утреннее, и на нем, кроме солнца, не было ни пылинки. Да и солнце распалялось где-то в изголовье, его теплота мягко ласкала темя.

Нюрин сон был так глубок и освежающ, а пробуждение так неожиданно и чудесно, что она долгое время не могла сообразить, где она и что с нею.

Оказывается, она присела отдохнуть на остаток прошлогоднего омета соломы на меже да и не заметила, как повалилась и уснула. Коровы дотянули плуг до межи и кружились, как на привязи, выедая траву до черноты. В соломе попискивали мыши — играли, должно быть, свою свадьбу. Небо звенело от растворенных в нем тысяч жаворонков. Поле, казалось, ходило ходуном — то парила земля под солнцем, которое уже настраивалось, пожалуй, на свой летний круговорот. Земля пахла, остро и дразняще, кормящей матерью, вечно недосыпающей и вечно бодрой, готовой к этому на веки вечные.

Нюра круто повернулась на бок, чтобы встать и… замерла на четвереньках: у нее в изголовье сидел солдат… Сидел тихо, смирно.

Нюра впилась в него глазами в той горячей и вмиг обессиливающей оторопи, знакомой всем женщинам, пережившим войну, когда они хватались за сердце при виде любого военного, свернувшего с тракта в село, потому что тот военный мог оказаться и братом, и просто соседом, просто односельчанином, ушедшим на войну вместе с дорогим тебе человеком…

— Ну, что, узнаешь? — спросил солдат, а точнее, старший сержант, хитренько улыбаясь.

— Яша! Малов!

— Он самый! — признался довольный старший сержант и с деланной рассеянностью заозирался по сторонам, потрогал стоящие у ног большущие черные чемоданы и туго набитый вещмешок. Поправил под собой шинель, развернутую во всю ширь по соломенной прели подкладкой кверху.

Нюра торопливо и бестолково ощупала-одернула косынку, кофту, юбку; будто умываясь, туго протерла ладонями щеки, глаза, губы. И подумала, что это однажды с нею уже было, и обрадовалась: нет, нет, тогда все по-другому было!

— И давно ты здесь… Яша?

Малов вскинул руку, задирая рукав кителя, так называемого офицерского, и, едва всмотревшись, отчеканил:

— Ровно семнадцать минут!

— Нехорошо как получается, — сказала Нюра, откидываясь с колен назад и усаживаясь на подвернутые ноги.

— Что именно?

— Да вот — пришел и сидишь тут, а…

— Ты ведь и сама: пришла и… спишь тут! — засмеялся Малов, поднял с соломы веточку с тремя крохотными, едва распустившимися бурыми листочками березы и хлестнул по ярко начищенным яловым сапогам, сгоняя с них настырных мух. И Нюре сразу же вспомнился ветерок, вспомнилась ласковая свежесть на лице во время ее безмятежного сна…

Это в такое-то безветрие! Значит, он стерег ее сон!

Нюра закрыла глаза, припоминая, как она лежала, как спала, и, хотя опять ей показалось, что все это когда-то уже было, лицо ей залило таким жаром, что пришлось поспешно закрыться ладошками.

— Как живут земляки? — спросил Малов, глядя на прошлогоднее картофельное поле. — Голодно?

— Достается, Яша.

— Н-да-с…

У Малова лицо румяное. Темные брови брошены от переносья к вискам в стремительном взмахе. Черные глаза посажены глубоко, и потому кажется, что он смотрит исподлобья, но в них светятся доброе внимание и пытливость.

— Ну, ничего! — сказал он, снимая и бережно откладывая на ближний чемодан новенькую артиллерийскую фуражку. У него и погоны были черные, с малиновыми кантами и значками в виде скрещенных пушечных стволов. — Ничего. Возвращаются ведь фронтовички? Наведем порядок. Капитальный.

Он достал из нагрудного кармана кителя алюминиевую расческу и причесал волосы. Покосился на Нюру, улыбнулся и подмигнул:

— Мы сейчас с тобой позавтракаем, Нюра! Нюрой, кажется, тебя зовут, если мне не изменяет память? А здорово ты подросла, расцвела! Сколько тебе, интересно, лет? Я тебя, спящую-то, и не сразу узнал: лежит раскрасавица такая, фу-ты, ну-ты! А проснулась — да это же Щипановых дочка! Замужем уже, наверное? Хотя — какие сейчас к черту мужья! Ну, ничего! Ничего. Это дело поправимое. Айн, цвай, драй, как говорят немцы, раз, два, три, а то и меньше.

Пока Малов выговаривал все это, руки его соорудили столик из двух чемоданов, положенных друг на друга плашмя, и выложили на этот столик из вещмешка уйму съедобных вещей, в которых глазам растерявшейся Нюры невозможно было разобраться. Просто она за годы войны отвыкла от такого обилия съестного враз, а ко многим вещам, особенно к консервам, вообще не привыкла. А Яшка Малов все сновал руками. И несмотря на то, что он молол чепуху и дурачился, Нюре было приятно слушать его четкую, пулеметную скороговорку — каждое слово, каждый слог как бы разделены черточкой: «Сколь-ко-тебе-ин-те-рес-но-лет?»

Приятно было следить за его быстрыми и четкими, как та же скороговорка, движениями: раз — взял, два — поставил, три — поправил.

Нюра помнила возвращение первых демобилизованных. Те были какие-то серые, кое-как одетые, очень усталые. А Яков Малов сиял, светился, он был весь праздничный. И это радовало Нюру.

— Ну и шнапсу не мешает дернуть со встречей! — сказал Яша, доставая из вещмешка фляжку в суконном чехле.

— Чего, Яша?

— Шнапсу. Шнапс — по-немецки та же водка. Только разве похуже будет.

— Она, что, и вправду немецкая? — спросила Нюра, осторожно кивнув на его фляжку. — То есть, он… шнапыс?

— Ха-хо! Чистокровная русская водочка! Это мы, фронтовики, привыкли называть ее так. А немцы свой дрянной шнапс, говорят, водкой величают. Солдатский обычай: вражескими словами пощеголять. Только ты немножко неправильно произносишь это слово: надо коротко — шнапс! А не шнапыс.

Малов отвинтил с фляжки колпачок, перевернул его и наполнил до краев светлой жидкостью, звонко булькающей. Подал Нюре.

— Ну! Со встречей! Поздравь меня с возвращением, Нюрочка милая!

— Со встречей… С благополучным возвращением тебя, Яков… Яков Григорьевич!

— Спасибо! Во, порядок! Давай закусывай вот Америкой!

Он подвинул Нюре банку со свиной тушенкой, развернул и подал ей что-то такое алюминиевое, оказавшееся одновременно и ложкой с одного конца, и вилкой — с другого.

— Будь счастлива, Нюрочка!

— Спасибо, Яков Григорьевич!

Малов принялся закусывать, пользуясь широким складным ножом. Коровы повернулись и потянулись к ним, шумно принюхиваясь.

— Ну, ну, сестрички! — Яков отвалился на бок, взял ломоть хлеба, разломил его пополам и сунул в коровьи морды. — Теперь идите. Паситесь. Это ваше кровное дело. Вам легче прожить…

Нюре показалось, что Яков уставился на нее и не сводит глаз. Она встревоженно подняла голову и увидела: тот смотрит мимо нее, смотрит на раскинувшееся внизу село.

— Как там мой домишко, Нюрочка?

— Какой домишко? — растерялась Нюра. — А! Стоит. Целый. Как заколотила Настя, сестра твоя, когда уехали эти, эвакуированные, так и стоит. Целый.

— Ну, ладно. К осени отремонтирую капитально — дворец будет. А ты что давеча сконфузилась? Когда узнала меня?

Нюра и теперь так же смутилась.

— Ну, ладно. Еще по одной!

Выпили, закусили.

— Кушай, Нюрочка, кушай! Тараньку вот шелуши.

— Спасибо, Яков Григорьевич, наелась, спасибо!

— Да что ты заладила: Яков Григорьевич да Яков Григорьевич! Сначала так хорошо было: Яша, Яша!

— Так то ведь сначала…

— Ну, ладно. Закрой глаза!

Нюра послушалась. Малов долго возился с чемоданами, сопел. Потом на Нюрину голову легло что-то воздушно-невесомое.

Она испуганно открыла глаза.

— Ай-яй-яй, какая непослушная — не может дождаться команды!

Нюра потянула за край того, что неслышно лежало на голове, и вытянула… шелковый синий платочек.

— Ой, зачем это?!

— Ну, ну! — натужно выговаривал Малов, силясь закрыть чемодан со вздувшимся добром. — В подарок это. Я так решил: первому встречному односельчанину — подарок. Будь ты мужчиной — другое получила бы.

— Да ведь это денег каких стоит, поди!

— Мы же не на базаре. Дарю от чистого сердца.

— Спасибо, Яков Григорьевич!

— На здоровье, на здоровье, Нюрочка!

День разгорался добрый и ясный — только звон стоял над полями, Нюре стало так хорошо и вместе с тем до того грустно, что глаза разом застило слезами.

— Ты чего это?! — встревожился было Малов, но и его осенило: — Не буду, не буду…

И опять завелся четкой и ловкой скоростью движений — раз, два, три, и чемоданы встали в ряд, вещмешок прислонился к ним. Малов поднялся на ноги, попутно прихватив шинель. Прежде чем встряхнуть ее, сморщился:

— Фа! Доннер веттер! — Для Нюры сделал перевод: — Со станции добирался на попутной — горючее в МТС везли.

Бросил шинель на чемоданы с нарочитой небрежностью и встал в позу «руки в боки, нос на плечо».

И китель темно-зеленый сидел на нем хорошо, и брюки темно-синие, офицерские же, сидели на нем хорошо, и сапоги и фуражка — все-все сидело на нем хорошо. Колодки — орденов ли, медалей ли — скромно высвечивали на левой половине груди, на правой сверкал яркий значок «Гвардия», неброско значились три полоски ранений. В них Нюра уже разбиралась и определила: Яков Малов был ранен дважды легко и единожды тяжело.

— Ну, ладно! — сказал решительно Малов и засобирался. — Пора в путь-дорогу.

Он легко взвалил спаренные ремнем чемоданы на плечо, один за спину, другой на грудь. На свободное плечо вскинул вещмешок, а поверх — шинель, тоже офицерского покроя, и из этой тесноты прощально кивнул Нюре.

Она встала и поклонилась ему поясно.

Пропуская мимо себя солдата, коровы разом подняли головы, не переставая жевать, проводили его задумчивым взглядом, разом оглянулись на Нюру, как бы спрашивая: «Робить-то будем сегодня, аль уж и нет?»

Нюра подняла с соломы ветку с тремя крохотными бурыми листочками, поднесла к лицу, и душу ей пронзило тонким горьким ароматом — ароматом весны и… увядания.

Так всегда пахнут отломленные ветки с еле распустившимися почками.

5

…Снова Нюра шла по росе, щедрой и шумливой, по росе, по росе…

Пел в уреме одинокий соловей, ее соловей.

Снова чувствовала она горячие, налитые нежной силой руки Степана. Наклонялся над ее изголовьем солдат, тот, что мог вернуться сегодня и не вернулся…

«Милая моя, хорошая…»

Ведь было все, было, было, все было, как у людей же!

Задыхаясь от слез, Нюра рывком села в постели, невидяще всмотрелась в полумрак придела, вслушалась в тишину ночи.

Тишины не было: в открытое окно вливался вкрадчивый, неумолчный, таинственный шепот. Это первый настоящий летний дождь, тихий и теплый, шелестел в листве палисадника.

Наверное, не было и ночи: даже отсюда, с кровати в глубине придела, хорошо различалось сложное сплетение ветвей и листьев ильма за окном, за ними, поверх них — горб далекой Игониной горы с линейками меж, черными клубами одиночных берез и шальных кустов на светлом поле яровых.

В своем горестном долгом забытье Нюра потеряла всякое представление о времени. Начни сейчас светать, она ничуть не удивилась бы…

У стенки, белея личиком и сладко посапывая, спал сынишка. Нюра поправила ему неловко откинутую руку, и он, по незабывшемуся младенческому обычаю, не просыпаясь, завертел головой, зачмокал губами в поисках материнской груди. Мать положила ему руку на лоб, и малыш сразу же затих, успокоился глубоким сонным вздохом.

Тихий, таинственный шепот не умолкал за окном. Нюра встала, прошла вперед и, опустившись на колени, легла грудью на подоконник.

С тесовой крыши уже сочилась капель.

— Спишь?.. Спишь?.. — медленно, выжидательно спрашивало слева. А справа, из угла, где Вова обычно играл и у него там были собраны всякие игрушки-железяки, звонко и озорно отщелкивало:

— Нет! Нет! Нет!

— Спишь?.. Спишь?..

— Нет! Нет! Нет!..

Нюра высунула руку далеко наружу, подставила ладонь, и на нее тотчас же будто птички-невидимки уселись и заклевали дружно, усердно предложенное человеком добро. Те же птицы-невидимки, птицы-полуночницы, птицы-бессонницы резвились в листве и в спешке, в суматохе роняли на землю что-то крупное, сочное, короткое и радостное в умирании своем:

— Есть!

— Есть, есть, ребята!

— Есть же!

— Есть!

И все никак не могли понять друг друга те, что работали слева и справа:

— Спишь?.. Спишь?..

— Нет! Нет! Нет! Сколько тебе говорить! Нет! Нет! Нет!

Нюра порывисто встала. Тут же, в углу, в простенке между окном и дверью, у нее висела кое-какая одежонка, и она ощупью выбрала легкое, старенькое платьишко и с треском натянула его на себя. Взобралась на подоконник и вылезла наружу.

Через огород выбралась на улицу. Голым ступням, отвыкшим от прогулок босиком, стало щекотно, и дальше приходилось шагать больше на цыпочках, словно по чисто вымытому полу.

Улица отчетливо просматривалась в обе стороны до конца. За дождливой хмурью пряталась полная луна — угадывалось это по тому, каким плотным светом была пропитана половина неба, занятая ею, и как серебрились прошитые галунами стыки туч.

Нюра закрыла глаза, оставив горячее лицо поднятым к небу. Всего лишь дождь, и даже не дождь — просто дождичек, тихий и ласковый, пятнал ей лицо, а Нюре казалось, что это кто-то очень близкий и родной трепетно-чуткими пальцами ощупывает ее щеки, губы, глаза, лоб, чтобы убедиться, вправду ли она такая, какою кажется с виду, чтобы запомнить ее именно такою во плоти — уже до конца своих дней…

Нюра спустилась переулком к реке. Дорога еще не намокла и прилипала к ступне мягким, толстым и рассыпчатым слоем чуть увлажненной пыли. Снизу бил сильный пьянящий дух, присущий лишь этому долгожданному воссоединению земли с водой.

А вот как вода с водой встречаются…

Нюра присела на корточки, прислушиваясь. Дождевые капельки гвоздили по речной воде со звуком, похожим на посвист утят, устраивающихся на ночь под крылышком матери:

— Тю-тю-тю-тю-тю-тю!

— Уть-уть-уть-уть-уть! — подразнила Нюра невидимых птенцов, сложив губы дудкой.

Дальше она, не поднимаясь на заречную улицу, пошла низом, берегом, широкой и ровной луговиной. Здесь паслись стреноженные кони. На шеях некоторых мирно, успокоительно клохтали жестяные ботала:

— К нам! К нам! Мы здесь! Пасемся! К нам!

Серенький белоногий жеребенок-стригунок со звездочкой на лбу, завидев Нюру издалека, поджидал ее с навостренными ушками, но неизвестности последних трех шагов не выдержал — задал резвого стрекача и, обскакав вокруг матери, вновь застыл на Нюрином пути. Мать резко подняла голову, коротко заржала и доверчиво коснулась жующими губами протянутой человеческой ладони, нагрузила всю ее шумным теплом. Принимая ласку, на минутку перестала жевать, но тут же мягким кивком головы оттолкнула Нюру: мол, иди-ка, человек, своей дорогой, не мешайся тут без нужды — и с новым усердием принялась за пастьбу.

Нюра пошла дальше по темной улице, и необычное чувство единства со всем окружающим переполнило ее. Все окрест — свое, родное…

В правлении светилось только одно окно — окно счетовода.

А вот и он сам, Иван Михайлович.

С крылечка Нюре хорошо было видно его. Он сидел за столом спиной к окну и что-то усердно писал. В его левой руке, о которую он уперся лбом, должно быть, тлела самокрутка: над головой стояла тонкая прямая струйка дыма.

«Ишь, до чего уже ты досиделся! — с неожиданным для себя умилением и лаской подумала Нюра. — Аж задымилась твоя голова!»

Иван Михайлович отстранился от стола, посмотрел на цигарку и тряхнул нагоревший пепел куда-то в сторону.

«Вот-вот, оторвись, отдохни, а то сгоришь, и дыма не останется от тебя!»

Иван Михайлович замер в прежней позе, только с писаниной повременил.

Нюра устыдилась своего присутствия на крылечке правления в столь поздний час и пошла дальше по селу.

Ей показалось, что дождь припустил сильнее. Она подняла навстречу ему лицо, ладони… Липкая свежесть намокшего платья была приятна; лицо, обращенное к небу, к дождю, все еще не могло остыть.

Если даже долго-долго смотреть в небо, и то не заметишь там никакого движения. Тучи, пожалуй, и не подвигаются: их просветленные края никак не меняют своего замысловатого узора. Диву даешься — откуда что берется: сыплет и сыплет. Видно, небо решило напоить землю досыта: на, мол, на, подруга, ты засеянная, тебе рожать!

Клочка сухого не осталось на Нюре. Она не запомнила, какой дорогой и как добежала до плотины, как сошла с нее и постучала в дверь сторожки.

— Кто там ломится? — удивился дед Степан. — Открыта дверь-то!

Нюра зашла и застыла у порога с робкой улыбкой.

— Нюра, никак? — обрадовался сторож, сбросил с колен под лавку хомут и встал, снимая с себя толстый грубый прорезиненный фартук. — Вот ко времени пришла-то! У меня…

Он поднял с лавки коптилку с рыжим, ленивым пламенем, поставил ее на стол. В избушке веяло печным теплом, пахло чем-то вкусным. Хозяин достал откуда-то из-под лавки, из угла, четвертинку, похоже, с самогоном, и подмигнул Нюре:

— У меня тут вот что имеется! Лупановские приезжали. Помолу — кот, сказать-то, наплакал, стыдно брать с них гарнцу, так вот они мне и сунули мерзавчика. Хе-хе! Я уже малость приложился, я уже на взводе, можно сказать. Да ведь мне теперь много-то и не надо. Айда, Нюра, к столу! У меня тут и мало-мальская заедка приготовлена.

— Здравствуй, деда…

— Здравствуй-ка, Нюра, здравствуй! Айда-а-а, чего там стоишь, подсаживайся сразу к столу! Батюшки! Да ты, никак, вся промокла?!

— Ничего, деда, не растаю.

— Да ты хоть выжмись, что ли, неладно в мокром-то. А я пока по воду схожу — для чая.

После доброго глотка самогона, после «заедки» — тушенной на постном масле рыбы, после чая на пахучих травах Нюра разомлела и перебралась на топчан. Дед Степан укрыл ее тулупом, прихлопнув сверху, чтобы уплотнить овчинное тепло. Ей стало хорошо, уютно, но она вскинула голову, чтобы успеть спросить о самом главном, что и привело ее сюда среди ночи:

— А скажи, деда…

— Все скажу, Нюра! Все! — подхватил дед. — Помню, в ту германскую вот так же вот…

Нюра закрыла глаза, чтобы лучше представлять себе то, что будет ей рассказано, закрыла глаза и недоуменно открыла: не было ни рассказа, ни деда, ни коптилки. В окошке синел рассвет. Где-то совсем близко заливался соловей…

Нюра стремглав выбежала из сторожки и застыла, едва прихлопнув дверь. Соловей выводил свою песню в черемухе, стоящей прямо против избушки, словно прилетел сюда, только чтобы поприветствовать Нюру.

Дед стоял на плотине с удочкой в руке.

— О! Уже встала? А я хотел рыбки тебе наловить. Поспала бы еще!

— На работу надо, деда.

— Вовке скажи: пусть прибежит ужо да и сам поудит.

— Ладно, скажу, деда.

Край неба, где солнцу вот-вот взойти, очистился от туч. День обещал быть ясным и жарким.

Что ж, прощай, весна! Здравствуй, лето!

1

Осень на селе — пора свадебная. Раньше, до войны, бывало, едва завершатся полевые работы — загудят улицы, помчатся по ним разукрашенные свадебные поезда с бубенцами, задрожат, закачаются дома от лихого пляса и истошных песен, взвоет скотина от сплошного людского разгула и небрежения.

Нынче — тихо на селе.

Тихо, очень тихо на селе. Хотя, как говорится, невестами пруд пруди. Нет женихов. Те, что демобилизовались, — демобилизовались по возрасту. Старички, женатики — люди большесемейные, у некоторых уже младшие дочери невестятся. Попадаются среди отпущенных и молодые, холостые парни, но вернулись-то они домой вчистую по тяжелому ранению: у кого с рукой не в порядке, у другого с ногой неладно. Пока что эта категория демобилизованных и ходила в женихах.

Немногочисленные, а потому разборчивые, женихи не любили шумиху, на свадьбы, тем более шумные, не расщедривались и были до крайности привередливы. В шутку или всерьез они твердили: «По нынешним временам надо жениться так, чтобы было кругом на букву «К» — корова, картошка, кабан, конюшня, колодец, кровать железная, квартира теплая, ну и чтобы Катюшей звали жену, Клаша, Калерия тоже пойдут, не откажемся и от Пульхерии, если все остальное непременно будет на «К».

Такого рода женишки обстряпывали свои дела тихо, быстро, при помощи бутылки самогона и двух-трех дружков.

Приходили свататься и к Нюре.

Первым заявился Ванька Мотыхляев. Домой он вернулся в середине лета и ходил еще во всем солдатском, опираясь на палку. Он торжественно застыл у порога, едва перешагнув его, и друзьям-товарищам от неожиданности пришлось столкнуть его с места, испортить так хорошо обдуманное начало. Впрочем, Ваня ничуть не растерялся.

— Не знаю, как это делается, понимаешь, — сказал он, выставляя на стол бутылку мутного, желтоватого самогона, — но дело вот в чем, понимаешь…

Нюра остановила его:

— Погоди, Ваня! — Легонько дотронулась до плеча сына, замершего на подоконнике за ее спиной. — Вова, иди поиграй в приделе маленько…

Сын ушел с неохотой, все оглядываясь на мать и все суровея: не вздумай меня обмануть!

Без приглашения, полагая, что отказа не будет, друзья-товарищи уселись за стол. Мотыхляев начал снова:

— Не знаю, как это делается, понимаешь, но дело вот в чем: айда, Нюра, за меня замуж!

Нюра пожала плечами: так это было несерьезно… Несерьезен был вид и самого жениха. Напялив на солдатское обмундирование пиджак от костюма, купленного, должно быть, еще до войны на семнадцатилетнего, Ваня Мотыхляев теперь не знал, куда девать удлинившиеся руки, боялся шевельнуть стиснутыми, чуть ли не вдвое сложенными плечами и сидел круто сгорбившись.

— Я тебя знаю, понимаешь. Как ты тут жила, я поспрашивал людей, — продолжал без остановки Мотыхляев, красный и потный, похоже, уже слегка навеселе. — Держала ты себя хорошо, не то что некоторые, понимаешь. Ну, что там у вас со Степкой перед войной было, так до меня это касательства не имеет. Муж он тебе, понимаешь, не муж — погиб и не вернется. Ша! А нам надо жить, понимаешь. Я тебя хорошо знаю, ты меня знаешь неплохо, чего нам еще, понимаешь?

— Погоди, Ваня, — еле выговорила Нюра сквозь перехлестнувшееся дыхание. — Погоди…

— Чего годить-то, не понимаю. Скажи, ты меня знаешь?

Да, Нюра хорошо знала его. Парень как парень, ничего худого не скажешь, работящий. Ни к чему не придерешься. И из семьи хорошей. Только вот…

— Знаете, ребята, — сказала Нюра ласково, с улыбкой, — идите-ка вы с этим делом в какой-нибудь другой дом.

Мотыхляев долго непонимающе смотрел на нее, пока не сообразил:

— Ты что, отказываешь, что ли?

— Выходит, так.

— Ну, смотри, девка, тебе жить! — похоже, даже облегченно сказал Ванька Мотыхляев и скомандовал дружкам: — Айда, славяне, форсливые бабы не по зубам нам, видать! Поищем девок попроще!

Приходили еще двое, ушли с тем же. Один из них, совсем даже не знакомый Нюре парень, до войны околачивавшийся где-то на учебе в городе, попробовал было возразить:

— Слушай, так нельзя же! Что ты всю войну блюла себя, являла собой добрый пример, честь и хвала тебе! Но из мертвых делать идолов и поклоняться им, слушай, это уже первобытность какая-то! Проще надо жить.

Похоже, грамотный был. Держался с достоинством, не выставил, как другие, бутылку самогона на стол. Но очень удивился и не мог скрыть удивления, когда увидел в дверях придела детскую головенку:

— О! А я и не знал…

Нюра рассмеялась, махнула на женишка обеими руками и ушла в придел. Там, в темноте, она потихоньку заплакала. Сын, прижимаясь к ней, принялся «жалеть», стискивая шею, поглаживать по волосам, вытирать слезы крохотными своими ладошками. И все это — молча, молча…

2

Яков Малов сдержал свое слово: к осени капитально отремонтировал свой дом и с окончанием полевых работ затеял справить в нем новоселье. Все видели, что человек собирается зажить на крепкую ногу, рачительным хозяином, добрым семьянином. И солдатки-вдовушки да обездоленные войной девки-перестарки зорко следили за каждым его шагом, шушукались, гадали, на кого же из них падет его выбор. Прихорашивались, завидя Малова, и, сами того не замечая, молодели при нем.

А он, сухой, крепкий, с развернутой грудью, на которой неизменно посверкивал гвардейский значок, вываливался из ходка, выкрикивал свое обычное приветствие «Здравия желаю, бабы!» и принимался сворачивать «козью ножку». Раскурив ее, Яша делал таинственное лицо и осторожно намекал: «Слышал я…» Все замирали, затаив дыхание, и он выплескивал свой очередной соленущий анекдот. Опомнившись, бабы обрушивались на него с тумаками, а он только похохатывал короткими очередями: «ха-хи!» да «хо-хэ!» — в суматохе успевал одну ущипнуть, другой врезать чуть пониже спины, а третью и в щечку чмокнуть. Растрепанный женщины долго приводили себя в порядок, отворачивали в сторону пылающие лица, ругались:

— У-у, а еще гвардеец!

Услышав свое прозвище, Яша оглядывался в ходке и посылал бабам воздушный поцелуй. Пугливый Самсон делал внезапный скачок, и голова бригадира заламывалась за спину, язык его принимался молоть несусветную смесь из вольных русских присловий и щедрой россыпи иноземных слов.

В общем-то чудаковат был мужик, с вывертами и заскоками. Например, с домом своим. Отделать отделал его, а обнести двор плотным забором, поставить глухие крытые ворота, как было заведено в здешних краях, отказался. Отгородился редким, низеньким и ровненьким штакетником — весь двор как на ладони просматривался, и не сразу найдешь, где калитка, где ворота, хоть перепрыгивай с разбегу через такой заборишко.

— Экономнее, проще, приличнее! — доказывал он, но с ним и не спорили.

Во дворе он вырыл колодец. Поставить бы ему обыкновенный ворот, подвесить бадейку, и дело с концом. Да нет же, вздумалось ему сооружать еще ручной насос, а саму шахту плотно заделать люком и завершить еще будочкой. Возился он со всем этим долго, но вода пошла. Необычным для здешних обычаев путем.

Говорили, что и в доме, во внутреннем убранстве, ввел он много новшеств. Намудрил там что-то с печью, отгородил настоящую кухню и не обычный придел, а целую спальню соорудил.

Словом, разговоров обо всем этом было много, и все с нетерпением ждали дня и часа, когда Малов закатит обещанное новоселье.

Одной из первых получила приглашение Нюра.

— Не придешь — сожгу дом! — шутливо пригрозил Яша.

— Гостей, поди, и без меня будет много — не дадут баловать с огнем! — пошутила и она, любуясь ловкостью, которая отличала Яшу от всех других табакуров. Раз, два, три, или, как сказал бы он сам, — айн, цвай, драй — и дым уже бьет упругими струйками из его ноздрей, вырывается колечками изо рта.

— Ну, ладно, приходи, — тихо и серьезно сказал Малов, сделав две-три особенно глубокие затяжки, и опять улыбнулся: — Пожар, ясно, ни к чему. Это я так, понимаешь…

3

Был тихий, теплый пасмурный день. На картошку навалились чуть ли не всем колхозом, и на поле было тесно, шумно, весело. Наметанным глазом Нюра еще с утра определила: к вечеру сделается вся работа. Самой ей сегодня не приходилось брать лопату в руки. С утра все распределяла работников, то и дело прибывающих с других участков, потом пришлось отгружать, пропускать картофель через весы — отправлять в город большой обоз. Затем подошла пора принимать делянки. Так пролетел день.

В сумерках ровно светились ряды буртов, укрытых свежей соломой, дымки дотлевающих костров. Небо и перед закатом не очистилось от обложившей его плотной, ровной октябрьской хмури, и теперь на землю быстро навалилась глухая, сырая темень. Стояла та странная неколебимая тишина, которая обычно на день-два выпадает в середине осени, перед тем как загудеть ей морозами и обложиться снегом.

С пригорка еще доносились голоса женщин, ушедших с поля последними, радостно переговаривающихся: покончено с картошкой — считай, что улажено с полевыми работами! Но вот и эти звуки затихли, соскользнув в долину. Нюра пошла по полю вдоль буртов: все ли надежно укрыты? Все оказалось прибранным по-хозяйски. Она постояла на дальней меже, вслушиваясь в ватную тишину вечера, и повернула обратно. Только сейчас Нюра почувствовала, до чего устала, ощутила голодную пустоту в животе. Дали растаяли в темноте, и казалось, что не будет конца этой рыхлой черноте под ногами.

Вдруг впереди что-то замельтешило, захрапело. Нюра не успела сообразить, что это такое, как ее сердце уже забилось в горячей и стремительной благодарности, рвущейся навстречу тому, кто за нею приехал. Пусть хоть бы кто.

Вот так-то чаще всего и решаются судьбы человеческие!

— Не ждала? — спросил Яша Малов, выпрыгивая из ходка и спеша к Нюре. — А я за тобой приехал!

— Яша! — только и сказала Нюра.

Малов осторожно, не сомневаясь, обнял ее, притянул к себе и уверился:

— Ждала! — И сразу заторопился, засуетился, обдавая ее сивушным духом, полез целоваться, напирая грудью, затеснил ее к бурту, к соломе.

Нюра не запомнила, как это у нее получилось, ей показалось, что она только руки свои высвободила, но Малов почему-то ойкнул, отпрянул от нее, упал в темноту, загремел там ящиком.

— Ты чего?! — взбеленился он, торопливо вскакивая на ноги и бросаясь к Нюре. А она подняла выпавшую было из рук лопату, взяла ее на изготовку и спокойно предупредила:

— Не подходи. Искалечу.

Подействовало.

Шумно и зло дыша, Яша внимательно всматривался в Нюру сквозь темень. Немного погодя вдруг обмяк и хохотнул:

— Фердамт нохмаль! Как ловко меня сковырнула!

Зашуршал бумагой, загремел табакеркой.

— Ловка драться-то! Только беспощадна шибко!

— Поддайся тебе, так и мне пощады не будет.

— Ха-хо! Это уж как пить дать!

Огонек зажигалки осветил снизу острые широкие скулы его, черненькие, глубоко посаженные глаза, внимательно и все еще остро целящиеся. Огонек зажигалки потух, и стало совсем непроглядно темно. Было слышно, как бригадир садится на ящик, устраивая его поустойчивее на изрытой, неровной земле, а потом засветился земляникой конец цигарки.

— Зря ты эдак-то, Нюра! — примирительно упрекнул Яша. — И я, понимаешь, с бухты-барахты полез… Но ты — зря. Так недолго и человека искалечить.

Жеребец Самсон, неразличимый в черноте ночи, осторожно напомнил о себе: проскрипел сбруей, тяжело, со стоном вздохнул.

— Слов особых я не знаю, а дело такое, Нюра: я только о тебе и думаю. Больше ждать я не могу, ферштейн… Я решил так: в мой новый дом, как говорится, войдешь хозяйкой ты, Нюра… Ну, златых гор я не нагреб, конечно, но…

Нагоревший конец цигарки обрушился, наверное, прямо в рукав курильщика: он зачертыхался, принялся шумно и суетливо отряхиваться. Возился с этим долго, однако не забыл, на чем остановился:

— Но, думаю, для разгона нам с тобой хватит. Учти, у меня рука легкая… У меня… Я…

И пошел, и пошел: «у меня, я, у меня, я!». Скромненько намекнул на то, сколько барахла привез. Как уже окончательно и бесповоротно решенное, выкладывал свои намерения на ближайшее будущее, на несколько удаленное и на самое отдаленное.

— Чего молчишь? — спохватился наконец Малов.

— А что я скажу? У тебя все уже обмозговано.

— Да как иначе! С бухты-барахты с этим делом ничего не выгорит. Я, может, уже полгода, помнишь, с того самого дня, — только о тебе и думаю!

— А мне начхать на это! — взорвалась Нюра. — Понимаешь, начхать, если ты без меня все решил! Я человек… Не вещь и не корова. И ты должен, обязан спросить меня. Вот спроси-ка, спроси, — может, я с тобой и на одной улице жить не захочу, а ты мне толкуешь о теплом, уютном стойле, что приготовил для меня в своем хлеву, мол, как заведу, так и стой смирнехонько!

