Мориарти. Последняя глава

Глава 17 ПАСХАЛЬНАЯ НЕДЕЛЯ

Лондон:

конец января — 15 апреля 1900 года

Перегрин Гуайзер был высок, богат, избалован судьбой, со вкусом одет, уверен в себе и безукоризненно чист. Он давно лишился волос и принадлежал к той породе мужчин, чья лысина настолько гладка, что блестит при любом освещении, в венчике аккуратно постриженных волос — мягких, гладких и шелковистых, обрамляющих ее сзади и по бокам. В общем, чтобы понять, какой он чистюля, достаточно было посмотреть на его голову.

Перри относился к той породе людей, которые при встрече улыбаются вам и широко разводят руки, всем своим видом давая понять, что желают заключить вас в дружеские объятья. Увы, на сей раз солиситор не улыбался.

— Позвольте спросить, что это такое? — спросил он, жестом указывая на стопку фотографий, и в голосе его прозвучало плохо скрытое отвращение.

— А по-вашему, что это такое? — довольно улыбнулся Мориарти.

— Я прекрасно знаю, что должен подумать, глядя на них. — На хмуром лице Гуайзера не осталось и намека на обычное благодушие. — Сэр, скажите мне, зачем вам это понадобилось?

— Я намерен доставить неприятность королеве.

— Профессор, вы в своем уме? Каким образом вы намерены использовать эти непристойные фотографии? — Перри Гуайзер даже позволил себе повысить голос.

— Полагаю, она будет готова на все, лишь бы снимки не появились на страницах газет. После его смерти королева, наша Виндзорская вдовушка, слишком долго изображала скорбь и теперь наверняка сделает все, чтобы не допустить столь грандиозного скандала. Я плачу вам, Перри, за ваши советы. Мне хорошо известно, что вы имеете доступ к королевскому двору. Надеюсь, вы сможете…

— Профессор, королева даже не посмотрит в сторону этих… — в голосе Гуайзера звучала не свойственная ему резкость. Раскрасневшись от гнева, он брезгливым жестом оттолкнул фотографии. — Этих… — он явно подыскивал слова для выражения своих чувств, — этих грязных, отвратительных картинок.

— Не взглянет? — Мориарти глубоко вздохнул, переводя дыхание. — Даже не посмотрит?

Отказываясь встречаться с Профессором взглядом, Гуайзер трижды медленно покачал головой.

— Если и посмотрит, ей сразу же сделается дурно. Покойный принц-консорт — это нечто святое. Он выше всяких подозрений. Даже если она и согласится взглянуть на эти снимки, то все равно вряд ли поверит в их подлинность. Она будет все отрицать. Потому что в ее глазах эти карточки будут грязной и глупой фальшивкой, чем они на самом деле и являются.

— Но ведь человек на фотографиях вылитый…

— Верно, двойник, который похож на него как две капли воды. Тем не менее, несмотря на поразительное внешнее сходство, никто не поверит, что это Альберт. И прежде всего, королева Виктория. Это просто невозможно.

— Почему же? Даже особам королевской крови свойственна ревность. Вы сами говорили, что она…

— Была не чужда радостей супружеской любви? Что ж, это так, однако и в плотских утехах она проявляла удивительную стыдливость и полное доверие к принцу. Того, что изображено на ваших снимках, просто не могло быть. Сама ваша идея смехотворна! — Гуайзер никак не мог поверить, что Мориарти додумался до такой глупости. — Моя информация получена из самых надежных источников. Да, верно, я — как вы недавно выразились — имею доступ к королевскому двору. Явись вы ко мне со своим абсурдным планом, я бы посоветовал вам похоронить его как можно глубже, утопить в океане. Как только вы могли подумать, что этот даст вам возможность влиять на ее величество?

— С человеком, которого вы видите на этих фотографиях, я встретился случайно. В Вене. — Мориарти положил руку ладонью вниз на край стола. — На него указал мне Шлайфштайн, король преступного мира Берлина, и едва увидев это лицо, я сразу решил, что смогу его использовать… И вот теперь… — Мориарти как будто подбирал нужные слова. — Безнадежно… Вы хотите сказать, что я потратил драгоценное время и деньги — причем немалые — впустую? Что из этого ничего не выйдет?

— Ничего, Профессор. Виктория — несчастная старая женщина, ей уже восемьдесят один год. Она в любой день может отойти в мир иной. Врачи говорят, будто она намекнула им, что не собирается цепляться за жизнь.

— То есть, по-вашему, она не станет делать все для того, чтобы не допустить публикации этих снимков?

— Я вам уже это сказал. Более того, она даже в них не поверит. Альберт пользовался ее безоговорочным доверием. Да, ей были не чужды, как вы только что выразились, плотские утехи. И вместе с тем она не знала, как объяснить собственной дочери — принцессе Алисе — откуда берутся дети. И даже поручила это сделать Альберту. Эта та самая женщина, которая заявила, что ей известно о похождениях собственного сына с женщиной по имени Нелли Клифден.[53] Правда, при этом она добавила, что ей неизвестны «омерзительные подробности». Надеюсь, вам понятно, к чему я клоню?

