Мономашич. Мстислав Великий

1

тавко! Ставко, подь сюды!

Высокий статный отрок в дорогом охабене[1] повертел головой и не сразу понял, откуда окликнули. Немудрено растеряться в такой толчее! Давненько Ярославово дворище не знало такого скопления народа! Кажись, многих князей перевидало, а всё ж таки никак не привыкнет. Тем более что свершается редкостное событие — ворочается из далёкого далека князь, природный, Новогородский, с младых ногтей вскормленный боярством и купечеством.

Ставр наконец протолкался к отцу, боярину Гордяте Данилычу, встал подле. В иное время отец бы оттаскал при честном народе неслуха-сына за русый чуб, но ныне только посторонился, давая молодому увидеть то, что он будет вспоминать всю жизнь.

Звенели колокола на Святой Софии, орали здравицу — молодой князь ехал верхом по главной улице впереди поезда своей молодой жены. Навстречу выступила толпа самых знатных новгородских бояр, обласканных и поставленных блюсти его интересы ещё отцом, князем переславльским Владимиром Всеволодичем Мономахом. Ставко, усердно тянувший шею, не сразу и признал князя в новом бархатном, шитом золотом опашене[2] и алом княжьем корзне. Витязь! Богатырь!

Мстиславу Владимиричу Новгородскому шёл девятнадцатый год. Высокий, стройный, по-юношески худощавый, но уже широкий в кости, он очень напоминал своего деда, английского короля Гаральда, коего никогда не видел, но чью кровь признал бы всякий, кто бывал в Англии в старые времена. Ставру был виден напряжённый профиль — зачёсанные светлые волосы, прищуренные серые глаза, плотно сжатые тонкие губы, взволнованно раздутые крылья прямого носа. В ухе посверкивает золотая серьга. А ведь два года назад покидал Новгород совсем мальчишкой!

Колокола запели громче, на иной лад. Старательно затянул песню хор. Мстислав осадил коня перед ступенями Святой Софии, и митрополит затянул басом величание. Князь дождался, пока из возка выйдет его молодая жена, и вдвоём с нею поднялся на ступени под благословение владыки.

Два года назад по велению отца, Владимира Мономаха, был он уведён в Переяславль, освобождая место, согласно лествичному праву, для следующего по старшинству князя Ярославова корня — своего дяди Давида Святославича. Там же отец и женил его, по своему выбору найдя супругу старшему сыну, наследнику византийских цесарей и английских королей. Будучи послушным сыном, Мстислав не спорил и сейчас, без малого год спустя, не желал иной доли. Ныне, когда подходил под благословение митрополита Новгородского, молодому князю сам собой вспомнился день свадьбы...

...Принцессе Христине, дочери шведского короля Инга Стейнкельса, было всего пятнадцать — самая пора для брака. Невысокая, стройная девочка в богатом убранстве невесты не спеша шествовала в окружении подружек и сватьи. Тяжёлый полог закрывал до поры её лицо от жадных взоров жениха. Мстислав не ведал, кого выбрал ему отец, и торопился со всем пылом молодости изведать нрав и естество жены.

Рука об руку они замерли у алтаря. Служба была долгой и пышной, но молодые, как и большая часть гостей, от волнения не вникали в суть произносимых речей. Вершилось важное действо — Русь роднилась с иноземной державой, подтверждая своё величие и звание Великой.

Наконец томительное ожидание закончилось. Маленькое колечко наползло на дрожащий пальчик принцессы, затем её рука надела княжичу обручальный перстень. Где-то в передних рядах надулся от важности златокузнец Михайла Позвиздич — его кольца ныне украшают руки новобрачных. Он уже предвкушал, как к его подворью валом повалят женихи и их родители, чтоб сделал кольца такие же, как у княжеской четы. Да и простые перстеньки с руками оторвут.

Сии мысли были чужды Мстиславу. Он только что поднял полог, чтобы поцеловать жену. На него с удивлением и робким предчувствием неизведанного глянули большие светло-синие глаза, чем-то похожие на очи его матери, английской принцессы Гиты. Нежностью обдало Мстислава при сравнении жены с матерью, и он бережно коснулся губами розовых губ. А потом свахи подхватили новоиспечённую княгиню под руки и увели в трапезную, чтобы там переплести распущенные волосы в две косы — символ замужества, и покрыть их фатой. И снова вывели к мужу уже не невестой, а женой.

Потом был пир — шведы гуляли наравне с русичами, пили и ели, орали песни и гуторили на двух языках сразу, скрепляя союз. Владимир Мономах, связанный кровным родством с Францией, Германией, Византией, Норвегией, Половецкой Степью и Данией, крепил связи со Швецией.

А в пышно убранной ложнице в княжьем тереме Мстислав тяжело опустился на постель из снопов, укрытую медвежьими шкурами. Наученная свахами, принцесса Христина встала перед мужем на колени, чтобы разуть его, и затаила дыхание, гадая. В один сапог была заранее вложена ногата[3] — ежели угадает и снимет сперва этот сапог, быть ей в супружестве счастливой.

Мстислав, словно помогая, чуть выдвинул вперёд правую ногу. Никогда не снимавшая ни с кого обуви, Христина замешкалась и, вдруг вздрогнув, ойкнула — плечо обжёг короткий удар плетью.

Девушка испуганно вскинула глаза. «Зачем ударил?» — стоял в них немой вопрос. Она не знала об этом обычае. «Так надо», — ответили глаза в нетерпении замершего Мстислава. Он знал, что за дверями сторожат дружки с мечами наголо, берегут свадебный хором князя от возможной беды. Знал и по молодости лет боялся выдать себя лишним звуком. Потому только молча отбросил плеть и потянул к себе испуганно замершую Христину, целуя в губы. Так и державшаяся за сапог, девушка поднялась ему навстречу, сапог сам соскользнул с ноги, и из него выкатилась ногата.

...В день возвращения князя Мстислава в Новгород тоже пировали, празднуя возвращение князя. Гуляли по всему Новгороду — на улицах стояли дубовые столы, где горами были свалены хлебы, пироги, жареная, пареная, варёная дичина и рыба. Из княжьих подвалов выкатывали бочки хмельных медов. Старались и бояре — больше друг перед дружкой, кто, мол, сильнее рад свадьбе князя, тот не жалеет ради него своих запасов. Сотский Гордята Данилыч не мог похвастаться богатством иных бояр, но и он выставил несколько бочонков вина, приказал забить двух бычков, а поросят и кур без счета. Его сын Ставр впервые в жизни пировал наравне со взрослыми мужами, мочил в вине и мёду только-только проклюнувшиеся усы.

2

Пойди в лес, найди там могучий дуб или стройную берёзу, вырой, торопливо обдирая корни, и перенеси на новое место — посреди поля или на горный склон. Поливай — не поливай, трёх лет не пройдёт, как засохнет могучее дерево, оторванное от привычных мест, с порванными корнями, не прижившись в чужой земле. А возьми слабый росток, только-только проклюнувшийся из жёлудя дубок или берёзку высотой не более локтя, перенеси хоть на другой край земли — и лет через двадцать встанет там молодое сильное дерево. И будет расти на чужой земле, как в родном лесу, ибо все корни его здесь.

Так же и люди — молодость прожив и зрелые годы встретив в одной земле, тяжело снимаются с места и неохотно едут обживать новые места, а перенесённые волей злой судьбы, чахнут на чужбине, тоскуя по родине и оставленным вдалеке корням — даже если язык знаком и обычаи схожи. А молодые и вовсе дети малые привыкают к новым местам и вскоре их считают родиной, забывая при этом родной язык и перенимая чуждые обычаи.

Вот и Христина — никогда не покидавшая Стокгольма и увезённая из него в далёкую Русь-Гардарику, она не слишком боялась новизны — из её рода в своё время вышла княгиня Ирина-Ингигерд, жена Ярослава Мудрого, в Дании на престоле сидит сын русской княжны Елизаветы Ярославны, во Франции правит потомок Анны Ярославны. Чего бояться? Не в дикий край — в великую и могучую Русь уезжала юная принцесса. Потому и не боялась. Ещё больше успокоилась, когда увидела глаза молодого мужа — серые, твёрдые, под прямыми бровями. Глаза строгие — и добрые.

По-первости лишь робела молодая княгиня — от незнания обычаев да языка. Потом привыкла. Перед свадьбой княгиня Гита много времени уделяла невестке, наставляя в трудной науке быть женой, да и молодой муж — внук гречанки и сын англичанки, — Мстислав хорошо говорил на нескольких европейских языках и часто сам объяснял жене русскую речь. Полгода спустя Христина вовсе освоилась с новым житьём, а окончательно примирило её с Русью материнство.

Сын Всеволод родился в Новгороде в августе месяце, а вскоре после того, как покрестили мальчика, нарушилось тихое семейное счастье.

Беда пришла ожиданной — поднял голову обиженный Владимиром Мономахом Олег Святославич Черниговский.

Олег приходился Владимиру двухродным братом, Мстиславу же — дядей и крестным отцом одновременно. Но Мстислав не помнил Олега — мальцу было четыре года, когда черниговского князя по приказу Всеволода Ярославича захватили хазары и выслали под арест в Царьград. Много лет прожил там Олег почётным пленником, недавно лишь вырвался на Русь и в прошлом году мечом своих дружин и половецкой саблей воротил себе черниговский стол, отнятый у Святославичей Владимиром Мономахом. Дружа с половцами, которые помогли ему бежать из византийской неволи и вернуть Чернигов, Олег не одобрил ни войн Святополка Изяславича, ни предательства Мономаха по отношению к пришедшим просить мира половецким ханам. Изгнанный двухродными братьями из родного дома, он нашёл приют в Рязани у меньшого брата Ярослава и осенью, собрав полки и присовокупив дружины старшего брата, Давида Смоленского, отправился в Ростово-Суздальскую землю.

Там сидел Мстиславов младший брат, Изяслав, недавно оженённый отцом на дочери одного из курских бояр. Горячий, во всём тянущийся вослед отцу и старшему брату, он летом самовольно ушёл из Курска, занял Муромские волости, принадлежащие Святославичам, и сделал стольным градом Ростов. Изяслав рассудил — уж ежели Олега его отец сумел изгнать из Чернигова и Стародуба, то ему сам Бог велел поступить так же с младшим из Святославичей.

В начале рюеня-месяца (сентябрь. — Прим. авт.) встретились полки под стенами занятого Изяславом Мурома.

«Ступай в волость отца своего, а то волость отца моего, — послал сказать Олег племяннику. — Хочу здесь сести и урядиться с отцом твоим. Он выгнал меня из отцовского дома: неужели ты не хочешь дать мне моего же хлеба?»

Изяслав не послушал ни твёрдого слова, ни собственной совести. За его плечами стояло огромное войско — ростовцы, суздальцы, белозерцы. Он вышел навстречу Олегу Святославичу и погиб в бою.

Горькая весть о гибели брата настигла Мстислава в Новгороде, а через несколько дней после того, как гонец — один из Изяславовых дружинников — поведал о судьбе молодого князя, прибыл и скорбный поезд с его телом. Олег Святославич не дал половцам-наймитам поглумиться над телом, сам собрал его в последний путь и отправил к крестнику Мстиславу в Новгород.

Мстислав встречал гроб с телом Изяслава на княжьем подворье. Первые дни осени стояли по-летнему тёплыми, и тело, чтоб предохранить от разложения, залили мёдом. Молодой горячий конь, оседая на задние ноги, ввёз, чиркая полозьями, сани, на которых стояла крытая алым княжьим корзном колода — последний приют юного Мономашича. Алое корзно отдал Олег — плащ самого Изяслава был разрублен и затоптан в бою. Сопровождавшие гроб дружинники обнажили головы и спешились, когда Мстислав подошёл ко гробу и жестом приказал открыть крышку.

Тело Изяслава плавало в мёду. Его обмыли и обрядили, подготовив к погребению. Положили подле князев меч, в крепкие пальцы втиснули иконку. Мстислав замер, глядя на скуластое желтовато-бледное лицо брата, опушённое короткой полудетской бородкой. Они были погодками и в раннем детстве были неразлучны. Лишь когда восьмилетнего Мстислава по приказу его деда Всеволода Ярославина отправили княжить в Новгород, расстались и встречались урывками. Но, став князьями, оба понимали, что они одного рода и должны быть едины во всём.

— Эх, брате-брате, — Мстислав осторожно провёл рукой по слипшимся прядями тёмно-русым волосам Изяслава, — чего тебе в Курской земле не хватало? Силу свою почуял аль на чужое потянуло?

Изяслав молчал. Да и что он мог сказать? О чём думал в те поры, когда выходил на бой против Олега Черниговского? О чём думал прежде, когда занимал муромские земли? Сам ли действовал по молодости и горячности иль надоумил кто? Теперь уж не узнаешь!

Новгородские бояре и Мономаховы воеводы, которые были при Мстиславе со дня его вокняжения в Новгороде, ждали каких-либо слов, клятв, обещаний, но Мстислав молчал. Постояв ещё немного, он перекрестился и ушёл к себе, предоставив другим заботы о погребении Изяслава.

Христина была у себя, кормила сына. Всеволод рос крупным, грудь брал жадно, и странно было думать, что хрупкая девочка — мать эдакого крепыша. Простоволосая, в распахнутой сорочке и летнике, Христина, мало напоминавшая княгиню, вскинула на мужа удивлённо-детские глаза.

Мстислав молча сел рядом, поглядел, как сын сосёт материнскую грудь, уминая её кулачками. Взгляд был непривычно тяжёл — таким Христина не видала мужа ещё никогда и испугалась. Почуяв перемены в матери, Всеволод выпустил сосок и возмущённо захныкал.

— Гаральд? — шёпотом окликнула Христина. Она звала мужа скандинавским именем, полученным в честь его деда, последнего короля Англии. — Что случилось, Гаральд?

Вместо ответа Мстислав привалился к её плечу, тяжело вдыхая запах женского тела.

— Брат погиб, Христя, — с натугой ответил он. — В сече зарублен.

Христина мало знала родню мужа — братья сидели все в разных городах, как и отец, не говоря о прочих родственниках. Она видела их только один раз — в Переяславле, на свадьбе. Но имела родных братьев и легко могла понять, что чувствует муж.

— Христя, — снова подал голос Мстислав, — роди мне сына...

— Ой, — только и вымолвила она. — А как же...

— Роди, — повторил он и обхватил её руками за пояс, — Изяславом назовём...

Словно протестуя, маленький Всеволод залился рёвом. Подскочившая мамка вынула его из рук матери, унесла, успокаивая и тетёшкая, а Христина обняла мужа.

3

«Дивно ли, что муж пал в битве? Хотя ты брата моего убил — что же делать! В битвах и князья и бояре погибают».

...Долго не давались Мстиславу эти простые слова. Дивно было не то, что погиб его брат. Дивно было другое, и он сам на себя дивился — как сумел обуздать злость и жажду мести, как не поддался на уговоры отцовых бояр, требовавших пойти войной на обидчика. Останавливало другое — не хотел Мстислав войны. Да какая война, когда Изяслав сам первым пошёл на чужую волость? Какая война, когда добрая половина горячих новгородцев рассудила, что Олег Черниговский поступал правильно, возвращая своё, кровное? Какая месть, когда Святославич был прав, а Изяслав нет? Божий суд свершился, сам Господь покарал неправедного!

Так говорили иные новгородцы, так рассуждало тороватое купечество, для которого любая лишняя усобица — разорение, так внушал молодому князю епископ. Даже Христина, прижимаясь ладным гибким телом в темноте ложницы, мило коверкая русские слова, шептала, разглаживая влажные от пота волосы мужа: «Господь так рассудил. Негоже супротив Него идти. Он всё видит и за всё воздаст. И за добрые дела, и за деяния неправедные. Будь велик, будь достоин имени деда твоего, Гаральда Храброго». И Мстислав, скрепя сердце, смирился. Он послал Олегу Святославичу письмо, призывая его примириться с Владимиром Мономахом, предлагая себя в качестве посредника и упрашивая не раздувать пожара усобицы.

Но месть за брата — желание слишком жгучее. Не раз и не два Мстислав падал на колени перед образами, не раз и не два порывался, не дожидаясь ответа Олега, напасть на него. Советники, и первыми среди них отцов боярин Добрыня Рагуилович и новгородский боярин Гюрята Рогович, не говорили ни «да» ни «нет», полагаясь прежде на волю Владимира Мономаха. А в том, что он скажет, сомневаться не приходилось.

Дело было за Олегом Черниговским. И он своё слово сказал, послав брата Ярослава Рязанского со сторожей к реке Медведице, а сам встал с полками у Ростова. Делать было нечего. Пришлось скликать рать, выслав вперёд старого опытного воеводу Добрыню Рагуиловича.

Ещё на полпути к Ростову навстречу стали попадаться ратники. Ополченцы бежали из войска Олега Святославича, не желая сражаться против Мономашича. Они поведали, что Ярослав прослышал о том, что передовой полк воеводы Добрыни Рагуиловича похватал Олеговых данников и воротился к старшему брату. Олег рванулся было вперёд Мстиславу, но распутица и затяжные осенние дожди заставили его отступить под защиту крепостных стен.

Это была удача — одним ударом покончить с мятежными князьями, восстановить мир в Залесской Руси и сполна взыскать за смерть Изяслава. Но когда Мстислав подошёл к Ростову, Олега и Ярослава Святославичей там не оказалось. Вместо них Мстислава встретило посольство из ростовских бояр с дарами. Они сказали, что город недоволен Олегом и Ярославом, что в Ростове поднялся шум, и князья, уже изготовившиеся к битве под стенами города, не надеясь на преданность горожан, ушли. Мстислав понял — Олег его боится. И двинулся дальше.

4

Олег Святославич сидел в Суздале. Запершись в княжьем тереме, отослав от себя не только жену и детей, но и младшего брата, тот один не спорил и не лез с советами, он мерил шагами светёлку, изредка подходя к окну.

Суздаль был наводнён войсками — белозерцы, остатки полка ростовчан, муромляне, рязанцы, даже мордва, — на улицах не протолкнёшься, не то что на княжьем подворье. На стенах десятники орали на мужиков, спешно подправлявших кое-где обветшавшие стены, — ни Ростов, ни Суздаль не знали набегов половцев и привыкли жить спокойно. Деловая суета царила и на дворе.

Взятые в ополчение мужики хмуро поглядывали со стен. Большинство были горожанами и ловко управлялись с топором иль рогатиной. Мечей было мало — князь должен был обеспечить мечами людей, дать коней и брони. Всего этого не было у князя-изгоя, волей Мономаха вынужденного скитаться по Руси. Да и у его брата Ярослава тоже не хватало на всех оружия.

— Слыхал, что ль, Микита? — толкал соседа в бок сосед.

— Чаво? — Микита тупо смотрел на холмы и полуголые леса, дорогу и речку вдалеке.

— Слыхал, молвлю, какая сила идёт со Мстислав-князем?

— Ага...

— Неисчислимые толпы! Тьмы и тьмы!

— Ну?

— Как думаешь, устоим?

Микита сумрачно глядел на соседа. Оба были в зипунах, за поясами торчали топоры, руки держали копья, у ног прислонены щиты. Эта часть стены была уже подправлена, но соседние участки ещё чинили, и оттуда летела крепкая ругань десятников и доносился дух свежей щепы и взрытой земли. Где-то там, в пригороде, остались семьи — Микита и сосед его, Присоха, были соседями.

— Вот и я тож мыслю, — углядев сомнение в глазах соседа, зашептал Присоха. — Как подступит под стены Мстислав-князь, порубят нас, как капусту. Дружина княжья да боярская вся в броне, им что! Даже коли попадут в полон, откупятся. А мы, мужики?

— М-да, — кивнул Микита, вспоминая жену и погодков-сыновей. — Наша доля известна...

— Так я вот что думаю, — Присоха придвинулся ближе, — уходить надо! Ко Мстислав-князю, пока не поздно! А не то подступят новогородцы под стены — и всё!

Микита воровато оглянулся по сторонам, склонил голову к уху соседа. «Ночью же и уходим», — порешили мужики.

Дозорные доносили, что войско Мстислава идёт от Ростова прямым путём, но идёт не торопясь, ибо что ни день пристают к нему люди. Не только ростовцы пополняли его дружину — но и суздальцы. Утекали мужики, взятые в ополчение, даже у бояр в дружинах недостача ратников, а иные бояре так вовсе на сторону поглядывали и ко двору который день не являлись.

Когда Ярослав наконец пробился к брату, тот стоял у окна и смотрел на спускающийся на город вечер. Солнце сошло к западу, вызолотило маковку церкви Святого Дмитрия, его косые лучи падали в узкую оконницу, заставляли сверкать и переливаться шитье на ярко-голубой княжеской рубахе. Олег стремительно обернулся на шаги Ярослава, и тот вздрогнул, поразившись перемене в лице брата. Узкое лицо его, похожее на иконы греческого письма, похудело, под глазами залегли тени, красивый рот нервно кривился. Гнев и страсть отражались в глазах, сквозили в каждом движении.

— Ты?

— Я, — с удивлением откликнулся Ярослав.

— Что слышно? Где Мономашич?

— Не ведаю...

— «Не ведаю!» — передразнил Олег. — Эдак всю обедню проспите! А Мономашич явится по наши души и... — Он прервал сам себя, горько махнул рукой и заходил по покою широкими шагами загнанного зверя.

Ярослав внимательно следил за мечущимся братом. Он пошёл за ним не только в силу кровных уз, но и из привязанности — проживший много лет за границей, Ярослав не сошёлся близко ни с кем из внуков и правнуков Ярослава Мудрого и, кабы не мятежный духом Олег, вовсе чувствовал бы себя на родине чужим.

— Ещё не поздно, — начал он.

— Что? — резко остановился Олег. — На поклон к Мономашичу пойти? Ключи от города отдать? А самим куда? Изгоями — из милости в захудалом городце век доживать? Иль вовсе — на чужой стороне счастья искать?

Ярослав покачал головой. Он был ребёнком, когда мать, Ода фон Штаде, бежала с ним после смерти отца в Германию. Родня деда, графа Леопольда фон Штаде, не жаловала мальчика. Горько было думать, что ещё раз придётся испытать то, давнее, детское.

— Но разве можем мы бороться против всей Русской земли? Великий князь Святополк...

Он меня стола в Черниговской земле лишал, из Стародуба гнал, а после грамоты слал — чтоб явился я на суд. А судить меня хотел всем народом. Это чтоб меня, князя, чернецы да смерды вонючие судили?

— Владимир Мономах...

— Он-то и есть мой первый враг! — задыхаясь от горечи и бешенства, выкрикнул Олег. — Спит и видит всю Русь под себя подмять по примеру деда Ярослава да отца своего, Всеволода. И сыны его хороши! Яблоко от яблони недалеко падает... Изяслав города мои занял, а Мстислав меня самого хочет взять? Не бывать тому! — В два прыжка он подбежал в окну, глянул невидящим оком на успокаивающийся перед сном Суздаль. — Не получишь ты ни града сего, ни меня! — крикнул в слюдяное оконце и погрозил кулаком в закат.

Ярослав напрягся. По его разумению, это значило, что Суздаль будут защищать до последней капли крови, и он недоумевал, достанет ли у суздальцев сил — бегут люди из города, напуганные силами подходящего Мстислава.

— Подымай дружину, брат, — властно и холодно приказал Олег. — Уходим.

— Сейчас? — ахнул Ярослав. — В ночь?

— В ночь. Идём в Муром. Наш город, стоять за нас будет крепко.

— А Суздаль?

— Жечь! — И, обернувшись на изумлённый возглас брата, Олег зло добавил: — Чтоб не в радость была Мономашичу победа!

Город занялся с двух концов — от княжьего подворья и от ворот, через которые на рысях, похватав лишь самое ценное, выскочила дружина братьев-князей. Верные люди, оставленные в Суздале, пустили красного петуха. Они же, дождавшись, пока пламя расплеснётся по кровлям и заборам, не давали затушить, втихомолку подкидывали головешки на дворы, суетились больше всех, мешаясь под ногами. Ночную тьму прорезали золотые сполохи, заголосил набат на церкви Святого Дмитрия.

Дерево горит быстро. Невесть откуда взявшийся ветер гонял искры и хлопья пепла, раздувал огонь. Зарево разгоралось, освещая на целую версту всё вокруг.

Задержавшись на берегу реки Каменки, Олег обернулся и долго смотрел на охваченный огнём город. Уже мимо прошли его ближние дружинники и возок с сыновьями. Уже обогнал его Ярослав, миновала дружина и тянулись последние подводы обоза, при князе осталось лишь трое дружинников, а он всё стоял, глядя на зарево.

Мстислав зарева не видел — в ту пору он был слишком далеко от Суздаля, шёл берегом Нерли. Лишь вечером второго дня подошёл к городу.

Нерадостной вышла встреча. От Суздаля, славного своими теремами и собором, остались груды головешек. Сиротливо высилась обугленная, почерневшая церковь Святого Дмитрия да монастырский двор — сюда, под защиту каменных стен, бежали люди. Здесь монахи наравне с мирянами встали наперекор огню. Да, камень не дерево — пламени не по зубам. По развалинам ходили погорельцы, рылись в ещё тёплой золе, ворошили угли, пытаясь найти уцелевшее добро. Где-то раздавались плач и стон. Голосили бабы, причитая над порушенным жильём. А мелкий осенний дождь, предвестник близких зимних холодов, сеял и сеял из низкого пухлого облака.

5

Жизномир был горд Князевым поручением. Мстиславу он служил ещё в те поры, когда два года назад отец отозвал того из Новгорода, посадив в Курске. Жизномир родом был курянин, служил у боярина, но перешёл к Мономашичу, едва тот утвердился в городе. Отец был меньшим боярином, и Жизномир мечтал превзойти отца.

Не щадя коней, он продирался по раскисшим от поздних дождей дорогам, спеша нагнать Олега Святославича прежде, чем тот растворится в вятичских лесах. Хоть и победил и казнил последнего природного вятичского князя Владимир Мономах, иные из обитателей рязанских и муромских лесов до сей поры придерживаются старой веры и готовы драться со всеми, кто восстаёт против них.

Жизномиру повезло — он нагнал Олега на высоком берегу Оки в двух десятках вёрст от Мурома. Дозорные братьев-Святославичей первыми заприметили гонца и окружили, останавливая. Сгоряча чуть было не подрались. Готовые в каждом видеть вражеского наворопника (разведчика. — Прим. авт.), ратники уже схватились за мечи, но Жизномир вовремя вспомнил о грамоте князя Мстислава.

Гонца привели в маленькую изобку, где в полутьме, у грубо сколоченного стола, уставленного снедью, его встретили князья. Ярослав как сидел, так и остался сидеть, кутаясь в полушубок, а Олег порывисто шагнул навстречу. Глаза его сверкнули, как у зверя.

— Здрав будь, князь Олег Святославич с братом своим, — выговорил Жизномир и, сняв шапку, перекрестился на маленький образ в уголке за печкой.

— И ты... здрав будь, — отрывисто бросил Олег. — Кто таков, с чем пожаловал?

— Посол я от князя моего, Мстислава Владимирича Новгородского. Послан к тебе, княже, с грамотой от крестного сына твоего.

— Ишь! С грамотой, слыхал? — мигнул Олег Ярославу. — Давай.

Жизномир откинул полу свиты — в подкладку был вшит свёрнутый в трубку лист пергамента. Олег с нарочитой неохотой принял, развернул. Он старался казаться спокойным, губы презрительно кривились. Жизномир, впервые видевший Олега, счёл его спесивым гордецом, что не желает видеть далее своего носа, но Ярослав, лучше знавший брата, понимал — внутри Олега идёт яростная душевная борьба. Он вёл войну за правое дело, но всё вокруг указывало: ошибался.

— Слышь, чего пишет крестник-то мой! — нарушил Олег молчание и зачитал вслух: — «Я есть младший тебе. Шли к отцу моему, проси мира, а дружину Изяславову, что заточил, верни, и я тебя во всём послушаю». Каково, а?

Ярослав промолчал. Жизномир тоже. Не его дело советы давать.

— Послать к Мономаху? В ножки ему поклониться, дескать, правильно ты меня угла и хлеба в Русской земле лишил, лиши же и головы заодно? Мира просить... — поймал Олег выразительный взгляд Ярослава, осёкся и обернулся на Жизномира. Глаза его потемнели.

— А что до дружинников Изяславовых... — Жизномир подался назад, прочитав в тёмных княжьих очах гнев. Вот сейчас крикнет — и влетят в изобку Олеговы люди, и придётся Мстиславову человеку отвечать задела и мысли своего князя... Но — минуло. Схлынул гнев, сменившись досадой и раздражением.

— Что до дружинников, то после решим. Недосуг мне... А ты ступай. Пожди тамо!

Жизномир сам не помнил, как выскочил вон. Едва за его спиной захлопнулась дверь, Олег выругался и швырнул грамоту на стол так, словно прислана она из ромейской (византийской. — Прим. авт.) земли и обмазана ядом.

— Что решим, брате? — подал голос Ярослав.

— Чего решать? Мира просить? У Мономаха? Даст он мира, как же! Может, и даст, двуликий полуромей, да прежде всю душу вытрясет. Его отец нас изгоями назвал, доли наследства лишил, хотя отец наш, Святослав, на золотом киевском столе сидел. Святославичи должны по окраинам перебиваться да радоваться, что дозволяют на Руси жить...

— Давид Смоленск получил, — попробовал возразить Ярослав. — Мономах дал его!

— Давид! — презрительно скривился Олег. — Давида Мономах сломал. Братец наш так переяславльского князя боится, что меня взашей вышвырнул, когда я попросил рати, чтоб на Рязань идти. Олег Черниговский никогда ничьим подручником не был и не будет! Чужой земли мне не надо, но отцово наследие из рук не выпущу!

...Жизномир вышел из изобки на негнущихся ногах, стал, ловя разинутым ртом воздух. Первые дни месяца груденя выдались студёными, на лужах похрустывал ледок, из облаков уже сыпал снег, но дружинник вдруг почувствовал, что вспотел, побывав наедине с князьями, и распахнул свиту, подставляя грудь холодному ветру.

А на другой день, сам не веря в удачу, уже гнал коня назад, отвозя Мстиславу ответ Олега.

