Молодой Ленинград 1981

ГОРОД НА ГОРИЗОНТЕ

Под сводами тюменского аэропорта Рощино разнеслось:

— К сведению пассажиров, вылетающих рейсом тридцать один восемьдесят семь до Надыма!..

— Уррра! — закричали пятеро молодых ленинградских литераторов.

— …Вылет рейса откладывается на два часа неприбытием самолета. Повторяю…

Скрипнув зубами, мой друг сел обратно на чемодан.

А Николай сказал деловито:

— Там у меня дэта, ребята. В портфеле. Только ваткой, прошу вас, ваткой. Взял чуть-чуть на тампончик — и легкими такими прикосновениями: раз-раз-раз… А то сразу все выльем, а сколько нам еще тут сидеть…

Потом мы вышли на площадь перед зданием аэропорта. Люди закусывали, отмахиваясь от комаров, лежали на скамейках и на земле, танцевали под гитару и транзистор, играли в волейбол и чехарду, пели украинские песни и студенческие частушки — стройотрядовцы в защитных куртках, буровики в накомарниках и резиновых сапогах, отпускники будущие, нетерпеливые, и умиротворенные бывшие в непроницаемом загаре. Тут же стриженые раскосенькие ребятишки из тундры, направляемые в лагерь на Черное море, и седой ненец-оленевод с детским спокойным взглядом, с длинной трубкой и в длинной малице, и еще милиционеры и заместители министров по нефти и газу, транспорту и продовольствию, медицине и просвещению — около двадцати главков союзного значения сосредоточено в Тюмени.

— Не вовремя мы отправились, — вздохнул наш бывалый Валерий.

— Вся Сибирь сейчас в отпуск летит, на Большую землю. Летом тут во всех аэропортах пробки, каждый год одно и то же.

— Они все тоже, видать, не вовремя, — кивнул Женя на бурлящую площадь.

— Пробки в воздухе, — хорошо сказано, — улыбнулся Борис.

Вблизи, над кромкой леса, вставало сибирское солнце, покоренное почти четыре века назад и все такое же свободное.

— Ничего, потерпим до Севера, — вздохнул Олег. — Уж там-то, в Надыме-то, полный порядочек, будьте уверены.

— Почему? — встрепенулся Борис. — Откуда ты знаешь?

— Во-первых, город маленький, но растущий. — Женя загнул палец. — Это уже плюс. В маленьком городе все службы наладить легче. Тем более — аэропорт свой, и речной порт, и домостроительный комбинат. Все свое. Во-вторых, вообще Север…

— Что — Север? — переспросил Борис.

— Другое там все, на Севере, — пояснил Женя туманно. — И люди там другие. Все говорят.

— Я на Севере был, люди там золото, — подхватил Олег. — Не веришь мне — Казакова почитай, «Северный дневник». Вот пишет человек, господи…

— Напрасно ты хмыкаешь, Борис, — сказал Женя обиженно. — Я про Север тоже много хорошего слышал. Да ты хоть знаешь, что это значит по-ненецки! — «надым»? Это же счастье! Понял? Город Счастья!

— Посмотрим, — Борис кивнул. — Увидим сами, что это за счастье.

— Скептик ты, Борька, это самое! — Олег покраснел и набычился. — Прилетел за Урал — смотри, радуйся. Ты же здесь первый и последний раз, чудак-человек! Дали тебе двадцать дней — живи активно. Ты же больше не попадешь сюда, факт!

— Не знаю, — Борис пожал плечами, — посмотрим.

— Что — не знаю? — не понял Олег.

— Посмотрим, может, и еще приеду, — объяснил Борис спокойно. — Может, вообще сразу там останусь, в Надыме.

— То есть как это — останусь? — Олег хохотнул нервно. — Ты что, это самое, серьезно? Зачем?

— Ему там место предлагают в газете, — с гордостью выдал друга я. — Только не в самом Надыме, поблизости. Человек посмотреть едет.

— М-да! — Олег покачал головой, закурил и отошел в сторонку.

— Да ладно, я же еще не решил, — словно извиняясь, сказал Борис. — Это же у меня еще так — вилами по воде. Может, я там и не нужен совсем. А?..

— Внимание! К сведению пассажиров, вылетающих рейсом тридцать один восемьдесят семь…

Посадку в самолет и взлет мы восприняли как приятную неожиданность. Все было так празднично, необычно. Северяне рассаживались в своем надымском самолете как в автобусе — кому где понравится. В результате мы с Борисом оказались в хвосте самолета и гул турбин убаюкал меня еще над Тюменью.

Разбудил меня локоть друга.

— Гляди-ка, целый город! — Борис смотрел в иллюминатор улыбаясь.

До горизонта — бесконечные борозды белого облачного поля. Слева скользит острым лемехом тень нашего Ту-134.

А на горизонте, громоздясь округлыми боками, вздымаясь куполами и башнями, с латунными от солнца стенами, с бирюзовым безмерным небом, плывет светлый счастливый город…

Стоит вернуть человеку крылья — и не было ни тягостного бессонного ожидания, ни издевательских отсрочек, ни опережающих деяния сомнений. Летим в Город Счастья! Вот нетерпеливо вздрагивает за иллюминатором край скошенного крыла с антистатической проволочной кисточкой — и вдруг ты слышишь сквозь гул турбин потрескиванье голубых огней святого Эльма, что так пугали мореплавателей во времена былые, и чувствуешь запах озона — аромат грозы, высот и открытий…

А под нами уже тундра. Прожилки бурых, зеленых и серых мхов по сплошному ртутному разливу.

— Протоплазма, — говорит Борис. — Огромная живая клетка, да?

Кто-то тронул турель огромного микроскопа — и тонкая пленка протоплазмы, медленно приближаясь, становится ярче, живей. Проступают иные цвета — от голубого до оранжевого. И вот уже совсем близко округлые сопки и город в долине — высокий и светлый как тот, на горизонте.

— Наш самолет совершил посадку в аэропорту города Надыма. Температура воздуха — плюс пять градусов…

— Грамотно сели, — глухо поблагодарил Валерий. — Даже за Полярный круг не зацепились…

МЕСТО РОЖДЕНИЯ — МЕСТОРОЖДЕНИЕ «МЕДВЕЖЬЕ»

— Наконец-то, путешественники! — навстречу нам по бетонному полю надымского аэропорта шла голубоглазая девушка с ясной улыбкой. — А мы вас всю ночь ждали!..

Так встретила нас Наташа Муренкова, работник комитета комсомола треста Севергазстрой, — как старых друзей.

Наташа все улыбалась. На сухом небе с близкими маленькими облаками сверкало мельхиоровое солнце. Низкие лиственницы и кедры за оградой летного поля стояли на светлом песке. Мы прошли по песку — сыпучему и тонкому, как в азиатской пустыне. Мы улыбались Наташе.

Помахивая хвостами, подошли четыре собаки: белая, черная, рыжая и голубая. Они пошли рядом с нами — не озираясь, не заглядывая просительно в глаза — как свои.

От легкого неба, от выбеленного песка, от прозрачных далей с пологими сопками, от блестящего озерца невдалеке легко и чисто становилось на сердце.

— Дышится как легко! — Борис засмеялся смущенно.

— Естественно! — объяснил Женя. — Надым он и есть Надым!

С гордостью кивнула Наташа Муренкова. Она поняла, что имел в виду Женя, — счастье. И оценила его правильные слова.

Мы сели в автобус, а собаки остались. Нам стало как-то неловко, и мы все улыбались собакам и кивали: ну что, мол, хорошая ты моя. А собаки отворачивались молча, стыдясь за нас и гордо переживая прерванную дружбу.

Автобус выехал на бетонную трассу. Слева проплывали сопки, а справа тянулись пески, поросшие кедровым стлаником и тоненькими лиственницами, голые барханы и волнистые дюны, будто прежде тут был какой-нибудь Каракум. По обочинам трассы с обеих сторон бежали собаки — туда и обратно. На машины они не лаяли, спешили целеустремленно, будто на службу торопились.

— Вот вам, пожалуйста, проблема, — предложил Валерий. — Кто возьмется — диссертацию написать можно: «Судьба полярной собаки в эпоху энтээр». У нас в Норильске их развелось одно время — видимо-невидимо. Это когда северяне стали вместо собак аэросани покупать.

— Проблем у нас хватает, — сказала Наташа. — Город-то наш еще ребенок…

Медленно всплывая над сухими песчаными волнами, праздничной белой эскадрой приближался и вырастал город.

Нет, не только название. Все, что успели мы узнать о Надыме из книг и газет, пока готовились к поездке, все тяготы путешествия, вся ошеломляющая чистота полярного утра — словом, каждая минута ожидания воспитывала в нас счастливое предчувствие чуда.

Вот она, столица северного газа.

Комсомольская — самая длинная, больше километра — центральная улица Надыма, главная из его семи улиц. С серебристым отблеском широкий бетонный настил, отполированный колесами мощных КРАЗов, КАМАЗов, «Магирусов», пролетающих мимо нас без грохота и без пыли. Дома — обычные, пятиэтажные, как в новых районах Ленинграда, Владивостока и Сочи. Только между перпендикулярными корпусами еще диагональные вставки — чтобы не залетала полярная вьюга во дворы, где укрылись школы и детсады. Просторно, рационально, светло. Ресторан «65-я параллель», кафе «Встреча», типовой широкоформатный кинотеатр. А там, где нет еще зданий, — волнистые барханы и дюны.

— Надым — песчаный остров в тундре, — объяснила Наташа. — Вокруг — сопки, топи, болота, озера. Зимой даже при сорокаградусном морозе туманы стоят. Влажность какая — чувствуете?

Но нам дышалось легко. Мы приехали в Надым. Очень хотели — и вот приехали.

Автобус остановился у стального здания горкома, и мы вышли на звонкую бетонную мостовую.

— В общем, ничего городишко, — постановил Валерий, одобрительно оглядывая палисадник у горкомовского крыльца — несколько лиственниц ростом со среднего школьника и торчащие из бурого дерна кустики карликовой березы. Улица — пока еще несколько домов — продолжалась уходящей в сопки дорогой, И снова — до рези в глазах — пронзительная отчетливость горизонтов, как на северных пейзажах Рокуэлла Кента, где выписана каждая хвоинка на тонкой ветке лиственницы, охраняющей вершину отдаленной сопки.

В комитете комсомола треста Севергазстрой Наташа усадила нас, улыбнулась и сказала:

— Ну, рассказывайте!

Николай сделал глубокий вдох и объяснил все сразу:

— Нас в эту командировку Центральный Комитет комсомола послал. Основная цель — познакомиться и заключить с вашими комсомольцами договор. Договор о творческом содружестве. Между вами и Клубом молодого литератора при ленинградской писательской организации. Вот Олег, Женя и Борис — поэты. Миша и Валерий прозу пишут. У Валерия книжка выходит в будущем году, у Олега — тоже, и остальные книги свои готовят. Одновременно занимаются и публицистикой, любят путешествовать. А сам я в Ленинградском обкоме комсомола работаю. Хотим вот познакомиться с Надымом. Потом ребята напишут о вас, о проблемах города и месторождения, о ваших героях. Чем больше увидят, тем лучше напишут, сами понимаете. Потом кто-то из них снова приедет к вам — зимой. А вас мы будем рады видеть у нас в Ленинграде…

— А кое-кто из нас тут у вас поселиться намерен, — намекнул Валерий, подмигивая Борису.

— Ой, это вы остаться хотите? — обрадовалась Наташа. — Давайте к нам в трест! Нам и каменщики нужны, и штукатуры, и плотники — прямо позарез! Ты строительными специальностями владеешь?

Борис покраснел и насупился.

— Он публицист, — объяснил я. — Он в газете работать может.

— Ну и журналисты тоже нужны, конечно, — Наташа вздохнула. — К нам часто и писатели приезжают, и журналисты, и поэты. Пообещают про всех написать, во всем помочь, туда-сюда на вертолете слетают, с девочками в общежитии потанцуют, а через полгода заметочка в газете: был, мол, видел героев, покорителей Севера, замечательно, дескать, ребята трудятся. А сам-то уже и в лицо, наверное, не помнит, с кем познакомился. Да и мы его давно забыли…

— Вот мы и не хотим, чтобы так получилось, — поставил точку Николай. — Будем дружить по-деловому. Идет?

Наташа задумалась, поглядела в окно. Вновь обвела взглядом трех молодых поэтов и двух прозаиков. Вздохнула. И улыбнулась, кивнув своему решению:

— Пойдемте-ка сразу к секретарю горкома. И с руководством треста надо вам познакомиться…

Свою необычную доктрину наших будущих отношений мы развивали вторично в кабинете главного инженера треста Севергазстрой Владимира Александровича Будника, в присутствии третьего секретаря Надымского горкома комсомола Володи Ковальчука.

— Не привыкли мы от прессы помощи ждать! — Ковальчук усмехнулся скептически. — Проблемы у нас — глобальные. Вот первая: оборудование для дискотеки. Как, поможете пробить? Я журналистов знаю…

— Не будем загадывать, — миролюбиво сказал Будник. — Нужно сначала показать гостям город, познакомить с хозяевами, с интересными людьми. Организуешь, Володя? На месторождение слетать — в первую очередь. И обязательно с Кондратьевым поговорить, — сразу впечатление о Севере получат.

— Аполлон Николаевич — старожил наш, — объяснила Наташа. — Его у нас «графом» зовут. Всю жизнь здесь прожил почти, все знает. Он и музыкант, и художник. У него картины такие — не передать. Вся наша природа, тундра, сопки…

И я припомнил, откуда знакома мне эта фамилия. «75-летний Аполлон Николаевич Кондратьев, бывший железнодорожный техник, возглавил ремонт подъездных путей…» Но это же было в марте шестьдесят шестого года, когда начинался Надым, а сейчас год восьмидесятый. Получается, что этому человеку под девяносто!

— Времени впереди много, все успеете, — сказала Наташа. — А сейчас — в «теремок», в гостиницу «Надым». В лучшей нашей гостинице жить будете.

Наташа Муренкова родом из Белоруссии, и букву «г» она произносит как бы с осторожностью, с особой теплой заботой.

— И баньку вечером, — добавил Будник. — Баня у нас — как в столице… А на месторождение — завтра же! Это — главное.

