Коев нажал кнопку лифта и спустя мгновение уже стоял перед дверью своего номера. В шкафу ничего не было, кроме пары выстиранных и отутюженных Аней сорочек, пустого полиэтиленового мешка и двух одеял. «Дипломат» исчез. Коев выдвинул все ящики — чемоданчика как не бывало. Он заглянул в комнату напротив, где тоже стоял гардероб. Ему показалось, что одеяло на постели заправлено наспех. Откинув его, он увидел, что простыни скомканы. «Чудеса, — подумал Коев, — здесь-то я вообще ни к чему не притрагивался…» Он вернулся обратно, тщательно оглядел кровать, тумбочки. Сомнений больше не было: здесь кто-то здорово похозяйничал. Коев просмотрел документы в папке. Как будто все было на месте, однако в душе зародилось смутное подозрение…
Коев взял трубку и поискал листок с записанными цифрами. Медленно набрал номер. Однако не успел он вымолвить ни слова, как дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился подполковник милиции — мужчина средних лет, с проседью в волосах. На губах его играла широкая улыбка.
— А вот и я.
— Пантера!
— Чем попусту перезваниваться, — обнял подполковник Марина, — лучше увидеться. На месте и установим что да как.
— Страшно рад тебя видеть!
— Обычно нашему брату не очень-то и радуются, такая уж работа.
— Давай, давай вникай, — повел его по номеру Коев. — Что-то тут не в порядке…
— В том-то и дело, что не в порядке. Капитан! — крикнул Пантера.
Вошел мужчина средних лет в штатском.
— Слушаюсь, товарищ подполковник!
В руке капитан держал «дипломат» Коева.
— Нашелся! — обрадовался тот, тем не менее не понимая, что все это значит. — Вот он.
— Чемоданчик, наверное, твой, однако… Пантера расстегнул шинель, распустил слишком тугой узел галстука и заглянул в открытый шкаф.
— Рылись?
— По всему видно, что-то искали.
— Гм…
Пантера опустился в кресло.
— Садись, — улыбнулся он Коеву. — Дай нам бог сватов усаживать.
Коев сел.
— Выходит, нет худа без добра. А то бы могли и не увидеться.
— Ничего не понимаю, — растерянно пожал плечами Коев.
— Да я и сам не пойму. Утром докладывает мне капитан, что на столике в кафе «Роза» обнаружен «дипломат». Внутри документы на имя Марина Коева. Обрадовался я, руки потираю: ага, попался мне, хитрец этакий. Три дня, как уже в городе, и не вспомнить о старых друзьях-товарищах. Это, брат, ни в какие ворота не лезет… Сейчас, думаю, ты у меня попляшешь!
Смех у Пантеры был громкий, раскатистый. Этот человек, познавший тюремное заключение, прошедший дороги партизанской борьбы и Отечественной войны, излучал какую-то первобытную силу.
— Я сперва было решил, что ты зашел выпить кофе и по рассеянности забыл на столике чемоданчик. Но узнав от буфетчицы, что ты вообще не заходил, она бы тебя приметила, крепко задумался. Сразу позвонил тебе, но в нашем деле одним только телефонным звонком не обойдешься. Капитан, приступите к досмотру.
Капитан оставил «дипломат», который до последней минуты не выпускал из рук, и стал осматривать вещи. Коев сразу же заключил, что перед ним опытный криминалист.
— А ты между тем загляни в чемоданчик!
Коев осторожно открыл черный кожаный «дипломат» и в глаза ему бросилось, что все уложено по-другому.
— Здорово потрудились. Полная мешанина.
Одно за другим он вынул все из чемоданчика, полистал свои дневники, папки с материалами, отложил в сторону пижаму, которую так ни разу и не надел…
— Пижама была отглажена и аккуратно сложена, погляди в каком она теперь виде, — обратился он к Пеневу.
Пантера лизнул кончиком языка сигарету — навык, сохранившийся с тех пор, когда он сворачивал цигарки из газеты, — закурил и похлопал Коева по плечу.
— Чувствую, создашь ты мне работенку, старая интеллигенция. Будем надеяться, что это просто стечение обстоятельств. Правда, не очень верится…
— Как насчет срочных дел? — вспомнил он излюбленное выражение бай Петко, их первого наставника в милиции, когда они приступили к работе после университета.
— У нас не соскучишься.
— Обстановка что ли ухудшилась?
— Есть, пожалуй. Не стану скрывать, хотя с вами, журналистами, нужно держать ухо востро…
— Уволь, брат, я давно усвоил правило: лишнее широкой публике знать не обязательно…
— Зашевелились в последнее время, — серьезно произнес Пантера.
— Саботажи или…
— Сам черт не разберется, — нахмурился подполковник. — Сплошные случайности, одна другой позаковыристее. Тут обнаружили неизолированную проводку в складе одного предприятия. Достаточно одной искры, чтобы вся продукция вылетела в трубу яко дым. Потом иди расследуй, пиши, если тебе делать нечего…
— Да, не позавидуешь, — сочувственно взглянул Коев на своего однокашника. — Нам, пожалуй, поспокойней живется. Совсем другие заботы одолевают.
— Интеллектуальные, — в тон подхватил Пантера.
Марин Коев вспомнил, что Пенев, окончивший в свое время юридический на «отлично» и слывший в общем-то толковым правистом, никак не мог избавиться от предубеждения, что интеллигенция сама по себе никчемна, дальше своего носа не видит и что из интеллигента никогда не получится стоящего человека. Однажды в запале он даже заявил, что придется на досуге заняться гнилыми интеллигентиками… Коев попробовал его урезонить, убедить, что нынешняя интеллигенция — плоть от плоти, кровь от крови своего народа. Но Жельо стоял на своем, считая, что на интеллигенцию нельзя рассчитывать в трудные минуты.
Словно угадав мысли Коева, Пантера хмыкнул.
— Ну, положим, нынче у меня иное мнение. Времена меняются. Далеко за примером ходить не надо. Возьмем наш город. Первый секретарь — инженер, башковитый парень. Секретарша из отдела кадров тоже инженер, классный специалист. Мэр — инженер-текстильщик, сто очков форы любому даст. Не воображай, что я уж такой отсталый элемент.
— С чего ты взял?
— Но и гадов разных мастей хоть лопатой греби. Сразу и не раскусишь, интеллигент он или нет… Народ делом занят, жизнь налаживает, а ему палки в колеса ставят, что ни ночь, то происшествие. С виду тишь да гладь, да только до благодати далеко…
— Получается, что я вовремя смылся…
— Не о тебе речь. Работники вроде тебя для нашего дела не годятся. Бай Петко, земля ему пухом, говаривал, что пупок твой в литературе резан и потому она тебе и мила. Отпустить тебя предлагал…
— О прежней работе, о братве нашей я так ничего и не написал, а жаль…
— Да писать-то особенно нечего. Право, я даже не вижу, что можно написать о нас. О важном не напишешь — тайна, а все прочее — обыденщина, мура сплошная.
Капитан тем временем окончил осмотр.
— Тут с первого взгляда все ясно, — доложил он. — Кто-то поорудовал наспех, даже следы не удосужился замести.
— Вы свободны, капитан. Потом обсудим. — Жельо Пенев поднялся. — Ты, Марин, продолжай заниматься своими делами. Попрошу только известить меня, если возникнет хоть малейшее подозрение. Вот телефоны, дозвонишься по любому.
У Коева мелькнуло в уме поделиться насчет посещения бондаря и тени, подслушивавшей их разговор, однако он промолчал — настолько наивными выглядели его опасения. Зачем обременять деловых людей беспочвенными фантазиями?
В дверях Пантера задержался. Пожав Коеву руку, он словно бы в шутку сказал:
— Не забывайте нас, все-таки. Не совсем честно с вашей стороны. И в провинции живут люди…
Человек, которого Коев встретил у кафе, где собирались пенсионеры, был сухощавый, насупленный старикан, как раз из тех, которые только и ищут к чему бы придраться и любого готовы разделать под орех, как любил выражаться Старый. Однако Коев хорошо знал, что несмотря на колкий язык, бай Петр, или Клюв, как его прозвали за острый нос, слыл человеком справедливым и неподкупным, поблажки никому не давал. Он искренне обрадовался, завидев знакомого со школьных лет и поныне здравствующего старика.
— Бай Петр, — подал ему руку Коев, — рад тебя видеть.
— Чего это ради ты так рад? В должниках твоих вроде не состою, так что взыскать с меня нечего, — четко, без запинки и малейшего намека на шутку отпарировал старец.
— Гм, а я-то возомнил, что ты узнал меня, — смутился Коев.
— С чего ты взял, что не узнал? Ты же все по телевизору распинаешься, уму-разуму нас, дураков, учишь. Вот целых три дня на комбинате ошиваешься, с Миленом все трактиры окрест облазили.
Коев от души расхохотался.
— Ничегошеньки от вас не утаишь!
— Утаишь, черта с два! Срам потеряли. Стыд не дым, глаза не выест, а? Взяли за моду разные там софийцы в легковых машинах наезжать. И торчит в ней один, как пень, тоже, дескать, не лыком шиты. Нечто поезда перевелись? Плати за билет и езжай по-людски. Так нет, бензин ему дай жечь. Если подсчитать, так сколько же понапрасну загнал один-то ездок? Важная, знать, птица…
— Да не сердись ты так, бай Петр.
— Тоже защитник! И ты, небось, в машине прикатил? При шофере?
— Нет, поездом приехал.
— Поди, чином не вышел?
— Будь по-твоему.
— По доброй воле навязался, так давай теперь раскошеливайся, угощай.
— С превеликим удовольствием, бай Петр.
Они заказали по чашечке кофе и рюмке коньяка. Другого бай Петр, по его словам, в рот не брал.
— Люблю коньячок, — пояснил старик. — Народ кругом виски и водку хлещет, а у меня все шиворот-навыворот, коньяк уважаю. Теплынь от него по телу, живот прогревает, глотку смазывает. А ты как?
— Лишнего не потребляю.
— Вот это похвально. А то нынче все поголовно как с ума сошли. И бабы не отстают. Сосут, точно удавы. И табачком пробавляются. Равноправие с мужиками себе выхлопотали. Раз все равны, то отчего же в армию не рвутся служить? Враз бы согнулись под вещмешком и с оружием, шутейное ли дело отмахать километров тридцать маршем… Равноправие… Палка по ним плачет…
Коев взвесил в уме давнишние разговоры со своим собеседником, вспомнил его дружбу со Старым, постарался представить его в дни Великих событий и впоследствии. Он ему виделся все таким же несговорчивым. Трудно сказать, на кого всю жизнь брюзжал этот человек, однако ни у кого не вызывало сомнений, что это лишь одна видимость, ничего не поделаешь — с таким норовом уродился. Не то чтобы против тебя лично что-нибудь имел, но непременно встречал в штыки каждого.
— Твое здоровье, бай Петр, — поднял рюмку Коев.
— Уж чего-чего, а здоровья от такого зелья не прибавится, а охота… С богом!
Коев отпил и взглянул на старца.
— Бай Петр, ты ведь после Девятого в милиции служил?
— Там и на пенсию вышел.
— Помнится, ты долго там оставался?
— Помнится!.. — вскипел старик. — Легко тебе, а мы тут лямку тянули.
— Каждому свою лямку тянуть приходится.
— Лямка лямке рознь. Случается, одно притворство, и это каждый дурак знает…
Коев только посмеивался. Ершистый старик был ему по душе. Вот и друг у него такой же заядлый спорщик. Ты ему слово — он тебе десять в ответ. Согласишься с ним — так он на другую сторону переметнется. Как-то увидел у Коева в руках томик Томаса Манна и тут же принялся нахваливать собрата по перу. А через пару дней они увиделись снова, и Коев, между прочим, помянул добрым словом любимого автора, эрудита, мастера образа, заслуживающего всяческого уважения. «Ха-ха, тоже нашел эрудита! — услышал он в ответ. — Какие-то жалкие, бледные персонажи рисует, ни больше, ни меньше, горе-философ…»
Бай Петр сделал глоток, пригладил усы и кажется повеселел малость.
— Сам-то ты где работаешь?
— В одной редакции.
— Баклуши бьете?
— Ага, в потолок поплевываем, — добродушно поддержал Коев.
— Драть вас некому. Отдубасил бы всех гуртом! — снова рассердился старик. — Писаки, горе-вояки…
Коев заказал еще по одной.
— Бай Петр, хочу тебя спросить кое о чем, — сказал он. — Помнишь, когда мы захватили полицейский участок, у Шаламана в кабинете навалом было документов всяких, папок. Шкаф, помнится, был раскрыт, ящики наружу выставлены.
— И вправду, целый ворох бумаг, куча мусора.
— В суматохе я даже не взглянул, что за бумаги…
— Леший их знает. Помнится, Пантера в них рылся.
— Пантера?
— Помню только, что были там и заявления, подписанные нашими.
— Какие заявления?
— Капитулянтские, какие же еще. Отказывались от борьбы.
Коев насторожился.
— Может, припомнишь, кто под ними подписался?
Бай Петр снова сделал небольшой глоток, его глаза буравчиками сверлили журналиста.
— Ты чего это взялся разгребать старое?
— Ремесло мое такое, — спохватился Коев, — ничего не поделаешь.
— Вон оно что! — как-то тихо отозвался старик. Помолчав, он сказал, глядя на улицу: — Все равно шила в мешке не утаишь. До всех мы добрались. Столько дел потом завели…
— Помнится, и на Ангела Бочева тоже, — заметил Коев.
— Его заявление на видном месте лежало. Чтобы случайно мы не проглядели. Бесстыжие рожи!
— По-твоему, хотели спровоцировать?
— Шаламанов нарочно подкинул заявление Ангела, что отрекается-де от коммунизма… Еще Вельо Ганчева было… За такое малодушие их потом долгие годы преследовали, много раз наказывали… Да, так оно было…
— Два, говоришь? Других не было?
— Нет. Только два. Ясное дело, вынудили парней. Просто избивали до потери сознания, потом подсовывали заявления. Сознательно ли они подписали, в беспамятстве ли — кто скажет… Однако подписано черным по белому. Смутные были времена. Меня, когда впервые арестовали, я тогда учеником еще был, смертным боем били, а я вопил истошным голосом. Благо, ничего не знал, так что выколотить нечего было. Не всякому под силу выдержать… Потом понемногу бумаги стали разбирать, такое множество их накопилось и дел невпроворот. Выяснилось, что самых нужных документов не было, папки пропали, местами многих страниц не хватало… Тогда мы посмеивались над безмозглыми полицейскими. А вышло — тупицы да не совсем. Темные делишки умеючи обделывали. Людей себе вербовали из тех, о ком никто бы и не подумал, агентов к нам засылали. А многих про запас держали в страхе и повиновении.