6

Олег Черниговский, Тьмутараканский и Рязанский соглашался с предложением Мстислава и просил мира. Просил быть посредником между Владимиром Мономахом и Святославичами, вспоминая кровное и крестовое родство. Это было удивительно и не похоже на Олега. Но Мстислав поверил. Просто потому, что не верить не хотел. Но и безоглядно возвращаться в Новгород тоже не спешил. Война переменчива: а вдруг назавтра передумает Олег иль подойдут к нему на помощь половцы? Поэтому, послав отцу весть, Мстислав остановился недалеко от сгоревшего Суздаля и распустил дружину по сёлам, дожидаясь ответа из Переяславля.

Жизномиру снова повезло. Со своим десятком он решил отправиться ни много ни мало, а по своим следам, когда ездил, будучи гонцом к Олегу. По пути дружиннику случилось проехать мимо нескольких сел, обильных и людных, но тогда приходилось спешить. А сейчас, как говорится, сам Бог велел наведаться в те места. Княжьим дружинникам всюду найдётся охапка сена и дежа (мера сыпучих тел на Руси. — Прим. авт.) овса для коня, а ему самому похлёбка, пирог с рыбой, кувшин мёда да сговорчивая девка. Жизномир был ростом высок, ладен — в Курске не только девки, но и молодицы заглядывались, — и на сей раз надеялся на удачу.

Деревенька стояла около речки — шесть дворов на высоком берегу, ещё два спускались к самой воде, и одна изба стояла особняком. На том берегу реки, чуть ниже по течению, угадывалась ещё одна деревня — побольше. Высилась подле церковки колокольня.

К дому на отшибе и подъехал Жизномир, покуда остальные дружинники разбрелись по деревне. Пинком распахнул ворота, въезжая на двор. Под копыта коня тут же кубарем подкатился и залился лаем кудлатый пёс.

— Кого нечистая принесла? — На пороге клети показался хозяин — мужик поперёк себя шире. Из избы выглянула баба — всплеснула руками, увидя всадника в дорогой броне.

— Дружинники княжьи, — важно объявил Жизномир, спрыгивая наземь. — Принимай на кормление, хозяин!

— Ишь ты. А какого князя будешь?

— Мстислав-Владимирича Новгородского.

— Эвон! Так Новгород-то он вон где!

— Война. — Жизномир уже шёл к избе. — Аль не чуете, чего творится?

— А с кем война-то? — Хозяин мигом переменился и рысью подбежал к дружиннику.

— Олег Святославич, — Жизномир замялся, не зная, как величать крестного отца своего князя, — ростовские вотчины заял, князя Изяслава Владимирича, Мстислав-Владимирича брата меньшого, зарубил, вот князь супротив него и вышел.

— Что на Руси деется! Что деется! — покачал головой хозяин и шикнул на жену: — Подавай чего снидать, баба-дура!

Та кинулась к печи, загремела горшками. Пахнуло духом пареной репы. Жизномир положил на образа честной крест и присел на лавку к столу.

Сбоку кто-то задвигался. Дружинник обернулся — по другую сторону печи за прялкой сидела молодая девка — должно, хозяйская дочь. Девка была в самом соку, спелая и пригожая. Жизномир подкрутил ус, мигнул весёлым глазом — та засмущалась и отвернулась. Дружинник подумал, что стоит задержаться в доме подольше.

Вторично Жизномир попал в это село несколько дней спустя, когда вместе со своим десятком объезжал окрестности. Две подводы были полны припасов — меры овса и жита, и битая дичина, и огородная овощь, и даже бочонок мёда. Пора было ворочаться назад, к князю, но дружинник просто не мог отказать себе в удовольствии навестить Милушу — так звали девушку. Даже крюк в восемь с лишком вёрст не напугал его. Ради сладкой ягодки стоило проехать и больше.

Была уже поздняя осень, началась Фомина неделя Рождественского поста. Месяц грудень (ноябрь. — Прим. авт.) доживал последние дни. Похолодало, лёд сковал реки и ручьи, иногда из туч сыпала снежная крупа. В тот день пошёл первый настоящий снегопад, укрыв мёрзлую землю белой шубой.

Дружинников заметили мальчишки и мигом разнесли весть по деревне. Когда всадники поравнялись с крайними избами, раздался разноголосый собачий лай. Жизномир, не обращая внимания на рвущегося с цепи кобеля, проехал на знакомый двор. Хозяин, коловший дрова, уронил колун и сдёрнул с головы шапку.

— Охти, вот не ждали! — воскликнул он, кланяясь. — Чего ж ты, милостивец, вдругорядь-то завернул? Никак опять на прокорм? Так мы вроде уважили тебя...

— Не данником я, а гостем, — ответствовал Жизномир, спешиваясь. И едва сделал шаг, как из хлева навстречу выскочила Милуша в простой свите, с заляпанным навозом подолом. Охнула, узнав лихого дружинника, всплеснула руками, прижимая ладони к порозовевшим щекам, и уж почти метнулась назад, но остановилась, смущённая.

— Ах ты, коза-дереза! — мгновенно понял всё отец. — Ишь, чего удумала! Вот ужо я тебя!

Он засуетился, ища вожжи, но Жизномир перехватил его руку.

— Не балуй.

Спорить с княжьим человеком опасно — Русская Правда[4] не щадит тех, кто поднял руку на дружинника. Виру[5] запросят — последнее снимешь. Нигде нет свободы мужику! И ведь знает сам, что девка дружиннику не нужна — поиграется да бросит. Но спорить — себе дороже. Мужик уж не сопротивлялся, когда Жизномир отпустил его руку, и вполне миролюбиво произнёс:

— Чем тут стоять, пригласил бы в избу дорогих гостей!

— Чего стоишь, Милка? — окликнул хозяин дочь. — Мать зови, пущай соберёт чего... — И тихо проворчал, когда Жизномир уже ступил на порог: — Дорогие гости... ох и дорогие...

Пробудился Жизномир засветло — хоть и сладко спалось, хоть и урвал часок от торопливых жарких ласк Милуши, а князево дело надо было сполнять. Путь неблизок, время дорого.

Он навестил своего коня и отошёл к плетню, спускающемуся к речке, когда сзади послышались торопливые шаги.

— Ой, Жизномире. — Милуша подлетела, сзади обхватила руками, прижалась. — А я-то уж думала — улетел сокол, не попрощавшись.

— Али я тать какой, чтоб впотай сбегать? — урезонил дружинник, привлекая девушку к себе и целуя растрёпанные со сна волосы. — Мне стыдиться нечего.

— Ой, — слабо пискнула она и вскинула вдруг засиявшее лицо. — Жизномир, лада, не бросай меня! Сходи к батюшке, поклонись — авось согласится и отпустит!

— Ишь ты — «сходи и поклонись»! — Дружинник усмехнулся. — Война нынче — до того ли нам? Вот когда всё кончится...

— Ты вернёшься за мной?

— Да.

Девушка вздохнула, отдавшись сладким мечтам, но Жизномиру было не до того. Меньше всего на свете он сейчас думал о ней, что пригрелась на его груди. Когда поднял глаза, взгляд случайно упал на дальний берег реки, и дружинник готов был поклясться, что в предутреннем мареве что-то движется! Напрягая зрение, он смотрел.

Это был передовой разъезд чужих полков. Чужих — потому что кроме Жизномирового десятка тут не было никого, пришли они с того берега и двигались осторожно, словно выискивая место для переправы. Так и есть! Двое конных спустились к реке, остановились на покрытом снегом берегу. На белом их тени виднелись так чётко, что можно было рассмотреть под плащами кольчуги. Оружие было приторочено к сёдлам, но шлемы они надели.

— Погодь. — Жизномир отстранил Милушу. — Беги в избу. Ежели кто будет про меня прошать — не видала и не знаешь!

Она только кивнула и убежала. А дружинник, то и дело косясь на тот берег, потихоньку оседлал коня и в поводу вывел со двора. Он надеялся, что избы и клети уберегут его от посторонних глаз. Наскоро упредив своих людей, чтоб береглись, Жизномир за околицей вскочил на коня и помчался в стан Мстислава.

7

Пока дружинник добрался до маленького городца на реке Колонке, где остановился Мстислав, настал уже обед. Князь в одной рубахе сидел у стола, хлебая постные щи — по примеру отца своего, Владимира Мономаха, он старался быть неприхотлив в еде и питье, тем более в походе. Иное дело — надо ли поститься, ведь идёт война и надо сохранить силы. Осадившего усталого коня Жизномира сразу провели к князю. Мстислав поднял глаза на дружинника, выслушал его сбивчивый рассказ, помолчал, прислушиваясь к своим мыслям, и наконец спросил:

— Значит, на Клязьме видел Олеговых людей?

— На Клязьме, княже, — кивнул Жизномир. — Сельцо там есть. Задержались мы тамо. А кабы мимо прошли...

Он захрипел пересохшим горлом, и Мстислав, привстав, нацедил ему сбитня. Дружинник с благодарностью принял чашу. Дождавшись, когда он поставит её на стол, Мстислав сказал:

— Готов ещё мне послужить?

— Приказывай, княже!

— Передохнешь малость, и скачи к воеводе Твердиславу — пущай ворочается ко мне! Враг у ворот!

Во все стороны помчались гонцы, спешно собирая разбредшиеся по сёлам Мстиславовы полки. Новгородцы, прослышав, что наконец будет бой, спешили изо всех сил, но всё равно припоздали. Передовые их отряды подошли к реке Колонке одновременно с полками Олега Святославича.

Мстислав готовился к бою, но Олег почему-то медлил. То ли надеялся, что племянник с малой своей дружиной дрогнет и отступит перед его полками, то ли впрямь не желал проливать лишней крови.

Хоть и был упреждён Жизномиром, Мстислав не успел выставить сторожи, и явление Олеговых ратей было неожиданно. Они явились, словно только и ждали, когда молодой новгородский князь всё узнает. Свалились как снег на голову — муромляне, рязанцы, мордва. Пришли по-хозяйски, толпой, встали, глядя издали, как суетятся Мстиславовы беспечные дружинники.

Может, и отступил бы Мстислав, кабы не знал — разбрелась его дружина по сёлам. А когда соберётся вся тут — тогда и посмотрим, кто кого. Велел всем надеть брони, приготовить оружие и ждать.

Ждали всего — и того, что вот-вот пойдёт Олег в бой, надеясь задавить противника числом, и что успеют подойти полки. Исполчившись с той и другой стороны, стояли четыре дня.

Отряды стали подходить только на второй день. Первым привёл своих людей воевода Твердислав, новгородский тысяцкий. За ним подошли псковичи, потом ещё один новгородский полк, следом ростовцы, переметнувшиеся ко Мстиславу, и белозерцы. К Олегу не шёл никто, но его полки всё равно превосходили числом.

Потом примчался гонец. Ещё когда встал под сожжённым Суздалем, послал Мстислав отцу весть — вершится то-то и то-то, како повелишь, батюшка? — и теперь пришёл ответ. В немногих словах, выцарапанных на бересте, Владимир Мономах оповещал сына, что отрядил ему в помощь младшего брата Вячеслава со своей дружиной и половецкий отряд с ханом Кунуем.

Тем же вечером они и прибыли. Шестнадцатилетний Вячеслав, жилистый рослый отрок с только-только пробившимися усами, впервые был послан отцом с поручением, смотрел на обоз, расположившихся на отдых воинов и речку Колочку широко раскрытыми от изумления глазами. Двое Мономаховых бояр и половчин Кунуй, следовавшие всюду за княжичем, оставались равнодушны — для них война не была событием.

Братья обнялись. Роста они были почти одного — разве что Мстислав казался шире в плечах и из-за брони толще.

— Рад видеть тебя, брате, — сказал он Вячеславу, коего последний раз встречал без малого два года назад, когда женился. Тогда это был мальчишка, совсем ещё юный и нескладный, как жеребёнок. Сейчас стоял стройный юноша.

— Будет битва, Мстислав? — жадно спросил он.

Князь улыбнулся горячности брата, но ему и самому надоело пустое стояние. Олег вёл себя странно — то бегал от сражения, то медлил. Может, тоже ждал подмоги?

— Как не быть битве? — ответил Мстислав. — Будет. Теперича нас двое — вот мы и выступим.

— И победим! — широко раздувая ноздри, пылко откликнулся Вячеслав.

Было это под вечер, а наутро, едва разгорелся поздний предзимний рассвет, дозорные протрубили тревогу. Устав ждать и заметив, что накануне к Мстиславу подошли свежие силы, Олег Святославич решился на приступ. Ещё не рассвело окончательно, а его полки уже пошли вперёд.

В городце, где в воеводском тереме отдыхали братья Мономашичи, повскакали, как на пожар. Уставший с дороги Вячеслав разоспался и ворвался в горницу, облачаясь на ходу, когда там уже собрались Мстислав, Добрыня Рагуилович, воевода Твердислав, половчин Кунуй и присланный Мономахом боярин Славята. Будто только и ждали младшего княжича, тотчас вышли вон и поспешили к полкам.

Дружинники и простые ратники выстраивались, проверяли брони, обменивались друг с дружкой словами последнего напутствия. Появились и поплыли над рядами пеших и конных княжьи стяги — новгородский, переяславльский, ростовский, белозерский.

Пристав на стременах, Мстислав озирал речку Колонку, небольшое сельцо Пожары и берёзовую рощицу невдалеке, смотрел на крепостные стены маленького городка, который тут ещё в юности велел срубить его отец, на пока ещё далёких Олеговых людей. Решение пришло само, словно кто нашептал в ухо.

— Сотворим так. Добрыня Рагуилович, бери ростовцев и белозерцев и отходи за город, ближе к реке. Встанете там засадой. Коли нас пережмут — ударьте в спину. Брате, — повернулся к Вячеславу, — ты станешь слева. Тебе, Кунуй, — Мстислав глянул на умные прищуренные глаза половца, — отдаю всех пешцев... И стяг Мономахов тож пусть у тебя будет... Ну а ты, Твердислав Олексич, поднимай новгородцев. Вместе посредине пойдём!

Никто не спорил. Хлестнул коня, отъезжая к своим полкам, Добрыня Рагуилович. Закричал, зовя новгородцев, воевода Твердислав. Молча поклонился, прижимая руку к сердцу, хан Кунуй. Только Вячеслав хотел было возразить, но вовремя смолчал, заметив, что никто из старших мужей не спорит с Мстиславом.

Сошлись на берегу Колонки, за сельцом Пожары. Непривычные к коням новгородцы попрыгали с седел и встретили Олеговых ратников пешими. В пешем войске конница вязнет — кони напарываются на выставленные копья, спотыкаются о тела упавших, так легче подрубать жилы на ногах и стаскивать с седла окружённых всадников. Да и из лука пешему бить сподручнее. Тучей стрел встретили новгородцы первую волну рязанцев, сбили, смешали строй. А после увязла Олегова дружина в толпе, закрутился бой.

Вячеслав мигом забыл свою обиду на Мстислава — почто отдал отцов стяг некрещёному половчину? — едва впереди своей дружины ударил в правое крыло противника. Были гам в основном муромляне, пришедшие вместе с князем Ярославом Святославичем. Неистовы были вятичи в бою, только проверенная в половецких войнах Мономахова дружина не подвела.

Не дрогнула, несмотря на то, что было их меньше числом, устояла.

До той поры, пока не атаковал Кунуй. После недавней смерти на поле брани Тугоркана Степного Змея слишком много ханов захотели верховной власти. Жестокие времена наступили для степи. Великие спорят о власти, а малым приходится туго. Потому и пришёл Кунуй на Русь — не грабить, а служить. Ну и рассчитывая обогатиться в богатых русских городах. Он честно отрабатывал свою награду. Несмотря на то что ему не по нраву пришлось командование над пешцами — настоящий половец никогда не выйдет в бой без коня! — он ударил в фланг Олегу Святославичу, ломая строй урусов. Десяток самых лучших нукеров охраняли Мономахов стяг, и тот гордо реял над головами ратников. Поблескивали в лучах редкого предзимнего солнца шитые золотом перья архангелов и золотой нимб над челом Христа на полотнище.

Не всякий строй выдержит натиск половецкой конницы. Не было у рязанцев опыта, дрогнули они, прогибаясь под ударами конных сотен хана Кунуя. Заметив, что его полки подались, Олег, находившийся в первых рядах и всё пытавшийся отыскать Мстислава, обернулся и не поверил своим глазам. Точно такой же стяг видел он последний раз прошлым летом, когда пришли князья под стены Стародуба, изгонять его из города.

— Мономах!

Бывает, что ненависть и страх сливаются воедино, и стоит тогда человек перед врагом своим, как громом поражённый — ни рукой шевельнуть, ни слова вымолвить, хотя внутри всё кипит от гнева и возмущения. Так и Олег. Замер в седле, опустив руку с мечом. Мономах! Обходит его сбоку, ещё немного — и отрежет путь к спасению, окружив со всех сторон. Мономах! Он-то откуда тут взялся? Неужели сам пришёл, чтобы раз и навсегда покончить с непокорными Святославичами?

Это было поражение. Лезли очертя голову новгородцы, по-медвежьи давя рязанцев. Смешались муровляне под натиском переяславльцев. Отчаянно рубились половцы. А тут ещё выдвинулись со стороны речки свежие полки, и поднялся над ними золотой на алом олень Ростова Великого, города, который первым взял Олег и который первым от него откачнулся...

— Ярослав! — срывая голос, закричал Олег, зовя брата, и рванулся туда, где трепетал стяг Мурома.

До стяга почти добрались переяславльцы, уже рубились с охранявшими его отроками. Сам Ярослав бился с ними наравне и в горячке боя не сразу услышал, что кричит ему перекошенным ртом брат Олег.

— Мономах! Мономах здесь! Уходим, брат!

— Что? — опомнился наконец Ярослав.

— Здесь Мономах! Это конец! Уходим!

Схватив узду братова коня, Олег потащил его из гущи боя. Иные из рязанцев и муромлян, кто заметил бегство князей, поспешили за ними. Другие, оказавшиеся отрезанными от своих, уже сдавались.

Вскоре после полудня всё было кончено. Но ни Олега, ни Ярослава среди убитых и полонённых не было. Один из попавших в плен дружинников поведал, что князья успели бежать, и Мстислав принял решение — идти в погоню.

8

Оставленный в Муроме Ярослав уже несколько дней пребывал в тревоге. Олег запер его в городе, велев держать оборону, а сам умчался в Рязань, набирать новые дружины. Он оставил младшего брата одного, а к городу вот-вот подойдёт Мстислав Мономашич! Устоит ли Муром? Сможет ли он, Ярослав, удерживать город до подхода Олега? И вернётся ли тот?

Такие сомнения терзали Ярослава, но внешне он оставался спокоен и готовился к обороне.

Мстислав уже подошёл к Мурому, он видел с берега Оки его стены, когда дозорные донесли о гонцах из города.

Трое бояр и священник с небольшой охраной смело подъехали к новгородскому князю. Старший посольства, степенный муж в дорогой шубе на лисьем меху, спешился первым и поклонился, прижимая широкую ладонь к груди. От него исходило ощущение уверенности и силы, напомнившие Мстиславу слышанные когда-то были про муромского богатыря Илью.

— Здрав будь, княже, — прогудел бас. — Прими поклон от города Мурома.

— И вам здравствовать, мужи муромлянские, — кивнул в ответ Мстислав. — С чем пожаловали?

— Принесли мы, княже, поклон тебе от города Мурома и слово от вятших людей его, дабы не ходил ты войной на наши города и сёла, не лил кровь русских людей понапрасну, не плодил вдов и сирот.

— Мы люди русские, единого языка и единой земли дети, — добавил священник. — Нелепие творится, когда кровь христианская, аки вода, по земле течёт. Сатана, на то глядючи, ликует. Не бери греха на душу, княже, отступись.

— Не я первым войну начал, — покачал головой Мстислав. — Олег, князь Тьмутараканский, да брат его, князь Ярослав Муромский, её развязали. Вышли они супротив брата моего Изяслава, что по молодости и горячности волости чужие заял — брату моему за то Божий суд свершился. Я бы то простил — в бою всякое бывает. Но Олег не хотел миром дела завершить и пошёл сам чужие волости воевать — людей в полон гнать, а города жечь. За то его надо покарать.

— Как вы, князья, сами промеж собой решите, так тому и быть, — ответил боярин. — А токмо просим от всего Мурома — мы мира хотим, а война нам не надобна.

Мстислав оглянулся на своих воевод и бояр и улыбнулся, пряча улыбку в усах. Отец учил его, что лучшая война та, которая выиграна малой кровью иль вовсе без крови. И вот у него появилась надежда сравняться с отцом победами, выигранными не только силой дружин, но и умом и смёткой.

— Добро, мужи муромские, — сказал он. — Слово я ваше слышал и к сердцу его принял. Подите к князю своему и повестите, что ежели он мира захочет, то я согласен оставить ему Муром, только пущай он поклянётся войной не ходить, усобиц не начинать, да пущай выдаст ростовцев и суздальцев, что брат его Олег поковал в железа. То мои люди.

Муромцы обещались донести его слова до Ярослава.

На другой же день полки встали под стенами города, готовясь к осаде. На занесённых снегом заборолах Мурома тут и там мелькали шлемы дружинников, но чаще виднелись шапки простых ратников. Мстислав велел не начинать приступа — ждал вестей из города.

В Муроме Ярослав не находил себе места. При нём находилась только малая дружина да простые муромляне. Было несколько местных бояр, но на их дружинников надежда небольшая — много ли сделают два-три десятка против нескольких сотен?

И всё-таки в день, когда дозорные донесли ему о подходе Мстислава, он созвал своих бояр и приказал готовить город к обороне — первый приступ ожидался со дня на день.

Бояре помалкивали, глядя на князя из-под бровей. Не первый день знали они друг друга — два года просидел Ярослав в Муроме, и за всё время ни разу не мог усомниться в боярах. Крепки корнем вятичи, упрямы сверх меры, отважны и резвы на подъем, но сегодня, бросая в лица бояр слова об отваге, верности своему князю и призывы идти на бой, Ярослав чувствовал: слова налетают словно на стену и разбиваются в недовольном молчании.

— Что насупились? Чего молчите? — не выдержал он наконец, вскочив со стольца. — Аль измену задумали супротив князя своего?

Думцы переглянулись, словно выбирая, кому держать ответ.

— Ив мыслях у нас такого не было, княже, — наконец взял слово старший боярин Евпатий Романыч, вставая и прижимая к широкой груди крепкую ладонь. Был он муж сложения богатырского, Ярослав подле него казался отроком. — И тебе, и городу мы верны, как один. Да только выйди, у людей поспрошай — охота ли им ратиться? И так с мордвой что ни год воюем, а тут со всей Русью схлестнуться придётся. А мы тож русского языка люди.

— Так вы... меня... Мстиславу сдать хотите? — задохнулся Ярослав. — Гоните меня прочь?

— Княже, — Евпатий Романыч обернулся, и со всех сторон раздались согласные голоса, — ты Мурому люб, Мы тебя по правде принимали, потому как ты наш князь, природный Святославич, и любо нам, что у Мурома своя голова имеется. Да токмо не хотим мы лишних войн. На что они? Примирись ты со Мстиславом — авось всем будет хорошо!

— Примирись, — хмыкнул Ярослав горько, — да как же? Да восхощет ли он? Ведь пришёл — город приступом брать!

— Да ты, княже, только слово скажи, а уж мы расстараемся!.. Уж мы до Мстислава дойдём! — послышались голоса. Всех перекрыл могутный бас Евпатия Романыча.

— Не с войной князь Мстислав пришёл. И мира, коль запросишь, даст.

— А ты, — Ярослав как споткнулся, — откуда ведаешь сие? Со Мстиславом заглазно сговорился?

Он готов был выпустить на боярина весь нерастраченный пыл досады, страха и усталости, но тот стоял не дрогнув, как столетний дуб под порывами ветра. Ярослав неожиданно для себя понял, что он и есть этот ветер, который только поколеблет корявые ветви, но не сломит гордое дерево. Конечно, боярина можно было оковать в железа, но сейчас, когда враг у ворот, это было бы гибелью. Тогда боярство точно отвернётся от него, а там и людство. А вот ежели...

Ярослав сам испугался мелькнувшей мысли. А что, если не лгал боярин? Что, если возможен мир? Мир — с Мономашичем? Мир — с остальной Русью?

— Не оговаривай меня напрасно, князь, — вымолвил Евпатий Романыч, — я не ради себя — ради всей земли Муромской со Мстиславом говорил. А коль ты слово скажешь — ради тебя ещё раз в его стан поеду.

Ярослав отвернулся на затянутое цветным стеклом окошко. За пеленой морозных узоров смутно виднелись постройки княжьего терема — клети, угол дружинной избы, домовая часовенка. Страшно было лишиться всего этого. Но решаться на что-то было надо.

— Добро, — кивнул он, поворачиваясь к боярину. — Езжай, Евпатий Романыч, ко Мстиславу. Сумеешь нас примирить — хорошо. А коли не сумеешь...

Оставшись один, Ярослав бессильно рухнул на столец и обхватил голову руками, мучительно раздумывая, не совершает ли он ошибки.

Он ещё терзался сомнениями, когда день спустя Евпатий Романыч передал, что Мстислав Новгородский желает встречи.

И вот они сидят друг против друга в небольшой изобке. Похолодало, печь уже протопили, но она, набитая дровами, ещё не успела отдать тепло, сидели в шубах. Мстислав небрежно набросил шубу на одно плечо, и Ярослав, вынужденный быть просителем, невольно чувствовал зависть и досаду, глядя на этого высокого стройно-костистого юношу с первыми усами и короткой пушистой бородкой. Было в нём что-то от рыцарей, на коих Ярослав вдоволь нагляделся при дворе своего деда в детстве и отрочестве. Но когда Мстислав поднялся навстречу и хлопнул в ладоши, приказывая подать горячий мёд, от сердца отлегло.

— Рад видеть тебя, князь муромский, — молвил Мстислав. — Давно пора было ближе познакомиться — соседними волостями владеем как-никак!

Эти слова как-то сразу успокоили Ярослава. Уже без страха принял он ковш мёда, выпил до капли.

После заговорили о делах.

— Посланные твои передавали мне, что мира хочешь? — начал первым Мстислав.

— Не мира хочу, а войны не желаю, — ответствовал Ярослав.

— Я тоже, — согласился Мстислав. — На войне брат мой погиб... Но да это дело прошлое, — вскинул он ладонь, останавливая приоткрывшего было рот собеседника. — Неправое дело он начал, Бог его и покарал. А твой брат, своё добро защищая, чужое решил под себя подмять. Это не дело. Волости ему отнятые жаль — так по чину бы с отцом моим и великим князем разобрался, а не лез в драку! Уговориться всегда можно. Я уж писал к нему, что буду за крестного отца моего перед батюшкой просить, чтоб не лишал удела, не гнал с Руси. Как-никак, все мы единого деда внуки-правнуки. Иль охота нам быть новыми Святополками Окаянными?

Ярослав молчал.

— Я зла ни на кого не держу, — отхлебнув мёда, продолжал Мстислав. — Я вотчины свои защищал и выморочное наследие брата моего. Мы, князья, должны держаться друг друга и один за другого стоять. Олег же воду мутит...

— Он брат мне, — вскипел Ярослав. — Да и тебе не чужой!

— Не чужой, — кивнул Мстислав, — и от того мне горько, что супротив крестного отца иду... Но то дело прошлое! — хлопнул он по столу ладонью. — Ты, Ярослав, мира пришёл просить — так готов я его дать. Муром и Рязань твоя вотчина, ты ею и владей. А брату твоему Олегу за то, что смуту поднял...

— Он тоже вотчины свои защищал! — возмутился Ярослав. — Да и мои, коль на то пошло, — Муром ведь Изяслав-то заял! Мы, Святославичи, Чернигова лишились потому, что отец твой и великий князь Святополк его отняли! Остались у нас лишь брату Давиду дарёный Смоленск да Муром с Рязанью. Мы, Святославичи, по лествичному праву старше Владимира Мономаха, а волостей на Руси почти не имеем!

— И всё равно — не дело такие споры мечом решать. Отец мой хотел добром с крестным моим сладить — не вышло.

Мстислав споткнулся, сообразив, что ведь оба начали с разговора о мире между Муромом и Новгородом. И преступить сейчас свои слова он не мог.

— Я уж писал о том крестному своему — от стен сожжённого Суздаля, — осторожнее продолжил он. — Мог тогда дело миром кончить — каб не обманул меня Олег лестью. Я тогда мира хотел предложить — предлагаю его и теперь. Примешь ли его, князь муромский?

Ярослав нахмурился. Лестно было получить такой подарок — за словами Мстислава стояло признание его удельным князем, который мог в свой черёд надеяться встать на одну из ступеней лестницы, ведущей к великокняжеским палатам Киева.

— Только выдай мне ростовцев да суздальцев, что Олег поковал, — продолжал, будто ничего не замечая, Мстислав. — То люди брата Изяслава. Негоже им в полоне томиться, когда меж нами мир.

И эти слова окончательно склонили Ярослава к миру.

Зима началась беспокойно — не сразу воротился Мстислав в Новгород. Заключив с муромским князем мир, он пошёл по льду Оки в Рязань, надеясь застать там Олега, но неугомонный Святославич уж покинул город и умчался куда-то в Дебрянские леса. Хоть и сидел на Смоленском столе усмирённый Мономахом Давид, хоть и любили Олега в родном Чернигове и хотели ему помочь, а покоя князь-изгой не нашёл. Там настигла его вторая грамота от Мстислава. Олег ещё раздумывал над начертанным на пергаменте, когда и Мономахово письмо дошло до него. То рассуждая о божественном, то вспоминая мирское, Владимир Мономах призывал Олега к миру и предлагал встретиться и сообща, миром решить спор о столах. Доведённый до крайности, не имея своего угла, скитаясь с женой и малолетними детьми по городам и весям, Олег был вынужден остановиться и принять предложение двухродных братьев.

Зато завершалась беспокойная зима мирно — Ярослав сидел в Муроме, Давид в Смоленске. Олег жил у братьев, прочие князья были на своих столах. Ждали лета, пересылались гонцами.

1

Зима выдалась малоснежной — обильные снегопады первых дней скоро сошли на нет, и с первыми лучами солнца обнажилась земля. Жаркая дружная весна в несколько дней высушила её, вскрыла реки. Наскоро прошёл ледоход. Разлив был невелик, и вода быстро вернулась в своё русло. Ждали весенних дождей. И в эти дни в Новгороде случился пожар.

Занялось средь бела дня на Торговой стороне. Очевидно, на складах купеческих товаров — уж больно быстро, словно нарочно подпалили. Сам Мстислав с семьёй был в те поры на Ярославовом дворище — днями собирались переселяться на Городище, где живали большую часть времени. Христина ждала второго ребёнка — зачала вскоре после возвращения мужа из похода — и мучилась неимоверно. Мамки и няньки предсказывали, что княгиня родит дочку.

