Монета желания

Глава 10 Руины

Петр возвращался в посольство по окраинным и кривым улочкам Истамбула. На каждом шагу — маленький базарчик или лавчонка торговца, где продаются недорогие украшения, одежда, кальяны, медная посуда и множество других вещей, — не то, что название, но даже предназначение их ремесленнику неизвестно.

Шумели вокруг по-восточному жизнерадостные продавцы и покупатели, просто зеваки, с турецкой смешивалась речь иных народов. В воздухе витали ароматы апельсинов, лимонов, подгоревшего масла, на котором уличные торговцы жарили пирожки с мясом, плоские тонкие лепешки.

Встречались ему женщины, одетые в широкую черную чадру, у некоторых были закрыты даже глаза, — они смотрели сквозь узкую прорезь, прикрытую светлой прозрачной тканью. Мужчины в чалмах, украшенных драгоценными камнями или подделкой под них, в широких ярких шароварах, цветастых поясах, разноцветных мягких чувяках бродили вдоль лавок, останавливались выпить ароматного кофе или ехали на осликах, которыми управляли самостоятельно или с помощью смуглых худых мальчишек, держащих поводья и бегущих рядом.

Попадались евнухи в мужской одежде, но больше похожие на полных женщин. Они обходили лавчонки, выполняя мелкие поручения обитательниц султанского гарема. И над всем этим людским скопищем неизменно чистой, свежей нотой веял запах недалекого моря, которое виднелось в конце многих улочек.

Петр давно собирался пройти по лавчонкам, выбрать подарки для ожидающих его дома, главное, конечно, для Аграфены, образ которой, почему-то всегда печальный, часто вставал перед глазами. Заметив колебания прохожего, торговец украшениями, что стоял на пороге своего темноватого заведения, кинулся к нему, вцепился в рукав и зачастил непонятными словами, указывая на лавку, успевая ударить себя в грудь и закатить глаза, пытаясь жестами расхвалить товар.

Поскольку лавка была ничем не хуже других, Петр вошел и, пока глаза привыкали к темноте, торговец успел вывалить на прилавок груду колец, ожерелий, браслетов, диадем и прочих удивительных украшений. Петр перебирал их, раздражаясь от непонятной трескотни продавца. Вдруг в комнату вошел светловолосый человек в потрепанном камзоле, туфлях с пряжками, на каблуках, придерживающий на боку шпагу. Он вежливо обратился к кожевнику, однако и этот язык был тому непонятен. Петр произнес:

— Русский, Москва.

Тот улыбнулся и проговорил с чудовищным акцентом, но достаточно понятно:

— Русский, месье, я немного знаю ваш язык и, если будет на то ваша воля, помогу вам с переводом. Однако прежде позвольте представиться — Пьер Колиньи, несколько лет назад отправился путешествовать, желая повидать свет, да так и остался здесь, принял мусульманство.

Увидев, что лицо Петра дрогнуло, с усмешкой продолжил:

— Право, я не стал от этого ни хуже, ни лучше. Да и я ведь не призываю вас последовать моему примеру, просто предлагаю посильную помощь. Устроившись в местном санджаке-округе, я получаю за свою работу не так много, как хотелось бы, вот и хожу здесь, кому письмо напишу, кому в общении помогу, — так и заработаю несколько монет. Вы зашли в неплохую лавку, хозяин достаточно честен, — вместо золота, во всяком случае, меди не купите.

Петр согласился принять помощь, выбрал удивительно тонко расписанный серебряный кувшин для Полины, пояс из кордовской кожи с серебряными же украшениями для Потапа, и такой же чехол для ножа, с которым тот не расставался.

Рука потянулась к затейливой золотой цепочке для Аграфены, но ремесленник остановился, краем глаза заметив на черном бархате откатившееся в сторонку изумрудное кольцо с такими же сережками, при виде которых возникли перед ним прозрачные зеленые озера, глаза его жены. Украшения были прекрасны, и Петр добавил их к уже ранее присмотренной цепочке.

Француз и турок, размахивая руками, вращая глазами, неистово гримасничая, затеяли было торг, однако Петр прервал их. Выбранные вещи были действительно хороши, и он считал неуместным торговаться из-за цены подарка, как будто ему было жаль потратить деньги на близкого человека.

Расплатившись, провожаемые до выхода продавцом, они снова очутились на шумной улице. Зайдя в лавку торговца тканями, купил для всех женщин заовражья, включая Ефросинью Макаровну, дóроги — тончайшей восточной шелковой ткани, а также зендени — ценимой выше шелка привозной хлопчатобумажной ткани.

В других лавках Петр приобрел травнице Прасковье и соседкам своим, сестрам-старушкам янтарные бусы, поскольку упоминала ведунья как-то о необычайной полезности янтаря, мальчишкам — деревянные миниатюры здешних лодок-сандалов. Рассчитавшись с переводчиком и приветливо простившись с ним, нагруженный покупками, он направился «домой» — туда, где остановилось посольство.

Вдруг позади послышался мерный звон, топот коней, крики, разгоняющие людей с дороги. Все стали отступать к домам, с любопытством оглядываясь. Петр последовал их примеру, и увидел зрелище, наполнившее горем и бессильным гневом его сердце. Посреди дороги, скованные цепями, брели изможденные христианские пленники, то ли с захваченных кораблей, то ли из покоренных султаном земель.

Петр понимал, что ничем не может помочь им, почувствовал себя неловко, чуть ли не предателем, который развлекается покупками, пока его браться страдают в плену. Приподнятое настроение оставило его, и он заспешил своим путем, пропустив скорбную процессию.

Русское посольство поместили в большом доме на возвышении, окруженном кипарисовой рощей, с огромным бассейном позади. Еще издали почувствовал кожевник неладное — ворота раскрыты, во дворе никого не видно, не слышно шума голосов. Только вступил на плиты двора — от особняка Ипатов шаром катится, руки заламывает. Толстые щеки трясутся, лицо багрово-синее, глаза выпучены, а в них ужас животный плещется, стекая слезами редкими по сторонам носа, имевшего вид бесформенный, вроде кто кусок сырого теста небрежно на сковородку бросил.

Сердце Петра оборвалось. Не видел он раньше надменного да самоуверенного боярина в таком состоянии, не в силах связно ничего вымолвить. Выкрикивал тот нечленораздельные слова, о смерти и силе бесовской, да изредка знакомые имена слышались. Рассыпая свертки, Петр подскочил к нему, вцепился в отвороты кафтана да затряс изо всей силы:

— Ты что ревешь, жабий сын? Ничего понять не могу. Да мужчина ты или желе, которым нас у султана потчуют? Что случилось, где все, кто погиб? Говори немедля, а то и ты к мертвым присоединишься!

Клин клином вышибают — страх перед разъяренным Петром оттеснил ужас перед бойней, свидетелем которой тот стал. Боялся и того, что узнает скорый на расправу кожевник о проявленной им в нужный момент предусмотрительности, которую неизбежно подлостью и трусостью назовет — спрятался Ипатов в то время, когда остальные бились с нечистью, не помог товарищам своим. Вместе с ним схоронился и Трофим, так тот даже навстречу не вышел, боясь, что Петр сразу пришибет насмерть, как только узнает.