— Бай Петр, а что ты думаешь про убийство Спаса и Петра?
— Была и такая папка. Мы ее частенько перелистывали. Сам я вчитывался в каждую строчку. На беду и там кто-то похозяйничал — успел нужные листы выдрать. В спешке не смогли убрать подчистую все неугодные для них бумаги, хватали как попало, в клочья рвали…
— Так про Петра и Спаса что ты вычитал?
— А то, что пронюхали о том, что намеревались они бежать, и застукали вовремя: перечисляли с кем они водились, как их упреждали не сопротивляться, а они повиноваться отказались, открыли огонь… Одним словом, так, все вокруг да около, ничего конкретного.
— И больше ничего?
— Ничего.
— Загадочная история!
Старик помолчал.
— Имелась там все-таки одна улика.
— Какая?
— Однажды, читая бумаги, Пантера на второй странице разглядел стертую запись карандашом. Вызвали специалистов, то ли из округа, то ли из Софии, они установили, что там была еще одна заметка, но расшифровать ее так и не удалось. Но там значилось: «…по сведениям Ш.», как раз около пометки о предстоящей переброске. Понимаешь, по сведениям Ш. Но кто этот Ш., так и осталось загадкой. В другой папке, тоже на клочках, опять упоминался этот Ш.»… Ш. сообщает о начале массовизации партизанского движения…»
— Только и всего?
— Именно.
— Значит, они внедрили кого-то своего.
— Это уж как пить дать.
Что ж, может статься, прав Сокол: был еще и пятый, некий Ш. Значит, не только отец, командир, Алексий и Сокол. Еще один, пятый: «…по сведениям Ш.». Это многое меняет. Прежде всего снимаются всякие подозрения со Старого. Нет оснований сомневаться и в остальных… Ш.!..
— Вот этот-то Ш. мне и нужен, — почти шепотом промолвил Коев.
— Зачем он тебе понадобился? Мертвым язык не развяжешь.
— Думаешь, он мертв?
— Наверняка один из тех, кого мы в свое время ликвидировали.
— А я не уверен. Впрочем, пусть даже один из тех. Должен же я узнать, кто таков!
— Как ты узнаешь? — пожал плечами старик. — Он, небось, давно в могиле лежит. Ищи ветра в поле, коль иных забот нет.
Он сделал глоток и тепло взглянул на Коева.
— Понимать-то тебя понимаю. Однако голову поломать придется.
— Неужто ничего не дознаться, бай Петр?
— По мне, так орудовал среди них предатель. А искать его надо не среди мерзавцев, а среди своих…
Марин почувствовал, как помягчел голос старика, и взглянул на него с благодарностью.
— А случайно не знаешь кто в свое время этими бумагами тоже интересовался?
— Еще бы! Наперечет знаю. Ведь столько лет лямку тащил. Значит, так, один из них — Дока, Димо Доков. Другой — Вельо Ганчев. Третий Пантера. Четвертый Живко Антонов. Называю только живых. Усопших, да простит их господь Бог!
Коев записал эти фамилии, но мог бы и не записывать — это были близкие Старому люди, которые по сто раз наведывались к ним в дом, с некоторыми из них ему довелось работать после революции…
Солнце уже поднялось высоко, и лучи его нежно ласкали лицо. Отчетливо, будто нарисованная детской рукой, высилась иссиня-сизая Старопланинская гряда. Марин Коев шел по улочкам города, чувствуя себя молодым, полным сил и здоровья. Это ощущение не покидало его с самого первого дня пребывания здесь. Вновь и вновь мысленно переносился в сорок четвертый, когда он, совсем еще юный, мчался на вокзал встречать освобожденных политзаключенных, а потом вместе с ними распевал во все горло: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год…». Тогда он был парень хоть куда — по нему вздыхали девушки, а он с красной повязкой на рукаве и с черным автоматом на боку как ни в чем ни бывало расхаживал по скверику, охраняя от врагов бывший полицейский участок. У здания и внутри его стояли на посту юноши и девушки-ремсисты, недавние полицаи приходили к ним сдавать оружие, подходили военные справиться насчет нового начальника — приказа по воинским частям пока не было и распоряжения отдавал он, молодой человек с кудрявым смоляным чубом, с пистолетом на бедре и с алой лентой на рукаве. Партизаны все еще сражались в горах. Медлили и советские войска, остановившиеся где-то по ту сторону Стара-Планины. Так что некому было принимать решения, кроме них, стоявших на страже народной власти. Между тем взрослые, а среди них и Старый, вели переговоры с начальником гарнизона. Полковник ни в какую не соглашался передать армию коммунистам вот так просто, без всякого приказа свыше. «Я клятву дал верно служить царю и отечеству…» «Да ты вроде как не понял что произошло? — наседали коммунисты. — Советская армия вступила в Болгарию, власть перешла в руки Отечественного фронта, а тебе приказы подавай…» «У нас так положено, — горячился полковник, — без приказа вышестоящего чина — ни шагу…» «Выходит, пока придет приказ, ты против нас, так что ли?» — нажимали коммунисты. Начальник гарнизона твердо стоял на своем. Переговоры продолжались два дня кряду, и временами Коеву выпадало стоять на посту как раз у того помещения, где обрабатывали полковника, и его так и подмывало ворваться внутрь и пригрозить этому буржуйскому прихвостню… Старые коммунисты, однако же, рассудили иначе. Они нарочно тянули, не отпуская полковника, в ожидании, что вот-вот подоспеют партизаны и советские войска. И не обманулись. Через пару дней обстановка прояснилась, гарнизон сдался, а полковник предстал перед народным судом.
Марин Коев очутился в переулке за городским судом и только теперь догадался, почему вдруг вспомнились молодые годы. Ведь именно туда привезли тогда арестованных заправил города, их выставили напоказ, и люди, проходившие мимо, грозно потрясали кулаками, клеймя своих угнетателей. Среди арестованных был учитель из Остеново. В свое время он выдал полиции укрывавшегося в селе раненого партизана, его схватили и там же на сельской площади казнили. Учитель, тощий человечек в длиннополом пиджаке и кепке, дрожал от страха, глаза его растерянно перебегали по лицам людей, молили о пощаде. «По глупости выдал, — лепетал он, — помилуйте, не хотел ему зла…» «Ты человека погубил, — кричали из толпы, — ему голову отсекли да на кол надели…» Марин вспомнил, как разглядел в толпе мать. «Марин! — окликнула она его. — Марин! Сбегай домой, сынок, поешь, а то два дня пропадаешь…» «Я сыт, мам, не волнуйся, сейчас есть дела поважнее, потом отъемся!» Потом… Потом взялся организовывать союз молодежи, записывать добровольцев на фронт. И уехал вместе с ними…
После встречи с бай Петром Коев направился к Вельо Ганчеву. Тот жил неподалеку, да к тому же этот высокий, худой человек с приветливым лицом и мечтательным выражением глаз издавна внушал ему особую симпатию. Он запомнил его с ученических лет — Ганчев работал фотографом. Не забросил он своего занятия и впоследствии. Его мастерская располагалась в пристроенном к дому ветхом бараке, который хозяин гордо окрестил «Ателье». Тем самым Вельо, очевидно, хотел внушить, что он не чета прочим халтурщикам, а художник, причастный к искусству человек. Вряд ли кто-нибудь понимал его, потому что вскоре и самого Вельо прозвали Ателье. Прозвище прочно прилипло к нему.
Зайдя в редакцию местной газеты, занявшей новое помещение в Доме профсоюзов, Марин Коев порядком поплутал, прежде чем отыскал каморку фотографа. Не то, чтобы редакция располагалась на очень уж большой площади — под одной крышей нашли себе приют многочисленные службы, а Вельо Ганчеву достался чуланчик с ванной, где он промывал пленки и фотографии, где светились разноцветные лампочки, а на столике были навалены фотобумага, проявитель, пленки. Коев без труда узнал старого знакомого. Был он чуть постарше его самого, годков так на четыре-пять, как всегда подтянутый, в синем рабочем халате, с доброжелательным выражением лица. Типичный провинциальный алхимик, подумал Коев, из фотопленки, фольги и бумаги добывает золото.
— Марин, никак ты?
— Я, Вельо, я.
Фотограф вытер руки полотенцем, указал гостю на табуретку, а сам уселся напротив на продолговатом сундучке, застланном газетами. На лице его играла радостная улыбка, но вместе с тем читалось и удивление по поводу посещения «высокого» гостя: как же, Марин Коев собственной персоной, знатный журналист не побрезговал его жалким прибежищем…
— А я вот тут… фабрикую свои произведения, — запнулся он.
— Вижу, вижу, — рассмеялся Коев. — Совсем даже неплохо устроился. Уж во всяком случае не хуже прежней развалюхи, а?
— Снесли тот барак, — сказал Вельо. — Кому, спрашивается, он мешал?
— Для музея не годился, — дружески похлопал его по плечу Коев. — Не горюй, тут у тебя хорошо.
— Ба, не хватало еще горевать по такой развалюшке… — но в глазах Вельо читалось сожаление.
— Вот, погулял по городу, захотелось навестить старых друзей, — Коев с удовольствием расслабился.
— А я грешным делом подумал, что ты нас позабыл.
— Вот и ты туда же! Есть одна мудрость — не помню, то ли арабская, то ли персидская. Так вот, на старости многое человеку заказано, по крайней мере друзьями обзаводиться уже поздно. Друзей приобретаешь смолоду.
— Не рановато ли себя в старики записывать?.. — Вельо достал сигареты, и Коев вспомнил, что когда-то это был заядлый курильщик, дымил без передышки. — Но даже и постареем, невелика беда. Одно только плохо, как говаривал мой отец, что и старости рано или поздно конец приходит…
— И мой отец часто это повторял.
— Я был на похоронах, но… подойти к тебе как-то не решился…
И Ненка приходила провожать в последний путь Старого, однако тоже не подошла. Неужто он до такой степени отошел от друзей? Ему стало неприятно от Ненкиного признания, он даже нахмурился. Походя отмахнулся, чего, мол, не придумают люди. Но услышав почти то же самое из уст бай Стояна, бай Симо, Сокола, уловив многозначительный намек в словах Милена и его товарищей, знакомых с детства, Марин призадумался, ощущая, что не праздные, значит, намеки. Значит, оторвался-таки он от людей, чего греха таить, хотя и тешит себя мыслью, что изо дня в день находится в гуще народа. Сегодня среди опалубщиков и монтеров, завтра — с ткачихами, литейщиками или овощеводами, одним словом, не соскучишься. Но все они чужие, а тут — свои, знакомые с молодых лет, близкие по идеалам… Профессия научила его не делить людей на своих и чужих, но теперь, находясь в родном городе, он воскресил в памяти столько лиц и событий, так много перечувствовал, что осознал: да, здесь, единственно здесь его перо в состоянии вскрыть все подспудное, безвозвратно отнятое истекшими годами, но надежно спрятавшееся в укромнейшем уголке сердца. Что уж мудрить над тем, что ясно, как белый день, разумеется, куда проще рассматривать судьбы незнакомых героев, восхвалять их и воспевать, чем тревожить собственную память, возобновлять знакомство с друзьями молодости, даже с теми, с кем в свое время не очень-то сходился, но кому посчастливилось уцелеть в битвах, выжить, прожить несколько десятков лет вне его сознания…
— Вельо, выходит, отошли мы друг от друга, раз тебе не захотелось подойти…
— Да нет, что ты… Я просто…
— Развела нас в разные стороны эта вечная занятость, будь она проклята, погоня за несуществующими химерами, случайно подвернувшиеся новые знакомства.
— Да я совсем не то хотел сказать, Марин! У меня в мыслях не было попрекать тебя! — Ателье поднялся с сундучка. — Ты большим человеком сделался, на всю страну прославился… А мы люди маленькие, невидные…
Острое чувство вины жгло Коева, оно не проходило и потом, когда они вместе с Вельо отправились обедать в новый ресторан. Коев нарочно выбрал место, куда не заглядывали ни Милен со своей свитой, ни местное начальство. Он решил разговаривать с каждым наедине, без посторонних. Коеву хотелось проникнуться думами рядовых участников Великих событий, которых он знал как родных братьев.
— Знаешь, Вельо, у меня зародилось тут одно желание… Я роюсь в архивах в надежде наткнуться на улики, связанные с убийством Спаса и Петра. Пока ничего существенного не нашел, но меня гложет мысль, что тогда среди наших орудовал предатель. Ты один из немногих, кто перечитывал полицейские документы. Удалось вам тогда что-либо выяснить?
Вельо зашелся глубоким, надсадным кашлем, свойственным курильщикам. Отдышавшись, сказал:
— Я хорошо помню их досье. Да и не только я его читал. — Он вновь закашлялся. Коеву стало не по себе.
— Да ты ешь, ешь, — попытался он загладить неловкость. — Еще наговоримся, успеется.
— Ничего страшного. Я, это самое… — Он закурил новую сигарету. — Вот напасть прилипчивая, не отвяжешься.
Коев без малейшей охоты жевал салат. Есть не хотелось. Он с удовольствием заказал бы себе только кислое молоко, но опасался смутить Вельо.
— И что же, нашел ты тогда что-нибудь? — вернулся к начатому разговору Коев.
— Да кое-что было. Тот самый Ш., что упоминается в бумагах, скорее всего и был предателем. Помнится, мы тогда перебирали всех подряд, у кого фамилия на «ш», ни на ком не остановились. Были, конечно, Шоселев и Кольо Шинов, Ангел Шаран, Шойлев… да разве всех перечислить? Бессмысленно было подозревать людей, не имевших никакого отношения к антифашистской борьбе. Тут замешан кто-то, кто знал подноготную всех наших планов, в том числе и о переброске в горы Спаса и Петра, об уговоренном месте и времени встречи. Вот этого самого Ш. обнаружить не удалось. А ведь он не только жил, но и активно действовал. Между прочим, мы и агентов полиции как следует прощупали. Тоже безрезультатно.
— Да-а-а… Так что же делать? Поставить на нем крест?