Спускались сумерки, и зарево стало видно из окошек княжьего терема. Сухой ветер, дувший вдоль Волхова, грозил принести пожар на дворище. Уже занимались усадьбы поблизости от складов. Бухал набат, но всё впустую. Из окон не было видно людской суеты, и потому казалось, что никого в Новгороде это не волнует.

Мучимая тяжёлыми предчувствиями, Христина оторвала голову от изголовья — за обедом ей было дурно, и княгиня прилегла успокоиться, — и поспешила к мужу. Мамки и няньки захлопотали вокруг неё, но молодая женщина словно не замечала их суеты.

Она вошла в покои Мстислава бледная, с синими кругами под глазами, пошатываясь и держась за ободверники. Её опять мутило, перед глазами всё плыло не только от дурноты, но и от страха, что накатил на неё, беременную, заставляя бояться вдвойне — за себя и детей.

Мстислав вскочил навстречу — сидел один, размышляя и ожидая вестей с пожарища, — бросился, подхватывая на руки. Христина упала в объятия мужа.

— Христя?.. Ты чего? Христя!

— У... увези меня, — прохрипела она. — Страшно... Пожар...

— Где? — решив, что занялось Ярославово дворище, ахнул Мстислав.

— Боюсь я! Увези на Городище! Не могу я тут! — чуть не заголосила Христина. — О Езус и Дева Мария!

Она вскрикнула и обмякла на руках мужа. Мстислав крепче стиснул жену.

— Эй, кто там! — гаркнул в тесные переходы терема.

На зов тотчас повыскакивали мамки, захлопотали вокруг обеспамятовавшей княгини. Устроив её подле окна на лавке, Мстислав кликнул дворского:

— Вели закладывать! Сей же час едем!

Терем забегал, засуетился. Сновали туда-сюда холопки, покрикивала ключница, конюхи выводили коней, няньки собирали орущего благим матом младенца Всеволода.

Христина то ли от свежего воздуха, то ли благодаря заботам мамок пришла в себя, обрядилась в нарядный летник и, ведомая под руки мужем и своей мамушкой, шведкой Сигне, медленно спустилась по высокому крыльцу к возку.

Уже когда устроилась поудобнее в его мягком чреве, и рядом уселась мамушка Сигне, и Мстислав уже вскочил в седло, чтобы скакать рядом с возком жены, Христина забеспокоилась, с усилием выпрямляясь.

— Велга? Велга где?

Велга была любимая холопка, которую подарил ей Мстислав вскоре по приезде в Новгород. Была она из чуди[6], светловолосая, голубоглазая, невероятно застенчивая и послушная. Христине она напоминала служанок из дома отца. И, кроме того, её наречие чем-то неуловимо напоминало Швецию. Велге Христина доверяла своего сына. Но сейчас вместо неё в возок забралась её подруга, Весняна, держа на руках маленького Всеволода.

— Где Велга? — закапризничала Христина. — Сыщите! Немедля!

То, что девушка не могла сама куда-то пропасть, просто не приходило в голову. Велга была сама кротость.

— Сыщут, — пообещал Мстислав и кивнул ключнице, провожавшей княжеский поезд: — Сыскать Велгу и на Городище доставить немедля!.. Трогай!

В распахнутые ворота выскочили верховые дружинники, спеша расчистить дорогу княжьему поезду. За ними тронулся возок княгини, подле которого скакал Мстислав. Христина, опираясь на руку Сигне, то и дело высовывалась из возка, надеясь увидеть, как спешит отставшая от хозяйки Велга, но так её и не дождалась.

Велга была далеко не так послушна, как привыкла думать княгиня. Тяжела холопья доля, даже если служишь княгине и пользуешься её милостью. Утром вскакивай до зари, бегай туда-сюда с поручениями, ввечеру только лишь выдастся свободная минутка, когда можно поболтать с подружками да помечтать. Чудинка, не имевшая родни, Велга сторонилась людей. Близких подруг у неё не завелось — те, что были, прислуживали той же Христине, — ас парнями не научилась вести себя вольно. Правда, был один — паренёк с Щитного переулка. Жил он у боярина Аникея Путятича, служил конюхом. Ни о чём они толком и переговорить не успели — видались всего раза три-четыре, когда Велгу Христина посылала куда-нибудь с поручением. Тогда девушка со всех ног, исполнив дело, спешила в Щитный переулок и ждала, выйдет ли милый. Пару раз и он подходил к Ярославову дворищу, но часто видеться не доводилось — не каждого подпустят к княжеским палатам. А теперь, когда княгиня собиралась уехать на Городище, им и вовсе уж не придётся быть вместе.

Потому Велга и улучила миг, чтобы выскользнуть со двора, чтобы мельком глянуть на своего Прошку да проститься с ним. Мстислав Владимирич не часто наезжал в Новгород, Христина сопровождала мужа редко, так что Велга не сомневалась, что расстаётся с Прошкой навсегда.

Так и получилось, что оказалась она в Щитном переулке в ту пору, когда бухал на малой церковке набат, а жадный огонь лизал складские клети и уже перекинулся на близстоящие усадьбы. Хоромы Аникея находились в опасном соседстве — двое его соседей были охвачены огнём, над домом боярина в клубах дыма метались искры, и вот уже занялась крытая соломой кровля птичника.

— Огонь! Огонь тушите! — орал боярин, суетясь на красном крыльце.

— Солому заливай!

Но в колодце, тщетно ждавшем сперва зимнего талого снега, а потом весенних дождей, воды было мало. Холопы с вёдрами и ушатами побежали к Волхову. Вслед им загрохотала по деревянным плашкам мостовой подвода, на которой подпрыгивала порожняя бочка. Оставшиеся на дворе холопы, боярские дети да вольные слуги принялись сметать с крыши горящую солому. Она разлеталась клочьями, и вот рядом с птичником заполыхала конюшня. У соседей пожар уже пожирал сам терем. Там бросили тушить пламя и спасали добро.

— Коней выводи!

Ворота были распахнуты настежь, оцепеневшая от неожиданности и испуга Велга увидела, как с усилием разомкнули створы дверей и конюхи бросились выводить храпящих, рвущихся лошадей. Мелькнул Прошка — вот вывел сивого жеребца, пустил его на двор и метнулся в конюшню снова.

Если бы парень бросил хоть один взгляд на ворота, он бы заметил Велгу, застывшую там, как столб, и не оставил коня просто так. Напуганный дымом шумом и языками пламени — горели две соседние усадьбы, и огонь поднимался по заборам, — жеребец взвился на дыбы и, подхлёстнутый испуганным воплем боярина, шарахнулся в распахнутые ворота, увлекая за собой ещё нескольких коней.

— Держи! держи! — Аникей Путятич кубарем скатился с крыльца и бросился ловить сивого.

Тот мчался прямо на Велгу, девушка с визгом шарахнулась прочь. Жеребец прогрохотал мимо, выскочил на улицу и заметался, ибо и на другой стороне занимался огнём чей-то терем. Суматоху увеличили выпущенные кем-то из соседей свиньи.

Было страшно. От криков людей, ржания коней и визга свиней, треска горящих брёвен, неровно бухающего набата. Колокол гудел как-то странно — звонарь словно больше думал о том, успеет ли убежать с колокольни, когда пожар доберётся до церковки. Потом он вовсе замолчал — занялась соседняя с церковью усадьба, и звонарь удрал к своему маленькому домику.

Велга кинулась куда глаза глядят. Ей бы спешить на Ярославово дворище, но она, обезумев, металась по улицам, шарахаясь от таких же перепуганных людей, мечтая только об одном — забиться куда-нибудь, где её никто не найдёт. Она видела, как рушились охваченные огнём заборы, открывая горящие подворья, как проседала кровля на теремах и клетях, как встал огненный столб, и слышала страшные крики женщины, у которой в пламени остался безногий отец. Заблудившаяся, испуганная, девушка еле вырвалась из горящего конца и побежала, прорываясь сквозь стремительно растущую толпу. Новгородцы спешили на пожар — одни чтоб помочь соседям, другие — узнать о судьбе живущих в Торговом Конце родных и друзей, а третьи — чтобы под шумок утащить чего-нибудь ценное. Равнодушных не было — Новгороду случалось гореть, и все знали, что такая беда никого не минует.

Велга вконец заплутала и еле нашла укромный уголок близ крепостной стены. Чей-то терем подходил вплотную к стене, но между заборами оставалась небольшая щель, заросшая крапивой и бурьяном. Когда Велга залезла в неё, внутри оказался небольшой ров. Там усталая девушка просидела до темноты, боясь высунуться наружу, а потом незаметно задремала.

Проснулась она от чужих голосов.

— Эге! Девка!

— Точно! Девка. Отколь такая?

— А нам-то что за дело? Хватай!

Встрепенувшаяся было со сна, Велга почувствовала чужие руки, схватившие её. Девушка закричала и забилась, вырываясь, но к первому мужику на помощь подоспел второй. Вдвоём, держа отчаянно бьющуюся Велгу за локти, они вытащили её из ровика, скрутили сыромятным ремнём запястья, засунули в рот какую-то тряпку и с головой запихнули в мешок.

Через два дня после того, как погорел Торговый Конец Новгорода, из Псковских ворот выехал небольшой обоз. На последней подводе лежал большой мешок. Иногда он слабо шевелился и из него доносились приглушённые стоны.

2

Русь в тот год жила предчувствиями перемен. На осень в Любече был назначен большой княжий снем. Впервые за долгое время собирались все князья Рюрикова дома, внуки и правнуки Ярослава Мудрого, чтобы урядиться наконец о своих делах. Собирались они по приказу и велению Владимира Всеволодича Мономаха, который жестоко страдал, видя, как другой сидит на золотом киевском столе, и мечтал о великокняжеской власти. И сейчас он поступал, как великий князь, хотя по старшинству должен был уступать не только Святополку Изяславичу, но и Давиду Святославичу Черниговскому, которому принадлежал теперь замок Любеч.

Чем больше род, чем дальше в прошлое уходит тот дед или прадед, что дал жизнь сперва сынам, потом внукам, а после и правнукам, тем слабее связи между его потомками. Ведь, коли разобраться, то у деда тоже был дед, а того — свой, у этого — свой предок-пращур и так далее до самых первых людей. Выходит, все люди — братья и сёстры. Но так провозглашается лишь на словах — на деле не только в такой дальней, по Адаму и Еве, родне нет любви — не сыщешь её порой и в тех, кого одна мать на свет родила. Четверо старших князей приходились друг другу двоюродными братьями — братанами, — с ними были их племянники-сыновья Ростиславичи. Двоюродным братом был и Давыд Игоревич Волынский. И быть бы им по роду ровней, различаясь лишь годами, но судьба распорядилась иначе.

Надменный Святослав Ярославич, пользуясь слабостью и несчастьями старшего брата Изяслава, в его отсутствие занял Киев. По лествичному праву он был прав — старшему брату наследует средний, а тому молодший, — но Изяслав-то был жив. Он вернулся, взял принадлежащий ему золотой стол и правил ещё целых два года. После чего Всеволод, младший Ярославич, провозгласил, заглядывая далеко вперёд, за свою смерть — раз Святослав нарушил ряд, объявить его изгоем и лишить его сыновей права занимать великокняжеский престол. Не зря в сказках именно младший, третий сын часто оказывается и умён, и хитёр, и удачлив, ползшая в обход старших братьев богатство и красавицу-жену в придачу. Всеволод оказался именно таким, но жизнь — не сказка, вот и пришлось ему действовать по-иному. Тем более что Бог обидел его детьми — кроме старшего Владимира, по матери носившего имя Мономах, и младшего Ростислава, не дал сыновей. Но так для Всеволода было лучше — устранить прочих родичей-соперников, и будет Владимир править Русью один, как правил Ярослав после смерти своих братьев Бориса, Глеба, Вышеслава, Святополка, Судислава, Мстислава и прочих. А Ростислав будет подручником.

Святослав Надменный умер, недолго побыв великим князем, но для его сынов путь в Киев был заказан. Они не смирились с этим. Не раз и не два приходилось Всеволоду, а после и сыну его Мономаху огнём и мечом усмирять непокорное племя. Роман и Глеб были забиты, Давид усмирён, остались двое — Олег, вырвавшийся из византийского плена и затаивший злобу на заточившего его туда Всеволода, и молодой Ярослав, коего вообще на Руси быть не должно, ибо он намного моложе любого из своих друхродных братьев-князей и переживёт их всех. Что Олег и Ярослав крепкие орешки, Владимиру пришлось узнать — по осени уже схлестнулся с ними Мстислав Мономашич, а Изяславу, второму сыну Владимира Мономаха, эта вражда со Святославичами стоила жизни.

Нерадостен потому собирался на Любечский снем Мономах. Олег не оставит своих притязаний, будет требовать доли в наследстве, но давать власть самому сильному и деятельному противнику Мономах не хотел. Олег хочет Чернигов — но не увидит его как своих ушей. Давид старший из Святославичей — вот пущай там и сидит. А Олег при нём подручником. Молодого Ярослава загнали в самый медвежий угол, к дикой мордве — там ему и место.

Так разбирался Владимир Мономах с братьями-соперниками. Но были ведь и другие.

Князья-изгои — братья Ростиславичи, Володарь да Василько и их стрый (дядя по отцу — ибо в те поры «дядька» означало «воспитатель княжича». Прим. авт.) Давыд Игоревич Волынский. Их отцы-деды умерли, не дождавшись своей очереди княжить — и потомки не видели Киева. Но затаили злобу.

Впрочем, нет. В первый же вечер, как покончили князья с беседой и разошлись по своим покоям отдыхать и ждать вечерней трапезы, к Мономаху подошёл Василько Ростиславич Теребовльский. Был он много моложе князя переяславльского, выше его ростом, стройнее и чем-то напоминал Мстислава — князь Владимир давно не видел старшего сына и скучал по нему. А вести о первом внуке — от Изяслава, второго своего сына, де гей не дождался — ещё больше волновали.

— Говорить с тобой хотел я, Владимир Всеволодич, — словно оправдываясь, сказал Василько.

— Нешто не наговорился за день? — намекнул Мономах на спор, разгоревшийся меж князьями о старшинстве и не затихавший несколько часов.

— О чём? — улыбнулся Василько. — То не такие споры. Столы делим, каждый под себя кусок побольше забрать норовим, а о главном и думы нет.

— А у тебя дума есть?

— Есть. — Молодой князь даже зарумянился, польщённый вниманием старшего. — Я на краю земли Русской сижу, в моём Подунавье кого только нет — и болгары, и торки, и берендеи, и печенеги, и греки, и своих русских хватает. Как у вас в Поднепровье. И вороги у меня под боком — с одной стороны ляхи, с другой угры. А на юг оглянешься — греки. Хоть и мир у меня с ними, а всё ж они болгар воюют, а те нам, русским людям, родня кровная. И половцы нас тоже порой тревожат...

Это было близко и понятно Мономаху — его Переяславльская земля тоже была приграничной и тоже страдала от половецких набегов. Только в прошлом году приходили, поганые!

— Подунавье может стать русским, — горячо говорил Василько, вдохновлённый вниманием, с которым слушал его Мономах. — Мы с братом Володарем крепко стоим в тех краях. А нас не станет — у меня сыны подрастают, у Володаря тоже. Будет кому меч и щит передать. Коль переселить в Подунавье болгар, отбив их у греков, сильнее станет западная окраина Руси. Оттоль мы сможем с Европой на равных разговор вести — что с уграми, что с Польшей, что с Германией. У меня, княже Владимир, замыслов много. Володарь мне помочь обещал, но хочу я и к тебе за подмогой обратиться...

Мономах улыбнулся. Не к великому князю Святополку Киевскому — к нему, Владимиру Переяславльскому, обратился Василько за помощью, советом и разрешением. Знать, сбываются мечты — удельные князья признают его силу, недолог тот день, когда и великому князю придётся уступить золотой стол. А коли взбунтуется Святополк — Ростиславичи встанут за него. Дело за малым — так удоволить Святославичей, чтоб Олегу рот заткнуть. Он сильнее Давида и Ярослава, вместе взятых.

Высчитывая свою выгоду по достижении золотого стола, Владимир Мономах упустил из вида двоих — самого Святополка Киевского и Давыда Волынского.

Святополк получил стол по праву старшинства, хоть и не все в Киеве хотели видеть великим князем именно его. Не будучи силён, как Мономах, он искупал недостаток сил и мудрости хитростью и подозрительностью и старался, чтобы его братья не смогли объединиться против него. Что же до Давыда Волынского, то по лествичному счету он сидел гораздо ниже даже Ростиславичей, ибо по закону четвёртый сын приравнивался к старшему внуку, и выходило, что Ростислав Владимирович, отец Василька и Володаря, был равен Мономаху, а оба нынешних соседа Давыда приравнивались к Мономашичам. Это ещё более отодвигало Давыда назад, а если учесть, что он и так изгой, его положение вовсе становилось незавидным.

Когда он случайно узнал, что Василько сошёлся с Мономахом — эти двое не слишком-то и таились, ведя пространные беседы о половецкой угрозе, о Подунавье, о греках и ляхах, с которыми у Василька была вражда, — едва узнал, что эти двое строят общие планы, страх и подозрение поселились в его душе.

У страха глаза велики — чего нет, и то видят. Представил Давыд, как усилятся Василько и Мономах, да как захотят ещё большей власти над Русью. Ростиславичи обратят внимание на беспокойного соседа во Владимире-Волынском, а Мономах при их поддержке... На кого?

И Давыд бросился к Святополку.

Киевский князькам жил как под дамокловым мечом усиления Мономаха и наветам поверил. Но в самый последний момент испугался и предоставил делать всю работу своему союзнику. А Давыду некуда было отступать — кроме Владимира-Волынского, терять ему было нечего. И его слуги захватили Василько и, увезя его из Киева, ослепили.

Чёрное дело свершилось на Руси. Князья погибали в битвах, заживо гнили в порубах, умирали от яда недоброхотов, становились жертвой наёмных убийц, но никогда один князь не слепил другого, своего брата, родича.

Свой человек, священник Василий, доложил Владимиру Мономаху в Переяславль о случившемся. Крепко задумался Мономах, взяла его досада и зло, но одновременно и радость. Давно хотел он власти. Больно было знать, как по великокняжеским палатам Киева, коие он уже почитал своими, быв соправителем отца, Всеволода Ярославича, как по этим палатам ходит другой — в ЕГО палатах живёт, в ЕГО сенях пирует с дружиной, в ЕГО храме молится. Больно было покоряться Святополку, называть его старшим. Мономах сам был немолод — старший сын внука родил, по прадеду назвав Всеволодом. Подрастают другие сыны и дочери. Об их судьбе заботился Владимир — и о Руси.

Жестокое дело — власть. Как и война, она оправдает любые жертвы, как и война, спишет всё — предательство, измену, страх пред лицом смерти и необоснованную жестокость. На всё идут ради власти — ради самого призрака её. У греков, родичей Мономаха по матери, в обычае было слепить соперников, лишать их мужественности, запирать в монастыри и травить ядами. Лестью, тайными интригами держалась власть в дряхлеющей Византии — чаще не сын наследовал отцу, не племянник дяде, но убийца своей жертве. Яд — оружие слабых.

Русь была ещё сильна. Князья гибли на поле брани, погибали, случалось, как Роман Святославич и Ярополк Изяславич, от рук наёмников. Ростислава, отца Василька Теребовльского, отравил грек — но то было дело рук иноземца. А чтобы свои, сами, ни с того ни с сего...

Когда отболело, когда схлынула первая волна гнева и жажды мести, уступив холодному расчёту, понял Владимир Мономах, что судьба поднесла ему щедрый дар. Святополк сиим деянием обесчестил себя. Тот, кто опускается до казни родичей, кто преступает только-только данную клятву, не может быть киевским князем. Его надо убрать. А кто, кроме Мономаха, сможет встать на его место? Он братьев не слепил, он за Русь радеет — ему и честь.

Владимир Мономах послал гонцов в Чернигов — дать знать Давиду и Олегу Святославичам. Хоть и были двухродные братья его врагами — как-никак, после Святополка второй по старшинству Давид Черниговский! Но пусть сперва помогут скинуть Святополка — а там поглядим!

Прискакал гонец и в Новгород.

Долго добирался он до Городища, где жил с семьёй Мстислав Владимирич. Горькая весть об ослеплении Василька достигла Переяславля в середине груденя-месяца, поздняя тёплая зима задержала распутицу ещё почти на седьмицу, так что лишь после Введения, почти в годовщину прошлогодней битвы на Колонке, доскакал гонец до новгородского князя.

Княгиня Христина с утра была плоха. Она лежала пластом в опочивальне, тяжко дыша и глядя мутным взором на мужа, что сидел подле. Ребёнок просился наружу, толкался изнутри в материнское чрево. Было больно. Точно так же Христина намучилась со своим первенцем и смутно надеялась, что и этот младенец окажется мальчиком.

Она пошевелилась, устраиваясь поудобнее, и тихо застонала. Мстислав, сжимавший в руке её потные горячие пальцы, встрепенулся:

— Что, Христя, болит?

Мамки подобрались ближе. Сенная холопка, взятая взамен пропавшей Велги, потянулась подать ковшик водицы — на неё зашикали.

— Ничего, — Христина улыбнулась. — Уже прошло.

Но сама знала, что нет. Боль внутри росла. Её ещё можно было терпеть, но скоро она станет невыносимой.

— Замучила я тебя, — попробовала улыбнуться. — Сидишь при мне, от дел оторван...

— Да какие дела, — отмахнулся Мстислав. Знал, что в городе и без него управятся бояре во главе с Гюрятой Роговичем и Добрыней Рагуиловичем. А коли придёт до князя нужда — так гонца пришлют. Покамест всё Городище жило родами княгини Христины.

— Всё равно. Ты поди, глянь. А вдруг...

— Да как же тебя оставлю, Христя?

— Поди, поди... — прошептала она, но голос прозвучал слабо, и Мстислав не послушался жены.

Неожиданно за дверями послышались быстрые шаги и голоса. Топали мужские сапоги, слышались отрывистые крики: «Князя! Князь где?» Мстислав выпрямился как раз в тот миг, когда дверь в опочивальню отворилась, и давешняя сенная холопка сунулась в покои:

— Князя шумят. Гонец из Перьяславля.

— От отца. — Мстислав поднялся.

Бабьим вещим чутьём — роженица стоит одной ногой в ТОМ мире, потустороннем, ей ведомо то, что не подвластно прочим, — раздувшимся чревом угадав беду, Христина встрепенулась, приподнимаясь:

— Война?

— Не ведаю, — ответил Мстислав и вышел.

Христина упала на постель и вдруг застонала, запрокидывая голову. Боль опоясала чресла. Ребёнок толкнулся в животе, просясь наружу. Он словно знал то, чему ещё предстояло свершиться, и спешил в мир, встречавший его так неласково.

Мамки повскакали, засуетились вокруг роженицы, закричали, зовя девок и повитуху, которая дремала в закутке. И в ту пору, когда Мстислав, сломав печать, вчитывался в строки короткого отцова послания, его жену уже вели в жарко натопленную мыльню — рожать.

Приказ Владимира сыну был решителен — готовить полки и ждать приказа выступать. Он был уверен, что Святополк не отдаст Киева без боя. И хотя после Любечского снема у киевского князя осталось не так уж много земли, он мог поднять половцев, с которыми был в родстве, а его союзник Давыд Игоревич — ляхов. Да и неясно, как поведут себя Святославичи, узнав, что Мономах собирается отнять Киев для себя.

...Неизвестно, когда появилась эта примета — девочки родятся к миру, а мальчики — к войне. Возможно, в этом выразилось извечное стремление русских людей жить спокойно и надежда заранее предугадать, ждать ли новой беды. Испокон веков не было на Руси самого главного — мира и покоя. Только войны и перемирия. Раны заживали только для того, чтобы освободить место для новых шрамов.

Но на этот раз обошлось. После долгих мук Христина родила дочь, названную в честь одной из жён Владимира Святославича Крестителя Мальфридой. Ожидавший сына Мстислав принял дочь, а месяц спустя пришла новая весть от отца — киевляне удержали у себя Святополка, уговорили союзников — Мономаха и Святославичей — не чинить беды и после переговоров постановили, что коль скоро Святополк Изяславич всё ещё остаётся великим князем, то ему и надлежит покарать Давыда Волынского.

3

Год пролетел, как один день. Из-под Колонки Жизномир воротился с прибытком — привёл двух коней, доверху навьюченных добром от мехов, серебряных гривен и дорогого платья до всякой мелочи, подобранной чуть ли не на пожарище Суздаля. Как и все дружинники, получил от князя Мстислава плату гривнами — как десятнику, ему полагалось больше, чем простым дружинникам. Слуга Микула, пришедший с ним ещё из Курска, только головой качал и цокал языком, осматривая новых коней. Одного, мерина, продали почти сразу вместе с седлом и уздечкой, кобылу оставили.

Будучи не простого звания — сын хоть и меньшого, а всё ж боярина, — Жизномир жил отдельно, в своём небольшом тереме, где хозяйством занимался Микула и старая бабка, повариха и портомойница. Несколько лет назад она осталась одна на свете и прибилась к Жизномировому двору, чтоб не помереть с голоду. Да и при молодом удачливом дружиннике веселее.

Не так весело было Жизномиру. Был он молод, в жилах играла кровь, а дом был пуст. Привезти бы жену — она враз и терем приберёт, и мужа обласкает.

О Милуше, оставленной в безымянной деревушке на высоком клязьминском берегу, Жизномир не думал. Ему ли, княжьему дружиннику и боярскому сыну, брать за себя деревенскую девку? Милуша была случайной утехой, не более. И, вспоминая её, думал дружинник не о том, что девушка ждёт его и печалится, а о тех ласках, которые она ему дарила.

Поторопила его бабка Клуха. Подавая как-то дружиннику щи, она разворчалась:

— Тяжеленько мне, старой, одной-то. Хоть бы девку какую ни есть завёл!

— Да на что девку-то? — Жизномир ломал хлеб, принимаясь за еду. Щи у бабки получились наваристые, с салом.

— Она и в избе приберёт, и рубашку тебе вышьет, и двор выметет. Да и мне, старой, подмога.

Давно уж поварчивала старая Клуха, что тяжело ей одной — хоть хозяйство невелико, да болит спина, не держат ноги, слабеют руки, не те глаза, и хворобы одолевают. Жизномир привык слушать её воркотню, но тут задумался.

На юге, на Волыни и в Червонной Руси, жизнь шла своим чередом. После того как на него ополчился весь мир, Давыд Игоревич Волынский вернул свободу Васильку Ростиславичу. Брат Василька Володарь Перемышленский забрал брата, и Ростиславичи напали на волость своего обидчика. Им даже удалось осадить Владимир-Волынский и заставить Давыда выдать двоих своих бояр — Лазаря и Василя, которые следили за князем Теребовля на Любечском снеме и косвенно были виновны в его пленении. Святоша Давидич, сын Давида Святославича Черниговского, взял у Давыда Волынского Луцк. В разгар зимы сел на коня и Святополк Киевский, решившись наконец покарать врага Русской земли. Давыд Игоревич оставил город и уехал в Польшу — просить помощи у старого князя Владислава Германа.

В Польше были свои распри. Владислав старел, но подрастали его сыновья — законный Болеслав и незаконный Збигнев. Король краковский заранее поделил между ними волость, но братья росли соперниками. Ни один не желал уступить другому, ибо за каждым шли воеводы и можновладцы. Польша разваливалась — умрёт Владислав, и разгорится пожар войны. Каждый воин был у ляхов на счету, да и сестра Святополка Евдокия была женой Владиславова родственника, князя Мешко. Потому Владислав не пошёл против великого князя — получив от Давыда Волынского дары, он обещался примирить его со Святополком, но слова не сдержал. «Не слушает меня Святополк», — отговорился хитрый Герман, успевший обеспечить любимому сыну Болеславу поддержку в лице Киева. Брошенный союзниками, Давыд убрался восвояси, а его город Владимир-Волынский Святополк забрал себе.

Но Давыд ушёл не далеко. Напрасно прождав помощи от ляхов, он отправился в Червонную Русь, к братьям Ростиславичам, и сумел убедить недавних врагов, что князь Святополк их общий недруг и ради спасения собственной жизни надо объединиться. Ростиславичи поверили — и была битва на Рожнеяполе. И был разбит в этой битве Святополк, и бежал с поля боя, отправив сыновей одного — в Венгрию, собирать войска, а другого — во Владимир-Волынский. И снова была распря на Руси. Снова лилась кровь...

Новгород был далеко, он жил своей жизнью. Новгородцы торговали со всей Русью и Европой, их ладьи ходили от Белого моря и моря Шведского вдоль балтийского берега к Дании, Арконе, Нормандии и Англии. Видели полосатые новгородские паруса в Средиземном море и в Византии. Лен, воск, меха шли из Руси. Дорогие ткани, благовония, стекло привозили новгородские и иноземные купцы. В Бирке и Хедебю, Лондоне и Щетине встречали русских купцов. Оборотистым, не всякого считавшим ровней себе новгородским купцам и боярам-вотчинникам, которые копили на своих землях добро, всюду была дорога. Им не было дела до войн Южной Руси. Усобицы на Волыни не могли перекрыть старинного пути «из варяг в греки». Под охраной дружинников ладьи спускались волоком до Днепра, там шли мимо Чернигова и Киева до Олешья и выходили в Русское море. Не было пути на юг — шли на восток, торговали с волжскими булгарами, крепили связи с Ростовом, Суздалем и Ярославлем. Только с Полоцкими землями не было у Новгорода мира. Не вражда, а так — старая неприязнь. Но не народ в том виновен, — как всегда, ответ держать князьям.

Вскоре подоспела весна. Всю зиму Новгород жил ожиданием войны — то со Святополком Киевским, то с Давыдом Волынским. Наконец пришла весть — Святополк идёт на Давыда. Собирает полки, а покамест выслал вперёд Святошу Давидича, старшего сына Давида Святославича Черниговского, чтобы тот повоевал себе волость Давыда Игоревича и стал там князем. Война отодвигалась. Дружинники успокаивались. Кто женат — заводили детишек. Кто холостой — поглядывали на молодых девок.