— Ты чего? Ты чего это? Чем я тебя обидел? Это сейчас, что ли, что обнял? Так, может, я испытывал тебя!

— Ой, да я совсем не об этом! — устало вздохнула Нюра и оперлась руками и подбородком о черенок лопаты. — При чем тут обида!

— Не знаю, какого… тебе еще надо! — просто и буднично выматерился Малов.

— Не притворяйся. Знаешь, — спокойно возразила Нюра. — Жеребец, и тот сначала к морде кобыльей лезет, а ты сразу к хвосту. Вот и получаешь копытом по рылу. Айн, цвай, драю-то и нету.

— Ах, ты во-о-он как-ка-а-ая! — воспрянул злым духом Малов и, запустив цигарку черт-те знает куда, пошел на Нюру.

— А ты-ы-ы дума-а-ал?! — передразнила она.

— Ну вот что, девка! — угрожающе понизил голос Малов, остановившись совсем близко. — Таких мы много видели, которые любят цену себе набивать. А уж я тебе устрою! Ты у меня завтра же взревешь, понимаешь, запросишь пощады! Меня многие видели, как я ехал сюда, ферштеен?.. И кто поверит, что мы сегодня тут с тобой только разговорчиками занимались? Стоит мне только сболтнуть…

— Дава-а-ай, дава-а-ай! — рассмеялась Нюра. — Да-ва-а-ай, Яша! Эх ты…

Хотела уже повернуться и уйти — вспомнила прежнего Яшу Малова, того, весеннего.

— Вот что, Яша, ты выбрось дурь из головы, тебе это не к лицу. Женись. Нынче же. А то и вправду изварначишься. Варю Токманцеву вон возьми. Она уж давно сохнет по тебе. Хорошая девка…

Малов покаянно вздохнул:

— Эх-х, слушай, Нюра! Ты сдурела, ей-богу! Конечно, я тут сморозил кое-что, понимаешь… Но это — с обиды. Да и хлебнул уже маленько… Конечно, может, я и не так подошел к тебе. Но это — сдуру! Ей-богу, понимаешь! Все-таки у меня что-то есть к тебе. К тебе! Только я не умею сказать…

Между делом он опять задымил.

— Я, Нюра, хочу красиво и ладно жить… У меня, может, свой пятилетний план. Я хочу пожить так, как мне хочется. И я имею на это право, полное фронтовое право. Нет, я в кусты не заползу, но положенную мне радость, не греши, отдай! Положено — даешь!

«Да, от тебя не уйдет!» — подумала Нюра, вспомнив, как Малов утвердился на должности бригадира, сославшись на то, что он был призван в армию именно из бригадиров. И сняли с должности старательного, хорошо справлявшегося человека, фронтовика же.

— Что-то не пойму я тебя, Яша… Ну пусть все это так, но я-то, я-то здесь при чем?

— То есть как?! — удивился и Малов, резко отнял от лица распаленную цигарку. — Без тебя я… зачем я? Все, что положено мне по праву, я возьму, вырву, выдеру с корнем! А вот ты…

Нюра рассмеялась — думала, что только для себя, но ее смех услышал и Яша Малов, забеспокоился:

— Чего опять? Ну, чего ты?!

— Да ничего, Яша, ничего. Смешно немножко. Значит, чтобы ты мог свободно хапать, я должна выйти за тебя замуж? Не-е-ет, милый женишок, не надейся и не жди! Как по-немецки «до свиданья»?

— Иссохнешь! — выкрикнул Малов.

— Пусть! — засмеялась Нюра.

— Вся молодость пролетит!

— А с тобой съякшаюсь — так при мне останется?

— Спохватишься!

Самсон, с ходу огретый нагайкой, обиженно всхрапнул и понес ходок сильными рывками. Нюра представила себе, как при этом должна мотаться голова Яшки Малова, и невольно улыбнулась. И тут же взяла ее такая обида, что глаза зарезало.

Дорога в такую глухую темень показалась непреодолимо трудной: Нюра едва выбралась на перевал. Здесь остановилась передохнуть.

Внизу, в глубоком провале долины, чуть осветленном легким ровным туманом, кое-где, редко-редко, мерцали огоньки коптилок в домах. Где-то в середине села играла гармонь. Временами ее переборы доносились наверх с такой ясностью, с такой чистотой лада и задушевностью звуков, что сжималось и замирало сердце. Больно, невыносимо больно было смотреть на родное село вот так, сверху, из темноты ночи, и угадывать его только по двум-трем огонькам да тоскливым всхлипам одинокой гармошки.

«Ты еще разревись у меня! — пригрозила сама себе Нюра и удивилась: — Что же это со мной…»

4

Дальше она и шагу не успела шагнуть: где-то невдалеке всхрапнула лошадь, послышалась стукотня колес…

«Неужели Яшка-Малашка возвращается?» — подумала Нюра и улыбнулась новому имени бригадира, пришедшему на ум так нечаянно.

Но нет, дорога впереди была тиха и пустынна. Кто-то пробирался снизу от села по меже, по давно заброшенной, заросшей бурьяном дороге. Кто-то чужой, должно быть, заблудился. Упрется в лес, а дальше куда? Нюра хотела уже окликнуть через все картофельное поле, но вдруг будто кто под бок ее толкнул: «Батюшки! Да это же за картошкой! Воры!»

Все последующее ей показалось игрой в прятки. Тот или те, кто приехал за картошкой, конечно, старались не шуметь, к тому же они теперь съехали с межи на мякоть поля. И Нюра пробиралась в темноте наобум, чутко прислушиваясь и держа лопату на весу и на отлете, чтобы случайно не звякнуть ею.

Столкнулись внезапно: выросла перед Нюрой лошадиная морда, зашумела на бурту солома, и на ее светлоте хорошо обозначились две согнутые фигуры.

— Кто что здесь делает?! — громко и четко спросила Нюра, чувствуя, как при этом у самой потянуло сквозняком по спине.

Один из тех упал и замер, второй подпрыгнул и заорал:

— Кто это?!

— Хозяйка.

— Я те вот дам сейчас «хозяйку»! — голос был незнакомый и грубый, властный — голос человека, привыкшего не только угрожать, но и приводить в исполнение свои угрозы.

«Вот ввязалась! — тоскливо подумалось Нюре. — Прихлопнут, уедут и — поминай как тебя звали!»

Но отступать было уже поздно и некуда.

Второй вор, припавший с перепугу к земле, теперь встал и зашептал что-то на ухо своему дружку. Тот, выслушав его, досадно крякнул и, вдруг ослепив Нюру светом карманного фонарика, скомандовал:

— Ты! Звеньевая или как тебя там! Иди сюда и читай — у нас распоряжение вашего председателя, Андрея Петровича: отпустить и так далее. Иди сюда! Тут все чисто! — Человек сунул под луч фонарика бумагу и затряс ею.

— Если все чисто… зачем же вы сюда ночью приехали?

— Дура! — фонарик погас. — Где же днем транспорт? Мне, думаешь, как разбойнику, охота трястись ночью по вашим полям и дорогам?

Хотя тот, второй, и прятался от света за спиною человека с начальственным голосом, Нюра узнала его: бывший счетовод Саввушка.

— Ты! Как тебя там… Иди сюда, помогай! Быстрее дело пойдет! Тебя тоже, наверное, ждут дома!

— Ждут не дождутся. Только дело так не пойдет.

— То есть?!

— То и есть: не дам я вам ни одной картошечки!

— А ты, как тебя там, ты знаешь, для кого эта картошка?

— А по мне хоть для самого господа бога. Вы мне дайте накладную, оформленную по всем правилам, мы поедем с вами к весам и отгрузим, сколько положено.

— «Господа бо-о-ога! По всем пра-а-авилам! Сколько поло-о-ожено!» — взахлеб, прямо-таки давясь от ненависти, передразнил человек и распорядился: — Давай грузиться! Ну ее к… эту бабу!

— Не смей, Савватей Игнатьевич! — приказала Нюра.

— Плевать на нее! Действуем!

Разоблаченный, опознанный, Саввушка вдруг осмелел и в обычной своей дурашливой манере объявил:

— Э-э, нет, товарищи! В таком случае — я в стороне! Я ведь, кстати сказать, только кучером нанимался.

— Что-о-о?! Ну и пошел вон!

— Ой! — вскрикнул Саввушка, падая, и хохотнул: — Слава богу, кто-то загодя соломки постелил!

Человек пошел в обход телеги, страшно матерясь и нагромождая угрозу на угрозу. Когда он приблизился к Нюре, она спросила как можно спокойнее:

— Драться будем?

— Я те вот нашлепаю сейчас по заднице!

— Ну и худо вам! Если уж бить меня, так сразу до смерти, иначе — оклемаюсь, доползу, докажу.

Человек клокотал, исходил злобой, но решиться на что-то так и не посмел. Приостыв, бросил:

— Поехали в ваше правление! Я научу вас уважать порядки…

5

— О каких порядках вы говорите? — спросил Иван Михайлович, спокойно выслушав все гневные жалобы человека, назвавшегося Смирновым из райисполкома. — Вот вы, судя по вашим словам, целый день пробыли у нас. Вам вздумалось увезти от нас воз картошки, а зайти ко мне, счетоводу колхоза, и оформить это как положено вы не нашли нужным. Как все это понимать?

— «Оформить! Как положено!» — Смирнов, не поворачивая головы, скосил глаза влево — на Нюру, вправо — на Ивана Михайловича — и тонко усмехнулся. — Понятно, откуда дует этот ветерок!

— Да, отсюда! — Иван Михайлович улыбнулся и осторожно выдернул из-под локтя гостя, небрежно развалившегося у стола, вчетверо сложенную газету. — И еще вот отсюда, товарищ Смирнов. Из постановления партии и правительства «О мерах по ликвидации нарушений Устава сельскохозяйственной артели в колхозах».

Смирнов поморщился и, вскинув руку, посмотрел на свои часы.

— Нам бы, товарищ Захаров, лучше поговорить наедине…

— Пожалуйста! Здесь нет посторонних. Все колхозники.

— Они что, члены партии?

— Пока нет.

— Так как же они могут понимать политику партии?

Иван Михайлович неторопливо свернул цигарку, закурил.

— Думаю, товарищ Смирнов, мы и наедине с вами не поймем друг друга.

— Во как… Тогда я попрошу вызвать председателя!

— Вы сказали, что направляетесь домой, в район… Так вот, по пути домой вы можете заехать к нему, нашему председателю: он живет в Потаповке… Коль уж Савватей Игнатьевич согласился кучерить, довезет вас до Потаповки. Как, Савватей Игнатьич?

— Да мне что, Иван Михайлович! Что прикажут…

— Вот и договорились.

Смирнов резко встал, вместе с ним взметнулась во всю стену и на половину потолка его грозная тень, но сам он рассмеялся растерянно и вяло.

— Черт знает что, товарищи! Ведь вы все отлично знаете, так делалось, так делается и будет делаться… Зачем же нам эту комедию ломать?

— Мы ее не ломаем, товарищ Смирнов, и просим не заставлять нас… нарушать не только сам Устав сельхозартели, но и постановление партии и правительства по поводу этих нарушений.

Смирнов зло сверкнул глазами.

— Слушай, Захаров, говорят, ты партизанил… Вы там что, тоже буквоедством занимались?

— Да, мы там занимались тем же самым… Никаких реквизиций. За мародерство расстреливали на месте… У вас все, товарищ Смирнов?

— У меня-то все… — Смирнов растянул губы в нехорошей улыбке. — А ты не думаешь, Захаров, что это может боком тебе вылезти?

— Чирей вот — тоже боком вылазит. Но ведь это чирей. Как говорится, несознательный элемент… А вот когда «ответственный работник» тебе тем же грозит…

— Минуточку! Кто грозит?!

— Минуточку! Кто что сказал?

— Черт знает что! — были прощальные слова уполномоченного.

— Ой, и правда, что теперь будет? — спросила Нюра у Ивана Михайловича, когда они остались вдвоем. Тот всмотрелся в ее лицо долгим, пристальным взглядом и неожиданно подмигнул:

— Порядок будет, Анна, порядок, и больше ничего!

1

Март-озорник умеет метелить по-разному. Может и так: средь бела дня, при ясном-ясном небе и высоком, довольно-таки жарком солнце гонит по земле взвихренные космы снега, и нипочем ему заборы и ворота, деревушки и села, перелески и леса, горы и долины — все-все нипочем ему, озорнику. И метель оголяет взгорья и поля до черноты, заравнивает овраги, оседает в лесах, цепляется за заборы и вспухает около них крутыми сугробами. Пробует снег и на стеклах окон осесть, запорошить их, да не получается это у него: солнце сворачивает снежную пыль в мелкие росинки и играет в них радужными переливами. Веселая метель!

Но это — если из избы наблюдать за нею. А выйди наружу — посреди родного двора заблудишься: мигом ослепит и перехватит дыхание. И не хочется даже представлять, каково будет в поле, погони тебя туда судьба…

Судьба и загнала под мартовскую метель Нюру с подругами Клавой Бажиной и Варей Токманцевой уже недалеко от дома — на полпути от станции.

Месяц назад их направили на курсы овощеводов — за сотни верст, в Зауралье. Они исхарчились, и их отпустили домой на три дня. С поезда сошли в синь морозного рассвета, одурелые без сна, голодные, продрогшие, готовые последние восемнадцать километров пробежать без останову. Однако, зайдя в вокзал и выдув по кружке кипятку, разомлели. Очнулись — окна солнцем залило. Обошли жиденький базар, заглянули в жаркую, как баня, чайную, потолкались в пустой и холодной прихожей Дома крестьянина — нет, нигде не было попутных. Так и двинулись пешедралом. А потом началась эта мартовская метель-свистопляска.

Шли гуськом, след в след: и без того плохо наезженный санный путь вскоре совсем занесло, и его приходилось только угадывать. Снег в своем стремительном движении был сыпуч и скрипуч, как крахмал. «Нырк! Нырк! Нырк!» Истый крахмал. А из крахмала и черемухи, к примеру, можно сварить хороший кисель…

Нюра бессильно помотала головой и остановилась. Прямо наваждение какое-то. Что бы ни попалось на глаза — палка, соломинка, круто вздувшийся сугроб, — все наводит на мысль о еде!

— Ты чего? — с одышкой спросила Клава, наткнувшись на Нюру.

— Клава, пойди впереди. Обессилела я. Потом Варя тебя сменит… А где она?

Варя приотстала и еле-еле проглядывалась сквозь вихри, да и то лишь выше пояса — по земле стлалась сплошная молочная кипень.

— А ты, Варя, не отставай. Так недолго сбиться с дороги и убрести в поле. Потом ищи тебя… Иди-ка лучше за Клавой.

То ли Клава сгоряча прибавила шагу, то ли и вправду легче было идти последней, и это обманывало, только Нюре показалось, что они двинулись вперед намного быстрее. Провожая их, передавая по цепочке друг другу, отчаянно, захлебываясь, как голодные псы, выли телефонные столбы.

«Опять я про голод!» — одернула сама себя Нюра и попыталась переключиться на другое — постороннее, далекое от сегодняшнего дня, как лето от зимы. Но ничего на ум не приходило. А вот во рту было полно слюней, голодных, густых и клейких… Нюра с трудом сплюнула и принялась считать шаги.

«Раз, два, три, четыре, пять… а послезавтра моему Вовке пять лет исполнится… Как он там? Ой, скорее бы до дому добраться. Пир бы я устроила! Чего бы такого, вкуснее вкусного, приготовить? Ой, да господи! Картошки, картошки наварю, и весь тут пир! Чего тут мудрить — картошки, и никаких!»

Чуть-чуть мельтешили впереди головы подруг. Они не думали оглядываться.

Нюра догнала, зашагала, едва не наступая на пятки Вари. Даже сквозь вой метели было слышно, как та натужно дышала, пурхаясь в снегу. Длиннополое пальто в талию плотно обтягивало зад и путалось в ногах, сбивало девку с шагу, а высокий, поставленный торчмя воротник хорошо защищал голову — одна макушка видна.

Если Нюру с Клавой долго уговаривали, чтобы они согласились поехать на курсы, то Варя вызвалась сама. Отчасти оно и понятно. У Нюры и Клавы жизнь, складно или нескладно, как-то уже определилась. Варя же одна-одинешенька, и всякая жизненная перемена сулила ей что-то заманчивое. Но учеба ей совсем не давалась. Она таращила на занятиях глаза, и ничего в них не отражалось и не могло отразиться — они были залиты сонной одурью. И когда ей, должно быть, совсем уже невмоготу становилось, она украдкой клала себе в рот что-то и умнела лицом, стараясь бесшумно и незаметно для других разжевать и проглотить, может, крошку махонькую, а может, и целый кусище. Замаяла она этим и подруг. Поужинают все вместе, улягутся спать, тут и пошло: «Хрум, хрум, хрум, бульк! Хрум, хрум, хрум, бульк!» Даже когда они, вывернув и выколотив пустые котомки, ложились спать голодными. Клава однажды усомнилась: «Знаешь, Нюра, у Варьки, наверно, ни шиша нет во рту, у нее просто привычка такая — жевать. Жвачка, как у коровы». Чтобы проверить, Нюра вспугнула хрумкающую тишину ночи: «Варя, это ты, что ли?» Та мигом притихла и тут же, подавившись, взорвалась отчаянным кашлем. Подругам пришлось вскочить и долго колотить ее по спине, отваживая.

Вот так она и на занятиях: спроси ее преподаватель ненароком — поперхнется и зайдется в кашле. Весь ее ответ. И таких, лишь занимающих место, насчитывалось на курсах немало…

А надо таким, как Варя, одно: найти жениха, и чем скорее, тем лучше. Бывают женщины, созданные только для дома, только для семьи. Можно насильно протащить их через три учебных заведения, и они пройдут, но стоит им после этого выйти замуж, как из их голов начисто выветривается все, чему обучали. «Простая баба» — говорят про таких.

«Поищем девок попроще…» — вспомнилось Нюре.

Девки попроще… Нюра всегда считала себя именно такою, мучилась сознанием этого. Девка попроще — это значит неуч, дичь, работяга. Что значат Нюрины шесть классов, кому она нужна со своим замкнутым, молчаливым характером, что радостного видела она в жизни, кроме своей работы, работы, работы?!

Работа, работа, работа…

Нырк, нырк, нырк…

Нюра очнулась, подняла голову и растерянно осмотрелась: что-то случилось в пространстве…

А это дорога свернула с тракта, пошла зимним прямиком в долину, и завывание столбов осталось позади, заглохло, а вздохи и посвисты ветра стали вроде бы сразу смирнее и дружелюбнее, толчки его теперь приходились не в правое плечо, а строго в спину. И солнце не слепило глаза.

Клава уже сменилась и шагала посредине, легкая и резвая на ходу, стройной своей худобой похожая на семнадцатилетнюю. Зеленый солдатский ватник, туго подпоясанный ремешком, очень ладно сидел на ней. Пустая котомка, свернутая в катышок и пристегнутая сзади к поясу, не болталась, а только чуть подрагивала в такт шагам.

Нюра зашагала ей в ногу, ее поступью, и сразу стало легче идти, наладилось дыхание. Вдобавок подруга оглянулась, коротко улыбнулась и подмигнула: мол, ничего, доползем!

2

— Варька-а-а! Приставить ногу! Здесь самый раз будет передохнуть!

Дорога привела их в узкий, глубокий ложок, тихий и уютный. Крутые и высокие, с острыми козырьками сугробы почти задавили его, и снежные вихри с ходу проносились дальше, только мелкая и легкая, как мучная взвесь в помельне, пыль висела в воздухе, липла к лицу, оседала на одежде.

Подруги попадали на солнечную боковину ложка, где над головами краснел голый глинистый обрывчик.

— Ох и сволочи же были эти бородачи! — ругнулась Клава и опрокинулась навзничь, подставляя солнцу лицо. Больше ни слова не сказала она, но Нюра поняла ее.

Еще до первой мировой войны, когда прокладывался по этим местам тракт, старики Потаповской волости постановили на сходе: «Не пущать!» Мол, один блуд и разбой приведет с собою это «шашше». Так и прошла стороною большая дорога, верхом, по перевалу, минуя все селения, цепочкой, одно за другим, вытянувшиеся по речке, в глубокой ее долине. А по перевалу даже в добрую погоду всегда гуляют ветры, а уж в непогоду…

— А солнце-то какое славное! — сонно удивилась Клава и рывком села. — То и гляди уснешь! Я уж и не знаю, чего мне больше хочется — спать или жрать? Надо же, две ночи не спать, двое суток крошки в рот не положить! Эх, приду домой, наварю чугунок картошки, поставлю перед собой миску капустки, сяду — никого не подпущу — все одна съем!

Варя сидела сгорбившись, обхватив руками колени, на лице ее застыла отрешенная ото всего угрюмость. Нюра и на свое лицо попыталась напустить такую же хмурь и мигом почувствовала, как все на свете стало казаться ненужным, постылым — глазоньки бы не глядели!

— Ой, господи! — встрепенулась Клава, села и старательно вытерла губы. — Уже и сон привиделся! Что же вы, подруженьки, такие хмурые? Варвара!

Варя дернулась, словно бесцеремонно разбуженная, но промолчала.

Клава легонько, заговорщицки, толкнула локтем Нюру и чужим, строгим голосом спросила:

— Варвара Токманцева, по скольку центнеров картофеля думаете получить нынче с каждого гектара своего участка?

— По шесть сот.

— Эк ты! По шестьсот? — сбилась с тона Клава. — Сразу на героиню замахиваешься?

— А че долго копаться!

— Раз и — в дамках, значит… Это неплохо бы.

Варя промолчала.

— А я пойду на огороды, — сказала Клава, махнув на нее рукой, — капусту, лук, огурцы выращивать. Так мы и уговорились с Иваном Михайловичем. Только не знаю, что у меня получится… какие сотни центнеров… Ну, айда, девки, встаем!

3

Теперь Нюре был черед идти впереди. Клава зашагала след в след.

Зимник пошел в гору. Если его изобразить на карте, зимний прямик был тетивой, а сам тракт — дугою лука, и подруги опять выходили на эту гудящую кривизну, где — при ясном небе и великолепном солнце — по земле неслись такие стремительные потоки снега, с завихрениями и столбовыми всплесками, что казалось: вся земля летит в тартарары.

— Беда с этой квашней! — послышалось сзади. — Опять отстала! Эй, ты, раздвига-а-а!

Клава закашлялась от надрывного крика, зашаталась, вконец обессиленная, и Нюра подхватила ее. Так, подпирая друг дружку, они застыли в ожидании отставшей Вари. Но та, смутно помаячив в снежной вихроверти, вдруг совсем исчезла из виду.

Они нашли ее, уткнувшуюся в сугроб и жадно хватавшую снег прямо ртом. При виде подруг она испуганно дернулась, заломила голову и запричитала:

— Ой, моченьки нету-у-у! Ой, маменька родима-а-ая! Не дойти мне до дому-у-у! Идите вы уж без меня-я-я!

— Вставай, Варя!

— Дома наорешься, на печи, а тут некому тебя слушать!

Подхватили ее под руки и поплелись…

Временами трудно было понять, кто на ком висит, кто кого ведет: Нюра и Клава то и дело проваливались в задорожную мяготь по колено, а то и по пояс, и тогда все трое подавались в одну сторону, готовые вот-вот устроить кучу малу. Иногда попадался твердый, чистый от заносов пролет дороги, и Варю отпускали одну — иди, дай нам дух перевести, но она и тут умудрялась сбиться с пути, завязнуть в обочине, взывала тоненько и жалобно, будто из последних сил. Клава кричала на нее, материлась:

— Чего опять разлеглась, мать-перемать растаковская!

— И чего уж ты эдак-ту на меня, Клава-а-а! — ныла та.

— Ишь, еще не кричи на нее! Да тебя ремнем, ремнем бы надо! Раскисла, квашня! Нам с тобой до ночи ползать тут?! Нам с Нюрой, что ли, сытнее и легче?!

Варя поднималась, ковыляла дальше и опять падала. Вскоре уже чуть ли не волоком волокли ее.

Часто отдыхали, но неподолгу — ветер пронизывал насквозь. И мало было проку в том, что он был теперь попутный, — валил с ног.

И по-прежнему висело над ними бессовестно синее небо, сияло развеселое весеннее солнце. Казалось, оно не двигается с места, казалось, попридержало свой ход — любопытно же: надолго ли хватит сил у этих трех горемык!

— Все! — выдохнула Нюра и первой опустилась в снег.

Они были у сворота в родное село. Оно едва обозначалось внизу ветвистой рябью тополей и прерывистой мутью улиц.

Рядом с Нюрой бухнулась Варя, из пазухи ее при этом что-то выпало. Прежде чем угадать, что же это такое, Нюра накрыла рукою в варежке находку и посмотрела в лицо подруге. Как это всегда бывает с честными людьми в подобных случаях, сама же первой отвела глаза. Варя усмехнулась, встала и бодро пошла дальше.

— Глянь! — слабо удивилась Клава. — Квашня-то наша поднялась, побежала, да емко так!

— Ты глянь… — сказала ей Нюра, убирая руку.

Глянули.

Оказывается, Варя выронила и оставила им ровно-круглый, обкатанный в ее мелких зубах, как речной голыш, кусочек сухаря…

Нюре тут же пришлось пожалеть, что она показала его Клаве: та рухнула на колени, взревела:

— У-у-у, сучье племя-а-а! Она отставала, чтобы хрумкать, а мы перли ее на своем горбу!!!

Клава воздела кулаки над головой и бог знает что закричала вслед Варе, которой уже не было видно. Нюра притянула ее к себе.

— Будет тебе, будет… Побереги силы. Их у нас с тобой — дай бог до дому доползти.

— Силы! Силы! — Клава схватила несчастный кусок-обглодыш, черный и тяжелый, как кусок глины, и запустила его в метель что есть силы.

1

Сын сидел на подоконнике, смотрел на улицу в открытое окно и заливался дробным, безудержным смехом.

— Чему ты смеешься, сына?

Сын, призывая к молчанию, погрозил матери, как это у детей бывает, неразогнутым указательным пальцем. Затем он как-то по-особенному сложил губы и запищал:

— Шип-шип-шип! — совсем как гусенок, а сам торопливо поманил к себе мать.

На лужайке перед палисадником паслась большая гусиная семья. Едва Вова запищал, гусак и гусыня вскинули головы, вытянули шеи и, встревоженно погуркивая и озираясь, поспешили на звук — к ограде палисадника. Конечно же, они воображали, что где-то застрял-запутался один из их гусят-увальней.

Вова, оборвав писк, залился смехом.

— Чего же ты их обманываешь? — потрепала ему вихры мать. — Не совестно тебе?

— А чего они такие дурные!

Солнце уже накалило подоконник. Оно распалилось вовсю, просвечивало жарко сквозь листву ильма. Полевые дали колыхались в зыбком мареве. Звуки, словно испаряясь на ходу, доносились слабыми-слабыми.

Вот ведь — только присела, а телом овладевает истома, борясь с которой, не знаешь что и подумать: то ли в ушах у тебя звенит, то ли это гудит сама земля. Прислушаешься чутко-чутко, и вдруг что-то всплеснет в груди. Не сразу разберешься что, и грустно тебе — так быстро миновала весна, и радостно все же — впереди целое лето.

Воскресное утро июня, тихое и солнечное — реветь хочется от смутных воспоминаний и счастливого предчувствия…

— Нюра-а-а, — ударил в спину скрипучий голос с печи, — что ж, по пиканы-то сходишь сегодня ай нет?

По пиканы, по пиканы…

Это в войну завели бабы такой порядок: как покончат с весенними полевыми работами — управлялись с ними всегда к середине июня, так всей артелью двинут в лес. К тому времени там в самый сок входила всякая съедобная трава: щавель, кислица, пиканы. Набирали и привозили ее возами, ели так, готовили из нее всевозможную нехитрую снедь — кто на что горазд. Так повелось, так делали каждый год, и это стало своего рода праздником — зеленухой…

И нынче занималось доброе лето, травостой был густой и сильный. По разговорам, каждому не терпелось дорваться до пиканов. Мальчишки, как всегда, таскали их из ближних лесочков — да ведь это только на понюшку!

Нюра скатала в жгутик тонкий и емкий холщовый мешочек.

— Мама, ты куда-а-а? — насупился сын.

— К правлению схожу покуда, — как можно спокойнее сказала Нюра, боясь, что сынишка будет проситься в лес.

— Да-а-а, ты уедешь!

— Так там же никого из маленьких не будет!

— Да я не хочу с тобой! Чтобы — ты со мной!

— Это куда же?

— На пруд. К деду. Рыбу удить. Уху варить.

— Чего же ты прохлаждаешься?

— Дед велел, чтобы мы с тобой вместе пришли…

— А пиканов кто принесет нам?

Сын тяжело вздохнул и совсем по-взрослому сказал:

— Ладно нето. Только ты мне дудок принеси. Много.

— Хорошо, хорошо! Мно-о-ого будет!

2

На завалинке у правления уже дымили мужики.

На крыльце стоял Иван Михайлович и, откинувшись назад, по-птичьи бросая голову с плеча на плечо, прибивал на дверь яркий плакат. Худые лопатки его двигались под гимнастеркой, стираной-перестиранной, в которой от защитного цвета осталось самое смутное воспоминание, и разве что еще на одну стирку.

Мужики заводили Саввушку.

— Саввушка, а, Саввушка! — слышался чей-то звонкий от подавляемого смеха голос. — Говорят, у тебя самогонишко частенько водится!

— Говорят, наверное. Если не сам это сейчас выдумал, — спокойно ответил Саввушка.

Все рассмеялись.

— Так, может, разжиться у тебя можно? Ради праздничка!

— Ради праздничка мне ругаться с тобой неохота, а то бы я тебе точный адрес указал. Всего из двух слов.

Совсем развеселились мужики.

Саввушка встал, потуже затянул пустой рукав под ремень, расправил на животе складки ситцевой белой в мелкий черный горошек рубашки. Был он этакий какой-то: не полный, а просто кругленький, росту — не среднего, а средненького, простоволосый, с лысинкой по темени, в хромовых сапогах, брюки напуском.

Все притихли, ожидая от него «отмочки», подались лицами вперед. Но он только покосился на солнышко.

Уже немало народу собралось у правления. Мужчины занимали завалинку по левую сторону крыльца, бабы — по правую. Ясно было, Саввушка встал и вышел на середину, с тем чтобы его видели все — он ничего спроста не делал. Неизвестно, с чего бы он начал свое праздничное чудачество, его упредил тот же нетерпеливый звонкий голос:

— Саввушка, а, Саввушка! Что же ты без балалайки пришел?

Тот быстро повернулся на голос и без запинки бросил:

— Вот ты, парень, большой уж, а без гармони!

Взревели все от восторга: надо же так отбрить нахала! В деревне сказать человеку, что он большой, а без гармони, все равно что назвать его дурачком.

— А моя балалайка — не твоя забота, — невозмутимо продолжал Саввушка, переждав, когда люди оправятся от хохота. — Надо будет, принесу хоть куда, хоть к тебе же вот. Не надобно, пусть себе висит спокойно.

— Хватит вам лясы точить! — закричала бабья сторона. — Выезжать уж давно пора! Когда мы в лес-то попадем!

Как по команде, все головы повернулись к крыльцу, все глаза впились в лицо Ивана Михайловича.

— Ладно, мужики, — сказал Иван Михайлович, — сходите кто, запрягите, сколько подвод найдется.

— Тьфу! — резко махнул рукой Саввушка. — Бестолочи! Говорил я вам, на конюшне ни одной головы, ни одного хвоста конского нет на сегодняшний час!

— Почему нет?!

— Что за новости еще?!

— Есть приказ вышестоящего начальства: выгнать на сегодня весь тягловый общественный скот в Боркотье пастись, и этот приказ выполнен мною аккуратно.

Все, кто здесь был, кто не успел еще уйти, — все опять посмотрели на Ивана Михайловича: как это понимать? Тот так и спросил у ломающегося перед народом Саввушки:

— Как это понимать?

— Очень просто. Могу еще раз объяснить, если непонятно. Тягловый скот пасется сегодня. Согласно приказу вышестоя…

— Чей приказ? — жестко спросил Иван Михайлович.

Саввушка очень выразительно передернул плечами — так что и слов не потребовалось.

— Чей приказ, я спрашиваю?

— Чей же может быть…

— Вот я и спрашиваю: чей еще может быть приказ, когда мы с председателем вчера договорились выделить лошадей для поездки людям в лес?

Колхозники медленно подались к крыльцу, и Саввушка поторопился с ответом:

— До меня такой приказ не дошел, поскольку председатель сел да покатил себе домой, поскольку он нездешний и поскольку ему тоже отдыхать требуется, и…

— Не тяни резину!

— Бригадир мне приказал!

— Малов?

— Да, Яков Григорьевич.

— Да он сам только что, полчаса назад, укатил в лес на подводе!

— Это он на Самсоне, который за ним закреплен. А остальные кони, рабочие которые, еще до свету угнаны в Боркотье.

Поднялся галдеж. Смелые на чем свет стоит ругали председателя, бригадира и старшего конюха, то бишь Саввушку. Робкие отделывались неразборчивым подголоском.

Иван Михайлович сидел обхватив руками колени и стыдился смотреть на колхозников. Он казался человеком, который провел бессонную, очень беспокойную ночь. На щеках темная щетина. В глазах лихорадочный блеск, и он старался спрятать их под низко надвинутым козырьком фуражки.

Нюра уговорилась с тремя-четырьмя товарками податься в лес пешком, была не была! Дожидаясь, когда бабы сбегают домой за мешочками, а кое-кто и за детишками, Нюра присела рядом с Иваном Михайловичем.

— Поедем… ой, что я говорю! Пойдем с нами, Иван Михайлович? Благодать в лесу!