Собравшись с силами, Авксентий рассказал сбивчиво, что напали на посольство нетопыри, многих поубивали да пожрали. Случилось это возле бассейна, так в нем теперь вода красная от крови, несмотря на размеры. Головы послов Филиппова да Быстрова на кипарисах развесили, а напротив — голова тюрка Хусейна, что приносил им обед, так в чалме и висит. Улетая, глумился нечистый:

— Пусть посовещаются, может, договор подпишут.

— Боярина Фролова тварь крыльями задавила, не успел и меч вынуть. Лежит там синий, изо рта да носа кровь хлестала, небось, вся вытекла. Я меч свой выхватил, кинулся к гаду, голову снес ему, — да поздно уж было. Только и удалось двоих тварей летучих порешить, что на Адашева напали, может, тем и спас ему жизнь. Трофим и бердышом, и мечом бился, многих положил, спина к спине со мной стоял. И все же ранен Адашев тяжко, небось до вечера не доживет. Клыков да Федотка повезли бедолагу к лекарю местному, с ними же и сын его.

Помертвевшими губами спросил Петр:

— Кто же остался в живых?

Запричитал Ипатов:

— Мало, Петр, ох, мало. Я, Трофим, Адашев, если выживет, Клыков, Федот. Боярин Емельянов, раненый лежит сейчас, но не сильно, выживет, двое слуг посольских, Карп да Корней. Да еще…

Не слушая больше его причитаний, бросился Петр через дом, не обходя его, чтоб скорее было, к бассейну. Мощным ударом распахнул дверь тяжелую, которая с силой припечатала веснушчатую физиономию Трофима. Тот попеременно прилипал то глазом, то ухом к щели, чтобы понять, как развиваются события, не размахивает ли Петр уже саблей, норовя Авксентия порешить.

Удар двери не только откинул назад любопытную башку, едва не сломав парню шею, но и все тело его метнул через обширную комнату, в конце которой Трофим грянулся о стену и бессильно сполз по ней вниз. Петр только краем глаза отметил происшествие, подумав на ходу: «Опять подслушивает, пащенок», сам же, не останавливаясь, промчался через анфиладу комнат.

Миновав последнюю, остановился с разбега, как перед преградой неодолимой, увидев страшное зрелище. Вода в бассейне вместо бирюзово-голубой стала буро-красной. Прямо у порога лежит рука человечья, рукав кафтана жемчужным запястьем охвачен, на мизинце кольцо рубиновое. Да это же Фаддей Устинович, вспомнил Петр посольского боярина, за короткое время подружившегося с Федором Адашевым, помогавшего ему в переговорах.

Увидел мысленно лицо его, красивое, приветливое, готовое всегда улыбкою встретить шутку, подбодрить уставшего, помочь ослабевшему. Кольцом тем он особенно гордился, ибо дарено было дочерью его, молодой девицей, ждущей его возвращения, чтобы свадьбу сыграть с полюбившемся ей окольничим. Больше от боярина ничего не осталось, и Петр страшился подумать, что стало с ним.

Вперемешку с частями человечьих тел, которые и узнать нельзя было, лежали отрубленные мечами в бою крылья тварей, страшные когти, хвосты со смертоносными наконечниками. Страшась, заставил себя Петр голову поднять, и увидел то, о чем говорил Ипатов — на стройных зеленых кипарисах, высоко над землей, висели три головы, — темная и две белокожие. Легкий ветерок покачивал их, как будто действительно обращались друг к другу.

Тяжко стало Петру, как будто смерть, везде витавшая, приблизилась к нему, в глаза заглядывает, могильный холод насылает. Сковывает движения, охватывает мраком мысли, паутиной их опутывая. Возвратился он в дом, сел на диван, тут и Ипатов появился, предварительно посмотрев, закрыта ли дверь, ведущая к бассейну. За ним Трофим с огромной шишкой на лбу и распухшим носом, да слуги уцелевшие, Карп с Корнеем.

И вдруг жаркой волной обдало Петра, смыв бессилие, охватившее его при виде Ипатова и Трофима. Двое других были залиты кровью, у Корнея рассечен лоб, одежда Карпа изодрана, видно, острыми когтями, оставившими глубокие следы на его груди и плечах. В руке каждого, хоть окончен бой, алебарда зажата.

— Авксентий Владимирович, — тихо молвил Петр, и слова его тяжело, как камни пудовые, упали в царившую тишину. — Это как же случилось, что ни пятнышка крови, ни царапины нет ни на вас, ни на прислужнике вашем, что в бою тяжком рядом с вами бился?

Ипатов побледнел, глаза Трофима блудливо по сторонам забегали.

— Так уж вышло, — пытался оправдаться боярин, сам понимая нелепость своих слов. — Удалось нам оружием своим удерживать бесовщин подальше от нас.

— Так что, — заревел Петр, — удержали, и мечи свои не запачкали? Да вы двое еще хуже тварей тех, — те бились против врагов, вы же не помешали им, поганые свои жизни пытались спасти. Небось, прятались в безопасности, наблюдая, как убивают, глумятся над товарищами вашими? Я приметил, что ты еще по дороге мне пакостничал, погубить пытался, да не было у меня доказательств этого, хоть сам и уверен в твоей подлости был. Однако думал, что затаил ты злобу необъяснимую только против меня, а ты, оказывается, всех готов предать, изнутри посольство разваливаешь. Да не лазутчик ли ты чей-то, не сам ли нетопырей на посольство натравил? Лучше сразу говори, все равно дознаюсь. Никакого суда московского ждать не буду, здесь же и прикончу предателей.

Слова, тон Петра не оставляли сомнений в его решимости, потому Ипатов решил не юлить боле, а рассказать о действительной цели посольства, которая, как он был убежден, определена самим царем. Потому, приняв свой обычный важный вид, он велел Трофиму и слугам выйти за дверь, пока переговорит с Петром. Однако тот, в свою очередь, приказал Карпу и Корнею приглядеть за супостатом, чтоб не убежал от справедливого наказания. Те с готовностью взмахнули оружием, покидая комнату.

Ипатов вдруг почувствовал возмущение, и возмущение искреннее. Он все это время считал себя едва ли не героем, который исполняет тайную государеву миссию, правда, никак не получается у него. В глубине души понимал, что причиной этого являются трусость да нерешительность, однако почему бы не воспользоваться теми результатами, которые уже есть у Петра? Ведь именно он, с помощью Хорса, смог познакомиться и с Рашидом, охранником султана, и с шейхом Хасуфом, и с мудрецом Саидом. Фактически, исполнил кожевник, сам того не ведая, первую часть плана, определенного Ипатову — осторожно сведения по всему Истамбулу собрать, да узнать, кто султана погубить может. Однако это далеко не все, что велено исполнить Авксентию.

Теперь же, когда посольство пожрали, Адашева изорвали, возвращаться в Москву надо. Поручение же царское не исполнено, и ждет Ипатова на родине только плаха. Один только шанс у него остался, последний — Петра уговорить. Пусть расскажет все, что разузнал, подсобит найти среди знакомцев своих султану преемника, да руками чужими Сулеймана извести.