— Так разве ж речь о том, отказаться от поисков или продолжать их? Потому как если тебе Старый отцом родным приходится, то мне он был учителем. И в прямом, и в косвенном смысле.
— А что это ты вдруг Старого вспомнил? — резко спросил Коев.
Фотограф стушевался.
— Как тебе сказать…
— Ладно, не виляй, раз начал, то договаривай. Почему ты вдруг Старого помянул?
— Так его же, Марин, исключили…
— Но совсем по другому поводу.
— Верно. Сам знаю, что по другому.
— Но ты все-таки сомневаешься?
— Насчет Старого?
— А насчет кого же?
Фотограф окончательно смешался.
— Ты не так понял… Старый, он сам по себе. Хотя очень мне хочется, чтобы отпали всякие кривотолки в его адрес, — решительно заявил он.
— А как это сделать? — спросил Коев. — Как?
— Что касается слухов… Вряд ли кто всерьез его подозревает… Я, признаюсь тебе, тогда разговаривал со Старым.
— Когда?
— Когда его исключили.
— И что же он тебе сказал?
— Ничего конкретного. Но пару слов все-таки обронил… Сказал, что есть у него кое-какие сомнения, подозревает кое-кого, но не может добраться до истины… «Скажи толком, — просил я его, — что ты имеешь в виду?» Он только пробормотал что-то и отмахнулся.
— И все?
— Нет. Говорит, мол, есть у него задумка, однако решил держать ее про себя, пока окончательно не уверится. Боится бросить тень на невинного… Нужно, мол, время…
— Выходит, он и тебе те же самые опасения высказал, — задумчиво произнес Коев.
— Старый ни одного имени не назвал. Так я и не смог ничего вытянуть. Да и что он мог сказать, когда его по поводу того заявления через день в комитет вызывали. Да и нас таскали. Разве можно было кривить душой? Мы сказали, что верили Старому, он нас коммунизму учил… Я даже рассказал им один случай, который мне лично примером служил. Однажды взяли нас под арест по доносу, что читаем марксистскую литературу. Всю ночь избивали и пытали, вызнавая, кто нас литературой снабжает, какие книжки держим, кому их даем и тому подобное. На рассвете вывели во двор и поставили лицом к стенке. Рядом приставили и агента, авось под страхом смерти кто-то проговорится. Старый дал нам знак молчать, помимо нас двоих задержали также парнишку одного из Остеново и незнакомого учителя. Так вот, пополудни, должно быть, зашел во двор начальник полиции Шаламанов и принялся на нас орать. «Образованными себя возомнили, — кричит, — передовыми! Кругом одни простаки, а вы Маркса и Ленина себе почитываете…» Мы, как и было велено, будто языки проглотили. Старый обернулся и говорит: «Господин начальник, эти молокососы понятия не имеют о марксистской литературе. Я ее читал. Вот меня и судите. А этих отпустите!..» Шаламанов увел его к себе в кабинет, довольно долго там продержал. Из окна доносились его угрожающие крики, стращал, что на тот свет всех отправит и семя наше в прах обратит… Выпустили нас. Убедил-таки Старый бешеного зверюгу, к тому же и при обыске ни книг не нашли, ни чего другого, за что можно было бы ухватиться…
Они вышли из ресторана. Еще светило солнце, но со стороны Старопланинских гор плыл прозрачный туман. «Вскоре он окутает все вокруг», — машинально подумал Коев, вспомнив капризы местной погоды. В воздухе уже чувствовалось слабое дыхание промозглой осени, невидимый ветерок пронизывал насквозь. Коев слегка продрог. Не сегодня-завтра нагрянет зима, снег засыплет все кругом…
Вельо снова закурил, поперхнулся, и только сейчас, на свету, стало видно, как мертвенно-бледно его лицо, как синеет оно от надрывного кашля.
— Бросил бы курить, — сказал Коев.
Вельо помаленьку пришел в себя, облегченно затянулся и взглянул повлажневшими глазами.
— Вот и врачи курить запретили… Затемнение легкого нашли, внизу, справа… Резать хотят.
Марин ошарашенно остановился.
— И давно это у тебя?
— Да вот этим летом обнаружили. Дышать трудно.
— А ты все равно продолжаешь дымить? В больницу тебе надо лечь.
— Как-нибудь лягу…
— Мы с тобой, Вельо, люди взрослые. Не к лицу, вроде, мальчишество.
— Завтра же и лягу. Только живым мне оттуда не выйти.
— Не говори ерунду.
— Да нет, это не ерунда, — обреченно вздохнул Вельо. — Ну, я пойду, пожалуй, надо снимки на завтра приготовить. Не пропадать же из-за меня номеру.
— Я тебе позвоню. И непременно загляну, — Коев пожал ему руку. Рука была сухой и горячей…
Коев еще долго смотрел вслед Вельо… Казалось, что друг еще ниже склоняется под напором кашля, и, вероятно, почувствовав на себе взгляд Коева, он ускорил шаг и вошел в здание профсоюзов.
Как и предполагал Коев, небо враз, в считанные минуты, потемнело, резко похолодало и дома заволокло густым осенним туманом…
Туман…
Коеву припомнился сон, снившийся ему довольно часто. Будто он в старом амбаре, нет, пожалуй, в комнате на постоялом дворе. Он повсюду ищет Аню, а та вроде бы совсем рядом; они начинают разговаривать, но тут спускается туман и поглощает ее. Он остается один. Кругом ни души. Откуда ни возьмись — на пороге высоченный, насупленный разбойник со злыми глазами. Колючими такими, как у того офицера, любовника его бывшей софийской хозяйки. И совсем как тот офицер, он молчит. Коев отбегает назад и забивается в крохотную кладовку, сырую и мрачную, прячется за мешками с мукой и только тогда спохватывается, что оставил Аню наедине с разбойником. Он врывается в просторную комнату и видит Аню, но она молча, не оборачиваясь к Марину, с ласковой покорностью смотрит на другого. Тот потихоньку приближается к ней, глаза его делаются большими-большими, вот он протягивает руки… В этом месте Коев неизменно просыпался, нашаривал кнопку ночной лампы, но, не успев зажечь, снова проваливался в сон. И снова его обволакивала липкая мгла, и он переносился в знакомую комнату. Человек с остекленевшими, полными дикой ярости глазами был там. Только не всегда он выглядел разбойником. То он принимал образ мясника с ножом в руке, то дровосека с топором, то нищего, или попа… У него был один только глаз, налитый кровью… Коев со стоном поворачивался на другой бок, гнал прочь кошмарное сновидение, но оно цепко держало, не отпускало его воспаленное сознание, вынуждая метаться на постели…
Туман белесой пеленой затянул улицу. Коев потуже запахнулся в короткий плащ. Ему показалось, что впереди маячит какая-то неясная фигура. Почудилось что-то знакомое в походке, в сгорбленной спине. Уж не Соломон ли? Коев прибавил шагу, догнал призрак… Оказалось, и впрямь Соломон. Коев обрадовался. Ведь какую бы ненависть он ни испытывал к этому дряхлому старику за его гнусное прошлое, тем не менее он чего-то ждал от него. Не могла эта хитрая лисица не знать, куда ведут тайные нити, с кем водился в те годы Шаламанов, кто был его агентом. Занимая писарскую должность, он, без сомнения, не только выдавал, скажем, разрешение на жительство и пограничные пропуска, но вел также и протоколы, составлял акты, получал и отправлял письма. У него хранились если не все, то по крайней мере значительная часть донесений тайных агентов…
— Дядя Соломон! — окликнул его Коев.
Соломон остановился, затравленно обернулся, в глазах застыл страх. «Кого он испугался?» — удивился Коев.
— Ты что, выслеживать меня вздумал? — воскликнул Соломон.
Коев огляделся.
— Кто — я?
— А то нет! На туман понадеялся. Иди лучше своей дорогой, не становись мне поперек. С такими людьми, как ты, нет у меня ничего общего.
Соломон пошел дальше, но Коев двинулся вслед за ним. Переулок, которым они шли, круто вел в гору. Задохнувшись, Соломон остановился и закурил.
— Отстань, Марин, — шепнул он. — После тебе кое-что скажу. А сейчас не приставай, оставь меня в покое… — И крикнул что есть мочи: — Прочь с моих глаз! Знать тебя не знаю!
Коев остолбенел. Бывший полицай тревожно взирался в туман, хотя ничто не выдавало присутствия живого существа. И вместе с тем тишина была настораживающей, какой-то тревожной. Соломон переминался с ноги на ногу и попыхивал сигаретой.
— Отвяжись, наконец! — снова выкрикнул старец, и не успел Коев опомниться, как он буквально растворился во мгле. Коев заглянул в боковой переулок, даже сделал несколько шагов, но никого не обнаружил. Ни звука, ни шороха, кругом мертвая тишина. Ему стало не по себе. А вдруг кто скрывается в этой сизой мгле? Коев стал взбираться по крутизне. За спиной послышались шаги. Он остановился, шаги тоже замерли. Послышался чей-то голос. Кто бы это мог быть? Он повернул обратно, пристально вглядываясь в темноту. Никого не было. Тогда Коев зашагал бодрее и, освободившись от страха, остановился, чтобы перевести дыхание. Некто невидимый тоже остановился. Сомнений больше не было. Черт знает что такое! — выругался Коев. Еще чего доброго, прихлопнут в темноте… Подумалось о Соломоне: кто же это на него страху нагнал? И куда он исчез, точно сквозь землю провалился? Как знать, что у него на уме, у бывшего полицая? О чем он собирался поведать? Вопросы, вытесняя друг друга, так и роились в голове, исчезая во мгле и снова наплывая — еще более мучительные и неразрешимые. Вспомнилось другое время… Тогда тоже не было видно ни зги, а ему поручили проводить одного подпольщика к тропке, ведущей в Остеново. Подпольщик, мужчина лет сорока мощного сложения, но с резко выступающими скулами, небось, жил впроголодь. Марин, не сдержавшись, спросил, не проголодался ли он? А тот ответил, что, конечно же голоден, но не привыкать, не время теперь про жратву думать… Неподалеку была пекарня их свояка Венко Карастоянова. Марин зашел к нему и попросил кусок хлеба. Пекарь отрезал ему полкаравая: ешь, мол, малый, на здоровье, хлебной карточки спрашивать не стану… Коев отдал хлеб спутнику, и они пошли дальше. Аппетитно пахло свежим караваем, словно бы воздух потеплел, и лицо мужчины осветилось улыбкой. Расстались они на развилке дорог. Покончив с хлебом, мужчина помахал на прощание рукой и исчез. А на обратном пути Коева настиг топот, тяжелый топот лошадей. Не успел он посторониться, как из-за его спины выскочило двое конных полицейских. «Куда это тебя несет в такой туман?» «Подружка тут у меня, — пробормотал застигнутый врасплох Коев. — К ней ходил…» «Смотри-ка какой шельмец! Пользуется удобной погодкой!» — расхохотался один из полицаев. Другой, однако, насупился и потребовал удостоверение личности. Марин показал. Полицейский выругался, приказав убираться подобру-поздорову. Мол, шляются тут всякие…
Сколько воды утекло с той поры?
Коев взбирался по крутому, вымощенному крупным булыжником взгорку, стараясь уловить хоть малейший звук. Однако ничто больше не нарушало тишины. «Вероятно, это было эхо моих шагов», — подумал он. Но тут же отбросил это предположение. Сомнений не оставалось — кто-то двигался следом, останавливаясь, как только остановится Коев. Кто бы мог его преследовать и с какой целью? Коев постарался прикинуть в уме, с кем он сталкивался со дня своего приезда. На одном только комбинате он встретил массу знакомых и незнакомых людей — бывших соседей, их успевших подрасти детей, женщин, здоровавшихся с ним за руку и сразу объяснявших, почему они это делают: одни знали его отца и мать, другие учились вместе с сестрой. Так разве в таком столпотворении разберешь, кто может выкрасть твой «дипломат», ходить за тобой по пятам, выслеживая? Ему припомнилось, что среди рабочих он видел и одного своего соседа, бывшего полицейского агента. Тот отсидел свой срок и устроился на комбинате маляром. Низенький, тощий человечек был непомерно труслив, даже руки не посмел подать… Этот отпадает, ни за какие блага он не посмеет своровать чемоданчик. Да и никто из этих простодушных, открытых рабочих не пойдет на подлость!.. Они взирали на него с нескрываемым любопытством, разговаривали непринужденно и по-дружески, без признаков неприязни. Не могли это быть и те, с кем он встречался в горсовете, в гостинице, с кем вместе обедал или ужинал, вел сердечные, доверительные разговоры… Так кто же тогда?
На холме туман будто поредел, а сквозь рыхлую пелену уже просматривались фасады белых корпусов. Тут и там мелькали балконы и окна, женщины снимали с веревок белье. Высоко в небе пролетела стая уток, и их замирающий крик еще долго звенел в тишине. Кря, кря! — перекликались они, боясь затеряться… «Ну и гусь же я, ничего не скажешь, — с иронией подумал о себе Коев. — Начитался криминальных историй, дурацкие сюжеты как осы роятся, даже самому смешно. Совсем распустил нюни…» Подбадривая себя, он зашагал прямо к военному складу.
Когда-то здесь располагалась гарнизонная пекарня. Коев отчетливо представлял себе широкие ворота, через которые вереницей выезжали военные повозки, грузовики с мешками хлеба. Ящиков тогда еще не было. Теплый хлеб издавал упоительный аромат, но сплюснутый в мешках, он слеживался, трескался, и солдатам доставался слежавшимся и отсыревшим. Двор пекарни в те времена скорее походил на базарную площадь. Въезжали и выезжали подводы, выпряженные лошади щипали скудную травку вдоль забора, суетились офицеры и дежурные, звучали команды, сыпалась брань. Интересно, отчего так ругались между собой старшие чины? Впрочем, нет, не между собой. Они почем зря костили солдат, обзывая их последними словами, пугая карцером… Со временем здание почти не изменилось, его только заново покрасили в желтый цвет, да выветрился запах душистого хлеба. Уже не скрипели фургоны, не тряслись повозки. Кругом было тихо, как в церкви. У двери, вытянувшись в струнку, стоял молоденький солдатик. Коев сказал, кого он разыскивает, солдатик кивнул головой в сторону караульного помещения, оттуда показалась рука и поманила его. Коев повторно объяснил цель своего прихода, окошечко захлопнулось, и вскоре во дворе послышался голос: «Товарищ майор, вас спрашивают». «Кто спрашивает?» «Гражданин какой-то». «Пусть подождет…» По голосу Коев узнал Доку, того самого Доку, что когда-то обучал его стрельбе.