Тот как-то вдруг замер, застыл, словно прислушиваясь к чему-то далекому-далекому, уловимому только для сердца.

— Правда, Иван Михайлович… Сходил бы побрился, переоделся бы… Есть же у тебя что-то… — Нюра с трудом нашла подходящее слово: — Что-то довоенное…

Он слабо и как будто смущенно отмахнулся, убрал ладонь с лица, сдвинул фуражку на затылок. Может быть, он и заговорил бы сейчас — помешала Клава Бажина, подбежавшая к правлению.

— Нюра!.. Иди-ка сюда… — еле выговорила она, кусками отхватывая воздух.

3

У ворот, во дворе, в сенках, в избе Мани Корлыхановой — везде теснились, гундосили и согласно кивали головами бабы, путалась под ногами девчоночья мелюзга. Чутье никогда не подводит бабу: в дом, где быть покойнику, она на полминутки, да раньше смерти приходит.

Нюра прошла в избу через шепот и вздохи:

— Бог-то, он видит!

— Вот-вот!

— Ой, да все мы грешны!..

— От кого же это она?

— А поди-ка разберись: с кем попадя трепалась ежли…

— Говорят, она уже не первый раз скидывает…

— А поди-ка сосчитай…

— И нынешнее нам не узнать бы, да вот, вишь, как оно получилось…

— Ой, прости нас, господи, грешных!

Маня Корлыханова и вправду умирала.

Достаточно было увидеть ее провалившиеся и обведенные зловещей синевой глаза, заострившийся и белый, словно обмороженный, нос, обесцвеченные и спекшиеся губы, которых уже не хватало на то, чтобы сомкнуться…

Глухо в избе и душно. Даже занавески не раздернуты. Пол заляпан кровью, и звон стоит в избе от тяжелого полета черно-синих мух.

— Послали кого в больницу, нет? — спросила Нюра.

Бабы недоуменно запереглядывались.

— Клава! Тебя прошу: или пошли кого, или беги сама, нет, лучше сама, беги, прошу тебя, в Потаповку, в больницу! Беги лесом, напрямик, версту да выгадаешь!

Нюра еле перевела дыхание после стольких, без передыху слов. Раздернула все занавески, распахнула окна.

— А вы все чего тут столпились?

Бабы стронулись с места, но ни одна не пошла к выходу.

— Нюра… Да ты уж того… Не тревожь ее… Пусть спокойно отходит…

— Да вы что? А ну марш! Грейте кто воду, кто мойте пол. Лишние выйдите.

Когда бабы разом двинулись к дверям, в углу за печкой вдруг обнаружились сын и дочь Мани — испуганные, растерянные, забытые всеми.

— Бабы! Кто поближе живет — возьмите их с собой, — попросила Нюра.

Сын, семи-восьми лет, держался вроде бы молодцом, только что брови круто надломил да губы закусил. Но пятилетняя дочь, едва Нюра коснулась ее головки, порывисто приникла к Нюриной руке и, заглядывая снизу вверх с отчаянной тоской и надеждой, со слезами в голосе спросила:

— Мама спит, ага?!

У Нюры перехватило дыхание, она прижала к себе худенькое доверчивое тельце девочки и не очень скоро сказала:

— Спит… Спит ваша мама… А ты иди… Иди, пусть она поспит маленько…

Девочка пошла, оглядываясь, стараясь еще раз увидеть лицо матери и все повторяя:

— Пусть мама поспит маленько, пусть поспит…

Нюра оглянулась на больную, и опять зябко стало: Маня смотрела прямо на нее. Губы ее шевелились.

— Спасибо, Нюра, что пришла… — услышала Нюра, склонившись над нею. — Я посылала за тобой…

— Я пришла.

— Спасибо, Нюра…

То ли потому, что в открытые окна ворвался свежий воздух, то ли потому, что Нюра подошла близко к постели больной, но вдруг стало трудно дышать от дурманящего запаха крови. Однако Нюра сдержала себя.

— Зачем ты это сделала, Маня? Зачем…

Нюра наклонилась, чтобы посмотреть в глаза Мани, но та закрыла их. Она была укрыта лоскутным одеялом по самый подбородок, только правая рука лежала поверх, и видно было, как пальцы дергаются сами собой, мелко и пугающе бессмысленно.

Нюра принесла табуретку и села рядом. Побеспокоить больную новым вопросом она не посмела.

Маня Корлыханова была старше Нюры на один девичий круг, то есть, когда Маня выходила замуж, Нюра еще только собиралась впервые отпроситься у матери на вечернюю улицу.

Мане достался видный и ладный муж. Многие завидовали ей. Но некоторые из завистников с самого начала предсказывали: «Нет, проку не будет от такого замужества: женился парень, а самому еще в армии служить!» Два года, мол, срок немалый — и он может приостыть, и она… Ох уж эти вековечные разговоры о солдатках!

И сбылись ведь все злые пророчества! Евдоким вернулся со службы надутый, как индюк, форменное следствие учинил: как тут моя без меня? Никто худого слова не мог сказать о Мане, но и к этому сумел придраться. Заявился однажды домой пьянехонький — бух! по столу: «А-а-а, ты тут никому не нужна была, никто на тебя не позарился, так зачем ты мне такая уродина!» Хлоп дверью — и был таков. Куражился-трепался долго. То к одной посватается, то к другой, то у одной переспит, то другая его переманит. Кто знает, как долго бы еще это длилось и чем в конце концов завершилось, да началась тут война. Маня пришла провожать его с сыном на руках, но куда там! Евдокима окружили его подружки, и не поймешь, которая его настоящая, — все ревут. Так, издали, взглядом, чуть-чуть замутненным, и проводила Маня своего муженька на войну. Проводила и вскорости родила дочь. От Евдокима же. Успел-таки, подлец!

Ну, что дальше с Маней было, не только другому рассказывать, даже самому припомнить стыдно. Чего-чего только не вытворяла Маня-солдатка, брошенная жена! Трепалась, одним словом, так, как и трем распутным бабам не суметь, не успеть. Открылось в ней, раньше скромной и степенной, что-то такое, что тревожило мужчин уже за три версты, а женщин позывало плюнуть на все и пойти по ее стопам. И ни те, ни другие не могли осудить ее за это. Старички-бодрячки, фронтовики-отпускники, женишки-мальчишки — все кавалеры военного времени, все перебывали у нее, у Мани. Кости хрустели, чубы трещали: бились, дрались из-за нее. А она что — хорошела, да и только!..

— Нюра, подбери-ка ноги…

Она вздрогнула. Две бабы мыли пол. Надо было переходить на чистое. Нюра подхватила табуретку и шагнула к окну.

— Нюра! Глянь-ко сюда!

Бабы дико округленными глазами указывали под низкую деревянную кровать, на которой лежала Маня. Нюра заглянула туда и отшатнулась. Под кроватью стояла черная-черная лужа. И она еще не застыла, принимая новые капли, тяжелые, мягкие и потому почти беззвучные…

«Господи! Что же делать?! Она же исходит кровью!!!»

Нюру охватило слепое, яростное отчаяние. Ведь беда эта случилась с Маней наверняка с вечера, ну, пусть среди ночи, и вот время уже к полудню подходит, а кто что сделал для спасения несчастной?!

— Бабы! Что же это мы?!!

— Все под богом ходим, Нюра…

— А? Что? Я проспала? — громко и внятно спросила Маня, дернувшись и открыв глаза. — Я сейчас! Сейчас!..

Она задергалась, словно собираясь встать. Нюра подскочила к ней, взяла ее за руку, и в диких, горячечных глазах больной появилась осмысленность.

— А-а, Нюра… — сказала Маня вновь ослабевшим голосом. — Спасибо, что пришла…

— Слушай, Маня, скажи, чем тебе помочь, скажи, что нам делать? Ведь ты… ведь ты истекаешь кровью!

Маня шевельнула указательным пальцем: ладно, мол, ничего теперь не надо. На ее глаза опять начала было наплывать туманная пелена, но Нюра, склонившись над нею, увидела, как неимоверным усилием воли Маня вырвалась к ясному сознанию. Торопливо зашептала:

— Нюра, я тебя звала… Слушай… Я могу опять уснуть. Там, на божнице, письмо… Ты все поймешь… Детей… Дете… дет… де… — шепот перешел в беззвучное, бессмысленное подергивание губ.

А вскоре и губы застыли. Застыли в вечной улыбке, смысл которой еще никто не разгадал.

Нюра достала из-за икон письмо, сложенное треугольником, и, как это бывает в редкие минуты жизни, прочитала его в один погляд, разом, выхватывая и осмысливая лишь самое главное:

Нюра сложила письмо в треугольник, каким оно пришло.

Неужели Маня поверила Евдокиму?

Тогда зачем она сделала это?

4

Сын выскочил из придела радостный и обиженный:

— А ты почто так долго, мама? Я же давно пришел! И где твои дудки?!

Увидев ребят, жмущихся у порога, тихо-тихо повторил:

— Где дудки?

— В лесу остались, Вова. Я вот… гостей привела тебе. Это — Зоя. Это — Леша. Они у нас поживут немножко…

Нюра говорила и от волнения сбивалась на каждом слове, зорко следила за тем, как дети примут друг друга.

Мальчишки, как и положено им, взглянули друг на дружку исподлобья, настороженно: стоит ли с тобой связываться? Вова улыбнулся, Леша неподкупно приспустил веки: пока ладно, а там посмотрим…

Зоя и Вова поогляделись просто и заботливо: чем тебе помочь? И оба вместе потупились.

— Мама! Посмотри, сколько у меня! Сколько окуней! — захлебываясь, сообщил Вова и достал из-под лавки старый эмалированный чайник, от ушибов сколовшийся до черноты, хотя когда-то был и ярко-зеленым. — Во! Еще живые!

— Ой, ой, ой! Это ты один столько наловил?!

— Ага! — отчаянно привирал рыбак. — Ну… еще дедушка немного подсобил…

— Вот и хорошо! — сказала Нюра. — Сейчас мы уху на молоке сварим. И поедим все вместе.

— И поеди-и-им! — воскликнул сын на самом высоком восторге и повел первых в своей жизни гостей в придел, где у него были кое-какие игрушки, торопливо приговаривая: — А у нас. А вот тут у меня…

— Ты их надолго привела, Маниных-то сирот? — спросила Нюру мать, едва дети скрылись из глаз, и свесила ноги с печи, и запристанывала, запокряхтывала.

— Н-не знаю… — Нюра растерялась, хотя и ждала такого вопроса. — Может, скоро… Отец-то у них живой…

— Все неймется тебе, Нюра, все неймется! И всегда тебе больше всех надо — ладно бы добра, а то ведь забот! И в кого ты такая уродилась?

Нюра, вводя в дом Маниных сирот, приготовилась к нудному и затяжному разговору с матерью и теперь, сбитая с толку ее сочувствием, замерла над тазиком с рыбой.

— На ночь-то туда пойдешь?

Нюра трудно наладила дыхание и ответила спокойно:

— Пойду. А что?

— Вторую койку из сенок занести надо будет.

— Занесу.

С печи вдруг послышались всхлипывания.

— Чего ты, мама?

— Чужие тебе, — тянула мать жалобно, — чужие-то тебе дороже матери родной, сына родного…

Нюра улыбнулась:

— Ладно уж. Меня на всех вас хватит.

1

Нюра проснулась от легкого стука в окно.

У завалинки стоял дед Степан. Увидев Нюру, он озабоченно поманил ее на улицу.

Выло еще рано, сумрачно. Во дворе курился морозный туман. Гуси стояли на одной ноге, и их голубые глазки смотрели на мир отрешенно.

«Неужели заморозок? — встревожилась Нюра, отводя засов от калитки, и руки ее тут же обожгло шершавым от инея железом. — Ну, теперь берегись с картошкой!»

— Принимай свою товарку! — сказал дед Степан, проталкивая в калитку женщину, неуклюже закутанную в толстую черную шаль. Нюре даже пришлось пригнуться, чтобы заглянуть ей в лицо и узнать, кто же это.

— Анисья! Да ты что же эдак — вроде ряженой!

— Вот! — ответил за Анисью дед Степан и бросил к ногам Нюры наполненный наполовину и кое-как завязанный мешок. — Вот чем она занимается. Два пуда, не меньше, пшеницы. Украсть-то украла, а таскай я!

Дед Степан осторожно прикрыл калитку, отвернул полу белесого, прополощенного всеми дождями брезентового плаща. Можно было подумать, что он ищет в кармане и сейчас достанет что-то еще более ужасное, изобличающее человека в невиданном и неслыханном доселе преступлении. Но дед достал и развернул большущий носовой платок, откинул на затылок заячий малахай и принялся натужно утираться.

— Суди, Нюра, своей властью. Как скажешь, так и будет. Я — отказываюсь, — сказал он и отступил на шаг в сторону.

Дед Степан в последнее время окончательно превратился в сторожа мельницы, и пост его являлся своего рода заставой, которую трудно, почти нельзя было миновать. Вот и Анисья не сумела пройти через плотину незамеченной.

— Ой да боже ж мой, и что мне с тобой делать-то! — простонала Нюра и сморщилась, стиснула щеки ладонями, как при зубной боли. — Ты читала нынешний указ? Слыхала, какие строгости введены? Ты хоть представляешь чуточку, что будет тебе за это? У вас же семьища — мал мала меньше, и вы только с матерью кормильцы!

— О них и пекусь, — вставила Анисья резким, неприязненным голосом и задергала подбородком, высвобождая его из тяжелых складок шали.

— Вот упекут тебя на десять лет, узнаешь, как это так можно печься, — усмехнулся дед Степан.

— Ну и упекайте! — взвизгнула Анисья. — Упекайте!

— Да тише ты, кликуша!

Нюра покосилась на окно: не выглядывает ли мать. Было нестерпимо холодно в тапочках на босу ногу и в одной тонкой кофточке на плечах. Нюру забила противная мелкая дрожь. Надо было что-то делать с Анисьей. Но — что, что?!

Она только теперь пригляделась как следует и поняла, почему поразил ее вначале внешний вид Анисьи: все с чужого плеча, темное, длинное, ветхое. Ясно же, что она оделась так из намерения быть неузнанной. Ишь ведь как… Но и это тряпье не могло скрыть стати ладно и крепко сбитого девичьего тела. Анисья Стругова была недурна и лицом. Да вот беда — расцвела она в войну, и некому было приметить ее. И нынче, через три года после победы, при ее великовозрастности и бедности, ни на что хорошее рассчитывать ей уже не приходилось. А в Нюрином звене она была чуть ли не самая усердная и безотказная.

«От сумы да от тюрьмы не зарекайся», — вспомнилось Нюре. Но тюрьма-то, тюрьма — зачем она еще Анисье?! Хорошо еще, что дед Степан сразу привел ее сюда…

Все трое во дворе вздрогнули, когда с улицы донесся; стрекот колес, подкативших к самым воротам и враз затихших.

— Тпру-у-у! — загудел густой, утробный бас Кенсорина Прохоровича Крылосова, нового председателя колхоза.

Нюра обеими руками подхватила мешок и с маху закинула его в близкую, раскрытую дверцу стайки. Оттуда выскочили, фыркая, давясь и перепрыгивая друг через дружку, ошалелые с перепугу овцы.

Калитка резко и широко распахнулась, и в ней показался человек. Все с иголочки было на новом председателе, все яркое: и хромовые зеркальные сапоги, и голубые галифе с алыми кантами, и ватная фуфайка защитного цвета, и фуражка из зеленого «диагоналя». И сам он был здоровый, розовый, как человек, который полнотой еще не страдает, но уже заметно пошел в налив.

— Ба! — вроде бы удивился председатель, нежданно у самой калитки натолкнувшись на людей. — О чем разговор? Что за собрание у вас тут с утра?!

Ему почему-то всегда казалось, что люди заняты ненужным разговором и их следует развести по местам.

— Здравствуйте, Кенсорин Прохорович! — добросердечно сказал ему дед Степан, приподняв шапку над головой и кланяясь.

— Здравствуй, — нехотя, не глядя, как бы между прочим ответил Кенсорин Прохорович и строго спросил у Нюры: — Чего собрались, спрашиваю?

Новый председатель от всех своих предшественников отличался одним уж тем, что обладал так называемым луженым горлом. Им он издавал такой силы звуки, что они сливались в сплошное рокочущее «ба-ба-ба», и этот рокот был слышен в любом конце села в любую погоду.

— Ну что, воды в рот набрали?

— Да вот, Кенсорин Прохорович, Анисья отпрашивается у меня на базар, а я говорю: повремени, пока картошку всю не уберем.

— Нет! Нет! Нет! — заладил председатель рьяно, как будто Анисья в самом деле обратилась с такой просьбой, и именно к нему. — Нет! Не сметь! Не разрешаю!

Осмелевшие было овцы вновь шарахнулись и скрылись в темном углу двора, под навесом.

— Мы, Анна Ивановна, к тебе, — сказал председатель, сразу перестав замечать и деда Степана, и Анисью. — По очень важному вопросу.

— Проходите, Кенсорин Прохорович, чего же на улице, проходите в избу, — всполошилась Нюра.

Тот выглянул на улицу и позвал кого-то.

Во двор вошел низкорослый, худощавый человек.

— Здравствуйте, товарищи! — мягко выговорил он и, улыбаясь, пожал всем руки. Нюра не знала, кто этот человек, хотя и видела его уже несколько раз. Слыхала, что он из области будто бы приехал.

Когда председатель и человек из области загремели по ступенькам крыльца, Нюра торопливо выговорила другим своим ранним гостям:

— Живо! Как принесли вдвоем, так и отнесите это добро на место! — она кивнула на дверь стайки. — Я не видела, ничего не знаю. Забудьте и сами, что случилось.

— Вот это верно! — обрадовался дед Степан. Он взвалил мешок на плечо и спорым шагом вышел в калитку, не захлопнутую председателем.

Анисья задержалась и еле слышно шепнула:

— Нюра…

— Чего тебе?

Анисья затеребила шаль, пряча глаза, лицо.

— Нюра… Я никогда не забуду…

— Ну, ладно! Мне некогда! Пошла! — сказала Нюра и одним толчком в тугое Анисьино плечо вытолкнула ее на улицу. Закрывая калитку, услышала тихие покаянные всхлипы…

Кенсорин Прохорович сидел на передней лавке, опершись боком о стол, и лениво дымил повисшей в уголке рта папироской. Он смотрел в надпечье и трубил:

— Агаша! Я вылечу твою хворь! У меня все будут работать.

Мать только вздыхала и охала вполсилы.

Начальник из области сидел на табуретке у окна во двор. Он ссутулился, опершись локтями о колени, улыбался и все разминал папироску, должно быть, не решаясь прикурить.

— Нюр-р-ра! — било в уши наотмашь. — Что же ты свою мать не уважаешь? Это куда годится! Прямо неудобно за тебя становится, ей-богу!

— А что такое, Кенсорин Прохорович?

— До чего же ты додержала свою мать на печи! Она уже и слезать оттуда не может! У ней, поди, пролежни на всех боках! Разве можно так, Нюр-ра!

Нюра не выдержала, ушла в придел, будто там у нее неотложное дело. Оттуда подала голос:

— Маме здоровье не позволяет. Нельзя, Кенсорин Прохорович, так шутить над больным человеком.

Но председатель не слушал ее, он уже гудел о другом, похоже, отвечая на какой-то вопрос своего спутника:

— Она у меня молодец! За Нюру я всякому морду набью!

Тот, из области, должно быть, еще что-то спросил у него.

— А? — переспросил председатель и, кашлянув будто в бочку, забабакал с новой силой: — Не-ет, тут немножко по-другому! Мужа у нее нет. Парень был, Степка, знал я его хорошо! Так вот они не успели пожениться — война началась. Ну, известно, с войны он не вернулся. Сын у нее есть, а как же, сы-ы-ын! Да вот еще беда приключилась с ней — приняла двоих чужих ребятишек…

Стекла дребезжали и дребезжали. Едкий табачный дым повалил и сюда, в придел, щипал глаза, перехватывал дыхание. Нюра прижалась к пронзительно холодному кожуху голландки и туго-натуго обхватила свои плечи. Щеки ее горели. Ей казалось, что ее бесцеремонно раздевают и, обнаженную, ощупывают холодными и грубыми руками. Как бы еще дети не проснулись!

Нюра натянула на себя старую, девичьих времен, выцветшую вязаную кофточку и вышла к гостям.

— Кенсорин Прохорович, вы говорили, дело у вас ко мне?

Мужчины переглянулись и разом посмотрели на печь. Мать прибавила громкости в стонах.

— Мы, собственно, хотели посмотреть на вашу картошку, — сказал тот, из области. — Если не возражаете?

— Колхозную, что ли? — Нюра пожала плечами.

— Давайте так и сделаем! — прихлопнул по столу председатель. — Мы, значит, поедем, а ты, Нюра, подбежишь туда вскорости. Там и поговорим обстоятельно. На месте-то оно сподручнее будет.

— Зачем же? — мягко улыбнулся тот, из области. — Она сразу поедет с нами. Это проще и быстрее.

2

Сели, поехали — председатель кучером на облучке, Нюра с улыбчивым человеком из области в корзинке ходка. Правда, сидеть бы с вожжами в руках впереди Нюре, да этот обходительный человек в плаще как-то просто и вроде незаметно сумел распорядиться, и возвысился над ними ездовым Кенсорин Прохорович.

Видно было, что ему очень неприятно сидеть на облучке: он сильно ссутулился, натянув фуражку козырьком на самые глаза, и нещадно понукал ожиревшего, тяжелого на бег Самсона. К слову сказать, с его заступлением в председатели жеребец вышел из-под власти бригадира. Яшка Малов трясся теперь на исхудалом, ни на что доброе не годном меринке.

Иней подался под первыми лучами солнца, трава влажно зазеленела, как после дождя, и земля запарила еще пуще. Тени от домов, заборов и столбов видны были не только на земле, но и в воздухе, густом и сизом от испарений. Дали проглядывались плохо, даже синь неба над головой была помутнена, как припотевшее оконное стекло.

На картофельном поле у первого, накопанного вчера, бурта чуть дымился прогоревший костер, пахло печеной картошкой. Сторожиха бабка Настя суетливо утирала уголком платка лицо и очумело таращила глаза на такое множество начальства.

— Ну как, Настя?! — несся над полем трубный глас. — Не тревожил ночью никто?!

После председательского громобойного баса старушечий голосок смахивал на мышиный писк:

— Не поняла я тебя, сынок, ни-ни!

— Давай иди домой!

— Ась? — переспросила старушка, оглушенная совсем.

— Домой идите, бабушка, — мягко, негромко сказал тот, из области. — Мы побудем тут. Идите.

Картофельная ботва, оттаяв, почернела и слегка дымилась, будто ее только что ошпарили кипятком.

Человек из области прошелся по краю поля и несколько раз пощупал обвисшую ботву. Председатель шел, отступая от него ровно на полшага, и твердил:

— Все! Все! Все! Ошпарило намертво!

— Кенсорин Прохорович, — посчитала своевременным вступить Нюра, — больше выжидать нечего: подбросили бы людей да пару плугов. Еще заморозим картошку, такую славную! Долго ли…

— Все! Все! Все! — трубил председатель, выжидая, что скажет вышестоящее начальство.

Обходительный человек из области тронул Нюру за рукав и повел ее на другую сторону бурта. Тихим и, может, именно поэтому очень доходчивым голосом он заговорил о том, какой славный урожай вырастило возглавляемое Анной Ивановной звено, какие они все молодцы: не подкачали, не подвели, не уронили чести уральских картофелеводов, отмеченных в постановлении февральского Пленума ЦК ВКП(б), успешно решили новые задачи, поставленные партией перед сельскими тружениками в послевоенный период, — и все в таком же роде долго и долго. Человек говорил, что самоотверженный труд членов звена достоин высокой правительственной награды, что так оно и будет — передовиков наградят, в этом теперь нет никаких сомнений. О таких славных успехах не стыдно будет и рапортовать вождю… Но дело это огромнейшей ответственности, а потому надо еще и еще раз все взвесить, проверить, если надо, даже сделать кое-какую перестановку, а потом уж…

И так далее.

Нюра очень внимательно слушала своего собеседника, но ей все казалось, что она не понимает чего-то главного во всем этом. Чувствовала, что к ней приехали именно за этим главным, и от того, как она поймет и воспримет его, будет зависеть многое…

— Вы меня слушаете, Анна Ивановна?

— А? Да, да!..

Обходительный человек присел на корточки у края бурта, сдернул в сторону часть прикрывающей ботвы и выкатил себе под ноги ровным счетом десять крупных картофелин.

— Вот смотрите, Анна Ивановна: это — полученный вами урожай картофеля, в общем, так сказать, — и человек указал на сложенную им кучку. — Вчера мы определяли урожайность поля. О цифрах говорить пока не будем. Они скоро и так будут вам известны. Короче, вот она — общая урожайность поля, для наглядности — десять клубней. А теперь сделаем так…

Клубни разделились в две неравные кучки.

— Взять в общем — значит, вы вырастили по столько-то центнеров с гектара. А если раздельно, по участкам, взять? То есть, урожайность в общем и в том числе с лучшего участка?

— У нас же не было ни лучшего, ни худшего! Одно поле…

— Я понимаю вас, Анна Ивановна, понимаю! Но представьте себе, что у вас есть лучший участок в необходимом количестве гектаров и вы сняли с него вот столько, — человек ткнул пальцем в кучку, где было семь картофелин, — а с рядового участка вот столько: три клубня… Понимаете? Общая урожайность остается одна и та же — десять, но с лучшего участка вы снимаете больше чем в два раза! Понимаете?

— Да нет же у нас лучшего участка!

— Есть, Анна Ивановна, уж позвольте мне больше знать, — сказал человек отрывисто и встал, отряхивая руки одну о другую. — Есть. Должен быть. Ну, подумаешь, не догадались вовремя отвести. Сейчас не поздно.

— Но зачем это сейчас, после времени?

Человек всмотрелся в нее, сузив глаза, быстро присел и очень тихо, очень внятно выговорил:

— Чтобы тебя на Героя Социалистического Труда представить!

Нюра молча замахала на него руками.

— Сказать правду, Анна Ивановна, ты уже сейчас достойна, допустим, ордена, но надо же, чтобы и у нас был свой Герой! Понимаешь? Это же так просто, когда уже есть за что тебя награждать.

Нюра обессиленно присела на валявшееся у ног ведерко. Чувствовала она себя странно — будто вместо воды ей спирту поднесли, и она, не знаючи, отхлебнула добрую половину кружки и теперь вот никак не может наладить дыхание.

— Ну? — поторопил человек, истомившись ее молчанием.

— А что скажет народ?

— Ну! Народ…

— И как же после этого рапортовать Иосифу Виссарионовичу? Вы же сказали, рапорт будете писать?

Обходительный начальник из области застыл с открытым ртом, медленно изменился в лице, не то ссутулился, не то, наоборот, выпрямился — не поймешь, что с ним произошло, только он вдруг стал совсем другим, неузнаваемо чужим, словно они с Нюрой увиделись впервые в жизни только теперь, а не заглядывали в глаза друг другу целое утро.

— Так! — сказал он, и они оба поняли, что говорить больше не о чем.

И все же, намолчавшись, обходительный начальник нашел нужным спросить:

— Что за куча у вас там, на меже?

— А это мы навоз буртуем, компостируем вперемешку с минеральными удобрениями. Все лето возились. На будущий год внесем на участок. Может, и лучший выделим…

Человек покосился на нее с тонкой усмешкой, кивнул.

Нюре интересно было узнать, как теперь поведет себя председатель.

Но ничего особенного не случилось. Начальство переглянулось и в один голос сказало:

— Поехали!

Улыбчивый из области, оставшись с Нюрой наедине, заглянул ей в глаза без тени усмешки: мол, помалкивай обо всем этом!

Нюра махнула рукой, а он ловко поймал эту руку, пожал и сказал:

— В общем и целом — большое спасибо, Анна Ивановна! До свидания!

Подошли бабы.

— Что же это: начальство с утра пораньше нагрянуло к нам? К добру ли?

Нюра оглядела проясняющуюся даль полей, обрезанных там и сям березниками с пылающей золотой листвой, улыбнулась и буднично сказала:

— Беспокоились: справимся ли мы с делом, не подведем…

— Не под-ве-де-е-ем! — в один голос сказали женщины, и в том, как они сказали, был и полный серьез, была и та хитрая шутка, без которой рабочий люд не может обходиться в разговоре о деле, как не может он обходиться за столом без перца и соли.

Нюра подозвала к себе Клаву Бажину:

— Слушай, Клавдия Сергеевна, ты завтракала?

— А как нето, Анна Ивановна!

— А захватила с собой что-нибудь?

— А как нето!

— Так давай-ка, Клавдия Сергеевна, позавтракаем с тобой. А то я и поесть ничего не поела, и взять с собой ничего не взяла, и сходить домой теперь уж некогда.

— Дава-а-ай! Чего другого, а к этому мы всегда готовы!

Глядя на них, все звено дружно принялось за трапезу, делясь друг с дружкой самым вкусным и сладким. Был ли это опять завтрак или уже обед — какая разница!

На здоровье, бабы! У вас еще много дел впереди…

3

Близко к обеду еще раз пришлось удивиться Нюре: на поле к ним прикатил на ходке Иван Михайлович. Всплеснули руками бабы:

— Эк ты! И этот присамсонил!

А когда он поманил Нюру к себе, на межу, бабы защеголяли друг перед дружкой своим остроумием:

— А я, бедная, маюсь, думаю, что это сегодня все начальство к нашей Нюре липнет…

— Не бедная ты, а дура: не можешь сразу догадаться — сватовство полным ходом идет!

— Не видать нам больше нашей Нюры!

— Нюра нас не оставит!

— Нюра! Не прогадай!

— Нюра! Не поддавайся!

Все в колхозе знали, не было это и для самой Нюры тайной: женись на ней Иван Михайлович — никого это не удивило бы, никто этого не опротестовал бы. «Судьба им. Пара», — сказали бы люди тут же. Вот и все.

Нюра вышла на межу раскрасневшаяся, улыбчивая. Даже не обратила внимания на угрюмую насупленность Ивана Михайловича, приметную издали.

— Что они тут тебе говорили? — резко спросил он.

— Эти? — Нюра ткнула большим пальцем за плечо, в сторону баб.

— Те!

Нюре будто кто холодной водой в лицо плеснул. Но она миролюбиво сказала:

— Здравствуй, Иван Михайлович!

— Извини. Здравствуй, Анна… Что они тебе говорили?

— С успехом поздравили и сказали, дай бог не в последний раз…

— Что — не в последний раз?

— Ну, чтоб поздравлять меня с успехом.

Нюра посмотрела в глаза Ивана Михайловича и оторопела: глаза счетовода посверкивали болезненным блеском, губы сжимались, и сам он сутулился и прихрамывал сильнее обычного. Нюра заторопилась:

— Слушай, Иван… Михайлович! С чем приехали они, с тем и уехали! А я какая была, такая и осталась!

Иван Михайлович где остановился, там и сел. А остановился он у крохотной березки и сел, чуть ли не примяв ее. Оказывается, разговаривая, они спустились вниз по меже до самой опушки березника…

— Почему все-таки ты не вспомнила обо мне?

— Почему тебя не предупредила, что ли?

— Да!

— Если бы они сразу сказали! А то посадили в ходок, привезли сюда — я сама еще ничего не знала, знай гадала, о чем бы мне тебя предупреждать?

— Что они тебе сказали?

— Господи! Который раз уже спрашивает! Ты же сам знаешь.

— Я только догадываюсь.

— Вот те на! А бузу поднял, будто ему все доподлинно известно!

— Я только догадываюсь. Что они тебе говорили?

— Ну, уж коль так, скажи сперва свою догадку!

Иван Михайлович поднял голову и опять остро, вприщур посмотрел на нее.

— Они хотели сделать тебя…

У Нюры как бы сами собой подломились ноги, и она припала на траву, легла ничком, чтобы не видеть белого света: ей было нестерпимо стыдно перед Иваном Михайловичем даже от одной только мысли, что ей, Нюре, а не кому-нибудь другому сделали такое предложение.

— Ты не переживай, Анна… Мне Яшка Малов кое в чем проболтался, а то бы мне вовек не догадаться и знать ничего не знать.

— А я разве не сказала тебе? — откликнулась Нюра, не подымая головы. — И не переживаю я нисколечко… Ну чего бузу-то поднял?

— Я ведь, Анна, в район собрался. Теперь уж, пожалуй, незачем ехать туда. Хотел и тебя с собой прихватить, дурак, да довести разговор с ними до конца. Я думал, ты поддалась на их уговоры…

Нюра поднялась, отошла в сторону.

— Слушай, Иван… Михайлович! Плюнь ты на все и береги свое здоровье, как говорят добрые люди!

— Так поганые люди говорят, а ты не смей повторять их слова! — Иван Михайлович вскочил на ноги, зло оторвал от березки веточку. Посыпалась жухлая листва.

— Господи! Беда мне с тобой… или тебе со мной, дурой…

— При чем тут ты? При чем тут ты? — Он еще веточку оторвал, березка еще пригоршню монет рассыпала, — При чем тут дура? При чем тут дура?!

— Тесемочку дать?

— К-какую?

— А чтоб ветку к месту привязать.

Иван Михайлович резко отбросил в сторону злополучную ветку, хмуро, неподатливо улыбнулся:

— Вот, — сказал он и кивнул в сторону березника, — вот такими я хотел бы видеть всех людей — чистыми, светлыми, прямыми, как эти березки…

Нюра усмехнулась.

— А по-твоему, что же, люди должны быть похожими на этот колючий беспризорный кустарник? — Иван Михайлович показал на куст боярышника, выбежавший на самую дорогу.

— Зачем уж так-то… Пусть люди остаются людьми.