Когда все вышли, Авксентий с прежней гордостью и превосходством, — которые, правда, притушить пытался, поскольку нужен был ему Петр, и злить его ни к чему было, — рассказал о разговоре с Филаретом Тихоновым, ближайшим царевым доверенным, о том, что миссия имеет двойную цель, и та, что доверена ему, Ипатову, важнее Адашевской. Вскинулся тут Петр, противник всякого лицемерия:

— Ты что, боярин, мелешь? Возможно ли такие злодеяния мыслить? Нас послал сам царь с поручением честным, вести переговоры открыто. Конечно, без каких-то хитростей и утайки не обойтись, дела государственные тайну составляют. Однако тот, кто истребить султана замыслил под видом переговоров, — не посол, а убийца подлый. Коли бы затеял Сулейман зло против нас, то надобно встретить его с оружием, лицом к лицу, а за спиною его козни плести честному человеку не пристало. Нас же Сулейман принял с надлежащим уважением, подарки наши принял, свои для передачи государю Ивану Васильевичу вручил. Был с нами радушен, честен, и хотя не на все предложения Адашева согласился, так ведь и не обязан, напротив, как султан турецкий, должен о своем государстве заботиться, наш царь для этих же целей Богом поставлен. Никакого коварства здесь нет, почему же послы должны убийство готовить, да чужими руками совершать? А если дознаются турки, то первым в ответе будет вообще невинный, Адашев.

Более всего был потрясен Петр тем, что, как получается со слов Авксентия, царь был в курсе этих планов, с легким сердцем направляя Федора, а может, и все посольство, на смерть. Поразило Петра и то, что о злодеяниях своих будущих Ипатов говорил с гордостью, словно о чем-то почетном и праведном. И все это — когда кровь братьев их еще свежа, когда трупы не убраны и не схоронены.

Лицо Ипатова, слушавшего гневную речь Петра, все более и более приобретало презрительное выражение, без малейших следов сомнения в своем превосходстве над простым ремесленником. «Верно назвал я его холопом смердящим, каким был, таким и остался. Дальше своего носа да поучений попа Михаила ничего не видит».

Наконец Ипатов воскликнул:

— Экий же ты простак! Да впрямь, откуда тебе знать, всю жизнь с кожами провозившись, что именно так политика и делается! Да и какая разница, когда Сулеймана, безбожника и басурманина, убить — в бою открытом или ударом кинжала отравленного в спину. Хоть так, хоть иначе, да цель достигнута — истребить поработителя земель христианских, на наше отечество зарящегося, врагов наших поддерживающего. Вопросы государственные именно так и решаются, да не нами одними, а всем миром. А ты и тебе подобные, совестью прикрывающиеся да соображениями моральными, — на самом деле руки запачкать боитесь, трусы, не достойные не только в посольстве служить, но и по земле ходить!

Видно, крупица правды есть все же в словах Авксентия, думал Петр, но если бы все посольства убивали неугодных правителей, их работа вообще бы прекратилась. Некому было бы говорить о мире, а разве только в войнах заключены интересы отечества, о которых так печется Ипатов? Нет, неправильно это, не для того ехал он в туретчину, чтобы убийцей стать. Приняв решение, жестко сказал боярину:

— Федору сам царь указание дал, тебе — лишь слуга его, хоть и важен этот человек в государстве. Потому принимать решение не тебе, а Адашеву. Даст Бог, поправится, или хотя бы перед смертью скажет, что нам делать. Твоему же коварству я не пособник, и не тебе, от боя спрятавшемуся, товарищей предавшему, говорить мне о трусости да о доблести!

Тут Авксентий в ярость пришел, понял, что помощи ждать неоткуда, упрямого не переспорить. Забыл и о страхе перед Петром, поймавшим его со слугой на низком поступке, затопал ногами, закричал, плюясь во все стороны:

— Ты, ничтожество, как смеешь спорить со мной? Я здесь главный! Выпорю, до смерти засеку. Не выполним царского веленья — вместе на плахе головы положим, и бабу твою, и отродье еще и пытать будут!

Посмотрел на него Петр, увидел, что мелет боярин невесть что, уже не в себе, вроде и не отвечает за слова свои, потому молча повернулся и покинул комнату.

Холодный ветер приносил запах моря. Далеко внизу, на равнине, выщербленными драконьими зубами поднимались развалины города. Кони нетерпеливо переступали ногами, фыркали, готовые нести своих всадников в бой — на победу или на смерть. В первом ряду воинов был Петр. В прочной броне, выкованной русским оружейником, на вороном скакуне, с мечом в руках, он сразу бросался в глаза в ряду османских воинов, выделяясь и лицом, и доспехом.

Петр смотрел на солнце, что поднималось над далекими горами. Он думал об Аграфене, что ждала его дома, о сыне, которого не видел так давно. Узнает ли его Алешенька, когда увидит? Не сочтет ли чужим? Да и доведется ли вообще вернуться домой?

Рядом с Петром был Спиридон. Конь его, полученный для посольства, не годился в бою, и юноше дали арабского скакуна. Поскольку он не был опытен в верховой езде, выбрали жеребца покладистого, прошедшего вместе с воинами султана не один поход. В случае опасности, конь мог сам позаботиться и о себе, и о своем хозяине, что хоть немного успокаивало Петра.

Будь его воля — не разрешил бы сыну выходить на поле. Но понимал, что ни запрещать, ни даже советовать Спиридону остаться права не имеет. В конце концов, это его ждали дома жена с сыном, он должен был думать о семье и беречь свою жизнь. Однако Петр не мог пройти мимо несправедливости, не услышать крика о помощи. Сражаться за правое дело было его долгом не только как человека, но и как участника посольства, задачей которого было защищать мир на Босфоре.

Тревогу нового друга разгадал Рашид. Глядя на Спиридона, он видел перед собой Измира, — юного воина, что погиб на его глазах от когтей великого нетопыря. Он ничего не сказал Петру, понимая, что не может обещать сохранить жизнь юноше, спасти его от любой опасности. Но себе дал слово, что сделает все для этого.

Как бы хотелось Петру увидеть сейчас рядом с собой Потапа, — вот на кого мог он положиться всецело. Но плотник находился далеко, не подозревал об опасности, которая грозила другу, — и кожевник искренне радовался, что тот не станет лишний раз рисковать собой.

Место Потапа, по левую руку от Петра, сейчас занимал Хорс. На лице его по-прежнему играла улыбка, то ли насмешливая, то ли грустная — понять было сложно. Вот уж кого никто не ждал дома; кто ничего не хотел и никуда не стремился. В который раз, Петр подумал, что Хорс живет как бы по привычке, сам не зная, зачем. Сердце тронула тревога — сможет ли поберечься, не подставится ли по неосторожности под удар?

Но вот уже скачет гонец, над головою которого гордо реет флаг Османской империи. Возле Петра — русское знамя, держит его Корней, который, вместе с Карпом, тоже настоял на своем участии в битве, несмотря на полученные раны.