— Куда мы попали, ребята, чувствуете?! — восхитился Борис.

Мы чувствовали.

НА БЕРЕГУ НЕВИДИМОГО МОРЯ

Вода лишена цвета и запаха, но ее можно почувствовать осязанием.

Огонь лишен запаха и плотности. Но характер его выражен светом.

Природный газ нельзя ни увидеть, ни ощутить. И лишь умозрительно можно представить себе его главное свойство — давление, которое собственной силой стремится вытеснить с полуторакилометровой глубины полтора триллиона кубометров медвежинского газа. Только сила — сила давления, скорости, сила тепла — течет по рекам трубопроводов, призывая к берегу подземного моря новых работников, чтобы бесценный поток стал еще мощнее.

Она абсолютно духовна, эта волшебная материя без цвета и запаха. И невозможно приметить тот миг, когда сила невидимая становится явной. В ту ли секунду, когда голубым венчиком расцветает конфорка газовой плиты или дает первый ампер мощности газовая электростанция? Или в тот торжественный момент, когда открывается заслонка новой линии газопровода и одновременно вспыхивает победным вымпелом чистый огонь над сигнальным факелом? А может быть, в те незабываемые минуты случилось это, когда белой струей пара, стремительно охлаждаясь в полярном воздухе, вырвалась невидимая сила из первой скважины крупного месторождения, уже покоренная людьми…

Вообразите овал подземного моря — шириной в двадцать пять километров, а длиной в сто двадцать. Овал — это если на карте. По сути же ни с овалом, ни с полой яичной скорлупой, заполненной газом, сравнить месторождение нельзя. Как вода губку, заполняет газ пустоты между частицами пористых структур на километровой глубине. Эти подземные «пузыри» обнаружены геофизиками, геохимики уточнили карту месторождения, бурильщики доказали их правоту. И потекли от моря ручьи — десятки технологических «ниток». Через установки комплексной подготовки газа, через компрессорные станции они питают магистраль Надым — Пунга. Далее газ идет на Урал и в центр страны.

Давно миновали те дни, те месяцы, когда по линии Медвежье — Центр проходил фронт наступления на северный газ. Месторождение обустроено, вышло на заданную мощность, дает уже семьдесят миллиардов кубометров газа в год. Сегодня основное внимание страны — Уренгою. Но по-прежнему стратегическим центром газа остается Надым, где расположен штаб армии газовиков — прославленный трест Надымгазпром.

— Вот кто здесь музыку-то заказывает, — задумчиво сказал Валерий после первого же знакомства с газовиками. — Сразу видно — хозяева…

И было в его словах внятное ощущение существующей в здешних краях силы — независимой, мощной, может быть и суровой, такой же необходимой здесь, как созданная природой сила подземного моря.

Слова Валерия припомнились мне в аэропорту Надыма, когда самолично явившийся старший диспетчер провел нас с Владимиром Николаевичем в обход длинной очереди пассажиров прямо на летное поле, вежливо помог и ему и мне взобраться на борт, влез следом за нами и стал обстоятельно объяснять Владимиру Николаевичу объективность нелетной погоды и, следовательно, перебоев в работе авиации. Владимир Николаевич только покачивал головой или молча кивал, что заставляло диспетчера задушевно прижимать руку к сердцу, и ушел он будто сконфуженный.

— Пересматривать нашу работу нужно! — пожаловался Владимир Николаевич мне в ухо, потому что двигатель вертолета уже работал, а в кабину с грохотом и прибаутками погружалась сменная вахта газовиков-эксплуатационников. — Городу подчиняемся мы, а нужно бы наоборот, а то другой раз и не договоришься с ними, а ведь мы тут основные заказчики все-таки.

В его словах не было раздражения, только усталость привычная от неизбежных производственных неувязок.

Но — масштабы!..

И радостью коснулось меня чувство причастности к подлинной жизни во всей ее разнообразной и своенравной силе. Ни авиалайнеры, ни вертолеты, необходимые газовикам, не заставили бы меня радоваться, пока виделись как бы сами по себе. Но вот отношения, представление о ценностях… Или это у северян уже просто привычка к головокружительным таким масштабам, к всесветной личной ответственности от сознания необходимости собственной и колоссальной, просто государственной силы… Короче говоря, то, что чувствовалось в спокойствии этого человека и что предстояло мне сегодня понять, познакомившись с месторождением поближе, уже заставляло радостно волноваться.

Рядом на откидном сиденье поместился Женя. Он с любопытством осматривал приборы на стенах, замки иллюминаторов, желтый бак с горючим и какой-то брезент у заднего люка. Женя, как я знал уже, собирался писать и о летчиках тоже, он вертолеты любит.

А Валерий занемог. Он проходил вчера целый день в своем уникальной рыжем пиджаке и свитере, без куртки, по старой норильской привычке, и слег. Коля остался с ним, а Борис и Олег отправились в горком уточнять текст нашего договора о содружестве с комсомольцами Надыма. Так что полетели мы с Женей вдвоем.

Стараясь не поддаваться давящему гулу двигателя, я вглядывался исподволь в лица пассажиров. Усталые в большинстве, неяркие лица. Сказывается, ох как сказывается дефицит кислорода, двадцатипроцентный дефицит. Нам, новичкам, спать хочется почти постоянно. И аппетит бешеный. А они привыкли. Привыкли? Вон, не дождавшись взлета, закрывает глаза здоровяк в пестром свитере. Зевает одетый изысканно молодой человек с ухоженной бородой и складным японским зонтиком. Он в отглаженных брюках, при галстуке, ботинки начищены и отполированы бархаткой. Кто он? Куда летит? Спрашивать неловко, тем более — этот гул. Да и стоит ли так волноваться и его беспокоить из-за японского зонтика и белой рубашки? Остальные пассажиры тоже одеты чисто, аккуратно и, надо сказать, недешево. В общем, мы будто в утреннем ленинградском автобусе. И отношение к пейзажу, привычному за окном, у пассажиров такое же равнодушное.

Покачиваясь, вертолет отрывается от земли, и Владимир Николаевич кивает удовлетворенно. Тут я, оглядев пассажиров, как бы заново охватываю взглядом внешность моего спутника и с удовольствием замечаю, что он одет очень продуманно, элегантно, но спокойно, с тем уверенным спокойствием, что сильней и сильней привлекает меня в характерах новых друзей-надымчан. В другом бы, пожалуй, насторожило такое тонкое внимание к одежде. Сухощавый, высокий, коротко остриженный, с открытым лицом, украшенным аккуратными светлыми усами, голубоглазый и русоволосый, он был в костюме таких мягких, так в тон внешности подобранных оттенков, что теперь я не могу вспомнить цвета материи точно — что-то серо-бежевое, ненавязчивое, строгое без претензий. Сразу же при знакомстве, при рукопожатии, возникло доверие. Питалось оно тайным каким-то излучением тепла. Волевой подбородок; рисунок губ скрыт щеточкой усов. Только в глазах, по-южному чуть прищуренных от не изжитой на Севере привычки к яркому солнцу, живут добрые искорки.

Владимир Николаевич работает в производственном отделе треста Надымгазпром. У дверей треста — табличка с золотой надписью: «Предприятие высокой культуры».

— Прошу садиться. Что же вы вчера к нам не пришли? Час назад закрыли Надым. Придется ждать «окна». Сейчас позвоним в аэропорт.

Это «позвоним», уже как бы общее, ободряло меня, давая понять, что мы уже союзники. Однако первым, без его помощи, проявить дружеское расположение шире я не решался. Прежде-всего из-за его фамилии.

Да-да, я, разумеется, вспомнил светловскую строчку о высокой чести красивого имени.

Владимир Николаевич — Российский.

Не знаю, как бы носил такое высокое имя я. Не отсюда, не от чести ли красивого имени его осанка, его спокойствие, его лицо и одежда?.. Наверное, в какой-то мере так. Во всяком случае, все это есть, и рядом с этим человеком мне сразу до того ясно вспомнился Ленинград — высокий, и строгий, и бесконечно родной, — что впервые на Севере удивление тронуло сердце неуютной мыслью: эк ведь залетел-то куда! И тут же взгляд на Российского: в экой далище от Большой земли соблюдает человек столичную выправку…

Строгое, требовательное внимание к собственной персоне проявлялось у него в немногословии, скупости жестов, аккуратном порядке на его письменном столе. То внимание к порядку своей жизни, как бы не дробящейся на мелочи и детали, с которым несовместимо было бы невнимание к своему делу или равнодушие к человеку.

— Очень жаль, но придется вам зайти через часок. Думаю, что вылет все-таки разрешат. На гэпэ люди ждут, волнуются…

Но когда мы с Женей пришли через час, снова:

— К сожалению, «окна» не дают. Запишите мой телефон. А я ваш запишу. В случае необходимости найду вас сам. Не расстраивайтесь, что-нибудь придумаем…

Тут на столе Российского зазвонил селектор, так что, записывая номер гостиничного телефона, он уже ушел целиком в разговор, не замечал больше нашего присутствия. «Не позвонит, — подумали мы с Женей. — И никуда мы сегодня не полетим». И, кивком попрощавшись и получив в ответ немой холодноватый кивок, мы вышли за дверь, вздохнули и отправились в гостиницу, сокрушаясь, что не продумали запасного варианта на случай такого срыва, теперь вот нечем до обеда заняться. Дел-то, разумеется, было по горло, но каждый знает, как оборванное стремление расхолаживает и злит.

В теплом пустом номере гостиницы я стянул толстый свитер, надетый на случай непредвиденных снегопадов и зимовок в тундре, и растянулся на койке.

Через двадцать минут меня разбудил Владимир Николаевич. Он стоял передо мной в нейлоновой куртке и кожаной шляпе, улыбаясь чуть насмешливо:

— Извините, что разбудил. Автобус внизу. Через полчаса вылетаем, — и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Глядя в иллюминатор на покрытые серебристым ягелем сопки, редко уставленные лиственницами и елями, я почувствовал его взгляд. И улыбнулся невольно в ответ на его улыбку. Владимир Николаевич подсел поближе и проговорил мне в ухо:

— Ну что? Широка страна моя родная?..

Видимо, нужно было, чтобы в тот миг сошлись во времени и пространстве сразу несколько важных условий. И долгожданность этого полета. И двести метров высоты, откуда земля близка, нежна и беззащитна, но безбрежна и неохватна для понимания. И, разумеется, фамилия этого человека. Сошлось — и торжествующим удивлением осветилось сознание: да это же все Россия! Ты будто бы понимал это еще в Ленинграде, взглядом пролетая над страницей атласа, но ощутить посчастливилось только в это мгновенье.

— Олешки! — Владимир Николаевич обнял меня за плечи и помог разглядеть на зеленоватом фоне ягеля серые продолговатые пятнышки, неподвижные с высоты. — Мало уже их тут осталось…

Сплошной сетью пересекались и сплетались по болотам и сопкам черные оленьи тропы. Сдвоенными колеями — следы вездеходов. Иным из этих следов не один десяток лет: ягель восстанавливается столетиями. А сколько оленьим тропам — сто, пятьсот, три тысячи?.. А вон тому черному пожарищу сколько? И вон там черная пустошь…

— Миллионы гектаров выжжены, — сказал Владимир Николаевич. — Так сказать, издержки производства.

Он улыбнулся с невеселой иронией. И я понял, что для него просто давно миновали уже времена, когда эти черные пятна на теле тундры будоражили до злости. Привык. Привык потому, что нечего делать, ничем уже не поможешь таким местам. Но помнить о них следует. Помнить и добиваться, чтобы черная порча не расползалась по Заполярью.

Отчего загорается тундра?

От искры из выхлопной трубы мощного вездехода.

От пепла безобидного «Беломора», если ветерок его тронет и раздует микроскопический уголек.

Даже бутылочное стекло, отразив и собрав слабый полярный луч, может поджечь серебристый порох бесценного ягеля. Удавались такие опыты в лабораториях, а значит, и в жизни, в спешке, в запарке работы не может на сто процентов обезопасить хрупкую полярную природу человек — слишком много несет он с собой огня, силы, уверенности в завтрашнем дне, не зная и не догадываясь зачастую о том, что ждет его послезавтра…

— Ни олень сюда не придет, ни песец. Это уж навсегда. Для нас, во всяком случае, навсегда, для нашего поколения. — Российский зябко поежился.

— А газ — тоже навсегда? — спросил я с невольной враждебностью. — Или высосем газ, а там хоть трава не расти?

— Это сложный вопрос…

Странное ощущение возникло у меня при новом взгляде на спутника. Может быть, великоват ему все-таки костюм? Во всяком случае, воротничок рубашки будто на размер больше. Или похудел отчего-то человек? Не знаю. Но как-то неплотно сидит на нем костюм. Неубедительно как-то. Или это только на миг показалось? Не знаю…

Трест Надымгазпром — это полторы тысячи работников, и каждый третий из них имеет институтский диплом.

Надымгазпрому подчиняется трест Надымгаздобыча, Медвежинское управление, колхоз «Лабытнангский», где разводят для Надыма кур и получают молочные продукты. А также, по недавнему приказу, подчиняется тресту управление энергоснабжения, и автопредприятие, и ремонтно-строительная контора, — всего пять с половиной тысяч человек. Это крупнейший газовый трест Тюменского Севера, каждый пятый кубометр советского газа добывается здесь и перекачивается через Надым.

Трест располагает основными фондами в полтора миллиарда рублей. В пересчете на контингент газовиков получаем полторы тысячи миллионеров в среднем возрасте двадцать восемь лет.

Итак, Надым — город самых молодых миллионеров.

Это только начало легенды. Уже сегодня Медвежье не определяет запасы приобского газа. Обустраивается Уренгойское месторождение, а там газа в три-четыре раза больше, и к концу новой пятилетки Уренгой будет давать около ста восьмидесяти миллиардов кубометров в год. И сто миллиардов будет давать месторождение Ямбургское, где газа тоже вдвое больше, чем на Медвежьем. Минимум десять «ниток» приведут трубоукладчики на Нулевую компрессорную станцию под Надымом, десять полноводных потоков тепла и силы — надежной подосновы нашего производства, всего народного хозяйства.