Жизномир достал из кубышки гривны и велел Микуле купить девку. Несколько дней не было слуги. Жизномир уже хотел было кричать на торгу о побеге Микулы — с конём да серебром тот мог захотеть вольной жизни, — как вдруг тот воротился. Да не один — за спиной его, на крупе кобылы, сидела, сжавшись в комок, девушка.

Жизномир только-только приехал от княжьего подворья и, уперев руки в бока, рассматривал заробевшую холопку. Среднего роста, белоголовая, она ликом была явно чудинкой. Линялая рубаха с пятнами по подолу, передник, тонкий поясок и короткая накидка — вот и всё. В руках у неё не было даже узелка.

— Откуда ты её привёз?

— Из Плескова-города, боярин. — Микула сдёрнул шапку.

— Из Плескова? — хмыкнул Жизномир. — Что ж, ближе девок не сыскалось?

— Да как поглядеть! О твоём добре радею! Дёшево досталась — десять кун скинул на торгу.

Девушка подняла голову — медленно, словно не зная, разрешено ли ей смотреть по сторонам. Из-под простого берестяного венчика, низко надвинутого на брови, на Жизномира глянули синие испуганные глаза. В них не было ни тени любопытства — только вопрос: «Ты? Теперь — ты мой хозяин?» И ещё был страх.

— У кого взял? — спросил Жизномир.

— Купца Ольстина товар. У него и тута усадьба, возле Волховского моста третья по проулку. Я сперва туды торкнулся, а меня заворотили — мол, в Плесковской-то усадьбе у Ольстина Садковича товар получше будет. Хороша?

Жизномир подошёл ближе. По тому, как вздрогнула девушка, когда он взял её пальцами за подбородок, было видно — многие хватали её последнее время.

— Хороша. Как звать тебя?

— В-Велгой.

— Добро. Клуха! — Жизномир кивнул выползшей на крик старухе: — Вот тебе помощница.

Девушка стремительно обернулась, с тревогой и любопытством глядя на старуху. Та прищурила подслеповатые глаза, окинула взглядом новенькую.

— Вот радость-то, господине! Уважил старуху! — покачала она головой. — Ну, чего стоишь? Пошли, покажу наше хозяйство!

Хозяйство у Жизномира было небольшим, но с отвычки Велга забегалась и не чуяла под собой ног. И постирать, и прибраться, и сготовить — Клуха, радуясь на помощницу, всё больше указывала и сидела, сложа руки, у печки. Дружинника дома не было — отправился по делам на княжье подворье, и его немногочисленная дворня отдыхала.

Велга только пристроилась на лавке возле печки и задремала, как услышала шорох. Скрипнула дверь, впуская тёмную тень. Клуха уже спала на печи — старики рано ложатся спать. Недоумевая, Велга пошевелилась, приподнимаясь на локте.

— Девка? — послышался хриплый шёпот, и тёмная тень двинулась от двери к печи. — Ты где, девка?

Велга узнала Микулу. Всю дорогу от Плескова он посматривал на неё, как кот на сметану. Велга догадывалась о значении этих взглядов. Ей не по нраву был Микула, летами почти годящийся ей в отцы, и она сжалась в комок на лавке.

— Спишь, что ли? — Микула слепо шарил руками, продвигаясь в её сторону. В людской было тесновато — широкая печь, где пекли хлеб и варили щи, две лавки, рундук для припасов, стол — вдвоём еле развернуться» Велга отодвинулась на лавке дальше в угол, почти под иконы, но Микула угадал её движение по шороху сорочки.

— Вот ты где затаилась, ягодка, — прошептал он, придвигаясь ближе. — Тише ты, тише! Клуху разбудишь!

Микула уже норовил устроиться на лавке и попутно елозил руками по Велгиным ногам, забираясь под подол. Девушка молча отбивалась.

— А не то на сеновал пойдём. — Микула принялся стаскивать её с лавки. — Там тепло. Шубой накроемся — не замёрзнем, чай!.. Ну, пошли?

— Уйди! — прошептала Велга.

На печи заворочалась Клуха. Микула замер, но старуха не подала голоса, и он снова полез. В темноте его рука залезла под подол, скользнула по судорожно сжатым бёдрам. Велга не выдержала — закричала, с силой отпихнула Микулу и, задевая лавку и стол, выдираясь из цепких пальцев, вырвалась на двор.

Куда было бежать? На затихающие ввечеру новгородские улицы? Куда глаза глядят, чтоб искали её, как беглую? Велга заметалась.

За спиной скрипнула дверь — на двор выскочил Микула. Услышав его голос, Велга ринулась со двора — и едва не попала под копыта коня.

Жизномир ворочался с пира, который князь Мстислав давал для своей дружины в честь приезда в Новгород матери. Был он хмелен, ехал, доверясь чутью коня, тот остановился, когда на него налетела девка. От толчка задремавший было в седле дружинник пробудился. Впотьмах он не узнал Велгу.

— Ты кто такая? Откуль взялась?

Не ведая, что сказать, Велга только отпрянула, слабо махнув рукой — мол, оттуда. Жизномир понял по-своему.

— Поди, — только и сказал он, заворачивая в ворота.

Тут к нему кинулся Микула. Он поспешно растворил створку, подхватил жеребца под уздцы и зашипел на Велгу:

— Пошла в терем, дура! Живо! Боярин приехал!

Жизномир грузно сполз с седла, предоставив Микуле заниматься конём, и, чуть пошатываясь, направился к крыльцу. Велга держалась в стороне, радуясь, что опасность миновала, но дружинник поманил её:

— Подь сюда. Ты кто?

— В-Велга. В Плескове меня... купил слуга твой.

— A-а... Поди. Поможешь мне.

Девушка подставила плечо. Опираясь на неё и другой рукой хватаясь за перильца, Жизномир взошёл в терем. Пока Велга готовила постель, он сидел на лавке, слегка покачиваясь. Потом развалился на постели:

— Сапоги сыми.

Она послушно встала на колени. Жизномир посмотрел на её макушку, потом положил ей на волосы тяжёлую ладонь. Девушка испуганно подняла глаза. В темноте на бледном лице они выделялись тёмными провалами, на дне которых мерцали искорки, как отражение звёздочек в колодце.

— Иди ко мне.

Велга не тронулась с места, и тогда он сам подтянул её к себе. Сперва ей захотелось вырваться и убежать, но холопка должна быть послушной хозяину. Да и на дворе — Микула. А княжий дружинник был всё же молод. И она только крепко зажмурилась, когда пахнущие хмелем губы прижались к её губам.

4

Мстислав Владимирич тихо жил в Новгороде. Дочери Мальфриде исполнился едва годик, когда нежданно-негаданно прибыла в Новгород мать.

Княгиня Гита, Мономахова жена, последние годы хворала. Двадцать с малым лет душа в душу прожила она с Владимиром Всеволодовичем, родила ему сыновей и дочерей, но с недавних пор сдала. Будучи чужестранкой, она повсюду сопровождала мужа в его поездках, даже когда носила под сердцем младенцев. Отправилась она с ним в Ростов и только-только отстроившийся Суздаль, но осенние холода и проливные дожди измучили её, и Гита с полдороги повернула к старшему сыну.

Мстиславу о приезде матери поведал гонец. С тех пор как вторично вернулся в Новгород с молодой женой, князь не видел матери и не имел от неё вестей. Обрадовавшись, он предупредил Христину и переполошил всё Городище, готовясь принять княгиню.

В походе Мономах привык довольствоваться малым, а Гита с детства, когда погиб её отец и покончила с собой мать, скитаясь по чужим углам, тоже была лишена роскоши. Потому и поезд переяславльской княгини, который Мстислав выехал встречать за околицу, был невелик — два возка, в переднем ехала сама Гита с ближней холопкой, в другом везли её добро, по бокам скакал десяток верховых. Мстислав поравнялся с возком матери и поехал рядом, изредка поглядывая на её бледное лицо, утонувшее в пышном лисьем меху.

На колокольне городищенской церкви звонили колокола, когда княжий поезд въехал в ворота. Мстислав лихо соскочил с коня и подбежал к возку, чтобы помочь матери вылезти. Хрупкая, бледная от недомогания Гита почти повисла на руках сына. Годы сурово обошлись с женой Мономаха. Она стала ещё тоньше, особенно рядом с высоким статным сыном, глаза казались неестественно большими и ярко-синими, белизна щёк бросалась в глаза.

— Гаральд, — ласково прошептала она, обнимая его плечи. — Гаральд...

— С прибытием, матушка.

Дружина разразилась приветственными кликами, колокола ударили громче. Опираясь на руку сына, Гита поднялась по резным ступеням в терем.

Навстречу вышла Христина, неся на руках дочь Мальфриду. За нею мамки вели княжича. Испугавшись, девочка прижалась к матери, стала хныкать, а маленький Всеволод притих, тараща глазёнки на свою бабку, которой никогда не видел.

— Добро пожаловать, матушка, — шёпотом промолвила Христина и, поклонившись, протянула свекрови дочку.

Гита улыбнулась, принимая девочку на руки. Её собственные дети почти все выросли — кроме самого младшего сына, Юрия, который был ещё малым ребёнком. Подросли и дочери. Она взглянула на неопределившееся лицо маленькой Мальфриды, перевела взгляд на её мать и, подметив общие черты, улыбнулась. У Христины отлегло от сердца, и она уже с облегчением вторично приветствовала свекровь.

В честь приезда княгини дружина пировала на Городище целых два дня. Мстислав выставил несколько бочек мёда и пива, устроил охоту, забив лосей и кабанов. Гуляли долго. Новгородский князь щедро кормил и поил своих людей, тем более что Рождественский пост подошёл к концу, начиналось Рождество. Праздновал весь город.

Жизномира не было дома — как и все дружинники, он гулял в княжьем тереме. Там же заваливался спать в жарко натопленной, смрадной от людского духа гриднице, а проспавшись, снова шёл на пир. Его домашние были предоставлены сами себе.

Так прошло несколько дней. Велга жила, томимая ожиданием. Девушка боялась дружинника — и тянулась к нему. Не только из-за его молодости, ласки и жарких объятий по ночам. В отличие от многих, он был к ней добр. И Велга ходила по дому, расцветая не по дням, а по часам.

Микула, когда Жизномир впервые увёл девушку с собой, притих, смирившись с тем, что не для слуги такая сладкая ягодка. Но когда дружинник исчез на несколько дней, он снова обратил на Велгу взгляд.

Новгород шумно, разгульно праздновал Святки. Гуляли и на Городище. Опасаясь высунуть нос за ворота, Велга стояла на пороге, жадно вслушиваясь в шум праздника, когда подобравшийся сзади Микула обнял её за талию. Девушка вскрикнула от неожиданности.

— Чего ты прыгаешь? — Микула потянул её вглубь двора, подальше от сторонних глаз. — Боярина дожидаешься? Нетто ему есть до тебя дело? Побаловался и бросил. Ничо... Такое уж холопье дело. Пошли со мной — я приласкаю не хуже. Старый-то конь — он борозды не спортит, хе-хе... А и сладка ты, ягодка, — бормотал Микула, тычась бородой ей в щёки и шею.

Велга сопротивлялась, отпихивая руки, шёпотом уговаривала отпустить, но, когда Микула всё-таки прижался мокрыми мягкими губами к её губам, не выдержала — оттолкнула так, что он упал в сугроб и опрометью выскочила за ворота.

Куда бежать? У кого искать защиты? Прав старик — холопья доля тяжкая: ни князю не пожалуешься, ни судье-сотскому. Слово хозяина всегда пересилит свидетельство раба — холопы даже сами в суде выступать не могут. Добро б снасильничал Микула — но ведь ещё и пальцем не тронул. Так ждать, пока старик завалит её, задрав подол?

Только один человек во всём свете мог ей помочь. Велга сломя голову бросилась бежать по улице.

Новгород гулял. Святки на Руси всегда праздновались широко, с размахом, как и Масленица. Даже на Пасху не было таких гуляний — как-никак, свои, природные праздники, дошедшие из седой дедовской старины. И сейчас улицы были полны народа, слышался смех, весёлые крики, песни скоморохов. Ничего не видя перед собой, расталкивая локтями толпу, задыхаясь, бежала через бурлящий Новгород Велга.

Жизномир был на Городище, у князя, и она летела туда, мимо изоб посада, вдоль заснеженного берега Волхова, где в потешной забаве «стенка на стенку» сходились новгородские парни.

Невелик труд — одолеть две версты. Велга торкнулась в высокие тесовые ворота.

— Куды спешишь? — окликнул её отрок на стене.

— К Жизномиру Гюргичу, господину моему. В дружине он княжьей, — хриплым шёпотом ответила Велга.

— Нетто беда в доме? — догадался отрок. — Дружина вся пирует нынче. Ты подь сюды. Я хозяина твово сыщу, а там как Бог даст.

Велга так и повалилась на ступеньку крыльца, обхватив себя за плечи руками и от волнения не чувствуя холода. Что скажет десятник Жизномир? Не порешит ли наказать строптивицу?

Велга уже замёрзла и устала ждать, но тут двери гридницы распахнулись, и на двор высыпали хмельные княжеские дружинники. Молодецкая сила, взбодрённая мёдом, пивом и иноземными винами, горячила головы. Всяк хотел показать свою удаль, всяк спешил похвастаться перед друзьями. Одинокая девичья фигурка у крыльца сразу привлекла внимание. Велга не успела опомниться, как её окружили рослые ражие парни, многие в одних рубахах, несмотря на холод.

— Эге, девка!.. Красивая... А ну, подь сюды. Да не боись, не замаем! — зазвучали клики. — Поцелуй, красивая! Меня первым!

Смутившись, Велга только отворачивала лицо, что ещё больше раззадоривало дружинников. Её уже начали хватать за руки, когда вышел и Жизномир. Недовольный тем, что пришлось покинуть пир, он не спешил подходить, но Велга, отчаянно ища защиты от новой опасности, углядела его и с криком бросилась навстречу.

— А ну, стой! Куда! — Молодшая дружина кинулась по пятам и налетела на Жизномира. — Почто девку замаешь?

— Моя девка, — спокойно ответил Жизномир. — Холопка моя.

— А-а... — Гонор парней как ветром сдуло. С чужими холопами шутки плохи: причинишь вред — плати виру, а за женщину — вдвойне.

И надо ж было такому случиться, что мимо проходила княгиня Христина.

Гита задержалась у сына на праздники — слабое здоровье мешало ей сразу пуститься в путь. Женская половина терема тоже праздновала Святки — хотя и не так, как Князевы дружинники и простой люд. Обе женщины побывали на пиру у Мстислава, где сидели вместе с его боярами и ворочались к себе, чтобы приготовиться к вечерним игрищам. Гита ушла вперёд, а Христина чуть задержалась.

— Почто шум? — окликнула она воев. Те склонились перед княгиней.

— Вот, девка моя. — Жизномир распрямил спину и легонько толкнул красную, как маков цвет, Велгу. — До меня прибежала, — видать, случилось что...

— Твоя? — Христина впилась взглядом в лицо девушки.

— Моя. На днях в Плескове купил.

— Ой ли? — прищурилась Христина. — А сдаётся мне, что не твоя то холопка. Велгой ведь её звать, так?

Покрасневшая так, что даже слёзы брызнули, Велга не могла больше молчать и повалилась на колени:

— Матушка княгиня... не виноватая я...

— Взять! — прозвучал холодный приказ. Дружинники застыли как вкопанные.

— В поруб татя! — последовал новый окрик, и опомнившиеся парни схватили Жизномира за локти. Он был так ошеломлён, что даже не подумал сопротивляться и послушно дал себя увести.

5

О том, что Христина велела посадить в поруб его дружинника, Мстислав узнал почти сразу — у княгини не было от мужа никаких тайн. В тот же день она улучила минутку и вызвала князя на беседу.

Отцом и Богом данную жену Мстислав любил — не только потому, что она родила ему двух детей — ещё с первой ночи, когда испуганная девочка подняла на него глаза, в сердце своём решил Мстислав беречь и холить шведскую принцессу. Христина платила мужу так же щедро любовью и лаской.

Мстислав был удивлён, узнав, что один из его людей оказался вором. Более того — обокравшим княжескую семью.

— По «Правде» он за бесчестье тебе виру выплатить должен, — сказал Мстислав, выслушав жену. — А я его в дружине своей видеть не хочу. Вот опосля Святок ворочусь на Ярославово дворище — там суд и учиним.

Большего Христина от мужа не добилась — шли праздничные дни, никто в такую пору не станет вершить суд. Тем более что дело семейное — украл-то рабыню свой дружинник, не вольный новгородец, хотя и таких было в дружине достаточно. Да и не только в краже было дело — Мстислав помнил, как убивалась Христина по своей любимой холопке. А ведь она тогда была в тягости! Вот случилась бы беда, потеряла бы княгиня младенца — что тогда? Отвечать бы Жизномиру ещё и за убийство. А с таким преступлением не вдруг расплатишься — хоть самому в холопы продавайся!

Обрадованная Христина обняла мужа, жарко поцеловала в губы и тихо выскользнула вон. А Мстислав тряхнул головой, прогоняя непрошеные думы, и воротился к пирующим.

На чужой роток не накинешь платок. Не только бабы у колодца — мужики языками почесать тоже горазды. Многие видели, как брали Жизномира в оковы по слову княгини. Ещё больше людей услышали от тех, кто сам вязал дружинника. Новость росла снежным комом. Подробности — что обвинён Жизномир Гюргич в краже княжеской холопки — облетели всю дружину. Никто не хотел верить — особливо те, кто сам был в Курске, откуда он был родом. Дружинники единодушно порешили, что это навет.

Едва выдалась передышка в череде пиров и праздников, как к князю Мстиславу пришла без малого вся дружина. Пришёл даже кое-кто из бояр — своих, новгородских, не переданных Владимиром Мономахом. Мстислав принимал их в гриднице, где вчера ещё пировали.

— Княже, — сняв шапку, отдал поклон сотник Бермята, — слово от дружины есть к тебе.

— Говорите. Слушаю.

— Третьего дни по слову твоему велено было взять воя твово, Жизномира, да в поруб заточить. Челом бьём — пусти его.

— А почто я пускать его должен? Жизномир холопку у княгини моей увёл — ему за покражу надлежит ответ держать. Попался тать — пущай сполна расплатится!

— Невиновен он, княже! — воскликнул сотник Бермята, и все согласно загалдели. — Это наговор! Не может Жизномир татем быть!

— Поручимся за него все, коли надо, — вставил другой сотник, Прокоп.

— Поручитесь?

— Как один, княже, — загомонили дружинники, старые и молодые. — С тем и пришли.

— Мы с Жизномиром не первый год знакомы, — протолкался вперёд курянин Олешка. — Вместе из Курска за тобой пришли, княже. Домы наши в Курске на одной улице стояли. Мы с Жизномиром росли приятелями, сызмальства друг друга знаем. Головой ручаюсь — не крал он холопки. А как она к нему попала — ума не приложу.

— Должно, купил краденую, — высказался Бермята.

Мстислав задумался. Он верил жене — сам дарил эту Велгу Христине, потом видел её в покоях. Но и дружинникам своим не верить не мог — отец учил всегда разбираться во всём, не судить с налёту. А вдруг да правда — не виновен Жизномир?

— Добро, — кивнул он наконец. — Пущу Жизномира из поруба. Но пущай дознается, откуда к нему попала девка, да кто покрал! А не сумеет дознаться — что ж, ответит по «Правде»!

Жизномир не мог сидеть в порубе спокойно. То, что купленная Микулой рабыня оказалась краденой, ошеломило его только в первые часы. Потом на ум пришло, что теперь с него спросят как с татя.

Но долго терзаться сомнениями не пришлось — уже через несколько дней его выпустили. У поруба, когда вытащили на свет и кузнец сбил оковы, его встречали приятели-дружинники.

— Свободный ты, Жизномире, — весело оскалился, хлопая его по спине, Олешка, — дружина за тебя поручилась!

— Все к князю ходили, — поддакнул Бермята. — Послушался нас князь. Холопку твою княгине воротили, а тебя велено пустить и зла на тебя не держать.

Все вокруг были радостны, гомонили, сыпя шутками и наперебой предлагая, как провести остаток дня — ведь часть Святок их приятель просидел в холоде и темноте поруба. Но Жизномиру было не до праздников, и даже мысль о тёплой гриднице и свежей медовухе не грела душу. Его ославили татем, и теперь он должен оправдаться. Законы Ярославовы давали совет — вести дело самому. Ежели купил вещь, признанную кем-то ворованной, надлежит найти того, кто эту вещь тебе продал. Пущай отвечает тот, кто её продал, и либо платит виру, либо ведёт до третьего свода. А уж там всё сначала. И либо сам свод продолжает поиски, либо выставляется ответчиком.

— Нет, братцы, — остановил он друзей, уже тянувших его к дружинной избе, — погодьте пока. Недосуг мне.

Не так богат был Жизномир, чтобы оставить дело. Хоть и рад был свободе, но жаль было потраченных денег. Да и худая слава, раз прилепившись, не скоро отстанет. Отделавшись от приятелей, он отправился к клетям, добыл у ключника бересты и быстро набросал Микуле грамоту:

«От Жизномира к Микуле. Купил еси робу в Плескове. А ныне меня за то взяла княгиня. А ныне дружина за меня поручилась. Пошли к тому мужу грамоту, есть ли у него роба. А се хочу, коня купив да княжьего мужа взяв, ехать на своды. А ты, если не взял куны, не бери ничего у него». (Текст грамоты не выдуман. — Прим. авт.)

6

Свод надлежало проводить в Городище, так как были затронуты интересы самого князя Мстислава. Он же собирался присутствовать на своде, следя, чтобы всё было по закону. От Новгорода прибыл приглашённый Жизномиром Гюрята Рогович. Он приехал на коне, важный и гордый. Представлявший князя сотский Гордята Данилыч был в сопровождении сына Ставра. Парню шёл двадцатый год, пора было приставлять к делу. А что может быть лучше, кроме как наглядный пример.

Велгу привели под охраной. Девушка испуганно озиралась по сторонам и немного успокоилась, только когда увидела рядом Жизномира. За несколько дней, что прожила в его доме, она успела привязаться к молодому дружиннику, а мысль о том, что он пострадал из-за неё, только разогревала в её душе нежные чувства. Она не сводила с него глаз, но Жизномир не замечал взглядов, погруженный в свои мысли.

Купец Ольстин Садкович пришёл не один — с многочисленной родней, помощниками, сидельцами в лавках и товарищами по ремеслу. Вместе они заняли почти половину двора.

Выждав, пока все соберутся, Гордята Данилыч поднял руку, призывая к тишине.

— Ныне судится княжий вой Жизномир купцу Ольстину, — заговорил он.

— Истец здесь. Ответчик тут ли?

— Вот он я. — Купец шагнул вперёд. — Почто звали?

— Вызывает тебя княжий вой Жизномир за то, что продал ты ему рабу, которую у княгини Мстиславовой Христины покрали. Вот сия раба, — по знаку сотского вперёд вытолкнули Велгу. — Признаешь ли ты сие?

— Рабу сию признаю, — коротко глянул в сторону девушки Ольстин. — А в покраже не признаюсь. Не я крал! Не моя вина!

— А кто же? Назови того, кто продал тебе рабу.

— Евсей Олексич, — без запинки ответил Ольстин. — У него летось прикупил я товару в Плескове. Усадьбы наши тамо рядом, вот он мне по-соседски и удружил. У него купил я рабу. Десять кун отдал. Пущай вам Евсей ответ держит, не я!

— А ты что скажешь? — кивнул Гордята Велге. — Сей ли муж тебя крал да продавал?

— Продавал он, его человек, — Велга мотнула подбородком, смущаясь взглянуть на Жизномира. — А крал не он. Не его люди.

— Добро, — кивнул сотский. — Призовём на суд и Евсея Олексича. Что он скажет?

За Евсеем Олексичем пришлось ездить в Плесков, и приезда второго свода ждали три дня. Сызнова всё повторилось. Опять вперёд вытолкнули Велгу, и Гордята Данилыч вопросил, признает ли Велга обидчика. Девушка дрожала от страха и не могла вымолвить ни слова.

— Чего с сопливой девки спрашивать? — скривился купец. — Инда блаженная головой-то трясёт!

Велга схватилась за голову. Что она могла сказать? Крали чужие люди, продали помощнику купца, а самого хозяина она в глаза не видала.

— Погляди, девица, — наклонился к ней Гюрята Рогович, — открой глаза-то. Авось признаешь кого?

— Чего ей глядеть-то? — Евсей Олексич стоял гоголем. — Не виновен я. Это всё завистник мой, Ольстин, напрасно клепает! Смотри, Ольстин, как бы самому не заплакать за мои слёзы-то!

— Попался — так молчи, — крикнул из толпы Ольстин, пришедший посмотреть на позор своего соперника. Кабы присудили Евсею виру — не скоро поднялся бы купец. Добрая слава лежит, а худая бежит. Что в Плескове-городе, что в самом Новгороде языки болтливы. Прознают, что Евсей изгойством занимается (здесь — перепродажей рабов. — Прим. авт.), никто к его товарам близко не подойдёт. А Ольстину от того прибыток.

Велга тихо плакала.

— Нет, нет, — повторяла она.

— Чего скажешь теперь, Евсей Олексич? — подался вперёд Гордята Данилыч. Князево добро, за него хоть с кого — а взыщи.

— То и скажу, что напраслину возводят! Не я крал!

— Так, может, ты продавал? У кого купил сию девку?

Евсей Олексич уже собрался было ответить, но заметил, что из толпы ему подают какие-то знаки. Один из его помощников протолкался вперёд и отчаянно махал руками. Купец прищурился, вопросительно дёрнул головой. Суд это заметил.

— Чего это там? — Гюрята Рогович подался вперёд.

— Человек мой, — быстро ответил Евсей. — Из дома весть принёс.

Уже не таясь, сдёрнув шапку и поклонившись Мстиславову сотскому, помощник вышел вперёд и нагнулся к уху купца.

В это время Велга, которую оставили в покое, успела немного прийти в себя, подняла глаза и ахнула.

— Он! Он! — воскликнула девушка, тыча пальцем в Евсеева собеседника. — Его люди меня крали! Ему отдали!

— Чего она орёт? Блаженная! Уберите дуру! — воскликнул тот, отмахиваясь.

Но Ольстин замахал руками:

— Так то ж Иванок! Евсеев зять! Они на пару торгуют — один в Плескове, второй — в Нове-Городе! Небось и краденое так переправляют — тамо украл, а тут продал!

— Взять! — кивнул Гюрята Рогович.

Оба — тесть и зять — закричали дурными голосами, когда на них накинулись приставы.

Гордята Данилыч встал.

— За обиду, учинённую княгине Мстиславовой, — возвестил он, — взыскать с татей десять гривен княгине и десять гривен княжьему мужу.

— А ещё пять гривен суду, — добавил Гюрята Рогович.

Осуждённые заспорили было, но их никто не слушал.

На том всё и кончилось. Десять гривен Христина на радостях пожертвовала Божьему храму, куда ходила молиться. Жизномир воротился к прежней жизни, став богаче на десять серебряных монет. Купец Ольстин ходил важный, гордясь победой над соперником...

Вечером Христина была одна. Детей унесли мамки, княгиня сидела на постели, расчёсывая светлые волосы и раздумывая, придёт ли к ней Мстислав. Она любила мужа — его крепкие руки, мятно пахнущие губы, широкую грудь, сильные плечи... мысли княгини потекли в греховном направлении. А чего? Оба молоды, друг друга любят, а пост ещё далеко, успеют натешиться лаской. Задумавшись, Христина не сразу услышала странные звуки. Совсем рядом кто-то тихо всхлипывал.

Нашарив босыми ногами лёгкие ночные чёботы, княгиня выскользнула из ложницы. В углу маленькой каморки обнаружила светлое пятно — холопка. Скорчившись на полу у лавки, Велга зажимала себе рот кулаком, чтоб не разбудить госпожу плачем.

— Ты что? — Девушка так и подпрыгнула от звуков голоса. — Хвораешь ли?

Та замотала головой.

— Так что же? Отвечай мне! Иль не рада, что назад воротилась? Чем тебе тут плохо?

— Матушка, — Велга бросилась к Христине, обнимая её ноги, — матушка княгиня... Прости меня, прости! Люблю я его!

— Кого?

— Ж... Жизномира... Гюргича. Прости, матушка княгиня! Прости!

— Чем же он мил тебе? — Не ожидавшая этого, Христина уселась на лавку. Велга устроилась у её ног, всхлипывая и утирая слёзы кончиком косы.

— Он... он такой... он всех лучше, — только и вымолвила она. — Ой, матушка! Ой, прости! Я подле него себя не сберегла!

— Что? — наклонилась к ней Христина.

— Непраздна я.

— Да ты что! — Несмотря на поздний час, Христина хотела бежать к мужу, жаловаться, что причинен новый ущерб — холопка ждёт дитя. Конечно, раба должна родить детей — она потому и ценится в два раза больше раба-мужчины, — но чтобы её Велга, только-только вороченная от обидчика? Девушка вцепилась ей в подол, останавливая.

— Матушка-княгиня! — заголосила она чуть не на весь покой. — Христом-Богом заклинаю — не тронь его! Я сама! Сама к нему пришла! Сама того пожелала! Люб он мне! Не тронь его!

Выпустив подол княгини, Велга распростёрлась на полу, давясь слезами. Христина молча стояла над нею, раздумывая, что теперь делать.

1

Трудно заканчивался XI век. На Волыни долго не затихала усобица — изгнанный из своей волости Давыд Игоревич изо всех сил старался стравить друг с другом князей. Сперва он сумел поссорить братьев Ростиславичей со Святополком, потом, использовав половцев, разбил пришедших на помощь великому князю угров. После вернулся в свои земли и после долгой осады взял Владимир-Волынский. Но ненадолго — в течение следующего года он то терял его, то снова обретал, наводя половцев на русские города. Так продолжалось до тех пор, пока у князей не лопнуло терпение. Они собрались в Уветичах, призвали к себе Давыда и отняли у него Волынское княжество.

В этой войне Святополк Изяславич потерял сына Мстислава. Восемнадцатилетний юноша только вошёл в возраст и должен был унаследовать княжество. Заполучить Волынь хотел старший Святополков сыновец, Ярослав Ярополчич, сидевший в Киеве возле великого князя и не имевший даже самого малого удела, но у Святополка были свои виды на западную украину русской земли.

