Молчание Сабрины 2

Глава 5. Приправы. По вкусу.

Наступило утро. Приятное… слишком приятное для Габена утро. Было свежо, но не настолько, чтобы ежиться от холода, вовсе не душно и даже – что удивительно – слегка солнечно.

Талли открыл глаза и улыбнулся. Он чувствовал себя просто превосходно. Он выспался. Дурные сны его не тревожили, будто разбежались по своим шкатулкам и всю ночь в страхе в них прятались. У него ничего не болело, он ничего не отлежал и даже не успел протрезветь. Просто чудеса!

Откинув лоскутное одеяло, Талли стащил ходульные ноги на пол, потянулся, похрустывая всеми возможными косточками. Казалось, даже один позвонок – этот мерзкий застарелый дезертир – вернулся на место. Приятное тепло растеклось по телу. В голове не было ни одной нехорошей мысли, словно, кругом все не тонуло в обычной для хозяина балагана безнадежности и беспросветности! И то верно, ведь как беспросветность может сочетаться с этим чудным солнечным зайчиком, прыгающим по столу и коврику. О! Он снова на столе!

Утро было похоже на старого доброго приятеля, почтенного джентльмена со свежей газетой подмышкой и с запахом горячего шоколада из чашки.

Талли Брекенбок вскочил на ноги и принялся вытанцовывать на своих ходулях по фургону. Внутри был необычный порядок: все подметено и вычищено, никакого чернильного пятна в углу и никаких разломанных часов… Он давно не был в таком чудесном расположении духа. Что и говорить – он и вовсе полагал, что с ним подобное больше не случится. Все эти людишки, которые постоянно выводят его из себя, все эти напасти, которые просто берут и сменяют друг друга, как часовые у тюрьмы в квартале Хайд. Все эти козни кукольников Гудвинов, Смоукимиррорбримов и чужаков из… Нет! Хватит о них думать! Только не сейчас! Они не должны омрачить это чудесное утро.

Талли кружил по фургону. Ходулины выстукивали: топ-топ-татоп. Откуда-то из-за окна звучала приятная музыка – вальс, или нет – неважно! – просто красивый набор звуков, негромкий, как дуновение ветерка.

И тут Талли заметил, что стол уже накрыт. Кто-то сделал оладьи – и как же они пахли! Подумать только! Ууу! Рядом стояла чашка кофе, а молочник блестел полированным боком. Три яйца всмятку замерли на своих подставочках и кто-то даже приготовил парочку кружевных салфеток.

Талли сунул нос в чашку, едва не вымочив его в кофе.

– А-ах! – Он шумно втянул ноздрями этот дивный аромат пряного черного напитка. И корица тут же! Как чудесно!

Поспешно опустившись на стул, Талли повязал салфеточку и взял крошечную блестящую ложечку.

– Какая приятная кроха, – похвалил он ложечку и пару раз стукнул по острому концу ближайшего яйца. Даже скорлупа сегодня отшелушивалась как надо.

Талли храбро попробовал яйцо. И оно оказалось…

– Просто великолепным! – радостно воскликнул он и взялся за молочник.

В кофе отправился кубик сахара. Ах, как же все это чудесно!

Рядом лежала газета. Газета была еще теплой, она пахла краской, будто ее отпечатали каких-то десять минут назад. «Утренний Льотомн».

Надев на нос пенсне, Талли взял газету и впился взглядом в передовицу.

– Что у нас там сегодня пишут? Хм… Как приятно…

«НИКАКИХ НОВОСТЕЙ

Уважаемые читатели, мы рады сообщить, что сегодня в нашем славном Льотомне не произошло ничего интересного и животрепещущего, все хорошо и спокойно, все идет своим чередом. Поэтому мы рекомендуем вам сразу же открыть рубрику “Роман-с-продолжением” и оценить новую главу истории “Взгляд в подзорную трубу”, повествующую о странствиях мистера Суона, дирижабля “Агата” и о подвигах его храброго экипажа. В этой главе вас ждут схватки с огромными акулами, неприятности с гремлинами и, разумеется, внезапное романтическое происшествие, связанное с… А с кем связанное – читайте и узнаете!»

Торопясь узнать, Талли нашел указанную страницу. Ему было до колики интересно, что же там новенького в этом романе…

История мгновенно поглотила его. Шуршали страницы, кофе отсербывалось, ложечка раз за разом ныряла в яичную скорлупу, а оладьи кусочек за кусочком отправлялись в рот. Талли с замиранием сердца следил за тем, как храбрый мистер Суон отвоевывает у гигантской акулы обручальное кольцо, которое он приготовил для своей невесты, ждущей его дома, и которое подлая акула коварно украла. В шутку негодовал, наблюдая за тем, как нелепый и доверчивый помощник мистера Суона снова попал в переделку – на этот раз с гремлинами. И все же в итоге тот хитроумно выманил у их вожака сведения о тайном гремлинском проходе, ведущем в подземный город, полный сокровищ.

Талли просто не мог оторваться от чтения, но все же что-то пыталось его отвлечь, какая-то назойливая мысль. Даже не мысль – много меньше… оттенок мысли не давал покоя. «Агата»… Дирижабль «Агата»… Тесный трюм дирижабля «Агата», бледная покачивающаяся лампа и жуткий мистер Фоггин, сидящий на ящике. Мистер Фоггин с плетью в руке и злобной усмешкой на лице. Дюжина связанных детей сидит на полу, и среди них десятилетний мальчишка по имени Талли. Дирижабль «Агата» заходит на посадку возле ветхого особняка-приюта мадам Гроттеморт…

Заныла шея. Она словно бы затекла.

Талли оторвал взгляд от газеты. Проклятье! Все ведь было так чудесно. Шея ныла, как приютская сирота, выпрашивающая краюху хлеба.

В голове вдруг появился голос. Тоненький пищащий мальчишеский голос: «Я… мне страшно, сэр… я не хочу… что со мной?»

Губы Талли шевельнулись, отвечая ему:

– Все хорошо… все будет хорошо…

Голос в голове продолжил: «Помогите мне! Сэр! Помогите! Мне так больно! Эти часы…»

– Я помогу… помогу… ты ни в чем не виноват. Мне так жаль… Проклятая Осень, мне так жаль…

«Нет! Что вы…»

Талли дернулся и стукнул себя по голове, изгоняя оттуда голос. Черная слеза потекла по щеке…

И тут вдруг начал стучать колокол. Отвратительный, неприятно знакомый колокол. И вся его неприятность заключалась в том, что он будто бы намекал на то, что утро не такое уж и хорошее, на то, что все не так уж и радужно, он напоминал, что это не Льотомн, а Габен, а здесь всегда все «не так», а еще он вызывал зубную боль и… будил.

Брекенбок потянулся и приоткрыл глаза. Он проснулся.

Кухонный колокол мадам Бджи стучал. Скоро завтрак…

– Ну, разумеется, – проворчал Брекенбок. – Как иначе…

Наступило утро. Неприятное… Вполне обычное габенское утро. Сырость лезла в щели фургончика, было настолько душно, что казалось, будто известный душегуб Джером Шейный Платок сбежал из тюрьмы и взялся за хозяина балагана как следует, да и на солнце с его зайчиками не было никакого намека – и то верно: откуда ему взяться осенью в Габене?

Шея предательски затекла, как пролитый сироп от кашля в щель. Вот такое странное, но с тем липкое ощущение. Конечно! А как иначе. Чтобы ничего не болело, не ныло и не тянуло? Это было бы не старое знакомое брекенбоковское тело. Проклятое утро! Как же тяжело просыпаться! Разлипать глаза, отрывать голову от подушки, вылезать из-под одеяла. Но дольше валяться нельзя – шея начала ныть сильнее, да и в голове появился знакомый зуд.

Брекенбок не выспался. А еще он глубоко разочаровался. Еще бы – после таких-то снов! В голове клубились одни нехорошие мысли. Кругом все было определенно так же бессмысленно, безнадежно и просто уныло, как и вчера, как и за день до этого, как и неделю назад.