— Пора! — разносится по рядам голос.

Всадники пришли в движение. Волна за волной, понеслись они вниз со склона, к развалинам древнего города. Мгновение назад казалось, что все вокруг вымерло. Но вот две серые тени поднялись с ближайших к горе развалин. То дозорные нетопыри предупреждали других тварей о появлении людей. За ней всколыхнулась вторая, третья, — и вот уже вся стая поднялась в воздух. Кружат нетопыри, рты оскаливая, ждут, чтобы обрушиться на воинов.

Только теперь смог увидеть Петр гнездо, о котором говорил мудрец. Высокое, в два или три роста человеческих, формою оно напоминало осиное. И хоть велико было логовище, монстров вокруг летало гораздо боле. Изумился кожевник — как полчища такие внутри умещаются. Потом понял, что домом служит гнездо не всем тварям, что таились меж развалин, а только великому нетопырю.

Стоило первым всадникам достигнуть руин, как серым дождем устремились к ним чудовища. Были они различны и видом своим, и размерами. Встречались из них мелкие, с обычную летучую мышь, — а были и такие, что не уступали доброму коню. Некоторые походили на змей летучих, другие — на собак, третьи же имели облик почти человеческий, с лицами, ногами обычными, но с кожистыми крыльями вместо рук.

Не впервой было вступать Петру в честный бой, но еще ни разу не встречался он с такими врагами. Нетопыри обрушивались на него, не жалея собственных жизней, не пытаясь увернуться от меча, как-то защититься — лишь бы удалось самим вцепиться в плечо, руку, нанести удар по голове и лицу.

Спрыгнул с коня Хорс, свистнул весело, приказывая тому прочь скакать. Длинный двуручный меч, подарок полевой девы, поднялся в его руках, словно стремился пронзить собою солнце. Карп последовал примеру, тоже отпустив скакуна. Османские воины же сражались верхом, так им проще было до крылатых монстров дотянуться. Рашид держался рядом со Спиридоном, прикрывая юношу.

Развернул скакуна Петр, сшиб двух нетопырей, но сразу же новые вороги набросились на него. «Не дело рубиться с ними, так мы только людей погубим, — подумал он. — Надо гнездо диавольское разрушить, тогда и всем бесам конец». Закричал воин грозно, направил жеребца своего вперед, а другие бойцы путь ему расчищали, нечисть сдерживая.

Вдруг всхрапнул конь, на дыбы встал, заржал громко, и почувствовал Петр, что падает на сырую землю. То один из нетопырей вцепился в ногу скакуна, зубы вонзил глубоко, когтями впился. Вылетел из седла кожевник, тут бы и шею ему сломать, — но спасла его ловкость, которая не раз, во время игр праздничных в заовражье, приводила в восторг и удивление соседей.

Встал Петр на ноги, мечом дедовским взмахнул — сразу три чудовища рухнули, черной кровью залиты. Обернулся кожевник, и видит, вот она, цель их похода, гнездо тварей, прямо перед глазами. Вспомнились слова Саида: если уничтожить обитель их, да великого нетопыря победить, — сгинут прочь бесы, и боле не вернутся.

Второй раз просвистел в воздухе клинок, обрушиваясь на головы тварей. Момент улучив, когда ненадолго вокруг него ни одного врага не было, — кто отступил, ошеломленный его натиском, кто уже лежал мертвым, под ногами сражающихся, — Петр со всех сил обрушил удар на гнездо нечистое.

Глубоко погрузился дедовский меч. Показалось кожевнику, что обиталище тварей склеено из воска, или чего-то подобного, вязкого, плотного. Не рассечешь с одного удара, не разрубишь сплеча, — долго трудиться надо, чтобы уничтожить рассадник нечисти. Вот где пригодился бы Потап, с его силой богатырской!

Потянул Петр клинок, чтоб новый удар нанести, — только не поддался дедовский меч, с места не сдвинулся. Понял кожевник, застряла добрая сталь в воске, или что там вместо него нетопырям для постройки служило. Обеими руками ухватился за рукоятку, все силы напряг, — но напрасно.

Горько пожалел Петр о своей неосторожности. Не рассчитал удара, не подумал о том, что может произойти, — и вот теперь остался без оружия. В то же мгновение сильный удар обрушился на его голову. То нетопыри, осмелев, вновь бросились в атаку. Увидели твари, что противник их беспомощным остался, налетели стаей, когти острые вытягивая.

Перехватил Петр охотничий нож, купленный в оружейной лавке возле берега, взамен того, которым был убит несчастный мальчик. С трудом, но сумел рассечь крыло одному из нетопырей. Да только может ли кинжал сравниться с добрым мечом! Посмотрел вокруг воин, может, оружие где-то лежит, выронил кто, или поделится. Но, увы, стоял он один возле гнезда бесовского. Слишком далеко вырвался Петр вперед, устремившись к цели.

Спиридон бился где-то далеко, его почти и не видно было за развалинами. Купец Клыков стоял на открытой площадке, ловко и умело орудовал длинной двойной алебардой, на обоих концах которой круглились два острых полумесяца лезвий. И не подумаешь, что торговый человек, — в который раз мелькнуло у Петра.

Спина к спине стоял с Клыковым Федот, в каждой руке по цепу боевому, и с каждым взмахом наземь мертвые нетопыри падали. Мог их кликнуть на помощь Петр, но не стал. Слишком много окружало их нечисти, гораздо больше, чем на других напало. Не знал кожевник, что твари летучие сразу распознали в Федотке корочуна, и потому стремились его первого уничтожить, — силой и ухваткою лесной демон во многом простого человека превосходил, а самого сильного противника вороги хотели истребить первым.

Эх, если бы Петр шел в бой пешим! Тогда захватил бы с собой бердыш или пику, ведь немало оружия с собой в поход взято. Но сталь добрая была приторочена к седлу, и теперь оказалась похоронена под телом вороного коня. С незнакомой ранее остротой ощутил Петр, что не готов к бою. И, правда, что я возомнил о себе? Али я богатырь былинный? Или, хотя бы, солдат царский, день за днем в казарме тренирующийся, навыки военные совершенствуя?

Нет, я простой ремесленник, и покуда в своей мастерской сижу, ни сил мне, ни сноровки боевой не прибавляется. Так почему же решил я, что по плечу мне подвиги великие? Отчего не жил спокойно, мирно, как все вокруг, как Аграфена просила?

Мысль страшная в голову ударила, страшнее, чем когти нетопыря, чем хлопок хвоста диавольского. Уж не гордыня ли это? Не впал ли он в грех смертельный? Несколько раз, с помощью Божией, удавалось ему козни бесовские побороть — так не решил ли он, сам того не осознавая, что сила его — в нем самом, а не от Господа нашего? Не ослеп ли, опьяненный победами, и не навлек ли тем самым гибель и на себя, и на других, — прежде всего, на сына своего, Спиридона, который верил ему безгранично?

И словно в подтверждение тревог его и сомнений, шорох огромных крыльев раздался над головой. Взглянул Петр вверх, — и показалось ему, что небо потемнело, и солнце спряталось за черными тучами. Так огромен был великий нетопырь, который завис над ним, уставив злобные глаза стариковские.