Дока, или Димо Доков, как его, кстати, никто не называл, и в прошлом был военным. То ли фельдфебелем, то ли унтер-офицером, Коев никак не мог вспомнить, но наверняка знал, что в суровое лето сорок третьего, когда немцев погнали с русской земли, а болгарская полиция и жандармерия предпринимали отчаянные попытки задушить партизанское движение, запугать народ, выставляя для этого на площадях трупы замученных борцов за свободу, Дока с напарником из гарнизона погрузили в войсковой джип два пулемета, винтовки, бомбы, пистолеты и погнали машину по крутым тропам в горы. Сорвиголова, каких не сыщешь днем с огнем и в девяти селах окрест — так о нем отзывался Старый, он, тем не менее, проявил тогда редкостное здравомыслие, если учесть, что партизанский отряд остался почти без боеприпасов, и дело дошло до того, что местная партийная организация была вынуждена собирать патроны, винтовки и пистолеты. Даже Коеву не раз приходилось обходить надежных людей из близлежащих деревень с торбой, которую он так и не смог передать, и уже после Девятого вручил ее Пантере, пошутив, что лучше, мол, поздно, чем никогда. Пантера тогда рассмеялся, заверив, что пули еще потребуются… «Конечно, потребуются, — думал теперь Коев. — Поди, до скончания света будут нужны…»
После Великих событий Дока, живой и невредимый, вернулся в город, но почти сразу ушел на фронт, а после войны устроился на работу к военным, уже в новый гарнизон. Произвели его, разумеется, в офицеры. И так потянулись день за днем, до самой пенсии.
В дверях показался рослый мужчина в гражданском, не потерявший, однако, военной выправки. В аккуратном, хотя и потертом пиджаке, в офицерской рубашке и при галстуке, он посмотрел на Коева испытующе.
— Не может быть! — наконец вымолвил он. — Марин Коев собственной персоной!
— Так точно, товарищ майор! — отрапортовал журналист, сразу утонув в объятиях старого друга.
— Осел ты этакий! — кричал Дока. — Срам всякий потерял, сразу не дал о себе знать. Три дня мотаешься по городу с этой гражданской вороной Миленом, а сюда глаз не кажешь!
— Сам-то, небось, военным себя считаешь, а? Хоть бы уж молчал, крыса складская! Забился в эту дыру…
— Эх ты, невежа, — понизил голос Дока. — Соображать надо: склад складу рознь. Да наш ни в какое сравнение не идет с тем, что я когда-то очистил и дал деру… Тут, браток, такое водится…
— Будет, будет. Знаем мы вас — пустыми побасенками зубы заговариваете, а путного все равно от вас не добьешься. Кругом одни военные тайны. Ни тебе друга, ни тебе отца родного…
— Да так уж в нашем деле — ни кум, ни брат, ни сват не в счет. В мировых масштабах мыслим…
Как и в молодости, Дока продолжал мыслить «в мировых масштабах»: и конспирация «мировая», и винтовка «мировая», и акция «мировая».
— Ну, пошли, на сегодня хватит. Что поделаешь? Пенсионерская участь. Не вечно же в героях ходить…
В небольшом трактире у подножия холма народу почти не было. Одиноко потягивали пиво несколько завсегдатаев, официант в черном стоял, опершись на прилавок, ибо то, что приспособили под стойку бара, было прежде высоким прилавком, хотя теперь тут поблескивал вращающийся светильник, красовались цветными наклейками бутылки, сигареты. Да, нелегко было превратить прилавок в стойку модного бара…
— Позвал бы тебя домой, но там хоть шаром покати. Живу один, питаюсь в офицерской столовой.
— Да ты не беспокойся, — сказал Коев, — я тут наелся и напился вдоволь…
— Ну, выкладывай!
— Выкладывать-то особенно нечего. Лучше о себе расскажи.
Оказалось, что Дока отнюдь не безмятежно прожил истекшие десятилетия. Незадолго до окончания войны в старопланинских чащобах начала орудовать вражеская шайка. В предводителях ходил не кто иной как его однокашник Делчо Донев, вместе они работали до Девятого сентября. Безрассудный малый, этот самый Делчо ни в чем не знал удержу. Как будто взбеленился после победы, видите ли, в тени остался. Сколотил себе дружину из всякого сброда, бывших полицаев, и подался в горы. Проходит месяц, два, три — не могут их поймать. А они, озверев от безвыходного положения, уже начали грабить — ни дать ни взять, разбойники с большой дороги. Терять-то им было нечего, они хорошо понимали, что все пути назад заказаны. Делчо и до того слыл непутевым, водились за ним всякие темные делишки, а тут и вовсе пустился во все тяжкие. Он с дружками рыскали по дворам, резали овец и ягнят, лошадей воровать повадились, в общем, в двух словах всего не расскажешь.
— Дали мне оперативную группу и приказали обезвредить мародеров… Только уж ты, Марин, не вздумай об этом писать, не для газеты такое… Ну, двинулись мы по следу. Туда-сюда, один участок прочесываем, другой, до турецкой границы уже рукой подать. Кляну его, на чем свет стоит. Проворонили! И хоть желаю, чтобы убрался он куда подальше, все же готов себе локти кусать, что из-под носу уходит… Но шило, как известно, в мешке не утаишь, все-таки нашлись они в конце концов. Заскочили в один хуторок, потребовали снаряжения и харчей, коней сменили и — поминай как звали. Мы — вдогонку. А они снова будто сквозь землю провалились. Одни где-то их видели, другие врут, что видели, нарочно зубы заговаривают… Короче, два месяца, да нет, поболее мы охотились за ними. Не мы одни, понятно, многие пытались их выловить, ловушки расставляли. Но я хотел лично его поймать, в амбицию ударился. И вот однажды устроили мы привал на холмистом склоне, позевываю, кругом озираюсь и что, думаешь, вижу? Цигарку! И не какую-нибудь, самую настоящую самокрутку! Пососал кто-то малость и бросил. Повертел я в руках окурок, обследовал, махорка завернута в газету точь-в-точь как Делчо заворачивал. И газета из старых. Запасся, значит, язви его в бок. Стали мы спускаться по склону, окурки высматриваем. Так, от окурка к окурку и добрались до их бивака. Окружили их в кольцо, сдавайтесь, кричим. А они в ответ давай из ружей палить. Выждали мы еще немного, ан нет, молчат. Лопнуло мое терпение, а ну-ка, говорю, ребята, покажите им, таким-сяким, что не хуже их стреляете… В общем, изрешетили их тогда… Мировая акция!
Коев посмотрел на раскрасневшееся от возбуждения лицо Доки, на его руки, все еще сильные мужские руки, и невольно пожалел, что не был тогда с ними. Какую бы книгу мог «тиснуть» о преследовании банды! Но ничего не поделаешь. Каждому, как говорится, свое…
— А я, Дока, — заговорил Коев, — сперва вроде без серьезного умысла заинтересовался тем случаем со Спасом и Петром. Ну и Старым…
Дока удивленно поднял глаза.
— Захотелось разобраться в мистерии с убийством парней. Уже успел кое с кем встретиться, поговорить. Вот и тебя разыскал. Думается мне, доберусь все же до истины. Такое предчувствие, будто нащупал кое-какие нити. Кроме того, тебе я могу признаться, мучает меня вина перед Старым. Мог бы в свое время вмешаться, похлопотать, однако ничего не предпринял.
— Хорошее ты дело затеял, — одобрительно сказал Дока. — Очень важно выяснить, как такое могло случиться.
Коев пересказал с кем и о чем он говорил, поделился своими сомнениями и догадками.
— В документах, что мы тогда нашли в полицейском управлении, да и во всех других не оказалось ничего, за что бы можно было ухватиться, — посетовал Дока. — Ты, конечно, помнишь, в каком они беспорядке были разбросаны в кабинете Шаламанова. У нас тогда сложилось такое впечатление, будто они второпях расшвыряли все как попало. Но ничего подобного. Позже выяснилось, что это представление с бумагами они продумали в тонкостях, до самых незначительных мелочей. Нам поначалу, по молодости лет, все было яснее ясного, как дважды два — четыре. На поверку же вышло как в том анекдоте, что не всегда дважды два — четыре, судя по тому, даешь ты два раза по два или берешь. Даешь, так и трешкой обернуться может, а берешь, то и пятеркой. В общем, провели нас коварные шакалы, на удочку поймали, приманив парой заявлений, и пошли потом расследования, наказания.
— Хочешь сказать, пыль в глаза пустили, по ложному следу направили?
— Вот именно. Ловко от главного увели. Своих, мол, как следует трясите, там и предателя найдете. А мы и рады стараться, думая, что Спаса и Петра выдал человек, знакомый с инструкцией партии о массовизации партизанского движения, а такой может быть только среди своих. Лбы-то широкие, да мозгов не хватало…
— Потом и Старого исключили из партии…
— Да разве только его одного?.. Масса невинных людей пострадали. Взять хотя бы связного из центра. Он со Старым встречался. А потом как сквозь землю провалился. Видать, в канун Девятого взяли его, и с тех пор поминай как звали. Словно испарился.
— Мне довелось его видеть, — в задумчивости произнес Коев.
— А мне нет. — Дока подозвал официанта и попросил принести пачку сигарет БТ. — Так ни разу и не увидел, даже не знаю как выглядит. Да и знал ли его кто-нибудь еще, кроме Старого? Исчез человек, как земля его поглотила.
Вместе с сигаретами официант принес и ужин: салат из сладкого перца, отварной язык, жареное на решетке мясо, и кувшин красного вина. Дока знал толк в еде. Как видно, был он здесь своим человеком, потому как официант подавал ему отменные блюда, ни о чем не спрашивая. Только посоветовал отведать парной печеночки, мол, сегодня подвезли. Дока уплетал за обе щеки. «Жителям провинции только дай поесть в свое удовольствие, — снисходительно подумал Коев, — ни тебе лишние калории, ни холестерин им не помеха».
— Я сейчас сам себе хозяин. Жена уехала в Софию, за внуками некому ходить. Дочка двойню родила, а она у нас неженка, не привыкла работать, — жуя приговаривал Дока.
Коев подкрепился, выпил вина, и впрямь отменного, и снова подхватил начатую тему о былых временах.
— Человек заглядывал к нам ненадолго, оставаясь в доме считанные минуты. Не раздевался, не присаживался. Перекинется с отцом парой слов и за дверь.
— Как он хоть выглядел? — поднял голову Дока, дожевывая кусок печенки.
— Всегда носил черную шляпу. Таким я его и запомнил. К тому же мама, когда заходила о нем речь, всякий раз вставляла: Человек в черной шляпе.
— А в лицо запомнил?
— Шляпу он нахлобучивал по самые глаза, лба не разглядеть, а вот помню пышные черные усы.
— А волосы? — продолжал интересоваться Дока, ни на минуту не откладывая вилки.
— Да кто его знает. Стоило ему появиться, как Старый выталкивал нас за дверь. Бегите, мол, займитесь чем-нибудь. Мы с сестрой, естественно, стремглав выскакивали во двор или бежали на улицу.
— Мы долго ломали себе голову, куда подевался этот человек, пока не пришли к выводу, что его убрала полиция, и концы в воду. Другого объяснения не нашлось. Враги ведь тоже чуяли, что скоро их власти конец, так зачем же разглашать о новых жертвах…
— Отчего же они сами не сбежали?
— Ума, видно, не хватило.
— Шаламанова судили. На заседании он клялся, что готов нам верно служить, точно так же, как служил царю. Похвалялся своей опытностью, которая якобы еще может нам пригодиться…
— До самого конца не переставал предлагать свои услуги, пока не привели приговор в исполнение. Даже доказательства давал.
— Какие? — затаил дыхание Коев.
— Не спешите, мол, меня жизни лишать, просил. Перед самой смертью я кое в чем разобрался. Грехи на мне тяжкие. Увидите, искуплю я их, еще и вам глаза открою, век меня благодарить будете. «Ты, что ли, — кидались мы на него, — собака, собираешься нам служить?!» Били его прикладами, пока не вмешался бай Петко — нельзя, мол, заключенных бить, не положено. Поставили Шаламанова у выкопанной могилы, щетиной он зарос, на лице живого места нет, одни раны, скулит как пес. Выстрелили мы, а он стоит. Видать, руки у закаленных партизан дрожали, не так-то просто пристрелить связанного человека, иное дело в открытом бою… Как бы то ни было, упал все-таки. Цыган, выкопавший яму, вывернул ему карманы, нашел золотую табакерку. Я разошелся, цыгану затрещину влепил, а табакерку в могилу бросил. От шелудивого пса и золота не надо…
— Может, он и вправду что-то знал…
— Наверное, мог бы многое поведать, да мы, куриные мозги… Что тогда стоило оттянуть исполнение приговора, никуда бы он от нас не делся. Да что толку задним числом волосы на себе рвать, кулаками себя в грудь бить, коли господь бог разумом не наградил.
Коев отпил из своего бокала. Терпкий вкус напитка напомнил ему домашнее вино Старого. Точно такое же, слегка терпкое, отдававшее бочонком…
— Я, Дока, — задумчиво произнес Коев, — сомневаюсь в Соломоне. Этот хитрец кое-что знает.
— Не кое-что, а многое знает. Только молчит, как рыба. И за решеткой сколько времени просидел, и потом в комитет его вызывали — ничего не вытянуть, только отнекивается. «Я, — заладил, — отбыл свой срок. Хватит с меня. Было да сплыло». Окончательно пропился, человеческий облик потерял, на свинью стал похож…
— Встретил я его неподалеку отсюда, на Старопланинской. Запуган до смерти. Говорить со мной не захотел.
— Гм. Тоже скажешь, запуган. Пьянчужка разнесчастный.
— Нет, нет… Шепнул, что хочет мне что-то сказать, но только, говорит, потом. А пока, не тронь меня. В другой раз…
— Не верю, не верю! — Дока нажимал на сочную печенку. — Хоть тресни, не верю. Он мерзавец! Пес продажный!
Коев покачал головой.
— Чего только не бывает на этом свете. Будь что будет, завтра схожу к нему все-таки.