Фургончик тонул в темноте и затхлости. Здесь было настолько пыльно, что на ковре даже отпечатались чьи-то босые ноги.

Утро походило на старого недоброго знакомого, который постоянно тебя злит и выводит из себя, который заявляется с какими-то там своими важными и неотложными делами, и его не выгнать, от него не избавиться, потому что он мастерски владеет навыками пиявки. А еще от него пахнет потом и старыми вещами, если их еще как следует провялить.

Настроение Брекенбока можно было бы сравнить с застарелым комом грязного белья – лучше к нему не прикасаться, ведь кто знает, что там может жить. Так и в голове сейчас жили одни лишь нехорошие совершенно утренние мысли, подозрения, презрения, чувства, ощущения и предчувствия.

И никакого тебе вальса. Вместо вальса из-за окна доносилась привычная ругань. Мадам Бджи уже что-то не поделила с Заплатой, и тот верещал, как резаный и сыпал проклятиями – не настолько дерзкими, чтобы мадам утопила его в кухонном котле с завтраком, но достаточно, чтобы та оскорбилась.

– Я не буду тебе готовить только за твои красивые глаза, Заплата! – пыхтела кухарка. – Я сказала, чисть репу!

– Я не буду! – отвечал Заплата. –Репа и я! Да где это видано?! И еще с утра пораньше! Да и то, что вы готовите, милая мадам Бджи, отвратная гадость! Тьфу на вас и вашу стряпню! Сами чистите свою репу!

– Все при деле, а он, понимаешь, увиливает, как грязный поток вдоль по улице!

– Заставьте Проныру!

– Но я и так, смею заметить, уважаемый мистер Заплата, – раздался голос Проныры, – как бы так помягче выразиться, занят неподъемным делом, весьма важным и ответственным. Перебираю черный перец, и извлекаю из него крысиный помет. А это… а это… А-апчхи! Ох, этот черный перец… А-апчхи! А-апчхи!

– Ленивая скотина, – продолжала мадам Бджи. – Даже кукла вон выглаживает утюгом дубовые листья, а мы у нас, видите ли, благородных кровей, мы не работаем!

– Заставьте Бенджи и Бонти! – гнул свое Заплата.

– Но у нас пальцы перебинтованы! – гневно воскликнули в один голос братья-музыканты. – Они сломаны!

– Ну вот, тогда и я работать не могу! Мой палец тоже сломан!

– Где?

– Вот!

И тут раздался истошный Заплатовский крик. Видимо, этот болван только что сам сломал себе палец. Только, чтобы не работать.

Брекенбок просто утомленно покачал головой. У него не было сил (особенно с утра) воспринимать весь этот безумный кавардак и его абсурдных отпрысков. У него не было сил даже удивляться или злиться на Заплату.

– Вот же ж дурак! – Судя по всему, мадам Бджи и сама не могла решить, что ей делать: смеяться или злиться на Заплату.

Тот же выл в голос. И продолжал выть, пока его не заткнули кляпом и не отволокли в сторону, валяться и скулить у дамского фургончика.

Брекенбок с горечью вспомнил свой чудесный завтрак из сна и бросил короткий взгляд на письменный стол. Там были лишь сухие корки на тарелке, да парочка мух, осуждающе на него глядевших: мол, тебе самому не стыдно?

Брекенбок нехотя напялил на голову колпак. После непродолжительной борьбы с рукавами, вполз во фрак и, широко зевая, направился к двери. Впрочем, стоило ему ее распахнуть, как утро стало еще хуже. Хотя казалось бы: куда уж хуже…

В некотором отдалении от фургона стоял Финн Гуффин по прозвищу «Манера Улыбаться».

…Утро Финна Гуффина началось ненамного лучше, чем у Талли Брекенбока. Такое часто бывает, когда утро является прямым продолжением ночи и, грубо говоря, и вовсе не «начинается», а «плавно проистекает» из нее.

Всю ночь шут глотал пилюли «Драже Бессонница доктора Трогморгроббурггрубвортона», и, не смотря на вгоняющую в сон фамилию их изготовителя, нужно признать, действовали они превосходно: стоило закрыть глаза на мгновение чуть более продолжительное, чем нужно для моргания, как голову пронизывала острая, как игла, и столь же тонкая боль. Поди попробуй с таким уснуть.

«Высплюсь после завтрака», – думал шут и продолжал мастерить.

Брекенбок со своим «Хватит сверлить посреди ночи!» лишь ненамного замедлил процесс. Когда хозяин балагана, разбуженный Заплатой, покинул тупик Гро, Гуффин досверлил все, что ему было нужно, а затем пробрался в фургон самого Брекенбока. Ночь оказалась плодотворной. Особенно, если учесть, что теперь у Манеры Улыбаться было все нужное для продолжения его работы – для ее завершения ему не хватало лишь старого потертого дневника с тиснением «БРЕКЕНБОК» на обложке, и вот он был в его руках.

Бессонница и все эти нервы вперемешку со страхами стоили того: Гуффин не просто обнаружил искомый им прямой рецепт, или, если угодно, инструкцию, но и открыл для себя в дневнике не только то, что ему требовалось, но и нечто совершенно поразительное. И это при том, что он перелистывал страниц на скорую руку, окидывая их поверхностным взглядом. Чтобы изучить все подробно, нужно было лишь выкроить парочку лет на вдумчивое изучение. К сожалению, сейчас у него не было не то что парочки лет, но и недели. Все должно быть готово к намеченной Брекенбоком премьере, а сделать предстояло еще много чего. Любой несчастный сиротка на месте Гуффина, лишь увидев список предстоящих ему «заданий на день», в ужасе умер бы от инфаркта. Мгновенно. Но Гуффин не мог позволить себе инфаркт. Особенно сейчас. Вот он и изучал, как мог, в спешке содержимое украденного дневника вплоть до того, как услышал кухонный колокол мадам Бджи. Ложка на проволоке застучала о казанок, и шут закрыл тетрадь в черной кожаной обложке. Ему было, о чем подумать…

Зевая и потирая отсиженный зад, он встал со стула. Гуффина качало из стороны в сторону, затылок чесался и требовал подушку, но шут сейчас не мог позволить себе заснуть. Начать с того, что пилюли будут действовать еще около получаса и главное – ключевая часть всего замысла должна была вот-вот осуществиться.

«Высплюсь после завтрака!»

Неимоверным усилием воли, за которую Гуффин себя одновременно и обожал, и ненавидел, он влез в пальто, взял зонт и выбрался на улицу. Где оказался наедине, словно с опасным проходимцем в вонючем тупике, ни с кем иным, как с этим отвратным габенским утром.

– Как-то это подозрительно, – пробормотал Манера Улыбаться. – Мерзость…

Согнувшись пополам, он уставился на изумрудную лужу, обнаружившуюся у стены зеленого фургончика и навеса Проныры. Лужа не выглядела обычной грязной лужей. Она выглядела, как чудаческая лужа. Франт среди прочих луж. Пижонская лужа.

– Кхм, – Гуффин разглядывал воду и грязь, по необъяснимой причине приобретшие странный цвет. – Что бы это значило?

Тем временем к шуту подошла сперва длинноногая рогатая тень, а за ней и ее хозяин Талли Брекенбок в колпаке. Брекенбок хмурился, пытаясь понять, что же Гуффин разглядывает. Лужу под ногами? Совсем, видать, уже спятил.

– Что это ты там сверлил ночью? – ни в коем случае не добродушно спросил Брекенбок.

– Зуб болел, – солгал Гуффин, не поднимая глаз. Он продолжил свои изыскания: опустил в лужу палец, после чего быстро извлек его обратно – палец позеленел и покрылся тонкой вязкой пленкой. Манера Улыбаться не любил зеленый цвет, поэтому подумал: «Фу, мерзость!» – и тут же вытер палец сперва о свое зеленое пальто, а после о свой горбатый зеленый зонтик.