«Так вот он, — вспыхнула мысль, — странник недобрый, что и меня, и Аграфену, и детей проклял».

— Вижу, узнал меня, — прошелестело чудовище. — Говорил мне царь речной, что ты у меня на пути встретишься. Захотелось самому на тебя взглянуть, — как живешь, кого любишь, о ком заботишься. У кого я сейчас отниму тебя навеки.

Сделал шаг назад Петр, нож поднял — но сам увидел, насколько жалко оружие его против гигантской твари.

— Зачем вы сопротивляетесь, люди? — спросил нетопырь. — Каждый день гибнут из вас тысячи, — кто в войнах, кто от труда непосильного, кто от голода. Не знаете вы ни счастья, ни свободы, ни уважения к себе, — да, впрочем, его и не заслуживаете. Так чем же худо в рабстве у нас оказаться? Будет помирать вас не боле, чем сейчас, а может, и меньше. Сможете сами выбирать, кому из вас пора с жизнью распроститься, а кто поживет еще. Будете знать день, что станет для вас последним — сможете с духом собраться, дела свои привести в порядок. Чем худо? Ни войн не будет под моим началом, ни голода, ни болезней. Стану заботиться о вас, как отец родной. А что до смерти вашей, так все равно помирать придется, и многим из вас вовсе не в постели своей, не от старости. День настанет, и люди поймут, что принес я им избавление. Станут благодарить меня, поклоняться, как сейчас молитесь вы Господу своему. Да и что сделал он для вас, этот Бог? Он создал мор, страдания, смерть, все это наслал на вас, а вы и рады, только получите по носу пять раз вместо шести, — вот уже и удача, поклоны земные бьете, лоб разбивая в кровь. Я же обмана не иму, все честь по чести рассказываю. И коли рассудишь здраво, то поймешь, что прав я.

Речь эта пронеслась в голове Петра единым мгновением. Он не понимал речи старца, да и не смог бы услышать ее, в шуме битвы, — но слова, полные ненависти, рождались в мозгу его, чтобы навсегда запечатлеться в памяти. «Откуда же такая злоба к людям? — подумалось воину. — Родился нетопырь с ней, или пришла уже потом?»

Не верилось, что существо, одаренное разумом, способно так рассуждать о рабстве и смерти. И в то же время, как и накануне с Ипатовым, понимал Петр, — есть и своя правда в словах чудовища. Не нужна людям нечисть, — сами друг друга убивают, свободы и чести лишают. И хочется все зло, что вокруг творится, на монстров списать диавольских, да не выходит, сами мы в бедах своих виноваты.

Острые когти выпустил нетопырь, к горлу Петра тянется. Прочие твари отступили, чтобы хозяину не мешать. Бросил кожевник последний взгляд вокруг — нет, не найти рядом ничего, что для защиты бы сгодилось. Далеко товарищи его, на помощь прийти некому. Попрощался мысленно с Аграфеной, сердце упало при мысли о подарках, которые передаст ей не он, а кто-то другой, и вместо радости, смеха принесут они горе и боль.

Только Рашид бился достаточно близко от Петра. Но его отдаляла от кожевника высокая стена, и всю облепили злобно шипящие нетопыри. Не мог стражник султанский пробиться к своему союзнику. Потому перехватил правой рукой алебарду заговоренную, и швырнул со всей силы. В панике разлетелись нетопыри прочь, обернулся старец, гнилые зубы ощерив.

Хоть и тяжело было оружие, все же смог Рашид перебросить его через полуразрушенную стену. Глухо звякнула сталь, ударившись о камни под ногами Петра. Первым его побуждением было нагнуться, схватить клинок, пока не опомнился великий нетопырь. Но словно тиски сжали руку — вспомнил он слова, что сталь благословлена была шейхом Ферхадом, человеком другой веры.

Замер кожевник. Злобно захохотал нетопырь, увидев его колебания и поняв их причину. Камнем понесся вниз, к кожевнику, вытягивая длинные когти. «Так неужто прав бес, — спросил себя Петр. — Неужели и правда мы, люди, по глупости своей губить себя позволяем?» Поднял он алебарду, пальцы сжались на древке удобном, словно для него созданном.

Выпрямился кожевник, воздев оружие — и на лету пропороло оно брюхо гигантской твари. Забил нетопырь крылами кожаными, в последний момент пытаясь остановиться, снова взлететь. Но замедлить падения своего уже не мог, напоролся на сталь заговоренную. Пробил его клинок насквозь, выйдя из спины.

Черная жидкость полилась из глаз старца, а тут же и сами глаза выпали. За ними потекло что-то вязкое, кровавыми комками усеянное. Были то мозги твари. На какой-то миг ощутил Петр всем телом вес умирающего чудовища. Потом разжал руки, и алебарда упала, увлекая за собой нетопыря. Судорожно сжимались и разжимались когти, кишки намотались на полукруглое лезвие.

Потом затих монстр. Дернулось его тело в последний раз, вытянулось, — и обратилось в ничто. Только темный череп лежал на каменистой земле. Оглушительный грохот раздался — то рушилось гнездо диавольское. В ужасе закричали нетопыри, взвились вверх, пытаясь спастись, — но подхватило их ветром, и понесло, засасывая в огромную воронку, центр которой находился на месте рушащегося логова.

Прикрыл Петр лицо рукой, чтобы защитить глаза, а когда отнял — ни одной гадины не осталось в развалинах древнего города, ни живой, ни мертвой.

После битвы вернулись в новый дом, предоставленный султаном после страшных событий, происшедших в старой резиденции. Возбуждение и радость от победы над нечистью постепенно оставили воинов. Череда событий, большинство которых были печальны, оставила тяжкий груз на сердце. Всех охватило единое желание — домой, скорее домой.

Умывшись, надев чистую одежду, не запятнанную кровью да следами боя с нетопырями, они собрались в огромной общей зале, пол которой выложен цветными плитами, ровными и блестящими, отражается в нем свет солнца, что заглядывает в приотворенные окна. Они сидят на мягких турецких диванах, на плечах поверх собственной одежды наброшены халаты, подаренные визирем.

Разговор течет неторопливо, вспоминают погибших товарищей, свои дома, семьи, близких людей. Служитель, прибывший из дворца, сообщил, что Сулейману стало лучше, почти здоров, и приглашает Адашева на последнюю встречу. Тот ушел радостный, все оживились, ибо цель посольства была достигнута.

Петр вышел в сад, чтобы в последний раз взглянуть на город, его плоские крыши, могучие старые башни, которые возводил еще великий город Царьград. Он с восхищением смотрел на гордо высящийся Софийский собор, белые мечети, минареты, с которых объявляется время молитвы.

«Чужое все, — думает Петр. — Однако ж люди, как и у нас, разные живут, плохие и хорошие, только обычаями да верой другие, а есть у них и честь, и любовь, и преданность, — то же, что и сами ценим. Да вот они, хорошие, и идут», — усмехнулся своим мыслям, завидев входящих Саида с Заремой, за ними — Рашида.