Ему не нужна была Волынь — близостью своею к Польше, к диким ятвягам, на которых русские князья то и дело ходили войной и всё никак не могли покорить, соседством с полоцкими князьями. Старый Всеслав умер в апреле прошлого года. Пока он был жив, сыновья крепко держались отца, хотя и поварчивая, ходили в его воле. А чуть не стало Всеслава Брячиславича, так и передрались. Это осиное гнездо только тронь — вовек не утихнет. Власть Киева для них ничто — и то добро, что чтут себя русскими людьми. Отдавать эти земли сыновцу, который волком смотрит на стрыя, не хотелось. Но и держать за пазухой, когда можно извлечь выгоду, негоже.

От иудеев, что первыми проведали про сребролюбие великого князя и вовсю пользовались этим, Святополк узнал, как можно получить себе выгоду, сменяв один удел на другой. Великий князь может пожаловать волость — тот князь, что примет её, становится подручником. Отдать Волынь Ростиславичам — но те вдвоём были сильны, а теперь, когда Василько слепой калека, от них никакой пользы. Сидят в Червонной Руси — и сидят, хлеб едят. Много иных князей на Руси — и умнее, и решительнее, и сильнее Ростиславичей. Получить под свою руку сильного подручника — самому стать сильнее.

И Святополк обратил внимание на Новгород. Всем привлекал он. Своим богатством, своей оборотистостью, своей вольностью. И тем, что от веку сидели в нём наследники великого князя. При Игоре — Святослав, при Святославе — Владимир, при Владимире — старший сын его Вышеслав, а после — Ярослав Мудрый. При нём — отец Святополков, Изяслав. При Святославе Ярославиче — первенец его, Глеб. Довелось живать там Святополку. Лишь после того как уехал в выморочный Туров, посадил Всеволод там только-только родившегося внука своего, Мстислава, сына Мономахова. Посадил, не нарушая традиции, но вот уже нет Всеволода, и Святополк восьмой год как великий князь, а Мстислав всё сидит — наследником. Сын Мономаха — и наследником Святополка? Когда у Святополка сын Ярослав на возрасте и сам отцом недавно стал? Да и хорошо бы самого Мстислава своим подручником сделать!

Сьятополк не сомневался, что на его месте Владимир Мономах поступил бы точно так же. Власть — она людям глаза застит. Только тот истинно велик, кто, власти вкусив, от неё добровольно откажется, и не когда хулу на него изрыгают, а когда — хвалят. Вот и переяславльский князь тоже — о Христе речи ведёт, о братней любви, о Руси и общих бедах, а как срок придёт — зубами в золотой венец вцепится. Для того и Святославичей сломал, для того и под него, Святополка, подкапывается.

Сказано — сделано.

2

Начиналось бабье лето, когда получил Мстислав весть от отца. Владимир Всеволодович был, против обыкновения, немногословен — накоротке пожелав здоровья снохе и чадам, а сыну — долгих лет и благополучил, он передавал свой княжий наказ — ехать Мстиславу немедля в Киев, к великому князю Святополку Изяславичу, оставя Новгород, и принять из его рук Волынь иль любой другой город, каковой укажут.

Снова и снова перечитывал Мстислав грамоту, узнавая и не узнавая отцов мелкий почерк. Как так — «оставя Новгород»? Град, где прошло его детство и отрочество, где он впервые почувствовал себя мужем и князем? Град, с которым сроднился и где родились его дети? И ехать — куда? На Волынь? По сравнению с тороватым, обильным Новгородом, где на причалах день-деньской толпились купецкие лодьи не только со всей Руси, а из других стран, где половина купцов знает два-три языка и без толмача договорится с греком, шведом и англичанином, где сходятся две Руси, Северная и Южная, куда приходят даже мерь и весь, откуда ватаги ушкуйников[7] уходят на край земли, к Белому морю и дальше, осваивая нетронутые края, любая другая земля считалась захолустьем. Новгород — да ещё Киев. Новгород, вольный, шумный, смелый и упрямый, в своё время не дал Ярославу Мудрому уйти за море после поражения от Святополка Окаянного. От Новгорода и Ладоги пришёл в Киев Игорь, ведомый Олегом Вещим. В Новгороде княжил сам Владимир Красно Солнышко, креститель земли Русской. Мстислав привык думать: «Новгород — мой город». И вдруг — уйти?

Долго сидел с отцовой грамотой Мстислав. Сидел один — никого не хотел видеть. Торкнулся было холоп — так зыркнул на него князь, что парня словно ветром сдуло. Потом встал, направился к жене.

Христина возилась с маленьким Изяславом. Мальчику было около года. Он уже пробовал делать первые шаги и смешно гугукал. Остальные дети были с няньками, а пятилетний Всеволод скакал по саду с дядькой.

Христина выпрямилась, когда Мстислав шагнул через порог. Изяславик, оставшись без материнского пальца, не удержался на ногах, сел и разревелся от неожиданности и обиды. Тотчас к нему с двух сторон бросились мамки, подхватывая на руки и утешая. Княгиня подняла руки, готовая обнять мужа. Как ни был удручён Мстислав, он прижал жену к груди, поцеловал в лоб над венцом. Потом принял от мамок сына. Ревущий во всю глотку Изяслав от удивления замолчал, глядя на отца круглыми тёмно-серыми глазами.

Мстислав любил второго своего сына, может быть, больше, чем первенца, ибо Изяславу отдал он имя павшего в бою брата. Его не было тогда в Переяславле, он не видел, как убивалась мать, не встречал молодую Изяславову вдову, которой в пятнадцать лет было уготовано идти в монастырь. Но он видел мертво-восковое лицо брата, когда его привезли в Новгород хоронить, и сейчас радовался, замечая, что Изяслав-второй также темноволос.

Гита тоже радовалась второму внуку. В те поры, когда родился Изяслав, она жила в Новгороде и вместе с повитухами принимала младенца. Этот ребёнок появился на удивление легко, словно не начинал жизнь, а продолжал её, и обе женщины — мать и бабка — любили возиться с ним. Да и сам Мстислав, чуть выдавалась свободная минутка, спешил к детям — не столько ради Всеволода и дочерей, сколько ради Изяслава.

Но сейчас ему было не до того. Покачав сына на руке и позволив малышу немного подержаться за палец, Мстислав воротил его мамкам и отвернулся.

— Приключилось чего? — догадалась Христина.

Мстислав повёл глазами по сторонам. Угадав, что супруги хотят остаться одни, мамки унесли Изяслава.

— Грамоту получил от батюшки, — сказал Мстислав. — Великий князь Святополк Изяславич хочет забрать у меня Новгород, а взамен дать Волынь или иную какую волость.

— Забрать Новгород? — ахнула Христина. — Как это?

— Он великий князь, в его власти давать и отнимать волости.

— Забрать Новгород? — повторила Христина и обернулась по сторонам, цепляясь взглядом за стены светёлки, за оконца, отволоченные ради тепла, и видневшиеся за ними ветки высоких вишен. — Неужели?

Она оглядела покой, застыла, опустив руки, и словно превратилась в соляной столб, подобно жене Лотовой. Та женщина не была глупа и непослушна, как пытаются представить святые отцы, женский пол презирающие. И тем более она не была неправедной. Просто её сердце не выдержало расставания с родным домом, где прошли, быть может, самые лучшие годы её жизни. Она расставалась с молодостью, с жизнью, с прошлым — и не смогла жить без этого.

Мстислав обнял Христину, возвращая её в чувство, и они оба присели на лавку. Княгиня прижалась к мужу.

— Не хочу уезжать! — горячо прошептала она.

— На всё воля великого князя.

— А Новгород? Он как же?

— Новгород?..

Христина посмотрела в окно. Далеко родная Швеция, да и много лет прошло, лица отца, матери и сестры Маргарет забылись, заслонённые лицами мужа и детей. Но сердце княгини до сих пор вздрагивало, когда слышала она родную речь и видела светловолосых северных мужей, потомков викингов, приходящих в Новгород торговать и приносивших на княжой двор для дочери Швеции дары родины. Русь накрепко привязала Христину к себе, её детям она родина, о ней будут болеть их сердца, в её землю лягут их кости и успокоится здесь сама Христина. Но всё-таки... Всё-таки Новгород немного ближе к Швеции, чем Волынь.

Мстислав тоже взглянул в окно, на заборы и крыши позади сада, на еле виднеющуюся вдали серо-сизую полосу Волхова, на встающий на ним город. Сто лет назад Новгород поступил по своей воле, не пустив за море Ярослава Владимирича. Как поступит он сейчас?

Собранные по слову князя в палаты, бояре переглядывались, силясь угадать, к чему призвал их Мстислав Владимирич. Кроме отцовых бояр — того же Добрыни Рагуиловича, первого советника и княжеского воеводы, тут были его бояре Ивор Иванкович и брат одного из Мономаховых бояр Ратибор Тукиевич. Нашлось место и новгородским. Гюрята Рогович, близкий Мономаху муж, сидел на почётном месте, уступив его только посаднику Мирославу, пришедшему со старшим сыном Яруном. На него косились, едва не смотря в рот, ещё трое новгородских бояр — Пётр Михалкович, говоривший в судах и на вече от имени князя, и именитые бояре Дмитрий Завидич и Добрыня Сдеславич. Между ними, надутый, полусонный, сидел старый боярин Ядрей Семёныч, помнивший ещё Святополкова отца, Изяслава. Переднее место досталось епископу Никите. За их спинами, обтянутыми бобровыми и медвежьими шубами с дорогой парчовой подкладкой, почти не виднелись остальные — бояре меньшие и старшие дружинники Мстислава. Всех мужей собрал в палатах князь Мстислав, никого не забыл. Даже двое купцов — Микула Ивачевич и Ольстин Петрилыч — и то были приглашены и смотрели по сторонам гордые, как петухи. Гляди-ка! И нас князь к себе зазвал!

Тревожило новгородское людство — никто не ведал, почто стольких враз собрал Мстислав. Даже епископа призвал. Видать, что-то важное затевается! Бояре шушукались, толкали друг друга локтями, перешёптывались. Новгородцы косились на Князевых мужей — авось чего расскажут. Но Гюрята Рогович и Добрыня Рагуилович, хоть и был княжьими мужами, поведать могли одно — недавно прискакал гонец из Киева. А какую грамоту привёз, да и из-за неё ли сыр-бор разгорелся, про то не ведомо.

Наконец взошёл Мстислав. Встал, принимая боярские поклоны, потом тихо опустился на столец, взмахом руки велел садиться остальным.

— Призвал я вас к себе, мужи новгородские, — заговорил, выждав тишины, — дабы объявить волю великого князя киевского Святополка Изяславича. Повелел он мне Новгород оставить и идти в ту волость, какую он мне дать желает. Посему хочу я проститься с Новгородом и спросить — пускаете ли вы меня от себя?

Бояре переглянулись. Княжьи мужи по привычке уставились на князя и набольших бояр — чего они порешат.

— Это как же так? Хочешь ты с Новым Городом проститься и уйти? — подал голос посадник, Мирослав. — А на твоё место кого же?

— На всё воля великого князя. Захочет он — пришлёт своего наместника, а захочет — и наследника. Сын его Ярослав муж смышлёный, польскому королю зять.

— Какой такой Ярославец? — привстал задиристый Добрыня Сдеславич. — Не знаем никакого Ярослава, окромя Ярослава Мудрого, твово прадеда!

— Ярославцу Святополчичу Ярослав Мудрый тоже не чужой, — попробовал возразить Мстислав.

— Всё одно! Кто он таков? Откуль явился? Почто на наш Новгород зарится?

— Ярославец Святополчич муж смышлёный и витязь отменный, — объяснил Мстислав. — Будет границы ваши беречь от ятвягов и литвы. А не его — так ещё кого поставит великий князь! В обиде не останетесь!

Бояре зашумели. Иные вставали с мест, размахивали руками.

— Это чем же мы там великому князю не потрафили-то? Княже, ты-то ему чем не угодил? Тебя-то почто? Почто бросаешь нас?

— Ты тоже витязь не хуже! И ты наши рубежи обороняешь!

— В обиду нас не даёшь!

— Суд праведный судишь! — срываясь на петушиный вопль, вылез вперёд купец Ольстин Петрилыч.

Мстислав качал головой. Что он мог сказать новгородцам!

Тут на лавке заворочался, словно просыпающийся старый медведь, боярин Ядрей Семёныч. Прокашлялся. Тихо так, но вокруг все враз притихли, обернулись к старику и зашушукали на остальных — мол, старейший из нас говорить станет. Ядрей Семёныч когда-то был посадником, да и уйдя на покой, Новгорода не оставил, и город за то его чтил. Сейчас старик, поддерживаемый своим сыном Никитой Ядреичем, поднялся, опираясь на посох, и повернулся к Мстиславу, щуря подслеповатые глаза.

— Тебя, княже, нам великий князь Всеволод младенцем сущим поставил, — слабым голосом промолвил он. — Тебя мы вскормили, ты на глазах наших возрос, с Новым Городом сроднился. Как Новгороду без тебя быть? Как пустить нам от себя своё детище? Ты наш князь.

— Святополк Изяславич тоже у вас сидел, — напомнил Мстислав. — Тоже смолоду.

— Сидел, да ушёл. Новгород ради Турова бросил.

— Туров был вотчиной его брата, Ярополка. Брат погиб, и Святополк ушёл брату наследовать.

— У тебя тоже брат погиб в бою, княже, — пробасил Добрыня Рагуилович. — Однако ж ты Новгорода не кинул ради Курска, а в Новгороде оставшись, эти земли отцу передал. Великое на малое не меняют!

Эти последние слова так понравились новгородцам, что они загалдели, повторяя их на все лады.

Мстислав покосился на епископа. Ему самому было жаль бросать город, но и ослушаться отца и великого князя он не мог. Только преподобный Никита мог сказать решительное слово, которое разом решило бы все вопросы.

Епископ сидел молча, тиская посох. С виду это был обычный человек — ни аскетичной сухости, ни излишней тучности не было в нём. На вид он казался даже молодым — длинные власы, хоть и изрядно прореженные временем, оставались также смоляно черны. Лишь кое-где мелькали в них белые нитки. Глаза горели огнём силы духовной, а руки и плечи были полны силы телесной. Преподобный ещё немного помолчал, внимательно глядя на бояр, а потом встал.

Не пришлось никому шикать на соседей и махать руками, потому что епископа Никиту, хоть и не был он новгородцем по роду-племени, любили и уважали.

— Не следует идти супротив княжьей воли, — заговорил епископ. — Ты, Мстиславе, поезжай в Киев к великому князю, поклонись ему, как старейшему в роду вашем. А вы, бояре, спросите сам Великий Новгород. Как он скажет, так и будет!

3

До Ярославова дворища долетали раскатистые удары вечевого била. Мстислав, перебравшийся сюда из Городища, внимательно прислушивался к каждому звуку. Гудел не только колокол — гудел весь город.

В прошлом году сотский Гордята Данилыч женил сына Ставра на боярышне, дочери соседа Степана Щегла. Молодые жили в дому мужа — Ставр наследовал всё добро и землю. Но хотя был он уже женатым и молодая ждала приплода, Ставр шёл с отцом на вечевую площадь молча. Даже когда пойдут у него свои дети, долго будет он молчать — покамест жив отец, нет слова сыновьям.

В толпе мелькали знакомые лица. Знатные люди поднимались на вечевую ступень, там рассаживались, расправляя складки на подолах охабеней, уставляли посохи промеж ног. Колокольный звон плыл над толпой, замершей внизу. Вече — не толпа, орущая невесть что и управляемая кучкой смутьянов. Вече — совет нарочитых мужей. Как они порешат, так и будет. А не по нраву придётся народу их решение — скинут посадника да посадничих да выкликнут новых. Сейчас на вечевой ступени собрались не только знатные новгородцы, нс и многие Князевы мужи. Гюрята Рогович и Пётр Михалкович, как знатнейшие из них, были впереди. Им первыми говорить с горожанами.

Оставшись один — Гордята Данилыч поднялся на ступень, куда как сотский имел доступ, — Ставр завертел головой, отыскивая знакомых. Вот мелькнуло вытянутое лицо Садка Степаныча, Ставрова шурина. С ним вместе был ещё один боярский сын. Вдвоём они окружили княжьего дружинника, пришедшего на вече сам за себя.

Ставр подошёл. Узнав сына сотского, дружинник кивнул ему с приязнью.

— И ты здоров будь, — ответил тот на приветствие. — Что князь?

— На Ярославовом дворище сидит. Ждёт слова от Нова Города.

— За Новгородом дело не станет, — убеждённо сказал Садко Степаныч.

— Благодарствую тебе, — вдруг сказал Ставру дружинник.

— За что? — не понял тот.

— Отцу своему поклон передай. Кабы не он, осудили бы меня за татьбу. Жизномир я, не помнишь? — добавил он, взглянув на удивлённое Лицо Ставра. — Три года назад холопку княгинину краденую купил.

— А, — кивнул Ставр. — И как?

— Хорошо. Дите она мне родила. Сына.

Ставр хотел было спросить, как устроилась жизнь — пошёл Жизномир в холопы, женившись на робе, иль княгиня отпустила свою холопку, и та стала Жизномировой меньшицей, — да не успел. На вечевой ступени заговорили бояре, объявляя новгородскому люду волю великого князя. Площадь слушала затаив Дыхание. Кто привстал на цыпочки, разинув рот. Кто приставил к уху ладонь. Только позади, уже на выходе на улицу, какой-то старый дед надтреснувшим голосом всё переспрашивал внука, что говорят бояре. И он же первым, застучав клюкой по плашкам мостовой, закричал на всю площадь:

— Не дади-им! Наш Мстислав князь! Не пущать!

— Наш князь! Наш! — закричали со всех сторон. — Не пустим от себя! Сколь лет при нас прожил! Пущай ещё столько же проживёт!

— А ежели кто иной сунется, так мы ему рёбра пересчитаем! — со смехом выкрикнул Садко Степаныч. На него сердито заозирались — не в обычае, чтоб молодые наперёд старших высказывались.

— Рёбра не рёбра, — мрачно промолвил Жизномир, — а головы не досчитаться может.

Князев дружинник, обзаведшись семьёй — княгиня Христина сама хлопотала, покрывая венцом позор её холопки, — переменился. Маленький Валдис, свой дом и жена сделали его осторожным и осёдлым человеком. Простой дружинник живёт, как Бог да князь даст. Князь куда едет — и дружина с ним. Князь на битву — и дружина рядом бьётся. Князь на пиру — и дружина пьёт-гуляет. Князь добычу делит — и дружине кой-чего перепадёт. Князь город оставляет — и дружина его с ним. Потому многие дружинники семьи отродясь не имеют. Коли оженится, сядет на землю, то будет служить другому князю, который придёт заместо прежнего. Но Жизномир, покинувший за Мстиславом Курск, более не хотел никуда мотаться. Ему было по нраву, чтоб его князь остался на месте.

По нраву такое было и новогородцам. Шесть лет назад они уже распорядились своей судьбой, указав путь Давиду Святославичу Черниговскому. И хотели снова быть сами себе хозяевами.

Сквозь толпу осторожно пробиралось несколько всадников — боярин с небольшой дружиной. Боярин был свой, поэтому его пропускали, расступаясь. Подскакав к вечевой ступени, Добрыня Рагуилович — это был он — соскочил с коня и в три прыжка, по-молодому, взбежал на помост.

— Мужи новогородские! — крикнул он в притихшую в ожидании толпу. — Бояре старейшие и молодшие, купцы и честной вольный люд! Князь Мстислав Владимирич шлёт вам земной поклон и просит передать, чтоб молились за него в дальней дороге.

— В дороге? — заволновались те, кто стоял поблизости, — Как — в дороге! Разве уезжает князь?

— Не пущать! — взвился над толпой крик. — Не пущать Мстислава от нас! Пусть тут остаётся!

Площадь заволновалась. Крики и гам повисли пеленой. Потом толпа дрогнула, качнулась и потекла в сторону Ярославова дворища — останавливать князя.

Мстислав не собирался уезжать впотай, аки тать. Добрыню он послал с двоякой целью — напомнить горожанам о себе и подтолкнуть их к решительным действиям, а также выказать почтение не только купцам, но и простому люду, как учил отец. Мономах наставлял сына не забывать и о самых маленьких людях, ибо на них держится земля. И Мстислав учился уважать каждого — хоть порой не понимал, для чего это надо. Что ж теперь, каждому смерду в ноги кланяться? Впрочем, и лишнего чванства в молодом князе тоже не было.

На сей раз отцова наука пошла впрок. Уваженные князем, новгородцы мало не обложили его на подворье, боясь, чтобы он их не покинул. Старейшие бояре еле протолкались сквозь густую толпу и поднялись к князю.

Мстислав встретил их в палате. По шуму снаружи он обо всём догадался, но хотел услышать ещё раз своими ушами.

— Что решил Великий Новгород? — спросил он У посадника.

— Новгород за тебя стоит, княже, — степенно ответил Мирослав, поглаживая бороду. — Ты — наш князь, а другого нам не надобно.

— Таково слово Великого Новгорода, — добавил Дмитрий Завидич. — И порешили мы слово сие донести до великого князя киевского. Ибо далеко Киев и Новгороду он не указ!

Пышно провожали Мстислава — звонили во все колокола, на папертях раздавали милостыню нищим. Иные бояре выкатывали на улицы бочки с мёдом — дескать, вот воротится домой наш князь, тогда мы не так погуляем! Гордая дружина строем рысила за серым в яблоках конём Мстислава. Конь сам гордился, гнул лебединую шею и выкатывал лиловый глаз — чуял, что за всадника везёт, и хотел показаться во всей красе. Мстислав отправлялся в путь спокойный, прямой, как стрела. Чуть прищуренные глаза смотрят вдаль, плотно сжатые губы прячутся в курчавой бороде. Дружина тоже один к одному — сотник Бермята отбирал лучших из лучших. В их числе и Жизномир. Он едет крайним в ряду, расправив плечи и подняв голову, а глаза рыскают по сторонам. Где она?

Вот! Крепко прижимая к груди мальчика двух лет, обочь дороги пробирается Велга. Она немного потускнела, краса поблекла, а в углах глаз появились первые морщинки. Не такое уж богатое и привольное за дружинником житье. Это в других городах князь своим людям и деревеньки на прокорм выделяет, и починки дарит. В Новгороде такой силы у Мстислава нет. Что город подарит — то и добро. Основной доход идёт с войн, с судебных вир да из Суздаля и Ростова, которыми князь управляет через посадников. Многие бояре и дружинники имеют там угодья. Многие, да не Жизномир. Велга знала, что муж хотел жениться на новгородке.

Поймав взгляд Велги, Жизномир кивает ей, и женщина расцветает в улыбке. Она останавливается на перекрёстке, потому что дальше её не пускает толпа, и поднимает сына над головой — хоть и не на войну идут вой, а всё же пускай отец последний раз поглядит на сына. Да и сынок, хоть ещё мал, увидит тятьку. Жизномир не удержался — развернулся в седле и махнул напоследок рукой.

А Мстислав ни разу не дрогнул ни рукой, ни глазом. Со стороны не поймёшь, горюет или нет. Княгиня Христина не вышла проститься с мужем — с высокого крыльца он сходил один. Никто не видел, как прощались супруги, как рыдала Христина, обнимая Мстислава за плечи, как исступлённо целовала жёсткие усы, как шептала слова любви и прощания. Внизу ждала дружина и бояре, а он всё медлил, боясь причинить жене лишнюю боль резким прощанием. Христина опять была непраздна. Живот её ещё не округлился, но к Святкам уже должен оттопырить платье. А в конце весны она родит. Но где появится на свет ребёнок? В Новгороде или на Волыни? Начиналась осень. Пока суд да дело у Святополка в Киеве, приспеет распутица. А там зима.

Но сейчас Мстислав не думал о жене. Киев и великий князь — вот что занимало его.

4

Сперва Мстислав заехал в Переяславль, к отцу, ибо ехал своими землями, да и не было желания спешить к Святополку Изяславичу. Хоть и не был близко знаком со стрыем, в глубине души ревновал его к великому княжению, которое могло быть у его отца. И слепили-то Василька Ростиславича в его городе! И распря меж князьями — его рук дело! Не говоря о том, что он хочет удалить Мстислава из родного Новгорода!

Владимир Мономах обрадовался приезду сына, которого видел последние годы урывками, а внуков и внучек вообще знал только по рассказам Гиты. Княгиня, погостив у сына, снова воротилась к мужу и успела родить ему сына, Андрея.

Мономах переменился — стал словно меньше ростом, резче обозначились залысины на высоком лбу, на висках и в бороде больше стало седины. Но вместе с тем переяславльский князь не утратил живости движений и блеска глаз, а руки, когда он обнял переросшего его на голову сына, были по-молодому крепки.

— Здравствуй, здравствуй, Мстиславка, — заулыбался князь, оглядывая обветренное лицо сына и узнавая в нём юношу, которого последний раз видел мельком шесть лет назад. — Как живёте-можете?

— Твоими молитвами, на жизнь не жалуемся, — ответил Мстислав. — Дома все здоровы.

— А как Христина?

— Христя тоже здорова и шлёт тебе поклон. Сама приехать не смогла. — Мстислав замялся, не зная, говорить ли отцу о новой беременности жены.

— Ты береги её, живи в любви и согласии, — наставительно заметил Мономах. — Добрая жена — мужу краса и честь. А при худой... Но тебе-то грех жаловаться!

Он бы говорил и дальше — как-никак много лет не виделись, — но тут на крыльцо один за другим стали подниматься бояре.

— Кто это с тобой? — повернулся Мономах к гостям.

— Мужи новогородцкие, — «цокая» на новгородский лад, ответил Мстислав. — Муж нарочитый Гюрята Рогович, степенный посадский Дмитрий Завидич и с ними Никита Ядреич.

— От Великого Новгорода мы слово принесли князю киевскому Святополку, — важно, как и положено посадскому, начал Дмитрий Завидич.

— Добро, добро, — уловив важное для себя в речах и повадках бояр, ответил Владимир. — Передохните покамест, в баньку сходите, а вечером пир. На другой день в Киев отправимся. Ждёт нас Святополк!

Святополк Изяславич измаялся, ожидаючи. Он ещё в начале лета послал гонца Владимиру Мономаху, изложив свою великокняжескую волю. На хорошем коне от Киева до Переяславля скакать не более двух дней, но миновало больше месяца, прежде чем пришёл ответ — дескать, грамоту твою получил, думаю. И ещё месяц миновал, прежде чем пришло ещё одно известие — жди в Киеве с сыном. Но вот уже месяц листопад (октябрь. — Прим. авт.) перевалил за вторую половину, скоро пятая годовщина ослепления Василька Теребовльского, а никого нет.

И вот наконец — гонцы. Владимир Мономах с сыном Мстиславом и боярами въезжает в Золотые ворота.

Нерадостно было в последние годы в тереме великого князя. Сын Мстиславушка погиб во Владимире-Волынском, старший сын Ярославец как проводил сестру Сбыславу в Краков к Болеславу, так там и остался, не спешит пока на Русь. Только весть прислал, что сватается к сестре Болеслава. Жена, половчанка Тугоркановна, померла позапрошлой зимой. Осталась одна младшая дочь, Предслава, которую пора выдавать замуж. Наблюдая за другими князьями, за их детьми и внуками — у Ярославца от первой жены, венгерской княжны, сестры Ласло, детей не было, — Святополк всерьёз стал сам подумывать о новой женитьбе.

К старости князь сделался скуп, хотя говорил, что это — бережливость. Мол, половцы и княжеские усобицы только разоряют землю, всё меньше податей платит народ, вот и приходится князю, чтоб сохранить богатство, копить золото и серебро и, коли нет других доходов, делать всё, чтобы не лежало мёртвым грузом в сундуках, а росло, принося прибыль. Спасибо иудейскому старшине, Якову Иовичу, надоумил отдавать серебро в рост. А какие резы брать — про то «Русская Правда» лучше знает.

Скуп был Святополк, каждую ногату считал, и когда услышал, что Мономах и Мономашич притащили с собой целую толпу, которую надо кормить и отдаривать в ответ на их подарки, досадливо поморщился. Потом вспомнил, что «толпа» — это новгородцы, с которыми жить его сыну. И скрепя сердце сам спустился в клети, где лежало добро, и долго перебирал связки мехов и пересыпал с ладони на ладонь серебряные гривны.

Но досада досадой, а принять гостей надлежало так, чтобы даже въедливый Мономах понял — киевский князь велик и богат безмерно. Пущай не думает, что от бедности просит он Новгорода — величия ради.

Сказано — сделано. И когда Владимир Мономах с сыном и боярами поднялись по широкому красному крыльцу, оно было выложено дорогими коврами. В палатах крытые камчатой скатертью столы ломились от яств, выставленных на золотых и серебряных блюдах, а вина были выставлены самые лучшие и дорогие. Сам Святополк, высокий, худощавый, с тщательно расчёсанной бородой, в платье, отороченном соболями, встречал дорогих гостей.

— Вот радость-то, брате Владимир! — повторял он, обнимая невысокого коренастого Мономаха и похлопывая его по плечу. — Наконец-то свиделись!

Он радовался нарочито показно, словно двухродные братья расставались на долгие годы, хотя с момента встречи у Сакова миновало лишь два месяца. Не менее восторгов выпало и на долю Мстислава.

— А, каков витязь! — Святополк и Мстислав были почти одного роста, но младший гораздо шире старшего в плечах и здоровее телом. — Богатырь! Былины о тебе слагать, сыновче!.. Ну да мой Ярослав таков же. Жаль, далеко он — занят моими делами в Польше, при Болеславовом дворе. Но вы ещё свидитесь, непременно!

О Польше Святополк упомянул вскользь — пущай, мол, видят Мономах и Мономашич, что он так привык вершить великие дела, что уже может спокойно передоверить их сыну. Дескать, Польша мне не важна, невелика страна, и пользы от неё нету. Зато о сыне распространялся долго. Уже когда завершился обряд представления ко двору новгородских бояр и все сели за столы, Святополк долго говорил о Ярославе — при дворе Ласло Венгерского его принимают, в Кракове свой человек, а там и дальше шагнёт.

Ярослав — или, как его звали за глаза другие князья, Ярославец, был незаконным сыном Святополка. Первая княгиня умерла рано, не успев родить мужу дитя. Да он и не горевал — к времени, как та скончалась, Святополк встретил Любаву, новгородскую простую девушку, что работала на княжом дворе. Она стала его наложницей и родила четверых детей — двух сынов и двух дочерей. От второй жены, половецкой, у великого князя тоже не осталось наследников, и дети простолюдинки были поставлены вровень с другими княжичами.