— Ах, как ты не понимаешь меня!

— Да понимаю я тебя, понимаю! Не пойму одного… Ей-богу, Иван Михайлович, ты — как больной о своей болячке — всегда об одном и том же, всегда об одном и том же! Что за хворь тебя сушит? Чем ты болен, чем?!

— Ностальгией.

Нюра растерялась: о болезни его она вопрошала просто так, как говорится, красного словца ради, а тут такой непонятный ответ.

— Что, правда такая болезнь есть?

— Есть, раз я болею ею.

— Что это за холера?

— Боль по родине… Тоска по родине… Это когда человек на чужбине тоскует и рвется домой. Похожее на это пережил я там, за линией фронта. Все это, — Иван Михайлович, выдвинув подбородок, покрутил головой во все стороны, — все эти поля, леса, лога, увалы виделись мне там днем и ночью, наяву и во сне, с закрытыми глазами и открытыми… Ну да ведь это знакомо каждому солдату… Так вот, у меня не тоска, а боль, боль по Родине!

— Ты же теперь до-о-ома! — сказала Нюра тем грудным голосом, который возникал у нее всегда, когда хотелось сказать кому-нибудь самое заветное, самое дорогое слово. Она увидела на его гимнастерке трепыхавшуюся на одной-единственной нитке пуговицу и провела к ней руку сквозь березку.

— Дома! — усмехнулся Иван Михайлович, резко оттолкнув эту ее заботу. — Дома! Думаешь, легче мне стало, что я дома?! Тут черт-те что творится! И жжет, жжет! Вот, вот здесь! — Он ткнул себе под сердце кулаком. — Никто не знает и знать не хочет, какими бы я хотел видеть эту землю, наш колхоз, его людей! Хотел бы… Но ничего у меня не получается!

— Слушай…

— Ай, брось! — простонал он и что есть силы потянул к себе березку за вершинку.

— Что ты делаешь, сломишь!

Раздался треск. Деревце не выдержало — лопнуло где-то в середине, верхушка осталась в руках Ивана Михайловича, а комель хрястнул Нюре по коленке.

— Березкой меньше, подумаешь! — запоздало сказал он, запоздало и растерянно.

— Ну и черт с тобой! — крикнула Нюра, крикнула вслепую. Было нестерпимо больно, так больно, что она ничего не видела перед собой.

Не видела, куда и как уходит Иван Михайлович.

1

Задождил май — носа на улицу не высунешь, ветер, слякоть — осень, да и только. Дети рады: весь день мамка дома, весь день с ними. Все в избе перебрали, выскоблили, вымыли, расставили по-новому, и стало интересно, празднично, хоть новоселье справляй.

В какой-то день принялись кроить и шить — майки, трусы.

— Злись не злись май, а лето — вон оно, притаилось за Игониной горой, — сказала Нюра просто так, к слову, начиная работу, а Зоя с Вовой поспешно сунулись в окно и — в один голос:

— Где? Мамка, где?!

— Не видно разве? — посмеялась Нюра и сама посмотрела поверх ребячьих голов на темнеющую за селом гору. За нею, едва проглядываясь сквозь завесу дождя, голубела полоска леса. — Эвон зеленеет!

— Ага! Во-он чуть-чуть зеленеет! Оттуда лето придет?

— Оттуда и прикатит.

— А скоро?

— Как бы вот успеть управиться с шитьем.

Шить приходилось из старья — перелицовывать, перекраивать, выкраивать, мудрить, оставляя еще надежду на перекрашивание. Нюру очень выручала старенькая ручная зингеровская швейная машинка — пожалуй, единственная в доме память об отце, — привезенная им когда-то из отхожих промыслов.

— Мамка-а-а, а кому ты первому сошьешь трусики? — перебил материны мысли Вова. Он, по примеру Зои и Алеши, тоже называл ее «мамкой». А началось это так…

Как-то она забежала в обед домой. Дети, должно быть, увидели ее в окно, кто-то из них что-то сказал, что именно, можно было догадываться по возгласу Вовы:

— Ага тебе! Это моя мама! А вы чужие, чужие!

У Нюры нехорошо заколотилось сердце. Торопливо распахнула калитку и услышала Зоин голос:

— Не чужие! Не чужие! Тетя Нюра нас любит!

Войдя в избу, Нюра застала уже каменное молчание и неостывший румянец на лицах. Зоя, как раньше бывало, не кинулась ей навстречу, Алеша даже не посмотрел в ее сторону, а сын потихоньку, бочком-бочком, смылся в придел.

— Не обедали еще, ребята? А ну — за стол давайте! Зоя! Леша! Я ведь тороплюсь! Мне некогда!

Вова совсем притих в приделе, будто и нет его там. Уже выхлебали полмиски похлебки, и Нюра будто теперь только спохватилась:

— Батюшки! А где у нас Вова-то?!

Леша с Зоей разом вскинули на нее глаза, брат посмотрел недоверчиво, сестренка — удивленно, но оба разом сказали:

— В приделе он…

— Вова, где ты там? Ты что обедать-то не идешь, чужой, что ли?

Ой, как опять взглянули на нее эти приемыши, брат с сестренкой, еще раз услышав обжигающее слово «чужой»!

И вечером, в темноте постели, Зоя обняла Нюрину шею и в самое ухо — хоть куда девайся! — спросила:

— Хочешь, мы с Лешкой тебя мамкой будем звать?

Мамка — это все-таки не мама, но и далеко не тетя… И Нюра тоже горячо и в самое ушко, крохотное, шелковое, спросила:

— А я тебя доченькой буду звать? Ладно?

Худенькое трепетное тельце прильнуло к Нюре.

Утром она сказала сыну как бы между прочим:

— Они с нами вместе живут. Зачем же обзывать их чужими?

Сын густо покраснел, засопел. Спасаясь, спросил:

— А можно, я их сегодня к деду Степану поведу?..

…И вот теперь сын любопытствует:

— Мамка-а-а, а кому ты первому сошьешь трусики?

— Как уж придется, сынок. Но ты не переживай: наденете все в один день, все вместе.

— После бани?

— А как нето! Истоплю для вас баню, вымоетесь как следует, оденетесь и выскочите оттуда, как новенькие рублевочки.

— И айда бегом по улице!

— Да на-а вот! — протянула Зоянка, не забывая наряжать самодельную куклу в лоскутки. — Да кто же в новеньком-то бегает. Новое надо беречь. Правда, мамка?

— Правда, правда, доченька. В новом надо поаккуратнее. Беречь надо обнову, чтоб надольше хватило.

— Мамка, а вот вымоемся в бане как следует, поздеваем обнову и в школу можно? — спросил сын.

— Э-э-э! — протянула Нюра.

— Хе-хе-е-е! — поддержала ее Зоя. — В школу только осенью принимают! Правда, мамка? А я в этом году пойду в школу, вот! Правда, мамка?

— А я?!

— Тебе еще подрасти надо!

— Давай поборемся — кто кого!

— Ну, хватит, хватит вам задаваться друг перед дружкой!

— Ага, тебе сразу хватит! Алешка уже ходит в школу, Зоянка пойдет, а я когда?!

— Что же тут поделаешь, сынок, раз у них годы так подходят?

— Что ли, я один останусь дома?!

— А и останешься, худа не будет: в каждом доме должен быть хозяин. Вот мы тебе и доверим эту должность.

Бунтовщик притих в раздумье.

— Только вот боязно: справишься ли?

— Спра-а-авлюсь! У меня не изварначишься! Я — живо ремнем! Вот он! Видели?!

Вова прибежал из придела с тонким, разлохматившимся от долгого употребления брезентовым брючным ремнем и прищелкнул им, как заправский пастух кнутом.

— У меня не проспишь!

— Вот хорошо-то теперь!

Глухо хлопнула калитка. Зоя выглянула в окно.

— Алешка из школы пришел!

— Вишь, какой он у нас аккуратный: в самый раз к обеду. Пожалуй, тебе, сынок, и наказывать-то некого будет.

Вошел Алеша, в пальтишке нараспашку, босиком — обутки на крылечке сбросил — и встал на пороге.

— Хо-ро-шо-о-о у вас тут!

— Айда и ты с нами! — засмеялась Нюра. — Вместе еще веселее будет! А ну — марш все за стол!

Дружно замелькали ложки.

Нюру что-то заставило оглянуться в окно. По размягченной дождями земле бесшумно подъезжал к воротам на своем ходке Яков Малов. Он был в брезентовом плаще с поднятым капюшоном, рядом с ним сидел кто-то сутулый, намокший до черноты.

«Ужель какую работу выдумал для меня в такую непогодь Яшка-Малашка?» — усмехнулась Нюра.

Но вошел в избу один тот, сутулый, намокший до черноты. Трудно было разглядеть черты его землистого, заросшего колючей щетиной лица. Трудно было угадать, в солдатской ли он форме или в том, что называется с миру по нитке. Все замызганное, обтрепанное, обвисшее. Но видно было: человек держится на ногах из последних сил.

Он замедленно оглядел всех и плюхнулся на краешек лавки у дверей. И только после этого подтянул ноги в ботинках, но без обмоток, оставив на полу широкую лужу и ошметки грязи.

Вошла Нюрина мать в одних шерстяных носках, сослепу сунулась в лужу, испуганно отскочила в сторону — откуда только прыть взялась у грузной да болезненной! — и, заметив загадочного гостя, вполголоса, для себя только, но слышно для всех отметила:

— Еще кто-то! О, господи!..

Мальчишки делали вид, что заняты едой, только едой. Зоянка прислонилась головой к Нюриному плечу и тихо, но тоже внятно для всех спросила:

— Мамка, а кто это?

— Это ваш папка, — сказала Нюра, будто уронила что-то.

Ох как тихо стало в избе…

2

Трудно налаживалась погода. Дождливая хмурь, ничем не отличимая от осенней, скаталась в мутно-синие тучи и, гонимая сильным северным ветром, проносилась по небу с пугающей скоростью. Солнце мелькало в тучах, не успевая за один короткий прогляд дать почувствовать свою вешнюю силу.

Бабы жаловались: «Кто же в такую рань сажает картошку!» Ворчали: «Двойную работу делаем! Мало ли навозу разбросано под плуг, а тут еще вон что выдумано!» В диковинку была им такая посадка: одна идет впереди с решетом смеси из перегноя и золы, бросает ее по горсточке кучным распылом, другая следом подкладывает в эти гнезда клубни, и не простые — пророщенные на свету, с сильными зелеными ростками.

Нюра не слушала баб. Знала, что делает, и упрямо, шаг за шагом, старалась осуществить все задуманное — иначе нечего и огород городить.

Бабы понимали Нюру: ворчать ворчали, но дело делали. Жалели ее: «Как теперь будешь? Что Евдоким говорит?»

Евдоким молчал. За всю неделю, что прожил в Нюриной избе, он произнес не больше десятка слов, да и то самых коротких: «да» и «нет». Пластом лежал на кровати, сухо и надрывно кашлял, неохотно шел за стол, съедал самую малую толику, большей частью жидкого — супа, молока, чая, и опять тащился на постель. То ли так обессилел он, добираясь до дому, то ли хворью какой маялся, — приходилось лишь гадать, а сам он не желал давать никаких объяснений. Хмуро и неуютно стало в доме, тихо и тревожно.

— Нюра-а-а! — разнеслось по полю. — К тебе вон помощнички пожаловали! Ишь, ишь, они какие! Как с картинки!

Вдоль борозды, держась за руки, трудно вышагивали по мягкой пахоте Вова с Зоей. Были они в новых пальтишках, сшитых ею недавно из старья, чистенькие, нарядные — любо поглядеть. Бабы и любовались ими. Но Нюра видела: они спешили изо всех сил, спотыкаясь на неровностях пашни.

— Что случилось? — спросила Нюра, почуяв недоброе.

Оба разом сказали:

— Он ушел!

— Куда ушел?!

Вова отвернулся, прикусив губы. Ответила Зоя:

— Домой!

— Куда — домой?

— Ну, который наш был…

— Так он, может, посмотреть только?

Вова взъярился:

— Ага тебе! Сказал: налажу там и… и Алешу с Зоянкой хочет увести с собой! Насовсем!

Зоя, напрягая все свои крохотные силенки, тискала и ломала Нюрины пальцы, а сама, не мигая, не отрываясь, смотрела ей прямо в душу, и такое горе стояло в ее большущих глазах, такие горькие слезы накипали в них, что Нюра не выдержала, выпрямилась, а дети ткнулись головами ей в живот и заревели — тоненько-тоненько, сквозь стиснутые зубы.

Нюра закрыла глаза, чтобы переждать невыносимую резь в них, и тоскливо подумала: «Господи!..»

— Пойдем, ребята, — сказала она, когда те немного успокоились и притихли, доверчиво прильнув к ней.

…Евдоким сидел во дворе, на завалинке своего дома, и походил на больную нахохлившуюся птицу.

Нюра огляделась. Она, наведываясь изредка, присматривала за домом, но только теперь, при хозяине, по-настоящему увидела, какое запустение и разор царят здесь. Все, что можно было мимоходом оторвать и унести, оторвали и унесли недобрые люди. Одни ворота да дом остались. Ну еще сараюшка — без дверей, с провалившейся крышей. Двор зарос бурьяном — прошлогоднюю сушь подпирает буйной молодой густерней.

Евдоким начал с крылечка, низенького, в две ступеньки. Разобрать разобрал, а собрать, видно, оказалось не из чего: одни гнилушки.

— Так ведь тебе, Евдоким, так вот, с ходу, ничего не сделать, — осторожно заговорила Нюра.

Хозяин не шелохнулся.

Нюра шагнула в разверстую темноту сенок, вошла в избу, заглянула во все уголки. После похорон Мани она перевезла к себе только самое нужное — одежду, обувь, посуду. Все остальное оставила здесь, в заколоченном доме. Похоже, все это уцелело, хотя и оказалось, что из двух окон выдраны и унесены рамы, а окна вновь заколочены. Пыль, паутина, нежилой дух…

Нюра вышла во двор и села рядом с Евдокимом. Он курил, навалившись грудью на колени.

— Слушай… — И тут же забыла, о чем хотела спросить: она увидела, какая мелкая, непрерывная дрожь колотит его, а на скулах проступил яркий недобрый румянец.

— Слушай, ты же болен, Евдоким!

Он только пальцами шевельнул: а, мол, все равно! Нюра приложила ладонь к его лбу.

— Ну конечно! И молчит! И тащится в такой холод куда-то! А ну, пошли домой!

Она поддела его под мышки, оторвала от завалинки с трудом. Он тоскливо заозирался.

— Да возьму я топор, возьму! — успокоила его Нюра. Покидала гнилушки в сенки, заколотила дверь. — Пошли! Тут, дай бог, десятерым помочанам в два дня управиться, а он один, да еще больной, с одним топором на приступ кинулся. Лесу, лесу сначала надо припасти — из гнилья добро не сколотишь! Пошли!

— Пришли-и-и!.. — еще с улицы услышала Нюра из своего дома торжествующий детский крик. Все трое были дома, глазастые, ушастые, с расплющенными о стекло носами.

— А ну, ребята, живо обедать! А потом, Леша с Вовой, сбегайте к деду Степану, попросите малость меду — хворь, мол выгонять надо. Нам с Зоей баню топить!

Эх, как забегали ее помощнички, собирая на стол!

3

Баня медленно наполнялась дымом. Он, опускаясь все ниже и ниже, нет-нет да переваливал через верхний косяк двери, показывая миру свой длинный и острый язык.

Нюра села на порожек лицом к огню. Зоянка устроилась в ногах, плотно вжалась головою в ее колени, и они замерли так, затихли надолго, залюбовавшись усердной, кропотливой работой огня.

— Он один будет мыться? — спросила Зоянка, запрокидываясь и заглядывая в Нюрино лицо.

— Мы же недавно мылись… А он тогда не смог.

— Он простыл немножко, ага?

— Простыл ли, притомился ли — неможется ему. Пропариться ему как следует надо, доченька.

— Ага! Выгнать хворь-то!

— Вот он у нас и повеселеет.

— Ага!

«Эк я тоже заладила с вами: все он да он!» — упрекнула сама себя Нюра, только теперь натолкнувшись на причину той неловкости, которую ей приходилось испытывать, заводя с Алешей и Зоей разговор об их отце: они никогда не знали его, верили Нюре на слово, но назвать отца отцом, тятей, папкой не могли — или не осмеливались, или не хотели. Нюру смущала еще вот эта их новая манера заглядывать в ее глаза при упоминании об отце, словно они боялись пропустить момент, когда решится их участь, их судьба.

— А мы, мамка, искупаемся, когда ты нам майки, трусики сошьешь, ага?

— Да вот никак не соберусь теперь…

— Бу-у-удет еще время! Правда, мамка? Все равно еще холодно! Будет посвободнее, и сошьешь!

— Сошью, сошью, доченька! Вот хорошо, что мы заговорили об этом… Отцу-то, как по-твоему, надо или не надо белья?

Девочка промолчала. Нюра приподняла ее с полу, посадила себе на колени и стиснула, прижала к себе податливое, доверчивое тельце.

— Мы с тобой ведь хозяйки! Нам доглядывать да доглядывать за нашими мужиками. Пойдем придумаем вашему папке какое-нибудь белье — баниться ведь ему скоро.

Зоя выгнулась и пристально, хмуро посмотрела Нюре в глаза.

— Чего ты, доченька?

— Он не наш! Он чужой!

— Будет тебе выдумывать-то!

— А почему ты сама все время говоришь: ваш, а не наш?!

Нюра насильно притянула к груди ее голову, а вот сказать что — не нашлась…

Дым валил в предбанник уже сплошным потоком, и приходилось сидеть на пороге, низко пригнувшись. Но это не помогало: слезились глаза, одолевал кашель.

— Пойдем, доченька, пойдем!

Нюра и раньше знала, теперь еще раз убедилась, перебрав сундук Корлыхановых: в нем не было ничего мужского, ни верхнего, ни нижнего. Может, Евдоким, уходя от Мани, предусмотрительно забрал с собою все свое, а может, оскорбленная жена промотала, прогуляла его добро вплоть до последней худой портянки, чтобы и духу не осталось от прошлого в ее доме.

Из сундука поднимался дух лежалого, бросового тряпья. Рядом стояла Зоянка и смотрела в его нутро большими недетскими глазами, тяжело вздыхала.

— Иди-ка, доченька, сбегай в баню, посмотри, как там. Подгреби головешки кучнее, подкинь еще пару полешек, поровнее, без сучков. И чуточку притвори дверь. Помнишь, как в прошлый раз мы с тобой делали?

Девочка неохотно пошла из чулана.

Плохо, плохо с бельем для тебя, Евдоким! Ну, с рубашкой еще так-сяк: хотя бы вот эта Манина кофточка ситцевая пойдет на первый случай. А с подштанниками как? Трусики, что ли, как ребятишкам, скроить? Скажем, вот из этой сатиновой юбчонки…

Нюре подумалось, что не мешало бы заглянуть в мамин сундук: там из отцовского что-нибудь сохранилось, но… Разве к матери подступишься с этим!

Ладно, ничего не случится, если и послужит юбчонка покойной Мани ее воскресшему мужу.

Защелкали ножницы, застрекотала швейная машина.

— Во, мамка, принесли! — бухнул Вова на стол небольшой глиняный горшочек.

— А вот еще! — с хитроватой улыбкой сказал Алеша и вытащил из-за пазухи бутылку с темно-рыжей жидкостью.

— Ой, батюшки! Это еще что такое?

— Перцовая настойка!

— Дедушка говорит!.. — с отчаянного крика начал Вова, сбился, запутался и смущенно заладил: — Дедушка сказал… дедушка говорит… он это… говорит…

Алеша выручил его:

— Дедушка говорит, шибко пользительная против всякой простуды!

— Ну, раз дедушка говорит, так оно и должно быть. — Нюра ототкнула пробку, принюхалась. — А-ах, так и охота простудиться!

Мальчишки дружно рассмеялись и потянулись носами к горлышку бутылки, заахали, пошли шататься по избе, изображая пьяных вдрызг.

— Ну, ладно, ладно, ребятки, — осторожно предупредила их Нюра. — Сбегайте-ка лучше в баню, там Зоянка, помогите ей дотопить и притворить.

— А это ты нам трусики шьешь? — спросил Вова.

— Нет, это… не вам.

Ребята поняли, тихо вышли из избы.

С печи слезла мать, как всегда, с надрывным кряхтением и пристаныванием. Нюра внутренне напряглась — в ожидании неприятных объяснений. Но мать молча вышла в сенки и вскоре вернулась с белым свертком под мышкой, молча положила его на стол.

Это была пара мужского белья из пестряди. Остро, пряно запахло хорошими травами…

Нюра посмотрела на мать.

— Может, подойдут, — сказала та, отводя глаза. — Отец-от не крупнее его был.

4

Баня поспела. Нюра поддала пару, чтобы выгнать последний угар, запарила веник и плотно прикрыла дверь. Пошла в дом.

— Вставай, Евдоким, — тихонько попросила она, пройдя в придел, где он занял кровать мальчишек. Те спали теперь на полатях.

Евдоким открыл глаза и уставился на Нюру немигающим, слепым взглядом. Нюре даже неловко стало.

— Баня поспела, говорю…

Будто и не сказано ничего, будто и нет над ним никого.

— Пойдем, Евдоким, я провожу тебя, — она дотронулась до его плеча. — Пропаришься как следует, чаю с медом напьешься, с перцовкой, и как рукой снимет с тебя хворь…

Пришлось поднять его силой и вести под руку.

— А вы, ребятишки, ставьте-ка тут самовар!

Идти надо было огородом вниз, к самой реке. Евдоким спотыкался на ямках еще не вспаханного огорода, выскальзывал из накинутого на плечи полушубка, и Нюре пришлось приобнять его, поддерживая.

В предбаннике он свалился на лавку, лег грудью себе на колени, тяжело и шумно дыша.

— Господи, что мне с тобой делать, ты ведь шевелиться-то не можешь, уж куда тебе париться! — взмолилась Нюра. — А пропариться тебе вот так надо!

Села рядом, бессильная предпринимать что-либо дальше.

В углу, на жердинке, висели веники. По ним легкими порывами прохаживался вороватый ветерок, и они, потревоженные, но не разбуженные, тихо-тихо шелестели.

— Ну вот что, Евдоким… Мудри не мудри, ничего не вымудришь. Некому тебя пропарить, коли я сама за это дело не возмусь. Уж не обессудь… Только погоди маленько, я за питьем сбегаю, не подумала сразу — сгоришь ты без питья…

Дома быстренько налила полную кринку кипяченой воды с медом, меду положила не жалеючи: пользительней будет! Примчалась в баню, поставила снадобье на окошко.

Завела больного в палящую сушь, раздела его, как маленького. Сама разделась до сорочки, окатила полок холодной водой, попробовала веник — хорош! Пожалела: эх, надо было сразу два замочить, сподручнее было бы!

Поддерживая, подталкивая, укладывая мосластое тело на полок, сперва жмурилась и отворачивалась от стыда, а потом, когда поддала двойного жару и принялась за работу, забыла обо всем, знай себе командовала:

— На правый бок повернись! Так! А теперь на спину! Так его! На левый бок! Вот! Терпи-и-и…

Сухой колючий пар опалял уши, раздирал грудь, выгонял пот из всех пор. Сорочка намертво прилипла к телу.

Евдоким сначала безучастно помалкивал, потом закряхтел все громче и громче, а чуть погодя и стоны вырвались из его оттаявшего нутра. И уже когда самой Нюре стало невмоготу, он взмахами руки попросил пощады.

— Погоди, лежи!

Нюра окатила пол горячей водой, попробовала — терпимо, стащила с полка скользкого, трепещущего Евдокима.

— Вот теперь отдыхай!

Евдоким, пластом распростершись на полу, что-то пробубнил просительно.

— Чего тебе?

— На улицу бы… — еле разобрала Нюра.

— Я те дам на улицу! На вот, пей! Больше пей, чтобы было чем потеть. Еще буду парить. Еще и еще, пока в глазах зеленый огонь не засветится! — И сама сунулась поближе к порогу, где из-под двери тянуло отрадной свежестью.

Евдоким пил долго и шумно, с мерным култыханьем в горле, и, когда оторвался от кринки, из его груди вырвался стон облегчения.

— Ну, как, идет пот?

— Пош… пошел…

— Ага-а-а! Плевали мы теперь на все! Нас голыми руками?

…Поднимались к дому, поддерживая друг дружку.

Солнце уже закатилось. Небо очистилось, ветер угомонился. Было тихо, свежо. Розовая, спокойная заря обещала добрую погоду на завтра.

5

Наступили ясные, теплые, солнечные дни. Набухшая влагой земля отходила густым трепетным маревом. Особенно хороши были вечера — светлые, тихие, парные. Низины заливало туманом, как водой в вешнюю пору.

На полях загудела весенняя страда. С посадкой картошки было уже покончено, и из благодарности за то, что впервые беспрепятственно позволили ей сделать так, как она хотела, Нюра теперь готова была взяться за любую, даже самую тяжелую работу и бралась за все — пропадала в поле с утра до поздней ночи. Благо и дома как-то потеплело.

Евдоким встал на ноги, напал на еду, делал кое-что по двору, сажал с ребятишками в огороде картошку, поправлял изгородь. Просился в поле, к артельному труду, но это уже больше от совестливости, чем от здоровья: ненадолго хватало его силенок, подсекала одышка. «Отдыхай, отдыхай! — успокаивала его Нюра. — Еще наработаешься, никуда это от тебя не уйдет!»

Дети по-прежнему зорко следили за ними обоими: о чем говорят между собой, как говорят, как при этом посматривают друг на друга…

Однажды за поздним и одиночным Нюриным ужином мать спросила:

— Как ты, Нюра, думаешь дальше-то?

Нюра неопределенно мотнула головой: она и сама не знала.

— На сеновал он нынче перебрался.

— Вот те на! Заболеть, что ли, опять хочет!

— Тулуп взял…

На сеновале было темно и глухо, тонко и умиротворенно пахло залежавшимся сеном.

— Ты спишь?

Ответил Евдоким не сразу и как бы нехотя, тихим хриплым голосом:

— Нет…

— Что же это ты выдумал, — заторопилась Нюра, — еще пуще хочешь простыть?!

Евдоким откинул с груди полу тулупа, закинул руки за голову, спокойно вздохнул.

— Не бойсь. Мне теперь ничего не страшно.

— Не страшно! Забыл, как маялся? — Нюра присела рядом и укрыла его по самый подбородок. — По старой простуде новая, говорят, смертельная бывает. Оглянуться не успеешь, как… это… сам знаешь…

— Не бойсь.

— Мне-то что… Детей перепугаешь.

— В избе мне воздуху почему-то не хватает. А здесь — хорошо.

Голос у него был слабый, глухой, утробный, как у всех перенесших тяжелую болезнь.

— Да и мальчишкам нечего на полатях маяться.

— Они и на полу бы согласились, только чтоб…

— Нет, правда, я совсем здоров.

— Слышно по голосу!

— Голос у меня давно пропал, еще в плену. Я там за три года, наверное, три слова не сказал. Вот и пропал голос.

— Ничего, наживешь! Лишь бы хворь отступила…

Евдоким промолчал.

Нюра потянулась к дверце, толкнула ее, приоткрывая шире.

— Не дует тут? Не сквозит?

— Нет. С чего тут сквозняку-то быть?

Стояла светлая майская ночь. Вся река, вся луговина были укрыты белым пологом тумана, из него только кое-где ольховые верхушки выпучивались безмолвными застывшими взрывами. И неслось из этой непроглядности белой клохтанье ботала: «К нам, к нам, может быть? К нам?»

— Нет, вроде свежо! — сказала Нюра и опять потянулась к дверце, чтобы закрыть ее.

— Да нет, оставь. Так лучше.

— Ну, смотри!

— Мне теперь ничего не страшно. Страшное — позади.

— Ну и не поминай его!

— Ты же еще ничего не знаешь.

— Будет время. Ты сейчас поправляйся.

— Меня еще в прошлом году отпустили. Да я завербовался на год. Хотелось не с пустыми руками вернуться домой. Но после всего… Все пошло прахом…

Нюра давно приглядывалась к странному блеску на Евдокимовых щеках и не могла понять, отчего и почему это.

— Видать, ничего человеческого уже не осталось во мне, — продолжал Евдоким медленно и размеренно, словно прислушиваясь к своему голосу, присматриваясь к себе со стороны. — Едва ноги уволок, едва…

Нюра не вытерпела — протянула руку к его лицу, провела по щекам, холодным и гладким, и только тут сообразила:

— По-бри-и-ил-ся!

Евдоким умолк на полуслове, как-то весь оцепенел, а потом тихо-тихо, едва заметным поворотом головы прижал ее ладонь к своей щеке подушкой.

И эта робкая-робкая, даже не сама ласка, а только просьба, мольба о ласке, пронзила Нюрино сердце острой и сладкой болью, такой острой и сладкой, что она припала к холодному и жесткому лицу и горячечно зацеловала его — как попало, куда попало.

И свершилось великое…

Потом он, плача и смеясь, смеясь и плача, говорил ей:

— Спасибо, Нюра, спасибо!

— Это где ты научился говорить спасибо бабе за ее грех? — шутила Нюра, счастливо удивленная и обессиленная случившимся, не замечая своих слез.

— Я думал, уж ничего мужского не осталось во мне…

— Молчи! Молчи знай… Все впереди.

«Пора, пора спать! — клохтало ботало в тумане. — Кому говорят! Вам! Вам! Вам!»

А люди уже спали. Спали крепким, праведным сном, дающим силу и радость.

6

Они встретились на косогоре над прудам. Нюра не узнала его сразу: идет какой-то демобилизованный, идет почему-то из села, а не в село, идет с узелком в руке и — улыбается ей издалека. Нюра не узнала его, может быть, потому, что он был в светлом, в последний раз Нюрой же выстиранном обмундировании, был побрит, подстрижен и выглядел молодо, празднично.

Нюра остановила лошадей, впряженных в сеялку.

— Куда это ты двинулся, парень? — спросила она и почувствовала, как и ее лицо раздвигается в улыбке во всю ширь.

— Хотел убежать от тебя, да вот…

— От меня не убежишь! Нет, правда, куда ты?

— Обед тебе несу.

— Господи! Я же говорила: не надо, управлюсь к обеду, сама заеду домой. Охота бегать!

— Ребята выгнали. Говорят, нести надо, мамка есть хочет.

— Не ври-ка. Они не стали бы раздумывать — сами бы гурьбой понесли.

— Они понесли, да я их на пруду оставил. С дедушкой. Разохотились к вечеру рыбки на щербу наловить.

Нюра свернула лошадей с дороги к близкой опушке березника. Те с ходу сунулись щипать молодую колючую зелень, им так не терпелось, что они даже не давались распрягаться. Евдоким присел под березой, в ее жидкой тени, и принялся осторожно распутывать свой узелок.

— Батюшки! Сколько они навертели!

— Чтоб горяченьким донести до тебя.

Он подал Нюре ложку, кусок хлеба, подвинул поближе горшочек и долго вертел им, устанавливая надежно.

— Айда со мной! — предложила Нюра.

— Да ешь, ешь. Я ел.

— Да ведь по глазам видно, что хочешь. Айда-а-а!

— Я, конечно, могу…

— Ну и нечего тогда задаваться. На! — Нюра сунула ему ложку.

Оправдываясь в том, что было понятно и без слов, Евдоким пояснял между делом:

— Я так наголодовался за эти годы, что ем даже во сне. Ем, а сытости нету…

В горшке была густерня — картошка пополам с мясом, соленой свининой, но особенность этого блюда была в том, что бульон был как бы отдельно, жидкий и прозрачный. (Обычно ведь деревенская пища бывает такая — разомлевшая в печи — сплошное поросячье месиво.)

— Алешка готовил?

— Он, — Евдоким кивнул. — Это, говорит, суп-половинки — мамка любит.

— А знаешь, ведь он сам выдумал этот «суп-половинки»!

— Да ну?

— Честно. Прихожу однажды с работы, он и вываливает в миску это душистое объеденье. Я оторваться не могу, знай нахваливаю да выспрашиваю…

Ложка переходила из руки в руку. Евдоким ел так старательно, истово, самозабвенно, как это может только человек, перенесший долгую, истощающую голодовку.

— Вкусно ведь, правда?

— Ничего, — нехотя отозвался Евдоким. И устыдился, заоправдывался: — Я столько баланды выхлебал… О вкусноте просто некогда было думать… И незачем…

Говорил Евдоким тихо, вполголоса, словно прислушиваясь к себе или остерегаясь чего-то такого, что помимо воли могло проскочить в его словах.

— Что ты так смотришь на меня? — спросил он настороженно, даже не взглянув на нее.

— Уж очень интересно ты разговариваешь, будто сам у себя воруешь.

— Если бы ты знала, как я маюсь… Если бы я заговорил сейчас так, как привык говорить наш брат, пленный да заключенный, ты бы… Одна матерщина… Листва с берез облетела бы. Трава пожухла бы… Как все равно что забыл русский язык и теперь с трудом вспоминаю его.

Нюра отвалилась в сторону и, прикрыв глаза локтями, из-под них украдкой наблюдала за Евдокимом. Нет, только если смотреть на него вот так, из-под приспущенных век, он выглядел помолодевшим, праздничным. Стоило приоткрыть глаза шире, и явственно проступала необратимая усталость всего лица, словно жизнь безжалостно царапнула своими острыми когтями по щекам, поперек лба.

Кусочком хлеба Евдоким досуха очистил внутренность горшка, съел этот кусок, с явным сожалением прислушиваясь к тому, как и его не стает во рту. Тут он увидел бутылку с остатком чая, сдобренного молоком и толикой меда, вновь повеселел и уже взялся было за чай, да спохватился, посмотрел на Нюру:

— Может, ты еще…

— Нет-нет! — торопливо отозвалась Нюра, присела. — Пей!