— Валяй, хотя и без толку. В другом месте надо покопаться, а вот где — убей меня — ума не приложу…
Димо Докову никак не хотелось расставаться со своим закадычным другом, и после ресторанчика он затащил его в Военный клуб, где как раз отмечалось какое-то торжество. Они подоспели уже к танцам. Напрасно оглядывался Коев по сторонам в надежде увидеть знакомое лицо. В зале было полно молодых офицеров, в новеньком обмундировании, пышущих здоровьем и энергией, но когда Доков представил его, выяснилось, что знали его отца, читавшего им курс лекций по политэкономии. Умный был человек, повторяли собравшиеся, в совершенстве владел марксистской наукой, тонко разбирался в политике, смелые мысли высказывал. Один из офицеров средних лет сказал, что Старый помог ему разобраться в вопросах экономики, а до этого он многое не понимал. Старый заставил на все взглянуть иными глазами. «В экономике, — убеждал, — на одних эмоциях долго не продержишься. На «ура» не возьмешь, заклинаниями ничего не добьешься. Экономика, — говорил, — развивается по своим законам, и законы эти железные». Разъяснил мне механизм ценообразования, затруднения, связанные с экспортом наших товаров и множество других весьма смутных для меня вещей. Растолковал доступно, так что усвоил я все эти премудрости не хуже, чем «Отче наш».
Неизгладимый след оставил Старый! Коев почувствовал себя полным ничтожеством по сравнению с ним. Взять хотя бы этих офицеров: действительно, наслышаны о нем самом, статьи его в газетах читали, вот разговор ведут о Старом. Нет, не зависть пробуждало в Коеве такое отношение, он был далек от такого чувства. Просто вдруг осознал, что имеет весьма расплывчатое представление о себе самом. Пожалуй, слишком он возомнил о себе…
В гостинице его поджидал бай Наско.
— Товарищ Коев, вас разыскивает директор… Послал меня сказать, что они дожидаются вас в ресторане «Алый мак».
— Спасибо, бай Наско, Жаль, устал за день, отдохнуть охота. Передай товарищу директору, что завтра зайду.
— Как скажете, товарищ Коев, — поклонился шофер. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, бай Наско!
Когда он, выйдя из лифта, направился к «покоям», как называл Марин Коев свой гостиничный номер, то ощутил знакомый запах духов. Сначала он как-то не придал этому значение, но потом инстинктивно остановился, втянул приятный запах и оглядел длинный коридор. Что за шутки? Ведь это Анины духи! Такие знакомые, что стоило ему встретить женщину, надушенную теми же духами, как он начинал оглядываться в поисках жены. Коев подошел к двери, достал ключ и вдруг теплые руки закрыли ему глаза.
— Аня! — воскликнул он.
Если бы даже и не духи, он все равно узнал бы эти сильные руки.
— Узнал все-таки, а? — ликовала Аня. — Не забыл…
— Как же мне не узнать тебя? Да еще эти духи…
— Нарочно немного капнула на дорожку, — отпустила она его наконец, и они вошли в номер.
— Да ты тут устроился словно паша. Небось, и гаремом обзавелся. Ну-ка показывай! Женские волосы, забытая ночная рубашка, сейчас поищем.
Снимая легкое кожаное пальто, она острым взглядом окинула помещение.
— О, еще одна спальня! Кого ты там прячешь? — Аня открыла шкаф. — Странно, никого… Невероятно, но факт. Чтобы ты целых три дня выдержал без женщины… Одна ванная, вторая… Господи, почему мы не живем в таком комфорте!
Она торопливо раздевалась, оглядывая наметанным женским глазом обстановку. Стянула сапожки — все в движении, в темпе, не отвлекаясь.
— Подумать только, действительно никого не застала.
— Упустила. Тут прошлой ночью побывала одна красотка.
— Ничего, я тебя выведу на чистую воду, сейчас ты у меня узнаешь!
Аня с ходу бросилась на него, повалила на диван, растрепала волосы, осыпая страстными поцелуями.
— Лгунишка! И что я в тебе такого нашла? — Она поднялась и, достав сигарету, жадно затянулась.
Коев снял пиджак, расстегнул сорочку и уселся напротив. Чертовски хороша в свои почти тридцать лет, никакого изъяна, подумал он. Красивое лицо, пестрые, искрящиеся глаза, все в меру — не худая, но и не полная, с мягкими, округлыми формами, в общем, то, что надо. Он не смог бы точно определить, что больше всего прельщало в ней, потому что она и как человек ему импонировала, понимая с полуслова, схватывая все на лету, готовая поступиться чем угодно ради него. Но все же неотвратимей всего как будто влекла ее всепобеждающая женственность. Аня не спекулировала своим равноправием, не злоупотребляла самостоятельностью, даже наоборот, с готовностью подчинялась ему. Конечно, не рабски, бывало, упрется иногда, так уже ни за что не отступит. И любила она его искренне и самозабвенно, без капли притворства и лукавства.
— Устроился тут в свое удовольствие, а я там майся одна. Высунув язык, несусь в агентство, как угорелая мчусь обратно, чего доброго, телефонный звонок упущу…
Марину Коеву не хотелось омрачать радость встречи, делясь своими тревогами, сомнениями, предположениями — тем, что занимало его все эти дни. Он только спросил, не проголодалась ли, но Аня ответила, что перекусила в поезде и что вообще не намерена терять драгоценное время на ужин, ведь наконец-то они вместе и совсем одни…
Резко зазвонил телефон.
— Ага, попался-таки голубчик! Посмотрим, что за краля тебя разыскивает, — прошипела Аня и лицо ее сразу сделалось злым. — Я подниму трубку.
И не успел Коев опомниться, как она уже осведомлялась, кто его спрашивает.
— Я не ошибся номером? — удивился мужской голос в трубке. — Мне нужен Марин Коев.
— Нет, не ошиблись… — разочарованно протянула Аня.
Коев взял трубку.
— Милен, ты?
— Что это за женский голос? Теперь понятно для чего тебе понадобилось оставаться. Ха-ха-ха! — смеялся друг. — И не вздумай праведника из себя строить!
Коев едва сумел вставить:
— Аня из Софии приехала.
— Аня? Ну так я вас поздравляю, — рокотал Милен. — Я послал за тобой бай Наско.
— Да, я его видел. Ничего, в другой раз…
— Понятно. Ну что ж, приласкай свою женушку. А жаль, у нас тут теплая компания собралась. Но раз такое дело… Короче, жду вас завтра обоих на комбинате.
Аня буквально сверлила его глазами.
— Опять ты обвел меня вокруг пальца, думаешь, нашел дурочку…
— Аня, — обнял ее Коев, — успокойся. Иногда мне кажется, что ты просто мечтаешь застать меня с другой. Тебе отчего-то до зарезу хочется уличить меня в измене, доказать, что у меня есть другая…
— Другие, — поправила она.
— Какая разница, одна или две? Вбила себе в голову чушь и носишься с ней… Спишь и во сне с другой меня видишь…
— Дурачок, я же безумно тебя люблю!
— Но ведь и я тоже…
— Да ты сроду меня не ревновал.
— Это я-то?
— А то кто же?
— Да я ко всем тебя ревную. Даже к твоей работе, к письменному столу, на который ты кладешь свои руки, к стулу, на котором сидишь, к телефонной трубке, которую берешь, к платью, шляпке, к…
— Говори, говори, милый, — млела она в его объятиях, — так приятно тебя слушать…
— …жизни без тебя не мыслю, не надышусь на тебя. Ни писать, ни связно говорить не умею, когда тебя нет рядом.
— Еще, еще, еще, — осыпала она его торопливыми поцелуями.
— Сам не знаю, болезнь это или любовь, но это так.
— Пускай болезнь! Самая неизлечимая! И чтоб вовек тебя не отпустила… — приникла она к нему, продолжая осыпать поцелуями…
Прав был мудрец, сказавший, что ссоры между влюбленными лишь подливают масла в огонь.
Марин Коев страстно и нежно любил эту женщину. С трепетом он смотрел, как срывает она одежды в полутемной комнате, предвкушая, как в беспамятстве замрет потом в его объятиях, заставив потерять всякое представление, где он и что с ним. Коев обожал ее тело, буйные волосы, разметавшиеся на подушке. Она завораживала исходящим от нее ароматом здоровья и силы, хотя была олицетворением нежности и хрупкости. Эластичная и гладкая кожа, пышная, упругая грудь, звонкий смех… Марин Коев покусывал ее маленькое ушко с сережкой, ласкал ее знойное тело; его опьяняли впившиеся в спину нежные пальцы, возбуждал томный сдавленный шепот… Весь этот рай могла ему дать одна только Аня и никакая другая женщина в мире…
Склонный к одиночеству, Коев долго не решался жениться. Не раз у него бывали длительные связи, однако он неизменно разочаровывался, заранее зная, что до брака дело не дойдет. С Аней все получилось по-другому. Он каким-то особым чутьем угадал, что это именно та женщина, с которой ему суждено провести остаток жизни. Как-то раз одна знакомая, гадая на кофейной гуще, предсказала ему, что на этот раз он не сможет отделаться от брюнетки. Он довольно засмеялся. О женитьбе никто тогда даже и не заикался. Он был уверен, что Аню этот вопрос серьезно не занимает, в противном случае она с присущей ей прямотой и упорством давно бы женила его на себе…
Нежась в Аниных объятиях, Коев подумал, что Аня — единственная женщина, которая своими ласками способна заставить его забыть все заботы и тревоги, безраздельно подчинить себе. «Пусть, — молил он, — пусть будет так, пусть я забуду обо всем на свете». Потом, когда они в блаженном изнеможении приходили в себя, Коев поведал Ане о всех событиях последних дней. Рассказывал обстоятельно, подробно. Аня вся превратилась в слух и, опершись на локоть, буквально пожирала его глазами, удивленно качая головой. «Так неправдоподобно, будто криминальный роман читаешь. Ты обязательно должен распутать этот тугой клубок, Марин! Ты уж не сердись за мою дурацкую ревность… Господи, да я тебе безоговорочно верю. Клянусь!» Коев продолжал рассказывать ей, выстраивая соображения и тут же сам себя оспаривая. Действительно, давно пора положить конец всем заключениям, внести ясность, расставить все на свои места. Как же тяжела его вина перед Старым! Огромная, непоправимая вина… Так кому же, как не ему, сыну, нужно восстановить доброе имя отца?
Он уже засыпал, когда Аня сказала, что приехала только повидаться и пятичасовым уезжает обратно.
— Что за спешка? — удивился он.
— Милый, — поднялась она, — никак не могу остаться. Ты же знаешь мою работу. В десять оперативка, а я даже никого не предупредила.
— Но я могу позвонить…
— Нет, нет! Мне надо лично присутствовать. Работы сейчас по горло, нельзя мне прохлаждаться.
Коев как-то сразу сник, хотя тут же подумал, что будь он на ее месте — поступил бы точно так же.
Полусонный, он отправился в ванную, умылся и стал одеваться. Перед выходом они выпили по глотку кофе, которое Аня привезла в крохотном термосе. Дежурный администратор не смогла сдержать любопытство:
— Уезжаете?
— Я остаюсь.
Улочку, ведущую на вокзал, заволокло густым молочным туманом. Влага холодила им лица.
Они миновали Военный клуб, булочную и закусочную, где официанты накрывали столики к приходу ранних посетителей, пересекли старую площадь и очутились перед вокзалом. Меньше пяти минут ходу! Коев жадно впитывал тишину и покой маленького городка. Иногда измотанный журналистской суетой, еле успевающий с одного совещания на другое, глохнущий от отупляющего шума трамваев и потока машин, он лелеял мечту об одной-единственной неделе отдыха в тишине и покое. Но эта вожделенная неделя по-прежнему оставалась лишь мечтой…
Выйдя на перрон, Аня и Марин издали уловили шум приближающегося поезда, который стоял здесь всего две минуты. Наконец белесое месиво прорезали два пучка света.
— А ведь знаешь, этот самый Ш. жив, — вдруг промолвила Аня.
Коев вздрогнул от неожиданности.
— Что, что?
— Жив этот… Ш., — раздельно повторила она. — Жив. Прошу тебя, будь осторожен! — прокричала она ему в самое ухо, потому что перестук колес заглушал ее голос.
— Надо же… Агата Кристи!
Поезд остановился.
— Вот мой вагон.
— Да, — машинально отозвался Коев. — Жаль, что уезжаешь…
— До чего ж ты недогадлив! Я, конечно, могу остаться, но чувствую, что тебе нужно побыть одному. Я только буду мешать. Выдастся свободная минутка, позвони. А не позвонишь, тоже не обижусь…
Поезд тронулся. Коев некоторое время бежал за вагоном. Аня махала из окна…
Вернувшись с вокзала в гостиницу, Коев завалился спать. Проснулся он поздно. Первое, что увидел, — яркое солнце, светившее в окно. Туман рассеялся так же внезапно, как и опустился. Комната выглядела совсем обыденно, словно и не было чудесной ночи, жарких поцелуев Ани, уходящего поезда. Лишь слабый запах духов витал в спальне, убеждая Коева в реальности произошедшего, в том, что это был не сон…
Ш. жив! — вспомнил он слова Ани.
Улица перед гостиницей напоминала веселую быструю речку: пестрели рекламы в витринах, спешили люди, мчались автомобили. Улица была торговой — универмаг, несколько гастрономов, магазины тканей, галантереи и скобяных товаров. У фонтана били копытами по мраморной мостовой две лошадки, запряженные в старомодный фаэтон. Украшенные лентами, цепочками и колокольцами, они будто дожидались киносъемки. Дед Пенчо, в прошлом участник конных состязаний и страстный любитель лошадей, был знаком с Коевым и не раз приглашал покататься в своей живописной коляске, как он называл свой фаэтон. Вот и на этот раз, завидев Марина, он крикнул ему: «Оставь ты бай Наско — эту старую калошу, садись, покатаю…» Коев засмеялся, на секунду представив себе, как он с форсом катит по городу в фаэтоне. Нет уж, только этого ему не хватало…
Бай Наско, главный конкурент деда Пенчо, ждал в машине за гостиницей. Он, конечно, слышал издевки своего соперника, однако промолчал, лишь бросив на него высокомерный взгляд. Коев подумал, что шофера прислал за ним Милен, и подошел к машине.
— Ты за мной, бай Наско? — поздоровавшись, осведомился он.
— Нет, нет! — вздрогнул тот. — Прибыли текстильщики из Англии, так я их на комбинат отвезу.