За угощением сидели долго. Сам Святополк ел мало, пил и того меньше, отговариваясь на вечное своё нездоровье, но зато донимал гостей разговорами. То одному боярину, то другому приходилось отрываться от дичины, пирогов и кубков мёда, чтоб ответить на Князевы расспросы. Святополка интересовало всё — часто ли тревожат Новгород набегами ятвяги, чудь и литва, с охотой ли ходят иноземные купцы и из каких земель приплывают чаще, что везут и что увозят. Куда плавают русские купцы, какие товары меняют и на что. Велики ли доходы с боярских вотчин, не жалуются ли на недород. Доходят ли охотники до Белого моря и каковы богатства тех земель. Даже сколько лет назад горел Новгород. Всё ему надо было знать. Бояре отвечали осторожно, больше кивали: да, купцов много, да, товары берут разные и ещё больше привозят, да, земля родит... Все понимали, куда клонит великий князь.

О деле заговорили позже, после трапезы, когда перешли в другой покой, убранный столь же богато. Владимир Мономах дивился про себя — он знал скупость брата и его приверженность к простоте — не от скромности, а от жадности, частое употребление испортит дорогую вещь. Знать, неспроста так расщедрился.

— Как великий князь и всем князьям отец и брат старший, коего надлежит слушаться и чью волю выполнять, — заговорил Святополк, — порешил я исправить несправедливость, творимую на Руси. Издавна повелось, что в Новгороде сидит наместник великого князя. Ныне великий князь я, а сидит в Нове Городе сын двухродного брата моего, князя Переяславльского. И надумал я удалить его из Новгорода, взамен же дав моего сына Ярослава. Он витязь доблестный, муж смышлёный. Вскорости женится на сестре Болеслава Польского. А Мстиславу Владимиричу даю я богатую Волынь.

Мономах переглянулся с сыном. Если Мстислав сядет на Волыни, с запада его будет удерживать Польша, новый король которой, Болеслав, будет в двойном родстве с Ярославом и великим князем. С юга будут подпирать владения Ростиславичей. С севера — передравшиеся между собой Всеславичи и Литва. А с востока — Пинск и Туров, владения великого князя. Мстислав окажется в кольце. Да и получив Волынь из рук великого князя, потеряет самостоятельность. Чтобы сын Мономаха, внук греческой царевны, сын английской принцессы и супруг принцессы шведской, ходил в подручниках?

— Все ли слышали слово великого князя? — Владимир Мономах обернулся к новгородским боярам и снова посмотрел на Святополка. — Вот, Святополче, сын мой, а вот новгородцы. Пусть они возьмут сына твоего и идут в Новгород, а мой сын хоть сейчас поедет во Владимир-Волынский.

Довольный Святополк кивал головой. Всё складывалось как нельзя лучше. Сам строптивый Мономах соглашался с его приказом — «пусть мой сын хоть сейчас едет во Владимир...» Он — великий князь! Распустив губы в улыбке, он спокойно смотрел на поднявшегося с места Мстислава.

Мстислав по глазам отца понял, как ему надлежит действовать, и стоял, прижимая руку к сердцу.

— Благодарствую за честь, Святополк Изяславич, великий князь киевский, — начал он. — За добро и за ласку. Лестно мне, что меня ты выбрал, чтоб почтить милостью своей. Я всего лишь молодший князь и должен слушаться тебя, как отца. Что ты ни прикажешь — я исполню. Но со мной мужи новгородские. У меня от Новгорода Великого тайных умыслов нет. Прослышали они, что ты меня к себе зовёшь, вот и приехали, слово Великого Новгорода с собой принесли.

Святополк кивал, ещё ничего не понимая и ожидая обычных в посольском деле околичностей и хвалебных речей.

Никита Ядреич и Дмитрий Завидич, прибыв в Переяславль, побеседовали с Владимиром Мономахом. И сейчас Завидич выступил вперёд, оглаживая бороду и невольно красуясь дорогой, обитой парчой собольей шубой.

— Княже Святополк, — важно промолвил он, — тебя мы слушали. Выслушай и ты слово Великого Новгорода. То верно, что нет над Новгородом своего князя — по грамотам Ярослава Мудрого даны нам особые вольности, и терять их Новгород не намерен. Новгород от веку сам с князьями говорил, и сейчас присланы мы от всех городских концов, от боярства, купечества, святых отцов, ремесленного и чёрного люда, чтобы сказать — не хотим мы ни Святополка, ни сына его.

Словно ушат ледяной воды в жаркий полдень вылили на великого князя. Он выпрямился на стольце, хватаясь за перильца руками.

— Это как так — «не хотим»? А ежели я прикажу?

— Ежели у сына твоего две головы, то пришли его к нам, — спокойно ответил Дмитрий Завидич. — Этого князя, — он коротко поклонился неподвижно сидевшему Мстиславу, — дал нам Всеволод. Мы его сами вскормили себе в князья. Мстислав — наш князь.

— Меня вам тоже ставили! И я при Всеволоде у вас князем сидел.

— Ты сидел, да ушёл, — возразил боярин. — Ради Турова оставил Великий Новгород. Великое на малое не меняют!

— Ещё как меняют! — Святополк подался вперёд. — Туров — отчина отца моего, Туров — моя земля!

— Вот и сидел бы в своей земле, а на чужое рот не разевал! — вступил в спор Никита Ядреич.

— Новгород — он ничей! Он сам по себе! — закипятился Святополк.

— Сам по себе, это верно. — Дмитрий Завидич оставался спокоен и деловит, будто не с князем спорил, а с соседом об урожае толковал. — И живёт по своим законам!

— А должен жить — по русским! Новгород — русский город!

— От родства кровного с низовыми землями не отрекаемся, — согласно кивнул боярин. — Но и сами себе хозяева. А ты в наши дела не лезь.

Мстислав тихо сидел на лавке, переглядываясь с отцом. Мономах тоже не подавал голоса и словно не замечал ничего, но в душе тихо торжествовал. Его соперник, великий князь, терял своё лицо, споря с новгородским боярством. Он пытался заставить Днепр течь супротив течения. Но как у людей нет власти над реками, так у нынешнего великого князя не было более власти над доброй половиной Руси.

Наконец Владимир решил прекратить спор. Святополк получил отказ — негоже, чтоб и далее унижался.

— Уж прости, князь-брат, — подал он голос, — но, видно, судьба такова. Волынь — она ведь отчина твоего брата. Сын твой сидит в ней по праву — твоему роду там и править, как великому князю должно. А Новгород пущай живёт, как привык жить, и судит, как привык судить. Верно в народе говорят — «Насильно мил не будешь». Не хотят Ярослава Святополчича новгородцы — что с ними поделаешь? Глас народа — глас Божий! А с Богом спорить — труд напрасный!

Святополк сердито посмотрел на переяславльского князя, что-то буркнул и замолчал.

5

Зимой умерла княгиня Гита.

Она была неизменной спутницей и наперсницей своего мужа. Она сопровождала его в поездках по Руси, делила с ним все тяготы, знала его тайные умыслы, была ему и подругой, и сестрой, и любимой, и матерью детей. Вскоре после рождения младшего сына Андрея она опять наехала в Новгород — обняла свою невестку, порадовалась на внуков и внучек. Хотя на возрасте были и другие сыновья, но только Мстислав радовал Гиту — Изяслав умер, не успев бросить семени, следовавший за ним Ярополк был покамест не женат, а другие сыновья были слишком молоды, чтобы создавать семью. Дочери — старшая, Марица, отдана за Льва Диогена, младшие, Агафья и Евфимия, ещё девочки. У Мстислава же было шестеро детей — после третьей дочери, Ксении, Христина родила Ростислава. Родины пришлись как раз на то время, когда Гита гостила у сына, и она сама выбирала имя для внука.

Княгиня тяжело заболела через год после того, как покинула Новгород. По привычке сопровождая мужа, простудилась по дороге в Смоленск, но упрямо отказывалась отстать и переждать болезнь в тепле и уюте. Гита непременно хотела быть с Владимиром рядом до последнего — и желание её исполнилось.

Умирала княгиня Мономахова тяжело. Не в своих палатах — в избе огнищанина на окраине большого села, затерянного в лесах над Десной, встречала смертный час. Последние несколько дней у неё была горячка, она не приходила в себя и только шептала горячими сухими губами по-английски. Владимир, сжимавший руку жены в своих ладонях, наклонялся к её устам, ловил обрывки слов. Гита то звала мать, то вспоминала отца и родных. Потом начинала перебирать сыновей, называя их то славянскими, то крестильными именами.

Чаще других с её уст слетало имя Гаральда, и Владимир, как ни старался, не всегда понимал, с кем в бреду беседует его жена — с отцом или сыном.

— Прости меня, Гаральд! Прости, мой прекрасный! — звучало под низким потолком огнищаниной избы. — Ты ушёл на битву и не воротился... жена твоя стала вдовой, дети твои стали сиротами... Береги Христину, Гаральд. Береги моих сыновей...

Огнищанин испуганно жался в угол, его жена пыталась прясть или что-то делать по хозяйству, но всё валилось у неё из рук, и женщина только мелко-мелко крестилась, косясь на отделённую князю половину. Смерть всегда пугает, а смерть великого человека — подавно.

Среди ночи, когда хозяева давно спали, утомлённые и испуганные, а Владимир боролся с дремотой, Гита неожиданно пришла в себя и расширенными глазами уставилась на лучину.

— Где я? — прошептала она.

Мономах встрепенулся, сразу почуяв перемены.

— Под Смоленском-городом, — ответил он, наклоняясь и сжимая пальцы жены в своей руке. — Десяти вёрст не доехали. Не поспели...

— Не поспели, — вздохнула Гита. — Не поспела я... ничего я не поспела...

— Что ты, что ты, — попробовал остановить её Мономах.

Но женщина нахмурилась и зашептала:

— Не поспела я ничего. Сыны мои не выросли, внуков не дождалась.

— Мстислав...

— Мстислав, — встрепенулась Гита, осмысленно взглянув на мужа. — Гаральд мой — тебе наследник. Береги его, не отпускай от себя. Пусть он привыкает. Я знаю — ему великим князем быть тебе вослед! Не Ярополку, не Изяславу, не Святославу... Только Мстислав! Держи его подле себя! Он — великий князь! Гаральд! Мой прекрасный Гаральд... Я скучаю без него. Почему его нет здесь? Почему я тут умираю, а не подле него?

— Ты не умрёшь, — перебил Мономах. — Ты выздоровеешь. Ты же болела прежде, помнишь? Ещё до того, как родила Юрия. Тогда я тоже боялся, что умрёшь. Ты выжила и родила мне двоих сыновей...

— И оставляю их совсем одних...

— Ты не умрёшь! Не умрёшь! Завтра мы едем в Смоленск. Уже вечером тебя отпарят в бане, там хорошие лекари. К весне ты встанешь на ноги и поедешь к Мстиславу. На маленькую Ингеборгу поглядишь...

Последняя, четвёртая по счету дочь Мстислава родилась в конце прошлого года, на Покров. Мономах хотел, ворочаясь из поездки по волостям, завернуть к сыну в Новгород, своими глазами увидеть всех его детей. Но болезнь жены заставила отменить поездку.

— Ингеборг... по деду и бабке, — вздохнула Гита. — Не увижу я её. Только что во сне... Усталая, Владимир. Очень устала. Спать хочется.

Она вздохнула и закрыла глаза. Мономах некоторое время сидел, глядя на лицо жены и прислушиваясь к её дыханию. Потом сон сморил и его.

Когда он пробудился, внезапно, будто от толчка, Гита, дочь Гаральда, последнего короля Англии, уже не дышала...

Вместе все сыновья Мономаха собрались только на похороны матери.

Рано разбросала их судьба по Руси. Мстислав с раннего детства княжил в Новгороде, вослед отправился на своё первое и последнее княжение его брат Изяслав. Потом отчий дом оставили Роман, Святослав и Вячеслав. Совсем детьми Мономашичи садились в Смоленске, Ростове, Курске, Суздале, укрепляя власть отца. Юрию, недавно помолвленному с половчанкой, тоже был уготован удел. Не выделенными оставались только Ярополк, которому отец готовил переяславльский стол, и Андрей — тот был слишком мал, чтобы покидать родной дом.

Старшие сыновья, все рослые, в мать, и крепкокостные, в отца, собрались в переяславльском тереме, откуда в последний путь должна была отправиться Гита. Мстислав словно впервые видел братьев — горделивого Ярополка, тихого, молчаливого книжника Святослава, спокойного, добродушного Вячеслава и почти не отличимого от него норовом Романа.

Братья молчали, собравшись в палатах. У всех были свои столы, свои дела и думы. Они не играли вместе в бабки и войну, не кидались снежками на масленичных гуляниях и не бегали всей гурьбой на речку ловить карасей. Княжичи по роду, они слишком рано хлебнули взрослой, непростой жизни и сейчас просто не знали, как вести себя.

Дверь отворилась. На пороге замер отрок лет десяти. Большие синие глаза с любопытством уставились на пятерых взрослых мужей, из которых лишь один был знаком.

— Гюрги, — позвал Ярополк, — поди ближе.

Юрий переступил порог, подошёл, встал среди старших братьев, запрокидывая голову, чтобы видеть их лица. Мстислав улыбнулся. Младший брат живо напомнил ему старших сыновей — Всеволода и Изяслава. Один был немного старше, второй — младше. Всеволод просился с отцом в дорогу, но Мстислав уговорил мальчика остаться дома, беречь мать и братьев-сестёр...

— Не скучно одному-то? — спросил Мстислав.

— Нет, — мотнул головой княжич. — Только грустно без мамы.

— Ты молись за неё. Она там, на небесах, нас не оставит.

— Я знаю, — Юрий шмыгнул носом. — Я молился... утром. Только всё равно...

Он понурился, зашмыгал чаще, и Мстислав привлёк брата к себе. Мальчик засопел, уткнувшись носом ему в живот.

— Нам тоже без неё грустно, — сказал старший брат младшему. — Но ты не горюй. Крепись. Ты же князь. И у тебя отец. И Андрейка с Евфимией. Они совсем малы, ты у них опора. Да и отцу трудно одному будет. Так что ты уж постарайся не плакать.

— Отец меня... на княжение хотел... скоро уже...

— Тем более крепись! Там ни отца, ни братьев-сестёр рядом не будет. Так что привыкай! А мама... Она нас не оставит.

— Она теперь будет ангелом?

— Да, ангелом.

Юрий вздохнул и выпрямился. Глаза его блестели, на щеке обозначилась мокрая дорожка, но он решительно вытер её кулаком.

— Это хорошо, что она будет ангелом, — сказал он с недетской серьёзностью. — Я тогда ей буду молиться.

Остальные братья помалкивали. У них ни у кого не было детей, и они просто не знали, как надо говорить с ними.

6

Ярославца Святополчича, из-за которого недавно разгорелся сыр-бор, Мстислав увидел только несколько лет спустя, когда отец нежданно-негаданно призвал его принять участие в выходе против половцев. За последние годы русские дружины уже не раз сталкивались со степняками и одерживали победы. Всякий раз вдохновителем походов был Владимир Мономах.

Великий киевский князь старел, слабел, становился всё тяжелее на подъем, и влияние на Руси понемногу переходило в руки его соперника. Святополк боролся за власть. Свою обиду на Мономаха за то, что не дал его сыну Новгорода, он переборол, женившись на царевне из рода Комнинов, Варваре. Девушка была уже не первой свежести, но братьям Алексею и Исааку Комнинам было мало дела до Руси — с одной стороны наседали арабы и прочие кочевые народы, с другой — крестоносцы, воюющие за Гроб Господень. Потому чести эта свадьба принесла мало. Одно добро — Варвара родила-таки Святополку двоих сыновей — Брячислава и Изяслава.

Мстислав прискакал в Переяславль накануне похода, приведя большую дружину. Там уже ждали его братья — Ярополк и Вячеслав. Они впервые встретились после похорон матери. Юрия в Переяславле не было — Владимир Мономах сдержал слово и отослал сына в Ростов.

Много князей собиралось в тот поход. Приехал крепкий телом, но слабый духом Давид Святославич Черниговский с сыном Ростиславом, привёл полки Новгорода-Северского старший сын неукротимого Олега Всеволод с младшим братом Святославом. Сам Олег, не одобрявший походов русских князей на степь, опять сказался нездоровым и отговорился тем, что останется защищать границы своей Курской волости от половецких выходов. Из Дорогобужа пришёл Давыд Игоревич — с того года, как осудили его князья за посеянные распри, это был первый случай, когда князь-изгой появился средь своих родичей. Святополк Изяславич также был недоволен походом — но потому лишь, что затеян этот поход был хотением Мономаха. Сказавшись нездоровым — он и правда последний год много хворал, великий князь прислал вместо себя сына Ярославца.

Мстислав, узнав, что его соперник за новгородское княжение здесь, не преминул отыскать его. Худой и жилистый, в отца, Ярославец мало походил на него обликом. Крупные черты его лица отражали волю, решительность и жёсткость, которую легко можно было спутать с жестокостью. Говорили, что он и был жесток и что первая его жена, венгерка, умерла, забитая мужем в приступе ярости. Не лучше жилось и второй жене, которая за четыре года супружества уже трижды рожала мёртвых детей и опять была оставлена мужем на сносях. Странно, но не только Мстиславу — и его отцу, а с ним и Давиду Святославичу Ярославец живо напомнил Давыда Игоревича, предыдущего князя Волынского.

В тот год Пасха должна была наступить рано, и выступили в Велик пост. Почти три недели, почти весь берёзозол-месяц (март. — Прим. авт.) месили подтаивающий снег с грязью обнажающейся кое-где земли, с трудом перебирались через набухшие, с сочащимся трещинами льдом реки. И на пятую неделю Поста добрались до половецкого города Шаруканя.

...Всякому нужен свой дом. Даже дикий зверь — и тот не весь век рыскает по полям и лесам. Даже волку, коего ноги кормят и спасают, и тому нужна нора. Птица вьёт гнездо, рак зимует под корягой, лисица роет нору, паук плетёт паутину, рыба прячется в омуты. И человек тоже — сколь ни мотает его по свету, а помнит тот дом, где впервые увидел солнце, где и сейчас жжёт свечу старушка-мать и томится ожиданием молодая жена, баюкая сынишку.

Иное дело — те, кому дом весь мир. Кочевниками Русь называла половцев, печенегов, торков и берендеев неспроста — верхами они исколесили полмира, везя за собой в кибитках нехитрый скарб. Ненадолго остановятся, поставят лёгкие войлочные юрты, протопят их кизяком — и снова в путь, едва потравят кони и быки траву. И забудут тот уголок степи, где бывали, как сотни других.

Но и кочевники — тоже люди. Не может человек вовсе не иметь пристанища, иначе это не человек. Где-то и у половцев есть свои города. Откуда же накатываются на Русь их орды! Не рождает же их сама степь!

Купцы, на свой страх и риск отваживающиеся бродить по степям, сказывали, что есть у половцев города. Там их ханы и беи живут всю зиму, в тепле и холе. Там оседают ремесленники — как свои, половецкие, так и русские — рабы, выкупившиеся из рабства или вольные люди. Но до сих пор так далеко не заходили русские дружины. Воевали в степи с войсками половцев, изредка захватывая их становища. Но чтобы прийти в город... До сей поры не было у Руси такой силы.

Град Шарукань был городом Шаруканидов. Хан Тугоркан, бывший тесть Святополков, был из этого рода. Ныне Шаруканидов возглавлял Боняк, из-за кожной болезни и неприязни к нему русичей прозванный шелудивым.

Только в степи половец хороший воин, только с конской спины метко летят его стрелы, только на скаку мечет волосяной аркан и рубит саблей. На крепостной стене от всадников мало толку, да и не умеют половцы строить высокие крепкие стены, защищающие от осады. Русские невольники тоже не могут возвести достойную преграду от нападения.

Но Боняка в те поры в Шарукане не случилось. Сидел там один только старый Шарукан, тихо лелеял свою старость и думал — доживёт ли он до лета, чтобы вдохнуть ещё раз пряные запахи свежей степной травы или так и помрёт под завывание вьюги. Вьюга — она в степи ой как зла! Злее только русы, когда бьются насмерть.

О русах старому Шарукану думалось всё чаще и чаще. В последние годы они стали слишком часто выходить в степь, и удача обычно оказывалась на их стороне. Боги отвернулись от кипчаков вскоре после смерти Тугоркана. Только и было короткой радости что мир, заключённый у Сакова. После него русы пошли в степь и принесли смерть. Пала орда Урусобы, едва ноги унёс Боняк, а недавно разбиты половецкие вежи. Там жили жёны и дети половцев, и русские батыры налетели на них, как соколы на стаю уток. Где теперь ждать их дружины?

Шарукан полулежал на пышных подушках, прихлёбывал кумыс, мимолётно принимал ласки двух молоденьких невольниц и думал...

— Русы!

Крик ворвался внезапно, и Шарукан даже растерялся — неужто он умудрился задремать и не учуял прихода гонца. Старый хан — плохой хан. Воинская удача любит молодых, злых и сильных.

Хан приподнялся на локте, спешно сделал вид, что его оторвали от размышлений. Обе невольницы сжались в комочки, дрожа от страха и волнения. Принёсший дурную весть половец бухнулся на колени.

— Русы, русы, — повторял он.

— Чего ты бормочешь, как полоумная старуха, — проворчал Шарукан.— Откуда здесь взяться русам? Русь далеко. Они не придут сюда!

— Великий хан, наши пастухи видели русов, когда они переходили Дон. Они идут сюда!

— Что? — Сон мигом слетел. — Сюда?

— Великий хан, они уже близко.

— Их много?

— Тьмы и тьмы! Вся Русь поднялась!

— Как близко?

— Ещё день-два — и приступят к городу. О великий Шарукан!..

— Пошёл вон! — скривился хан. — Оставь меня!

Гонца как ветром сдуло. Шарукан перевёл взгляд на невольниц. Девушки не смели и вздохнуть, ожидая, что гнев повелителя выльется на них. Маленькими девочками были захвачены они на русском порубежье, а теперь выросли и ублажают старого хана. От ласк молодых девушек быстрее начинает струиться по жилам холодная старческая кровь. Но страх снова леденит её. Шарукан стар. Другие ханы, более молодые, имеют вес и влияние в степи. Даже если послать гонца, даже если он успеет домчаться до кочевий, вряд ли кто придёт старику на помощь. Нет мира в степи. А на Руси, очевидно, князья наконец-то перестали ссориться и решили отомстить за прошлое. Если он выйдет на битву — а он обязан выйти, иначе какой же он хан! — то проиграет её, и это будет позором для его старости.

Прогнав невольниц, Шарукан долго сидел в одиночестве, раскачиваясь на кошме и прикрыв глаза. Снаружи боялись вздохнуть нукеры — они были уверены, что старый хан советуется с богами. Наконец он хлопнул в ладоши и взглянул на вошедших слуг.

— Готовьте дары. Мы идём навстречу урусам.

Город Шарукань был невелик — в русском приграничье стоят такие же городки. Одна разница — нет высокой крепостной стены с заборолами и подъездной башней и не сверкают на солнце маковки церквей.

Под копытами коней чавкал раскисший весенний снег. Идти было трудно, но шли не спеша, уверенные в своей силе. Выскочившие вперёд дозорные заметили небольшой отряд половцев, который показался в воротах, доложили князьям. Те выехали вперёд. Каждый взял с собой двух-трёх ближних бояр да десяток дружинников, но всё равно сила получилась немалая. Половцев было раза в полтора меньше, но тоже больше нукеры и беи, если судить по дорогому платью и золотым бляхам на конской сбруе.

Старый Шарукан в самый последний момент не поехал на встречу с урусами, послав вместо себя одного из своих беев, Салмата. Слишком больно было старику идти на поклон.

Салмат уверенно правил посольство. Когда две группы всадников поравнялись, он первым приветствовал князей и, коверкая русские слова, назвал себя и своих спутников.

— Мы посланы от Шарукань, улус кипчаков, молвить урусским ханам — не ходить на мы война, не жечь и не убить. Мы мирный народ, жить в мир хотим, любить хотим. Зима — плохо, голодно, зима кони тощать. Кипчак без конь никуда. Пусть урус не ходить на Шарукань. Мы принёс дары от кипчаки. Бери дары, хан урусов, не тронь Шарукань! — выговорил бей, прижимая руку к сердцу.

Владимир Мономах, который был в первых рядах и к которому, угадывая его возраст и почитая за старшего, обращался Салмат, оглядел два воза, в которых были горой свалены дары — бочонки и полные мехи. На третьем возу лежала мороженая рыба, покрывшаяся инеем, затвердевшая до крепости камня. Потом поверх половецких голов посмотрел на город, чувствуя, как поднимается изнутри гордость и слёзы умиления. Мог ли он подумать, что когда-нибудь половцы пойдут к русским на поклон, прося не трогать их городов! И это после всего, что сотворили на Русской земле!

— Добро, — произнёс он. — Дары мы ваши примем и города не тронем. Везите возы в обоз!

В бочонках и мехах оказалось вино, а рыбы хоть и не хватило на всё войско, однако князья и бояре побаловались ушицей. Мономах сдержал слово — на другой день русские полки отвернули от Шаруканя и пошли дальше.

7

Другому городу, Сугрову, повезло меньше. Здесь пережидал зиму один из молодших ханов. После того как разгромили орду Урусобы, потрепали Боняка, Аяп-хан породнился с русами и оставил набеги, Шарукан постарел, но много было молодых, сильных, неопытных. Хан приказал затвориться в городе и послал весть в кочевья — мол, русы пришли большой силой и готовы осадить Сугров. Молодой хан не знал, какова сила русов, а когда же увидел и оценил её, было поздно — поняв, что Сугров не откроет ворот, а стоять осадой времени не было, князья приказали жечь город.

Было страшно. Из сугровцев мало кто знал, как бороться с огнём. Да и будешь ли тушить пламя, когда рядом враги. Многие половцы выскакивали из горящего города верхами и кидались в безнадёжную сечу. Метались туда-сюда женщины с детьми, хватали добро и снопами валились под копыта русских конников. Те не тратили на пленных времени и сил, хоть добыча была велика, как и честь — взяли половецкий город!

Ставр досыта ополонился при грабеже горящего Сугрова. Торока набил кованым узорочьем и дорог ими тканями. Изловил нескольких коней, прихватил кое-какую домашнюю утварь. Сумел отыскать даже меха степных рысей и бычьи шкуры, выделанные и высушенные. В обозе ждали трое полоняников — два молодых парня и девка. Ставр уже приглядывался ко всем троим — того, что постарше, можно продать — больно дик, — а двоих младших сделать холопами. Девке было лет тринадцать. Её он подарит молодой жене. Евдокия родила ему двоих дочерей. Ждали и надеялись на сына.

Оставив позади обгорелые развалины Сугрова и немногих уцелевших его жителей горевать на пепелище, на другой день князья пошли с Дона прочь. Но почти сразу высланные сторожи наткнулись на половцев. Те успели узнать о приходе русских и готовились к битве.

Ставр был сотским заместо старого отца, и этот бой был для него первым. Он гарцевал во главе своей сотни, глядя на тёмную тучу — половецкое войско. Русские встали полукругом вдоль берега небольшого ручья, который местные жители звали Дегеем. Было тепло почти по-весеннему. Лед на протоке потемнел и был готов вот-вот треснуть.

Чуть правее расположилась новгородская дружина князя Мстислава. Сам он с немногими ближниками находился при отце. Коль чуть выехать вперёд, можно было заметить князей, собравшихся перед стягом Владимира Мономаха. Там был и полковой поп, выпевавший слова молитвы. Не слыша слов, дружинники время от времени крестились. Потом князья обнялись, последний раз о чём-то переговорили и, сев на коней, поспешили к своим полкам.

Мстислав на полном скаку вломился в ряды своей дружины. Улыбнулся обступившим его верховым, и толпа загудела тревожно-радостно. Кто-то застучал мечом о щит, другие трясли копьями.

Ставр протолкался ближе, отыскал Жизномира, с которым успел стать приятелем:

— Чего князья-то порешили?

— А чего решать? Бить поганых! За тем и шли!

— Добро! — Ставр полез к луке седла, куда был приторочен шлем. Он был уже в броне и при мече.

— Чур — в бою вместе держаться! — упредил Жизномир.

В начале битвы дружина всегда идёт за князем, но потом всякое может случиться, а верное плечо ещё никому не мешало. Ставр кивнул приятелю и воротился на своё место.

Русские, как всегда, не спешили атаковать. Половцы сделали это за них. Хоть и бивали их в последнее время не раз, но всё-таки злость за сожжённый Сугров и опозоренный данью Шарукань была слишком сильна и затмила всякое благоразумие. Против русов встала вся Степь, но пришедшие к Дегею кипчаки были самыми горячими, самыми нетерпеливыми. Им стоило бы подождать подхода основных сил, ведомых остальными ханами, но не утерпели — кинулись в бой очертя головы…

Ставр начинал бой с холодным сердцем — старый отец и малые дочки, весна и подступающая зрелость, — всё удерживало от необдуманных порывов юности. Он стоял среди пешцев — новгородцы по старинке слезли с коней и наряду с переяславльцами и киянами составили срединный полк. Укрывшись щитами, выставили копья и ждали, когда придёт черёд поработать топорами.

Половцы налетели, сминая передних. Под кем-то упал конь, другой споткнулся об упавшего и заплясал, роняя всадника. Третий успел осадить скакуна, но на него самого напоролись скачущие сзади. Первые ряды пешцев оказались смяты, растоптаны, разбиты половцами. Стоны, крики и ругань повисли в воздухе... Те, кто мог, откатывались назад, ломая строй, оставляя своих раненых и павших под копытами степных коней. Те, кто не мог отступить, хватались за топоры.

Ставр отошёл со всеми и, оставив своё копьё в боку половецкой лошади, поудобнее перехватил топор. Отличный боевой топор на длинной рукояти — у свеев были похожие, по их образцу ковалось. Топор сидел в руке как влитой, и так легко им было рубить наседавших половцев. Ставр бил по ногам лошадей и всадников, добивал упавших и всё время одним глазом следил, что деется на поле.

Время растянулось. Казалось, бьются уже весь день, но солнце почему-то встало, словно очарованное боем. Рядом падали новгородцы, пеший полк отступал, прогибаясь, и Ставр уже начал думать, что пятиться придётся долго — пока не споткнётся о тела упавших и не падёт на грязный, истоптанный, искровавленный снег, а на него сверху упадут другие.