— Ты, наверное, очень устаешь? — спросил Евдоким, заминая свою неловкость. — Все время в работе…

Нюра рассмеялась.

— Чего ты смеешься?

— Я устаю, когда ничего не делаю. День безделья для меня хуже всякого наказания.

— Ничего, скоро я пойду на работу. Тебе легче, может, будет. Скоро, скоро. Да чего — скоро! Завтра же и пойду в правление. Нате, мол, прибыл из долгосрочного отпуска в ваше полное распоряжение. Примут?

— Куда они денутся! — пошутила Нюра, хотя у нее вдруг не стало охоты ни шутить, ни смеяться. Ее охватило какое-то беспокойство, смутное, необъяснимое.

Евдоким неторопливо, с усердием и тщательностью, будто это была невесть какая важная работа, собирал и связывал свой узелок. Нюра продолжала исподтишка следить за ним. Временами ей вдруг начинало казаться, что она видит этого человека впервые, что она никогда до этого и слыхать о нем ничего не слыхала, и только случай свел их здесь, в чистом поле, под березкой, заставил по-братски разделить обед.

Нюра повернулась и села так, чтобы Евдокиму не было видно ее лица. Одна из лошадей, Пегуха, привязанная к пеньку, в тяге за лучшей травой звонко натянула вожжи, и пенек треснул, вывернул наружу всю свою трухлявость.

— Даже страх берет, — заговорил наконец Евдоким, — в первый раз за все эти годы по своей доброй воле, по своей доброй охоте буду работать. Без окрика. Без команды. Чудеса…

— Ну, командовать-то найдется кому. Пошлют ко мне — я же и буду помыкать тобой.

— На это согласен с моим великим удовольствием!

Обманутая ощущением свободы, Пегуха резво закружилась в березах, вожжи быстро запутались в них, коротко натянулись и заставили ее биться захлестнутой передней ногой. Евдоким сходил, распутал лошадь. Вернувшись, остался стоять перед Нюрой, внимательно, без улыбки всматриваясь в ее лицо.

— Нюра… А почему ты никогда не спросишь, как я жил там?

— Разве у больного о здоровье спрашивают? — попыталась Нюра отшутиться известной поговоркой, но сама себе показалась противной и резковато добавила: — Опомнишься — расскажешь сам.

Евдоким задумчиво кивнул.

— Это правда. — Опустился на траву, еще раз кивнул: — Да, это правда. — И тут же с размаху ударил по земле обоими кулаками. — Эх, если бы рассказать да забыть обо всем! Я бы все, все рассказал! Но ведь только растравишь душу!..

Он широко развел руки!

— Вот это все, все вот это — в немецком плену наяву снилось! На тебя орут, тебя бьют, аж искры из глаз, а ты пруд этот видишь, его водой смываешь кровь с лица! Поднимаешь камень на плечи, аж в глазах темнеет, а ты все равно видишь ими — вот эту свою Ольховку, вот эти поля!

Евдоким закрыл ладонями лицо. А когда отнял руки, в глазах его стояли слезы.

— Заберешься на ночь на нары и не поймешь, снится это тебе или видится: всю ночь пашешь эти поля, засеваешь их, убираешь урожай, какой только в сказках бывает. Эх, какие сады я развел здесь, на этих голых косогорах, какие дома понастроил!

Евдоким посмотрел Нюре в глаза, жалко, вымученно улыбнулся и лег ничком на землю, заговорил в траву, глухо и неразборчиво:

— И вот теперь… когда я дома… когда мне… А, да что там! Теперь мне во сне и наяву видится моя каторга! Только каторга, и больше ничего!

Он резко поднял голову.

— И мне страшно: осталось ли во мне хоть что-то… нормального, что ли? Может, я давно уже спятил и сам не замечаю этого? Может, я ни на что уже не годен — только блажить? Ведь бывает же — перегорает человек?..

Нюра осторожно отвела взгляд. И вправду в его глазах мельтешило что-то болезненное, надрывное.

— Я понимаю, — заговорил Евдоким хриплым голосом, — я заслужил эту мою кару. Я не в обиде на Родину, что она встретила меня не хлебом-солью… Столкнусь с добрым человеком — радуюсь, как только в детстве мог и умел радоваться. Увижу доброе на земле — так бы и припал к ней. И хочется, ведь хочется же увидеть на этих косогорах цветущие сады!

Евдоким тяжело приподнялся на руках и сел, подвернув под себя ноги. Коротко, виновато взглянув на Нюру, он попытался улыбнуться, но вдруг весь передернулся, побелел лицом, длинно и непонятно для Нюры выматерился, а потом с внезапным пугающим спокойствием пояснил:

— А вот нарвусь на подлого, недоброго человека — и сам зверею… Тут уж нет никакого моего терпения, пот для меня никакого закона.

«Господи! Да ведь почти то же самое говорил мне когда-то Иван Михайлович, здесь же, в этом березничке!» — ужаснулась Нюра и услышала:

— Что с тобой, Нюра?!

Она смотрела на него в упор, слышала его вопрос и не могла ни ответить ему, ни отвести глаза.

Кто в чью жизнь ворвался, он — в ее, или она — в его?

— Да что с тобой?!!

И кому какой ценой расплачиваться за это? Ах, не все ли равно! Главное, она приняла этого человека, как раньше и его детей. Она за него в ответе на всю остальную жизнь.

7

В обед, по пути домой, Нюра забежала в правление, зачем — забыла сразу же и начисто.

— Ну и чудак же твой… квартирант! — хохотнул Кенсорин Прохорович, председатель. А Яков Малов, пристроившийся со своими бумагами к его столу сбоку, только покосился на Нюру, скользнул по ее лицу холодным, невидящим взглядом.

— Ха-ха! Пришел проситься на работу и развел тут какую-то антимонию о садах!

— Что же вы ему сказали?

— Ха-ха! Вот Яков Григорьевич отбрил его!

— Что ты ему сказал, Яков Григорьевич?

Малов важно помедлил, по-гусиному вывернул шею и, глядя куда-то поверх Нюриной головы, смилостивился ответить:

— Я ничего не сказал ему. Я только спросил «Ты и у немцев сады разводил?»

— И он не смазал тебе по морде?

Лицо Кенсорина Прохоровича вытянулось. Малов усмехнулся криво:

— Попробовал бы он… Живо загремел бы обратным ходом туда, откуда прибыл. Насколько я понял по его физиономии, он и сам отлично понимает свое положение.

— Эх, и г . . . . же ты, Яшка-Малашка!

— Н-но, ты!

Нюра брезгливо отмахнулась и выбежала вон. На крыльце она столкнулась с Иваном Михайловичем. Он вцепился в ее руку.

— Что случилось, Анна?

И от него отмахнулась Нюра…

Но Иван Михайлович вскоре догнал ее на председательском ходке.

— Садись!

— А пошли бы вы все…

— Садись, говорю!

Не сбавляя хода, Иван Михайлович схватил Нюру за руку и насильно втащил в ходок. Гикнул на Самсона, огрел его нагайкой, и тот помчался во весь дух.

— Неужели наломали дров? — спросил счетовод уже у ворот дома. — Вот подлецы!

Нюра вбежала в дом и по детским глазам поняла: случилось худшее, что можно было только ожидать.

— Где папка? Никто не шелохнулся.

— Что молчите?!

Алеша медленно протянул, взяв со стола, листок бумаги, обрывок синей тетрадной обложки.

— Вот…

Нюра прочитала, и руки ее упали, мертво вытянулись вдоль тела.

Вошел Иван Михайлович, осторожно поздоровался, снял фуражку. Никто не ответил на его приветствие.

— Что он еще сказал? — спросила Нюра.

Алешка густо покраснел, весь съежился, чуть ли не касаясь лбом столешницы, Зоя плаксиво сморщилась и отвернулась к окну. Один Вова ответил:

— Сказал: «Денег вам буду присылать»…

Что-то оборвалось в груди у Нюры. Она медленно пошла к двери, вышла на улицу и здесь, прислонившись к столбу ворот, закрыла глаза.

1

Волосы Ивана Михайловича, обычно аккуратно причесанные, теперь взбунтовались и наползали ему на глаза тонкими и длинными взмокшими прядями. Парторг — нынче в колхозе образовалась партийная ячейка, и Ивана Михайловича единогласно избрали секретарем — безуспешно откидывал их обеими руками назад. Лицо его взбухло гневным румянцем.

— Полюбуйся! — сказал он вошедшей Нюре и кивнул влево от себя. На длинной скамейке у стены сидела женщина в военной форме. Это была Василиса Русинова, давняя Нюрина подружка. Или соперница… Как хочешь теперь понимай и толкуй. Их Степан не вернулся с войны.

В сорок первом году Василиса добровольно ушла на фронт. Под конец войны ее ранило, и она, долгонько провалявшись в госпитале, где-то жила в городе несколько лет. Вернулась домой недавно, но за это короткое время успела нажить себе скандальную славу матерщинницы, задубевшей в распутстве девицы.

У фронтовиков свой табель о рангах, и они прозвали Василису Метеором. Чувствовалось, что это сделано ими не в осуждение, а в поощрение. Только и слышалось: Вася Метеор, Вася Метеор…

Сейчас Василиса, уставившись в окно, прямо-таки с детской прилежностью прикусывала и растягивала губы, прочищала и вывертывала ноздри. И было в этом столько издевательского пренебрежения к кому бы то ни было на свете, что и Нюра, еще не зная сути дела, испытала острую вспышку раздражения.

— Как шило! — безнадежно махнул рукою Иван Михайлович и зашарил по карманам гимнастерки, брюк, ничего не нашел, сложил руки на столе. — Говорю, как шило, — нигде не улежит, везде высунется, покажет себя, ужалит кого-нибудь!

Иван Михайлович вдруг вспомнил, что ему нужно, открыл ящик стола и взял там самодельную алюминиевую расческу. Причесался и как-то сразу обрел спокойствие.

— Здравствуй, Анна! — сказал он, вставая и протягивая руку. — Я вызвал тебя вот зачем: прошу тебя, возьми ее к себе в звено. Она уже все участки обошла. И везде — скандалы и черт знает что. — Он повернулся к Васе Метеору: — Даже партизанщиной не назовешь ее поведение. Анархизм полный!

— Не-прав-да! — раздельно, лениво выговорила Василиса. Голос у нее, как у всех курящих женщин, был басовит, с хрипотцой и попервоначалу, пока не привыкнешь к нему, так резал слух, так не вязался с ее тонкой и стройной, ладной и подтянутой фигурой, что вызывал в душе странное, противоречивое чувство не то обиды, не то сожаления.

— Нет, правда! — секретарь пристукнул по столу. — Ведь что удумала: обрезала вчера своему напарнику все пуговицы на брюках!

— Не приставай! — вяло усмехнулась Василиса. Она потянулась, выгнулась на скамье, тело ее напряглось, до звона натягивая гимнастерку и юбку, выпятилось всеми линиями, всеми формами, будто обнажаясь. Достав неизвестно откуда что, Василиса свернула маленькую тоненькую цигарку, задымила, вкусно сплевывая с языка табачные крошки.

— Я должна сказать тебе, секретарь, что ты вопрос о моем перевоспитании ставишь не тем концом. Меня не надо перевоспитывать. Когда ты, секретарь, перевоспитаешь всех этих… — Василиса употребила так называемое нецензурное слово, которое обозначало то же самое, что и «распущенные мужики», но звучало сильнее, и слово это, слетевшее с девичьих губ запросто, без тени смущения или стыда, прозвучало столь дико, что Нюра готова была ущипнуть себя — просыпалась ли она сегодня? — Когда ты, секретарь, перевоспитаешь их, тогда окажется, что я чиста, как стеклышко.

С этими словами Василиса впервые прямо взглянула на Нюру. В ее глазах читался и открытый вызов, и мимолетный интерес — почему ее, фронтовичку, отдают под начало той, которой она когда-то безжалостно помыкала? В этом ее взгляде проглянула прежняя, довоенная, Василиса.

— Я же не виновата, — сказала она, скосив глаза на Ивана Михайловича, — что эти жеребцы липнут. Дескать, терлась среди солдат, значит, должна…

— Это прежде всего от тебя самой зависит.

— Зависит! Значит, я же виновата, что вас, кобелей, так много расплодилось — шагу не шагнешь, лезете!

Иван Михайлович только рукою махнул.

— Вот-вот! — усмехнулась Василиса. — Как только речь заходит о кастрации, ни одного кобеля на улице не увидишь!

— Может, тебе самой… — Иван Михайлович сощурился, — кое-что удалить?

Нюра видела, что он сказал это без всякого злого умысла, из простого уязвленного мужского самолюбия, но Василиса дернулась, как от пощечины, посмотрела на него долгим-долгим взглядом, медленно бледнея. Она, не глядя, раздавила о скамью цигарку, не глядя, смахнула мусор на пол и только тут опомнилась, посмотрела на свои руки. Встала, пошла к дверям, выбрасывая перед собой слова, которые могли относиться только к Нюре:

— Пошли, перевоспитывай, мать вашу так, а бабушку еще эдак!

Когда за нею закрылась дверь, Нюра упрекнула:

— Зачем ты так-то с нею, Иван Михайлович!

Парторг, еле владея посиневшими губами, сбивчиво выговорил:

— А-а-а! Думаешь… ты думаешь, ей что-то… что-то ей еще может… еще может повредить?!

2

— Жил-Был и Жила-Была, — было первое, что услышала Нюра, выйдя на крыльцо правления. Увидев ее, Василиса, казалось, и ухом не повела, но лишь чуточку, на самую малость, прибавила громкости. Анекдот Васи Метеора был построен на игре слов «жил-был» и «жила-была». Нюра не поняла его, не зная начала, но мужики, рассевшиеся на крыльце, закорчились в удушливом хохоте.

Василиса посмотрела на Нюру невинными глазами.

— Что, пойдем, сержант? — спросила смирнехонько и, прижав к бедрам подол коротенькой армейской юбки, осторожно, как по проволоке, сошла по ступенькам мимо ржущих мужиков.

— Метео-ор! — кричали вслед. — Айда с нами на строительство: работать не будешь, а трудодень наравне пойдет!

— Передеретесь, косолапые!

— Га-а-а!!! — долго еще было слышно позади.

— Ну, как живешь, Нюра? — равнодушно спросила Василиса.

— Лучше всех, — отделалась Нюра обычным присловьем.

— Да никто не завидует? — продолжила Василиса.

— Никто.

— Так оно и должно быть… Говорят, у тебя от Степки сын остался?

— Остался.

— Сколько уже ему?

— Семь.

— Семь лет?! — всплеснула руками Василиса, даже сбавила шаг. — Семь лет! Скажи…

— А ты разве не знала?

— Что у тебя сын от Степки? Откуда же мне знать? Я осенью ушла, а ты — когда? — в марте, апреле его родила?

— В марте.

Василиса заглянула в лицо Нюры, легонько толкнула ее в бок и добросердечно рассмеялась:

— Ну и правильно сделала, что родила! Прямо — счастливица! Тогда ведь и не подумать было на тебя. Мне только то дивно показалось, что Степка на прощанье даже у себя под носом не заметил меня, все кого-то искал глазами… И как ты это сумела так быстро окрутить его…

— Не надо, Василиса, об этом.

— Не буду, не буду, подруженька! Я ведь к чему… А ведь у меня от него, — Василиса попеременно показала обе ладони, поиграла пальцами, — хоть бы царапина какая осталась, хоть бы на мизинчике на каком! А ведь что только не делали — гармошки в грязь втаптывали…

Нюра недоверчиво покосилась на нее: шутит, смеется? Но Василиса шла, опять напустив на лицо скучающую пресыщенность: мол, всего я навидалась, всего натерпелась, хватит!

3

— У-у-у! — загудело впереди, едва Нюра с Василисой показались в поле. Побросав работу, женщины стянулись им навстречу.

— Это что, Нюра, ты к нам ее привела? — спросила Настасья Стахеева голосом, не предвещающим ничего хорошего.

— К вам, к вам она меня привела, — ответила сама Василиса и внимательно оглядела тощую, длинную фигуру Настасьи, ее заметно выпятившийся живот.

— У-у, бесстыжая рожа! — плюнула ей в ноги Стахеева.

— Зря стараешься, дева! — засмеялась Вася Метеор. — Не нужен мне твой малахольный мужик. Слюнтяй!

— А-а-а, во-о-он как! — распаляла сама себя баба. — Приманила, присушила, а теперь «возьми обратно»?

— А ты как думала? Не затаскивать же мне его к себе во двор! — нахмурилась Василиса и повела глазами по кругу недружелюбных лиц. Нашла Нюру и тяжело задышала: — Ты, сержант, предупреди своих орлиц: за суесловие буду калечить. Я отвыкла чикаться. Мне это ни к чему…

Тут всем пришлось посторониться: на край поля с затравленным дыханием вышла пегая кляча, впряженная в окучник.

— Тпру-у-у! — из последних сил выдохнул плетущийся сзади Василий Снигирев. Лошадь застыла, будто в стенку уперлась, а Василий так и повис на ручках окучника, уронил голову на грудь. Пот бежал с него ручьями. Воздух со свистом врывался в его грудь и вспучивал ребра, остро обозначившиеся сквозь мокрую от пота рубашку.

Бабы разбрелись по делянкам несолоно хлебавши. Василиса с облегчением отбросила тяпку.

— Давай-ка, парень, перекурим это дело как следует!

Снигирев, смахнув с носа потную капель, похлопал по карманам штанов. Штаны у него сползли до последнего предела, и видеть это со стороны было нехорошо.

— Есть, есть у меня! — остановила его Василиса тем особенным голосом, которым обычно разговаривают с глухими, с глупыми и с людьми, обессилевшими в жизненных передрягах. — У меня еще легкий табачок водится! Садись, покурим как солдат с солдатом!

Она откуда-то из-под полы гимнастерки достала жестяную ружейную масленку с двумя горлышками, применяемую фронтовиками вместо табакерки, достала книжечку с папиросной бумагой и протянула Василию Снигиреву, сев рядом с ним на раму окучника.

— Чей будешь? — поинтересовалась она, принимая от него масленку. — Что-то я не припомню…

Тот назвался.

— А-а-а! Вспомнила! Ты на Наде Столбовой женился?

Василий кивнул. Он все смотрел в землю, и глаза его щурились в бесконечной усмешке тихого, несмелого человека.

— Помню, помню! Шумная у вас свадьба была, веселая. Мы с девчонками все три дня под ногами гостей толклись. Однажды нам даже полпирога стащить удалось! Вот радости было, потеха!

Задымили табакуры.

— Н-да-а, здорово ты изменился… Сколько же детей у вас?

— Трое…

Нюра потихоньку отошла от них. Ей было больно и неловко слушать этот разговор: год назад Снигирев похоронил жену, которая умерла, не разродившись четвертым ребенком.

— Ну-с, товарищ командир отделения, с чего мы начнем нашу культурно-воспитательную работу? — спросила Василиса, догнав Нюру дальше по меже.

— Перестань, Василиса! — попросила Нюра с сердцем. — Вот тебе десять рядков. Надо их подправить после окучника, вырвать все сорняки дочиста. Вот так. Можешь лежать, можешь работать. Вечером спрошу.

— Хорошо, — согласилась Василиса и отвернулась, расстегивая ворот гимнастерки. Она осталась только в плавках и лифчике. Когда обернулась к Нюре, увидела ее в таком же виде.

— Ой, как ты уже загорела! Как негритянка! Когда успела?

— Солнца в поле сколько хошь, — нарочито угрюмо выговорила Нюра, хотя и польстили ей Василисины слова. Оно ведь как? Деревенская баба привыкла париться в одежде, будь хоть какая жара, а Нюра каждый год старалась загореть так, чтобы она, обнаженная, не выглядела пегой, такой, какой она однажды увидела себя в вечернем зеркале пруда, перед самой встречей с милым…

— Это и есть твое ранение?

Василиса нехотя взглянула на свои ноги. Они у нее выше колен были обезображены многочисленными, большими и малыми, глубокими и мелкими, шрамами. Шрамы, хоть и реже, пятнали и поджарый девичий живот.

— Это и есть мое ранение…

— Чем?

— Гранатой.

— Как это случилось-то?

— Да что уж теперь рассказывать…

Постояли тихо, словно почтили минутой молчания то, что было однажды в девичьей жизни, было и прошло…

— Что же ты, Василиса, здесь, в поле, будешь маяться? Пошла бы работать в больницу. Тебя везде примут…

— Примут. Зовут. Да хватит с меня.

Они подняли тяпки, и каждая шагнула к своим грядкам. Солнце принялось жарить их круто выгнутые спины.

Картошку нынче посадили по-над самым прудом, по косогору, всей своей плоскостью обращенному к полуденному солнцу. На той неделе прошли добрые дожди, и теперь мягкая жирная земля била в лицо пряным парным духом, гнала из себя буйную зелень, которая, как в сказке, росла не по дням, а по часам. И пришла самая горячая пора, когда приходится люто дорожить временем, чтобы на всем большом поле успеть в день-два сделать то, что каждая хозяйка считает своим святым долгом проделать у себя в огороде в один запал. Пока земля рассыпчата, как творог, пока не запеклась, не покрылась корочкой, — пусть у тебя в глазах темнеет, пусть поясницу заклинивает, но сумей окучить в срок свою картошку, поспей приобиходить каждое гнездо, вырвать с корнем каждый сорняк.

4

Близился час обеда. Нюра видела: женщины, ушедшие уже далеко вперед, работают сегодня шумно, то и дело собираясь в кучки, оживленно обсуждая что-то. Достанется, пожалуй, и Метеору, и самой звеньевой. Бабы работают, не жалея времени, не жалея сил своих: чем выше будет урожай, тем больше дополнительной оплаты получат. И они всегда строго следят за тем, чтобы как можно меньше путалось меж ними временных — «попутчиков» и «нахлебников».

— Ну, Василиса, шабаш! Пошли обедать!

— Сейчас, — прохрипела девушка, облизывая пересохшие губы.

Думая, что она хочет сократить свое отставание, Нюра не стала дожидаться ее — пошла вниз, наискосок поля, к кустам на меже, куда потянулись все остальные и где были припрятаны у всех узелки с едой.

Звеньевую встретил плотный строй ехидных шуток:

— Ты что, Нюра, решила без обеда оставить свою новую ученицу?

— Свою мамзель?

— За какую ее провинность?

— И раздела ее — по образу и подобию своему!

— Аль из шалавы человека хочешь сделать?

Нюра обозлилась, подняла руки:

— Погодите, девки, погодите! Нельзя же так: совсем не знаете человека, а…

— О-о-о!

— У-у-у!

И пошло, посыпалось… Получалось так, будто бы и нет на селе — разве что Васька Снигирев — мужика, который бы не побывал хотя бы раз в «лапах» этой зверюги в армейской короткой юбке.

Вдруг женщины притихли…

Неподалеку, не сходя с отведенной ей борозды, шла вниз по полю виновница всех сегодняшних бабьих волнений. В плавках, лифчике, со снопиком травы на голове вместо шляпки. Стройная, сильная, подрумяненная солнцем. Шла медленно, чинно, царственно приопустив ресницы. Прошла мимо. Должно быть, на пруд.

— Хорош-ша! — нарушила молчание Клава Бажина. — Будь я мужчиной, даже женатым… Это же вторая Маня Корлыханова, только фронтовой закалки!

Нюра вспомнила, что Василиса не захватила с собой в поле никакого узелка с едой, и решила повременить с обедом. Она уже встала на ноги, чтобы пойти вслед за нею на пруд, да ей вдруг представилось, как та покосится и что скажет. «Что, сержант, — съехидничала бы Василиса, — боишься отпускать меня одну, вдруг какого-нибудь примерного мужика соблазню?» Нюра нашлась бы как ответить, но разве в этом дело? Пусть отойдет у человека сердце…

5

— Иди поедим, — позвала Нюра Василису, когда та вернулась с пруда. — Я жду тебя.

Василиса даже не взглянула на развернутый узелок. Она без всякого интереса следила за разбредающимися по полю женщинами.

— Спасибо! — И пошла на свою делянку.

Потом она раза три сходила к Снигиреву — покурить, и день на этом кончился.

Назавтра Василиса опять ничего не взяла с собою на обед, опять заменила его купанием. Нюра опять подождала ее, та опять отделалась «спасибо».

— Ты что?! — обиделась Нюра. — В мусульманскую веру перешла и уразу справляешь?

— Привычка.

— Иль, может, талию боишься потерять?

Василиса посмотрела на Нюру спокойно, пристально:

— Давай, давай и ты, сержант…

— Ладно. Прости. Ляпнула. Но ты же, Василиса…

— Зови проще — Васей. Меня сколько лет уже так зовут.

— Что, трудно, что ли, у тебя с едой?

— А кто что припас мне здесь?

— Но у тебя же мать…

— Мать… — Василиса потемнела лицом и выругалась.

Нюра взяла ее за руку:

— Вася, Вася, что ты, успокойся!

Василиса вся сжалась, закрыла глаза.

— Уйди. Ненавижу. Жалею, что осталась жива…

Нюра молча отошла от нее.

Василиса постояла с закрытыми глазами, бледная-бледная, и опять пошла к Снигиреву. Шла и все бормотала что-то, может, ругалась на чем свет стоит.

Сидела с ним долго. По всему видать, они не разговаривали — сидели просто так, курили, смотрели в землю, может быть, совсем забыв друг о друге, думали всяк о своей судьбе.

И на третий день Василиса сходила, искупалась натощак. Но когда она вернулась с пруда, ее позвал к себе Василий Снигирев. Ему, как всегда, принесла горячий обед его десятилетняя дочь Зинка.

Нюра видела, как Василиса сначала было запротестовала, а потом вдруг присела, и они, одной ложкой напеременку, принялись выхлебывать то, что было в кастрюльке. Зинка стояла над ними, по-бабьи скрестив на груди руки, и сурово следила за их работой.

Нюра окликнула Василису, когда та возвращалась на свою полоску.

— Чего тебе, сержант?

— Ты бы, Вася, не смущала мужика… Василию и без тебя хлопот хоть отбавляй. Трое сирот на руках…

— Каких сирот?

— Каких… — Нюра осеклась. — А ты разве… ничего не знаешь? У него ведь нет жены. Умерла. Год назад…

Василисино лицо мучительно перекосилось. Она что есть силы врезала тяпкой в землю. Раздался короткий хруст. Девушка подняла один черенок, переломленный у самой железки, и спокойно, буднично сказала:

— Вот, налаживать теперь надо. — Улыбнулась. — Скажи, к какому мужику теперь бежать прикажешь? Или самой?

Подняла железку и пошла в конец поля, где осталась ее одежка, с вызовом и тоской запела:

Все, кто был в поле, выпрямились и смотрели вслед этой песне.

А наутро Василису опять понесло.

В первый же перерыв она пришла в общий кружок и за полчаса покорила баб. Всех.

Чем? Этого не объяснить. Прибауткой-шуткой, должно быть. Она заставляла их помирать со смеху: черт знает какая прорва всякой всячины таилась в ней!

В обед Василиса увела на пруд половину звена. Молодежную половину.

— А ты что? — удивились пожилые, увидев оставшуюся с ними Нюру.

— Поругались они с Василисой! — брякнула самая догадливая. — Дуются друг на дружку!

— Что я… Я вечером люблю купаться, — не слыша своего голоса, ответила Нюра: она ревниво прислушивалась к визгу и хохоту, что доносились с пруда даже сюда, на гору, сквозь расплавленный зной поля.

Купальщицы вернулись все с тем же визгом, все с тем же хохотом. Причина была ах какая важная: оказывается, на пруду Василиса успела «подцепить» паренька из соседней деревни Мошкары.

— Ну, прощай, наша Вася! — сыпали девки наперебой. — К осени мошкаринская будет!

— Ай, брось ты! Мошкаринские задашливые — по три года тянут со свадьбой!

— Да-а! Вася как бы сама не захомутала его к осени!

— К осени? К вечеру, к вечеру он придет сюда! — сказала Василиса и указала пальцем себе под ноги.

Варя Токманцева живо нарвала пучок травы, воткнула в указанное место и огребла землей, чтобы веха утвердилась прочно…

Незадолго до заката от пруда по меже поднялся высокий тонкий парень. Он был бос, в одних армейских брюках, загорелый дочерна — только зубы да волосы светятся. Когда парень остановился у кустов, прямо у загаданной вехи, смущенно озираясь по сторонам, все поле дружно простонало:

— Ва-си-ли-са-а-а!!!

Василиса выпрямилась, утвердила тяпку стоймя и пошла к парню через поле. В плавках, в лифчике, со снопиком травы на голове вместо шляпки. Стройная, сильная, позолоченная вечерним солнцем. Шла медленно, чинно, царственно приопустив ресницы…

А поле все стонало. И было не понять, давятся ли смехом бабы или это ноют их сердца, заходятся в тоске по ушедшей молодости и красоте…

И посидели они там, парень и Василиса, у кустов, и пришли потом на ее полоску, и потрудился за нее парень до поту, счастливый представившейся возможностью показать свою силу и ловкость, сноровку и неутомимость, словом, всего себя, какой он есть.

Солнце коснулось земли, бабы засобирались домой, а парень все мотыжил, а Василиса все рвала впереди него сорняки.

Нюра боялась, что бабы, уходя, обложат их сальными шутками, похабными намеками. Нет, уходили молча, тихо. И все замерли на ходу, когда около парня с девушкой остановилась Настасья Стахеева.

— Ну, парень, гляди! — с угрозой сказала она.

— На что глядеть-то? — озорно сощурился тот.

— Гляди, говорю… — тише повторила Настасья. — Не обижай, говорю, нашу девку.

Парень засветился белозубой улыбкой и, совсем необидно для Стахеевой, на радость всем, пошутил:

— Спи спокойно, тетя!

6

Так и заладил он, босяк эдакий, к ним в поле! За день раза два прибежит, а то и три. Работал он, видать, где-то поблизости — мошкаринские земли вот они — рядом, через межу. Отзовет Василису к кустам — поговорят, зайдут на ее полоску — поработают. И каждый раз — вот диво-то! — еще издали заметив его светлую голову, Василиса торопливо облачалась в свое армейское обмундирование, лишь ремень оставляла на земле, чтобы не стеснял в работе.

— Что ж ты, Павля, — шумели на все поле бабы, — свою-то работу совсем забросил?

— Моя работа не волк, в лес не убежит!

— Выгонят из колхоза, что будешь делать?

— В ваш перейду!

— Х-хо-о-о!!!

А Василиса все молчала. Смирная она стала, какая-то мягкая, улыбчивая.

Однажды подошел к ней Снигирев, протянул кисет.

— Не курю, — сказала она, продолжая улыбаться чему-то своему, а потом, видать, все же дошло до ее сознания, кто и что ей предлагает, виновато заговорила: — Ой, тезка, спасибо! Спасибо! Бросила я курить-то!

Снигирев кивнул, свернул кисет, сунул его в карман и пошел к своей кляче с таким убитым видом, что упади он на полпути замертво, никто бы и не удивился.

А Василиса ничего не заметила.

Вот так-то прошло еще три дня.

Нюра с утра объявила: если сегодня закончим окучивать картошку, завтра отдыхаем целый день — твори дома кому что вздумается, иди в гости куда захочется. Только — молчок! Не то председатель нам такое задаст…

Засверкали тяпки, замелькали руки, заколыхались бабьи станы, отдавая земле последние, особенно усердные поклоны.

Пообедали чуть ли не на ходу. На пруд никто не пошел, «перекуров с дремотой» не было. Каждой позарез охота покончить с колхозной картошкой сегодня же, чтобы завтра суметь навести хоть маломальский порядок дома.

— Что это вас сегодня — купаться даже не принесло? — на все поле спросил Павлик, близко к закату подъехав верхом на лошади.

— А и сейчас ты нам не нужен! — хором ответили женщины, ловко перевернув разговор так, будто дело, было вовсе не в купании, а в самом Павлике.

— Это пошто ж так? — осклабился парень и, перекинув ноги в одну сторону, соскользнул с коня, как с горки спустился.

— Сегодня у нас ударный день!

— Мы с полем должны покончить!

— А завтра у нас выходной!

— Вот и помогай теперь Васе!

— А зачем я приехал?!

— А Филька тебя знает!

— А кто такой это у вас?

— А колхозный бык!

Павлик смущенно махнул на всех рукою, виновато глянул на Василису. Бабы разом сковырнулись в борозды — таким хмельным хохотом залились они.

Нюра была рядом и видела, каким взглядом ответила Василиса парню: «Да не убивайся ты: они же это — шутя, любя, нарочно!»

Парень бережно вытянул из ее рук тяпку и одним ласковым прикосновением ладони к ее плечу попросил посторониться. И как они улыбнулись при этом друг другу!

Тихо стало на поле, только тяпки потренькивали, натыкаясь на мелкие камешки.

Василий Снигирев закончил свою работу давно, вскоре после полудня, но домой не уехал — сидел на меже и мастерил что-то из бересты, изредка покрикивая на пегую клячу, норовящую сойти с межи в поле, к сочной картофельной ботве.

Сразу далеко вперед подвинулись Павлик с Василисой, почти нагнали остальных, идущих более или менее ровной цепью. И все стали различать неумолчный, вполголоса, душа в душу, разговор влюбленной пары: «шу-шу-шу» да «бу-бу-бу».

И вдруг:

— Ну и что? — чуть громче спросил Павлик.

— А то! — в полный голос ответила Василиса.

— Ты что, Вася? Я же так, шутя…

— Пошел вон, сопля мошкаринская!

— Вася! Василиса!!!

— …на! Чего шары вылупил. В диковинку! А чего ты ждал от… Семейной жизни, деток?! Ха-ха! Держи ширинку шире!