– Ты попытался просверлить зуб? – удивился Брекенбок. – Как сверление и всякие там дрели могут вылечить зубы?

– Я слышал, в Саквояжне есть доктор, который врачует зубы. Так он постоянно их сверлит. Да мне сам Пустое Место и рассказывал. Он караулил пациентов, выходящих от доктора, и обчищал их карманы – а тех вообще ничего не волновало, кроме собственных опухших щек и гула от дрели в голове.

– Странно все это… – Брекенбок имел в виду метод лечения, а не поведение своего бывшего актера. – Ну и как, помогло тебе?

– Нет, только продырявил зуб. Стало еще хуже, пришлось дырку воском замазать.

Мадам Бджи снова ударила в колокол. Она молотила ложкой по казанку с такой силой и остервенением, словно собиралась разбудить парочку ближайших кварталов. При этом она хмуро глядела на хозяина балагана и его главного актера.

Те, под укоризненным взглядом кухарки, поспешили под кухонный навес. Почти все уже собрались за столом.

– У-у-у, – заскулил Гуффин, усаживаясь на свою стопку чемоданов и держась за щеку.

– Что такое, милый? – с ложной заботой справилась кухарка, продолжая стучать, словно не заметив появления оставшихся членов «Балаганчика». – У нас что-то болит?

– Вы стучите, и в з-зубе все отдается…

– Тебе просто кажется, – расхохоталась женщина. – Вот стукну тебя поварешкой как следует по головешке – тогда по-настоящему отдастся.

Утро мадам Бджи, в отличие от окружающих, началось вполне себе замечательно. Всю ночь она проспала мертвым сном, и снились ей танцующие на зеленом лугу белоснежные кружевные панталоны. Панталоны так задорно вскидывали штанинки, что хотелось пуститься в пляс следом за ними. В какой-то момент с травянистого луга они перекочевали в город и заскакали по карнизам да по крышам домов, стали выкидывать коленца на водосточных желобах и выписывать пируэты на дымоходах. Закончилось все тем, что они повисли как флаг на одном из флюгеров. На флюгере было написано: «Пора просыпаться. Слышишь треск? Эта сработал силок. Кто-то попался».

В силке действительно оказался недурной улов. Там были: довольно упитанный глот, парочка пучеглазых жмыхов и шелкопряд Мо.

Глоты представляли собой весьма прожорливых и мерзких видом животных, водившихся в Габене и некоторых других местах. Обитали они в канализациях и сточных канавах и были весьма похожи на всегда мокрых котов, только уши у них торчали не кверху, а назад. Также они обладали крысиным хвостом, игольчатыми зубами и просто отвратительным мяуканьем. Что касается жмыхов, то это была порода городских бурых мух. Обычно они не вырастали больше человеческого кулака. Ну а шелкопряды Мо, или квартирные шелкопряды, как их еще называли, то это были те же шелкопряды, только не в пример больше – с детскую руку. Если в квартире завелся шелкопряд Мо (названный в честь профессора Абелиуса Мо, первого человека которого съели квартирные шелкопряды), то это грозило жильцам определенными несчастьями.

Как и говорилось, улов мадам Бджи выдался крайне удачным, и завтрак обещал выйти просто изумительным. Все складывалось как никогда чудесно, а тут этот наглый лентяй! До самого момента, как ленивый проходимец Заплата испортил мадам Бджи настроение, утро было не таким уж и дурным.

Упомянутый Заплата, к слову, как обычно, грыз свою тарелку. Указательный палец на его правой руке торчал как-то странно, но Заплата сам уже о нем, кажется, забыл. Он горбился и кутался в дырявое пальто, а еще с тоской глядел в общий котел и пускал слюни. Во всех смыслах: он был очень голоден, и при этом желтоватая пенная слизь текла по его губам на подбородок, капая в тарелку и на стол.

– Что это ты делаешь, Заплата? – поморщился Брекенбок.

– Что, не видно? – уныло протянул Заплата. – Пускаю слю-ю-юни…

– Заплата сегодня не завтракает, – пояснила мадам Бджи. – Кто не работает, тот – не ест.

Заплата ответил на это злобным взглядом.

Брекенбок достал из кармана жилетки ключик и, выключив капкан, стащил его со стула, после чего уселся во главе стола.

– Унылого всем утра, – сказал он.

– Унылого утра, – раздался нестройный хор голосов в ответ.

– Мадам Шмыга! – Брекенбок глянул на гадалку. – Вы нас всех решили своим видом вогнать в еще большую обреченность и беспросветность? Благодарим, но мы и сами знаем, что хуже утра быть ничего не может. Разве что раннее утро… Но это вообще кошмар из кошмаров!

Мадам Шмыга, и правда, выглядела больной. Еще больше, чем обычно. Под ее глазами залегли черные круги, как будто кто-то долго и монотонно рисовал их тушью, наводя линии раз за разом; волосы были взлохмачены и перепутались – они торчали во все стороны, и на них сидела и умывалась большая зеленая муха. Тонкие сухие кисти гадалки безвольно лежали на столе, она сгорбилась так, словно больше не могла удерживать спину, да и вообще походила в своей комковатой шали на мышь, слегка показавшуюся из норы.

Ее утро началось просто ужасно. Незадолго до рассвета кто-то отворил окошко дамского фургончика, пролез в него (очевидно, не зная про открытую дверь) и засунул ей в руку записку. С весьма неприятным, нужно отметить, содержанием записку. А потом исчез. Проделать все это было несложно, так как окошко располагается прямо над кроватью мадам Шмыги, а под воздействием порошка «Сонный сон доктора Слиппинга» рядом с гадалкой можно было устроить артиллерийскую канонаду, а она и ухом не повела бы. И именно из-за этого (неприятного содержания записки) она сейчас была в еще худшем состоянии, чем обычно. Кажется, ее тошнило.

Когда стучание в кухонный колокол мадам Бджи наскучило, она вернулась котлу. Завтрак был почти готов.

– А что это за мебельная свалка возле сцены? – спросила кухарка, посыпая кипящее варево каким-то пурпурным крошевом. – Мы что, обокрали какой-то настоящий театр?

– Что значит «настоящий»? – до глубины своей шутовской души оскорбился Брекенбок. – А мы, выходит, поддельный?

– Да не дуйтесь вы так, сэр, – ответила кухарка; в котел перевернулась корзинка, полная дубовых листов с алыми прожилками. – А то у вас легкие лопнут, как перекачанные воздушные шарики. Вы представляете, какой глупый звук тогда будет? Так что это за стулья?

– Добытые нами ночью стулья, – хмуро пояснил Брекенбок. Ну вот, она снова над ним потешается, негодная женщина! – Разве не ясно?

Да, ночь для «Балаганчика Талли Брекенбока», можно сказать, удалась. Заплата привел хозяина театра и его подручных к зеленому дому на аллее Ффру.

«Тот дом», – сказал он.

«То окно», – тыкнул он пальцем.

Указывал прихвостень хозяина балагана на третий этаж, рядом с ним располагались весьма тонкие и не выглядящие надежными ветки – вряд ли такие выдержали бы и котенка – не то, что обрюзгшего неуклюжего Заплату. Но Брекенбок был слишком взволнован и слишком разбужен, чтобы это заметить.

Они замолотили в дверь указанного дома. Все вместе. Грохот стоял неимоверный, но окна соседних домов остались черны, никто и не подумал высунуться, чтобы поинтересоваться, кому там шею свернуть за такой шум посреди ночи. Это ведь Фли – здесь по ночам и не такое случается.

На грохот в двери отворил какой-то несчастный перепуганный старик со свечой в руке. Проныра поспешил тут же свечу задуть. Не дела ради, а просто так – ему показалось это удачной мыслью.

И вот в полной темноте члены труппы попытались вызнать у обезумевшего от страха, да еще плохо слышащего и неплохо прикидывающегося болваном старика, что это за место, кому принадлежит, и стали требовать, пусть немедленно отдает стулья.