— Вот и пришло время прощаться, — сказал Петр. — Скоро домой, но оставляю здесь вас, друзей моих, о которых всегда помнить буду, хотя вряд ли уже свидеться придется.

Саид и Зарема поблагодарили за помощь, по-русски крепко пожал кожевеннику руки Рашид. Все слова хорошие сказаны, а все же расставаться жаль. Прав Петр, вряд ли судьбе угодно будет вновь свести их вместе. Оглядываясь на уходящих, он взмахнул рукой, а те шли, часто оборачиваясь, как бы продлевая время прощальной встречи.

Алое солнце золотило вершины далеких гор. Прищурив глаза, Альберт смотрел на то, как один цвет переходит в другой, и думал, что точно так же красная человеческая кровь превращается в золотые монеты.

Где-то далеко, за бескрайней пустыней, что дарит днем зной, а ночью холод, лежала его родина. Может, отправиться туда? Долгие годы он откладывал эту поездку. Ему казалось, что стоит ему взглянуть на старые улочки, на которых рос, серые, покосившиеся дома, — и время вновь обретет над ним власть. Он поймет, как много лет прошло, и как мало уже осталось.

До тех пор, пока он странствовал, меняя один город на другой, серый песок часов, казалось, был над ним не властен. Вокруг не было ничего, на что бы он смотрел слишком долго. Ничего, в чем можно было узреть неумолимый ход времени.

Стоит вернуться домой — и обман рассеется, словно долговая расписка, которую долго прятал на дне сундука. Это может отсрочить платеж, но не отметить его, и лишь новые проценты станут набегать каждый день. Он думал о далекой пустыне, и казалось ему, что весь песок ее высыпался из часов его жизни, почти ничего не оставив в верхней чаше.

— Бой закончился, — произнес Молот.

Мавр стоял позади него.

— Что произошло? — спросил Альберт.

Он обернулся, и увидел, что ответ больше не нужен. Его друг держал в руках темный череп.

— Верховный нетопырь мертв, — молвил мавр. — Наши друзья в безопасности.

— Жаль, что меня не было там.

— Ты сделал достаточно. Твое место — не на поле боя. Ты поэт, а не воин.

«К тому же, я не так уж молод», — добавил про себя Альберт.

— Я рад, что все закончилось, — сказал он. — Надо повидать Петра и Рашида. Уверен, им есть, что рассказать.

— Постой, — произнес Молот.

Альберт остановился.

— Хочу показать тебе кое-что.

Мавр положил череп нетопыря себе на ладонь, и кончиком кинжала осторожно развел сомкнутые челюсти мертвой твари. Кровавые лучи заходящего солнца вспыхнули, отражаясь от тысячи граней, и в руке Молота засверкал бриллиант.

— Я помню его, — произнес Альберт.

— Это Глаз Жар-Птицы. Камень, подаренный князю московскому несколько веков назад.

— И украденный у него…

— Так думают все. Лишь немногим известно, что русский владыка отдал бриллиант своему доброму другу, чтобы тот с его помощью мог вызывать джиннов. Так было положено начало ордену, который сегодня возглавляет шейх Хасуф.

Молот поднял камень, и тот до краев наполнился алым солнечным светом, как высокий бокал — дорогим вином.

— Вопреки общему мнению, мы редко вмешиваемся в дела людей, — сказал Молот. — Нам нравится уединение, медитация. Мы не исполняем желания, а если делаем это — никогда не ловим никого на слове.

— Мы? — спросил Альберт.

— Когда Глаз Жар-Птицы был похищен, священники ордена утратили возможность общаться с нами. Мы должны были найти камень, а для этого следовало узнать, кто его взял. Долгое время наши посланники следили за Федором Адашевым. Его лицо запомнили многие, русский посол был видным человеком в Казани. Одного шрама на щеке было достаточно, чтобы не потерять его след. Но потом мы поняли, он ничего не знает о бриллианте. Нам пришлось все начинать сначала.

— Я сильно виноват перед вами, — сказал поэт.

— Ты не знал. Мы, джинны, живем тысячи лет. Этого времени достаточно, чтобы понять — прошлое остается далеко за спиной, а ошибка — не то, о чем стоит помнить, если из нее извлечен урок. Верховный нетопырь обманул и тебя, и Федора Адашева. Но теперь все кончено.

— Все? — спросил Альберт.

Веселая улыбка осветила лицо Молота.

— Нет, — отвечал он. — Все — никогда не кончается.

Поэт смотрел, как его друг спускается вниз по каменистому склону. Увидятся ли они еще? Кто знает! Впереди его ждут новые города, и новые приключения. Что же касается прошлого — то пусть оно остается за спиной, как и сказал джинн. Пустыня бесконечна — и путь, которым странствует человек, тоже.

Утром, как только солнце взошло, все были готовы в обратный путь. Миссия завершилась успешно, соглашение достигнуто. На стене дворца появился султан в сопровождении толпы прислужников, чтобы в последний раз бросить взгляд на отъезжающих. Все обернулись, троекратно поклонились.

На предоставленных Сулейманом лошадях ехали к пристани, чтобы погрузиться на корабли, которые, наконец, повезут их домой.

— Ну, с Богом, — весело воскликнул Адашев, однако тут сквозь окружающую толпу пробился нищий, закутанный в лохмотья. Подошел близко к Петру, смотрит тот — да это же дэв Ахмед, который молвил, обращаясь к кожевнику, как будто вокруг и не было никого:

— Хоть и помешали моим планам жениться на Зареме, а затем и троном султанским завладеть, но все ж я тебе обязан. Ты нетопырей, соперников моих да борьбе за власть, погубил, а потому и я тебе добром отплачу. Вот для тебя гостинчик есть, от моего друга из Московии, водяного.

С этими словами протянул Петру узорный ларец. Только Петр взять его хотел, как неожиданно побледневший Спиридон крикнул:

— Не бери, отец! Какие подарки от врага могут быть? Только ловушки да пакость какая.

Петр только засмеялся.

— Что ты, сынок, ничего не испугался, а тут перед подарком остановился. Ведь Ахмед, как может, так и пытается свою благодарность выразить.

С этими словами он взял ларец, открыл его, — а там, в море золотых волос, лежит голова Аграфены отрубленная. Лицо мелово-белое, глаза раскрыты широко, но нет в них глубины, из которой всегда свет и жизнь струились, солнечными бликами ложась на все окружающее, даря тепло и любовь. Теперь же прочел в них Петр укор, что оставил ее одну на погибель.

Оледенело сердце Петра, горе и ужас сковали тело, ни слова молвить, ни с места сдвинуться не мог. А только опомнился — дэв уже в толпе скрылся. Никто из стоящих рядом, как и кожевник, потрясенных, задержать его не успел. Ринулся было Петр догонять, да Альберт остановил словами:

— Погоди, Петр, не затевай погони бессмысленной. Слишком труслив Ахмед, чтобы наживать себе врагов только из желания отомстить. Слышал его слова — подарок, как подлец назвал ужас этот, от водяного. Видно, тот дэва чем-то подкупил, использовал для выполнения своего собственного плана, который против тебя затевает. Замок речного царя далеко, но есть средство верное, чтобы туда немедля попасть.