— Отлично, привет от меня товарищу директору.
Приметив иностранцев, выходивших из гостиницы, бай Наско завел мотор.
На горизонте, отчетливо выделяясь на фоне ясного неба, высился Старопланинский кряж. Скинув с себя туманное покрывало, он словно бы спустился вниз, поближе к городку. Среди красных черепичных кровель, отсвечивающих на солнце, Коев безошибочно выделил красивый особняк со свежевыкрашенным фасадом, где помещалось управление Министерства внутренних дел. Дальше виднелась гимназия, а за ней уже можно было угадать площадь… Когда-то там устраивались весенние ярмарки. Играла музыка, высоко взлетали в воздух качели, стоял шатер цирка «Добрич», гремели выстрелы в тире. Из паноптикума выбиралась стодвадцатикилограммовая госпожа Фанка и пискливым голосочком зазывала посетителей посмотреть на невиданные чудеса: теленка о двух головах, человеческие органы в склянке, препарированного крокодила, картинки и снимки с изображением извержения Везувия и покорения Килиманджаро… А на базарной площади устраивались гулянья. Сколько раз они удирали с уроков, не в силах устоять против соблазна покачаться на качелях, подивиться паноптикуму, покружиться в хороводе. Отчего же сейчас люди разучились радоваться?
Марин Коев постоял на площади, охваченный чувством ностальгии по прошлому. Вспомнилось, что ему самому не раз доводилось участвовать в ярмарках, играя в гимназическом духовом оркестре, — дирижировал отец. Мелодии, сочиненные бай Дико, были веселые и стремительные, с еле уловимой меланхолической ноткой. Что за дивные звуки издавала его труба, с каким упоением дул он в нее, чувствуя как в такт мелодии ходуном ходят руки и ноги, все тело неудержимо рвется в пляс. Неужто такими старосветскими кажутся нынче народные гулянья, что редко кто заводит веселые хороводы?
Начальник районного управления МВД, подполковник Жельо Пенев, принял Коева в своем рабочем кабинете — светлом и опрятном помещении, каким не мог похвастаться Коев в Софии, будучи главным редактором ежедневной газеты. Как будто он попал не в милицию, а в сверкающую чистотой больницу. В первый момент журналист даже было подумал, что вся эта обстановка плохо вяжется с Пантерой, его грубоватыми чертами, тяжелой поступью. Но вглядевшись, уверился в обратном: атмосфера самая что ни на есть подходящая, и его друг молодости чувствует себя в ней как рыба в воде. И телефон, и карандашница с остро заточенными карандашами, и блокнот, и статуэтка Ленина, наверняка привезенная из Советского Союза, и портрет Васила Левского в скромной рамке воспринимались как нечто единое и неделимое. Насколько Марин знал, с портретом Левского Пантера не расставался даже в партизанском отряде…
— Значит, это и есть твой «Ке-дез-Орфевр»? — засмеялся Коев.
— Только часть его, — добродушно ответил Пантера.
— У тебя тут уютно, молодец!
— Я ждал тебя вчера. Присаживайся.
— Вчера у меня было несколько других встреч, — начал оправдываться Коев.
— Эли! — позвал полковник секретаршу. — Свари-ка нам кофе, сама знаешь, как.
— Разумеется, товарищ начальник, — улыбнулась девушка и вышла. Улыбка у нее была красивой.
— Вот что значит быть большим начальником!
— Да уж куда там! Будто не знаем, что вы там в столице шагу без кофе ступить не можете… Так о чем ты говорил с нашими местными тузами?
— О многом.
— И гостья у тебя была…
— Вы что, следите за мной? — засмеялся Коев.
— Весь городок как на ладони, Марин. Справился насчет тебя у дежурной администраторши, она мне и доложила, что у тебя ночевала особа женского пола, которую ты выпроводил с утра пораньше.
Коев во весь голос расхохотался.
— Аня приезжала. О других встречах ты тоже, надеюсь, проинформирован?
— А ты как думал? Знаю, что с Вельо, с Докой успел повидаться…
— Нет, кроме шуток, я что — под надзором, что ли?
— Ничего удивительного! Они сами мне позвонили.
— Жалко, я думал, ты скажешь, что сунул мне в карман подслушивающее устройство…
— Эх ты, интеллигент паршивый! Стал бы я деньги на ветер бросать. Таких, как ты, подслушивать…
— Да уж, не на всякого потратитесь…
— Но ради тебя, почетного гостя, не поскупился бы, а? И не подумаем, будь спокоен!
Секретарша принесла две чашечки ароматного кофе. Коев с благодарностью принял чашечку из рук девушки.
— А вот вам и водички холодненькой! — Секретарша поставила перед каждым запотевший стакан.
— Дочка одного из наших сотрудников. Погиб на границе, — перехватил Пантера внимательный взгляд Коева.
— Когда?
— Год назад. Ты что ж, думаешь, в наше время без жертв обходится?
Коеву вспомнилось недавнее посещение границы. Один его близкий друг, командир пограничной части, пригласил на дикого кабана. Коев не был гурманом, но при мысли о возможности познакомиться с интересными людьми, бывалыми пограничниками, загорелся и вечером отправился на заставу. Приехал уже в сумерках. Из-за пригорка вынырнули две фигуры в маскировочных халатах. Проверка документов. Посветили фонариками, осмотрели машину. Он сообщил куда едет. Его пропустили, предупредив, что по пути остановят еще два-три раза, потому что объявлена боевая тревога. Командир заставы куда-то отлучился, попросив дежурного принять гостя. Дежурный пригласил Коева в караульное помещение, дал пачку газет… Спустя час из соседней комнаты донесся голос дежурного офицера. Отрывистые «да», «нет», «слушаюсь», «есть» мало что говорят штатскому человеку, но тем не менее у Коева появилось тревожное предчувствие беды. Дежурный подтвердил, что товарищ Коев ждет. Спустя минуту он заглянул в комнату и передал приказ начальника доставить Коева к нему… Они поехали на джипе петляющей горной тропой. Проехав десяток километров, джип остановился у барака, построенного в выемке скалы. О причинах поднятой тревоги Коев уже был осведомлен. Оказалось, что какой-то солдат из соседней части схватил автомат, сел в грузовик и погнал его к границе. Всю заставу подняли по тревоге…
Эта история всплыла, когда Пантера сказал про отца секретарши. «Как мог погибнуть отец девушки, почти ребенка, в наше мирное время?» — вертелось у него в голове, однако расспрашивать он не посмел. Только заметил:
— Ничего подобного не доводилось читать.
— И не прочтешь. Это один из тех случаев, которые в газету не попадают.
Они снова заговорили о гибели Петра и Спаса. Подполковник внимательно выслушал рассказ Коева о его встречах с Вельо и Докой, заинтересовался и репликой Ани о том, что Ш. жив…
— Ты всю королевскую рать впряг в свою повозку.
— Не то ее не сдвинешь с места, — не остался в долгу Коев.
Обсудили кое-какие подробности, и Пантера вспомнил о материалах, связанных с убийством.
— Знаешь что, дам я тебе эту папку. Покопаешься на досуге, умом пораскинешь.
Коев с готовностью согласился.
— Пойдем в кабинет моего заместителя по ГАИ, он как раз в отпуску.
Рабочая комната заместителя была увешана диаграммами и плакатами, наглядно демонстрирующими правила движения моторизованного транспорта. Окинув их беглым взглядом, Коев уселся за стол и сразу весь ушел в пожелтевшие страницы. Надпись на папке гласила:
Коев выписал номер дела и углубился в чтение.
На первой странице шли показания полицейских агентов. «Двое коммунистов собирались бежать в лес к партизанам, при поимке оказали сопротивление, а господин начальник лично…» «Безграмотные простофили, — подумал Коев, — неучи, дубины стоеросовые служили в околийском участке. Не буквы — сплошь закорючки выводил Шаламанов, одна подпись чего стоит, так и прет самонадеянностью…» Коев напрягал память, вспоминая лекции по графологии, как можно истолковать такую заковыристо написанную фамилию? Дипломатичностью? Скрытностью? Вряд ли. Шаламанов проявил себя жестоким хитрюгой, коварным фашистским прихвостнем, дипломатичностью здесь и не пахнет… Дальше следовали казенные протоколы, заключение о смерти Петра и Спаса. Больше ничего. Однако внимание Коева привлекли красные цифры в верхнем правом углу последней страницы — третья и четвертая страницы отсутствовали. Надо же, какая досада. Коев снова принялся листать тощую папочку. Следствие велось уже после победы. Он перечитал свидетельские показания Ангела Бочева, Доки, Петра Дянкова, Вельо… А почему Старого не допрашивали? Он снова перелистал — сомнений не оставалось, Старый нигде не упоминался. Невероятно! Как могли обойти человека, ближе всех стоявшего к Петру и Спасу?! Коев пошел в соседнюю комнату.
— Я не вижу здесь показаний Старого. Разве его не допрашивали?
— Должны быть. Как так не допрашивали? Допросили и Старого.
— В деле ничего нет.
Пантера порылся в папке.
— Действительно нет. Сейчас спрошу Колева. Алло! Колева мне. Колев? Почему в деле Спаса и Петра отсутствуют свидетельские показания Ивана Коева… Да, Старого. В городском, говоришь? Понятно.
Коев напряженно слушал.
— Ну что?
— Когда обсуждали тот поступок Старого в горкоме партии, кто-то заинтересовался его показаниями, затребовал их, ему и отдали. Я-то точно знаю, что они лежали в папке.
— А ты не помнишь, как отец излагал случившееся?
Подполковник задумался.
— Приблизительно помню. Он вкратце описывал, как организовал встречу подпольщиков с партизанами, однако полиции стало об этом известно, и была устроена засада. В перестрелке парни погибли.
— И все?
— Да нет, не все. Старый высказывал какие-то смутные догадки, сомнения…
— В том-то и дело.
— Но подробностей я не помню, хоть убей.
Пантера пожал плечами:
— Столько времени прошло. Если бы только это на мою голову свалилось…
Коев оживился.
— Давай, напряги свою память, браток.
— В ком-то он усомнился, но отказался назвать имя, пока окончательно не уверится в своей правоте. Боялся понапрасну очернить невинного… Может, он изложил это письменно, а может, сказал мне устно, не могу ручаться…
— Но по времени его показания совпадают с исключением из партии?
— Совпадают.
— Значит, вы, недолго думая, исключили его, а он, вместо того, чтобы спасать себя, боится оговорить кого-то другого… Эх, Пантера!
Начальник покачал головой.
— Что толку оправдываться? Исключая Старого, мы формально поступили правильно. Зато другим, человеческим законом совести пренебрегли…
Оба умолкли. По улице шел школьный духовой оркестр, и маршевая мелодия вернула их в далекие годы детства, когда этой музыкой дирижировал их учитель. Теперь его не было в живых — оболганный, он умер, оставив их раздумывать о несправедливых поворотах судьбы…
Коев встал.
— Как ты думаешь, выдадут мне в горкоме показания Старого?
— Почему бы и нет? Эли!
Вошла секретарша.
— Вот номер дела, запиши себе. Пусть Кынчев пороется в архивах. В деле бай Ивана Коева имеются его показания об убийстве Спаса и Петра…
— Орла и Моряка?
— Да, обоих.
— Документы вам передать?
— Возьми их и, если меня не будет, оставь на столе.
— Хорошо, товарищ начальник.
Девушка вышла. Коев вернулся в кабинет заместителя Пантеры и просидел там до обеденного перерыва. Он по несколько раз перечитывал одно и то же, но ничего нового не открыл. Заглянув в кабинет подполковника, увидел, что того нет на месте. Коев отправился в гостиницу, перехватил в буфете на скорую руку и поднялся к себе в номер. Решив привести в порядок свои записи, Коев разложил на столе листы с пометами и сразу увидел, что их до обидного мало. В сущности, он не подвинулся ни на йоту. Для установления истины не хватало чрезвычайно важного звена, а без него невозможно было составить целостную картину, она распадалась на куски. Но где, где найти недостающую часть?
Позвонил Милен, спросил где запропастился Коев. Сказал, что зайдет на пару минут, выпьют хоть по чашечке кофе. Они встретились у входа, зашли в новый бар и заказали себе кофе с коньяком. Возбужденный Милен рассказал Коеву, что ему позвонил министр и сказал, что наконец-то отпущена валюта на покупку наушников для станочниц. А то ведь в пору оглохнуть от грохота. Шутка ли, восемь часов кряду вытерпеть в таком адском шуме…
Поговорив немного, они распрощались. Милену нужно было ехать в окружной центр, а Коев собирался наведаться в родительский дом…
Город его детства теперь показался ему еще меньше, чем был в действительности. До всего рукой подать: здание Общинного совета, Дом партии, Профсоюзный дом, библиотека, городской парк, техникум, больница, река с перекинутым через нее железным мостом, пожарная часть и за ней пустырь.
Улицы, хотя и выровненные, и расширенные, все равно были узкими. Ни многоэтажные корпуса, ни новый микрорайон, раскинувшийся на восточной окраине, не внесли существенных изменений в облик города. Ничто, казалось, не в состоянии нарушить его провинциально-благостный покой и размеренный ритм жизни…
А вот и их улочка с вишнями. Старые дома снесли, понастроили новых, блочных. С трудом отыскав между ними проход, Коев буквально уткнулся в сохранившуюся ограду. Запустением веяло от сада с пожухлыми персиковыми деревьями, стлались по земле высохшие стебли фасоли и помидоров, одиноко торчали кусты хризантем, некогда наполнявших их дом терпким ароматом.
Долго стоял Коев в опустевшем дворе, пытаясь разобраться в сложной гамме охвативших его противоречивых чувств, что это было? Далекое воспоминание детства или ощущение непреодолимой пропасти, пролегшей между настоящим и прошлым? Трудно найти ответ. Но в одном только он не сомневался: та радость и чувство приподнятости, с которым он приехал сюда всего лишь несколько дней назад, исчезли.