Спустя полчаса трудностей перевода со стариковского на человеческий актерам удалось узнать, что дом когда-то принадлежал какой-то мадам и являлся салоном имени той самой мадам. Здесь проходили богемные вечера, собиралось множество народу. Но Фли угас, а с ним и салон. Мадам переехала то ли в психушку, то ли на кладбище, то ли в Сонн к сестре, а его, старика, оставили сторожить пустые комнаты. Ну, почти пустые. Вот он и сторожит.

Актеры были пропущены (а как иначе?) на этажи и обнаружили там три комнаты, заваленные стульями, как парк – опавшими листьями. В одной из комнат и висела картина в раме – чей-то портрет – вероятно, тот самый, который увидел с дерева Заплата.

Стулья, к слову, совершенно не выглядели так, будто стояли здесь годы: и пусть они были пыльными, но все же не настолько. Брекенбок и этого не заметил. А еще окно комнаты с портретом на стене выходило на другую сторону дома, и вид из него открывался вовсе не на аллею Ффру, а на Горбатую улицу и стену одного из домов Дырявого Мешка. Этого хозяин балагана также не заметил.

Брекенбок сказал лишь: «Так, нелепый старик с огарком в руке, теперь это наши стулья, понял?», – и отдал приказ волочить мебель в тупик Гро. Так началась самая тяжелая часть ушедшей ночи. Пока подручные были заняты транспортировкой стульев в «Балаганчик», Брекенбок (пока никто не видит, ведь это безусловно подмочило бы его репутацию) сказал старику: «Тссс!» – и отсыпал ему горсть монет, причем там была даже парочка фунтовых. Теперь сторож трясся уже от нежданно привалившего ему счастья. Ближе к рассвету все стулья были переправлены в тупик Гро и свалены у сцены, и Брекенбок отправился спать или вернее досыпать. Вот и вся история.

– Кстати! – заметил Брекенбок. – За эти милые стульчики мы должны благодарить Заплату и его странные кошмары, местных собак и высокие деревья. Так что, думаю, можно отменить наказание мадам Бджи и позволить Заплате позавтракать.

– Что?! – Заплата выглядел перепуганным до смерти. Его будто придавило внезапно свалившимся на него брекенбоковским добродушием, как комодом, сброшенным с какой-то крыши. – Нет, я не должен! Мадам Бджи права! Я не помогал готовить завтрак. Кто-то же должен быть наказан. Кто, если не я?!

– Ладно! Неважно! – прервал его Брекенбок. – Твое занудство заставляет меня сейчас ненавидеть тебя, Заплата. В любом случае после этого завтрака еды не будет до самого вечера. Нам сегодня надо расставить все добытые ночью стулья, доделать реквизит, расставить декорации и решить, как мы будем освещать пьесу.

– В прессе? – уточнил Бенджи.

– Фонарями, – хмуро ответил Брекенбок. – Мадам Бджи, вы что, заснули там? Мы будем сегодня завтракать, или нет?

Кухарка огляделась по сторонам, словно искала что-то.

– Куда же ты запропастился?

– Что вы ищете, мадам Бджи?

– Мой нож. Любимый кухонный нож. С утра не могу его отыскать…

– Плевать на нож! – Брекенбок сморщил и без того сморщенное лицо. – Все хотят есть! Поторапливайтесь, мадам Бджи, поторапливайтесь!

Махнув рукой, кухарка затащила огромный котел на кованую подставку на краю стола. Она в последний раз помешала варево, и по балагану начал расползаться запах настолько приятный, что даже Брекенбок не нашелся, как бы высказаться на его счет.

Кухарка уже взяла одну из тарелок и сунула поварешку поглубже, как тут произошло нечто неординарное. Неординарное даже для такого места, как кухонный навес «Балаганчика Талли Брекенбока» из тупика Гро.

Стол вздрогнул и затрясся. Мадам Шмыга начала бить по нему кулаками. Глаза ее закатились. У нее словно начался припадок.

– Кларисса?! – взволнованно воскликнула мадам Бджи и бросилась на помощь подруге, позабыв про котел.

– Мадам Шмыга?! – Брекенбок даже привстал со своего стула. Его лицо выражало одновременно испуг и заинтересованность. – У вас видение?

– Это как-то связано с пьесой? – спросил Гуффин, нервно сцепив руки. – Она провалится?

– Не каркай, Манера Улыбаться! – рявкнул Брекенбок. – Что вы видите, мадам Шмыга?

– Я вижу! – возвестила гадалка загробным голосом; ее ногти вонзились в скатерть, горло свело судорогой, а актерская игра не выдерживала никакой критики. – Вижу! Все вижу!

Труппа сгрудилась вокруг гадалки. Каждый из присутствующих пытался углядеть что-то в ее шаре предсказаний, но все видели в его мутных туманных глубинах лишь эффектное, грандиозное, масштабное и многозначительное ни-че-го.

– Что вы видите? – нетерпеливо повторил Брекенбок, покусывая губы от волнения.

– Кошачья шкура! – пророкотала гадалка. – Кошачья шкура бродит по коридору! Туда-сюда!

– Какая шкура?

– Ну кошачья же! – сказала мадам Шмыга, на коротенькое мимолетное мгновение вернув себе абсолютную вменяемость. – И еще я слышу! Слы-ы-ышу-у-у! – Она поспешно снова углубилась в «видение» или в данном случае еще и «слышение». – Скрип и вытье. Когти скребут… Женщина рожает собаку.

– Какой кошмар! – мадам Бджи в ужасе закрыла рот ладонью.

– Что-то ползет по ноге… – продолжала мадам Шмыга. – Это капелька пота? Или…

– Или? – испуганно спросил Бонти.

– Стук в дверь! Тум! Тум! Тум! – Гадалка стукнула кулаком по столу, отчего тарелки и ложки запрыгали, как на пружинках. – Фигура в пальто. Но под пальто – дым.

– Кто это? – Брекенбок, очевидно, принялся расшифровывать предсказание. – Кошачья шкура… Это значит – предательство? Или беспокойный сон? Что же там было в том «Толкователе-растолкователе снов доктора Ферро»? Женщина рожает собаку. Подмена ожиданий? Или появление домашнего питомца? Что же это все значит? Фигура в пальто… Дым… Кто этот незнакомец, мадам Шмыга? Кто он? Когда его ждать?

Казалось, даже гадалка не ожидала, что шут воспримет все настолько серьезно. Но она решила не давать пояснения и продолжила вещать:

– Плачет девочка без глаз… Девочка… без глаз… А еще тень в углу! Она притаилась и глядит на меня, пока я сплю. Она здесь, в комнате. Я знаю, но я не могу открыть глаза! Я боюсь! Я боюсь, что увижу ее, если открою глаза. Но я знаю, что она здесь…

От слов гадалки даже Гуффин, казалось, похолодел. Все описанное мадам было как-то уж слишком жутко даже для него. Прочие же и вовсе стояли молча, боясь упустить хотя бы слово. Каждый опасался, что это возле его кровати притаилась тень.

И только Сабрина не поддавалась общему возбуждению. Она видела, как Проныра, воспользовавшись тем, что все заняты гадалкой, пятился шажочек за шажочком, пока не оказался у котла с похлебкой, а затем быстро в него что-то высыпал. После чего, беззвучно перемешав варево, просто продолжил вести себя согласно сценарию пьесы «Как ни в чем не бывало», вернувшись к остальным.

– Кажется, проходит! – заметил Гуффин, во все глаза глядя на мадам Шмыгу.

Но ничего и не думало проходить – гадалка по-прежнему билась в судорогах и что-то бормотала о незримой опасности, людях за углами и кошачьей шкуре.

– Определенно, проходит! – Гуффин незаметно ткнул пальцем гадалку между ребер, отчего та вскрикнула.