Павлик протянул к ней руки, она хлестнула по ним кулаками и пошла на него, торопливо отступающего, пошла слепо, страшно.

— Василиса, опомнись! — попыталась остановить ее Нюра и мигом ослепла: такую ярую затрещину закатила ей Василиса и даже не обернулась, не посмотрела — кому.

И пошло дело, покатилось…

Бабы кинулись между парнем и девушкой, сгоряча дали ему пинка: «Гони отсюда!», повисли на руках Василисы в тот самый момент, когда она хотела взметнуть над головой тяпку. Сильна оказалась — еле сладили с ней. Сладили и ужаснулись: ветхая, перепревшая гимнастерка ремками расползлась на ней…

— Нате, нате, жрите, жрите!!! — вопила Василиса и рвала в клочья остатки гимнастерки, потом одним махом разорвала и юбку, кинула кому-то в лицо: нате вам, таким хорошим, все мои потроха!

Тогда ее свалили с ног, прижали к земле: у деревенской бабы всему одно объяснение — «припадочная».

Оглянувшись, Нюра увидела рядом с собой Снигирева. Пожелтел, как мертвец, глаза выкатились.

— Ты бы лучше ушел отсюда, Василий! — Нюра мягко повела его в сторону. — Иди, пожалуйста, Василий, иди!

— Отпустите ее! — приказала она, вернувшись к свалке.

Василиса осталась лежать недвижимо, уставившись в небо немигающими глазами. Перепачканная землей с головы до ног, с выкатившимися белками глаз, она и вправду походила на припадочную, только что перенесшую очередной приступ.

Пошевелилась.

Села.

Встала.

Смахнула с бедер последнюю рвань.

И пошла.

Пошла вниз — к пруду.

Бабы переглянулись, посмотрели на Нюру, и она двинулась следом за Василисой.

7

Они искупались вместе, уселись рядышком на берегу.

Нельзя было сказать, зашло уже солнышко или еще собирается — закатную сторону неба отделял от пруда крутой косогор. Но сам пруд, смирный-смирный, с такой жадной готовностью вбирал в себя все краски неба и с такой великой щедростью отдавал их обратно миру, что здесь, у воды, было празднично светло — светлее, чем если бы прямо глядеть на само закатное солнце. Да оно, багровое, самодовольное, напыжившееся, как уходящий на покой чудотворец, и не светило ничуть. Просто это память человеческая. Солнце, солнце…

А ведь и тогда солнце было… Было же, было, хоть и обкладываемое затяжными тучками! Когда Нюра от Василисы к Степану с поручением шла, когда купалась в послегрозовом пруду! Как давно это было! Тысячу лет назад!

Равномерно, навевая сонливость, шумела вода в затворе плотины. Над водой там и тут стояли столбики танцующей мошкары. Плескалась рыба — иногда так неожиданно и близко, громко, что подирал мороз по коже. Господи, как все рядом в природе!

Хриплым, чужим голосом Василиса вдруг спросила:

— Что, сержант, думаешь, утоплюсь?

— А и утопишься — никого не удивишь.

— Вон как… Резонно… Ах, как правильно ты всегда рассуждаешь! Как правильно всегда живешь! Скажи, это, наверное, очень трудно, а?.. Из таких, как ты, наверно, раньше и делали попы святых.

— Нашла святую!

— Святая, святая… А вот мне, грешнице, что прикажешь делать? — упрямо гнула свое Василиса. — Сжечь себя на костре? Или еще какую казнь придумать?

— Вот несет ее! Да плюнь ты на все!

— Плюнуть? — Василиса опрокинулась навзничь на вязкий илистый берег и опять запачкалась. — И так говорят, я давно уже наплевала на все, на что только можно наплевать.

— Ну-ка, ты! Вставай! Ишь, распустила нюни! — резко окрикнула Нюра и рывком поставила ее на ноги. Злая, готовая на все, обмыла, как малого ребенка, свою бывшую соперницу и пребольными шлепками по спине, по заднюшке вытолкала на плотину. — В чем теперь домой пойдешь?

— Нужен мне дом…

— Молчи! Надевай пока мою рубашку.

— Нужна мне твоя…

— Молчи, говорю! А то — вон она, крапива! Так нашпарю, так отделаю… Ну, пошли!

Нюра повела притихшую девушку вниз за плотину — к сторожке. Ключ нашла в условленном месте. В избушке было темно и глухо, как в погребе, пахло нежилым.

Положила Василису на топчан и укрыла ее, трясущуюся, с головой жестким, шумливым брезентовым плащом деда.

— С чего ты завелась сегодня, Василиса? Что с тобой?

— Ничего…

— Чего такого он тебе сказал?

— Ничего.

— Говори всю правду, Вася. Может, сумею помочь тебе.

— Не надо… Ничего не надо — мне уже ничем не поможешь.

— Вася, Василиса… Если виноват он, мы ему…

— Он не виноват. Он как все…

— Если ты сама виновата — возьми себя в руки, переломи свою гордость!

— Не надо, Нюра. Никто тут не виноват… Война разве…

Идти к себе домой Василиса отказалась наотрез. Выяснилось, у нее нет там ничего, решительно ничего — ни белья, ни платья. Все, что имела она до войны и оставила, уходя на фронт, было давным-давно изношено младшей сестренкой. Эта ее младшая сестренка перешла нынче в десятый класс, мать прочила ей, как раньше прочила Василисе, необыкновенное будущее, и они обе считали Василису величайшим семейным позором, истинным проклятием…

Так Василиса в тот вечер очутилась в Нюрином доме.

Она послушно легла в постель, но подняться к ужину отказалась. Мало того, перестала отвечать на какие бы то ни было вопросы, затихла.

А утром Василиса притворилась спящей — это чтобы к завтраку не вставать.

Ну и бог с тобой, отлеживайся…

— Мамка, а эта тетя болеет? — тихо, притянув к себе Нюру, спросила Зоянка после завтрака.

— Болеет, доченька. Болеет тетя.

— Как наша мама болела, да?

— Нет, нет, Зоянка! Ей только неможется! Она взяла и простыла… Понимаешь? Неосторожная такая тетя…

— Простыла? — облегченно повторила девчонка, до боли крепко стискивая Нюрину шею. — Как папка простывал?

— Ну, может, и не совсем так… Искупалась в пруду вечером, потная после работы… Полежит и встанет. А сейчас мы с тобой стиркой займемся, ладно? Ты мне поможешь, Зояна?

— Ага-а-а-а, мамка! Стираться бу-у-удем!

И уже в бане, во время стирки, спросила:

— А может, пропарить ее как следует?

— Что пропарить? — не поняла Нюра.

— Да тетю! Раз она простыла…

— Посмотрим, доченька… Со стиркой вот управимся…

8

Но им не дали управиться со стиркой. Нюру вызвали в правление «срочно-срочно».

Зашла она туда и на всякий случай поздоровалась. Ей никто не ответил. После солнечной улицы она не сразу разглядела лица присутствующих, а разглядев, усмехнулась. За столом сидела хмурая тройка: председатель, парторг, бригадир.

Нюра неторопливо оглядела стены, увешанные закопченными плакатами всех времен — были, кажется, и довоенные, — все ожидала ответного приветствия. Не дождалась и разочарованно сказала:

— Вот те на! Звали, а никого нет!

Повернулась и пошла.

Тройка всполошилась:

— Э! Э! Э! Эт-то что такое?! — были председателевы слова.

— Ан-на! — памятка парторга, иначе он и не называл ее.

— Нюра! Нюра! — бригадирово отличие.

— Ах, вы все тут! — неподдельно удивилась Нюра. — Так здравствуйте же!

Теперь ответил кто как мог — неразборчиво, как мальчишки, забывшие дома заглянуть в учебник.

— Значит, отдыхаем? — спросил председатель, будто бы безразличным голосом.

Нюра посмотрела на свои белые, разбухшие от горячей воды руки и кивнула:

— Ага!

— Кто разрешил?

— Я.

— А ты кто такая?

— Щипанова. Нюра. Если ладом — Анна Ивановна.

Председатель, опять новый, сменивший Крылосова, медленно, грозно встал, навис над столом. Встал, но в росте прибавил ненамного: это был человек с удивительно длинным туловищем и короткими ногами. Бабы шутили: «Где-то поистер свои ноги в беготне, а теперь его к нам прислали!»

— Ты знаешь, какой статьей это пахнет? — спросил председатель после долгого и нудного молчания. Спросил просто, обыденно, как можно спрашивать о груздях: мол, ты знаешь, после какого дождя их можно ожидать?

Нюра плохо видела его — он темнел на солнечно-светлом квадрате окна, но понимала, что сама видна ему сейчас как на ладони. Она решительно огляделась, отошла и села на скамью у перегородки.

— Встать! — громыхнул председатель кулаком по столу. — Встать, когда с тобой разговаривают старшие! Я, председатель, стою перед ней, саботажницей, а она… Встать!!!

— Вы же уже посадили меня по статье… — усмехнулась Нюра и встала, чувствуя, как слепнет и глохнет от ярой, на все готовой обиды-ненависти. Чуточку придя в себя, поочередно взглянула в лица своих судей.

Иван Михайлович сидел бледный, кусая губы, прикрыв глаза подрагивающими веками. «Так чего же ты молчишь?!» — мысленно крикнула ему Нюра.

Яков Малов, наоборот, густо разрумянился, припотел, но пытался улыбаться и, встретившись взглядом с Нюрой, быстро и воровато подмигнул. «А пошел бы ты к черту!» — дала ему понять Нюра.

Один председатель оставался невозмутимым. Чистенький, причесанный, свежевыбритый, с холодным, безжалостным блеском в глазах и при жарком сиянии всех пуговиц туго застегнутого кителя.

— Еще раз спрашиваю: кто разрешил тебе объявлять этот сабантуй в самую горячую пору полевых работ? — Председатель взял с подоконника счеты и положил перед собой. — Шестнадцать полных человеко-дней…

— Четырнадцать, Константин Петрович! — с извиняющейся улыбкой поправил его Яков Малов.

Но председатель отложил на счетах свое: щелк, щелк!

— Два полных коно-дня!

— Один, товарищ майор!

Щелк! Щелк!

— Это в какие ворота?! Это сколько ущерба причинено хозяйству, я спрашиваю тебя, Степанова?!

— Щипанова, — поправила Нюра.

— Это пока не важно. Где надо разберутся: там ошибок не бывает. Так какой же статьей это пахнет?

— Если подфунить, так все на свете завоняет, — отрешенно махнула рукой Нюра и села на прежнее место.

При покойнике и то не такая тишина бывает, какая установилась теперь в председательском кабинете.

На улице, в тополях, мальчишки играли в войну, старались своими голосами изобразить винтовочные, автоматные, минометные и пушечные выстрелы. Трудно сказать, получалось это у них или нет, но выходило довольно громко:

— Тр-рах!

— Та-та-та!

— Кхх-бау-у-у!!!

Да и тополиная гуща страдала очень: шелест, хруст, треск. Где-то близко, кажется, за углом правления, двое горячо спорили:

— Ты — убитый! Убитый! Понял, нет?!

— Кто, я?!

— А по-твоему — я?! Ишь какой!

— Сейчас ка-а-ак дам!!!

— Х-ха-га-га-ге! Убитый, да еще даст мне! Что ли, тебя два раза убивать?! Ишь, какой хитрый!

— Вот что, товарищи, — сказал председатель с грозным миролюбием и сел. Не оглядываясь, забросил счеты на подоконник, достал из стола пачку «Казбека», не торопясь, закурил и убрал опять все к месту. — Я верил вам…

Иван Михайлович столь же сосредоточенно достал и развернул перед собой свое табакурное хозяйство, и только это явилось причиной председателевой осечки:

— Да! Извиняюсь… Закуривайте, товарищи!

— Благодарствуйте, — чуть заметно кивнул головой Иван Михайлович. — Я с папирос… кашляю. Привык к махре.

— Спасибо, товарищ майор! — дернулся Яков Малов и взял из протянутой коробки толстую, длинную папиросу так, как берут на свадьбах из рук невесты конфету или еще что-то, пустяковое, но обязательное, обрядовое.

— Так вот, товарищи, — совсем по-свойски повторил председатель, опять очистив перед собой стол, — вы мне тут наговорили всякой всячины. Что у вас тут выкристаллизовалась своя гвардия — как она… картофельная гвардия. Что у вас все женщины молодцы, горы ворочают… Я не отрицаю… То есть, я к тому, что у вас есть женщины, способные пойти на самопожертвование, например принять к себе осиротевших детей… Ну, помните, вы мне сегодня рассказали об одной, которая троих чужих детей, что ли, там, приняла на свое иждивение… Так вот, товарищи, несмотря на все эти отдельные — отрадные, я подчеркиваю, — вещи, я не могу закрыть глаза на…

Председатель открыто и очень сочувственно посмотрел в самые глаза Нюры, попутно сделал две медлительные затяжки.

— Понимаете, я не могу закрыть глаза на этот факт саботажа! Иначе колхозу не быть! Вы понимаете, о чем я говорю?

Никто не пошевелился. Председатель с улыбчивой отчужденностью оглядел всех, встретился опять с глазами Нюры и на том остановился.

— Вот… Если бы ты была женщиной, которая приютила троих чужих детей, я бы еще мог понять тебя: заботы, хлопоты и все такое… Но ты же! — председатель пристукнул кулаком по столу. — Ты же — здо-ро-ва-я, мо-ло-да-я девка! Тебе доверили, на время пусть, но это не важно, тебе доверили шестнадцать человеко-единиц, единиц! А ты? Что ты сделала своей властью? Я мог бы подчеркнуть: в дни, когда весь советский народ — весь! — с небывалым энтузиазмом претворяет в жизнь закон — закон! — о послевоенной пятилетке… Ты хоть знакома с этим законом?

Нюра сидела поникнув головой.

— Знакома она, знакома, даже очень хорошо знакома, лучше, чем кто бы то ни был в колхозе, — вроде бы заступился за нее Иван Михайлович.

— Товарищ майор… — Очень вкрадчиво вступил Малов: — Товарищ майор, мне непонятно…

— Что за манера перебивать! — досадливо поморщился председатель. — Я еще не сказал главного!.. Что непонятно?

— Вы говорите о женщине с тремя детьми. А ведь мы и рассказали вам о… — Яшка Малов ткнул оттопыренным большим пальцем через плечо — прямо на Нюру.

— Ну и?

— Она же… Щипанова… Вот она и приняла чужих детей. Двух только… Третий-то свой…

— То есть?.. А-а-а! Это она и есть? Так что же вы!..

Интересно, какая внезапная тишина умеет тут наступать!

За углом, на улице, спор не на жизнь, а на смерть решился неожиданно разумно:

— Ладно, иди! Вон Серегу мамка домой погнала, так ты за него будешь играть. Только не жуль больше!

Тр-рах! Та-та-та! Кх-х-х-х-бау-у-у!!!

Шумит, обрываясь, тополиная листва…

Нюра встала и спросила:

— Ну, справили свое удовольствие? Сбили охотку? Тогда мне, поди-ка, уже можно идти, вернуться к стирке?

Как встретили, так и проводили — молча. И опять Нюре захотелось поправить это дело — она вернулась и сказала:

— Чуть не забыла! До свидания, дорогие! — Смирно, уважительно начала, но вдруг все заклокотало в ней: — А подумать, так пошли бы вы к черту! Сидят, правленские лоботрясы, прищелкивают: сто шестьдесят человеко-дней, две тысячи коно-дней! Хоть бы догадались почесать в затылках, сколько человеко-радостей губите! Ладно уж. Бывайте здоровы! Протирайте изредка лбы, чтобы не потускнели!

Выскочила на крыльцо, тут же вернулась обратно.

— Я, я разрешила людям отдыхать сегодня! Я, я заставляла робить баб несколько дней через силу, чтобы дать им один свободный день для домашних мук! Я! Я! Я!

Так и улеглось бы это все в простой бабий скандалишко, не подвернись под ногу… Нюра, уходя на этот раз, запнулась о стоящую в углу у дверей замызганную дощатую урну-плевательницу и через всю комнату пнула ее туда, где сидели эти трое.

Тр-рах! Та-та-та! Кх-х-х-х-бау-у-у!!!

Забыв об игре, мальчишки стягивались к крыльцу правления, в тополях еще шумели впередсмотрящие:

— Э-э-эй, бежи-и-им! В правлении деру-у-утца-а-а!

Большие, растопыренные мальчишечьи уши и их зоркие, все запоминающие глаза были нацелены на Нюру, жили горячим ожиданием.

С большим разгоном, взятым, наверное, для преодоления всей длины улицы до Нюриного дома, из дверей выскочил Яков Малов и, наткнувшись на нее самое, рассмеялся:

— Ха-хи! Ты тут? Вот отчубучила! Пойдем-ка обратно — зовут!

Нюра оглядела его отсутствующим взглядом, и только.

Вышли на крыльцо остальные, потоптались и замерли перед лицом улицы. Кроме мальчишек за происходящим следили, застыв неподалеку, две бабы с одной стороны и три с другой, высовывались, куда ни посмотри, из окон и калиток любопытствующие головы.

Привязанный к коновязи, зло перебирал ногами Самсон, шумел растрепанной в долгом ожидании сбруей и скособоченным, видавшим виды начальственным ходком. Вот еще одна лошаде-единица ни за что ни про что пропадает…

— Ладно, иди отдыхай, — тихо, почти шепотом сказал председатель и, чтобы не приключилось новой ошибки, уточнил: — Нюра, Анна или как тебя там… Не забудь только: завтра всей своей гвардией на силосование дикорастущих!

9

— Что, Нюра, попало? — посочувствовала первая же тройка баб. Но, видимо, в глазах, и лице Нюры было что-то такое, необычное, что заставило товарок наперебой вступить с предложениями:

— Да господи! Если уж на то пошло, так мы хоть сейчас пойдем куда надо!

— Нам что — зальем огонь в каменке…

— Запрем ребятишек…

— Велено отдыхать, — сказала Нюра, когда слово осталось только за нею. — Отдыхайте. Как следует.

— Какое тут отдыхать — десять рук бы бог дал! — и будто вихрем разогнало баб по домам — вмиг опустела улица.

Клава Бажина вышла из своих ворот навстречу Нюре с тугим пучком лука-пера в руке.

— Ну?

— Не нукай, не запрягла еще! — ответила Нюра и впервые за все это время улыбнулась. Вырвала из подружкиной руки два-три пера и с небывалой жадностью принялась жевать их. — Слушай, много еще дел-то?

— Ай, да глазыньки бы не глядели! — Клава хохотнула для вида и тоже зажевала. — Если все перебрать, так и недели не хватит. Наведу чистоту маломальскую, и то ладно. Ребятишкам что-нибудь вкусненькое сготовлю. За все лето!

— Слушай, Клава, я вот что думаю: Василия Снигирева мы забыли… Надо бы помочь ему? Уж больно угваздался он! А его ребятишки?.. Подговори Варьку, может, еще кого… А, Клава?

— Ладно нето. И вправду, глазынки бы на него не глядели! Не перевариваю я этих мужиков! Командовать только! А оставь одних в семье — не знают, как штаны свои удержать на пупе! На еще луку, ядреный нынче.

Постояли, пожевали, на прощание напомнили друг дружке:

— Ладно, еще сбежимся!

Время вызрело в полдень. Войдя в дом, Нюра в первую очередь скомандовала:

— Вставай, Василиса, пообедаем!

Девушка, не открывая глаз, мотнула головой.

— Что, так уж неохота жить?

Василиса открыла глаза и долго-долго смотрела Нюре в лицо.

— Все пропало, выходит?

Та столь же каменно промолчала. Нюра присела на краешек кровати, наклонилась, приникла лицом к холодному девичьему плечу.

— Слушай, Василиса… Не знаю, как ты там, а я повидала в своей жизни много… И скажу так. Пусть тебе в жизни счастья уже не видать, пусть. Но ты еще можешь дать счастье другому. А это для нас, баб, частенько одно и то же…

Василиса закрыла и открыла глаза — это была ее бессильная усмешка. Шепотом — на большее ее уже не хватало — спросила:

— Ну и что я должна сделать?

— Да господи, откуда я знаю! Подожди, переживи это дело! А там — ну, выйди замуж за первого попавшего, выбери самого разнесчастного, сколько их нынче! И сделай его счастливым.

Промолчала и после этого Василиса.

А близко к вечеру она встала. Сама. Оделась во все Нюрино, что у той нашлось на этот случай. И поужинала — за вчерашнее, позавтракала, пообедала — все в один присест.

Потом глухо сказала:

— Пойдем.

— Куда?

— К Васе. Снигиреву.

— З-зачем?

Они долго смотрели друг дружке в глаза, так долго, что Нюра в конце концов почувствовала себя странно, дико. Она даже головой тряхнула: уж не снится ли ей все это!

— Я в полном разуме, — сказала Василиса. — Я решилась.

— А если завтра раскаешься?

— Не бойся: мне хочется жить.

Нюра зло стукнула себе кулаком по лбу:

— И что только я натворила!

— Не казнись, Нюра. Я сама додумалась до этого, сама решила.

— Да нельзя же так — сгоряча!

— Почему же сгоряча? У меня же тут, — Василиса положила ладонь на левую грудь, — все выстыло.

Нюра посидела-покачалась с закрытыми глазами.

— Ладно. Посиди пока дома. Сбегаю кое-куда…

10

А вечером они пришли к Василию Снигиреву.

Как ни внезапен был для него приход гостей, он не оказался застигнутым врасплох. В избе было все вымыто, выскоблено, расставлено по местам, пахло доброй свежестью и еще чем-то вкусным, праздничным. Хорошо поработали Клава с Варей!

И сам хозяин был подстрижен, выбрит до зеркальной синевы, одет во все чистое. С него еще не сошел жаркий банный румянец, и выглядел он неузнаваемо молодо. Только прежняя усталая усмешка малость суживала ему глаза, но — удивительно! — теперь она была не в порчу: Василий казался этаким себе на уме мужиком.

Отмыты, приобихожены были и дети.

— Проходите, проходите, гости дорогие, проходите к столу! — бодро распоряжался Василий. Чувствовалось, как он рад, что гости заявились не вчера, когда у него в избе были грязь и запустение, и не завтра, когда у него опять будет то же самое, а заявились именно сегодня, когда у него чистота и порядок, когда у него — худо-бедно — найдется чем угостить их, дорогих ему гостей.

Начались неизбежные на первых порах разговоры о том о сем — обо всем помаленьку.

Тем временем пришли Клава Бажина с Варей Токманцевой. Они не очень правдоподобно, но зато весьма шумно удивились тому, что уже и без них полно тут гостей, ровно полминутки поартачились у дверей, пока Василий не увел их к столу под ручку. Здесь Клава не удержалась — подмигнула опередившим их подругам, заулыбалась светло и румяно.

Василий достал из печи миску с пирожками-луковиками, первым деревенским летним лакомством. Следом на столе появилась большая глиняная плошка с вытопленным докрасна и заквашенным молоком. Двоим не досталось ложек, и было решено: бабам спариться, а хозяева пусть едят свободно. Василий досадливо крякнул, но опротестовать такое решение не посмел: сегодня он вообще был сбит с толку — такое внимание к нему и его детишкам.

Все — и дети, и взрослые — застыли недвижно за столом, словно ожидая чьей-то команды. Команда не поступала.

Нюра с Клавой пристально, даже холодно, посмотрели друг на дружку и тут же враз заулыбались.

Нюра выставила на стол бутылку вина в яркой этикетке еще довоенного образца.

Клава выставила пол-литра водки.

Нюра выложила на стол кулечек лиловых пряников.

Клава выложила кулечек разноцветных леденцов.

Это было все, что нашлось в строго засекреченных бабьих запасах и вот теперь пригодилось…

Хозяин лишь рукой махнул, отчаянно так. Мол, какой хозяин теперь я тут!

— Василь Васильич… — неуверенно вступила Нюра. — Не знаю, как это делается, но дело вот в чем…

Она даже вспотела, мигом вспомнив, что именно с такими словами обращались к ней, сватаясь, ее послевоенные женишки, да куда тут денешься!

— Мы хотим отдать за тебя Васю, Василису нашу…

Эх, как вскинулись его глаза! Вскинулись не на Нюру, которая высказала такое, вскинулись прямо на Василису, вскинулись столь готовно и быстро, будто он только и ждал этой именно минуты, на одно это еще и надеялся. Потом вдруг уронил голову и зарыдал…

11

Свадьба без слез не бывает, а уж без песен — зачем она и свадьба!

Женщины потолкали локтями друг дружку и дружно запели:

Василий смущенно пошевелил плечами, замер и вдруг подхватил громко и уморительно фальшивым голосом:

Женщины так и повалились на стол от хохота. Глядя на них, залились и дети. Прихлопывая в ладоши, Зинка повизгивала:

— Ой, папка, папка! Ум-мора!

Снигирев, алый от стыда, сдвинул брови и взмахом руки скомандовал детишкам выбираться из-за стола. Василиса обняла их всех сразу, притягивая к себе, Нюра положила руку ей на плечо, Клава — Нюре, Варя — Клаве, и песня легко взлетела с того самого места, где так неожиданно прервался ее полет:

Потомившись и не зная, чем заняться, хозяин взялся потихоньку наполнять рюмки. Руки его дрожали, и ему большого труда стоило справиться с делом к концу песни.

— Ну-ка, гости дорогие! С песней, что ли, вас…

— Вот дуры-то где! — хлопнула себе по лбу Клава. — А ну, марш все из-за стола!

Вытолкала Варю, сидевшую с краю, вытащила Нюру, а Василисе приказала:

— Ты — сиди там! А тебя, Василь Васильч, попрошу… Вот, вот сюда! Рядышком, рядышком с невестой! Нюра — сюда, рядом с женихом, чтоб не сбежал он! А невесту детишки не выпустят! Варя, тащи себе стул. Так! Я, значится, на хозяйское место… Вот, теперь порядочек у нас! Остается только… — Клава оглядела всех придирчивым взглядом, пригубила свою рюмочку, дурашливо сморщилась и тихо, страстно выдохнула: — Горько же, черти!

— Горько-о-о!!! — вполголоса, будто с другого конца села, закричали Нюра с Варей.

Жених с невестой, боясь взглянуть друг на дружку, заморозили глаза, окаменели.

— Горько! Горько!

Василиса первая повернула лицо к суженому, всмотрелась в его лицо близким, расширенным взглядом. Потом они разом уткнулись друг в друга лбами и затряслись в беззвучных слезах.

— Э! Э! — всполошилась Клава. — Уж слишком горько получается у вас! Куда это годится!

Она махом осушила рюмку и голосом, напряженным и срывающимся, с глазами, полными слез, торопливо запела:

Неумело, невпопад поддержали ее Нюра с Варей.

— Ха-хо! Вот они где веселятся! — загремело с порога.

В оскорбленной тишине все уставились на Яшку Малова, посверкивающего от дверей всеми своими зубами, медалями, гвардейским значком и генеральскими пуговицами кителя. Он пытался, не оглядываясь, нащупать скобу двери, но та потихоньку раскрывалась наружу и человеческим голосом выговаривала: «А-а-а, по-па-ли-и-ись!»

Яков махнул рукой на дверь и затопал к столу, скороговоря:

— Мир честной компании! Здрасте! Доннер веттер! Хоть бы догадались пригласить свое непосредственное начальство! А я за них страдай! Вон сколько шишек набили сегодня! Думаете, я подвел вас! Фердамт нохмаль, все на себя принял! Хи-хо! Раз, два, три, четыре, пять, не считая детишек! Пять человеко-радостей сидит за столом! Может, примете шестую человеко-радость?

Малов сел на лавку рядом с Нюрой и тесно подвинулся к ней, заложил ногу на ногу.

— О-о! У вас казенка на столе! Вам легче прожить. А я вот… — От бригадира несло, как от только что откупоренной бочки.

— Ну, хозяин, растерялся, что ли? Весели гостей!

Малов выпил штрафную с прибаутками, закусил с толком, достал ослепительно белый носовой платок и основательно утерся. В избе остро, вызывающе сладко запахло одеколоном.

— Нюра-то сегодня, хо-хи, слыхали, какое коленце отколола? Эх, и попало же мне потом от председателя! Чуть не в морду заехал! Строг, строг майор! А я что, хо-хэ, корчу из себя Алешу мошкаринского, и нема делов! Так ему и надо. Подумаешь, приехал сюда очередной летун наводить порядки! Я же ему русским языком объяснил: инвентарь ручной не готов, косилки конные не готовы, людям все равно делать нечего, пусть отдыхают! А он: нет, судить будем! Саботаж! Вон Нюра скажет…

Нюра сказала:

— Выпусти-ка меня.

— Куда?! — близко улыбнулся Яков и обдал Нюру лютым самогонным перегаром.

— Плясать!

— Хо-ха! Это можно! Пожалуйста, фройлен-фрау!

— И меня пусти уж, Яков Григорьевич — засуетился Василий. — Темновато вроде бы. Лампу налажу.

— Оно и обождать можно бы, — обнаружил в себе гостевскую скромность Малов, но снова: — Не свадьба ведь, хо-ху!

Клава слегка пристукнула обоими кулаками по столу и веско сказала:

— А вот ошибаешься, Яков Григорьевич! У нас как раз и свадьба сегодня: Василий и Василиса женятся!

Удивительно устроен человек: Яков Малов даже не услышал эти ее слова — продолжал самозабвенно распинаться:

— Да-а-а, было сегодня дело! Да разве я своих в обиду дам! Держи-ка он карман шире! Да я… Да мы…

Нюра встала неподалеку от стола, прислонившись к перегородке и чуть понурившись, чтобы не встречаться с липкими взглядами Малова, который, ясно же, говорил для нее одной и был глух ко всему постороннему, как глухарь на току. «Ведь знает, чувствует, что помешал всем, — думала Нюра, прислушиваясь к его трепотне краем уха, — а вот остановиться не может — пыжится, пыжится, себя как можно дороже продать старается, будто он один и достоин внимания. Надо же, как быстро портится человек! Или таким он и был всегда?»

— Ну что, товарищ Метеор? — вдруг переменил голос Яков и рывками заскользил по лавке к Василисе. — Давай-ка лучше закурим с тобой, как бывало на фронте! Уж с тобой-то мы найдем общий язык: фронтовик фронтовика поймет издалека!

Василиса не шелохнулась, осталась сидеть прямая, отсутствующая, хотя по прищуру ее глаз было видно, что ей с трудом удается не подрезать нахала под корень.

— У тебя вроде еще легкий табачок водится! — толкнул ее локтем Малов. — Разворачивай!

— Не курю. Бросила.

— Хо! — удивился Малов и добрую минутку посидел с разинутым ртом. — То-то, я гляжу, военную форму закинула к чертовой бабушке!

— Не кричи. Глухих нет, — не повышая голоса, но очень четко выговорила Василиса. — Да и дети здесь. По этой же причине прошу не курить тут.

Яков медленно скривил губы.

Клава оглянулась на Нюру.

Нюра оттолкнулась от перегородки и врастяжку, будто бы перебарывая позевоту, сказала:

— Ну, ладно. Мне домой пора. Семьища там ждет…

— Нюра! Да ты что! — выбежал из-за перегородки хозяин. — Куда ты?! Вот те на!

Нюра повернулась к нему и подмигнула. Совсем растерялся мужик:

— Да уж не знаю, прямо… Нехорошо получается…

— Ничего, ничего, Василь Васильч! — подбадривала его Нюра, снова и снова подмигивая. — Как следует мы осенью гульнем! Так гульнем, что…

— Да ведь… это… — Ничего не сообразивший Снигирев вертел перед лицом перепачканные в саже и керосине руки и не знал, что сказать, как поступить. — Клава… Василиса! Да хоть бы на дорожку ей, что ли…

— Ну, два Василия, две милые души, — неожиданно расчувствовалась Нюра с рюмкой в руке, — жить вам поживать да добра наживать! Живите в мире и согласии, в любви и счастье!

Выпила, низко поклонилась и вышла. Из сенок услышала:

— Не пойму, что у вас тут творится! — хохотнул Малов.

— Свадьба, сказано же тебе! — отрезала Клава.

Нюрин расчет оправдался. Не успела она выйти за ворота и спрятаться за угол палисадника, как по двору чуть ли не бегом протопал Малов, с размаху громко захлопнул за собой калитку и выбежал на дорогу. Посмотрел в ту сторону, куда бы могла пойти Нюра, вздумай она идти улицей, не увидел ее и припустил вниз по переулку — к речке, к темным ольховым зарослям.

«Ишь, как нарезает!» — усмехнулась Нюра. И тут же ей стало немножко жалко Малова, стало чуточку грустно.

Еще кто-то вышел на улицу, осторожно скрипнув калиткой. Нюра крадучись выглянула из-за угла и увидела Варю Токманцеву, зорко осматривающуюся по сторонам. В ольховнике еще слышались шаги Малова. Нюра осталась стоять за углом.

— Господи! Ни стыда ни совести! — сказала себе вполголоса Варя. Нюра поняла, к чему это она говорит…

Но Яков вернулся с реки один, запыхавшийся, ярый.

— Куда ваша Нюрка подевалась?! — спросил он, наткнувшись на Варю. Та промолчала, Яков хохотнул:

— Ты что, меня ждешь?

— Была нужда!

— Ну, раз была, значит, и сейчас есть!

Послышалась возня, звуки все слабеющих шлепков и громкого поцелуя. Все свершалось как по давно написанным нотам…

Нюра пошла потихоньку вдоль забора в обратную сторону, чтобы перейти речку в другом месте.

12

Тихим и в меру жарким днем, какие выпадают на конец августа, Нюра по пути с поля домой спустилась на пруд.

И сторожка, и мельница оказались на замке. Как всегда в эту пору, дед Степан бывал здесь больше по ночам — за сторожа.