В сущности, разве это он, разве он не изменился? Коеву вспомнились жаркие летние дни, пыльные окраинные улочки, по которым тянулись цыганские кибитки, сам городок, изнывавший под лучами нещадного солнца, насквозь пропыленный, выгоревший дотла? Живо всколыхнулись в сознании сбор винограда, слив — их расщепляли надвое и сушили в тени; заготовка дров на зиму — их везли из Остеново; первые осенние туманы, белая изморозь на траве… Жизнь казалась Марину прекрасной, энергия била в нем ключом, лазил по деревьям не хуже белки… Позже увлекся музыкой, писательством, пережил драму первой любви…
Сравнивая себя с тем подростком, затем юношей, Коев с грустью отметил, что теперь он — известный публицист, главный редактор софийской газеты, народный деятель культуры и прочее и прочее, невообразимо отдалился от того, изначального. Куда же все исчезло? Будто его подменила. Даже внешне он страшно изменился — высокие залысины, поредевшие волосы, борода с проседью. Уж много лет он избегал смотреться в зеркало. Видел себя старым, обрюзгшим и неприглядным, хотя Ане он нравился именно как мужчина. Она так и говорила: «Из всех моих знакомых только ты один настоящий мужчина…» Коев обошел комнаты. Однако его сразу же потянуло прочь, в гостиницу, захотелось очутиться среди друзей. Словно никогда и не жил он здесь, в этом доме, в этом дворе…
Что за ерунда лезет в голову, даже возмутился Коев. Как так, не жил? Разве не лазил он по этому почти высохшему кизиловому дереву? Не карабкался на орех, все еще могучий и развесистый? Не сиживал вон у того окна, делая домашнее задание, решая задачи и теоремы, из которых ровным счетом ничего не запомнил? Разве не жили здесь его мать, крупная, костлявая женщина со строгим, волевым лицом, и отец — мудрый и настрадавшийся человек, Старый, как его называли… Старый…
Марин хорошо знал своего отца. Не потому, что был ему сыном и не потому, что они долго жили вместе. Наоборот, он слишком рано покинул родителей, учительствовавших в богом забытом Остенове. Марин расстался с ними, как только поступил в прогимназию. Потом он окончил гимназию, поехал учиться в столицу. Нет, недолго прожил он под крылом Старого, но была между ними духовная близость. Стоило Марину очутиться в деревне или Старому наведаться в город, достаточно было посидеть рядышком под виноградной лозой или сходить на прогулку в горы, чтобы вновь с небывалой остротой испытать те незабываемые минуты откровения и просветления, которые Коев всю жизнь хранил в своем сердце как нечто самое сокровенное. О чем они разговаривали? Проще сказать, о чем они только не говорили! И сейчас, восстанавливая по крохам, разрозненным обрывкам отцовские мысли, он вдруг понял, что душевный склад Старого сильно отличался от внутреннего мира остальных его знакомых. Коев где-то вычитал, что каждый по рождению тяготеет к определенному виду животных или птиц. Одни привязываются к собакам, другие к кошкам, третьи — к пернатым или рыбам. Старый не принадлежал ни к одной из упомянутых категорий. Правда, он испытывал слабость к овчаркам, приводившим его в восторг, с нескрываемым восхищением относился к пограничным ищейкам. Однако брать животное в дом не позволял, не для того, дескать, создана собака, чтобы чью-то руку лизать, к достойному животному и относиться надобно по-достойному, а не делать из него слугу… Кошек же не выносил, считал, что место кошки в погребе, мышей ловить! Птиц не держал тоже. По соседству с ними жили голубятники и охотники до других пернатых, а Старому были чужды подобные увлечения, он твердо был убежден, что птицам нужно летать, уткам-гусям плавать. Однажды Марин нашел в траве махонькую перепелку. Он посадил ее в корзинку и стал выхаживать. Птенчик вырос, научился взлетать. И хотя никуда не улетал, Марин натянул поверх корзины сетку. Как рассердился тогда Старый! Зачем, спрашивается, пташку подобрал? Ей летать положено, а не в корзине жить! Как только перепелка окрепла, Марин отнес ее на холм и выпустил на свободу. Взгляды и принципы Старого относительно жизни и всего сущего на земле Коев принимал с интересом, что ему не мешало, однако, зачастую ввязываться в перепалки. Но спустя десятилетия, сквозь дымку времени ему все же открылись истинные пристрастия Старого. Не к собаке, птице или рыбе. По-настоящему поклонялся он только растительному царству. Он любил говорить, что каждое растение образовано из клеток, живых клеток. Люди состоят из тех же молекул, что и дерево. Они так же реагируют, размножаются. Память запечатлела болезненную жалость Старого к каждому увядшему стебельку. Цветов он никогда не разводил, но засохшее растение непременно поливал, пробирая виновных, оставивших травинку погибать на глазах.
Как-то он приметил на косогоре сосенку, совсем крохотную, с вершок. Старый склонился над ней, потрогал иголки, принес брошенную кем-то бутылочную тыкву, раздобыл воду и полил сосенку. Марин тогда упрекнул его, что не дал ему ухаживать за перепелкой, на съедение лисицам оставил, а для захиревшей сосенки воду таскает. «Будь у нее ноги, сама бы напилась, — ответил тогда Старый. — Беззащитное дитя природы. Случайным ветром занесло сюда семя, оно и проросло. Почва тут больно сухая, пособишь ей чуток, растение и пустит корень, ухватится за землю, уцелеет…» Марин тогда долго подозревал, что Старый тайком от всех ходит на холм поливать сосенку.
Наверное, бытует и такое увлечение — к растительному миру. Просто об этом хобби забывают упомянуть наряду с другими.
Коев прошелся по двору. Цветов, которые сажала когда-то мать, как не бывало. Коев почувствовал горечь. Даже шевельнулось сожаление, что он занялся этим безнадежным расследованием. Разве можно что-либо изменить? Старого из мертвых не воскресишь. Драма почти забыта. Тем более, никто открыто его не обвиняет, наоборот, по сей день не перестают восхвалять. Вспомнился случай, когда отцовский ученик выучил стихотворение Ботева «Борьба» и, не спросясь учителя, продекламировал его на какой-то вечеринке в присутствии инспектора, фининспектора, старосты и попа. Тогда это было сродни разорвавшейся бомбе. На следующий день вызвали учителя в управу, чтобы установить, кто надоумил ребенка выступить с таким бунтарским призывом. Старому ничего не стоило выкрутиться, сказать, что школьник самовольно выбрал это стихотворение… Парнишка же был сыном коммунистов, своим поступком ставил под удар родителей — отца в свое время чуть не доконали в полиции, и, скажи ребенок правду (а присутствующие только того и дожидались), никому бы несдобровать. И Старый без колебании взял вину на себя, он, мол, научил мальчишку нескольким ботевским стихам… Ему тогда крепко досталось, даже уволить грозились, но Старый стоял на своем: один только я кругом виноват, с меня и спрашивайте…
Однажды повстречался Марину крестьянин из Остеново. Слово за слово, завязался разговор. Оказалось, что когда-то у Старого служил в Асеновграде. Капитану Ивану Коеву выделили тогда роту запасников для охраны моста. Даже простой служивый смекнул, что не по чину капитану мост стеречь, знать, нарочно его к черту на кулички выпроваживают, поди, в немилости он. «Не сказать, чтобы служба в тягость была, но прошел месяц, другой, а их все держат. Невмоготу стало солдатам, домой охота. Да и местность кругом дикая. Окрест ни села, ни города. Так допекло, что с десяток запасников взбунтовались. Сговорились самовольно дать деру. Капитана Коева как раз по службе куда-то востребовали. Вернулся он к вечеру и как узнал, что за номер ему выкинули, за голову схватился. Заохал, что не успеют солдаты оглянуться, как их сцапают. Так оно и вышло. Привезли их в роту. Стоят ни живы, ни мертвы. Шутка ли сказать — за дезертирство в военное время — пулю в лоб без суда. Завидев их, отец как раскричится: «Какого черта, вы вернулись ни с чем? Вам что было приказано делать?» Беглецы глаза вытаращили, переглядываются, на патрульных, что их словили, тоже столбняк напал. «Господин капитан, — спрашивают, — куда вы их посылали?» «Я им покажу кузькину мать, так сразу вспомнят, за чем посылал! — надсаживался капитан. — Всех под арест!» Когда их увели, он собрал патруль, повел их в столовку, хотя, что за столовка — так, одно название, правда кое-что из еды можно было раздобыть. Там он угостил их честь по чести и растолковал, что к чему: послал, мол, дураков в разведку, слухи до меня дошли, будто типы подозрительные поблизости слоняются. А ну, как шпионы, думаю. Наказал: любой ценой, хоть на брюхе ползи, но разузнай, что да как. А эти обалдуи разнесчастные, возьми да на вас наткнись… «Так они ж нам ничего такого не объяснили», — удивились патрульные. «Правильно сделали, раз приказано держать язык за зубами», — рассеял их недоумение капитан. Когда все разошлись, капитан пошел в арестантскую и задал им трепку. А те ему бух в ноги: «Господин капитан, — говорят, — что хочешь с нами сделай — хоть убей, хоть на куски режь, но мы теперь за тебя и в огонь, и в воду, спаситель ты наш…» Вот такой человек был отец…
Марин сидел во дворе того же самого дома, где родился Старый, где прошли его детство и отрочество. Отсюда он ушел на фронт в те мятежные годы. Разыскивая его в двадцать третьем году, после разгрома антифашистского восстания, перевернули все в доме вверх дном. А он в это время скрывался в окрестных селах. Вернулся, когда была объявлена амнистия, обросший и огрубелый, в грубошерстной домотканой одежде, с торбой за спиной. С тех времен сохранился снимок, с которого пристально смотрит бородатый мужчина в грубошерстной домотканой одежде…
С кем близко знался в те годы Старый? С кем встречался в родном городе и столице, куда не раз ездил на медицинский осмотр? Коеву сейчас трудно было припомнить, да и Старый не отличался словоохотливостью. Марину на миг показалось, что круг возле отца замкнулся, а сам он движется по кругу, будто куда-то летит, но куда? Куда влечет его жребий? Подобное состояние он не раз испытывал во время боевых вылетов, когда служил в военно-воздушных силах. Для тех, кто смотрит со стороны, условия полета на военном самолете мало чем отличаются от условий, скажем, на пассажирском лайнере или даже учебном самолете. Для Коева же, имевшего на своем счету не один, не два, а сотни вылетов, разница была колоссальной. Точно так же, как и несхожесть прежних навигационных аппаратов и нынешнего первоклассного технического оснащения. Вряд ли кто-то отдает себе отчет в том, что сейчас пилот, фактически, полностью изолирован от внешней среды. У него всегда перед глазами показания приборов на щитке, и он лишь управляет этими приборами, не видя ни неба, ни облаков. Невольно возникает вопрос, в чем, собственно, заключаются обязанности пилота при столь высокой степени автоматизации, обеспечивающей своевременный взлет и посадку машины? К тому же, за редчайшим исключением, слаженность работы механизмов надежно гарантируется дополнительной двойной-тройной подстраховкой, системами, способными вывести самолет из любого затруднительного положения, исправить допущенную оплошность…
Так на что же ему уповать? Ведь и он, подобно самолету, берет курс на вслепую, хотя желанная цель все так же невидима. Она есть, существует где-то рядом, не хватает лишь спасительного просвета, чтобы увидеть ее, чтобы в нужную минуту, идя на посадку, точно попасть на светлую полосу твердой почвы. Вот такого просвета и не было, и без него недолго и сбиться с курса, потеряться, ибо когда-то оставленные следы давным-давно стерлись, заросли чертополохом и свежей травой, надежно упрятать под собой голубую взлетную полосу…
— Товарищ Коев, — донесся с улицы голос шофера «Волги», — а я вас разыскиваю, в гостиницу за вами заезжал…
— В чем дело, бай Наско?
— Товарищ директор велел заехать за вами вечером.
— Опять куда-то повезет, — прошелся по адресу друга Коев.
— Как будто в трактир, рыбки отведать. Иностранцы заявились, так теперь…
— Уж не знаю, смогу ли, — нерешительно сказал Коев, — но обязательно позвоню. Директор на комбинате?
— Там. До самого вечера, сказал, пробудет.
Шофер отошел от ограды, и Коеву снова показалось, что он слегка пьян. Походка его была неуверенной. Завел мотор и нервно рванул с места…
Коев сорвал несколько плодов со старой смоковницы. До чего ж живуча! Сколько раз обжигал ее мороз, засыхала, но вновь выбивались у корня росточки, а года через два-три опять раскидывались ветви молодой кроны. Коев пожевал мягкий, слегка привяленный инжир, сохранивший недавний вкус, под зубами похрустывали зернышки. «Отчего же нам, подобно смокве, не дано перерождаться?» — шутил когда-то Старый. «Как так, не дано? — откликался сын. — Ты же знаешь, многие верят в перерождение. Целые религии на этом держатся…» «Да, держатся, проповедуют, — отвечал Старый, — но на одной проповеди далеко не уедешь. Тьма-тьмущая народу на тот свет угодила, хоть бы один вернулся. Нет, назад ходу нет. Никому не отпущено второй жизни, Марин. Никому».
Сейчас Марину страстно захотелось, чтобы перерождение было явно — пусть рядом окажется отец, пусть из горенки выглянет мать, пусть вновь оживут добрые, дорогие сердцу люди…
С тяжелым сердцем покидал Марин Коев родной дом. По улице шли люди, на тротуарах резвились ребятишки, — но он здесь никого не знал… Коев брел, не разбирая дороги. Свернул к реке, заглянул в читальню, где репетировала Ненка, обогнул Профсоюзный дом, где было ателье фотографа, холм, где располагался склад Доки, и снова очутился в старой Вароше. Подумалось о Соломоне. Что старик собирался ему сказать? Кем он так запуган? В ушах явственно раздался отзвук шагов преследователя. Неужели опять галлюцинация? Нет, за кем-то действительно охотились. За ним? Или за Соломоном?
Из одного домика вышел крупный мужчина. Мельком взглянув на Коева, он прошел мимо, но что-то заставило его остановиться и обернуться назад.
— Марин, ты ли это?
Марин обернулся, но человек не был ему знаком. Увидев его смущение, мужчина сам поспешил навстречу.
— Это же я, Койчо! Ну Койчо Минчев!
— Надо же, Койчо! Сколько же лет мы с тобой не виделись?
— Да годков тридцать, пожалуй.
Его широкое лицо светилось добродушием. Коев припомнил, что когда-то они были соседями.
— Сначала было подумал, что обознался. Что может делать Марин Коев среди здешних развалюх? А пригляделся как следует, вижу — он, он самый и есть… — тряс Койчо руку Марину.