– Человек выворачивается наизнанку! – исступленно продолжила мадам Шмыга. – Я подхожу к нему в каком-то парке. Парк нарисован на стене комнаты. Он сидит на скамейке. И его корчит. Он расшивает кожу и выворачивается наизнанку!..

– Какие ужасы… – пробормотала кухарка.

– Кажется, все это из-за ее снотворного порошка! – высказал предположение Бульдог Джим. – Она пьет его каждый день.

– Или у девочки просто дар! – вступилась за подругу мадам Бджи.

– Ну да, да… – проворчал хозяин балагана – он все еще был потрясен услышанным.

А гадалка, как и прежде, дрожала и царапала стол, и на миг Сабрине показалось, будто что-то изменилось – мадам Шмыга словно впала в самый настоящий и совершенно неподдельный раж.

– Я сказал, проходит, – прошипел Гуффин, но никто, кроме мадам Шмыги, его не услышал.

И тут действительно все закончилось. Приступ сошел на нет. Глаза перестали закатываться и вернулись на место, ногти еще пару раз царапнули стол, а потом сведенные судорогой пальцы расслабились.

Мадам Шмыга несколько раз моргнула и закашлялась, после чего недоуменно оглядела сгрудившихся кругом актеров балагана.

– Что случилось? – спросила она.

Брекенбок уселся на свой стул и с досадой буркнул:

– Ну вот так всегда. И почему, спрашивается, нельзя сразу переводить предсказания? У меня нет денег постоянно приглашать месмеристов и толкователей. Я и так за прошлое предсказание, в котором, как выяснилось, вы увидели нашу новую пьесу, еще не расплатился с господином Фридкином.

Гадалка глянула на него мутным взглядом.

– Голова кружится… – простонала она.

– Уведите ее в фургон, – велел Брекенбок. – Уложите ее в постель! Она портит мне аппетит.

Мадам Бджи укоризненно уставилась на хозяина балагана.

– Какой же вы эгоист, сэр! Как можно думать о пищеварении, когда девочке плохо?!

– А что такое? – искренне не понял шут. – Я же о ней забочусь! А если у нее еще один припадок приключится – к примеру, во время еды? Она же обожжется или подавится, не приведи Осень.

– «Не приведи осень», «не приведи осень», – проворчала кухарка, под руку поддерживая мадам Шмыгу и помогая ей подняться из-за стола. – Что это должно значить вообще? Как будто этой проклятой осени не все равно… С дороги, Спичка!

Сабрина, сидевшая на ступенях дамского фургончика, вскочила и отошла в сторону.

– Как будто это я виноват, что она припадочная, – заявил Брекенбок, но кухарка и гадалка уже скрылись в фургончике.

– Совершенно согласен, сэр! – радостно поддакнул Заплата. – Шмыгу надо проучить, чтобы не портила аппетит!

– Ты вообще молчи, ленивый бездельник! – прорычал Брекенбок. – Тебя забыли спросить. Сразу после завтрака открою «Толкователь-растолкователь снов доктора Ферро» и попытаюсь понять, что же имела в виду мадам Шмыга. Кошачья шкура, подумать только… Это все как-то связано с проходимцем Смоукимиррорбримом, не иначе. Определенно, связано… Ну что?! – Хозяин балагана повернулся в сторону дамского фургончика. – Сколько можно там возиться?!

Брекенбок начал злиться – что-то мадам Бджи долго не появлялась из фургончика. А пар над котлом все расползался по сторонам. Варево остывало. Что может быть хуже супа мадам Бджи? Только ее остывший суп, напоминающий жеваную слюну, собранную за два месяца в банку и приправленную… ну, тем, что эта несносная женщина там крошит в котел.

Брекенбок схватил ложку и принялся стучать ею по столу, требуя завтрак. Эту дурную привычку он протащил через всю жизнь еще со времен приютского детства, где голодные дети, случалось, бунтовали и умоляли покормить их. Но вместо того их наказывали, отчего некоторые из самых строптивых, вроде того же Брекенбока, становились лишь злее, непослушнее и строптивее.

– Ку-шать! Ку-шать! Ку-шать! – завизжал хозяин балагана.

Все, кто собрался на завтрак, последовали примеру своего предводителя.

– Ку-шать! Ку-шать! Ку-шать!

Ложки застучали по столу, как дождь по жестяному водостоку.

– А ну, прекратить! – прикрикнула кухарка, показавшись из дамского фургончика. – Подождете, ничего вам не сделается за пару минут.

Мадам Бджи кряхтя спустилась по ступеням и направилась к котлу. Гвалт и стук тут же затихли.

Наконец кухарка наполнила первую тарелку и взялась за следующую. Голодные актеры «Балаганчика Талли Брекенбока» передавали тарелки дальше, ожидая своей очереди. Вскоре уже подле каждого оказался долгожданный дымящийся завтрак. Почти подле каждого.

Гуффин, подпирая щеку, лениво морщился и будто засыпал. Заплата тянул шею, заглядывая в тарелку Бульдога Джима, и грыз губы. Вот-вот, казалось, он начнет их глотать. Кукла, разумеется, тоже не ела. Она снова уселась на ступеньках дамского фургончика и глядела на происходящее в тревоге и ожидании. Она не знала, что ей делать, когда все произойдет. Она никак не могла придумать. Многоголосое чавканье ее отвлекало.

Кое-кто также не пытался опустошить свою тарелку. А вместо этого глядел на нее унылым взглядом.

– А ты почему не ешь, Проныра? – спросил Бульдог Джим.

– Подумать только, – хмыкнула мадам Бджи, – он даже ни разу не попытался залезть своими грязными пальцами в мой котел! Ты, часом не заболел, Проныра?

– Да, у меня… – начал бывший адвокат, – уж простите за откровенность, но сугубо желая развеять любые подозрения всех собравшихся за столом…

– Колики? – вставил Гуффин.

– Д-да, колики.

– Просто пандемия какая-то… – пробормотал Брекенбок с набитым ртом. – Сперва Манера Улыбаться – слишком, видите ли, раздосадован своим дырявым зубом, чтобы завтракать, затем Заплата решает себя наказать, теперь вот у Проныры колики. Знаете, что я думаю?..

Гуффин замер. Заплата, напротив, затрясся всем телом, а Проныра лихорадочно заморгал.

Остальные жадно поглощали завтрак.

Брекенбок расхохотался и сунул ложку в рот.

– Я думаю, что мадам Бджи всех запугала, и скоро все будут бояться есть ее стряпню.

– Ах так? – взвилась кухарка. – Значит, это я виновата?

– А оно должно скрипеть на зубах, мадам Бджи? – справился Талли Брекенбок и демонстративно захрустел чем-то во рту. Может зубами, может, ехидством.

– Это не моя стряпня у вас скрипит, сэр! – гневно ответила мадам, делая вид, что не услышала скрипа и не почувствовала песчинок на собственных зубах. – Вероятно, что-то с вашим ртом стряслось! Вы слишком много сладкого едите! Это вредно для психики. Вот и мерещится вам незнамо что. К тому же, это рецепт такой – здесь и должно скрипеть! – она замолкла, выдохшись, но тут же добавила: – Если скрипит.

– Ладно вам злиться, – сменил гнев на милость Брекенбок. – Несмотря на то, что вы снова мыли эти овощи, вероятно в грязной луже, а ту крысу-переростка, из которой оно все сварено, и вовсе не удосужились помыть, похлебка вышла довольно сносной. Некоторые приправы, правда… – он вдруг замолчал. Как будто споткнулся на ходу. – Некоторые приправы…

– Что? – спросила кухарка. – Приправы? Вам снова что-то не… нравится?..

Ее голова опустилась на стол. Но не мягко и плавно, а с грохотом. Рядом уже лежали Бенджи и Бонти. Бульдог Джим и вовсе сполз со своих чемоданов на землю.