Дал он кожевнику монету заветную, сказав, чтоб бросил ее оземь, да загадал, где и с кем должен очутиться. Петр, готовый к любому средству, чтобы найти убийцу жены, кинул кругляш золотой, не раздумывая, — и сразу же в царстве водяного очутился, прямо в его омерзительном замке.

Петр на окружающее и внимания не обратил, главное, как и загадал, Спиридон рядом, друг его верный, Потап, — однако не видно отца Михаила, с которым тоже встретиться хотел. Вместо него стоял рядом с плотником Ферапонт, которого кожевник знал не очень близко, но много слышал о нем хорошего и от иерея, и от Адашева. Потап наскоро объяснил, что занедужил священник. Потому, смекнул Петр, тот, кто желания с помощью монеты исполняет, и прислал ризничего. Все же он, как и священник, к церкви близок.

Но все это были мелкие мысли, пустяшные догадки. Главное, что билось в сердце, не давая дышать, разум затуманивая — исступленное желание получить ответ, кто погубил жену его. Взяв за плечи Потапа, почти опираясь на него, ибо ноги еще были ватными, непослушными после перенесенного удара, спросил:

— Потап, кто убил Аграфену? Ты только имя назови, рассказывать ничего пока не надо.

И вдруг увидел, как кровь отлила от лица друга, покрыв его голубоватой бледностью, услышал крик Ферапонта и их одновременный вопрос:

— Аграфену убили? Откуда ты знаешь?

Понял Петр, что им не известно еще о смерти жены, Потап же рассказал о странном посланнике, которого, якобы, сам кожевник отрядил с заданием спрятать Аграфену, о своей уверенности, что она находится в безопасном месте. Петр знал, что не отряжал никого в Москву, и кольца жене не слал, хотелось ему затрясти Потапа, закричать в простодушные его голубые глаза:

«Как мог ты оставить ее одну? Ведь я выполнил твое тайное желание, не взял с собой в опасный путь. Разве же не мог ты защитить жену мою, быть все время рядом с ней, ведь свою, небось, спас?» Но он вовремя остановился, ибо есть слова, которые никогда произносить нельзя. Сказанные, они разрушают дружбу, судьбы, и их назад не вернешь.

Вдруг с громким шумом в сопровождении свиты своей явился перед ними сам водяной царь. На трон взгромоздился, хохочет:

— Ты все добиваешься, Петр-простофиля, что случилось? Да ничего особенного. Умом да мощью своей сумел я обмануть жалких человечишек. Хотел сначала Аграфену похитить, чтобы тебя заманить, а потом, когда не вышло, смекнул — люди-то, в отличие от русалок да водяных, волшебной силы не имут, а потому обман волшебный от правды не отличат. Стало быть, и стараться не стоит лишний раз. Через кристалл волшебный призвал на помощь дэва Ахмеда, посулил злато зачарованное, — которое, само собой, теперь отдавать ему не собираюсь, а жалкий пустынный дух и не посмеет обещанного просить. Навел Ахмед морок на тебя, и ты прямо в ловушке и оказался.

К дэву водяной испытывал особенное презрение, даже большее, чем к корочунам, с которыми враждовал, — поскольку домом Ахмеда была пустыня, где нет воды, а такое место царь речной почитал самым нелепым в мире.

— Зачем я тебе? — спросил Петр, — ведь все равно теперь, когда великий нетопырь мертв, планам твоим не сбыться. Неужто просто отомстить хочешь?

— Больно нужен ты мне, мужик неотесанный, — отвечал водяной. — На таких, как ты, у меня времени нету. Однако же к тому, кто нетопыря великого убил, сила его великая перешла. Ты, человек, ею воспользоваться не можешь. Она, что есть у тебя, что нет — слишком ты ничтожен, по сравнению с Мирозданием. Но коли тебя убить — мощь эта снова перейдет к победителю, а уж я, водяной, ею воспользоваться смогу. Потому дай себя убить, без боя, без сопротивления, и тогда я обещаю всех прочих отпустить. В их смерти мне выгоды никакой нет.

Кинулись Петр и товарищи его на водяного, да встала меж ними стена. Поняли, что заключены в огромный шар, вроде пузыря, и выбраться оттуда не могут. Пружинят стены пузыря, и поскольку Потап сильнее всех в них врезался, то отлетел, и долго на полу скругленном подпрыгивал. Веселится водяной.

Вдруг по словам, да по поведению его Петр понял, что царь речной людей не различает. Все они ему на одно лицо. И хотя мог он, магией своей, кожевника отыскать, — но не сейчас, когда они все вчетвером рядом стояли, и неясно было, кто где. Задумался кожевник, как это в свою пользу обернуть. Но прежде, чем придумать что смог — такая же мысль Ферапонту пришла.

— Петр, — говорит тот, — нечего нам всем помирать. Я твоим именем назовусь. Даст Бог, сдержит свое обещание водяной. А солжет — что поделать. Все равно случай тебе да и Потапу представится, когда стражники двери темницы откроют. Внимание их будет направлено на меня одного, а там вы напасть на них сможете. Если же тебя схватят, а я останусь, то никакой помощи Потапу оказать не смогу.

Благодарен был Петр, но ответил, что погибать за него ризничий не должен.

— Не о тебе я думаю, — воскликнул Ферапонт, думая только об Аграфене — знал, как несчастлива будет она, мужа любимого потеряв, а о его, Ферапонта, смерти, хоть и погорюет, но все же утешится, ведь почти не знала его.

— А о ком? — спрашивает Петр.

Сильно побледнел Ферапонт, и в последний момент нашел ответ убедительный.

— Будь на моем месте отец Михаил, наверняка смог бы нечисть победить силой святой, — сказал он. — И раз уж я вместо него оказался, то подвести и товарищей своих, и священника не могу.

— Хватит вам совещаться, — прикрикнул водяной. — Решай, Петрушка, один помрешь, или вместе вас всех утопят.

Повернулся к нему Петр, желая ответить, но тут Ферапонт изловчился, да и дал ему по затылку кистенем. В открытом бою у ризничего, конечно, ни одного шанса против кожевника не было. Но не ожидал тот удара сзади, и рухнул наземь.

— Я — Петр, — молвил Ферапонт, — убейте меня, остальных же отпустите.

Пытается встать Петр, руку протягивает — но поздно, подплыли слуги водяного и схватили Ферапонта. Собрались убить его. Но тут грохот раздался, шум, начались стены рушиться, потолок иловый проваливаться. Испугался водяной, рот жабий раскрыл, слуги его суетятся, да ничего поделать не могут. Отпустили Ферапонта.

— Спасены, — закричал Потап, но Петр видел, что рано радоваться — коли замок рухнет, то их на дне же и похоронит. К тому же действие чар скоро кончится, не смогут они дышать под водой и утонут. И верно — падает на них дворец подводный, чувствует на себе Петр тяжесть великую, задыхаться начинает. Понял, что смерть его пришла — не на чужбине, не в земле турецкой, а двух шагах от дома родного.