До Коева доходили слухи, что Койчо Минчев учился в Варненском мореходном училище, а после окончания объездил много стран. Теперь, вероятно, на пенсии. Койчо с готовностью подтвердил правильность слухов. Рассказал, как он закончил мореходку, как плавал на судне в Африку и Индию, перевозил разные товары на Кубу.
— А потом снова потянуло на родину. Тихо, спокойно, никто не беспокоит.
— Наверное, не работаешь?
— Нет, почему же, — возразил бывший моряк. — Задали мне тут задачку…
— Военные?
— Да нет. Стена водоема дала трещину. Так вместе с водолазами из Варны обследуем весь бетон.
— Моряк всегда моряк, а?
— Знаешь, интересная работка. С тех пор как приставили меня к этому делу, жить стало веселей. Уже несколько раз с ребятами на дно спускался. Темень, хоть глаз выколи. А посветишь фонариком, такое увидишь… Не говорю о рыбах. Иной старый откормленный лещ килограмм на десять-пятнадцать потянет, еле плавниками шевелит… Но для нас главное внимательно осмотреть наносы, выявить изменения в структуре, трещины и щели обнаружить.
— Когда-то и я участвовал в создании искусственного озера, во времена студенческих стройотрядов.
— Да и я тут потрудился. Тоннель прокладывали. Бывало, обвал за обвалом, еле укреплять успевали. Славное время! И отец твой нам лекции читал.
— Точно. О международном положении, экономических законах.
— Книги нам приносил. Тогда я Горького прочитал, «Молодую гвардию», «Цемент»…
— Всю домашнюю библиотеку перетаскал на стройку, — подхватил Коев. — И поэзию не забывал. Смирненский, Вапцаров, Ботев… Ни одной книги обратно домой не принес.
— Золотая пора, — грустно вымолвил Койчо, — словно вчера все было.
— А сейчас годочки вниз покатились.
— Зато сердце не старится. Так бабка моя говорила. Человек стареет, а сердце стареть не хочет. Сопротивляется.
— Верно, сопротивляется.
— Ты о себе ничего не говоришь.
Коев в двух словах рассказал о себе. Они пошли рядом. Когда речь снова зашла о Старом, Койчо сказал:
— А знаешь, ведь Старый часто к Соломону наведывался.
— К Соломону?
— Сам раза два-три видел его.
— У них?
— И у них, и в корчме. О чем-то они толковали. Однажды подсел я к Косьо и слышу, как препираются они из-за какого-то человека. Старый что-то выпытывает у Соломона, а тот лишь отмахивается.
— Странно…
— Вот и я диву давался, что такой человек, как твой отец, с каким-то ублюдком водится. Но, вслушавшись, понял, что в прошлом их что-то связывало. Так, во всяком случае мне показалось. А что именно, о чем точно они толковали, сказать не берусь.
Они прошли еще немного по темной улочке и расстались. Коев пошел дальше один, глубоко задумавшись. Вот так новость! Старый встречался с Соломоном! Что ему от него было надо? Единственная разгадка — имя предателя. Соломон, один только Соломон может назвать этого иуду…
Поднялся сильный ветер. Закачались уличные фонари, с незапамятных времен висевшие на железных крюках. «Вароше все нипочем, какая была, такая и осталась», — подумал Коев. Дома терялись за массивными каменными оградами. Журчала вода в питьевых фонтанчиках…
Марин решил зайти в корчму. Все было точно так, как в тот вечер. Сидел тот же старик, с которым переругивался тогда Соломон, однако самого Соломона не было. Коев подсел к старикашке и заказал рюмку коньяка. Старик пил ракию. «Мерзавчик» перед ним был наполовину пустой. Коев не спешил вступать в разговор. Неторопливо закурил, глубоко затянувшись.
— Ты вроде Соломона ищешь? — без обиняков спросил старикашка.
Коев удивленно взглянул на него: надо же, запомнил.
— Да нет, решил выпить коньяку. И Соломона, понятно, надеялся застать.
— Нет его.
— Дома, что ли, отсиживается?
— Раз тут нет, значит, и дома нет. Ему дома не сидится.
— Где же он может быть?
— Сам голову ломаю. Накануне не заходил, сегодня тоже…
— Любопытно, — Коев сделал глоток.
— Не ты один его ищешь. Тут и другой его спрашивал. Высокий такой…
— Ты его знаешь?
— Откуда мне знать? Вчера под вечер заходил.
— Ты что, впервые его видишь?
— Отродясь не видал.
— А можешь его описать?
— Да что там описывать? Мужик как мужик. Серый костюм. Сорочка, кепка… Я даже смотреть не стал. Не люблю, знаешь, нос в чужие дела совать.
— Но меня, к примеру, заприметил.
— Так как же не приметить? Сколько времени ты тут с Соломоном скоротал. Да и прежде я тебя где-то видел, не припомню где.
— Может, и видел. Родственником Соломону довожусь.
— То-то и оно. А то я гляжу — знакомый, а не сообразить никак.
— Я пожалуй, пойду, — поднялся Коев.
— Ты его не тревожь, Соломона-то. Он человек неплохой, хоть и спутал черт с полицией, — напутствовал его старик.
— Да нет у меня причин его тревожить.
— Ну и ладно…
В желтом доме Соломона одиноко светилось окошко. Коев, приподнявшись на цыпочках, постучался в него. Выглянула веснушчатая женщина, знакомая по прошлому его приходу.
— Нет его, — коротко бросила она, вытирая руки. — Я искал его в корчме, но и там он не появлялся.
— Два дня как глаз не кажет. Где его носит, ума не приложу.
— А вы кем ему будете?
— Племянницей.
— Не догадываетесь, куда бы он мог пойти?
— А вы кто такой?
— Журналист. Из Софии.
Женщина окинула его недоверчивым взглядом, и Коев решил говорить начистоту:
— Видите ли, мы с ним, можно сказать, родня, хоть что называется, седьмая вода на киселе. Сам я давно уехал отсюда, однако отец мой, Иван Коев, и мать…
— Уж не Марин ли? — всплеснула руками женщина.
— Марин и есть.
— Господи, как же я вас сразу не признала. Заходите же, дорогим гостем будете.
— Как вас зовут?
— Кона. Коной звать.
— Вот и маму Коной звали.
— В нашем роду много Кон наберется, — суетилась хозяйка, придвигая Коеву стул.
Он огляделся. В комнате стоял шкаф, диван, два кресла, покрытые легкими шерстяными одеялами.
— Одна живете?
— Муж мой на шахте работал. Погиб. Обвал там случился…
Кона подошла к шкафу, достала банку варенья, потом сварила кофе. Коев не стал противиться — он любил и густой, сладкий кофе, каким угощают в провинциальных городках, и отменное домашнее варенье. Он еще помнил вкус маминого варенья из инжира с орехами. И то и другое собирали еще зелеными и варили по отдельности в широких тазах, аккуратно снимая ароматные пенки — самое восхитительное в мире лакомство для ребятишек. Потом варенье перекладывали в стеклянные банки и берегли для гостей.
— Душа не на месте. Боязно мне как-то за дядю.
— Куда бы он мог деться?
— Ума не приложу. Со вчерашнего дня не появлялся, не предупредил, записки не оставил.
— Со вчерашнего, говорите?
— Второй день уже.
— А я вчера его случайно на Старопланинской встретил.
Женщина резко подняла голову.
— Он ушел из дому еще утром.
— А я его видел уже вечером.
— Обедать не приходил. Не ночевал дома. Вот и сегодняшний день на исходе.
— И часто он так пропадает?
— Всякий раз предупреждает, куда уходит. Иногда в деревню подастся, к знакомым заглянет, но всегда говорит. На этот раз и словом не обмолвился.
— Да, дела, — задумчиво протянул Коев. — А кроме меня его случайно никто не спрашивал?
— Вчера вечером его кто-то позвал через забор, так я сказала, что его нет дома.
— А не видела, кто такой? — перешел Коев на «ты».
— Да разве увидишь в темноте? Голос вроде показался знакомым. Не впервые его через забор кличут, вместо того, чтобы по-людски в дом зайти. Всяк по-своему…
— Есть у него друзья-то?
— Так разве ж назовешь это дружбой? Одни собутыльники. Выпивохи. Да и кто бы с ним стал водиться на его прежней службе? А и потом, после тюрьмы…
Коев поднялся.
— А вот теперь и вовсе пропал.
— То ли пропал, то ли случилось что. Все-таки старик, всякое бывает. Ох, душа болит…
— Ну, я пойду. Спасибо за угощение.
Женщина лишь кивнула в ответ. В ее теплом взгляде Коеву почудилось что-то материнское. Знакомое выражение карих глаз, густые брови.
— Заходи, Марин, когда времечко будет. Одного же роду-племени мы.
— Непременно зайду.
Коев быстро пересек улицу с покосившимися домишками, почти бегом добежал до управления милиции и, запыхавшись, сказал постовому, кто ему нужен.
Пантера уже собирался уходить. Коев чудом застал его.
— Что стряслось? — уставился подполковник на тяжело дышащего Коева.
— Погоди, дай отдышаться… Ты, никак, уходить собрался?
— Обещал встретиться кое с кем…
— Тогда я в двух словах, — уже пришел в себя Коев. — Только попроси, пожалуйста, Эли кофе сварить.
Пантера позвал худенькую секретаршу, и пока Коев коротко рассказывал про Соломона, девушка приготовила кофе.
— Понимаешь, совсем случайно опять забрел в тот район. Ведь не собирался туда, но встретил Койчо Минчева…
— Моряка?
— Его самого. Когда-то жили по соседству… Божится, что своими глазами видел, как Соломон со Старым разговаривали.
— Вот так новость! — подполковник грузно опустился на стул.
— Самого как обухом по голове. Вот я и пошел. Искал Соломона и дома, и у Косьо в корчме… Может, узнал бы что… Не будет же он вечно камень за пазухой держать. Задобрю, думаю, его, а потребуется — припугну, должен же я, наконец, хоть что-то вытянуть из него. Дома застал только племянницу Соломона, сам он куда-то пропал.
— Что значит пропал?
— Так, пропал. Два дня ни слуху, ни духу. В корчму и то не заявлялся.
— Куда же, интересно, он мог деться?
— Вот и я недоумеваю. Хотя, учитывая обстановку…
— Да, все карты ты мне спутал…
— Извини, друг. Я ведь тоже обещал Милену встретиться с ним вечером.
— Нечего извиняться. Первым делом служба. И смех, и грех, честное слово. Как наметится торжественное собрание или что-то вроде дружеской вечеринки, к примеру, так обязательно Жельо Пеневу что-то помешает…
— А на сегодня что у тебя намечено: торжественное собрание или вечеринка?
— Все вместе. Торжество с угощением в тесном кругу. И не просто угощение — поросенка к столу зарезали. Эх, гульнули бы вместе. Ан нет…
Коев рассмеялся, живо представив себе, как в студенческие годы, еле дождавшись от родителей посылки, Жельо торопливо накидывался на корзину с провизией, выуживая оттуда то кусочек сала, то жареного цыпленка. Все съедалось в один присест. Пантера страсть как любил поесть.
— Знать, судьба моя такая, — махнул рукой подполковник, садясь рядом с Коевым. — Если бы не ты, то послал бы вместо себя кого-либо из заместителей.
Вблизи Коев разглядел глубокую морщину, пересекавшую лоб Пантеры. Тот сразу сделался серьезным, в глазах заблестел неприятный холодок. Таким вот Жельо становился и на экзамене по уголовному кодексу и римскому праву. Материал был трудный, но легкомысленный на первый взгляд студент разом превращался в сосредоточенного мыслителя, взгляд отливал стальной синевой, а ответы звучали коротко и ясно, вызывая одобрение экзаменаторов.
— Да, дела… — бормотал подполковник. — Эли, вызови Павла. Поедем в Варошу. Знаешь, не нравится мне все это…
Почти всю дорогу они молчали. Войдя во двор, Коев почувствовал себя неловко. Хозяйка наверняка уже готовится ко сну, а он гостей незваных ведет. Но иначе нельзя.
— Ты уж извини, что снова заявился, но… — стал он оправдываться перед Коной.
Подполковник, чуждый подобных сантиментов, решительно шагнул через порог и огляделся.
— Уж не беда ли случилась? — пролепетала испуганная женщина.
Подполковник не удостоил ее ответом.
— Соломон здесь обитает?
— Нет, в другой комнате, наверху. По лестнице…
— Проводи нас наверх!
Женщина поспешила вперед по крутой лесенке, включила на площадке свет и, смущенная, встала у порога.
— Входите.
Подполковник заглянул внутрь, но не стал входить.
— Так с каких пор он не возвращался?
— Вчера утром ушел. Я была во дворе, белье вешала. Услышала его кашель, обернулась, подумала, скажет что… Уходя, он обычно отдавал распоряжения: купи то, сделай то. На этот раз даже рта не раскрыл. Когда мы говорили с товарищем Коевым, я забыла сказать, что он держал под мышкой какой-то сверток. Еду, что ли, захватил, одежду, может…
— И куда он направился?
— Да я не видела точно. Как будто в сторону Трапето.
Трапето назывался окраинный район города, известный своими минеральными источниками. Там же находилась прачечная.
— Но не уверена?
— Нет, только по звуку шагов. Может, и путаю…
Начальник подошел к кровати.
— Его кровать?
— Да, тут он спит.
— Ничего не трогать! — приказал Пантера.
Кровать была покрыта старым одеялом в коричневую и бежевую клетку. Подушка, тоже старая, зачехленная грубой тканью, напоминавшей одеяло. Она еще хранила вмятину от головы. Над кроватью пестрел коврик, также из стародавних, обветшалый, обтрепанный по краям. На стене висели снимки, по всему видно, семейные: кавалерист на коне с саблей на боку, дородная женщина в темном головном платке, групповой портрет взрослых людей с детьми…
Подполковник внимательно осматривал каждый предмет. Остановил свой взгляд на новом электрическом радиаторе. Полистал отрывной календарь с разными пометками. Приподнял тюфяк, выдвинул ящик, распахнул тумбочку, стоявшую между окном и кроватью — в нос ударило кислым запахом. На нижней полочке белели банки с остатками кислого молока, лежала колода карт. Пантера взял ее, рассыпал карты на постели, быстро перетасовал и положил на место. Сверху валялся уплаченный счет за электричество, разные квитанции и даже книга, захватанная и растрепанная. Подполковник сосредоточенно все перебрал, а одну бумажку, чем-то его привлекшую, положил к себе в портмоне.