Сам же Брекенбок еще отчаянно пытался доесть свой суп. Он будто не замечал, что голоса вокруг него затихают один за другим, что мадам Бджи, с которой он вел беседу, ему уже не отвечает. Хозяин балагана сопротивлялся, как мог. Почему-то сейчас ему это казалось неимоверно важным. Не закрыть глаза. Продолжать есть. И говорить. Почему-то ему казалось, что когда он прекратит это делать, его попросту не станет.

Но и он не мог долго сопротивляться «приправам» в супе мадам Бджи. Его речь становилась все более запутанной и рваной, а глаза слипались. Слюна, выступившая на черных, нарисованных гримом, губах больше походила на пену. И вот, в какой-то момент, которого глядящая на всю разворачивающуюся за столом драму кукла Сабрина ждала с ужасом, голова Талли Брекенбока безвольно опустилась на стол рядом с тарелкой. Из руки выпала ложка, а изо рта вылилась непроголоченная похлебка.

Манера Улыбаться осторожно, словно боясь обжечься или быть укушенным, взялся за один из хвостов колпака Талли Брекенбока, затем, когда хозяин балагана на это никак не отреагировал, приподнял его голову. Брекенбок определенно не притворялся…

Гуффин улыбнулся.

Заплата с Пронырой в ужасе глядели на лежащих вповалку и застывших без движения бывших друзей, соседей, единственных близких в их жизни людей. Оба уже успели как следует пожалеть о своем участии во всем произошедшем.

– Готово, – сказал Гуффин и встал из-за стола. – Брекенбок мертв.

***

Дамский фургончик тонул в темноте – плотно задернутая штора на окошке закрывала то, что творилось сейчас в переулке, дверь была заперта.

В темноте раздавался плач.

– Что же я наделала? Что я наделала-а-а…

Мадам Шмыга плакала, вытирая слезы о подол платья, что было не так уж и просто сделать, учитывая веревки, которым были связаны ее запястья. Она сидела на полу, и ее всю трясло. На этот раз по-настоящему.

Рядом сидела Сабрина.

Если гадалке Гуффин и его прихвостни связали лишь руки и ноги, то с куклой они расстарались как следует: замотали ее всю шнуром от театрального занавеса, разве что кляп в рот не засунули. После чего притащили куклу в дамский фургончик, где усадили дожидаться, пока «Не подойдет черед настоящего веселья». Что такое это «настоящее веселье», Манера Улыбаться не стал пояснять, но Сабрина предположила, что ничего веселого в том, что грядет, нет.

«Избавившись от плакс», Гуффин велел Проныре и Заплате расставлять стулья у сцены рядами, а сам отправился спать. Желание шута как можно скорее нырнуть под одеяло было понятным – зевал он так сильно, что казалось, его рот вот-вот расползется по швам, как маленькая наволочка, которую пытаются натянуть на слишком большую для нее подушку.

Мертвецы остались сидеть (или вернее, лежать) под кухонным навесом. Пока что нового хозяина балагана они не заботили.

Вот так и вышло, что Сабрина и мадам Шмыга оказались вместе.

Глядя на плачущую гадалку, Сабрина поймала себя на том, что не понимает, как ей относиться к этой женщине. Как к подруге по несчастью? Как к пособнице злодея Гуффина, от которой тот избавился за ненадобностью? Или же как к шпиону, подосланному к кукле, чтобы выяснить, что она такое знает и что планирует делать?

«Может быть, – подумала она, – мадам Шмыга сейчас прикидывается, а на самом деле она – мой тайный тюремщик? Пытается заручиться моим доверием, чтобы потом предать и выслужиться перед злобным шутом?»

Сабрина слышала, как хлопнула дверь (предположительно) полосатого фургончика. Снаружи раздавались ругательства и споры Заплаты и Проныры. Они не могли решить, с какого края начинать расставлять стулья.

– Что же я наделала? – осипшим от рыданий голосом продолжала произносить одну и ту же фразу гадалка, словно позабыла все остальные слова. От слез намокло не только ее платье, но даже волосы, да и вообще мадам Шмыга была так безутешна, что кукле стало ее жаль. Несмотря на подозрения.

«Вспомни! – одернула себя Сабрина. – Бульдог Джим тоже казался очень хорошим. И что из этого вышло? Не жалей ее, она во всем виновата не меньше, чем Проныра и Заплата».

– Вы не знали, что он задумал всех убить? – жестоко спросила Сабрина.

Это были первые слова, которые она сказала этой женщине. По сути, с самого своего появления в «Балаганчике Талли Брекенбока» они с гадалкой не обменялись и приветствиями. Вероятно, мадам Шмыга и вовсе считала, что эта кукла в зеленом платье говорить может разве что заученные реплики и годится только на зачитывание наизусть каракулей Брекенбока. Вряд ли она ожидала, что кукла станет ее обвинять.

– Что? – Мадам Шмыга подняла мокрый взгляд. Ее круги под глазами расплылись кляксами по всему лицу. Если она и играла, то бесспорно делала это просто невообразимо, невероятно талантливо, и тратить ее дар на карнавальное гадание для зрителей перед представлениями и после них иначе, как глупостью и кощунством, было и не назвать. – Ты мне это говоришь?

– Вы не знали, что он задумал всех убить? – Сабрина повторила свой вопрос. На этот раз он прозвучал уже не так неожиданно резко, но менее жестоким его смысл не стал.

– Конечно, нет! – Мадам Шмыга уставилась на Сабрину с таким отчаянием, будто перед ней оказалась вдруг не кукла, а строгая нянюшка, в то время как сама она была провинившейся девочкой-воспитанницей. – Я думала, он хочет вызвать у всех несварение или приступ тошноты, или… или ангину-у-у… – Рыдания женщины вновь нахлынули, как прилив на море, – не хватало лишь берегового смотрителя, вещающего: «Штормовое предупреждение! Штормовое предупреждение!»

Сабрина видела, что гадалка не притворяется: той действительно было горько и больно. И как бы кукла ни подозревала ее, она не могла заставить себя не верить в искренность этих переживаний. Она еще не видела такого горя, такого бессилия, такой безысходности…

И все же Сабрина злилась на мадам Шмыгу – это из-за нее все теперь валяются под кухонным навесом, а безнаказанный Гуффин претворяет в жизнь свой план. В смысле, сейчас он, разумеется, спал, но спустя пару часов проснется и примется претворять в жизнь свой план.

– Почему вы помогали ему?! – требовательно спросила кукла. – Он же злодей!

– Я тоже… – Гадалка взвыла. Шаль валялась в стороне, и обнаженные тонкие плечи женщины тряслись так сильно, что казалось, вот-вот отпадут. – Тоже злоде-ейка…

Злодейка? Она больше походила на жертву. Жертву обстоятельств и жертву настоящего злодея. Разве можно представить, будто эта затюканная, жалкая и несчастная женщина способна намеренно взять и отравить всех? Она совершенно не казалась подлой, как ждущий свою выгоду – обещанный фургончик – Заплата. Не казалась двуличной, как Проныра, который готов пойти на что угодно, на любое возможное злодеяние, только чтобы скрыть следы предыдущего злодеяния. И уж точно она не была похожа на рационального до абсурда Бульдога Джима, который всерьез не мог взять в толк, отчего его наказывают за то, что он всего лишь хотел починить каллиопу.

– Нет, – сказала кукла. – Вы не злодейка. Вы просто глупая.

– Да, я такая дура! – согласилась гадалка и залилась новым потоком рыданий. – Берта! Бедная Берта! Что же я наделала?! Они все… все мертвы… Бедная Берта мертва. Из-за меня. Я ее убила!

– Нет, вы ее не убивали, мадам Шмыга, – сказала Сабрина. – Это все Гуффин. Но зачем ему понадобилось всех убить? В чем состоит его план?

Гадалка вдруг прекратила плакать. Из слез в ее глазах вынырнула ненависть.

– Они все мешали ему. Особенно наш Брекенбок.

– Мешали? Вы знаете, что он задумал? Расскажите мне!

– Я… я не знаю. Это как-то связано с пьесой. С нашим спектаклем.