Но даже океан мировой может быть вычерпан когда-нибудь прогрессом энергетических мощностей. Гораздо быстрей иссякают «моря» газовые. Среднесуточный дебит промысловой скважины — миллион кубометров. Сейчас на Медвежьем двести тридцать девять промысловых скважин. Стоят на берегу «моря» девять установок комплексной подготовки газа, сокращенно — УКПГ или гэпэ, газопромысловый пункт — девять мощных предприятий, где природное сырье от первозданного своего состояния, очищаясь и приобретая дополнительную мощность для скорой транспортировки, переходит в готовое топливо — готовое нам служить.

Наш вертолет снижался над пятым гэпэ. Пробившееся меж туч солнце блеснуло в фольговой ленте речки Хэ-Яхи, серебром тронуло стальные стены корпусов, и флажок факела над главным корпусом пункта на миг побледнел. Но быстро исчезло солнце. Торжественно полыхал над тундрой оранжевый яркий лоскуток, воспетый поэтами, журналистами, романтиками-северянами…

…Золотистые от сквозных горячих лучей широкие листья и вьющиеся мощные побеги. Диковинные белые цветы без лепестков или, точнее, с единственным лепестком, как бы свернутым в фунтик и продолжающим стебель. Прозрачные от спелости плоды на лианных стеблях — светлый сок под светло-зеленой кожурой, — каковы они на вкус? Как называются эти фрукты-овощи: цветом — огурец, а ростом с кабачок?..

Тропики. Влажный горячий воздух так напитан энергией роста, что будто на глазах раскрываются золотые и белые цветы, а пар над жирной землей мгновенно воплощается в буйство рвущихся к свету зеленых тугих струй, тут же расцветающих звездами будущих плодов…

Что нужно ленинградцу, чтобы попасть в тропический лес? Свободное время и билет на самолет до Сухуми.

А у Александра Носкова, слесаря-сантехника пятого гэпэ, тропики под рукой, стоит только отворить застекленную дверь и переступить порог теплицы, построенной им с друзьями рядом с жилым корпусом.

Носкова сейчас на гэпэ нет: в другой вахте. Жалко. Хотелось бы познакомиться. Эта теплица на вечной мерзлоте имеет существенное отличие от парниковых хозяйств ленинградской фирмы «Лето»: она выстроена газовиками в свободное от вахты время. Собрана из подручных материалов, с минимальной затратой средств.

— Тепла-то у нас достаточно, слава богу, — объясняет Владимир Николаевич. — Три Москвы может обеспечить газом один такой гэпэ. Скоро на всех пунктах теплицы будут…

Почему я начал ваше знакомство с пятым гэпэ с теплицы? Без теплицы не представляю себе это предприятие в тундре. Более того, мне кажется, что и по проекту бы следовало закладывать в комплекс тепличное хозяйство. А может быть, и бассейн с подогревом, чтобы люди после вахты могли освежиться. И баню с сауной. Да мало ли как можно использовать технологическое тепло, уходящее в небо! Рыбу, например, разводить круглый год на теплых термальных водах, сады выращивать на торфяниках. Не для того ли пришел сюда человек? Цветущий сад, а не черные гари, — не наивные ли это мечты…

А может быть, мечты вообще и не бывают наивными, а лишь опережающими время? Мечта явление объективное и возникает на реальной почве. Мечта рождается из необходимости. Так и родилась на пятом гэпэ теплица — из полярного дефицита витаминов, из тоски по живой, сочной зелени. В новые края человек приносит с собой человеческую необходимость. И волей-неволей должен очеловечивать землю.

На стенде в жилом корпусе мы прочли объявление:

Всего и забот — у председателя записаться. Вот это организация! Нет проблем, как говорится!

— Зря, — сказал Российский. — Две недели минимум болеть будут подростки. Неделя на акклиматизацию там, неделя здесь, когда вернутся. А то и больше…

Но продолжается и будет продолжаться ежегодное паломничество северян в знойные сочинские палестины. И будут они на Юге проклинать Север, а дома, на Севере, — Юг. До нового отпуска. Зачем?

Не зачем, а почему. Нет, не только в температуре воздуха здесь дело. Медики давно открыли сенсорный голод, такой острый у северян, — голод по впечатлениям. По южной зелени, надышаться которой можно было бы в заполярном ботаническом саду, по теплой живой волне, заменить которую мог бы на время бассейн. По ласковому небу с добрым солнцем.

Но не от нас ли порой и солнце зависит, — не от нашей ли бодрости и жизнелюбия? На юге-то рудники радости, разумеется, побогаче, поближе, так сказать, к поверхности. И все-таки…

А как же живет здесь Кондратьев? Всю жизнь живет, ни разу не изменил Надыму ради роскошных красот юга. И бодр, говорят, на девятом своем десятке отменно… Нет, нельзя всех по одному герою судить. И все-таки, существуют же на свете коренные норильчане, воркутинцы, салехардцы…

Так раздумывали мы с Женей, переговариваясь вполголоса, пока Владимир Николаевич знакомил нас с бытом газовиков. Свободная смена вахты в этот час отдыхала в жилых комнатах, в холле было пусто.

— Извините! — сконфузился Женя, открыв ненароком не ту дверь. Я успел увидеть двухъярусные койки и спящих людей.

— Быт, конечно, пока не очень домашний, — кивнул Владимир Николаевич. — И так целую неделю. Но не в этом главная проблема. Главное-то как раз дома начинается, в Надыме. Чем в свободное время заняться? Целую неделю мается человек. На вторую работу устроиться удается немногим. А для остальных что? На Каспии, где вахтовый метод процветает, человек свободному времени рад: и сад у него дома, и огород, и отдохнуть по-разному можно. А в Надыме? Конечно, что можем — делаем для своих работников. Но пока настоящей научной организации нет, все самодеятельность, так сказать…

А под потолком жилого корпуса, широким фризом охватывая все четыре стены, сияли вполне профессиональные плоды местной творческой самодеятельности. Светились яркие цветные витражи. Глухо отблескивали целые композиции, чеканенные по латуни и меди, — олени с нартами, сопки и возле нарядных чумов оленеводы в новых богатых малицах, с радостными улыбками. На портретах, как бы сотканных из фанерного шпона и мореных плашек, благородный тон старого вина контрастировал с апрельским светом березовых вкраплений — работа слесаря по ремонту Виктора Мордовина. Он раньше краснодеревщиком работал.

Так живут на пятом гэпэ. Хорошо? Во всяком случае, достаточно вроде бы удобно и даже уютно. И с красотой. И с великолепной библиотекой в семьсот томов, с гордостью предъявленной нам Российским: десять томов дефицитного Дюма, популярный Распутин, Астафьев, Василий Белов, рядом Андрей Платонов, Георгий Марков и Герман Кант…

«Поеду на Большую землю», — говорит северянин.

А может быть, Большая земля — здесь, на Севере? Уж земли-то тут больше, это точно. А какова она ростом и значением? Сигнальный факел пятого гэпэ виден издалека, виден и из нашего ленинградско-московского центра, питаемого трудом людей, которые несут здесь вахту, — работают и живут одновременно, без разделения этих понятий во времени и сознании…

Его головокружительная по нашим представлениям карьера для Севера исключения не представляет. Более того — типична. Напомним, что средний возраст надымских газодобытчиков всего двадцать восемь лет.

Итак, в семьдесят пятом году выпускник Тюменского индустриального института Михаил Сухих стал оператором по добыче газа недавно пущенного в эксплуатацию газоприемного пункта. Через два года он был уже инженером смены. С прошлого года, семьдесят девятого — заместитель начальника установки. Энергичен, немногословен, крепкотел. Из коренных сибиряков. Одет на работе скромно — в готовности приняться за любое дело. Запомнились руки. Большие, сильные, рабочие. В надежных руках гэпэ…

Знакомясь с ними, командирами здешних огромных производств, отвечая на крепкие рукопожатия, всматриваясь в лица — разные лица: тонкие и широкие, спокойные и постоянно меняющиеся, — мы вспоминали то юных наполеоновских маршалов, то комиссаров гражданской, сменивших студенческую тужурку на кожаную куртку, то лейтенантов последней войны, принявших на мальчишечьи плечи безмерный груз и повзрослевших мгновенно в бою. Это моментальное возмужание — не самая ли влекущая тайна Севера? Нет юноши, который не мечтал бы стать настоящим мужчиной. И аналогии с жизнью на войне возникают здесь не от любви к романтическому антуражу — от уважения к умению нести порой груз невыносимый, полярный, да еще ответственность за людей — и тех, работающих с газом, и тех, что должны его получить где-то за тысячи километров, — сосчитай-ка всех подчиненных и подопечных…

Михаил торопился. Вел нас по коридорам и цехам гэпэ быстро, объяснял самое главное — основы технологии, принцип действия агрегатов.

— Вот печи Борн — главный технологический узел. Дает тепло для подсушки газа, регенерирует адсорбент. Подойдите сюда, загляните в это окошко…

В пятиметровом стальном резервуаре бьется голубое пламя — того же цвета, как то, домашнее, над конфоркой кухонной плиты. Но здесь вихри огня сливаются в какой-то космический поток, напоминают пламя из дюз ракеты или плазму, энергия которой неисчерпаема. И кажется на секунду, что вот-вот не выдержат легкие стальные печи бурлящей в них мощи, оторвутся от клетчатого кафельного пола и, пробив ребристые покрытия кровли, уйдут в небо, пронзят облачный покров над тундрой и через мгновение сольются с первичной материнской энергией солнечного шара, где пламя рождается постоянно, изливается в бесконечность и обогревает песчинку Землю, скапливая под слоем ее коры все ту же энергию в невидимой до поры ипостаси природного газа…

Всего на месторождении Медвежьем девять гэпэ разной мощности — от двадцати до пятидесяти миллионов кубометров в сутки. Пятый гэпэ дает двадцать четыре миллиона. Оборудование здесь французское. Последние гэпэ целиком отечественные — от болта на сальнике скважины до аварийного факела. Они мощней и надежней. Французское оборудование, правда, компактней. Но на нашем проще с ремонтом, и сейчас уже всем ясно: по сумме параметров эффективней использовать отечественные системы, и Уренгой будет полностью укомплектован советским оборудованием.

Мы проходили по коридорам и лестницам гэпэ, стараясь не ступать за границы резиновых ковриков, прочерченные белой краской. Чистота ослепляла блеском лаковых полов, сверканьем стальных и латунных вентилей, приборных стекол, протертых отполированных перил. Словно на военном корабле, где капитана больше любят, чем боятся, потому что у него самого прежде всего порядок и в одежде, и в каюте, и на капитанском мостике.

На пульте управления гэпэ светло и чисто. Сухих подвел нас к технологической схеме.

— Вот, пожалуйста, то, что вы видели. Нитка — отсекатель — факельные краны. Факел не для красоты стоит, а на случай избыточных давлений. Повернул кран — и сбросил газ через факел, никаких забот. Дальше — контрольный сепаратор. Находит оптимальный режим работы скважины. Горизонтальный сепаратор отбивает влагу и механические примеси. Адсорбер — главный узел. На него и работают печи Борн. Газ очищается от влаги, выходит из цеха на кран — Камерон — и в газопровод…

Меня заинтересовала светлолицая девочка с толстой белой косой. Она сидела за пультом, следила за приборами. Иногда говорила что-то в микрофон, а иногда поворачивалась в нашу сторону и улыбалась. И я догадался, что это старшеклассница из Надыма профориентацию проходит у папы на работе. Нужно бы познакомиться. И я стал бочком подбираться к пульту, делая вид, что взволнован показаниями приборов, даже недоволен чем-то техническим, оттого и нахмурился с полным пониманием.

Но она продолжала улыбаться. И я подумал, что она, должно быть, совсем еще только семиклассница.

— Не бойтесь, идите сюда, — сказала девочка, и я вспомнил почему-то Маленького принца. Подошел к пульту.

— Тебя как зовут, девочка? — спросил я ласково, достав авторучку, листая блокнот и уже как бы читая свой профориентационный очерк в детском журнале «Костер».

— Кочерга Мария Васильевна! — представилась интервьюируемая, медленно поднимаясь со своего низенького удобного кресла и как бы воздвигаясь надо мной царственной своею осанкой. — Студентка пятого курса Тюменского индустриального института, здесь на практике…

— Да вы садитесь, что вы, — растерялся я.

Маша села, и улыбнулась снова, и вновь стала похожа на семиклассницу, а я перевел дух.

Да, фамилии у людей разные. У Владимира Николаевича одна фамилия, у Марии Васильевны другая. Как знать, может быть, из-за фамилии отчасти она и улыбчивая такая. Трудно быть угрюмым и вялым, когда фамилия у тебя энергичная и веселая, постоянно улыбки вызывала и в детсаде, и в школе, а потом и в институте, даже у самых солидных профессоров с фамилиями, известными на весь мир.

Фамилия Маши на Медвежьем известна давно. Ее отец Василий Маркович буровой мастер. Работает уже около двадцати лет, из них на Севере — девять. Так что профориентацию Мария Васильевна проходила без отрыва, так сказать, от домашнего очага.

— Папа бурить будет, а я на добыче, — получается династия, — улыбалась Маша. — Вторую неделю оператором работаю.

И я записал, торжествуя в душе: «Династия!» Вот оно, коренное-то население Севера, вот оно!

— А брат?

— Брат в Бугуруслан собирается. В летное училище поступать будет.

Я вздохнул и пометил: «Бугуруслан». Жаль.

— Он потом в Надым хочет вернуться, вместе будем работать, — утешила меня Маша.

Круг, как говорится, замкнулся. Не ответ ли это на все вопросы? Вот живут люди на Севере, давно живут. А значит, счастливы здесь. Или все-таки нет?

— А как с жильем — неважно? — спросил я с осторожностью.

— Хорошо, — возразила Маша. — Квартира у нас отдельная, всем места хватает. — И снова эта улыбка. — Ну, как вам у нас?

— Очень! — признался я.

— Вот только телевизор не работает, — пожаловалась Маша. — А вы в теплице нашей были? Нет? Михаил Александрович!..