Потом натиск ослаб, и скорее по тому, как отхлынули половцы, чем по крикам и топоту копыт, догадался Ставр, что это княжеские дружинники спешат на помощь. Пересилив, русские конники завернули внутрь оба крыла половецкого войска и, зажав в кучу, наседали со всех сторон, добивая и не давая вырваться ни единому всаднику.

Пешцы воспрянули духом.

— Нов-град! Нов-град! — зазвучал клич. Ставр подхватил его, размахивая топором. На миг он отвлёкся, глядя на знакомые шеломы и латы, и едва не пропустил миг, когда на него, мотая мордой, налетел крупный вороной жеребец. Его всадник бессильно припал к конской гриве, свесив руки. Щит ещё болтался на локте, но меча уже не было в ослабевших пальцах.

Ставр посторонился, ловя узду, глянул на сбившийся набок шелом, на льющуюся с шеи кровь — и ахнул.

— Жизномир!

Дружинник был, наверное, ещё жив, но душа рвалась вон из порубленного тела. Ещё одна рана красовалась на боку — половец ударил под щит. Когда конь остановился, тело Жизномира сползло к ногам остолбеневшего Ставра и осталось лежать, разбросав руки-ноги.

Вороной жеребец дрожал всем телом, но боялся переступить с ноги на ногу, берег покой уже успокоившегося навек хозяина. На его шее темнела полоса Жизномировой крови. Огладив трясущегося коня, Ставр выпачкался в ней, и это словно пробудило его, сорвало пелену с глаз. Последний раз взглянув на тело приятеля, он поудобнее перехватил топор и одним прыжком взлетел в седло осиротевшего коня. Ринулся в бой, уже не думая о себе и мечтая лишь убивать.

Тяжкая и радостная это была победа. Из половцев уцелели единицы — те, кто прорвался-таки через пешцев или успел повернуть коней в степь до того, как сомкнулся строй конных дружин. Несколько сотен попало в плен, раненых добивали без жалости. Своих на руках сносили в обоз.

Ставр позаботился о добре Жизномира — тело дружинника унесли его соратники. Себе сотский забрал вороного жеребца и всё то, что покойник успел насобирать в разграбленном Сугрове. Неотвязно думалось о его семье — Велге и сыне. Валдису, как звала его чудинка-мать, шёл одиннадцатый год. Что ждёт отрока дальше? Пойдёт ли он в дружину на отцово место или...

Но это после! На другой день наступил праздник — Благовещение и Светлое Лазорево Воскресение. Полковые попы молились, мешая слова панихид по убиенным с благодарственными молебнами, и всем думалось, что погибшие не умерли и непременно должны воскреснуть.

Весело веселье — тяжело похмелье. Дегеев ручей впадал в речку Сальницу, и на другой день после Благовещения на её берегах заметили главные половецкие силы. Вырвавшиеся из кольца беглецы поторопили своих, и кипчаки примчались вершить месть. Русские были обложены с трёх сторон — с четвёртой пролегло русло Сальницы. Рядом, на излучине, стоял обоз. Отступать было некуда — если только не бросить обоз, оставив добро и тела павших на поругание врагу.

Русские приняли бой. Боевые кличи смешались с гнусавыми звуками труб, с хриплым ржанием лошадей и гортанными воплями. Встали насмерть те и другие. Отступивший терял честь, павший — всего-навсего жизнь.

Ставр бился зло и холодно, сцепив зубы и что-то рыча сквозь них. Он опять был в пешем строю — гарцевать на вороном жеребце Жизномира казалось кощунством. Душа погибшего друга ещё здесь, она может обидеться непочтению к его памяти.

...Не так давно, каких-то сто лет миновало, русичи устраивали на могильных курганах тризны в честь погибших. Сходились храбрые воины на поединках не ради смерти — ради славы. Не было в тех боях раненых, увечных и мёртвых — были те, кто выказал свою удаль, и те, у кого это вышло лучше других. Настали иные времена, язычество вместе с памятью предков уходит всё дальше, но и сейчас ещё пируют на свежих могилах — не из непочтения к свежему праху, а чтобы воздать умершим последние почести. И в тот понедельник после Лазорева Воскресения не у одного ратника мелькнула мысль о кровавой тризне, которую русские дружины справляли над телами своих убитых.

И мёртвые отозвались.

Никто не заметил, как это началось, — помыслы людей были обращены к битве. Но вот запрокинувшийся от удара половец вскинул глаза в небо — и закричал, от удивления пропуская второй, последний удар меча. Не сразу, сперва отбившись от наседавшего с другой стороны врага, поднял глаза и сваливший его русский ратник...

Они были там. В низких облаках реяли прозрачные тени. Витязи в островерхих шеломах и знакомых бронях рубили призрачными мечами тех, кого люди не видели, но — догадывались. Битва земная продолжалась на небесах. И, не в силах вынести этого зрелища, половцы дрогнули и побежали, спасая не жизнь, не честь — но рассудок. И многие из них попали в плен или были убиты потому, что отказывались служить онемевшие от страха руки и ноги.

Возможно, это и были ангелы — так говорили пленные русским князьям, так верили многие, так запишет летописец: «...ездят в оружии светлы и страшны и помогают...» Пусть так. Но Ставр был твёрдо уверен — в одной из теней он узнал Жизномира.

1

Летом одна тысяча сто одиннадцатого года от Рождества Христова возвращался на родину наследник престола Сигурд Норвежский.

Всего пять лет миновало, как победил король франков Балдуин неверных, освободив Гроб Господень от язычников. Лучшие рыцари Европы почитали за честь сразиться за величайшую святыню христиан. Император Византийской империи, Алексей Комнин, милостиво согласился пропустить через свои земли отряды крестоносцев, ибо не было у Византии сил, чтобы самой одолеть неверных. Истощили её постоянные набеги сперва печенегов, потом половцев, арабов И прочих врагов истинной веры. Ныне воссияла радость для всех христиан — Гроб Господень стал свободен. Язычники обратились в бегство.

Сигурд был там. Юношей, спросясь благословения отца, отбыл он в Палестину вместе с лучшими рыцарями Норвегии, воевал под знаменем Христа, заслужил за отвагу золотые шпоры из рук самого Балдуина. Ныне овеянным славой героем возвращался домой.

Путь его пролегал через Русь. Так было удобнее — купцы извечно ходили «из варяг в греки», во времена отцов немало норвежцев, шведов, датчан под именем варягов служили на Руси, проторёнными дорогами шли и крестоносцы. Так было проще и короче. Кроме того, так захотела королева Маргарет.

С мачехой у пасынка сложились тёплые отношения. Умная, сильная, спокойная женщина не мешала отроку взрослеть, не пыталась переделать его под себя, и Сигурд относился к ней с пониманием и уважением, тем более что отец полюбил дочь шведского короля и сделал своей наперсницей. Сам же Сигурд был побочным сыном и радовался, что благодаря расположению мачехи его положение при дворе упрочилось.

Шли под парусами. Удалось найти купца, который принял на борт всех норвежцев и согласился довезти их до Киева. Далее предстояло пересечь почти всю Русь, чтобы в Новгороде ступить на корабельную палубу норвежского судна.

Русская земля нравилась Сигурду. Было в ней что-то знакомое, привычное. Он большую часть пути восторженно озирался по сторонам, а когда приставали к Киеву, не сходил с борта корабля, разглядывая высокие днепровские берега, встающий на холмах Киев, белокаменные соборы с блестящими на солнце куполами и далёкие леса у самого окоёма.

Русь и Киев очаровали Сигурда, и он старался держаться поближе к одному из русских воинов, что вместе с ним побывали в Иерусалиме и теперь тоже возвращались домой. Русских в рядах крестоносного воинства было немного — больше в войске Балдуина Французского, который ещё помнил своё родство с Русью. Были и одинокие искатели приключений, младшие князья и бояре, со своими небольшими дружинами пришедшие за славой или почётной смертью.

Спутник Сигурда Изяслав был одним из немногих, кто удостоился чести в числе первых узреть освобождённый Гроб Господень. В бою в Иерусалиме он спас жизнь королю Балдуину и возвращался на Русь, щедро одарённый. Он и шестеро его дружинников — в путь пускалось три десятка, но воротиться повезло не всем — ничем не отличались от норвежцев. Такие же загорелые до черноты, с выгоревшими до соломенной желтизны волосами и обветренными щеками, такой же свет в глазах, видевших яркое палестинское небо и смотревших в лицо смерти. Даже доспехи и оружие — и то были похожи. Одно отличало — русские были у себя дома и радовались возвращению на родину, как дети.

— Светло украшена и дивно прекрасна земля Русская, — говорил Изяслав в ответ на Сигурдовы восторги Киевом и открывающимися далями. — Всем она обильна — и людством, и недрами земными, и Божья благодать на ней. Одно худо — в князьях нет мира. Общий у нас ворог — Степь, — а наши князья, вместо того чтобы совокупно бить по врагу, заняты усобицами. Землю расхищают, невинную кровь льют, города рушат, а то и вовсе иноплеменных на своих же наводят.

Изяслав был из-под Рязани, там была его вотчина, там до сих пор жила родня. Отец его успел послужить и Давиду Святославичу, пока тот владел Рязанью, и Владимиру Мономаху, а братья и дядья кому только не служили. Но сам Изяслав более всего тянулся к Мономаху, так как в его дружине начинал ратный путь.

— Впрочем, и у вас, в Европе, не всё ладно, — добавил он, покосившись на спутника. — Хоть и немало земли, а кесари и короли никак её не поделят. В Польше вон какая усобица — а ведь родные братья грызутся. В Германии тоже, в Англии...

— То есть закон бытия, — отвечал Сигурд. — Побеждает сильнейший.

— У нас, на Руси, иной закон. Побеждает не тот, кто силён, а за кем правда! Наш закон так и зовут — Русской Правдой. Иные князья да и бояре на силу зря надеются — Господь всё видит и воздаёт каждому по делам его.

— Благодарение Господу, — Сигурд перекрестился, — мы с тобой славно потрудились для Его славы.

— Для Господней славы старались, не ради себя, — поддержал Изяслав.

Оба помалкивали, согласно обходя мыслью и словом иное, — слишком много рыцарей как с Запада, так и с Руси приходили в Иерусалим за личной славой или стараясь битвой заглушить душевную боль, в сражениях с неверными искали средства от домашних бед и горестей, надеялись умереть. А другие за их спинами терпеливо ждали, чтобы потом без помех набить мошну добром. Немало рыцарей обогатились, грабя завоёванные города. Многие безземельные лорды отправились в Палестину за богатством и в самом деле получили там землю, принялись строить замки. А отстроившись, стали вести себя в чужой земле так, как привыкли дома, — подгребать под свою руку местный люд, объявляя их крепостными и заставляя платить дань. Другие же в самом деле шли ради Господа, ибо, несмотря на богатую добычу, сотни рыцарей, не говоря о простых солдатах, не получили ничего, кроме пары монет за труды. А были и те — кто остался на полях сражений, кто выжил после жестоких ран, но стал калекой, кого взяли в плен. Богатые родственники сумели выкупить некоторых, но большинство навсегда были обречены влачить долю рабов.

И всё-таки цель была достигнута. И, несмотря на то что мир католический смотрел на православных как на хулителей и еретиков, искажающих истинную веру, оба крестоносца — русский и норвежец — испытывали одинаковое чувство гордости за содеянное.

Оба успели посетить Святую Софию в Константинополе, и, ступив на землю Киева, Изяслав первым делом повёл своего спутника в Софию Киевскую. Красота русского храма, совсем юного рядом с византийским, не испытавшего ни разора, ни пожаров, ни грабежей, поразила Сигурда.

— Истинно ваша страна есть достойная дочь Византии, — сказал он, когда вышел после молебна на воздух. — Такую красоту я видел только в Константинополе.

— Мы, русские, на своей земле живём, — ответил Изяслав. — Византии мы не подданные, а союзники. У нас своя красота — у них своя. Ты не всё ещё увидел у нас, друг Сигурд, а потому не спеши судить.

— Мой путь лежит в Новгород, откуда надлежит мне воротиться ко двору отца моего. Друг Изяслав, останься со мной! Будь провожатым!

Изяслав посмотрел на Сигурда. Он был старше его на каких-то двенадцать лет, но смотрел на юношу, едва проводившего двадцатую зиму, как на сына, в котором отказала ему судьба. Может быть, потом, когда он осядет на родине и женится, и у него родится мальчишка с синими глазами и льняными кудряшками.

— Добро. Будь по-твоему!

До Новгорода большую часть пути проделали верхами, двигаясь вдоль берега Днепра. Для гостей издалека были открыты все пути — Черниговское княжество миновали так же легко, как Киевское. От Смоленска, перейдя Западную Двину, двинулись на север до Ловати, а оттуда до Новгорода рукой было подать.

По Ильменю шли уже на ладьях — князь новгородский Мстислав Владимирич знал о приезде родича и выслал встречающих. К нему недавно прибыл гонец от Маргарет Норвежской — сестра Христины поддерживала связь с Русью, будучи умной и дальновидной соправительницей своего мужа Магнуса Голоногого. У самой Маргарет не было детей, всю любовь она отдала пасынку Сигурду и мечтала повыгоднее устроить его судьбу. Родство с Русью должно было обеспечить сыну Магнуса нужные связи и придать вес.

Христина хорошо знала старшую сестру, тоже не теряя связи с родней. Она сразу поняла, о какой судьбе и каких связях Сигурда идёт речь в посланиях. Старшей дочери Мальфриде было всего тринадцать лет, но и отец, и мать знали, что она давно созрела для брака. А тем более для столь выгодного, как родство с норвежскими королями. Неудивительно поэтому, что Сигурда ждали и встречали как будущего родственника.

2

Дорогого гостя ради Мстислав перебрался на Ярославово дворище, где новгородский князь бывал изредка, короткими наездами, предпочитая Городище в трёх вёрстах к югу. После Ярослава Мудрого князья редко задерживались в бывшем его тереме. Ради гостя всё вымыли сверху донизу, натёрли воском полы, распахнули окна, впуская свежий ветер с Волхова и праздничный лёгкий перезвон колоколов. В чистом небе плескали крыльями голуби, кружа над маковками теремных строений.

Не чуждающийся иноземных обычаев — как-никак внук последнего короля Англии и муж шведской принцессы — и желая сделать приятное супруге, Мстислав принял гостя по обычаям его родины. Умывшись с дороги, переодевшись в лучшее своё платье, в плаще с крестами на плечах, позвякивая шпорами — знак рыцарского достоинства, — придерживая левой рукой рукоять меча, Сигурд в сопровождении трёх своих спутников, двух норвежских рыцарей и Изяслава, предстал перед Мстиславом Новгородским.

Тот сидел на стольце прямой, расправив плечи, вскинув голову, строгий и красивый. Он чем-то напомнил Сигурду отца, которого не видел несколько лет. Тем более что стройная худощавая женщина, сидевшая по левую руку от князя, живо напомнила принцу его мачеху Маргарет — сёстры были очень похожи между собой. На миг Сигурд замер, глядя на богатые одежды и убранство венцов князя и княгини. Потом опомнился, поклонился, прижимая руку к сердцу.

— Приветствую тебя, кесарь Мстислав Вальдемарссон, владыка Великого Новгорода, с женой твоей Христиной в твоём городе, — произнёс он и скосил глаза вбок, ожидая, когда переведут его речи.

— И тебе привет, Сигурд Магнусович, — неожиданно на шведском наречии отозвался Мстислав. — Рады мы, что ты навестил нас. Лёгок ли был твой путь?

— Благодарение Господу, всё прошло благополучно, — ответил Сигурд, поражённый познаниями князя. С Изяславом они общались по-латыни и гречески, другие языки рязанец знал кое-как. Норвежец не думал, что князь Новгорода, ни разу, по слухам, не покидавший Руси, столь чисто и бегло говорит по-шведски.

— Мы рады это слышать, — кивнул Мстислав и чуть заметно улыбнулся. — Ты служил Господу, сражаясь за Гроб Господень?

— Да, кесарь. И наш поход завершился удачей. Неверные разбиты, святыня христианская очищена от их скверны.

— Сие есть богоугодное дело, — Мстислав перекрестился на видневшиеся в окно купола Софии Новгородской. — Сердце всякого христианина радуется при этой вести. И я рад принимать у себя воинов Христовых, пострадавших за святое дело!

Теперь уже перекрестились все.

— Куда же дальше лежит твой путь, Сигурд Магнусович? — продолжал расспросы Мстислав.

— Домой, к отцу и матушке, — был ответ.

— Здорова ли королева Маргарет? — в первый раз подала голос Христина.

Сигурд невольно задержал на ней взгляд. Когда она заговорила, стало ясно отличие сестёр — Маргарет была более живой, энергичной и властной, буря чувств, умело сдерживаемых разумом. Её сестра оказалась тише, смиреннее.

— Её величество в добром здравии. Надеюсь, что скоро увижусь с нею.

— Передай ей мои приветы и пожелания долгих лет, — улыбнулась Христина и опустила взор.

Мстислав бросил быстрый взгляд на жену. Христина снова носила под сердцем дитя. Каждого ребёнка, сына или дочь, он встречал с радостью, отыскивая во младенцах черты их матери или себя. Но каждая новая беременность тяжело отзывалась на здоровье Христины. Меньшой сын, Ярополк, родился слабым и непрестанно болел. Мамки и знахарки в один голос говорили, что это из-за болезни матери.

— Мы рады, что ты посетил нас, — сказал Мстислав, торопясь закончить приём. — И желаем видеть тебя на обеде в твою честь.

Сигурд откланялся, благодаря. Когда он вышел, Мстислав обернулся к жене, взял её руки в свои. Пальцы были безвольными и холодными. Христина сидела прямо, плотно прикрыв глаза. Над верхней губой поблескивали бисеринки пота.

— Дурно тебе, Христя? — заботливо спросил Мстислав. — Позвать кого?

— Ничего. — Женщина взглянула на мужа, тихо улыбнулась. — Мне уже лучше.

— Ты приляг покамест.

— Полежу. — Христина поднялась, опираясь на руку мужа. — А как на пир идти, ты кликни.

— Может, побережёшься? Неровен час...

— Надо, Гаральд, — улыбнулась она. — Сам понимаешь...

Мстислав понимал. Именно там, на пиру, Сигурд должен увидеть свою будущую жену. А мать должна быть подле дочери.

Христина действительно пересилила себя и пришла на пир вместе со старшими детьми — сыном Всеволодом и дочерью Мальфридой. Холопки убрали княгиню в парадные одежды, под румянами и белилами не было заметно её бледности. Светлые глаза Христины горели, розовые губы улыбались, а глаза следили с тревогой и лаской за дочерью. Девочка впервые присутствовала на пиру. И если Всеволоду уже прилично было сидеть наравне со взрослыми мужами, то Мальфрида появилась лишь на минуту. По обычаю, перед началом пира она, в новом платье и украшенном жемчугами венчике, на серебряном подносе поднесла Сигурду чару вина.

Норвежский принц встал. Сидевший справа от него Изяслав успел тихим шёпотом предупредить друга о том, что и как надо делать, и он поклонился подошедшей девушке.

— Здрав будь, гость дорогой, — раздался тихий голос. — Прими заздравную чару.

Сигурд взял кубок, не отрывая глаз от лица Мальфриды. Она взяла всё лучшее от обоих родителей — была красива, как мать, и ярка, как отец. Большее сходство было меж нею и её братом, Всеволодом, который сидел по левую руку от гостя, возле Мстислав, и пожирал норвежского рыцаря жадным взором — душа отрока трепетала от одной мысли о том, что смог увидеть и какие приключения пережил этот рыцарь.

— Благодарю, красна девица, — ответил Сигурд.

Мальфрида покраснела под его пристальным взглядом, но дождалась, пока он допьёт вино до капли, и ушла. Сигурд проводил её взглядом.

Снова увидеться они сумели только на другой день. Приглашённый побыть гостем, Сигурд согласился остаться — ему понравилось в Новгороде. Кроме того, на Готском дворе его известили, что король и королева снарядили корабль из Норвегии. Оставалось ждать пути на родину, залечивать одни раны и... получать другие.

Пока не проводили гостя из Норвегии, Мстислав и его семья жили на Ярославовом дворище. Сад здесь был невеликий и запущенный, росший со времён Мудрого. Когда-то тут любила сидеть в тени вишен и яблонь княгиня Ирина-Ингигерда.

Старая яблоня уже не давала плодов, хотя и цвела по привычке. Мальфрида присела на рассохшуюся скамеечку под листвой. Две сенные девушки, приставленные к ней матерью, расположились на траве, достали вышивание. Мальфрида тоже расправила на коленях убрус[8], по которому она училась класть узор жемчугом и золотом. Узор был простой — листья да ветки, — но сейчас не получался даже он. Нитка путалась, жемчужины ложились неровно, стежки были то короткие, то длинные. Девушки тихо пели себе под нос протяжную величальную песню. Не думая, не гадая, они затянули один из свадебных приговоров, и юная княжна замерла под песню.

На эту тихую песню и вышел Сигурд. Он не понимал ни одного слова, просто ему стало скучно бродить одному, и он вдруг показался между полусухими кустами смородины и крыжовника.

Девушки, поющие себе под нос, не заметили принца, а Мальфрида, сидевшая к нему лицом, окаменела, выронив рукоделие. Остановился и сам Сигурд.

Там, на Востоке, жёны и девы были стеснительны, прятали свои лица и даже не могли подумать о том, чтобы дарить ласки «неверным». Хотя что взять с язычников, державших у себя чужую святыню! Сигурд, как и многие рыцари, не уважал своих врагов, и тем более их женщин. До отъезда в Палестину он был слишком молод и не искушён в любви и женских ласках. Только недавно приоткрылся ему этот мир, и Мальфрида встретилась, когда всё было свежо и ярко и запоминалось навек.

Он сделал шаг из-за кустов. Девушки заметили наконец, что они не одни, и враз замолкли, во все глаза глядя на незнакомца. Они сразу поняли, что он из чужеземных гостей.

— Принцесса Мальфрида, — произнёс Сигурд после долгого молчания, когда просто так стоять стало невыносимо, а повернуться и уйти было ниже рыцарского достоинства. — Рад встрече.

— И тебе привет, — еле слышно прошептала девушка, заливаясь румянцем. По-шведски, на языке своей матери, она говорила очень чисто. — Всё ли гостю по нраву?

— Всем доволен, спасибо.

— Рады услужить гостю.

Она больше не смотрела на него — как при первых звуках его голоса опустила глаза, так и не поднимала. Но дрожащий голосок выдавал с головой охватившее её смятение. Девушки сидели на траве напряжённые, стреляя глазами направо-налево. Радовались в душе, когда представляли, как будут рассказывать об этой встрече своим подружкам!

— Ты... прибыл издалека? — мучительно-смущённо выдавила Мальфрида.

— Да. Я был в Палестине. Освобождал от неверных Гроб Господень, — ответил Сигурд и добавил: — Мы сражались с язычниками день и ночь, на суше и на море, в степи и горах. Они нападали на нас целыми полчищами, а мы поражали их, как Самсон филистимлян.

— Вам было страшно? — На миг ресницы взлетели вверх, открывая глаза.

— Нет, — приосанился Сигурд. — Мы, Христовы воины, не знаем страха, когда идём в бой за правое дело. Кроме того, сам Папа благословил крестовый поход, и Ангелы Господни стояли за нас.

— А там... — девушка замялась, — там красиво?

— Хм, — принц смутился. Сказать по правде, ему, хоть и воспитанному при дворе, было не до красот Палестины. Было стыдно признаться, что большей частью они так уставали, что даже помыслить не могли, чтобы любоваться на закат или слушать пение птиц.

— Красивее Норвегии нет места в мире, — вывернулся он. — Но на Руси мне тоже очень нравится. Здесь очень красивые девушки.

— В самом деле? — Мальфрида глянула на него, и Сигурд замолк, глядя девушке в глаза.

3

Из окна терема за дочерью наблюдали её родители. Христина настояла, чтобы Мальфрида не отходила далеко — сердце матери изболелось при мысли: вот-вот придётся расставаться со старшей дочерью. Правда, Маргарет была немногим старше, когда покинула Швецию, да и сама Христина тоже, а на Руси девочек выдавали замуж иногда с двенадцати лет. И всё же одно дело — обычай, а другое — своё дитя. Для матери её сыновья и дочери всегда остаются малышами. Даже когда заводят своих детей.

Христина сидела у окна и пыталась вышивать, но, как и у дочери, руки её дрожал, и дело не шло. Утром она не утерпела и позвала Мальфриду к себе в светёлку, перемолвиться парой слов. Оказалось, на пиру девушка не успела как следует рассмотреть принца и очень удивилась, узнав, что за него её прочат замуж.

За дверью послышались шаги. Христина, всегда угадывавшая мужа по скрипу половиц под ногами, засмотрелась в окно и опомнилась, только когда открылась дверь и Мстислав вошёл в женину горницу. Нетерпеливым жестом он остановил часто кланяющихся мамок и выслал их вон. После чего подошёл к жене, глянул в окно.

— Стоят.

— Говорят о чём-то, — молвила Христина, — слов не разобрать.

Нахмурясь, Мстислав рассматривал юную пару под яблоней. Вот Сигурд нагнулся, поднимая оброненный Мальфридой клубок золотых ниток и, отдавая, задержал его в руке так, что пальцы девушки коснулись его пальцев.

— Как думаешь, он достойный жених для нашей дочери? — спросила Христина.

— Других сыновей у Магнуса Голоногого нет. Твоя сестра Маргарет на его стороне. Думаю, он станет королём. Королева нахваливала своего пасынка.

— Я верю словам сестры, — кивнула Христина, — но всё-таки боязно. Мальфрида... она совсем ещё девочка... Не рано ли? Пусть бы ещё пождала...

— Такого выгодного жениха ещё поискать. — Мстислав, бросив взгляд на озабоченное лицо жены, присел рядом, обнимая её за плечи: — Успокойся, Христя. Мне тоже её жаль терять, но время приспело. У сестры твоей детей-то нет, а нам с Норвегией связь терять негоже. Сам Магнус Голоногий не против этого брака! Да и чего тебе бояться? Мальфрида будет под присмотром своей тётки. А нравом она даром что тиха — коли нужно будет, постоит за себя. Ты ли её не знаешь!

— Да, — кивнула Христина, — она не то что Елена. Та слова вымолвить не может.

Еленой звалась вторая дочь. Была она моложе Мальфриды на полтора года и жила такой тихоней, что оставалось диву даваться. Полной противоположностью ей была третья дочь — восьмилетняя Ксения, не по годам рассудительная и смелая девочка. Две другие, Добродея и Ингеборг, пока ничем себя не проявили.

— Уж коли кому быть королевой, так то Мальфриде, — рассуждал Мстислав. — Алёнушка для этого слаба, а Ксеня слишком мала.

— Что они там? — спросила Христина, прикорнувшая на груди мужа.

Мстислав бросил взгляд в окно.

— Стоят. Рядом.

— Одни?

— Девок не видать.

Вечером Мальфрида на цыпочках вошла в материну ложницу. Христина сидела в одной сорочке на постели, поглаживая ладонью живот. Она уже знала, что родится девочка: шестая дочь. Много детей родила она — пять дочерей, три сына, — и не могла ошибиться.

— Мамонька! — Девушка с порога бросилась ей в ноги.

— Мальфрида? — Княгиня наклонилась, обнимая девушку. — Что случилось? Беда какая?

— Мамонька! — В полутьме лицо дочери казалось бледным, глаза ярко горели. — Ой, мамонька! Ой, родимая!

— Боишься?

— Боюсь, мама, — глухо прошептала Мальфрида.

— Я тоже боялась, — кивнула Христина. — Меня призвал к себе отец и сказал, что я уже взрослая и должна выйти замуж. Он был очень строг и суров, не как твой отец. Я не смела спросить, кто назначен мне в мужья, — просто сказала, что согласна, и ушла к себе. До вечера пролежала без памяти. Потом узнала, что меня повезут на Русь. Я так боялась... пока не увидела твоего отца. И потом — тоже боялась, когда была наша первая ночь.

Притихшая Мальфрида села на пол у ног матери.

— Ты боялась батюшку? — переспросила она.

— Да. — Христина положила ладонь на круглящийся помаленьку живот. — Я ведь его совсем не знала. А ты с Сигурдом уже болтала потихоньку в саду...

— Мы говорили совсем чуть-чуть, — смутилась Мальфрида.

— Я не сержусь. Он тебе понравился?

— Да.

— Я рада. — Наклонившись, Христина поцеловала дочь в макушку.

Успокоившаяся Мальфрида некоторое время ещё сидела, накручивая на палец косу, а потом вскинула на мать заблестевший взгляд:

— Мама, а как это бывает... ну, первый раз?

— Сначала немножко больно, но эта сладкая боль.

А если муж тебя любит, то сделает так, что ты сразу про неё забудешь.

— А батюшка тебя любил? — ревниво допытывалась Мальфрида. — Ты же его до свадьбы не видела!

— Любил и любит. И тебя твой Сигурд полюбит, если уже не полюбил. И всё у тебя будет хорошо, моя ясная!

Мать ещё раз поцеловала дочь, и та убежала к себе.

Сигурда проводили в Норвегию, но дело на том не кончилось. Перед отплытием норвежский принц накоротке переговорил со Мстиславом — не как наследник престола с князем, а как будущий зять с тестем. И несколько дней спустя после его отплытия Мальфрида получила приглашение от своей тётки королевы Маргарет приехать в гости в Шлезвиг, к тамошнему ярлу[9] Эйлифу.

С особым чувством собирали Мстислав и Христина дочь в дальнюю дорогу. Девушка простилась с семьёй и Русью, последний раз отстояла обедню в Святой Софии, слушая родную речь и предчувствуя, что больше никогда не вернётся сюда. Так и случилось — летом, когда Мальфрида гостила у ярла Эйлифа, туда же приехал и Сигурд Норвежский. В Шлезвиге сыграли свадьбу. Отдавая руку и сердце принцу из далёкой страны, Мальфрида не могла даже поверить, что память о ней переживёт века. (Имя Мальфриды сохранилось в хрониках и скандинавском фольклоре, есть оно и в документах той эпохи. — Прим. авт.)

4

Время неумолимо. Одной рукой оно врачует старые раны, посыпая пеплом забвения то, что недавно казалось самым главным в жизни, а другой наносит новые. Самый страшный дар Времени человеку — старость и идущая за нею смерть. Ото всего можно защититься, ото всего исцелиться — но не от старости. Смерть пугала людей века назад, пугает сейчас, будет грозить костлявым кулаком и через столетия.