– А если посмотреть в ваш стеклянный шар? – Сабрина кивнула на гадательный инструмент, стоявший на столике. – Может, там будет ответ?

– Милая наивная крошка, это же всего лишь трюк, – с тоской в голосе пояснила мадам Шмыга. – Говорят, моя бабка Присцилла была настоящей предсказательницей, а я… Я просто играю таинственность и загадочность, пускаю дым в глаза. Прямо, как сегодня… Кошачья шкура-а-а…

– Но откуда вы взяли эти пугающие предсказания?

– Да ведь это же все из книжки «Страшные истории доктора Нокта для непослушных детей». Я читала ее… своей… своей… – Казалось, гадалка вот-вот снова заплачет, но все же в последний миг ей удалось совладать с собой: – «Вывернутый человек», «Странное и необъяснимое появление кошачьей шкуры», «Тень у кровати», «Незнакомец, сотканный из дыма», «Пес-младенец» – все из той книжки. Я просто всех дурачила…

Злясь на себя, кукла со скрипом сжала кулаки. Она ведь слышала сказку про пса-младенца – и почему тогда сразу не догадалась о том, что гадалка за завтраком просто рассказывала книжные сказки?! В какой-то момент она, помнится, даже поверила в ее предсказания. Как минимум в последнее…

– Как он вас заставил? – спросила Сабрина. – Что он сделал с Лизбет?

Мадам Шмыга вскинула голову и пронзила куклу преисполненным подозрения взглядом:

– Что тебе известно о ней?!

– Ничего. Только то, что она вам дорога.

Гадалка всхлипнула и глянула на полку-кровать, свисавшую со стены фургончика над окошком и ее собственной кроватью. На этой аккуратненько застеленной полке стояли корзина, доверху заполненная клубками ниток, и маленькая швейная машинка; вся стена над ней была заклеена какими-то рисунками.

– Лизбет, – едва слышно произнесла гадалка. – Милая, добрая Лизбет… У Лизбет такие маленькие ловкие пальчики, она вязала и штопала, шила и зашивала. А как она рисовала! Ах, эти ее наброски углем: платьица, штанишки и шляпки! Какие волшебные шляпки она придумывала! Все думают, что ее взяла себе в помощницы мадам Брокк, старшая камеристка из «Театра Мод Клоддиуса», но ее никуда не брали. Ее уволокли ночью. Он забрал мою младшую сестру! Он похитил ее, а я никому не могла сказать. Даже Берте.

– И он стал заставлять вас делать плохие вещи?

Гадалка какое-то время молчала, словно пыталась подобрать слова.

– Я заранее знала, что будет облава, – наконец сказала она. – Знала, что придут флики и все разгромят. Гуффин сказал мне вчера утром. Он посоветовал не путаться у фликов под ногами и где-то спрятаться, но я была так зла! Я попыталась предупредить Брекенбока – решила, вот дура, выдать все за предсказание, но Гуффин как-то прознал. Он всегда узнаёт, как бы ты ни был осторожен… Он пообещал, что отрежет пальцы бедной маленькой Лизбет, если я еще раз попытаюсь ему помешать или решусь с кем-то поделиться своей тайной. Сказал: «Ты только представь, как она будет рисовать и шить свои эти костюмчики без пальцев!» И я больше не смела ему мешать. Я такая трусиха, я так боюсь за Лизбет…

Сабрина кивнула. В этом был весь Гуффин. То же самое он сделал и с ней самой, угрожая уничтожить ее Механизм. Шут мастерски запугивал тех, кого не удавалось подкупить обещаниями…

– Это Гуффин подослал полицейских?

– Я так думала. Что он хочет сорвать пьесу. Что его подкупил Смоукимиррорбрим. Но то, что произошло потом, и то, что происходит сейчас… Я ничего не понимаю. Манера Улыбаться явился после рейда и принялся уговаривать Брекенбока возобновить подготовку. Очень странно! Как будто ему, наоборот, было нужно, чтобы пьеса все же состоялась. И вот сейчас они расставляют стулья… Если он хочет, чтобы пьеса состоялась, зачем он устроил рейд? Зачем он всех… отравил?

Сабрина с досадой отвернулась. Она так надеялась, что гадалка хоть что-то прояснит, но та и сама ничего не знала. Поведение Гуффина более понятным не стало.

– Если это он устроил рейд, как он заставил полицейских помогать ему?

– О, милая, наивная кукла, – на губах мадам Шмыги появилась тень грустной улыбки. – В наше время полицию не нужно заставлять творить мерзости. Ныне честного парня среди них найти сложнее, чем фунтовую пуговицу на мостовой. Может, в Старом центре или в Сонн констебли еще служат людям и городу, но в Саквояжне… это совсем другая полиция. Только Грегор… Он не такой, как другие флики.

– Вы не рассказали сержанту Бруму о Лизбет?

– Нет! Что ты! – отчаянно закачала головой гадалка. – Он бы сразу же схватил Манеру Улыбаться, и тогда… страшно представить, что случилось бы с бедной Лизбет! К тому же Грегору могли помешать его собственные констебли. Этот рейд… Слишком много всего странного с ним связано. Это не полицейские убили Трухлявого Сида…

– Да. – Сабрина кивнула. – Это был Проныра.

– Проныра? – мадам Шмыга удивленно округлила глаза.

– Он убил вашего Сида потому, что старик узнал какую-то его страшную тайну.

Гадалка глядела на нее непонимающе.

– Но откуда ты это знаешь?

– Подслушала разговор Гуффина с Пронырой. Проныра воспользовался рейдом и убил старика, чтобы тот его не выдал. Что-то связанное с ПР-1389. Вы знаете, что это? – Мадам Шмыга покачала головой, и Сабрина добавила: – Во время рейда ведь еще кого-то убили?

– Пискляка, да… – Мадам Шмыга печально опустила голову. – На самом деле его звали Томасом, а Пискляком его прозвали из-за тоненького комариного голоска. Ему было то ли тринадцать, то ли четырнадцать, а с нами он жил почти два года. Пискляк был сиротой. А еще он был шпиком Смоукимиррорбрима. Само собой, мы все об этом знали. Пискляк так забавно пытался шпионить, прямо из кожи вон лез, и Брекенбок пожалел его. Он не слишком огорчался, когда мальчишка доносил о жизни в балагане этому жирному червяку Смоукимиррорбриму. Так жаль его…

– Жаль? – Сабрина искренне удивилась. – Но он ведь шпионил! Работал на вашего заклятого врага! Почему вам его жаль? Почему Брекенбок его жалел?

– Все не так просто, милая, наивная кукла, – грустно ответила мадам Шмыга. – Да, он шпионил для Смоукимиррорбрима, но он был… как тебе объяснить?.. нашим. Крохой Пискляком, добрым и забавным Томасом, который вечно устраивает какие-то шалости. Он был членом нашей большой семьи. Мы заботились о нем: Марго относилась к нему, как к сыну, Брекенбок учил его актерскому мастерству, я показывала, как дурачить публику, Бульдог занимал его всякой механикой и машинерией, а Фортти и вовсе был ему как старший брат. Пискляк вечно за ним ходил, как хвостик. Мы любили его. Да, он был подослан к нам, но он стал нам родным. И мы ему… тоже.

– Я все равно не понимаю… – пробормотала Сабрина. Для нее все сказанное мадам Шмыгой было слишком противоречивым.

– Бедный Томас, – продолжала гадалка. – Его нашли за одним из перевернутых фургонов. Брекенбок был вне себя, никого из нас к нему не подпустил – мы с Бертой пытались помочь, но он завопил: «Никто не притронется к Пискляку своими грязными руками! Руки прочь от Пискляка!» Смерть Томаса стала для него ударом, я даже видела, как он плакал. Когда флики убрались из переулка, он лично завернул мальчишку в старый занавес и отнес под сушильный навес.