И в теплице я все улыбался, вспоминая улыбку Маши. И окончательно разнежился в тропическом климате пятого гэпэ, где сидит за пультом симпатичная дочь бурового мастера, с улыбкой подгоняет в магистраль подсушенный чистый газ, которого хватит на три Москвы…

На двери балка, поставленного у вертолетной площадки пятого гэпэ, надпись: «Аэропорт Минутка». Сокровенный смысл такого детсадовского наименования дошел до нас с Женей на третий час ожидания, когда лопнула надежда залететь на первый гэпэ, где работает оператор Владимир Ковбель, награжденный недавно премией Ленинского комсомола, и стало ясно, что сегодня дай бог бы в Надым попасть. И уже надоело выскакивать поминутно за дверь на моросящий холод и пытаться пронзить взглядом низкие плотные тучи, за которыми прокатывался порой приближающийся и вновь уходящий рокоток вертолета. Ну что ж, главное-то мы поняли: проблем у газовиков гораздо меньше, чем у строителей, летчиков, учителей и остальных надымчан, имеющих не столь непосредственное отношение к газу. Что ж, это естественно. «Хозяева», правильно Валерий говорил.

— Вот так, бывает, и вахта часами сидит, — сказал Владимир Николаевич.

— А то и сутками, — уточнил Василий Васильевич Заруцкий, наш новый знакомый, начальник производственно-диспетчерской службы седьмого, восьмого и девятого гэпэ. — С транспортом у нам вообще проблема. И вездеходов нехватка, и грузовиков. И вертолетов мало. Люди, бывает, по двое суток еще сидят на гэпэ после своей вахты, а дома их ждут, да и самим уже тут невмоготу. Ну-ка, посмотрите, обогреватель включен?

Женя тронул радиатор у стены и покачал головой.

— Он с пульта включается, сейчас позвоню.

Заруцкий снял трубку телефона, поговорил с Машей, и радиатор щелкнул. А я представил, как радуются люди зимой, в мороз, когда вот так щелкает радиатор и можно положить на теплый металл закоченелые пальцы.

— Пойдемте прогуляемся, пока нагреется, — предложил Российский. — Борта пока все равно не дадут, чувствую.

И мы вышли из балка.

Позади нас с шипением полыхал факел над трубой гэпэ. А перед глазами пространство тундры, как бы снижаясь вдали из-за стелющихся туч, простиралось безбрежно и несравнимо. Воздух полярный прозрачен. Дымки на горизонте почти нет, и отчетливость далей сохраняется на десятки километров, так что ни с морем Балтийским, ни со степью не сравнишь этот простор, знобяще пустынный, немой, буро-зеленый по тону, с широким свободным ветром.

Шипящее гудение позади нас умолкло. Это Маша выключила факел. В тишине тундры остался будто бы след звука — тонкий, почти прозрачный, но с теплой живой окраской.

— Скважина поет, — объяснил Российский. — Вон — видите столбик?

— Это оттуда газ идет? — словно не поверил Женя. — Тут одиннадцать скважин по схеме должно быть. Пойдемте к скважине! Хоть скважину живую потрогать…

И мы зашагали по широкой, обильно засыпанной песком дороге к скважине. Глядя на груды песка, обходя глубокие колеи с водой, проступающей и над песком, я пытался прикинуть, сколько же нужно было песку навозить сюда на вертолете, чтобы вот этот хотя бы тупичок построить — метров триста всего или даже меньше. А без песка не обойтись. Вон, даже здесь вода, на пригорке. А низина сплошь залита разливом извилистой Хэ-Яхи. Над речкой кружатся чайки: охотятся.

— Рыбы много? — спросил я, едва набирая дыхания, чтобы поспеть за широким шагом Российского.

— Ловят ребята. Здесь в любом озере — как в аквариуме. А в реку и шокур, и муксун заплывает. Осенью грибы, клюква, морошка. Вот и не уехать от богатства такого…

Он остановился, мы отдышались.

— Привыкаешь, — сказал он, неопределенно поводя рукой по горизонту. — Где еще такой простор?.. Слышите?

— Поет! — подтвердил Женя, улыбаясь и кивая в сторону скважины. — Это же здесь, получается, газ, прямо под ногами, да?

— А сколько лет она вот так петь будет? — спросил я. — На сколько газа-то хватит?

— Лет на десять. Может, на пятнадцать.

Я ожидал более мощных сроков и теперь немного растерялся.

— А потом? Скважину засыпать, месторождение на карте зачеркнуть?

— Почему? — обиделся Российский. — Создадим избыточное давление под землей. Потом компрессоры поставим, еще лет десять потянем газ.

— Получается всего двадцать пять лет, — прикинул Женя. — А через пятьдесят что тут будет, кто останется? Людей-то куда девать?

— Электростанцию можно поставить. Или завод на газе. Да мало ли что! — Российский пожал плечами. — Сегодня у нас другие проблемы, совсем другие, гораздо проще. А внуки наши как-нибудь разберутся, что делать. Тогда наука знаете куда уйдет? Ого-го! — Российский махнул рукой, будто бывал в том, будущем времени, о котором так беспомощно беспокоимся теперь мы, и вскоре мы подошли к скважине.

— Только осторожней, — предупредил он. — Давление все-таки — семьдесят атмосфер…

Скважина пела. Вблизи мелодия газа напоминала широкое и мажорное звучание органа. Будто тысячи разномерных труб сливали ручьи голосов в единый гимн мощи земных глубин. Хотелось ближе коснуться этой торжественной песни, я положил ладонь на теплую серебристую трубу и вздрогнул, ощутив вдруг всем телом стремительный ток невидимого давления.

В одном из романов о газовиках-северянах замерзающий в тундре геолог отогревается вот так у трубы газопровода.

Я чувствовал, как от ладони тепло идет по руке, по груди, согревает тоскующее в бедном полярном воздухе сердце, и казалось, что так можно оставаться здесь сутки, и год, и всю жизнь, и не пропадешь, не иссякнет жизнь, питаемая лишь этой невидимой силой. И становилось понятно, как питаются ею заводы, и города, и целые страны. Но и еще казалось: не вечно превращаться газу в огонь, — иная, более жизнетворная сущность этого щедрого подземного духа найдет путь к человеческой жизни, и сольется с ней, и погаснут над тундрой факелы, и не будет миллионами гектаров выгорать нежный ягель, а земля поднимется садами, и счастлив, до конца, навсегда счастлив станет здесь воссоединенный с природой, больше не враждующий с ней человек, позабывший язык огня ради песни разбуженных недр, услышанной нами сегодня. Внуки ли наши, правнуки сделают так? Сделают, смогут, обязаны…

— Вертолет! — крикнул Женя, и мы побежали к площадке.

Но, сделав какой-то странный, незавершенный полукруг над пятым гэпэ, вертолет вновь поднялся и скрылся за тучами, а мы повозмущались и спрятались в «Минутку».

— Ну как? — улыбался Заруцкий. — Впечатляет? Я, когда сюда работать попал, первое время все привыкнуть не мог. Раньше работал в Оренбурге. На Кубани тоже пришлось. Там все другое. Проблемы в основном технологические: газу немного уже осталось, вот и ломают головы люди, как его взять. Здесь пока с этим хорошо, сам из земли прет. Но уже скоро и на Медвежьем то же самое начнется. Сейчас передний край где? В Уренгое. А Надым свое значение скоро утратит.

— Ну уж и скоро! — возмутился Российский. — Нет, я не согласен.

— А что? Уже и сегодня на Уренгой все бросаем: и средства, и кадры…

— Вот потому и проблем столько, — Российский забарабанил пальцами по столу, встал, выглянул за дверь и вернулся за стол. — Видно, до завтра нам тут сидеть. — Он достал из кармана подаренный Михаилом Сухих гигантский огурец из теплицы и ловко разделил его на четыре части, а нам свой делить запретил величавым жестом, — своим, мол, довезите, чтоб знали, какие у нас тут чудеса. — Вот сидим. А транспорт новый куда весь идет? На Уренгой. Вертолетик с грузом был, наверное, снизился над нами, да тут и подумал, что груз в Уренгое ждут, а здесь надолго, может, задержаться придется, а погода почти нелетная, так что можно и не садиться, отговорок на все случаи жизни полно.

— Где работа идет, туда и транспорт бросают, все правильно. — Заруцкий вздохнул. — Там, получается, нужнее транспорт.

— А людям он здесь, значит, не нужен? — спросил Женя с подковыркой, уже почувствовав, как и я, что Заруцкий, несмотря на солидный возраст, в спор втягивается легко. Или это он сам себе доказать хочет нечто такое, что в сознание не ложится и беспокоит постоянно?

— Мы привыкли, — Заруцкий смиренно вздохнул, провел ладонью по темному усталому лицу. — На Большой земле хуже доставалось — в противогазе работал, в больницу попадал…

Ну вот, только начнешь присматриваться, с какой стороны удобней наскочить на человека с неожиданными вопросами-доказательствами, а он такой выложит козырь, что и не подступишься, потому что главное поймешь: своя у человека судьба, особая, и мнение его особое оплачено потом нелегким. Даже если и кажется оно на первый взгляд ординарным.

— Сверху видней, куда средства бросать, — сказал он, глядя в сторону. — Там тоже люди с головами сидят, не глупее нас.

— А ребенок у вас есть? — спросил вдруг Женя. И лицо Заруцкого осветилось.

— Мой-то сорванец школу скоро заканчивать будет. Вот тоже забота — куда его потом?

— Действительно, куда? — усмехнулся Женя. — Вот и поедете на Землю, так? Но это еще нескоро. А сейчас, пока в школе учится, чем он занимается по вечерам? Есть куда пойти, кроме кафе?

Заруцкий расстроился, махнул рукой и рассказал как бы нехотя несколько таких историй из жизни надымских старшеклассников, что мы с Женей и вопросы задавать перестали.

Задумчиво поглаживал тулью своей замечательной кожаной шляпы Владимир Николаевич Российский, у которого сын помладше.

Заруцкий складывал в пепельницу-банку окурки один за другим, закуривал снова и снова.

С тоской глядел Женя за окно, на голубевшую предвечернюю тундру. Не жалел ли он, что задал бестактный вопрос и человека расстроил? Но мы затем сюда и приехали-прилетели — вопросы задавать. И пытаться искать ответы, разумеется.

Очнувшись, я спросил:

— Так что же получается? И дэпэша, и спортшкола, и дискотека в Уренгое необходимы, а в Надыме уже необязательны?

— Население растет, — заметил Российский. Мы этому радуемся. Вокруг города целая сеть поселков образовалась, а ведь это тоже Надым, вернее, это те, кому в Надыме места не нашлось.

— А кадров не хватает, — пожаловался Заруцкий. — У нас в Надымгазпроме знаете текучесть какая? Принимаем в год человек двести шестьдесят, а двести пятьдесят увольняется…

— Разводятся газовики часто? — спросил я как бы между прочим.

— Только на пятом гэпэ в этом году два развода, — сказал Российский. — Все естественно. Стоит мужу и жене в разные смены попасть — и неделю за неделей друг друга не видят. Он дома — она на вахте, он заступает — она возвращается. А детей куда? В детский сад. Где же семья? И при такой-то жизни зарплата, я вам скажу, не ахти. Вот и текучесть отсюда. Поработает человек в Газпроме полтора годика, квартиру получит — и до свиданья, на трассу пошел трубы класть, на заработки тысячные.

— Да теперь уж не полтора года за квартиру работать нужно, — заметил Заруцкий. — Строительство понемногу сворачивают, на Уренгой переносят…

— Не мешало бы строителей наших подхлестнуть, — мечтательно проговорил Российский, — ежегодно недовыполнение у них по капвложениям.

— Строителей нам подхлестывать как-то неудобно, — сказал Женя. — У нас с ними договор о содружестве. Мы им помогать, должны.

— А это и будет помощь, — сказал Российский. — Всем помощь — и самим строителям, чтоб им веселей было, и нам, и всему Надыму. Вы ведь сюда приехали не только стихи читать, верно? Кстати, давно у нас в Надыме артистов хороших не было. То ли боятся, то ли просто забыли, что есть такой город. В Уренгое-то их, говорят, принимать не успевают, прямо валом валят…

Российский надел свою удобную заграничную шляпу, надвинул ее на брови, сунул руки в карманы и откинулся, вытянул поудобней ноги. И я вдруг понял, что не сосчитать часов, проведенных им вот так в ожиданье «борта» здесь, в аэропорту с шутливым названием Минутка, или в других таких же балках, в этой удобной как будто бы позе, в любимой, оберегаемой им, модной, хорошей одежде — словно в футляре, которым хотелось бы, да не может человек защититься от постоянного, ежесекундного давления проблем — житейских как будто и обиходных, но разрастающихся на этих просторах в духовные и государственные, требующих безотлагательного решения.

Я не стал спрашивать Владимира Николаевича, скоро ли он собирается уезжать на родину, в Ивано-Франковск. Не стал, чтобы не расстраивать человека. Потому что понял уже примерно настроение каждого настоящего северянина, кто отдал этой земле годы жизни и труда — лучшие, быть может, годы. Да, не хотелось бы уезжать, а нужно. Ради семьи, ради собственного здоровья, ради стареющих на материке родителей.

Пришел вертолет, и мы взобрались на борт и молчали всю дорогу. Заруцкий спрыгнул на площадке восьмого гэпэ, где вертолет сделал посадку на минуту специально для Василия Васильевича, у которого были там срочные дела. А потом до самого Надыма Российский сидел с закрытыми глазами, прислонившись спиной к иллюминатору, — дремал, наверное, или просто устал человек, ведь в ожидании больше устанешь, чем за день тяжелой работы…

КОМУ НА СЕВЕРЕ ЖИТЬ ХОРОШО?

— Здравствуйте, товарищи! Я к больному. Могу я видеть Валерия Петровича?

На пороге стоял высокий молодой мужчина в серо-стальном костюме, очень прямой, с решительным лицом, с жесткими светлыми усами. Валерий встал, прокашлялся и машинально хлопнул себя по левому нагрудному карману, где документы.

— А что, собственно, случилось? — поинтересовался он, принимая независимую осанку и расправляя усы. — Валерий Петрович — это я буду, вот.

— Очень приятно, — мужчина улыбнулся. — Будем знакомы. Меня зовут Александром…

Отрекомендовавшись, он прошел твердой походкой к столу, достал из портфеля четыре бутылки пива, поставил их в ряд, улыбнулся заново и стал пожимать руки всем нам, радостно объясняя:

— У вас вчера врач был, так это Наташа, моя жена. Я как узнал, что ленинградцы приехали, сразу к вам. Мы ведь тоже народ столичный. Очень приятно. Александр. Очень рад. Очень приятно…

Очень приятно повеяло бензинным ароматом то ли с Невского, то ли с Арбата, одеколоном «Шипр» и жигулевским пивом. Но пиво-то откуда?