В небе стояли белоснежные облака, пруд сиял, дышал в лицо мягкой свежестью, а солнце ласково, прощальным летним теплом прогревало спину, и ощущать все это вместе было как-то особенно радостно и грустно.

Нюра села над водосбросом и под ровный шум падающей воды забылась.

— Товарищ! Вы что здесь делаете?! — одернул вдруг ее чей-то резкий голос. Она вскочила, как подброшенная, навстречу заливистому хохоту и долго не могла понять, кто это так здорово подшутил над нею.

А была это Василиса. Вася Метеор. Загорелая дочерна, в легком открытом сарафанчике, пополневшая и — возмужавшая, что ли, — так непохожая на себя, июньскую. С нею была ее падчерица — Зинка. Она тоже сильно, почти неузнаваемо изменилась. И выросла она, конечно, но главное было все-таки в другом — повеселела девчонка.

— Вот душегуб-то где! — деланно хмуро усмехнулась Нюра. — А если бы с перепугу свалилась в воду и утонула?

Василиса залилась еще пуще, Зинка вторила ей мелкой дробью, от смущения прикрываясь ладошкой.

— Как же! Утопишь тебя! Да и не завязался еще желудь, из которого бы пророс дуб для дубинки по твою голову!

Обнялись, расцеловались.

— Ну, как вы живете там, бурундуки полосатые?

— Да что нам делается? Нагуливаем жир!

Сразу после того памятного дня шальной свадьбы Василий Снигирев пошел в пастухи. С лета колхозный молодняк перегоняли на далекие отгонные пастбища, и теперь Снигиревы жили там всей семьей, наведывались в село только изредка — при нужде. Вот и сейчас женская половина семьи подвигалась в село.

— Пополнение не ожидается? — с намеком спросила Нюра.

— А у нас давно все дома и никого больше не надо! — весело ответила Василиса, но Нюра, хорошо знавшая подругу, услышала в ее голосе и тревогу. — Зина, доченька, иди потихоньку, я догоню тебя, вот только поговорю малость с тетей Нюрой.

— Мама, а можно я в лодочке посижу?

— Посиди, только не раскачивай ее — перевернешься.

Оставшись наедине друг с дружкой, они отчего-то вдруг смутились и надолго замолчали.

— Что, может, искупаемся, как бывало когда-то? — предложила с хитрой улыбкой Василиса и, не дожидаясь ответа, крикнула дочери: — Зи-ина-а-а! Купаться хочешь?

— Ой, хочу, хочу-у-у, мам!

Василиса завела дочь на отмель, где обычно купалась детвора, и вернулась к Нюре. Они разделись, сели на вязкий, илистый берег и сунули ноги в воду.

— Помнишь, Нюра, я говорила: у меня тут все выстыло. Это и правда так было. Может, хуже еще… И вот ты сказала: устрой кому-нибудь счастье… Стыдно даже признаться себе, что я тогда подумала… Ну, считай, это для меня тогда была просто соломинка… А теперь вот…

Василиса наклонилась к Нюре и заглянула ей в глаза, близко-близко, обдала горячим дыханием.

— И откуда это все берется в человеке — да еще после того, что, к примеру, было со мной тогда! Дура! Форменная дура! Ну, утопилась бы, ну, повесилась бы, ну, продолжала бы по-старому пылить — и ничего этого не узнала бы! А, Нюра?!

— Что же ты, ничего этого не испытывала, что ли, раньше?

— Когда раньше?

— Ну, до этого… Когда с другими мужиками… Было же у тебя что-то — в сердце ли, в груди ли, где ли…

Василиса мучительно жарко покраснела и уткнулась в ладони.

— Что ты говоришь, Нюра! Какие другие мужики?! Я ведь… Василий ведь меня девушкой взял… — Нюра даже вздрогнула. Почувствовала, как тоже начинает мучительно краснеть.

— Чего же ты тогда мудрила?

— Метеорила почему? — Василиса открыла лицо, но взглянуть на Нюру не посмела. — Сперва-то для самообороны. А потом… — Василиса стянула с живота плавки. — Видишь эти два глубоких шрама? Все той же гранатой… Была трудная операция. Сказали: детей у тебя уже никогда не будет. И… в общем, женщиной нормальной тоже не будешь… И вот… пойми меня… Выть хотелось, а колобродила…

Василиса внезапно замолчала, посидела с закрытыми глазами, еле заметно покачиваясь.

— Давай купаться, Нюра! И… не надо слов! Ну их к черту! Я тебя за то и люблю, что ты без слов все умеешь объяснить!

— Значит, к месту? — спросила Нюра, думая о своем.

Поняла ли, нет ли Василиса, что к чему, ответила тотчас:

— Еще как! — Рассмеялась и толкнулась головой в Нюрино плечо раз, другой. — Вот так и живем!

Они вместе вошли в воду, поплыли вперед по-мужски, саженками, соревнуясь.

— Мама! Тетя Нюра! — звала их к себе Зинка. — Айдате сюда! Вода здесь такая теплая, такая теплая — ну прямо кипяток! Айдате, айдате!

Но они поплыли напрямик по затопленному руслу реки, над самой глубиной, где вода клубилась родниковыми струями и хорошо освежала их сильные, горячие тела.

1

Женщины забеспокоились. Над миром нависала ничего хорошего не обещающая громада вздыбленных черных туч. Свет и тень поменялись местами: солнечная сторона неба закрылась непроглядным мраком, а оставшиеся в другой половине два-три белоснежных, еще освещаемых солнцем облачка бросали на землю ровный, холодный свет, и все в мире начало казаться странным, призрачным. Земля дышала зноем, но в воздухе чувствовалась тяга — сверху вниз и в сторону ясного, теперь ослепительно голубого неба.

Нюра выпрямилась, оперлась руками и грудью о черенок тяпки, оглядела небосвод, перекроенный так зловеще, и махнула рукою в сторону кустов на меже. Больше некуда было податься. Небесная артиллерия уже погромыхивала на дальних подступах.

Нюра посмотрела в низ поля, где, разворачиваясь для нового захода, шумел на меже новый колесный трактор «Беларусь» с навесным окучником. На нем работал Алешка, Нюрин пасынок. После седьмого класса он пошел в прицепщики, потом учеником слесаря в мастерские МТС, а нынче весной окончил школу механизации и все еще праздновал начало новой своей, самостоятельной, жизни — не слезал с трактора, отдавался работе всем сердцем, готов был оставаться со своей чудо-машиной в поле днем и ночью. Его навесной окучник делал работу чисто — не придерешься, но старая женская привычка доверять только своим рукам заставляла Нюру держать свое звено на поле и подправлять кое-какие, очень редкие, огрехи за машиной.

«Неужто не побоится грозы — поедет?» — забеспокоилась Нюра, до рези в глазах вглядываясь в дальний край поля. Нет, умолк трактор, а тракторист, чуть повозившись около него, зашагал к меже неспешной, развалистой походкой знающего себе цену работяги.

Бабы забились под черемуховые кусты плотной цепочкой.

Разговаривали вполголоса и пошучивали с опаской, с оглядкой вверх.

Вдруг заметили свою оставшуюся в поле товарку:

— Ксения-а-а-а!

— Крылосова-а-а-а!

Женщина продолжала работу, низко нагнувшись над рядком.

— Что это с ней?

— Да что, не знаете, что ль! Опять отколотил мужик!

— Вот ведь зверь-то где!

— Крылосова-а-а-а!

Ксения тяжело выпрямилась, подняла лицо к небу. К кустам она пошла не прямо, а описывая какую-то сложную дугу. Кажется, она готова была подойти к ним совсем с другой стороны, не попадаясь на глаза людям. Отчасти это удалось ей: она вышла на межу далеко ниже и пошла к подругам сбоку. Но у женщин два зрения. Не успела Крылосова нырнуть под сумрачный низ кустов, подруги уже успели выглядеть, во что превратилось ее лицо, хотя Ксения и постаралась повязать платок так, чтобы были скрыты обе щеки и нависал надо лбом козырек. Там, в тени платка, зловеще светил кровяным белком зашибленный, заплывший глаз.

Нюра оборвала плотную цепочку товарок, пересела к Крылосовой. Та сжалась, словно в ожидании новых побоев.

«Эк тебя вымотало! — подумала Нюра. — А давно ли ты…»

Над головой резко, сухо затрещало. Словно натягивали, натягивали на все небо брезентовый полог, а он не выдержал и пошел по шву: нате вам, тр-р-рах-ха-ха-ха!!!

— А-а-ай!!! — дружно взвизгнули бабы и закрылись, зарылись головами в колени.

— Чего пищите, дуры! — баском прикрикнула на них Клава Бажина. — Молнию, которая убьет вас, вы ведь и не услышите, леший вас задери! — Но тут же сама съежилась, закуталась в пиджачок, ослепленная новой, близко сверкнувшей молнией.

Теперь уже не полог разорвался, а прямо-таки страшной высоты белокаменная гора обрушилась на землю и расколола ее пополам своей немыслимой тяжестью. Тут тебе и небесное сияние, тут тебе и кромешная тьма, не иначе как провал в тартарары.

И было очень странно после этого услышать тишину и в этой тишине веселый, напористый шум ливня. Было неимоверно радостно ощутить всем телом свежее, порывистое движение воздуха. Все потонуло, скрылось в упругих струях. Хорош-шо! Давай, давай!

Давно ли Ксения Крылосова ходила по селу, задирая нос, не узнавая своих недавних подруг! Возомнила себя бог знает кем, когда муж ее, Матвей, брат Кенсорина Прохоровича, в бытность того председателем, вышел в бригадиры. Ничего не скажешь, неплохо повел дело Матвей вначале. Потом задурил, потерял всякий разбор между своим и артельным добром, превратился в хапугу, глумливого и вредного. Недавно вот сняли его с бригадирства. Ни на кого не подействовали его угрозы: пропадете, мол, без меня, развалится все дело! Вышло же наоборот. Колхозники теперь только руками разводят: как так долго мы терпели такого дуролома? И задурил Матвей напропалую, в отместку, что ли, — руководящей работы не доверяют, к рядовой душа не лежит, стыдится ее. Пьет Матвей и прогуливает, шляется по ночам бог знает где, измывается над женой и детьми, бьет их, бывает, среди ночи выгоняет на улицу.

— Что мне делать, что делать?! — стонала Ксения, уткнувшись в колени.

Гроза, как всякая скороспелая июньская гроза, быстро миновала, разрядилась в одном коротком вихревом порыве. Туча уходила за леса, неся на плечах расписное коромысло радуги. С черемуховой листвы крупным зеленым горошком сыпалась капель, женщины с визгом и хохотом повыскакивали на межу, в мокрую, в хорошо прополосканную, но еще не причесанную траву.

— Тебе надо стукнуть по столу и сказать: хватит! — с большим запозданием ответила Нюра плачущей бабе.

— Скажешь ему! — Ксения козырьком платка осторожно вытерла слезы с фиолетовых подглазий. — Вернулся сегодня под утро, хоть бы упрекнула его в чем. Спросила только, пошто так поздно, а он хлесть мне по шарам! Так и плюхнулась я у порога, а он раз, раз меня в бока сапогом! — Баба давилась слезами. — То твердил: сиди дома, сиди дома, пусть другие бабы горбы себе наживают, то вот теперь дармоедами всех нас называет. А сам знай себе накачивается с утра до вечера и с вечера до утра. Даже спит за столом. И все-то подай ему вовремя, да не как-нибудь, а с поклоном. То я не так ему ответила, то не так посмотрела. И сразу кулаки в ход!

— Вон как, — сказала Нюра, оглядывая товарок, тесным кольцом обступивших ее и Крылосову. — Знаете что, бабоньки, нечего нам тут грязь месить. Пойдемте-ка сходим всей гурьбой к Крылосовым домой, наведем там порядок.

— А как?

— А что мы там будем делать?

— Это мы на месте увидим. Пошли!

2

— Пришли? — с ехидной пьяной улыбкой встретил их Матвей Крылосов. Он сидел за столом. Одна рука его лежала на ручке зеленого эмалированного чайника, в другой дрожал грязный, захватанный стакан с молочно-мутной брагой. Грудь и шея Матвея были все равно как засупонены — затянуты в парадный зеленый китель. Жалобно тренькали, подрагивая, две замутненные окислением бронзовые медали.

— Пришли линчевать?

Бабы смотрели на него, морщась, как обычно смотрят на уснувшего в луже чужого мужика, на все неприглядное, чужое.

Смотреть иначе на хозяина дома и нельзя было. Глаза его опухли, заплыли, на губах засохла короста грязи и слюней, лицо налилось нездоровой кровью. Матвею дышалось тяжело, с одышкой: налакался по самое горлышко, даже язык вываливается. И все же было ясно, что он больше прикидывается, ломается, держит себя пьянее пьяного.

— Линчевать пришли, спрашиваю, растаковские?! — крикнул и скомкал брови Матвей.

Женщины забеспокоились.

— Глянцевать, глянцевать! — заторопилась одна.

— Да мы вовсе и не к тебе, — заоправдывалась вторая.

— Что это он говорит? — шепотом спросила третья.

Нюра прошла и подсела к столу. За ее спиною прошмыгнула вперед и Ксения. Матвей проводил жену недобрым взглядом. Смачно сплюнул на пол.

— Проходите, бабы, рассаживайтесь! — скомандовала Нюра и, осторожно расставив локти на грязной клеенке, облепленной мухами, оперлась подбородком на руки, упрямо уставилась в лицо Крылосову. — Это он, бабы, словечком американского происхождения щеголяет. Нате-ка, мол, попробуйте меня взять голыми руками. А ты, Матвей Прохорович, какую же вину за собой чувствуешь, что боишься нашего, бабьего, самосуда?

Матвей был подстрижен под так называемый «бритый бокс». Это как-то смешно заостряло его макушку и подчеркнуто выпячивало тугие жирные складки на затылке. Но что поделаешь: мода есть мода — так теперь подстригался всякий, кто мог считать себя хоть маломальским начальством.

— А ты что, американский язык знаешь? — отвел он разговор в сторону.

— Нет, я американского языка не могу знать…

— А я вот, — Матвей выкинул вперед руку, — вот этой рукой здоровался с американцами! На Эльбе! И язык ихний, сколь мне надо, знаю! Ол райт!

— Ни шиша ты не знаешь, — спокойно возразила Нюра, а женщины дружно рассмеялись.

Давно привыкший к непререкаемости своих слов, Матвей смотрел на всех остолбенело. Нюра продолжительно помолчала, но он так и не пришел в себя, и ей пришлось подчеркнуть:

— Треплешься ты, парень. Я не знаю американского языка и ты не знаешь.

— Эт-то поч-чему-у-у?!

— Потому что нет американского языка.

— Ка-а-ак?! — собрался с силами и взревел Матвей. Он уже давно заимел гортанный, надтреснутый, задубелый в привычке повелевать, брать горлом голос, и простое «как» у него прозвучало по-гусиному резко и громко «Кэа-ак?!» — Ты мне брось! Вот! Вот моя рука! Я этой рукой…

Крылосов тряс грязной жирной рукой перед Нюриным лицом. Она небрежным шлепком отвела в сторону эту неприглядность.

— Господи! У него еще хватает совести совать кому-то под нос свою вонючую лапу!

— А что?! Чем плоха моя рука?! Я этой рукой столько врагов прикончил!

— А теперь за жену и детей взялся?

Слышно стало, как гудят мухи…

Где-то у шестка, не видимая отсюда, замерла Ксения. Только в приделе еще шушукались дети.

— А-а-а! — с угрозой затянул Матвей, медленно поворачивая голову к перегородке, разделяющей прихожую от кухонки. — А-а! На-тре-па-лась?!

— Цыц! — сказала ему Нюра и убрала локти со стола. — Не шевелись. Иначе и вправду самосуд тебе устроим. Бабий самосуд. Век на корячках ползать будешь.

— А-а-а, фронтовика оскорблять! Мать вашу! Кто?! Кто шел на Берлин?! Кто ковал победу?! Кто?!

— Народ.

Матвей притих внезапно и нехорошо улыбнулся:

— Значит, и вы в том числе? — Боднул тупым подбородком и повел по кругу женщин, плотно усевшихся на двух лавках.

— И мы в том числе, — ответила Нюра.

— И вы шли на Берлин? Ну, тогда мне все понятно…

— Осенило-таки? — Нюра прихлопнула по столешнице. Мухи, недовольно загудев, взлетели и тут же вернулись к своим лужицам. Похоже, они были пьяны вдрызг. — Заелся ты, Матвеюшка, засиделся на артельном хребту. И имя фронтовика не поминай всуе…

— Это ты мне говоришь? — сузил глаза Крылосов, расстегивая ворот кителя. Это должно было изображать угрозу, близкую вспышку гнева. Минуту назад, может, Нюра и обратила бы на это внимание, поостереглась сидеть рядом, теперь же только рассмеялась:

— Тебе, тебе! — Нюра щелкнула ногтем по чайнику, ткнула пальцем в стакан с брагой. Матвей непроизвольно, как мальчишка, у которого грозятся отнять кружку с молоком, прикрыл стакан обеими руками. — Гущу ведь тянешь уже!

Матвей долго сидел в отупении, кажись, соображая, пустить ли ему слезу или расхрабриться на крик, на шум, а может, на что и хуже. Решил подмигнуть:

— И все такие умные у тебя, в твоей «картошешной гвардии»?

— А ты возьми да испытай.

— Бабы! Вы все такие умные?

Чуть качнулась вперед Клава Бажина.

— Ты ведь, Матвей, с моим Семеном вместе призывался? — спросила она тихим, как бы про себя, голосом.

— Вместе, Клава.

Матвей подозрительно сощурился и тоже чуть наклонился вперед, чтобы лучше видеть женщину, которой почему-то вдруг вздумалось напомнить о начале всех бед людских. Но Клава молчала в своем забытьи, глаза ее смотрели в прошлое, в уголках губ залегли горькие складки. Из-под косынки выбилась прядь волос, наполовину седых. А ведь женщине не было еще и сорока!

— Я вот все думаю… мечтаю ли, надо сказать… Как бы я жила, если бы вернулся мой Семен, пусть хотя бы калекой? Думаю, прикидываю так и эдак, какими были бы мои дети, вернись их отец, пусть хотя бы калекой? — Клавдия сидела, опершись локтями о колени, и при последних словах развела в стороны сцепленные до этого ладони, улыбнулась: — Хорошо получается, баско! Ночь, бывает, так-то промечтаешь… И вот, Матвеюшка, скажи, может, я зря так-то мечтаю?

Матвей достал папироску, отвел далеко в сторону и размял там, держа мундштуком вниз. Приблизил, подул со свистом, взял в рот, пожевал. Проделал все это, явно подражая какому-то высокому начальству. Не поискав в карманах, гаркнул:

— Огня!

Ксения, словно только и ждала этой команды, мигом кинулась из-за перегородки к столу, зажгла спичку на ходу, но дать прикурить мужу не успела — Нюра задула огонь.

— Это еще что такое? У него что, уже руки отсохли после избиения тебя же? Дай сюда спички. На, Матвей, сам себе добывай огонь. Нечего!

Хозяин сморщился, но прикурил, выпустил густое облачко дыма, промычал:

— М-да-а-ам… Что ж, Клава, мечтать — оно можно.

— Это я и без тебя знаю, — чуточку повысила голос Клава. — Я только спрашиваю: может, зря?.. Скажи-ка, Матвеюшка, ты моего Семена там, на фронте, не видел?

— Ха! Баба! Фронт-то один, что ли, у нас был! Да и на одном фронте — нос к носу сойдешься и родного брата не узнаешь!

— Ну, хорошо. Ты там моего Семена не видел… Ну, а после войны? Дома, здесь, в селе, ты моего Семена не видел?

Матвей глотнул из стакана. Поморщился.

— Он же у тебя не вернулся.

— Не вернулся.

— Погиб…

— Погиб. — Клавдия кивнула и подняла острый взгляд на Крылосова. — Погиб. И теперь мечтай не мечтай — не узнать мне, как бы мне жилось, вернись он, мой муж, отец моих детей… А ты вот, Матвей Прохорович, вернулся… И скажи: что, до тебя тут твоя жена ходила в последних людях?

— Да нет, жалоб не имею…

— Да она же в бо́льшем почете была до тебя, чем при тебе. Ты очнись, посмотри; кем она стала после того, как ты вернулся! А дети! А дети?! На кого похожи они, дети твои? Вон, слышишь, в родном доме боятся голос подать, к людям выйти! Это куда годится? Вот дай-ка нам ответ на все это!

— Ишь ты, умницы, — пробормотал Крылосов и замолчал, наливаясь синью.

Клавдия тихо-тихо спросила:

— Так зачем ты домой вернулся, Матвей Прохорович?

Матвей вдруг заломил за голову руки, не забыв сначала отбросить папироску в сторону, загнулся и завыл а потолок:

— А-а-а-а-а!!!

— Ба-бах!!! — Это загремел стол под Нюриным кулаком. Крышка чайника соскочила и скатилась на пол, долго кружилась и приплясывала посреди избы, пока не успокоилась лихой, бесшабашной дробью.

Матвей удивленно оглянулся на стол.

— Не ломайся, — сказала ему Нюра. — Время пока есть. Твой испытательный срок начинается вот с этой минуты. Верни себе человеческий облик. Иначе… вот моя рука! Иначе властью, нам данной, мы упечем тебя туда, где ты сроду не бывал. У детей, у жены твоей хоть надежда будет: может, одумается, исправится, отцом, мужем опять вернется. А такой… Ну, ты подумай, такой — зачем ты им, в наказание за что?!

Матвей Крылосов сидел, трезво присмирев.

Ныли мухи, опохмеляясь у свежепролитой лужицы.

Женщины дружно поднялись и тихо, не толкаясь, одна за другой степенно удалились. Можно сказать, на цыпочках удалились: когда Ксения хватилась их и выглянула из-за перегородки, баб не было не только в избе, но и на улице перед домом.

1

Все-таки неожиданно это случилось.

Скрипела мать, все покряхтывала и пристанывала, и никто в доме не заметил, когда она занедужила всерьез. В больницу удалось увезти ее только за три дня до смерти, когда она уже начала бредить и не могла понять, что нарушают самый строгий ее наказ и впервые в жизни везут в казенный дом.

Есть на свете неприглядная правда. Ее стараются не трогать, стараются оставить под спудом. Но правда есть правда. Нюра знала, что смерть матери освободит всех, принесет всем облегчение. Случилось же наоборот: вся семья притихла, заугрюмела, все заболели домобоязнью.

Нет, так, на вид, просто всем некогда было. Нюра с Алешей с начала уборки только гостили дома и уж совсем неблагодарными ночлежниками стали, когда взялись за копку колхозной картошки: она была звеньевой, он был единственным ее трактористом, а дали им, первым в районе, новую машину — картофелекопалку. Зоя с нового учебного года ходила в Потаповскую среднюю школу, в восьмой класс, вскоре стала там на квартиру и домой возвращалась лишь на воскресенье. Ну а Вовка, понятно, предоставленный самому себе, старался как можно меньше бывать дома. Одичал…

А сегодня принес в дневнике двойку. Жирнющую, как осенний гусь. Видать, учитель с чувством выводил ее, и теперь уже эту дичь нельзя было вырубить никаким топором.

— Вот как ты начинаешь седьмой класс! — сказала Нюра, с треском закрывая дневник. Получилось громко даже для самой себя. Сын вздрогнул и уткнулся носом в сумку, быстрыми и суетливыми движениями заперебирал в ней книжки, тетради, карандаши.

— Иди-ка сюда.

Сын трудно расстался с сумкой.

Не подняв поникшей головы, сын вышел из-за стола.

— Вот тебе! — вяло проговорила Нюра, небольно, только для вида закатив сыну пощечину.

Тот как бы выбросил лицо навстречу матери, большие черные глаза его налились слезами, и весь он задрожал, как человек, который вот-вот зайдется криком. Но сын не закричал, не заплакал, не всхлипнул. Не отвел он и пронзительного взгляда. Нюра взяла его за плечи, круто повернула кругом и толкнула в спину.

— Иди. Учись. Без двоек чтобы. — А сама опрокинулась на кровать, на краешке которой сидела, и прикусила губы, чтобы самой не зареветь.

Надо было обедать — затем только и забежала домой. Но после случившегося торчал в горле ком, и Нюра знала: никакая пища сейчас не примется. Закрыть бы глаза, уснуть бы! Стряхнуть бы с себя, выветрить бы из себя эту въедливую, как пыль, многолетнюю заскорузлую усталость.

— Тетя Нюра! — прозвенело в дверях. — Вовка, где мать?

Нюра ошалело вскочила.

— Тетя Нюра! — бесшабашно заголосила Дуся, молодая колхозница, увидев хозяйку. — Айда пошли скорее, тетя Нюра, бабы ждут!

Нюра уже с порога оглянулась на сына.

— Обедай тут. Один.

Тот не ответил, не поднял глаз.

— Я кому говорю!

Сын посмотрел куда-то близко к материнскому лицу — кажется, в пустоту раскрытой двери.

— Обедай, сказано тебе.

— Ладно, — буркнул сын.

Нюра ушла из дому с тяжелым сердцем и долго не могла успокоиться, понять, что с нею творится. Только к вечеру, за обычной сутолокой дня, за дерганьем то в одну, то в другую сторону среди гомонящих баб забылась немного.

Пока шла вечерней, уже довольно темной улицей, радовалась: тепло, уютно, в окнах мирные огни и плывет ни с чем не сравнимый, ничем не истребимый дух жареной, тушеной, сваренной прямо в мундире картошки. Пьянящий этот дух в меру приправлен запахами укропа, малосольных огурцов, лука, постного масла, парного молока — ах ты, сельская улица, в час позднего осеннего вечера, в час торжественного крестьянского ужина!

«Спит!» — с горячей щемящей болью подумала о сыне Нюра, увидев темные окна дома. Вот оно что мучило с обеда, — пустота, неухоженность родного жилища.

«А это кто?» — Вздрогнула она, заметив на лавочке у ворот темную скрюченную тень. Осторожно подошла к этой тени, склонилась над нею и — онемела…

Да, это был сын, и он вправду спал. Голова неудобно вывернута, рука беспомощно свисла, босые ноги зябко подтянуты коленками к самому подбородку, белеет лицо.

— Вова, пойдем в избу, — как можно ласковее выговорила Нюра. Не помогло: вскрикнул, вскочил, отбежал в сторону.

— Что с тобой, сынок? Это же я!

Молчание.

— Ну что с тобой?

Всхлип.

— Негодный мальчишка! Ты чего завыдумывал, а?

— Бою-у-у-у-у-усь!!! — взревел сын.

— Не выдумывай давай! Боится он! Чего меня бояться?

— Ба-а-а-бушки-и-и!!!

У Нюры даже перехватило дыхание. Она невольно оглянулась на глухие ворота, на светящиеся чернотой окна и сама сделала два шага в сторону, к середине улицы. Настолько же переместился сын, но уже вдоль улицы. Стоит серый, выделяясь из темноты почти одним только лицом. Стоит в пяти шагах. И ближе не подпускает. Родной сын!

2

А ведь, убей, не сказать ей, не ответить, как живет, чем живет ее родной сын в эти дни!

Вчера ночевал у товарища, сказал, что так они договорились. Позавчера сын затемно встретил мать у конного двора, и они вместе пошли домой.

А позапозавчера?..

Ночевал с Алешей в поле, но тот сказал, чтобы это было в первый и последний раз: полевой стан — не детский сад. Конечно, Алеша пошутил, но Вова надулся…

Надулся, надулся! Да ведь он одичал в своем одиночестве, напуган смертью бабушки.

— Иди-ка сюда, — позвала Нюра сына. Она не знала, как это нужно было сказать, каким голосом, она просто очень хотела, чтобы сын подошел к ней, и у нее самой, когда она услышала свой голос, потянуло сквозняком у корней волос. Сын подошел бесшумно, но матери было слышно, как он напряжен. Только на мгновение, на самый короткий миг, Нюра прижала его к себе и молча повела домой.

Там зажгла лампу, выкрутила фитиль сколь возможно, развела огонь в очаге, намыла картошки и поставила вариться в мундире полный чугунок, принесла из сенок фонарь, почистила, зажгла и повесила его в дверях придела. Улыбнулась сыну:

— Ну вот что, Владимир Степанович! Давай-ка мы с тобой поработаем перед ужином, — сказала и посмотрела в красный угол — туда, где святые тускло отсвечивали непривычное для них множество огней в избе.

Нюра вспрыгнула на лавку, протянувшуюся вдоль стены под всеми окнами, и пошла под иконы. Сорвала хитроумное сплетение из вышитых полотенец, кинула к порогу. Взяла первую икону.

— Держи!

— Куда ее? — спросил сын.

— Пока вынеси в сенки, — торопливо, жмурясь, отдуваясь от густого облака пыли, выговорила мать. Но сын не трогался с места. Тогда она распахнула окно во двор.

— Дай сюда.

Если бы в момент, когда икона полетела в окно и коснулась земли, во дворе сверкнула молния и заскрежетал гром, мать и сын не были, бы так поражены, как поразило их теперь полное безмолвие…

Полная тишина, словно в окно выбросили пушинку!

Они ошалело посмотрели друг на дружку и уставились в черноту раскрытого окна. А в окне, медленно поднимаясь из-за края, возникла только что выброшенная икона… И резко опустилась, оставив вместо себя широко улыбающееся лицо Алеши.

— Леш-ка!!!

— Черт! Ты же мог с ума нас свести!

— Ха-ха-ха! Я еще с улицы наблюдал за вами: что так много огня развели? Со двора глянул: по лавкам забегали. Думаю, что это с ними стряслось? А они святых выносят… Давай, мам, и остальных, я отнесу их в сарай, в ларь.

Втроем быстро завершили начатое: вынесли вон всех святых, выбросили все, что пряталось за ними, — пучки трав, разящих прахом от долгого хранения, склянки с разноцветной жидкостью, лохмотья паутины и другой, неизвестного происхождения, мусор.

Войдя в последний раз в избу, Алеша не закрыл за собой дверь:

— Пусть быстрее и дух выйдет.

Они внимательно осмотрелись. Полати сумрачно нависали над доброй половиной избы. А сколько на них годами не тронутого и уже никому не нужного барахла! Сколько всего лишнего в избе!

— Нужна генеральная уборка, — сказал Алеша. — Надо все лишнее вымести, выбелить и покрасить.

— А потом поедем в город, купим новую мебель, — продолжил Вова, подсев к Алеше и толкнув его плечом. — Вон уже во все дома проводят электричество, купим радиолу!

— И к нам будут ходить гости — наши гости! — поддержала сыновей Нюра. — И в нашей избе будут праздники. А мы с тобой, Вова, еще будем учить уроки вместе. Что ты — то и я. Вместе с Алешей и Зоей не догадалась это сделать, теперь уж мне не догнать их. Я ведь только шесть классов окончила, а ты нынче как раз в седьмой пошел. Вот и начнем вместе. Глядишь, и я десятилетку пройду. Будешь меня учить, а, Владимир Степанович?

Сын с деланной хмуростью нагнул голову:

— Учись, жалко, что ли, мне. Мне же лучше…

— Это почему же?

Сын покосился на Алешу и вдруг, как это делал когда-то его отец, весь засветился в хитрющей улыбке:

— За двойки вместе отвечать будем!

1

Окно было распахнуто, и в нем стояла игра двух встречных потоков — духа пирогов наружу и весенней свежести с улицы.

Пристроившись широким боком к окну, Варвара Малова гладила кота и жевала пригоревший пирожок. Есть ей совсем неохота, но и брак свой девать некуда. На стол положить — засмеют свои же, свиньям — слишком жирно будет.

Кот блаженно щурился, встречая хозяйкины ласки ленивыми толчками головы, и, честное слово, плевал на этих самых воробьев, которые, беснуясь в сети черемуховых веток, во все хулиганье горло просмеивали его.

Варвара встрепенулась и судорожно схватилась за створки окна, чтобы закрыть их, да поздно: Нюра, ее давняя подруга и нынешний ее укор, проходя под окнами, увидела расправу над неудавшимся пирожком и усмехнулась. Пришлось поздороваться с нею и тотчас же пожалеть об этом: Нюра остановилась под окном.

Остановилась, смахнула с плеча деревянную лопату, воткнула ее черенком в разжиженный снег, оперлась на широкую лопасть обеими руками и грудью, деловито осведомилась:

— Как поживаем?

— Да Нюра ты моя! Аннушка! Зашла бы, айда-ка, пирогов моих отведать! Пирогов я нынче настряпала, страсть! Айда-ка… Поди, есть еще время-то — зашла бы! — тараторила Варя Малова, а сама страх как боялась, что Нюра вдруг примет приглашение. Тараторила Варя и осторожно прислушивалась к своим словам: ладно ли говорит? Вроде бы не ошибается: так приглашают гостей, которых не хотят видеть у себя дома, а те сразу же угадывают это и столь же обходительно отказываются.

Но Нюра, как всегда, и не думала играть в прятки:

— Зашла бы, Варя, я к тебе, да к твоим пирогам особые разговоры нужны. А я их не умею вести.

Все вскипело в Варваре и тут же остыло…

Права, права Нюра, подружка давнишняя, у которой когда-то, по секрету будь сказано, пришлось отбить жениха. Нехорошо, нехорошо тогда получилось, да что теперь поделаешь! Права Нюра: какие теперь между ними разговоры?

— Уж и не знаю, чем я тебе не угодила, Нюрочка? — искусно заобижалась Варвара, а сама зорко сощурилась: а ну-ка, подними, подруженька, глаза — не зависть ли тебя гложет?

Нюра подняла глаза, не замутненные никакими недобрыми чувствами. Вот только усмехнулась не очень приятно для Варвары.