Великий князь Святополк Изяславич с тревогой и ужасом понял, что и до него дошёл черёд. Старость подкралась незаметно, возвещая, что не так уж долго осталось ждать смерти.

Началось в год победы у Сальницы. Святополк не мог пойти в поход, сказавшись больным, и отправил вместо себя сына Ярославца. А той же осенью захворал. Доверенный лекарь, иудей Пётр, только разводил руками:

— Ничего не поделаешь, князь! Людям не дано спорить с Богом. Человек смертен, и надо достойно принимать свой удел. Но не печалься — ты ещё проживёшь долго.

Святополк глядел в карие глаза еврея и знал, что он лжёт. Великий князь был слаб здоровьем. Прежде молодость восставала против этого, но сейчас, когда шёл шестьдесят второй год, тело стремительно слабело. Великого князя не радовало ничего — ни малые дети от гречанки Варвары, два сына и дочка, ни внук от старшего сына, Ярославца, ни вести о дочерях, отданных в Венгрию и Польшу. Он болен и скоро умрёт. Но его страшила даже не сама смерть, а то, что после него Киев достанется Мономаху.

Святополк не любил своего двухродного брата — за его живость, крепость тела, за то, что, потеряв жену, женился вторично и продолжает сам ходить в походы, за то, что у него много сыновей и подрастают внуки и внучки. Накануне болезни до Киева дошла весть о свадьбе Мальфриды Мстиславны с Сигурдом Норвежским. Далеко простирает руки соперник! Куда там братьям Святославичам! Олег Новгород-Северский женил сына на половчанке — это его единственная удача. Давид не сумел даже этого. А что до третьего брата, Ярослава, тот и вовсе увяз в своих муромских лесах. Про изгоев Ростиславичей нечего и вспоминать, как и про Давыда Игоревича Дорогобужского, — сидят каждый в своём городе. Вот Мономах силён и опасен. Став великим князем, он не пощадит детей своих соперников, ибо князей много, а Киев один, и изгоем не хочет быть никто.

Здоровье великого князя всё-таки пошло на поправку — лекарь Пётр был уверен, что дело в тех снадобьях, которые он давал князю, жена — Варвара что помогли молитвы. Сам Святополк не думал об этом. Начиналась зима, и он всё яснее понимал, что, как первым снегом припорашивает крыши города и поля за стеной, так и его жизнь закрывает снег забвения. Восемнадцатый год он великий князь киевский, а что сделал? Что изменил на Руси? Вспомнят ли о нём не токмо далёкие потомки — родные внуки? Да и будут ли они — внуки-то?

Не к младшим своим сыновьям, Брячиславу и Изяславу, обращался в это время Святополк, а к первенцу Ярославцу. Тот был уже дважды женат, имел сына Юрия и дочь Предславу от двух своих браков, а ныне снова вдовел. Был он ещё молод, сорока лет (исчислено мною, т.к. первый раз он был женат в 1091 году. — Прим. авт.), и владел Владимиром-Волынским. Но Святополк знал, что другие князья плохо относились к его сыну — отчасти потому, что Ярославец был незаконным, отчасти из-за его нрава. Пока был жив великий князь, его терпели, но что будет потом? Как защитить его права и права его младших братьев, как сделать так, чтобы Ярославец в свой черёд стал великим князем? Он может — вслед Мономаху, ибо братья Святославичи считались изгоями и, хотя по лествичному праву после Святополка княжить им, вряд ли переяславльский князь пропустит их вперёд. Значит, судьбу Ярославца надо связать с Мономахом и его племенем.

В ту зиму в Прибалтике осень стояла сырая и холодная, дожди подмочили хлеба, и часть урожая осталась на полях. Зимой же выпало много снега, и северные границы Владимиро-Волынского княжества стали тревожить набегами ятвяги. Они кормились только тем, что давала земля, и в голодные годы не могли прожить иначе как набегами. А раз неурожаи были часты, сие племя тревожило соседей — то грабя, то желая отомстить за выходы русских дружин.

Собираясь прошлой весной в Переяславле перед совместным походом в Степь, Ярославец побывал при дворе Владимира Мономаха. Несмотря на гордый заносчивый нрав, неуступчивость, а порой и жестокость, он не испытывал к Владимиру такой ненависти, как хотелось иным думать. Мало кто из князей любил друг друга — даже родные братья, чуть дело доходило до дележа наследства, становились врагами. А что говорить о сыновцах и дядьях? Или о более дальней родне? Единого деда внуки, единого корня побеги, но подлинного единства не было и в помине.

Там, в Переяславле, Ярославец встретил Евфимию. Младшая дочь Мономаха из невзрачной девочки превратилась в девушку. Её нежная красота поразила. Знавший женские ласки, переживший двух жён — вторая, полячка, умерла в конце прошлого года, — Владимиро-Волынский князь почувствовал влечение к девушке. Евфимии было всего пятнадцать, она была почти ровесницей его сына Юрия. Воротившись из похода, Ярославец заехал к отцу в Киев, прожил там несколько дней и перед самым отъездом проговорился о Мономаховне.

О ней сейчас и думал Святополк, решая, как устроить судьбу старшего сына. Ярославцу пришлась по сердцу дочь Мономаха, да и ей, если судить по рассказам сына, не противен был он. За границей подходящих женихов для Евфимии не находилось, так почему бы не...

Весной, когда Ярославец ушёл походом на ятвягов, Святополк послал Мономаху послов — Путяту Вышатича, Захара Сбыславича и Никиту Малютича с дарами и предложением поженить детей. Весна была холодная, но дружная, дороги не развезло, и посольский поезд оборотился скоро. Переяславльский князь сердечно благодарил за дары и обещал сыну Святополка руку — но не дочери, а внучки.

Весть о том, что Владимир Мономах выбрал для брака с Ярославцем Святополчичем их вторую дочь, Елену, пришла Мстиславу и Христине в конце весны. Супруги были удивлены этим известием.

Особенно переживала Христина. Зимой, сразу после Святок, она родила шестую дочь, названную Рогнедой в честь прапрабабки, матери Ярослава Мудрого. Девочка появилась на свет удивительно крепенькой и здоровой, мать её, наоборот, после родов слегла и оправилась только с вешними водами. Мстислав старался не беспокоить жену, относился к ней бережно, но утаить отцовского приказа не мог.

Бледная, с синими тенями под глазами, Христина умоляюще смотрела на мужа.

— Да как же это? Да неужели?

— Воля батюшкина, — ответил Мстислав. — Время Алёнушке приспело...

— Но ведь она ещё дитя! Тринадцатый годок только пошёл! Почто её-то? Не Евфимию...

— У Евфимии жених уж выбран, — возразил Мстислав. — Коломан, король венгерский. Овдовел и второй раз жениться хочет. Отец уж писал ему. С уграми союз нужен. Святополк Киевский стареет, силы у него уже не те. Вот-вот золотой стол освободится — к тому времени надобно, чтоб все окрестные страны нашими союзниками были. Да и другие князья тоже.

— Отец твой и без того силён, — сказала Христина. — Вся Русь Мономаха слушает.

— Вся да не вся. Ярославец да полоцкие князья сами по себе. Их к себе привязать надобно, а не получится — силой приструнить. А то станут тянуть каждый на себя — и раздерётся Русь, и погибнет. Крепить нам надо страну, а мирно сделать это можно лишь полюбовно. Мы единого деда внуки, единого корня ростки — так должны держаться вместе, ибо как Русь — наша, так и мы — Руси принадлежим.

Христина тяжело вздохнула, опуская голову. Она была согласна с мыслями мужа, но никак не могла применить их к своим детям.

— Всеволода женить надо, — перевёл на другое Мстислав. — А невесту ему выберем из девиц Святославичей.

— Что?

— Вон у Давидича Черниговского две дочери...

— Так они же ещё совсем девочки! И пяти годков старшей нету!

— Подождём, пока подрастут. Лет через десять можно свадьбу справлять. Ты согласна?

— Да, — кивнула Христина. Мысли её были заняты другим, опять перекинулись на судьбу дочери Елены.

— С Хеленой... как? — помолчав, вымолвила она.

— Дело решённое. Ты поговори с нею, подготовь. Пущай знает. А я отцу отпишу.

5

Когда Елена переступила порог материной светлицы, Христина с жалостью посмотрела на дочь. Маленького роста, бледная, светлокосая, с опущенными долу глазами, она казалась тенью своих сестёр. Всегда тихая, послушная, слова от неё лишнего не услышишь. Христина жалела дочь, понимая, что ей будет нелегко в жизни, и надеялась лишь, что девочке достанется понимающий, любящий муж, такой, какой в своё время достался ей.

— Звала, матушка?

— Присядь, дочка. — Христина подвинулась на лавке, привлекая дочь к себе.

Они посидели молча. Мать гладила шелковистую косу дочери, представляя, как совсем скоро её расплетут, чтобы переплести на две косы и навсегда упрятать под венец. Елена молчала. Молчать для неё было так же привычно, как для Ксении — смеяться и петь, а для малютки Рогнеды — заливаться басистым плачем, требуя внимания.

— Я хотела тебе сказать, — не выдержав молчания, начала Христина, — ты уже большая. Ты стала девушкой, и для тебя скоро начнётся новая жизнь. Рано или поздно это случается в жизни каждой женщины, и надо благодарить судьбу, что дожила до этого...

Елена всё молчала, теребя тонкими пальцами шёлковый поясок, и не смотрела на мать.

— Ты знаешь, что Мальфрида в прошлом году вышла замуж и уехала от нас в Норвегию, — продолжала мать.

Елена кивнула, не поднимая глаз.

— Тебе не было жалко с нею расставаться?

Девушка покачала головой.

— Ох, Хелена... Я должна тебе сказать... Скоро настанет твой черёд. По осени ты тоже выйдешь замуж... Нет-нет, ты не уедешь так далеко. Твой дедушка и отец сговорили тебя за князя Ярослава из Владимира-Волынского. Это очень богатый край. Правда, он не похож на Новгород, но тоже Русь. А князь Ярослав... ты его не бойся. Пусть он старше тебя, но муж и должен быть старше жены. Ты, главное, будь послушной и доброй женой. Это нелегко, но ты справишься, ты же умная девочка... А я тебя научу всему, что надо знать, помогу советом...

Елена глядела в пол, и Христина осеклась.

— Что ты молчишь, Хелена?

Девушка что-то прошептала одними губами.

— Что-что?

— Воля твоя.

— Ты... согласна?

— Да, — выдохнула дочь. — Позволь мне уйти.

— Иди, — кивнула поражённая Христина.

Елена встала и молча вышла. Не говоря ни слова, опустив глаза, она прошла в свою светёлку и только там дала волю слезам.

Ярославец не сразу воротился из похода во Владимир-Волынский. На полпути его застигла весть о смерти Давыда Игоревича Дорогобужского.

После снема в Уветичах, когда князья осудили его и лишили Волыни, даровав в кормление несколько малых городцов и четыреста гривен откупного, чтоб не так зазорно было, он присмирел, жил в своём Дорогобуже, носа не казал, вместе с сыновцем Мстиславом и сыном Всеволодком. Мстислав, побывав в Палестине, воротился овеянный славой, но полученные там раны не давали покоя. Он хворал и всё реже принимал участие в совместных походах князей. Сам же Давыд старел, дряхлел и умер в конце весны, отойдя в мир иной тихо и спокойно.

Ярославец прибыл в Дорогобуж вскоре после похорон, помянул дальнего родича и прежнего неприятеля-союзника — как-никак вместе с отцом восставали на Василька Теребовльского, а от руки Давыдова воина погиб младший брат, — накоротке переговорил со Мстиславом, неуклюже утешил Всеволодку и уехал к себе.

Там и застала его весть от отца — мол, уговорился с Мономахом женить тебя на дщери его семени.

Ярославец сразу подумал о Евфимии. Девушке шестнадцатый год. Он не видел её с прошлой весны. Какой она стала? У них не было времени на долгие встречи и сердечные беседы. Они не давали друг другу никаких клятв. Просто так получилось...

...После смерти матери дочери жили затворницами — старшая Евфимия опекала младшую, Агафью, которая была совсем девочкой — в год смерти Гиты ей было не более четырёх лет. Как-то Агаша выбежала на задний двор, где осматривали коней молодые князья. Евфимия выскочила следом — и попалась на глаза Ярославцу. Тот запомнил, как без смущения, но чинно беседовала девушка.

Потом они виделись ещё два раза — раз в крытых переходах Мономахова терема и ещё раз, накоротке, в день отъезда. Было только одно жаркое торопливое объятие, короткий, как украденный, поцелуй, несколько в спешке сказанных слов — и всё. На обратном пути Ярославец не смог заехать в Переяславль — торопился к отцу в Киев, ибо Святополк был плох. А потом завертелись дела...

Ярославец ушам своим не поверил, когда узнал, что заместо Евфимии ему из Новгорода везут другую девушку — не дочь, а внучку Владимира Переяславльского, Елену Мстиславну. Сгоряча чуть было не отказался — хорошо, отцовы бояре вовремя переубедили.

— Не ладно, княже, поступаешь, — увещевал Путята Вышатич, приехавший из Киева звать Ярославца на свадьбу — играть её надлежало в городе великого князя. — Мало того что супротив отцовой воли идёшь — девку осрамишь, и с Мономашичем в распрю войдёшь, Мономахово племя ныне сильно. Даже Святославичи — и то под его рукой ходят. Хочешь, чтобы на тебя все ополчились? Бери княжну! А там поглядим.

— Ну, добро, — набычился Ярославец. — Послушаю тебя, боярин. И батюшке поперёк слова не скажу.

На свадьбу он ехал мрачный, насупясь, и свадебные обряды исполнял будто через силу. Молодая жена не понравилась сразу. Всё в ней было чужим — и тихий голос, и тонкие, прохладные детские пальчики в его руке, подвенечный убор казался слишком тяжёл и громоздок. Она стояла, опустив глаза, и не смела даже пошевелиться. Ярославец, косясь на неё, еле сдерживал раздражение.

Иное дело — старшие князья. Святополк Изяславич ради праздника забыл о своих хворях и сиял, как будто его песком почистили. В расшитых золотом и жемчугами одеждах, со свечой в руке, он старательно, пылко повторял вслед за певчими гимны и крестился широко и истово, а на молодых смотрел умилёнными глазами.

Владимир Мономах был спокойно-деловит. Для него свадьба внучки и сыновца была в первую очередь заделом на будущее. Он видел, как постарел Киевский князь, и понимал, что совсем скоро великокняжеский венец опять окажется свободен. На Ярославца он смотрел холодно — как-никак сын соперника. На внучку, которая едва доставала мужу макушкой до груди, старался не глядеть.

На пару у алтаря обращались взоры всех присутствующих. Порознь они всем были хороши, но когда их поставили рядом, сразу бросилась в глаза разница в росте и возрасте. Высокий, в отца, худой, с седыми прядями в тёмных волосах и узком клинышке бороды, с обветренным лицом и холодными колючими глазами Ярославец — и маленькая бледная Елена. Князья, овдовев, часто женились второй раз на юных девушках — не нами заведено, не на нас и кончится. У Святополка Киевского жена-гречанка младше мужа почти на тридцать лет. Сам Мономах после смерти Гиты завёл вторую жену, ровесницу своим дочерям. Но у этой пары различие бросалось в глаза. И многие гости почуяли неладное ещё там, в храме, — когда жених наклонился поцеловать невесту, та покачнулась и едва не лишилась чувств.

Наконец их оставили одних. Хоть Елена была подготовлена матерью и болтливыми сенными девками к тому, что её ждёт, она оцепенела от страха, едва за молодыми закрылись двери ложницы. Сжав руки на груди, готова была забиться в какой угодно уголок — только бы не было ЭТОГО...

Ярославец не скрывал своего раздражения. Говоря по правде, он даже на Евфимии не женился бы так скоро. Женское естество манило, зов плоти звучал громко и сильно, но любовные ласки наложниц — это одно, а жена — совсем другое. Но великий князь решил, родители невесты дали согласие — и противиться было поздно.

Ярославец сел на постель, вытянул ноги.

— Иди сюда, — приказал он, с раздражением глянув на сжавшуюся в уголке тень. — Сапоги сыми.

Елена не двинулась с места. Она знала, что должна быть послушной и кроткой, но страх сковал её члены.

— Живо! — прикрикнул Ярославец. Вдруг вспомнилась старая сказка их рода — взятая Владимиром Святославичем Рогнеда отказалась выйти за него замуж: «Не хочу розути робичича». Он, Ярославец, тоже был рождён от наложницы — пусть и не холопки, но всё же. А вдруг эта девчонка скажет нечто подобное? Страх мелькнул и пропал, сменившись гневом.

— Подь сюда! Ну? — Он встал, дёрнул жену за руку, толкая к постели. Елена вскрикнула.

— Сапоги снимай.

Девушка упала на колени. Руки дрожали и не слушались. Сапог из красной яловой кожи сидел слишком плотно, она измучилась, пока тащила его. Ярославец устал ждать, и второй сапог скинул с ноги сам, едва не задев Елену по лицу.

— Ну. — Он наклонился, за локти поднял девушку, заглядывая в лицо, и только сейчас заметил, что та беззвучно плачет. Губы жалобно кривились, нос и веки распухли и покраснели, лицо подурнело.

«Соплячка», — со злостью подумал Ярославец. Теперь возись с нею, как с ребёнком. А она ему жена! И должна быть настоящей женой!

Ожесточившись от этой мысли, Ярославец рывком опрокинул Елену на постель и стал торопливо задирать подол, не обращая внимания на слабые попытки защититься.

Потом она долго беззвучно плакала, сжавшись в комок и чувствуя внизу живота боль. Ей казалось, что она умирает, тем более что муж не проявлял к ней никакого участия — отвернувшись к стене, он молчал, словно уснул. Но тотчас встрепенулся и вскочил, едва снаружи послышались шаги и весёлые голоса.

За ними пришли. Обряд надо было доигрывать. Елена не сопротивлялась, когда Ярославец силком сдёрнул её с постели, ставя рядом с собой.

6

Свадьба — последнее, что успел сделать Святополк Изяславич в жизни. Полгода спустя перед самой пасхальной заутреней ему стало худо. Князь велел приготовить постель, прилёг немного отдохнуть — и более уже не встал.

Народ праздновал Пасху. На улицах и площадях пестро одетые горожане христосовались, меняясь крашеными яйцами, угощались блинами, пели песни и слушали скоморохов. Сновали туда-сюда коробейники, продавая пироги и сласти. В этот день даже бояре раскланивались с горожанами, а во многих усадьбах готовились пиры. Но весть о смерти великого князя заставила Киев забыть о празднике.

Путята Вышатич был в Берестове, когда умер Святополк. Едва боярин узнал о смерти князя, то бросил все дела и умчался в Киев. Там, едва вылезши из коляски, кликнул своего сотника Акинфа.

— Скачи в Чернигов, доложись князю Давиду Святославичу. Скажи — Святополк умер, тебе пора пришла занять отчий и дедов стол.

Старый боярин хорошо пожил при Святополке. Князь был слаб духом и во всём полагался на своих бояр. Посему и рассчитывал усадить на киевский стол такого же тихого и кроткого князя, чтобы можно было без помех жить прежней жизнью. Деятельный Владимир Мономах не подходил Путяте Вышатичу, спокойный незаметный Давид Святославич — другое дело.

— Батюшка, — бросился к боярину сын Мишата, — чего это будет, а? Князь-то, бают, помер! Чего ж теперь?

— А ничо! — гаркнул Путята. — И неча рот разевать. Живо скачи к свату, пущай наших подымает. Как зачнут кияне шуметь, так пусть кричат Давида Черниговского на княжение.

Мишата просиял и кивнул.

Владимир Мономах узнал о кончине Святополка на другой день к вечеру. Он собирался к праздничной вечерне, когда доложили о спешном гонце. Им оказался сын боярина Захара Сбыславича Иван. Ещё задыхаясь после скачки, молодой боярин спешился и преклонил колена перед переяславльским князем.

— Княже, — выдохнул он, — брат твой, Святополк, умре. Кияне на вече сошлись, тебя на княжение зовут. Ступай, княже, на стол отчий и дедов.

Владимир ничего не ответил. Он долго ждал этого известия, надеялся услышать его как можно раньше, и вот оно — свершилось. Святополк умер. Путь к золотому столу свободен. Только протяни руку — и вот тебе власть над Русью.

Дважды уже был Мономах близок к вершине — двадцать лет назад, когда умер его отец, последний Ярославич, но старшая отцова дружина предпочла Владимиру Святополка, старейшего в роде Ярославовых внуков. И четыре года спустя, когда Святополк ослепил Василька Ростиславича, и за сие преступление его можно было сместить. Оба раза кияне помешали — встали сперва за дедовские обычаи, за древнее лествичное право, второй раз — защищая своего князя и свои дома. Теперь, бы им тоже не его звать, а Давида Святославича. А что, если и правда — позвали уже Давида? Что тогда будет, коль два князя сразу придут княжить в Киев? У Мономаха сила, за Давидом — Русская Правда.

— Ты ступай покамест, — молвил он в ответ на вопросительный взгляд Ивана Захарьича и пошёл в домовую церковь.

Глядя на иконы сквозь колеблющееся пламя свечей, Мономах слушал и не слышал голос священника, не в такт шевеля губами — по привычке, а не от сердца повторяя слова литургии. Как во сне, не видя, подошёл к благословению и молча, понуря голову вышел из храма. Молча прошёл к себе в покои, закрылся и только тут дал волю чувствам.

Его звали — заходили стольники, стучала в двери молодая жена, приходил даже сын Ярополк. Мономах не желал никого видеть.

Меж тем в Киеве народ бурлил. Откуда-то просочилась весть, что Путята Вышатич послал гонца в Чернигов — звать на княжение Давида Святославича.

А с ним вместях боярин Василь и почти все старые дружинники. Новость вмиг облетела пол-Киева.

— Это чего ж деется-то, кияне? — горячился мостник Ратша. — Сызнова бояре хотят нам на шеи кровопивца усадить? Только одного скинули — нового готовят!

— Чего брешешь? — осаживали мостника. — Нетто черниговский князь — кровопивец?

— А кто ж он есть? Вспомяни, кто его братец? Не Олег ли, коий половцев на Русь наводил?

— Истинно так, — вступил в разговор перебравшийся из-под Чернигова купец. — Семнадцать годов тому, как приходили поганые. Сельцо моё сожгли, тятьку хворого да матку порубили!

— Во-во! Это он так на своих, на черниговцев войной шёл, — подзуживал мостник, — а на нас, киян, как давить будет! Перемрём все, как один!

— Да кто ж его призовёт-то? Кому он надобен?

— Как — кому? А Путяте Вышатичу, тысяцкому! Он середь бояр первый кровопивец!

— Да ишшо жидов приваживает, — задребезжал старческий голос. — Будто своих бояр нам мало — так ишшо и энтих нам на шею посадили!

— Во всём они, жиды, виноваты! Скоро совсем по миру пойдём, — затосковал купец-черниговец.

— Ой, лишенько! Ой, что деется! — запричитали бабы. — Конец света настаёт!

— Цыц, дуры! — закричали на них. — И кшыть отсюда! Без вас разберёмся!

— А чего разбираться-то! — размахивал руками Ратша. — Айда к Путяте! Скажем — не хотит Киев Святославичей!

— К Путяте! К Путяте!.. Жидов бей! — загомонили в толпе. Разгорячённые люди обрадовались, как дети, найдя себе дело. Одни кинулись по домам за топорами и вилами. Другие хватали что под руку попадётся. Купец-черниговец обернулся мигом, словно жил тут, рядом, притащил охотницкий лёгкий лук. Ратша-мостник поигрывал топором.

— Не хотим!

— Сами себе князя промыслим!

Киев поднялся. Похватав дубье и колья, кияне бросились к боярским усадьбам. Нашлись и такие, кто в первую голову мыслил не о Путяте, а о его соседях. Спешили к домам иудеев, бежали к монастырям, ибо многие монахи также промышляли ростовщичеством.

Путята Вышатич был дома, сидел, пил сбитень, когда к его воротам подступила толпа. Услышав неясный шум, кликнул воротника — чего, мол, приключилось.

Вместо воротника к отцу ворвался Мишата. На сыне не было лица.

— Батюшка! — не своим голосом воскликнул. — Людство шумит!

— Ну и чего? Чего хотят-то?

— Тебя им надоть!

— А боле им ничо не надо?

Но Мишата только помотал головой, отказываясь отвечать. Путята отправился на крыльцо.

Там уже собирались его отроки, торопливо поправляли брони и хмуро косились на боярина. Толпа разразилась грозными криками. В ворота бухнуло несколько камней.

— Выходь, боярин! — раздавались крики. — Отвечай за свои дела!

— А ну брысь, холопьи души! — закричал Путята. — Живо по домам, не то поплачете!

Но эти угрозы только распалили толпу. Камни замелькали в воздухе, в ворота тяжело бухнуло бревно. Несколько самых горячих голов — среди них мостник Ратша — карабкались на высокий забор. Камень упал на крыльцо, немного не долетев до Путяты.

— Бей холопов! — закричал он.

Отроки вскинули луки. Те, кто успел взобраться на забор, рухнули наземь, простреленные. Первые смерти окончательно взбесили народ. В ворота застучали топоры.

Путята юркнул в дом. Навстречу метнулась старуха-жена и невестка, обе с белыми от страха лицами — лезли не только через ворота, несколько отчаянных уже проникли в усадьбу со стороны клетей.

Путята ринулся в свои покои, подхватил меч, завозился с кольчугой. Снаружи рёв толпы всё усиливался. Когда он выскочил на крыльцо, ворота уже были проломаны, и толпа схватилась с боярскими отроками.

Киев бушевал четыре дня. Разошедшиеся кияне уходили дубьём самого Путяту и сына его Мишатку, разграбили двор, подожгли усадьбу. Распалённые пролитой кровью, пошли дальше, грабя сотских и других бояр. Досталось и еврейской общине — улицу запалили с двух сторон, грабили дома, тащили серебро, рухлядь и утварь. Кидали камнями в княжеский терем, кричали угрозы самой княгине и её детям, не слушая увещеваний митрополита.

На пятый день бояре собрали новое посольство и отправили его в Переяславль. «Приходи, князь, в Киев, — сказали послы, — если же не придёшь, то знай, что много зла сдеется. Пограбят не один двор Путяты или сотских и жидов, но пойдут на княгиню Святополкову, на бояр, на монастыри, и ты, князь, дашь Богу ответ, ежели монастыри разграбят».

Больше Мономах не думал. Не к братьям Святославичам — к нему пришёл Киев на поклон. Его, а не следующего по старшинству Давида Черниговского хотели видеть на золотом столе. Время пришло.

7

Олег Новгород-Северский прискакал к брату в Чернигов, едва до него дошли вести о вокняжении Владимира Мономаха. С осени, едва стало ясно, что Святополк хворает и дни его сочтены, Олег пересылался с киевскими боярами, ища сторонников. Лествичное право ещё никто не отменял. И вот оно оказалось нарушено.

Брат Давид встретил Олега в палатах. Он был до того спокоен, что Олег еле сдержался, чтобы с порога не наброситься на него с упрёками.

— Что это деется, брате? — воскликнул он, едва Святославичи остались одни. — Верно ли я слышал — Мономах на золотом столе?

— Верно, брат. Киев его кликнул.

— Киев? Весь?

— Не весь. Путята мне гонца слал — мол, приходи, займи стол отчий. Я уж собрался, да вдогон другой гонец пришёл — кияне восстали. Я и остановился. Тем более что Мономаха они кликнули.

— Ох, Давид, Давид, — Олег со стоном тяжело опустился на лавку, обхватил голову руками, — что же ты наделал!

— А что я? Стану я, что ли, с Мономахом тягаться? Отказался я...

— Отказался! Сам не мог решиться — меня бы кликнул. Уж я бы им...

Олег дёрнул кулаком, грозя невидимому собеседнику, но вдруг вздрогнул. Рука сама собой упала, и короткая судорога боли исказила тёмное лицо.

Давид с жалостью посмотрел на брата. Олег был моложе его почти на пять лет, но выглядел старше на добрый десяток. Его когда-то пышные тёмные кудри поседели, поредели и распрямились, глаза потускнели и слезились, он весь как-то ссохся. Но в нём по-прежнему бушевал неистовый огонь, сжигавший изнутри во дни молодости и продолжавший пожирать душу и сейчас. С неожиданной болью Давид понял, что брат не жилец на этом свете. Он протянет ещё год-два и отойдёт в иной мир, Его убьёт не хворь, которая только теперь стала заметна, — однажды он просто сгорит.

Весть о вокняжении Мономаха и впрямь подкосила Олега. На другой день он разболелся в гостях у брата в Чернигове и оправился, уже когда Мономах торжественно въехал в Киев и венчался на княжение. Тогда настигла Олега весть, что его ближний боярин, Иван Чудинович, ехавший в Киев на встречу с Путятой Вышатичем, задержался из-за народных волнений и, прослышав от гонца о болезни своего князя, в числе других встречал въехавшего в Киев Владимира Мономаха и даже сидел вместе с ним в Березове, помогая писать новый Закон Русской земли — «Устав Владимира Мономаха». Радовало лишь одно — раз никто из прочих князей в писании Устава не участвовал, его так и не завершили.

В один из дней, когда Олег выздоравливал, к нему в покой зашёл брат Давид. Он был по своему обыкновению тих и благообразен, но печаль его была непритворна. Присев на лавку, он посмотрел на исхудавшего, бледного, постаревшего младшего брата.

— Киев от нас ушёл, брате, — молвил Олег. — Как теперь жить будем?

— Как прежде. Ты в своём Новгород-Северском, я в Чернигове, Ярослав — в Муроме да Рязани. Будем сынов растить...

— И ходить под Мономаховой рукой?

— Брате-брате, — вздохнул Давид, — вот что за печаль тебя гложет. Больно мне на неё зреть!

— А то, что Мономах наших детей лишил будущего, изгоями при живых отцах сделал, тебе не больно? Мы, Святославичи, не изгои! И детям нашим изгоями в своём роду не бывать!

— Так ведь Киев не захотел...

— Чернь! — Олег скривился. — Мономах ей подачку кинул — она и возрадовалась. Чернь обмануть легко. А сила — за боярами, за войском, за князьями!

— Вот Мономахова сила и пересилила.

Олег вздрогнул, как от удара, и отвернулся.