— Маленький секрет, — сказал Александр и улыбнулся кокетливо, так что можно было заключить сразу, что секретов маленьких этих у него немало и вообще умеет человек развернуться широким фронтом.

— Я только не понял, вы сюда роман писать приехали или поэму? — спросил Александр, моментально освоившись в глубоком удобном кресле со стаканом пива в большой и очень чистой докторской руке. — Впрочем, это ваше дело, мне-то, собственно, все равно. Но учтите: если роман, я вам помогу. Приходите завтра в больницу, в девять часов, я вас с главврачом познакомлю. С ветеранами нашими сведу. Про наших врачей давно пора роман написать. Или хотя бы повесть. Если у вас другие планы были, это ничего. И редакции, кстати, тема такая нужна — героизм советских врачей, будни людей в белых халатах. В нашей больнице героев найдете сколько угодно. Буквально каждый третий. И роман напишете, и повесть, и поэму. Можно и короткий рассказ, у меня несколько сюжетов есть, могу поделиться. Сам давно написать собираюсь, все руки не доходят. Например, о Швалевой Лилии Митрофановне…

Александр не умолкал. А мне было почему-то грустно. Вернее, жалко, что про Швалеву Лилию Митрофановну я уже никогда не напишу, наверное — не смогу. Почему бы это, а? Ведь человек от чистого сердца делится вроде…

— У нас тут знаете как все началось? Меня не было, но я все знаю, сколько раз рассказы старожилов слышал. Представляете? Тут же аппендицит вырезают, а рядом, только за ширмой из простыней…

Притихнув как школьники, мы смотрели на Александра с открытыми ртами, приметив сразу его коренное отличие от всех северян, с кем довелось познакомиться прежде. Только изредка кто-то из нас задавал ему робкий уточняющий вопросик и тут же отскакивал, как новичок-защитник от матерого форварда, когда тот уже примерился шайбу вложить и препятствовать ему бессмысленно.

— Да, отличные условия, комната четырнадцать метров, нам с женой вполне достаточно, скоро и сынишку привезем, как только ему два годика исполнится…

— Да, достаточно, полторы ставки, да полярки каждые полгода идут, вы же знаете уже, наверное, по десять процентов каждые полгода нам прибавляют. Каждые полгода. Восемь полярок — потолок. Правда, последние две не через полгода идут, а через год. Седьмая и восьмая. А до шестой — через полгода…

— Нет, не чувствуем абсолютно. Больница великолепная, оборудование современное. Все врачи отличные специалисты, есть у кого поучиться. Журналы выписываем по специальности, не отстаем. Скоро новая больница будет построена, появится возможность роста…

— Нет, сами попросились, сразу по распределению. Нет, не жалеем. Работа, семья, рыбалка…

Мы переглядывались с Борисом. Улыбались друг другу. Борис почесал в затылке, развел руками: да, мол, действительно, счастливый человек, абсолютно счастливый…

— А вы в каком издательстве книгу будете выпускать? — поинтересовался Александр, и я понял, кажется, почему меня не восхищает и даже не радует его абсолютное счастье. Оно же у него, бедного, так насквозь запрограммировано, что не состояться просто не имеет права. Оно известно на пятнадцать лет вперед, ровно на те пятнадцать лет, которые он намерен здесь проработать и, я уверен, проработает, раз решил. Его счастье не допускает случайностей, срывов, больших неожиданных радостей и крупных перемен. Оно на нем — как панцирь на черепахе, непробиваемый панцирь.

Ну, с панцирем-то я уже явно перехватил. Нормальный парень. В конце концов, у каждого свое представление о счастье. У Александра оно вполне определенное. Я бы даже назвал его будущее счастье безмятежным. Не сомневаюсь, что оно придет. Или уже пришло?

И что это я так сразу в штыки к нему? Да не зависть ли это к той определенности, так свойственной медикам вообще, которой так не хватает нам, людям пишущим? Как знать, может, и пишем-то мы только затем, чтобы определенность эту добыть — ту самую, которая таким вот, как Александр, с рожденья дается и укрепляется еще профессией. Перед его профессией человек наг и понятен. По крайней мере спервоначалу…

— Да мы еще, собственно, не знаем, что написать-то удастся, — сказал Валерий, как бы извиняясь. — Мы ведь чего хотим — счастливого найти. Вот ищем, понимаешь, кому на Севере жить хорошо…

— Странная задача, — Александр пожал плечами. — Разве сразу не ясно, что здесь всем лучше? Во-первых, снабжение…

— Это-то ясно, — перебил Борис, поморщившись. — Снабжение, зарплата, кооператив на Земле построишь…

— Вот именно, — кивнул Александр. — Так у нас и запланировано. В Москве, например, или в Ленинграде. Посмотрим.

— Но для этого необязательно на Север ехать, — намекнул тактичный Николай.

— Кому что нравится, — сказал Александр и поставил пустой стакан на стол, а когда Борис хотел налить ему еще, он заслонил стакан своей большой чистой ладонью. — И вообще, что это такое — счастье? Давайте мыслить категориями конкретными. Можно предположить, что счастье — это награда за труд. Допустим. Действительно, у нас же пока социализм. Причем развитой…

— Счастье? — Борис задумался на секунду и родил один из своих замечательных афоризмов, которые меня всегда удивляют и пробуждают особое к нему уважение, как и его блестящие способности шахматиста. — Счастье… Ребята, я понял, что это такое! Счастье — это когда за свой труд ты не ждешь награды. А?

Все замолчали. Задумались.

— Ну, не знаю, не знаю, — сказал Александр. — По-моему, вы уже перегнули палку. Бесплатно работать? Мы все, разумеется, ставим общественные интересы выше личных, но все-таки… А — семья, дети?

— Боря имел в виду не бесплатный труд, а… как бы это сказать…

Брови у Николая поднялись и мучительно заломились. На помощь подоспел Валерий:

— Ну, в общем, чтобы все было, как говорится, тип-топ. Чтобы, значит, ни о куске человек не думал, ни о жилье…

— У нас всякий обеспечивает себя собственным трудом, — сказал Александр и налил себе немного в стакан. — Таков принцип нашего общества. Серьезный человек успевает в течение каких-нибудь десяти-пятнадцати лет обеспечить себе разумную и красивую жизнь в дальнейшем. А неразумный…

— А неразумный все чего-то суетится, ищет, все чем-то недоволен, это самое, — Олег с усмешкой изобразил нахмуренную личность «неразумного». — Ну чего ты прыгаешь-то, господи? Успокойся, дурачок! Твоя цель — обеспечить себе старость, чтоб на диване лежать, в телевизор воткнувшись…

Лысина у Олега от возмущения покраснела. От возмущения и ненависти к невидимому оппоненту, которого как бы ненароком представил Александр. И наш новый знакомый медленно поднялся из кресла.

— Извините, я должен идти, — сказал он, отчеканивая каждое слово. — Мне пора проверять сети. Может быть, кто-нибудь хочет пойти со мной? Рыбы возьмете…

Он обращался теперь к Борису, как бы давая понять, что извиняет резкость Олега и не сомневается, что говорил наш вспыльчивый товарищ только от своего имени, ни в коем случае не за всех. Да так ведь оно, в сущности, и было, нам всем за Олега неловко стало. Но Борис почему-то пожал плечами и посмотрел на меня. Я опустил голову.

— Посидели бы еще, — сказал Николай с прощальной улыбкой. — Олег пошутил. Он у нас большой шутник, честное слово.

— Извините — пора. Если сети не проверять регулярно, рыба гниет и пропадает. А то, может быть, кто-нибудь все-таки хочет со мной? Это недалеко, за пару часов успеем. Сапоги у меня найдутся. Можно потом ко мне зайти, жена будет очень довольна. Нет желающих? Ну, всего вам доброго. Выздоравливайте, Валерий. Берегите спину. Шерстяное белье обязательно, горчичники. Жду вас завтра в больнице, в девять ноль-ноль. — И он ушел.

— Обидели парня, — сказал Валерий. — Ни за что ни про что. А он нам пива принес. Жигулевского. Вот не можешь ты, Олег Николаич, язык за зубами придержать. Прогнали, получается, доктора Айболита. И расспросить как следует не успели…

— Нехорошо, Олег, — сказал Николай. — Что он тебе сделал?

— А чего он учит! — взорвался Олег. — Роман ему пиши, поэму, рассказ! Я же не учу его, это самое, как клизму, господи, делать!..

— Ну знаешь, так нельзя. Какое о нас впечатление останется?

Олег засопел и отошел к окну.

— А спор-то получился почти философский, — заметил, улыбаясь, Борис. — Вы счастливого искали — вот вам счастливый. Что же вы не радуетесь?

— Действительно, — радостно удивился Николай. — Смотрите-ка, ребята, все сходится. Жизнью человек абсолютно доволен. По Большой земле не тоскует. Работать здесь собирается лет пятнадцать, не меньше…

— И не рвач, — сказал Валерий. — А наоборот — врач. Пользу приносит. И жена у него красивая, я видел, даже неудобно стало, когда она меня слушать взялась, вот…

— Все равно, — сказал Олег. — Он сюда просто на заработки приехал. Кооператив парень построить задумал, машину купить. Разве это северянин, господи…

— Дело гораздо сложней, — сказал Борис, и все повернулись к нему. — Он здесь не только деньги, он и моральный капитал наберет. Это помните, как с молодым Талем чемпионы играть боялись? Он же мог и ферзя пожертвовать…

— Как Остап Бендер, — хмыкнул Валерий.

— Остап время тянул, чтоб не побили. А Таль выигрывал позицию.

— Да этот-то что выигрывает — не понимаю? — Олег пожал плечами.

— Александр задумал многоходовую комбинацию. Он задумал купить себе жизнь.

Я вздрогнул. Посмотрел на Бориса. Мой друг поглаживал рыжеватую бородку и улыбался.

— Да, именно купить жизнь за пятнадцать лет работы в Надыме? Понимаете? У него будет все, что ему нужно: деньги, квартира, автомобиль, гараж, приличная должность. Не будет только молодости. Такая уж ставка в этой игре, ничего не поделаешь. Но его она вполне устраивает, он все взвесил.

— А может, он любит Север? — спросил Олег робко, должно быть испугавшись, как и я, такого парадоксального поворота проблемы. — Ты что, с ума сошел — молодость продавать? Просто парню нравится тут — и все. Зачем вечно все усложнять, господи?..

— Да, ему нравится, — кивнул Борис. — Нравится зарплата, снабжение, возможность карьеры, отпуск нравится, рыбалка. А уедет — и все забудет. Ты же чувствуешь это. Потому ты и завелся, Олег, что же ты теперь его защищаешь? Да хотя мы и не обвиняем никого, боже упаси, просто мне, например, его жалко…

— Нечего жалеть, — сказал Валерий. — Он вот небось тебя жалеет. Таких, как ты.

— И не столько его, сколько Надым, — продолжал Борис, не обращая внимания на предостережение. — Потому что не может быть пользы городу, если человек только о пользе собственной заботиться станет. С Александром, слава богу, не такой вопиющий случай. Он медик, а значит, волей-неволей ежедневно творит добро, работает для людей. Хотя и он может по равнодушию своему вместо добра такого натворить…

— Не дай бог, — сказал Олег. — Да прекрати ты, ей-богу…

— А представьте такого человека на административной должности, — не унимался Борис. — Это же горе городу. Вот сегодня тут и решается, какие люди завтра будут в Надыме жить. Пока что здесь для Александра очень подходящее место…

— Давайте уточним, ребята, — сказал Олег. — Я, например, совершенно уже запутался. Мы кого тут ищем-то, господи, — счастливого или идейного? Вам что — альтруисты нужны?

— Этому городу, городу молодому, особенно нужен человек нравственно здоровый. Я бы даже сказал — духовный. Я бы тут должность такую открыл при каждой организации — «хороший человек». Потому что перспективы открывает только духовная жизнь. — Борис формулировал жестко, но мысли эти, давно каждым из нас прочувствованные, как бы сводили воедино наши заботы и беспокойства последних дней. — Способ существования определяется целью. И целью каждого горожанина должен стать город.

— Газ, — возразил Валерий. — В первую очередь газ!

— Да, если разобраться-то, газ — это ведь тоже Надым, — сказал Олег. — Почти весь газ Медвежьего в Надым приходит, на Нулевую. А уже отсюда дальше перекачивается.

— Надым — это же сердце полярной газодобычи. А сердце в первую очередь должно быть здоровым.

— Больно красиво получается у тебя, Борька, — сказал Валерий. — Люди-то разные.

— А все-таки, братцы, кому же на Севере жить хорошо? — Коля остановился посреди комнаты и обвел всех взглядом. — Вот мы здесь две недели уже почти прожили, так что уже должны были счастливого встретить. А?

— В принципе газовикам ничего живется, — Валерий пожал плечами. — Они все-таки жильем более-менее обеспечены.

— А зарплата? — возразил я. — А вахтовый метод работы? Нет, хорошо здесь живется строителям. Ты же про Гоцына писать собираешься. Он и орденом награжден недавно. Вот и рассказал бы про него, какой он счастливый, а мы бы порадовались.

— Гоцын — бригадир, — Валерий вздохнул. — Я бригадирское счастье знаю, сам на КАМАЗе побригадирствовал. Вот если бы мы все хором в бригаду к нему записались и помогли бы хоть немножко — был бы счастлив тогда Юра Гоцын, это как пить дать…

— А Петю Пелых забыли? — напомнил Олег. — Вот счастливый человек, сразу видно. Как вспомню его улыбку, господи…

— А по-моему только один Александр действительно счастлив, — отрезал Николай. — Нехорошо все-таки вышло с ним, что ни говори, очень нехорошо…

И все помолчали немного, вспоминая счастливого Александра.