Аграфена уже свыклась с жизнью в лесу. Она воспринимала корочунов как своих соседей, странно ей, что раньше боялась, морды их волчьи чуть не лицами людскими теперь кажутся. Под снегом она искала самые первые травы, их еще нельзя заготавливать, но силы выздоравливающих детей они поддерживали. С малышами ходила собирать сладкую промерзшую калину, оставшиеся на ветвях яблоки и терновник.

Единственное, что не по ней — сырое мясо, что едят корочуны, потому в своей крошечной хижине на постоянно поддерживаемом огне варила выделяемые ей после охоты куски зайчатины, в медной кастрюльке, украденной корочунами со двора кого-то из людей.

Каждый день старший или по его поручению кто наведывались в заовражье, проверить, не вернулся ли Петр, да и так, у лесовиков сведения собирали, может, слышно что. Но известий не было, и тяжесть лежала на ее сердце, тоска постоянная. Немного отпускала печаль только после молитвы, которую она творила перед иконой, захваченной из дому в узелке, и теперь стоящей на сплетенной детьми полочке в углу ее хижины. Перед ней Аграфена зажигала свечу, когда обращалась к Богородице, затем закрывала чистым полотенцем.

Этим утром она еще спала, солнце не бросило даже отсвета зари над горизонтом, все было сумрачно, когда сквозь дрему ей послышался чей-то зов:

— Петр, Петр!

Спиридонка отца зовет, еще почти во сне подумалось ей, но вдруг, совершенно проснувшись, осознала, что находится не дома, а Петр и сын вообще за тридевять земель. Сердце неистово билось, она вскочила со своего ложа, едва успела набросить верхнюю одежду, — как косая дверь, сооруженная корочунами, распахнулась, на пороге стоял старший.

Глаза его горели непривычно ярко, углями, на которые подуешь, освобождая их от золы, зубы злобно оскалены. От какого-то сильного чувства он пританцовывал и щелкал острыми когтями. «Господи, спаси и помилуй, — ужаснулась Аграфена. — Видно, час мой последний пришел, чем-то провинилась против них». Однако корочун, не проявляя к ней лично никаких признаков ненависти, злобно прокричал:

— Одевайся, выходи. Наши уже все собрались, вооружены, у кого палка, у кого бревно, а многие и пики да бердыши имеют, у вас взяты.

Аграфена, обомлев, спросила:

— Куда бежать-то? Кто напал?

Корочун обозлился уже на ее непонятливость, что было несправедливо, ибо она не могла знать о событиях, происшедших ночью.

— Ну, закудакала, заковокала. Петра твоего водянка эта раздувшаяся захватила, там же и Спирька, Потап, да все там, смерти ждут от его лап мерзопакостных. Не бились с ним никогда, да, видно, придется, — совсем обнаглел.

Аграфена, которую обуял страх перед возможностью нового несчастья, все же не потеряла головы, метнулась к ларцу своему, откинула крышку, которую здесь и не запирала, достала заветный пузырек и вслед за старшим бросилась вон из хижины.

На поляне увидела войско, которое действительно производило устрашающее впечатление — корочуны, чисто волки, густой шерстью обросшие, на задних лапах стоят, на загривках мех игольями встал. Глаза огнем полыхают, верхняя губа вздернута, из-под нее клыки страшные видны, в лапах кто какое оружие держит.

— Вперед, — крикнул главный, и стая, взвыв, понеслась за ним.

Аграфена, зажав в кулаке свою драгоценность, не отставала. Она ни разу не поскользнулась, не упала, как будто крылья несли ее, направляя на ровную дорогу. Уже преодолев болото и вновь оказавшись в лесу, она мельком заметила мужика, рубившего дрова. При виде стаи, среди которой женщина бежала, сама, добровольно, вместе со всеми, он грянулся оземь, читая молитвы.

«Господи, хоть бы не узнал, — на лету подумалось, — а то не дадут житья, ведьмой стану» — и сразу же забыла об этом. Домчавшись до реки, остановились — ведь сражаться было не с кем, не может корочун под воду лезть, да если б и залез, недолго бы пробыл — дышать нечем. Разъярившись, они стали бить по воде, по полурастаявшим льдинам, дикими криками вызывая водяного и его подданных на бой, но все было тихо, — или не слышал никто, или не считал нужным отвечать, а тем более в бой вступать.

Тогда Аграфена попросила всех отойти, для чего потребовалось приказание старшего, потому что никак не могли бойцы утихомириться. Она опасалась применять снадобье, пока те в воде, вдруг какой не может превратиться в человека и зелье на него подействует. Когда корочуны послушались, плеснула в реку половину оставшегося в пузырьке.

Сначала ничего не происходило, однако постепенно вода начала бурлить, вроде закипала, поднимались и лопались огромные зловонные пузыри, вылетали комья ила, грязи, перегнивших веток, рыбьих скелетов, фейерверком рассыпались тысячи чешуек.

И вдруг вода расступилась до самого дна, а затем, смыкая течение снизу, вынесла к берегу Петра, Спиридона, Потапа и Ферапонта. Они поднялись на высокой волне, которая плеснула о берег, оставив их там, а сама исчезла, слившись с успокоившейся водой.

И в этот момент над горизонтом показался краешек солнца, которое, казалось, светом своим стерло картину бушевавшей реки, воинственное настроение корочунов, ужас перед смертью, боль от грозившей вечной разлуки.

Обомлевший от удивления Потап разглядывал лесных жителей, Спиридон бросился к Аграфене, обнимая и целуя мать, к ним подошел и остановился Петр. Ферапонт, который не обращал внимания ни на корочунов, ни на что иное, кроме светлого лица Аграфены, тихонько дернул парня за рукав, и они отошли на несколько шагов. Там Спиридон принялся смеяться над Потапом, разговаривая с корочунами, но до плотника никак не доходило, каким образом враги человечьи вдруг спасли Аграфену.

Петр и жена его тихо стояли рядом, глядя в глаза друг другу, одни во всем мире.

Впервые Петр увидел среди сияющих волос жены тонкие седые нити, и сердце защемило от нежности и жалости к ней, столько перенесшей в разлуке. Она же видела смуглое лицо, прекраснее которого нет, черные глаза, окруженные тенями, ощущала, как жизнь снова возвращается к ней, вдруг неожиданно остро поняв, что и не жила в разлуке, а только ждала этого благословенного момента.

— Любовь моя, сердце мое, — произнес Петр, — я ведь был уверен, что потерял тебя. Наверно, только тогда понял, что ты значишь для меня.

Аграфена, сжав руки, прижалась к его груди, а он охватил всю ее маленькую фигурку, как бы создавая магический круг возле нее. Она прошептала:

— Я хотела заставить тебя поклясться, что мы никогда не расстанемся, но не могу. Просто не покидай меня надолго, я не сумею жить без тебя.

За сценой этой, украдкой, коря себя и не в силах остановиться, наблюдал Ферапонт, который понимал, что ему никогда не найти места рядом с ней. Но его честное сердце тоже было счастливо отблеском ее счастья.