В дамском фургончике повисла тишина, нарушаемая лишь всхлипами мадам Шмыги. Сабрина глядела на нее и думала – пыталась понять, но все эти люди… они были совершенно непонятными и нечитаемыми, как промокшие под дождем книги.

– А что еще Гуффин заставлял вас делать? – спросила кукла.

Мадам Шмыга вытерла глаза рукавом платья.

– С того момента, как он вернулся в «Балаганчик» с тобой в мешке, – негромко начала женщина, – он вообще почти не показывался. Я пыталась узнать что-то о Лизбет, но он всякий раз прогонял меня и только твердил: «Жди… жди, Шмыга. Может, еще и увидишь девчонку». А потом… я дождалась.

– Он велел вам всех отвлечь, пока Проныра подсыпет яд?

– Записка… Утром я проснулась с запиской в руке. В ней было сказано, что я должна сыграть за завтраком «приступ». Обязательно до того момента, как Берта разольет похлебку по тарелкам. Иначе Лизбет будет плохо… Я и не знала, что он собирается делать. Честно! Я бы не стала…

«Стала бы, – подумала Сабрина. – У тебя не было выбора. Но ты не злая. Ты не прихвостень Гуффина. Он просто тебя заставил…»

– И вот они все мертвы… – продолжала гадалка. – А я сижу здесь, беспомощная, и говорю с куклой. Подумать только! Какой грустный конец…

– Это не конец, – сказала Сабрина.

– Ты – просто кукла, – угрюмо пробубнила мадам Шмыга. – Откуда тебе знать, что бывают случаи, когда ничего не нужно делать. Когда просто ничего уже не сделать…

– Это оправдание слабых и трусливых людей, – глухо произнесла Сабрина и сама вздрогнула от этих слов. Она машинально повторила то, что слышала когда-то. Но вот когда?

В ответ на упрек мадам Шмыга в первое мгновение вскинула на нее взгляд под этикеткой «Да что ты вообще понимаешь, кукла?», но в следующее опустила и взгляд, и голову.

– Я слабая, – прошептала она. – И трусливая…

– А я – нет, – храбро сказала Сабрина. – Я помешаю ему. И вы должны мне помочь.

– Но почему?

– Потому, что мне одной не справиться.

– Нет. Я имею в виду, почему ты хочешь ему помешать? Почему тебе не все равно?

Сабрина задумалась. У нее не было ответа на эти вопросы. И правда, почему?

Она не знала, откуда в ней взялось это острое и искреннее желание нарушить планы Гуффина – просто произнесла вслух, и ее слова будто дали этому желанию плоть. Хотя всего минуту назад Сабрина думала лишь о кознях этого мерзкого человека, о несчастьях, свалившихся на балаган, и о своем Механизме. Вопрос гадалки был вполне оправданным: куклу похитили, засунули в мешок и притащили сюда, ее оскорбляли, унижали, относились к ней, как к вещи, и даже пытались сломать. И пусть Брекенбок ее починил, по своему оберегал и защитил от Бульдога Джима, но ему даже в голову не могла прийти мысль, что она не хочет здесь быть, не хочет учить роль и играть в его пьесе. По хорошему, ей должно быть все равно на то, что с ним и с его балаганом случилось. Так почему же ей… не все равно?

– Наверное, меня сделали такой, – наконец, сказала Сабрина. – Кукольник может дать своему творению такой характер, какой ему заблагорассудится. И Хозяин дал мне вот такой, я получилась… нет, не доброй, а слишком настоящей. – Гадалка непонимающе покачала головой, и кукла попыталась объяснить, что было не так-то просто, поскольку до сего момента она и сама обо всем этом не задумывалась. – Мне тоже страшно, я боюсь… всех людей. Но я знаю, что и люди бывают добрые. Как Джейкоб. Я могу очень-очень-очень сильно испугаться. Мне может быть очень-очень-очень больно. Но мне не может быть очень-очень-очень все равно. Да и вообще просто все равно. Я так устроена. Хозяин говорил: «Слишком много человеческого. Ты будешь не просто походить на нас. Ты будешь нами». И он, я думаю, нехотя, дал мне надежду, веру в то, что доброта, какой бы она ни казалась слабой, побеждает злобу. Как-то мне сказали: «Не опускай руки ни за что и никогда, Сабрина. Даже когда твой корабль идет ко дну, не сдавайся. Если ты опустила руки, тебе не схватить ими проплывающую мимо доску. Но если ты будешь верить в лучшее, если будешь бороться, то, кто знает, может, тебе удастся затащить на эту доску еще кого-нибудь…»

Сабрина замолчала. Последнее говорил отнюдь не Хозяин. Это было очередное чужое воспоминание. Она помнила, как обнимала какого-то высокого и очень теплого человека, а он утешал ее. В памяти всплыли бордовый галстук и блестящие запонки в виде компасов…

– Он хороший человек, – сказала мадам Шмыга. – Твой хозяин.

– Нет. – Сабрина отвернулась. – Он очень плохой. И из-под его рук всегда выходили уродцы. Подлые, коварные, завистливые, корыстные, злые. Наверное, он и меня пытался сделать такой же, но что-то пошло не так, и вышла я. Брекенбок сказал, что во мне есть какой-то изъян…

Кукла сказала это и поняла, что все куда сложнее и глубже. Истина будто затаилась на дне колодца, да еще и закопалось в иле, хотя руку она тянула к, казалось бы, мелкой луже.

– Он много раз пытался меня переделать, – добавила она. – Но я не переделывалась. Я такой и осталась. Я помню причиненное мне зло, мои обиды всегда со мной, но я не могу просто смириться. Когда я вижу, как другим плохо, меня как будто что-то царапает изнутри. Даже Малыш Кобб, последняя кукла, которую сделал Хозяин… он мучил меня, но когда Хозяин наказывал этого злобного деревянного мальчишку, мне было его жалко. Я пытаюсь злиться, пытаюсь ненавидеть, я пытаюсь заставить себя радоваться, когда те, кто меня обижал, тоже страдают, но у меня не выходит. Это сильнее меня. Единственный, кого я ненавижу по-настоящему, – это Хозяин. И еще Гуффин. Я хочу… нет, я должна помешать ему.

Гадалка слушала ее, широко раскрыв рот.

– Я никогда не думала, что…

– Вы не думали, что куклы что-то чувствуют? Вернее, не что-то, а все и намного сильнее, чем люди? И не умеют относиться равнодушно?

– Да. Я боялась тебя.

– Меня?

– Гуффин приволок тебя в мешке. Фортти пропал. Я думала, что ты и твое появление в нашем «Балаганчике» – часть каких-то новых страшных замыслов Манеры Улыбаться.

«Так и есть, – подумала кукла. – Я – часть каких-то его замыслов. И надо узнать, каких…»

– Нам нужно отсюда выбираться, – сказала Сабрина. – Мы должны что-то сделать!

– Что мы можем сделать? Да если бы Гуффин был один, мы и так бы с ним не справились. А у него на побегушках еще и Проныра с Заплатой. А еще… у него Лизбет. Да и как мы выберемся? Они нас заперли и связали!

Сабрина покачнулась и повернулась к гадалке.

– Я спрятала нож. Ночью. Украла, пока все спали.

– Любимый нож Берты? – поняла мадам Шмыга. – Где он?

– У меня в груди. Там ящичек. Я знала, что нож может пригодиться. Я его не достану, но вы сможете. Вы перережете им веревки?

Мадам Шмыга кивнула. Она потянулась к кукле. Та, ерзая, придвинулась.

– Мне нужно…

– Открыть дверку.

Мадам Шмыга осторожно прикоснулась к Сабрине. Под кружевом кукольного платья прятался крючок. Она потянула за него и открыла небольшую дверку. Внутри темнел ящичек.

– Зачем он тебе? – прошептала гадалка.

– Я не знаю, для чего он. Хозяин так мне не сказал. Я храню там все, что мне нравится.

Мадам Шмыга осторожно просунула руки в ящичек и нашарила нож. Она глянула на куклу.

Сабрина кивнула.