— Мы вот завтра в Газпроме об этом спросим, — сказал Валерий. — Насчет счастливого. Интересно, что они там себе кумекают…

В управлении треста Надымгазпром пресс-конференцию специально для нас никто, естественно, не закатывал. Люди, занятые своим повседневным делом, важность которого нам объяснять не было уже необходимости, принимали нас радушно, но по-деловому. И нам было удобней расспрашивать их по одному: главного инженера Сидорова, начальника отдела АСУ Корнина и председателя месткома Писаренко. И не в каждый кабинет мы входили все вчетвером. Но когда теперь я вспоминаю те разговоры, мне кажется, что встреча была общей. Вот я и попытаюсь представить теперь коллективное интервью. Встречу, так сказать, за круглым столом.

Итак, вообразите себе кабинет главного инженера треста Надымгазпром товарища Сидорова. Широкий письменный стол с комплектом телефонов и стандартным селектором.

Расположились присутствующие как на совещании: на председательском месте за письменным столом — спокойный, уверенный, немногословный Сидоров, а вдоль длинного думного застолья по одну сторону Писаренко с Корниным, по другую — мы четверо, и жаль, что Бориса с Олегом нет, разговор явно предвидится интересный. Женя, Коля, Валерий и я разглядываем пока собеседников. Сидоров рассматривает наши командировочные удостоверения: убеждается в их неподдельности. Мы, в свою очередь, ощущаем в командирах полярного газа именно то, что почувствовать хотелось.

Сидоров — устойчивый тип директора. Хозяин. Вон как командировочные разглядывает, даже на обороте посмотрел, все ли подписи на месте. Без улыбки, без блеска в глазах. Осуществление воли давно стало плотью и кровью, а интерес подлинный представляют в первую очередь кубометры его газа — миллионы, миллиарды, триллионы.

Эрик Семенович Корнин, начальник отдела АСУ, улыбается. У него круглое доброе лицо, огромный открытый лоб. Ясный взгляд едва не ласкает нас — столько в нем спокойной разумной силы, готовой по-отцовски переселиться в беспокойные души. Спасибо, Эрик Семенович…

Писаренко значительно моложе. Острижен по моде, одет с почтением к костюму: платочек в кармане гармонирует с галстуком. Писаренко похож на второго тренера преуспевающей хоккейной сборной — так он по-спортивному подобран, так хитровато улыбается, но в то же время и грустно от постоянной заботы.

В широкие окна вмонтированы кондиционеры. А за окном серенький северный денек, обычный будний день Надыма.

Общий глубокий вд-о-о-о-х… и — выдох!

— Слушаю вас! — дал нам слово главный инженер Сидоров.

Н и к о л а й: Постараюсь быть краток. В Надыме мы в первый раз. Но не в последний. Успели познакомиться с газовиками, строителями, летчиками и другими службами города. Город у вас необычный, он нас восхитил. Мы хотели бы, чтобы вы поделились с нами своими заботами, рассказали о проблемах, специфике, перспективах развития города.

С и д о р о в: Как сами понимаете, условия у нас северные. Отсюда и специфика. Например, отсутствие постоянной энергии. Электроэнергию сами производим и потребляем на месте. Сейчас в Надыме заканчивается монтаж плавучей электростанции на двадцать девять мегаватт. Такой же узел будет стоять в Пангодах. А в перспективе снабжать нас будет Сургутская ГРЭС, тогда будет полегче. А пока выработка тепла, водоснабжение — все своими силами. Собственно, и весь город Надым находится на балансе Надымгазпрома. И жилье тоже фактически мы строим…

И тут мне стало спокойно. Еще не хорошо, но уже спокойно, потому что нашелся живой человек, принявший на себя весь груз ответственности за судьбу города. За твердым сидоровским «мы» стояла мощь огромного главка, и уже не было, не могло быть скидок на чью-то чужую волю или нерадивость. Что ж, уже немало…

Ж е н я: По газетам и справочникам мы представляли себе Надым чуть ли не раем. Город Солнца Томазо Кампанеллы. Добродетельный город Аль-Фараби. А тут выясняется, что даже не все газовики жильем обеспечены…

С и д о р о в: Неблагоустроенного жилья у нас сегодня приблизительно шестьдесят процентов. Строители сдают ежегодно до тридцати тысяч метров площади, однако систематически недовыполняют план. К тому же Надым растет слишком бурно, мы просто не успеваем.

Ж е н я: Медвежье будет эксплуатироваться еще лет тридцать, минимум. Следовательно, вы заинтересованы в создании собственного контингента специалистов. Можно удерживать деньгами. Но ведь не каждый целиком зависит от собственного кошелька? Наши запросы и требования растут не только в плане материальном. Человек ищет интересную работу, ему необходимы условия для отдыха, благоустроенное жилье…

С и д о р о в: Строительство прекращаться не будет. Сейчас у нас осталось на дообустройство города двести сорок миллионов рублей. Денежки есть. А так как большого роста населения в ближайшие годы не ожидается, процент нуждающихся в жилье будет приближаться к нулю. Второе направление — улучшить обслуживание. Заложили Дом культуры на пятьсот мест, спортивный комплекс. В районе Пангод был вахтовый поселок, стал рабочий, расширили там капитальное строительство, рабочий теперь может перевезти в Пангоды семью, а не вахтоваться из Надыма. Кроме того, по линии автоматизации производства, внедрения АСУ тоже наращиваем темпы, Эрик Семенович вам расскажет. А проблему с жильем нужно разрешать в корне для всего Севера. Вот мы добиваемся, чтобы в ближайшем будущем северянам разрешили строительство кооперативного жилья в центральных районах. Можно селиться в районах Харькова, Краснодара, Ставрополя, где есть месторождения. Мы, кроме денег, даем человеку специальность, высокую квалификацию, — здесь же передний край. Вот бы и поработал такой специалист экстракласса после Севера нашего еще и на Юге лет пятнадцать, всем бы польза была…

П и с а р е н к о: Это только один из возможных путей решения проблемы. Кооператив — это, конечно, хорошо. Но, с другой стороны, почему тот же самый харьковчанин получает квартиру бесплатно, а наш северянин должен пятнадцать лет на кооператив работать? Нужно просто строить для нас жилье — государственное, ведомственное — на Большой земле. Мы уже строим двухсотпятидесятиквартирный дом в Тюмени. Но распределять жилье будет сама Тюмень, так что мы больше двух десятков квартир не получим…

С и д о р о в: Кооператив быстрее и надежнее. Мы опросили людей. Из трех тысяч около восьмисот человек изъявили желание строить кооператив в Грозном. Сам я весной в Майкопе был, там пытался договориться. Так местные власти предложили мне привезти в Майкоп материалы, комплектовать строительное управление и строить самому. Но мы же Надым строим…

П и с а р е н к о: А с этого года нам фонды на жилье срезали. Наш дээска из шести готовых домов должен четыре Уренгою отдать. А развитие Надыма не остановишь. Газ добывать мы только еще начинаем…

Н и к о л а й: А что можно построить на те двести сорок миллионов, что сейчас остались на дообустройство?

С и д о р о в: Пятиэтажный дом стоит у нас около шестисот тысяч. То есть практически мы можем построить еще один такой город. К тому же министр обещал добавить. Спортшкола и дэка будут в восемьдесят втором году готовы. А к концу одиннадцатой пятилетки весь центр города отстроим. Вот тогда и приезжайте.

Ж е н я: А сейчас?..

В а л е р и й: Вот я работал в Норильске…

С и д о р о в: Понимаю, что вы хотите сказать. Но нам с Норильском пока не тягаться. Там во всем выше класс. Уровень, как говорится. Красиво! Но ведь там же сама промышленность как бы призывает к оседлости. А у нас люди летают на рабочие объекты за сто двадцать километров. Значит, вахтовый метод. Неделя тут — неделя там. Где больше привыкнет человек? В результате — текучесть. Постоянного населения единицы. Я имею в виду таких, кто здесь по десять-пятнадцать лет отработали. Про Кондратьева слыхали? Вообще один. Основная масса — процентов сорок — со стажем от пяти до десяти лет. А наибольшая текучесть в промежутке от года до трех. После трех наступает стабильность лет до восьми. После восьми резко на убыль…

В а л е р и й: А вот у нас в Норильске…

С и д о р о в: Норильску пятьдесят лет, Надыму — семь. Лет через двадцать у наших горожан средний стаж работы в Надыме будет пятнадцать лет, я уверен. Я ответил на ваш вопрос?

В а л е р и й: Ну что ж, посмотрим, как говорится, годков через двадцать интересно бы с вами встретиться…

И мне уже начинало казаться, что проблем в Надыме не существует. Во всяком случае, уже лет через несколько точно все будет тип-топ, как Валерий говорит. Но в это время Сидоров с грустным вздохом стал отвечать на вопрос Николая о роли месторождения в жизни местного населения. Он признал, что газовики портят пастбища, что в огромном хозяйстве газодобычи фактические хозяева этой земли места себе найти не могут, что тундра горит, а предложенная сибирскими учеными техника, специально разработанная для необъятных просторов тундры, дело далекого будущего.

— Вот вас, к примеру, кулаком не сшибешь, верно? А ребенка малого пальцем можно обидеть. У тундры здешней возраст младенческий, каких-нибудь десять тысяч лет. Вот она и не научилась еще от человека защищаться…

Тут я вспомнил полет с Российским и попросил уточнить перспективы вахтового метода.

Сидоров только вздохнул и покачал головой. Отвечал Писаренко:

— Пять лет работы по вахтовому методу показывают: на сегодня он, к сожалению, необходим. Дорога межпромысловая не готова. Жилья недостает и в Надыме, и в Пангодах, и в Ныде. Приходится смены вахтовать. Спрашивается: когда вахтовику с женой целоваться, если они в разные смены попали? В результате за последние семь месяцев только на одном четвертом гэпэ четыре развода. О текучести я и не говорю. А у нас будет еще девять компрессорных, на каждой человек по семьдесят, тоже вахтовать придется. Мы что предлагаем? Развивать Пангоды. Развивать Ныду. Строить дорогу межпромысловую — срочно. Чтобы люди на работу могли ездить на автобусе. На совещании у министра Гайнуллина мы свое мнение высказали. Гайнуллин обещал прислать этим летом комиссию, разобраться…

В а л е р и й: Дорогу?

С и д о р о в: Пустим.

К о р н и н: Как мы ни сопротивляемся, придется ее пускать. Водный путь с полным объемом перевозок справиться не в состоянии. Сургут — Уренгой — нитка слабенькая, нас не устроит. Ну со временем что-нибудь придумаем…

Ж е н я: Расскажите, пожалуйста, Эрик Семенович, какую роль играет отдел АСУ в жизни месторождения. Я читал статью «Электронный мозг промысла» в центральной «Правде», августовский номер прошлого года. Мне очень интересно, я сам по образованию программист. Какие у вас сегодня задачи?

К о р н и н: В любом развитом многоотраслевом производстве роль АСУ с каждым годом расширяется. И Стрижов, наш директор, слава богу, это понимает. Помогает отделу. На сегодняшний день у нас имеется две машины третьего поколения АСВТ-М-40-30 Киевского завода. Достаточно наагрегатированы — имеем тройной запас памяти. Работаем на всех языках. В отделе семьдесят человек, из них восемьдесят пять процентов с высшим образованием. За три года уволил только троих. А задачи у нас вот какие. Существует в наших показателях так называемый коэффициент газоотдачи. Один процент этого коэффициента равен пятнадцати миллиардам кубометров газа в год. Вот этот процент и нужно экономить. Вы знаете, что по всему Союзу была волна увлечения АСУ, потом — разочарования. А недавно вышло новое Постановление Партии и Правительства о развитии, возрождении этой отрасли. Теперь мы завязаны с Новосибирским отделением Академии наук. Кстати, вот ездил недавно в Новосибирск, так поезд на одиннадцать часов опоздал. То же и с самолетами у нас бывает, вы, наверное, столкнулись. А о чем это говорит? Не справляется уже старый, мудрый дядя Вася в толстых очках, не совладать ему с расписанием всесоюзным. Так и сегодня без АСУ — никуда. Вот у нас проблема: газ есть, но нужно его еще взять суметь. Взять весь, взять аккуратно, с природой шутки плохи. Вот и приходит на помощь вычислительная техника. По каждой скважине мы банк информации завели. По сумме данных можем проектировать, предвидеть завтрашний день промысла…

Корнин говорил спокойно, с видимым удовольствием, лицо его постоянно улыбалось. По всему заметно: до сих пор сохранил этот человек юношеское неравнодушие к своему делу. И его спокойствие, уверенность в завтрашнем дне, уже как бы пронизанном сегодняшними невидимыми токами ЭВМ мощной эманацией машинного мозга, передавались нам…

— Задача наша сегодня — не любой ценой результата добиться, а только оптимальным путем. Нужно думать и об отдыхе для людей, и о том, куда им детей помещать, чтобы не беспокоиться. А начинать нужно с оптимизации учета. На пристани видели — трубы валяются?! Из-за разврата в учете в первую очередь! За них же золотом плачено! Но сегодня не всех еще это волнует. Отсюда амортизация основных фондов у нас — пятьдесят — семьдесят процентов. Но теперь уже основные фонды считает машина. Шестьдесят процентов бухгалтерских расчетов машина производит. Есть кое-какие успехи. Например, Академия наук предложила нам вариант обсчета зарплаты. А у нас ряд специфических отличий. Мы подумали, прикинули, попробовали по-своему. Родился новый комплекс — зарплата в северном исполнении…

Корнин взял со стола ленту зарплатных корешков, развернул ее, пустил по кругу:

— Вот, пожалуйста, уже по новой системе машина считала…

Скользнув взглядом по ровным рядам отстроченных машиной шифров и сумм, я запомнил цифру у графы «К выдаче». Хорошая цифра — тысяча с гаком. Понравилась нам изобретенная надымскими новаторами зарплата.

— Да вам тут институт собственный открывать впору, — заметил Николай, со вздохом возвращая Корнину ленту зарплат.

— Не только институт. Мы и аспирантуру целевую хотим в Надыме организовать. Почему это по проблемам Медвежьего работать и защищаться должны чужие люди? Пусть наши! Так ведь разумнее, верно? А уж институт-то само собой, давно пора. Молодежь учиться хочет, здесь же все условия, — столько времени свободного…

Корнин улыбался.

И Сидоров улыбался. И Писаренко.