Так и не удалась Нюре семейная жизнь, так и не нашла она себе пару, ни мужа, ни сожителя маломальского. Все бережет себя, все бережет. А для кого? Ведь четвертый десяток доходит бабе! Нет, все-таки завидует Нюра своей давнишней подруге Варваре, жалеет, что упустила тогда жениха, Яшку Малова. Как не завидовать, как не жалеть: жених-то оказался вон каким хозяйственным мужиком — все в доме ломится от добра. Тьфу, тьфу, тьфу! Боязно сглазить, а то бы Варвара давно всем призналась, что она за Яковом Маловым живет, как у Христа за пазухой…

Варвара придирчиво оглядела Нюру с головы до ног. Стройна, стройна баба! Никто ни за что не даст Нюре ее лет. Одета будто бы во все то же, в чем принято ходить женщине на работу, — ватник с синим сатиновым верхом, черная юбка, резиновые сапожки, легкая шерстяная косынка скромной расцветки. Все как у других, но где-то что-то больше подтянуто, больше укорочено, строже подогнано — всего-то чуть-чуть изменений, а намного милее выглядит, намного привлекательней. И куда только смотрят мужики!

Варвара спохватилась: не она ли сама завидует Нюре?

— Уж и не знаю, чем я тебе не угодила, Нюра, — повторила она и тут же, с места не сходя, глазом не моргнув, переметнулась: — Чего это, не пойму, все доярки нынче с деревянными лопатами носятся? Ну ты-то уж ладно…

Нюра подняла голову. Сказала, что думала:

— Из-за вас, бездельниц, приходится работать лишнее: семенное зерно на складах перелопачивать.

— Что ты, Нюра, аль забыла: у меня же дети!

— Дети! — усмехнулась Нюра. — Они у тебя уже все в школу ходят. Скажи лучше: скотина мешает. Эх, Варя, Варя! Засиделась ты в бабах!

Кот рявкнул от вероломной оплеухи, Варвара заполнила собой окно, готовая выплеснуть наружу все, что набралось в душе, но Нюра вовремя подняла голову, и Варваре пришлось только шумно выпустить набранный для ругани воздух.

— Нюрочка ты моя! Как плохо ты обо мне думаешь! Тебе хорошо: выбрали депутатом — хочешь не хочешь, работай! А я-то как наперекор всему пойду?

Варвара вдруг заметила, что по улице идет еще одна доярка с деревянной лопатой, еще одна давняя подруга, и деловито подняла уроненный пригоревший пирожок. Принялась Варвара за вековечную бабью жвачку, при которой можно и жевать, и говорить что попало. Вот она и буркнула:

— Работы, конечно, полно…

Пироги. Вот они доходят, обмякают, промасливаются под покрывалом.

Скоро их можно есть.

Долго смотрела Варвара на пироги, сдернув с них скатерку, долго шпыняла их мизинчиком, и хоть сразу соображено было, что пироги почти готовы и надо звать мужика со двора, где он что-то сегодня без роздыху мастерит по хозяйству, но звать кого-то, видеть кого-то Варваре не хотелось. Ну прямо с души воротило…

Пирогов этих хватит на три дня, и поэтому сегодня все будут надсаживаться: свежие вкуснее. Потом Варваре придется подогревать каждый раз это добро. Между беготней к скотине и горячкой в самой избе. Придется подавать на стол, убирать со стола — с быстротой и сноровкой, какая доступна только белке в колесе.

Стол — скотина, стол — скотина…

Все со скотиной да со скотиной…

А когда же с людьми?!

2

Улица тихохонько опускалась в синие сумерки, в небе царила заря. Анна Ивановна шла прямо на нее и видела, как мутнеют лужи, подергиваясь морозным узором. Встречая Анну Ивановну, как бы отмечая ее неспешный путь, в домах то и дело зажигались огни. Она пригляделась и заметила, что и в небе с такой же последовательностью — одна за другой — загораются звезды. Смотреть в небо после недавнего полета Юрия Гагарина было особенно интересно, радостно и жутко одновременно.

Размягченно, неторопко шла Анна Ивановна, а все же недалеко от своего дома нагнала еще одну женскую тень. В двух шагах узнала: Фиса, молодая доярка, дочь Клавы Бажиной, а если еще точнее — девушка, с которой дружит Володя. Поравнявшись, Анна Ивановна приобняла ее за плечи.

— Маешься или мечтаешь?

Девушка встрепенулась и в несмелой ласке легонько толкнулась плечом.

— Здравствуй, тетя Нюра! Измаялась! Выходная я сегодня! И чего-чего только не переделала за день: и в город съездила, и дома все обревизовала, и в кино с сестренками сходила, — Фиса сокрушенно рассмеялась, — кое-как убила день! Еще вечер остается!

— К нам вот зайдем, вместе и убьем его. Мать-то что поделывает?

— Ой, худо у нее со спиной! Лежмя лежит на грелке.

— Да-а, это война из нее выходит…

Они зашагали в ногу, сильнее захрустела под их ногами подмерзающая корочка дороги.

— Беда с этими выходными среди недели! — продолжала жаловаться девушка. — Даже совестно как-то: все работают, а ты слоняешься остолопом и оглядываешься, не показывают ли на тебя пальцем — вон, мол, вертихвостка носится! Гульнуть бы, думаешь, с горя, да опять одна — не с кем!

— Как одна, как не с кем?! — в тон ей возмутилась Анна Ивановна. — Вот придем сейчас к нам и гульнем! У меня всегда бутылочка «Спотыкача» найдется.

Девушка повисла на ее руках, скрученная безудержным смехом.

— О-ой! Спо-ты-кач! — приговаривала она, не в силах прийти в себя. — О-ой, тетя Ню-у-ура!

— Что, не веришь? Вот, ей-богу же, придем, и я тебе выставлю бутылку «Спотыкача». Было раньше, до войны, такое вино. Нынешняя молодежь и слыхом не слыхивала о нем.

— Да верю, верю, тетя Нюра! — вскрикнула девушка перед тем, как склониться в новом поклоне-хохоте. — Мне просто так смешно.

— Этот обычай у меня с давних пор тянется, — сказала Анна Ивановна, когда спокойствие вернулось к ним обеим. — Вовкиного отца как-то хотела зазвать в гости. Купила пол-литра водки, бутылочку вина. Да он на это — никакого внимания. Уже в войну водку выставила одним нечаянным гостям, а вино-то оказалось вовсе и не вином — наливкой, «Спотыкачом». Его я принесла на одну, тоже нечаянную, свадьбу, уже после войны. Там и узнала, что это такое. Выпускали до войны такую наливку. В первые послевоенные годы еще попадалась. Вот я и… И знаешь, Фиса, сама не пойму, что к чему, но это намертво: приди ты ко мне в любой час дня или ночи, спроси: где твой «Спотыкач»? — я с закрытыми глазами достану его и выставлю на стол.

Они стояли у ворот, смотрели друг на дружку.

— Пойдем, — сказала Анна Ивановна, наваливаясь плечом на калитку.

— А вдруг он скажет: зачем пришла?

— Он не скажет так.

И обе посмотрели на слабо освещенное окно придела — горела настольная лампа.

— Скажи, Фиса, а он тебе стихов не читает?

— Читает. Только я — как сказать-то? — не понимаю, что ли, их… Вот песни — другое дело: я сразу скажу, хорошая песня или никудышная. Тут и слова, и мелодия. Сразу отзовешься. А к стихам как бы самой надо подбирать мелодию.

— Может, так оно и должно быть?

— Может. Но я теряюсь, когда слушаю стихи.

— И понимать стихи надо так же научиться, как петь песни…

— Многому надо учиться, тетя Нюра! Прямо голова кругом идет.

— Пойдем! — решительно сказала Анна Ивановна и подхватила девушку под руку.

Сын спал, шельмец! Сидел на диване, писал и — уснул. Уснул, а потом уж кое-как свернулся, нашел маломальский покой голове. Он сегодня ездил по комсомольским делам в Потаповку, на центральную усадьбу совхоза. Обратно, видать, шел пешком, умаялся.

Листок и книга, которая служила подложкой, сползли на пол. Анна Ивановна подняла их. На листке с трудом, сквозь множество поправок, разобрала:

Анна Ивановна усмехнулась. Стихи сына, как всегда, и тронули, и насторожили ее. Насторожили своей «взрослостью». Ведь ничего такого еще не пережито им, сыном. Был он сегодня в другом селе, увидел, услышал там что-то новое — и вот тебе, пожалуйста, осенен человек!

Недавно они по этому поводу даже поругались. «Как ты смеешь писать о том, чего не испытал, не пережил сам!» — упрекнула мать сына. А он вспылил: «Смерть не люблю тех, кто судит только с высоты своей колокольни! Мир полон звуков, воплей, если хочешь, и я не имею права быть глухим!» Вот так у него…

Анна Ивановна вышла в избу и включила верхний свет.

— Включай приемник! — подтолкнула Фису, направляясь к умывальнику.

— Тут тебе письмо, тетя Нюра! — услышала она тихий шепот. Фиса указывала на синенький конверт, прислоненный к клавишам радиолы.

Почерк незнакомый. Мужской. Буквы прямоугольного начертания, почти печатные.

Письмо было из одной фразы, без обращения, без подписи:

Анна Ивановна оцепенела.

— Что-то случилось, тетя Нюра?

Анна Ивановна опомнилась и поняла, что она все это время смотрела на девушку дикими глазами, но не видела ее.

— Ничего, милая, ничего…

Подняла руку, посмотрела на часы, словно сверяя, оглянулась на будильник, но только спустя долгое время вспомнила, что она так и не разобралась, сколько же все-таки показывают стрелки. Посмотрела еще раз. Девять часов с какими-то немногими минутами… Кинулась к умывальнику. Бросилась к шифоньеру. К вешалке. У порога опомнилась.

— Вы тут ужинайте, — сказала она вконец перепуганной девушке и заставила себя улыбнуться. — Ты ничего не думай, Фиса! Случай-то скорей всего радостный. Я пошла в Потаповку, может, успею…

3

На воле ее сразу же затрясло, заколотило так, что она, выйдя за калитку, вынуждена была прислониться к столбу.

Прямо перед нею висел в небе тонкий, может, только что народившийся серпик луны. Он был похож на чей-то лукаво прищуренный глаз. Забавляясь в понравившейся им игре, дружно перемигивались звезды — все, от мала до велика.

С чьей-то крыши в левой стороне улицы сорвалась сосулька и одним коротким звоном спела свою прощальную песню…

Анна Ивановна откачнулась от столба и пошла. Из лужиц уже ушла вода, и их корочки хрустели под ногами яичной скорлупой. Улица была пустынна и тиха в этот час, и лишь ломаный строй светящихся окон пунктиром обозначал ее затухающую протяженность.

Под чьими-то воротами встретилась женщина в валенках, бесшумно пробирающаяся по тропке. Всмотрелась, обрадовалась:

— Ой, да Нюра ведь это! Я и не узнала! Быть тебе богатой, Нюрочка милая!

А сама Нюра, Анна Ивановна, так и не опознала, кто это предсказал ей столь славную судьбу. Она в этот миг не узнавала самое себя. Она спешила в Потаповку, за пять верст, на ночь глядя, и не верила, что уже пошла, что уже спешит.

Путь был темен, ухабист, с лужами-ловушками.

Ну и что же? Пусть взрываются лужи! Счастлив тот, кому есть куда спешить. Даже в такую даль и на ночь глядя…

Между Потаповкой и Ольховкой, то ли соединяя их, то ли разъединяя, вклинилась деревушка Мошкара. Вклинилась, конечно, не то слово — оно сильно устарело за последние год-два. Деревушка разорилась. Народ отсюда не то чтобы разбежался — просто переселился в Потаповку, или, как теперь все твердят, на центральную усадьбу. Переселился поближе к свету, веселью, магазинам и прочим современным удобствам. В деревушке осталось всего-то домов на этой стороне с десяток да за речкой три-четыре. Не будь здесь исстари свинофермы, не удержались бы на месте и эти последние жители.

В середине деревушки, на крутом взгорье, стоит лавка. Над ее крылечком горит яркая электрическая лампочка, но дверь перечерчена крест-накрест двумя толстыми широкими накладками. Темнеют огромные замки.

Анна Ивановна постояла перед лавкой в растерянности и раздумье. Теперь, когда она уже одолела половину пути, ей приходилось смотреть на вещи трезвее. Она шла на день рождения и — с пустыми руками. Сдурела совсем…

В этой лавке торгуют и продуктами, и промтоварами. И совсем не беда, что она закрыта. Продавщица Галя давно уже и сама привыкла, и людей приучила к такому: «Сижу в лавке только час-полтора, пока хлеб не распродам, потом уж торчать мне тут нечего, а если вдруг понадобится кому что — ищите меня дома, рядом живу». И правда, идет на твой зов в любой час дня и ночи.

Придет она и сейчас, да вот горе: второпях Анна Ивановна не подумала о деньгах и отправилась в путь без копейки. Ой, да была не была!..

— Ну дак че! — сказала Галя, выслушав длинные оправдания покупательницы. — Отдашь ведь, поди. У меня, сказать-то, вся Мошкара и половина Потаповки и Ольховки под карандашом. Умру скоропостижно — мужик по миру пойдет!

Это была молоденькая ядреная бабенка с лисьими глазками и скулами. С лица ее, жарко румяного, казалось, никогда не сходила хитрющая, плутовская усмешка, и даже самым обыденным ее словам верилось с трудом. Ни вещички не продаст, ни копейки не заработает, но зато никого не выпустит из лавки, не развеселив. Ее знали во всей округе, любили, и каждый считал своим долгом зайти в лавку хоть показаться, если доводилось добираться из села в село не трактом, а как принято было говорить, Мошкарой.

— Вот, Нюра, выбирай, — сказала Галя певуче и разложила на прилавке целлофановые пакетики, перевязанные широкой бледно-розовой лентой. Подарочные наборы, составленные из женского белья, дешевеньких духов и искусственных, бог знает из чего сделанных, ландышей, ромашек, ну и — всякая другая дребедень.

— Мне, Галя, для мужчины надо…

— А вот провалиться мне на месте, для мужчины мы с тобой ничего-то и не найдем! — Продавщица обшарила полки быстрым взглядом. — На день Красной Армии привозили мужские подарки — в драку расхватали. А вот женские — и Восьмое марта прошло, и Первое мая вот скоро нагрянет — все не могут разобрать. То ли наш брат еще не привык к доброму белью, то ли мужики наши как были, так и остались скупердяями, поди разберись…

— А это что там у тебя, Галя?

— Это где-ка?

— Да вон из-за зеркала что-то черненькое выглядывает…

— А-а-а! — И продавщица залилась веселой дробью — Ой, ум-мора это! На-ка, погляди! Я уж прячу его: покупать никто не покупает, а поглазеть да посмеяться каждому дай! Я уж и не помню, как он называется… Тихий Дон, ли че ли.

— Дон-Кихот, наверно.

— Во-во! Тонкий ход! Ишь, какой тонкущий да длиннущий! Дылда, одним словом. Нацелился будто на что-то.

— Дон Ки-хот, — раздельно и четко повторила Анна Ивановна, с интересом разглядывая и ощупывая тонкое чугунное литье, настольную статуэтку.

В лавку с шумом ворвался молодой мужик, улыбчивый, горячий, в ватнике, надетом прямо на исподнюю рубашку и не застегнутом ни на одну пуговицу. Он высыпал на прилавок полную горсть мелочи и, продолжая улыбаться, небрежно попросил:

— Дай-ка, Галя, хвастливых капель. Выдохся.

Галя молча подала ему пол-литра водки, прилегла на прилавок считать мелочь. Мужик взял бутылку, как берут гранату, и пошел к дверям. У порога его остановил вкрадчивый голос продавщицы:

— Миш, а Миш…

— Чего?

— И что ты все зубы скалишь?

— Чтоб не почернели.

И был таков. Галя неловко хохотнула, открыла ящик и смахнула туда деньги, не сосчитав их до конца.

— Золото мужик. Да вот взял бабу не по своим зубам. Пьет маленько шибко…

Анна Ивановна внимательно посмотрела на нее. Галя принялась торопливо собирать в стопку целлофановые пакетики.

— Вот незадача-то! Была бы у тебя именинница, тебе бы в самый раз было: выбрать-то есть из чего.

— Я вот его возьму, — сказала Анна Ивановна, подкидывая на руках увесистого рыцаря, с головы до ног закованного в латы, с копьем в руке.

Галя кинула на нее острый взгляд, словно хотела, да постеснялась спросить: «Да ты в уме ли, Нюра?» И улыбнуться запретила себе, только шевельнула плечами:

— Ладно нето.

Пошарила под прилавком, нашла жесткую шумливую бумагу, отдающую душистым мылом, и бесцеремонно, но ловко и аккуратно завернула в нее Дон-Кихота Ламанчского.

4

После курсов Иван Михайлович не вернулся в Ольховку: к тому времени колхозы укрупнили и правление перевели в Потаповку. Года два Иван Михайлович председательствовал в укрупненном колхозе, а когда колхоз преобразовали в совхоз, снова перешел на партийную работу. Звали, тянули его в район, он же упорно держался своего совхоза.

А живет он — вот здесь. Вот в этом доме…

На занавеске среднего окна — мужская тень, над нею вьется табачный дымок. Иван Михайлович теперь не курит. Значит, это его гости за столом восседают.

В сенках горел свет — заходи смело, запоздалый гость! Горел свет и в кухонке. Здесь пахло праздничной снедью, пивом. Из избы доносился слитный неразборчивый говор нескольких мужских голосов. Уж не одни ли холостяки собрались здесь?

Не успела Анна Ивановна поверить в то, что она уже добралась до цели, — к ней вышел чуткий хозяин.

Вздрогнул, увидев ее… Нет, не то слово.

Оцепенел… Нет, и не это.

Он просто ушел туда, в прошлое, нашел там ее, свою Анну, и мигом вернулся обратно, подошел близко-близко, взял ее за локти, тихо сказал?

— Ах, какая ты молодец! Какая молодчина!

На нем был темно-вишневый джемпер, из-под которого синим пламенем вырывался вольготно распахнутый ворот рубашки. Свежее, румяное лицо. Волосы подстрижены ежиком. И казался он сейчас моложе своих лет.

— Какая ты умница! — сказал он еще тише.

Обняться им не дали. На кухонку выкатился один из вездесущего племени любопытных малых и застрекотал?

— Э! э! э! Что тут делается Что тут делается!

Иван Михайлович открыл ему свою гостью, становясь рядом с нею и обнимая ее за талию.

— Моя крестница, — сказал он голосом, каким говорят, пожалуй, только представляя отцу-матери свою невесту.

— А не слишком ли великовозрастная на вид она для этого? — хорохорился любопытный малый.

— Дурень! — не убавляя ласки в голосе, сказал Иван Михайлович. — Не церковное же таинство имеется в виду — нечто большее!

Хорошо прошел тот вечер, весело.

Сидя за шумным столом, слушая добрые шутки гостей, смеясь от души, сама отвечая, Анна Ивановна постоянно встречала внимательный улыбчивый взгляд Ивана Михайловича, взгляд, который не пугал, а радовал, счастливо тревожил, взгляд очень близкого человека. И весь вечер, как только удавалось им сойтись, затевался разговор, длинный, неторопкий, понятный только двоим…

— А ты все не стареешь, Анна.

— А кому это нужно!

— Ты все молодеешь.

— Это — вся моя забота!

— И все шутишь.

— А кто меня п р а з д н и ч н о й окрестил?

Очень красила его эта рубашка синего пламени. Строгий, аккуратный ежик, седина на висках, суровый выступ подбородка. По всему видно: знает человек, почем фунт лиха, кое-что пережить ему довелось, знает, как ему жить дальше и навсегда. И все же есть в нем еще и что-то такое, от прошлого, что ли: стеснительность во всем, что касается себя и Анны Ивановны.

— Скажи, Анна: женское одиночество — это тяжело?

— А мужское?

— Может, я не был одинок?

— А я обязательно была?

В карих его глазах — смех, лукавое «ну-ну!». Он так и сказал:

— Ну-ну! Я ведь знаю.

— Никто не знает, я сама не знаю, что было со мной, когда я наконец получила этот знак… Коротенькое-коротенькое, самое короткое в мире письмо.

Иван Михайлович настороженно взглянул на нее, а она не сдержалась — улыбнулась, призналась:

— А я, может, давно ждала этого твоего письмишка!

— Какого?

— Какого! Этого, коротенького! «Если помнишь, приди и поздравь меня с днем рождения!»

Брови его вскинулись, губы выпятились в самом чистосердечном недоумении. Видно было: человек знать ничего не знает ни о каком таком письмишке…

Анна Ивановна, холодея, стукнула себе по лбу:

— Дура! А я-то думала, он меня зовет!

— Но ведь и я думал: ты сама догадалась прийти…

— Молчи! У-у-у, мальчишка! У-у-у, подлец! Ну, погоди! — выкрикнула она и закрыла лицо ладонями, замотала головой.

Он мягко отвел ее руки.

— Анна… Почему — мальчишка? Почему — подлец?

— Не о тебе речь.

— Совсем ничего не понимаю…

— Сын! Сын, значит, это подстроил мне. Даже о штемпелях позаботился, стервец! Он был сегодня здесь, в Потаповке, и, видать, подслушал твои речи…

— Сын… Он что, все знает?

— Мои дети все всё знают.

— Всё-всё?

— Всё из моей жизни.

— И ты считаешь, это правильно?

— Что — правильно?

— Ну, чтоб дети знали всё о нас?

— Да.

— Всё-всё?

— Всё-всё. Все надо поверять детям. Только при этом надо, чтобы у нас хватило терпения дождаться, пока они поймут нас до конца, сполна. Без этого нечего и связываться с детьми!

— И тебе хватило терпения?

— Нет. Не всегда. Но я его занимала. У кого только могла, где только могла. Набиралась… Даже у тебя… Нет, не так… И у тебя!

— Хорошо, — склонил он голову в глубоком кивке и улыбнулся. — Тогда это «мое» письмо, ну, коротенькое которое, сделано чистыми руками, Анна… Не казнись и не ругай никого!

1

В углу на жердинке висели веники. По ним легкими порывами прохаживался вороватый ветерок, и они, потревоженные, но не разбуженные, все пытались припомнить сквозь сон что-то из минувшего лета — тихо-тихо шелестели…

Была суббота, и Анна Ивановна собиралась затопить баню.

Для нее это всегда было праздничным событием. Сердце еще с утра начинало колотиться, а успокаивалось только поздно вечером за самоваром. И надо было весь день бегать бегом. Бегом на работу, бегом на работе, бегом с работы. Прибежишь, кусок хлеба в руки — и пошла опять беготня. Упаришься, пока натаскаешь воды в баню. Но едва переведешь дух, дожидаясь, когда загудит в каменке огонь, как снова захватит тебя спешка. И столько мелочей вдруг обнаружится, и все перебери их руками, и всему этому так неуемно радо сердце!

Зато какой покой, какая благость разливается по телу вечером под патриархальную песню старца-самовара, кавалера множества медалей. Давно потерявший весь свой никелевый блеск, он по субботам тоже получал крепкую баню, прежде чем утвердиться на столе, а утвердившись и во все щеки сияя парадной медью, один заменял целый оркестр…

До сих пор всегда так было для Анны Ивановны. Сегодня же ей грустилось отчего-то, все-то она делала вяло, как бы в забытьи, сама того не замечая.

Черная пустота бани еще не наполнилась дымом. Он лениво поднимался к потолку, набухал там слоеным синим облаком. Анна Ивановна присела на пороге бани и уткнулась лицом в колени.

«Куда спешить? Да и стоит ли? Ведь все успеется и без беготни», — подумалось ей.

Покойно, беспечально шелестят сухие листья, покойно и беспечально вспоминается то, что было недавно…

Недавно скончался дед Степан.

Перед смертью положил руку на сердце и сказал:

— Прости меня, Маша, прости меня, Нюра, простите все… Я утаил от вас… — И подал родным конверт, устало-устало вздохнул: — Чудо хотел сотворить… Знать-то, чудотворец из меня не вышел, ядрена гуща…

Дед Степан в жизни не умел шутить. Может, не хотел. И потому все его шутки, коль уж дело доходило до этого, звучали грустно, печально. Вот и теперь, после его «ядреной гущи», все родные зажали лица ладонями и затряслись в беззвучных рыданиях.

— Не надо, чего уж вы, — упрекнул их дед Степан. — Я свое прожил. Завидовать мне кому-то не в чем. И жалеть меня не за что. Жизнь — она…

Замолчал. Долго бы еще ждали его слов родные, если бы к постели не подошла невестка деда Степана, Нюрина свекровь, поправить сползающее одеяло. Ахнула:

— Батюшки! А он уже не дышит!

В конверте, оставленном дедом, была похоронная. В ней указывалось, когда и где пал смертью храбрых молодой солдат Степан Филиппович Желтышев, где он похоронен. Штемпеля на конверте напоминали, что дед Степан получил эту весть еще в апреле 1942 года…

Но это не все.

Как-то вскоре после похорон деда Нюра проснулась среди ночи и услышала вздохи сына.

— Ты чего не спишь?

Сын притих было, да вдруг с шумом сел на кровати и вздохнул не таясь:

— Не могу понять все-таки… Так это не похоже на дедушку… Чего он хотел этим добиться — оживить мертвого? Как ни прикидывай, выходит, что он… обманул!

Анна Ивановна подождала, пока наладится захлестнувшееся дыхание, а потом сказала, как бы даже позевывая:

— Никто тебя не обманул. Спи знай.

— Да не меня, мама, не меня он обманул! — с сердцем выговорил сын. — Он ведь тебя обманул!

Ни слова не сумела сказать мать — затрясло ее, и она потуже натянула на себя одеяло.

— Ведь совсем по-другому могла бы сложиться твоя жизнь, мама, если бы… Верность верностью, но ведь… Я же понимаю все, не маленький…

— Ну и не большой еще! — оборвала его мать, отбросила одеяло, потянулась за халатом. — Что ты понимаешь, мальчишка! Что ты понимаешь? Обманули его, глянь-ко ты!

Зажгла свет, порывшись в сундуке, принесла и кинула на колени сыну старый, еще довоенного издания учебник географии для шестого класса.

— Там, внутри, лежит. Читай…

Сын перешел к столу, к свету. Мать издали следила за ним, за быстрыми движениями его головы слева направо и, оставаясь на месте, заодно с сыном читала письмо, которое знала наизусть…

Сын прочитал письмо дважды, потом сложил его, как оно лежало до сих пор — треугольником. Покрутил головой, разбирая даты на штемпелях, ничего не сказал.

И это письмо пришло в село еще в войну — 21 мая 1942 года, на месяц позже похоронки.

На этом бы и завершиться столь длинной истории, но тут сын как-то странно взглянул на мать и кинулся к тумбочке со своими бумагами — к своему тайнику.

Быстро нашел и подал матери большой конверт.

И конверт, и жесткий хрустящий листочек в нем были с Гербом Союза и титулом Министерства Вооруженных Сил в заголовке.

Запрос был сделан и удовлетворен ответом всего лишь полтора года назад. И вернее ответа уже неоткуда было ждать…

— Ну а ты-то, ты-то почему молчал, сынок? Кого хотел обмануть своим молчанием?

Сын тихо складывал бумагу.

С той войны многие не вернулись. Не вернулся и Степан, растворился каплей в великом народном горе. Будто ушел однажды по росе, а она высохла. Выпадают обильно новые росы, но нет и не будет на них обратного следа…

И вот теперь, через двадцать без малого лет после той медовой недели, ждет призыва в армию другой парень — сын погибшего солдата. Плоть от плоти, дыхание от дыхания Степанова. Отец и сын — две родные частицы, так и не увидевшие друг друга в глаза.

Если не будет новой войны, этот солдат вернется домой в срок.

2

— Мам! Ты здесь, оказывается!

От неожиданности Анна Ивановна чуть не свалилась с порога, хорошо, спина упиралась в косяк. Не оборачиваясь к сыну, чтобы он не увидел ее лица, она сбивчиво забормотала:

— Да вот дрова что-то… А ты чего так рано?

— Суббота же сегодня, мам! Короткий день! — счастливо гудел голос сына.

— Это когда же у крестьянина был короткий день? — все так же смятенно, но уже чему-то радуясь, спросила мать.

Сын ответил просто:

— Так ведь теперь, мам, механизация. Свиней с помощью машин откармливаем. Только на кнопки нажимай — конвейер!

— Так оно, сынок, так…

Как пустили нынче механизированную кормокухню, сократили почти весь старый штат свинарей. Туда пришла молодежь. Она запросто управляет механизмами. Вот взять хотя бы Володю: он ведь прямо из-за школьной парты, окончив десятилетку, пересел за руль трактора. Правда, тот трактор иначе как тракторишком не назовешь: всего двадцать лошадиных сил в нем, но на ферме, собственно, для ее внутренних нужд другого и не надо.

— Ты, мама, не ругайся, — сказал сын, присаживаясь в ногах матери прямо на полу бани. — Хлеба я две буханки взял. Сказали, хлебовоз наш забастовал и завтра не поедет на пекарню. Подай ему выходной в воскресенье!

— Так это же его надо ругать, а не тебя.

— А его за что? Он прав!

Сын раскрыл сумку и достал пахучую хрусткую буханку белого хлеба, стрельнул в мать разбойничьим взглядом:

— Давай, мам, пожуем маленько?!

Ах, как вкусно отвинтил он от буханки румяную горбушку и будто само счастье поднес матери — так скромно, так славно улыбнулся при этом! Вооружившись и сам солидным кусищем, повременил поднести его ко рту, увидев заплаканные глаза матери:

— Мам, ты что?

— Вот и ты уходишь от меня, сынок…

— Ах, какая ты, мама! — сказал Володя, беря ее руку в свою и крепко сжимая. — Никто никуда не уходит. Отслужу и приду. Алеша вон уже заканчивает свой срок, вот-вот придет. Да и Зоя выучится и приедет, куда она денется!

— Я не о том, сынок… От радости тоже плачут…

Когда она вновь подняла на него глаза, сын хитро сощурился:

— Хотел вечером, за столом… Да ладно уж!

Достал из сумки аккуратненькую, яркую, с золотым тиснением на крышке коробочку. Это были крохотные часики с корпусом под вид золота, с таким же браслетом из двух половинок-скобок. Они плотно сомкнулись на руке матери.

— Это тебе от всех нас — от Алеши, Зои и меня… С днем рождения тебя, дорогая наша мама! Живи еще столько!

— Ой, куда мне до такой старости! — еле выговорила Анна Ивановна отяжелевшими в счастливой улыбке губами.

— А ты не старей! Для того мы тебе и часы дарим. Счастливые, говорят, часов не наблюдают, но… имеют их! И пусть они начнут отсчитывать с этой минуты новую твою сороковку!

— Куда мне теперь девать свои старые? — растерянно спросила мать и провела ладонью по пылающим щекам.

— А эти в семейный музей — нам на память! — сказал сын, ловко и быстро снял с материнской руки старые часы, подкинув, зажал их в ладони. — Мы ведь знаем, как верно они тебе служили и сколь много ты успела сделать, глядя на них.

— Да, они послужили мне… Погоди, сколько же? Ой-ой! Всего десять лет! Всего десять — из моих сорока!.. Ну, спасибо вам, милые вы мои!

— Да ладно, чего там… — Володя посуровел, а потом до слез смутился, когда мать притянула его к себе и поцеловала. Отвернулся, глядя через предбанник на улицу.

А там шел первый снег. Шел густо, ровно, беспрерывно, плыл и плыл, рождая в душе тихую печаль, какую испытываем мы, обнаруживая первый седой волос на висках…

Володя порывисто подался к матери и с нетерпеливым напором в голосе выговорил:

— Чуть не забыл! У меня же есть для тебя, мама, и личный подарок — стихи! Свежие. Горячие. Про первый снег.

Настраиваясь, сузил глаза и уставился на огонь в каменке.

Анна Ивановна рассмеялась. Сдерживая улыбку, Володя продолжал с напором:

— А? — с ходу спросил Володя и прикусил губу, впился в глаза матери острым напряженным взглядом, словно он в награду за свои стихи ничего, кроме хулы, не ожидал.

— Хорошо, — одобрила Анна Ивановна.

И они надолго замолчали, уставясь в работу огня. Пока их не заставил вздрогнуть звонкий девичий голос за спиной:

— Здравствуйте, пещерные люди!

В дверях предбанника стояла Фиса.

Она была чудо как хороша. Волосы темно-русые, искусно уложенные, короткой стрижки. Платье, шерстяное, алое, сшито для нее одной на свете… А эти ее глаза необычайного какого-то разреза. Как они смотрели на Володю!

Легкое осеннее пальтишко только накинуто на плечи. Видно, что она спешила сколь могла, торкнулась в закрытые ворота и прибежала сюда, на дымок бани…

«Милая моя, хорошая моя!» — сказал когда-то Степан, прощаясь с Нюрой, и велел ждать его, очень ждать…

Нюра и ждала — вопреки всему, ждала весь свой бабий век.

А сейчас этот век начинается для другой — для Фисы.

Для Нюры была война, опустевшее село, работа от зари до зари, да еще и ночью. Бывало, едва найдешь силы распрямить заклинившую спину, чтобы пожевать что-то, замешанное наполовину на траве, и уткнуться в постель в мертвом сне. Все было, все. Не было тыла, как пишут сейчас в книгах, а был сплошной фронт. И все это выдержали.

«Выдержала бы такое Фиса? — невольно спросилось у Анны Ивановны и тут же ответилось: — Выдержала бы. Ведь тоже любит».

Она будет ждать своего солдата долго и преданно.

Если не будет войны, этот солдат вернется домой в срок.

Пусть, пусть солдаты возвращаются домой в свои срок: им еще любить!.. Пусть все будет так, чтобы от чистого сердца можно было сказать: не зря прожит материнский век, б а б и й в е к.

1966 г.