Коля тоже улыбнулся и покачал головой: не верится, мол, что счастливо так может все разрешиться…

— Приезжайте лет через пять, — сказал на прощание Сидоров, — не узнаете город. Ей-богу, не узнаете…

С Корниным нам было по пути.

— Проблем, разумеется, достаточно, — говорил он, вдыхая с удовольствием свежий вечерний воздух. — Но ведь мы здесь для того и работаем, чтобы решать их, верно?

И мы не могли не улыбнуться ему в ответ.

— Вы сами давно в Надыме? — спросил Валерий.

— Седьмой год. Тоже с Юга приехал. Здесь большинство с Юга, там же плотность населения — огого! Уезжать не собираюсь. Нет, пока не собираюсь…

— Нравится?

— Жаловаться грех. Откровенно говоря, Надым дал мне все. Любимую работу. Понимающее начальство. Жилье. Зарплата меня устраивает. Люблю музыку — купил себе комбайн с акустикой, по вечерам слушаем с женой. Дети пишут часто, они уже самостоятельные люди. Так и живем. Что еще человеку нужно? А в театрах я в командировках чаще бываю, чем родственники столичные.

— И супруга с вами работает? — спросил Николай. — Боже, как все хорошо может быть, а?

— Жена в школе преподает. Корнина Галина Степановна, учитель истории. Кстати, сходили бы, поинтересовались, у них завтра выпускной вечер. Это третья школа, как раз рядом с гостиницей вашей.

— У нас запланировано, — сказал Валерий, расправляя усы.

— Серьезный вы народ, мальчики, как я посмотрю, — улыбнулся Корнин, пожимая нам руки. — Будете еще в Надыме — заходите.

— Непременно! — заверил Коля, а я почему-то отдал Корнину честь по-военному, и мы расстались у кафе «Встреча».

У входа в кафе — объявление:

— Понятно, Валера? — Коля посмотрел торжествующе. — На равноценную! А ты все про Норильск. Вон где история делается теперь — в Надыме…

— Ну, это мы еще годиков через пять поглядим, — проворчал Валерий.

А я вдруг почувствовал такой молодой, такой счастливый голод, что по лестнице на второй этаж кафе полетел через три ступеньки…

ИСПЫТАНИЕ «ПОНЕДЕЛЬНИКОМ»

Понедельник для большинства человечества — тяжелый день, даже если заранее вдохновишься идеей начать с него новую жизнь. И утро в понедельник кажется каким-то особенно зябким и неуютным, так что вылезать из-под одеяла мучительно не хочется, и в автобусе народу больше, чем обычно, и работать не работается, и думать не думается, и нет сил переключиться с воскресного безделья на будничные заботы.

Николай Николаевич Тиходеев психологических трудностей, связанных с испытанием «понедельником», не переживал: его субботы и воскресенья были похожи на понедельники, вторники и другие дни недели, хотя по выходным он в лабораторию не ходил, а работал дома. Иногда, правда, жене удавалось увезти его на дачу, где, по идее, он должен был «отдыхать от умственного труда, занимаясь физическим». На деле же, вяло копаясь в огороде, Николай Николаевич мучился ужасно, тоскуя без своего кабинета, своих книг, бумаг и дел, оставленных в Ленинграде. Отдыхать толком он вообще не умел. Выкраивал для работы любой свободный часок, не пренебрегая даже минутами в ожидании ужина, пока грелся на кухне чайник.

— Что ж это ты, и на работе работаешь, и дома работаешь, поберег бы себя, — говорила мать, заглядывая в кабинет сына.

— Это, мама, я отдыхаю от дневной нервотрепки.

— Сидишь за чистым столом, ни книг, ни справочников нет… Из головы, что ли, все пишешь? — не успокаивалась Екатерина Петровна.

— Хороший бы я был ученый, если б ничего не мог написать из головы, — посмеивался Николай Николаевич.

Домашние к такому режиму главы семейства постепенно привыкли, смирились и старались его не нарушать. Единственное время, когда ему категорически запрещалось работать — отпуск. Он уезжал с женой и сыном путешествовать, отсыпался наконец за весь прошлый и будущий год, читал беллетристику, ходил в кино и позволял себе ни о чем не думать.

В понедельник Николай Николаевич вышел из дому в начале девятого, как обычно. Общественного транспорта он не любил и предпочитал ходить на работу пешком, благо от дома на проспекте Энгельса до лаборатории на Науке по нынешним понятиям — рукой подать. Схема обычного маршрута напоминала треугольник: дом, лаборатория и Политехнический институт, где Тиходеев читал лекции. Хорошо бы, конечно, побродить как-нибудь по Университетской набережной или по Петроградской стороне, и чтоб спокойно, не спеша, без цели, но времени не хватало и приходилось отодвигать идиллическую прогулку в необозримое будущее. «Чем дольше живешь, тем более безнадежным становится цейтнот», — размышлял Николай Николаевич, с удовольствием вдыхая холодный воздух утра. В голову пришла распространенная шутка: «Хочешь, чтоб сутки были на час длиннее, вставай на час раньше». В этом смысле Любищев был человеком уникальным, гением целесообразности!

Ученый-биолог А. А. Любищев служил для Николая Николаевича примером организации времени и научной работы. Этот человек успел сделать невероятно много для простого смертного путем буквально бухгалтерского, поминутного учета и контроля времени. Когда в его кабинет заходили жена или сын, то в гроссбухе Любищева тотчас появлялась запись: «Разговор с сыном — 6 мин.» У Тиходеева так не получалось.

Подходя к институту, Николай Николаевич перебрал в памяти, что нужно сделать за неделю. С неудовольствием вспомнил, что на вторник назначена встреча с корреспондентом из газеты. К газетчикам и киношникам, атакующим его в последнее время, он относился с прохладцей и довольно скептически — не мог простить случаев небрежного отношения к технической терминологии. К тому же два часа изнурительных бесед сейчас, когда работы по горло, — роскошь непозволительная.

В лаборатории техники высоких напряжений и вправду было горячее время. Недавно закончились испытания новых ограничителей перенапряжения для Саяно-Шушенской ГЭС. Последние месяцы только и разговоров было, что об этих ограничителях. Аппараты новые, нигде раньше не применявшиеся, характеристики необычные, параметры необычные… Дело захватило. На работе выкладывались полностью. Да и сроки поджимали, проектировщики нервничали, торопили. Тиходеев метался между «Гидропроектом» и лабораторией, проявляя чудеса оперативности, охрип от нескончаемых споров и обсуждений.

Проектирование гидроэлектростанции вылилось в целую эпопею. Долго не удавалось проектировщикам разместить громоздкую подстанцию, распределяющую энергию от генераторов, в долине Карлова створа, где намечалось строительство плотины. Предложили вырубить большой кусок скалы, но это было и дорого, и трудоемко. Пробовали отнести подстанцию на несколько километров от плотины, но такая удаленность привела бы к очень тяжелым условиям работы уникальных генераторов. Хотели сделать подстанцию в виде многоярусных компоновок. Оказалось — слишком сложно. Вот тогда-то и обратились за помощью в Ленинградский институт постоянного тока. С этого момента лаборатория Н. Н. Тиходеева включилась в творческое содружество ленинградских организаций, работающих над созданием энергогиганта. (Содружество это получило впоследствии название «Договор двадцати восьми».)

В лаборатории предложили решение неожиданное и оригинальное: использовать ограничители перенапряжений нового типа вместо обычных разрядников. За счет этих аппаратов, у которых отпадала надобность в искровых промежутках, можно было значительно уменьшить расстояние между проводами линий, а значит, и сократить габариты самой подстанции.

Идея была блестящей. Если бы не Саяно-Шушенская ГЭС, то, вероятно, путь от ее рождения до внедрения был бы долог и тернист, как это часто бывает с научно-техническими новинками. Сейчас же в ее реализации были заинтересованы не только создатели. Проектировщики ГЭС хотели, чтобы их детище было выполнено на основе самых последних достижений техники. Тиходеев давно мечтал именно о таком деле — до зарезу нужном, до предела новом.

Теперь, когда испытания ограничителей закончились, все зависело от результатов. Их ждали со дня на день. То, что габариты подстанции удастся сократить, было очевидно сразу, но вот на сколько?

Ровно в 8.45 Николай Николаевич Тиходеев вошел в свой кабинет. Снял пальто, аккуратно повесил его на распялку и потянулся к телефонной трубке.

Дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял один из сотрудников.

— Николай Николаевич, я к вам с результатами испытаний.

— А я вам только что собрался звонить по этому поводу, — сказал Тиходеев, немного волнуясь. — Что скажете?

— Получилось, значит, что габариты подстанции сократятся с 350 метров до 115, и вся она ляжет в долину Карлова створа без единой скальной вырубки.

Сотрудник затих, выжидательно глядя на завлаба и прижимая к груди папку с результатами.

— Та-а-а-к, — медленно протянул Тиходеев, сдерживая желание по-детски глупо и счастливо засмеяться. — Ну, давайте смотреть.

Неделя начиналась удачно.

«ЗДЕСЬ ХОДЯТ ЛЬВЫ!»

Новое здание Ленинградского института постоянного тока, в котором разместилась лаборатория члена-корреспондента Академии наук СССР Н. Н. Тиходеева, — замысловатая современная конструкция из светлого камня. За ней куда-то в поле, где еще недавно были огороды, уходит площадка для натурных испытаний: разрывающие небесную твердь опоры линий электропередачи, гигантские металлические порталы, гирлянды изоляторов, опутанных проводами… Застывшая громада металла подавляет неестественной мощью и отчужденным величием.

Во время экспериментов испытательная площадка безлюдна (ходом эксперимента управляет автоматика). За стеклянной стеной пульта управления вся лаборатория как на ладони, и зрелище ослепительной искры длиною в несколько метров особенно эффектно.

Журналистам и посетителям лаборатории, желающим познакомиться с ней поближе, — взглянуть, к примеру, на уникальный генератор импульсных напряжений высотою с многоэтажный дом, — предлагают надеть каску, страховочный пояс и… белые тапочки. Белые диэлектрические тапочки и неприятные ассоциации, с ними связанные, приводят неискушенных в технике людей в некоторое замешательство. Это и понятно: они смутили бы кого угодно, окажись он на испытательной площадке лаборатории, где на каждом столбе висят таблички со зловещим изображением черепа и костей. И только служители этого сурового храма техники, ежедневно имеющие дело с миллионами киловольт, чувствуют себя свободно и легко.

Корреспондент газеты, все еще находящийся под впечатлением фантастического зрелища испытаний, теперь стучался в безликую серую дверь под номером двадцать восемь.

— Ну вот, кажется и пресса, — без энтузиазма сказал Тиходеев, поднимаясь навстречу журналисту.

Журналист огляделся. Маленький кабинет. Стол, пара стульев, кресло… Ни обширной приемной, где посетители терпеливо дожидаются своей очереди, ни бойкой секретарши, отвечающей на телефонные звонки. Все очень скромно. Пожалуй, даже слишком.

Тиходеев рисует на листке сечение расщепленных проводов, эскизы изоляторов, графики зависимости тока от напряжения. Рассказывая, он увлекается, отчасти забывая о собеседнике и переходя на специальную терминологию. Сказывается привычка говорить о работе на профессиональном уровне. Корреспондент с трудом управляется с лавиной обрушившейся на него информации.

— …Так что с тех пор, как Доливо-Добровольский 85 лет назад построил первую линию электропередачи на шесть киловольт, принцип передачи энергии не изменился. Электричество, по-прежнему, — самый гибкий вид энергии, и воздушным линиям электропередачи еще долго придется служить человечеству. Изменились, конечно, масштабы, конструктивное исполнение, напряжения… Не так давно мы могли лишь мечтать о линиях на 750 киловольт, а сегодня проектируем на 1150!

Корреспондент слушал и пытался представить выражение лица завлаба, когда тот гладит кошку за ухом или разговаривает с маленьким ребенком. Великий соблазн — увидеть очень серьезного собеседника в несерьезной ситуации. Иной раз это помогает понять, что перед тобой — живой человек, а не только «функционер».

«Ему пятьдесят с небольшим, — записывал в блокнот журналист, — он моложавый, довольно высокий, крепкого сложения. Энергичный и сдержанный. Вежлив, но, пожалуй, суховат немного».

— …Однако предел увеличения напряжения существует. Во всяком случае, на сегодняшний день. Вот взгляните.

Тиходеев снял очки и подошел к окну. На фоне вечереющего неба вырисовывалась ажурная металлическая конструкция, похожая на рюмку. Длинная, высотою, наверное, с небоскреб «ножка», на которой укреплен гигантский полуовал.

— Это опора линии 1150 киловольт. На ней пару лет назад мы проводили испытания совместно с американскими учеными. Такой же макет есть у них в Питсфилде. Впечатляюще, правда? Можете себе представить габариты линий более высоких классов напряжений? И все же я думаю, нам удастся найти технические средства для создания линий даже 1500 киловольт, а вот дальше… дальше «ходят львы», как весьма образно выразился по этому поводу один итальянский ученый. Он разделил шкалу напряжений в точке 1500 киловольт на две области: левую — для реальных, а правую — для пока недоступных напряжений, и написал на поле правой области по-латыни: «Здесь ходят львы», тем самым подчеркнув, что правая область еще весьма мало изучена и является пустыней, которая либо останется мертвой, либо будет плодоносить, если появятся новые идеи.

— А нужно ли вообще увеличивать напряжение до таких астрономических величин?

— Ну, конечно, нужно, это же очевидно. — Тиходеев вздохнул: все-таки трудно разговаривать с людьми, которых подозреваешь в незнании закона Ома. — Особенно для передачи больших мощностей на большие расстояния. И потери, и затраты на алюминий для проводов в линиях низкого напряжения всегда больше, а кпд меньше.

И Николай Николаевич снова принялся писать формулы, втолковывая журналисту принципы электроэнергетики.

«Популяризатор из него скверный», — сделал еще одну запись в блокноте ошалевший от формул журналист.

— Ну, а кроме техники, Николай Николаевич, есть у вас какие-нибудь увлечения? — спросил он, осторожно запуская щупальцы в личную жизнь.

— Знаете, на остальное времени почти не остается, — сухо сказал Тиходеев, — работа поглощает все.

Вопросы личного характера Николая Николаевича и раздражали, и смущали. Он не понимал — что нужно на них отвечать? Что он любит книги, органную музыку и футбол? Что у него жена, сын-студент и старенькая мама, к которым он очень привязан? Но ведь нелепо, неудобно о таком говорить! Да и зачем? Он подозревал, что от него хотят фальшивого намека на «гармонию» (ученый — книголюб, меломан, театрал, и т. п.), и это было неприятно.

«„Технарь-сухарь“, — досадливо срифмовал журналист, выходя из института, и рифма показалась ему удачной. — Вот ведь как умудрялся любой вопрос, относящийся к нему лично, свернуть в русло энергетических проблем. Неужели техника — единственная точка соприкосновения его с миром? Неужели же увлеченность и талант покупаются такой дорогой ценой? Впрочем, чужая душа — потемки. Вот где следовало бы повесить табличку „Здесь ходят львы!“».

И, зябко поеживаясь от осеннего ветра, журналист отправился в редакцию писать статью о Тиходееве.

ДОРОГА, УСЫПАННАЯ ЛЕПЕСТКАМИ ЯБЛОНИ

Когда ученик первого класса Николай Тиходеев авторитетно заявил родителям, что станет непременно доктором наук, в доме добродушно посмеивались. Екатерина Петровна, немного обеспокоенная ранним честолюбием сына, приговаривала: «Как знать, что будет, что ты можешь, на что способен. Нельзя загадывать на будущее. Да и жизнь складывается по-всякому». Но устами младенца, должно быть, говорила истина. Прогнозы малолетнего сына оправдались: в 37 лет он стал доктором, а в 50 — членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Великий дар — уверенность в своих силах, а для людей талантливых просто необходимый. Потенциальных талантов — много, состоявшихся — единицы. Тиходееву в этом смысле повезло, хотя трудно назвать везением то, что досталось адским; трудом, отказом себе в желаниях, настроениях, удовольствиях. Манна с небес на него не сыпалась, на удачу и приливы вдохновения он не уповал, и все, что делал, — делал, скорее, вопреки действительности, чем благодаря ей.

Когда в 44-ом году, после эвакуации, проведенной в небольшом сибирском городке, семья Тиходеевых перебралась в Полтаву, шансов на то, что сын закончит даже среднюю школу, было мало. (Много лет спустя, став уже известным ученым, Николай Николаевич приедет в родные места, чтоб взглянуть на тот дом в Бугульме, где по ночам он мечтал о кусочке теплого хлеба и вареной картофелине.)

В Полтаве его устроили работать на завод, помощником электромонтера. Школу пришлось оставить. Вероятно, именно тогда, пусть в грубом приближении, работа, связанная с передачей электроэнергии, перестала быть абстракцией, обозначилась как дело вполне конкретное. Ночами он занимался, штудировал школьные учебники, иногда так и засыпая над ними до утра. Мать поражалась его фантастическому упорству и работоспособности. Это было странно даже для их семьи, где все привыкли трудиться. Никто не думал в то время о блестящем будущем сына, никто не заставлял его учиться. Все силы были направлены на то, чтоб прокормиться и выжить, как-нибудь выжить.

Война кончилась, когда цвели яблони. Белые душистые лепестки кружились по городу и залетали в распахнувшиеся окна. Люди смеялись и смотрели в чистое майское небо. Тем летом он сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости. Впереди была жизнь, свободная от страха и голода, — долгий и сладостный путь, усыпанный лепестками яблони. Он собирался ехать в Ленинград, поступать в Политехнический институт.

У Николая Николаевича иногда спрашивают, почему он выбрал именно электроэнергетику, а не машиностроение, к примеру, или прикладную химию. Он полушутливо ссылается на генетическую предрасположенность. Нет, родители его никакого отношения к электроэнергетике не имели. Отец по образованию юрист, мать работала экономистом. Зато оба брата отца закончили Политехнический институт, занимались наукой. К тому же тогда, сразу после войны, электроэнергетика была проблемой насущной.

Против поездки сына в Ленинград родители выдвинули вполне резонные возражения: поступить в то время в институт было трудно и даже в случае удачи поддержать его материально у них особой возможности не было. Но, обычно послушный и мягкий, он отстаивал свои позиции с упорством одержимого. Готов был работать дворником, мыть полы, но только заниматься тем, что казалось теперь смыслом жизни и целью. Никакая сила не могла его заставить отречься от планов на будущее. Если надо отказаться от удовольствий, он от них откажется ради того, единственного… Природа человеческая охотно ставит подножки на пути к цели. Вся жизнь — соблазн до той поры, пока время не отщипнет год за годом лучшую ее часть. И тогда немощная старость высохшей рукой капнет на кусочек сахара валидол, обернется на прорву бессмысленных лет, проведенных в праздности, в мелочных заботах, в изнурительной борьбе за благополучие и придет к выводу, что жизнь — это кладбище неиспользованных возможностей. Нет, только не так!

Он поступил в институт. И закончил его с отличием. Потом была аспирантура, кандидатская диссертация и распределение в Ленинградский институт постоянного тока.

К тому времени Тиходеев уже чувствовал за собой зрелую силу, знал, что многое может, и признавался в этом без всякого кокетства. Роль чиновника, среднего профессионала, вяло и честно выполняющего свои обязанности, его не устраивала. Он не думал о престиже, о лаврах, о славе, мировой известности. Это лишь внешние атрибуты таланта. Но если быть специалистом, то первоклассным. Если делать дело, то только на самом высоком уровне. Если говорить слово, то свое. И, увидев плоды трудов своих, сказать себе: «Смотри, это ты сделал, и это хорошо. Значит, все не зря. Но то, что достигнуто, уже прошлое. Ты должен лучше». И работать снова, работать до темноты в глазах. Что-то в этом случае пройдет мимо, останется неувиденным, неузнанным. Но искупление — в работе. И утешение. И смысл. И точка опоры.

Через несколько лет Тиходеев стал заведующим лабораторией. Теперь у него было свое дело, свой «кусок», обширная возможность творить, созидать, экспериментировать. Те методы и принципы, которые новый завлаб заложил в основу работы лаборатории, определили и ее индивидуальность, сделали не похожей на десятки других. Установка была примерно такой: заниматься самым нужным и перспективным; фундаментальные исследования сочетать с прикладными (никакой «чистой» науки, оторванной от жизни!); определить место каждого сотрудника в общем деле; создать коллектив единомышленников (ибо электроэнергетика наука коллективная по своей сути и одиночка в ней бессилен!); поощрять технический риск и стремление найти нетрадиционный ракурс в решении проблем; расценивать оперативность и динамичность единственно верными методами работы.

«Фигурально выражаясь, шаблонное мышление — это углубление одной и той же ямы, — писал в своей книге «Рождение новой идеи» Эдвард де Боно, — не шаблонное — это попытка копать где-то в другом месте». Ученому надо обладать изрядным мужеством, смелостью и самостоятельностью, чтобы не копать облюбованную «яму», которую копают все, а начать другую, которую, возможно, не копал никто. Тем более, что речь идет не об ученом-одиночке, а о коллективе в сто двадцать человек. Достоинства нового обладают опасным свойством — они видны сразу. Недостатки, увы, обнаруживаются значительно позднее. Истинный талант — это чувство меры. Тиходеев умудрялся всегда найти оптимальное соотношение между «до зубов вооруженным опытом» и заманчивой дерзостью новой технической идеи. Поэтому все проекты, которые делали в лаборатории, даже самые смелые из них — линии ультравысокого напряжения, ограничители перенапряжений нового типа — оказывались не только жизнеспособными, но и имели колоссальное будущее.

Сотрудники определяли свою лабораторию как демократическую. (В кабинет завлаба был вхож всякий, кто имел свои соображения, свою точку зрения на решение той или иной проблемы. Таких людей Тиходеев уважал и всегда брал под свою защиту.) Среди электроэнергетиков за лабораторией закрепилась репутация «законодательницы мод». Сюда приезжали специалисты из Европы, Америки, Японии. Она приобрела мировую известность, Тиходеев — мировое имя.

Николай Николаевич выбрал в своей жизни трудный путь. Прибегая к понятиям электротехники, его можно было бы назвать путем наибольшего сопротивления. На проторенной дороге — и спокойнее, и легче, и ответственность — посильна, и риск — минимален. Независимость мысли — бремя, которое может выдержать не каждый даже очень одаренный человек. Он нес свою тяжкую ношу, иногда пригибаясь от ее груза, иногда спотыкаясь и падая, иногда смертельно уставая, но никогда не отпуская, не останавливаясь, не позволяя расслабиться.

И путь свой почитал истинным!

ЧЕТЫРЕ ПЯТЫХ

Мир науки. Мир техники. Обособленный и самостоятельный. Труднодоступный и малопонятный людям, не имеющим к нему отношения. Он представляется грандиозным вместилищем человеческих мыслей, плодом талантливых умов, но в гораздо меньшей степени — сердец, душ. Это творчество, но творчество разума, а разум, как известно, безэмоционален. Строгость и предметность мышления, жесткая неукоснительность логики накладывают на людей науки печать суховатой сдержанности, не свойственной традиционным представлениям о творцах с их «бесплановостью чувств и косматыми страданиями» (Г. М. Козинцев). Может быть, именно в силу этого отличия о «технарях» бытует мнение как о людях сухих, эмоционально ущербных.

Хемингуэй говорил, что человек — это айсберг: одна пятая его на поверхности, четыре пятых — скрыты под водой. Тайна этих четырех пятых — самая мучительная, самая притягательная и непостижимая из всех тайн. Но если все-таки сделать попытку прорваться туда, вглубь, в сокровенные тайники человеческого «я», сквозь пелену внешней сдержанности и обыденности? Подсмотреть, подслушать, прочувствовать, понять?

Мой герой никому и никогда не пытался объяснить, что для него значит наука, техника. Его близкий друг, коллега и соавтор многих книг, С. С. Шур, называет Тиходеева фанатиком науки, каким и «должен быть настоящий ученый». И наука, и техника для него не просто часть жизни, пусть даже очень значительной, скорее это была сама жизнь, с заложенной в ней в полном объеме эмоциональной и умственной составляющими; не предмет деятельности, а способ выражения, может быть, очень условный, символический и странный для несведущих, но глубоко понятный ему и его коллегам.

Отношения ученого с техникой складывались неоднозначно, трудно складывались. Она представлялась вполне реальным живым существом — как правило, строптивым и упрямым, реже — гибким и отзывчивым, но главное — бесконечно дорогим и любимым. Она причиняла массу страданий и доставляла массу радостей. Она капризничала, устраивала истерики, обманывала, подличала, мстила. Бывала неприступной, как скала, безобразной до отвратительности тупой железной силой. Доводила до отчаяния, до бешенства, до ненависти, выматывала душу и нервы, чтобы однажды сдаться под упрямым напором своих создателей, стать покорной и мудрой. И тогда наступал праздник. Короткая передышка. Прилив благодарности и блаженства. Период нежности и взаимопонимания, дружбы и сотрудничества. А потом — снова ожесточенная борьба со вспышками вдохновения и упадка, но уже на другом уровне — ступенькой выше. И не было радости острее и больнее. И не было муки слаще, а блаженства горше.

Знаменитые в свое время споры физиков и лириков нет-нет да и вспыхивают с новой силой (странное противоречие науки и искусства, технарей и гуманитаров!). Как-то довелось мне присутствовать при таком шумном споре. Говорили много, запальчиво. Обвиняли одних в духовном оскудении, других — в беспредметности мышления. Разумеется, никто никого ни в чем не убедил. Во всей этой словесной баталии запомнились мне слова одного молодого и, как говорили, очень одаренного инженера и ученого. «Если бы я мог объяснить тем, кто считает технарей чем-то вроде сушеного чернослива, какой эмоциональный пласт заложен в технике для человека ею увлеченного, какое ощущение движения и полноты жизни приносит наука, как духовен этот мир! Столько страстей выпадает на долю ученого — дай бог каждому».

Творчество — всегда драма. Техническое или художественное — безразлично. Внутренняя аналогия при внешнем несходстве очевидна. Художник выражает свой внутренний мир образами, освобождаясь от груза собственного «я». Его произведения общедоступны, потому что общечеловечны. Драма технического творчества усугубляется самой его природой, той самой малопонятностью и труднодоступностью. Ученый, инженер оставляет лишь продукт умственной деятельности, ценность которого определяется категориями нужности, полезности. Все «косматые страдания», вложенные в его творение, остаются тайной за семью печатями, теми сокровенными четырьмя пятыми, которые лежат вне предела видимости и о которых никто никому не рассказывает.

В понедельник, как обычно в начале девятого, Николай Николаевич Тиходеев вышел из дому. На улице одуряюще пахло весной. В стоячей голубизне луж отражались темные ветки деревьев. Солнце стекало с сосулек тяжелыми сияющими каплями.

Николай Николаевич шел на работу со странным чувством освобождения, радости — и пустоты. Освобождения — потому, что в лаборатории наконец закончили новую разработку, и эта разработка решила отчасти судьбу уникальной Саяно-Шушенской ГЭС; радости — потому, что новые ограничители оказались и новым словом в технике (проект выдвинули на соискание Государственной премии, Тиходеева наградили орденом «Знак Почета»); пустоты… пустоты — потому, что все это кончилось. Отошел в прошлое еще один значительный кусок жизни.

Вчера дома устроили маленькое торжество по этому поводу. Собрались самые близкие друзья, в основном такие же одержимые наукой люди, как и сам Тиходеев. После первых тостов, поздравлений разговор как-то сам собой перескочил на электроэнергетику, и жены тщетно пытались вернуть его в русло общежитейских проблем. Мысль упорно, в тысячный раз возвращалась к проекту, к их общему детищу, как будто была к нему прикована. Весь внутренний строй и ритм был еще подчинен заботам этого тяжкого и счастливого времени, плотно напрессованного работой. У Николая Николаевича было ощущение, что в его жизни произошло событие, и теперь, когда все позади — стало сиротливо. Вчера вечером, оставшись один, он почувствовал эту опустошенность.

Тиходеев ускорил шаги и заставил себя перестроиться на привычное рабочее состояние. В лаборатории его ждали новые дела, новые темы, новые проекты. Надо смотреть вперед. А пока что впереди — рабочая неделя. Всего лишь семь коротеньких дней, за которые надо столько успеть.