Мориарти был в отчаянии.

— Столько времени! — прошептал он. — Столько денег! Неужели я потратил их впустую?

— Профессор, я бы посоветовал сосредоточить вашу неиссякаемую энергию на Беспечном Джеке. У вас редкий талант. Вы столь не похожи на представителей того класса, к которому мы оба принадлежим. Вы способны на гораздо большее. Умоляю вас сосредоточить усилия на негодяе, которого должно призвать к порядку.

Мориарти вышел из кабинета на Грейз-Инн-Роуд минут через двадцать, после того как взбодрился чашкой индийского чая, который заварил Эббот, главный клерк Гуайзера. По словам Перри, в том, что касалось приготовления этого напитка, Эбботу не было равных.

Хотя Профессор и ощутил прилив бодрости, гнев, что сжигал его изнутри, никуда не делся, если не разгорелся еще сильнее.

— Отвезешь завтра австрийца домой, — приказал Мориарти, садясь в кабриолет.

— В Вену? — переспросил Карбонардо.

Мориарти покачал головой.

— Нет, Дэниел. Нет. Просто отправь его домой.

На следующий день Карбонардо сопровождал фон Херцендорфа, когда тот сел на пакетбот, отправлявшийся из Дувра в Кале. Через двадцать четыре часа Дэниел, уже один, вернулся в Лондон. Занятый делами, Мориарти даже не спросил, как все прошло. О фон Херцендорфе больше никто не слышал.

Ночью — примерно, в три часа — Мориарти разбудил Джои Кокса, чтобы сказать, что его ждет особое, но весьма опасное поручение, после чего он сполна с ним рассчитается. Взяв в руки кучерский хлыст, Профессор лично доставил фотографа в тихий домик на Рэтклиффской дороге, где передал спутника в руки своих самых умелых экзекуторов. Спустя год дом этот, расположенный между Уоппингом и Степни, был уничтожен пожаром. Потом на его месте построили другой дом. Не исключено, что Джои Кокс по-прежнему там, спит вечным сном в земле из красной глины, которая дала когда-то название этой местности — Редклифф, красный холм, — и лишь позднее превратилась в Рэтклифф, то есть в крысиный холм. История эта служит хорошим примером того, насколько опасно ввязываться в аферы профессора Джеймса Мориарти, особенно тем, у кого имеются некие исключительные способности, коими Профессор может пожелать воспользоваться. Не в привычках Профессора оставлять в живых свидетелей, которые в один прекрасный день захотят поведать миру о том, что случилось когда-то в прошлом.

Ранним утром того же дня барк «Колин из Корка» возвращался в Плимут. Барк входил в пролив, чтобы потом направиться дальше, в Девонпорт. До этого корабль сделал однодневную остановку в Гавре, где его тихонько покинули два члена команды, оба китайцы. Затем на судне неожиданно воспламенилась коробка с хлопушками, а от нее каким-то чудом загорелась бочка с порохом, хотя ее и держали под замком. В свою очередь от бочки загорелся другой легковоспламеняющийся материал. Грянул взрыв, который был слышен на расстоянии нескольких миль, даже в Польперро. Позднее, к берегу прибило тела погибших моряков, в том числе тело капитана Марка Тревинара и его старшего помощника Бернарда Карпентера. В Сент-Остелле обоих опознали родственники.

Холодный январь незаметно сменился февралем, который сполна оправдал свою дурную репутацию; затем столь же незаметно подкрался март, и дни сделались заметно длиннее и немного теплее. После чего, наконец, пришел апрель с его дождями. Было первое апреля. День дураков, когда в Хэмпстеде — там, где когда-то в местных лесах обитало несметное количество волков и где в правление Генриха VIII прачки стирали аристократам белье, — произошло ограбление века. Из одного дома украли подчистую все — как драгоценности, так и меблировку. Никто и не предполагал, что объектом основного интереса воров была ручной работы швейцарская кровать в виде саней, изготовленная из сосны, с причудливым гнутым изголовьем и изножьем. К кровати прилагалась ступенчатая скамеечка, которую Мориарти позднее назвал «ступеньками к блаженству». Эмбер привез эту огромную кровать в качестве подарка к новоселью, вместе с коврами, шторами и другой мебелью. В конечном итоге Вестминстерский дом Профессора был обставлен и приведен в идеальный порядок, и вскоре настало время Артуру вернуться домой из Рагби на пасхальные каникулы.

Ворочаясь во сне, Сэл Ходжес просыпалась в новой постели, а вместе с ней просыпался и страх в ее сердце, ибо она хранила один страшный секрет и намеревалась хранить его до конца своих дней. Мучимая сомнениями, она частенько задавалась вопросом, возможно ли это. Страшно было даже подумать о том, каковы могут быть последствия, если секрет сей вдруг станет известен ее господину и повелителю.

Информация, поступавшая все это время из дома Беспечного Джека от Сэма Брока, позволяла судить о том, что между Джеком и европейскими криминальными лидерами налажена более или менее постоянная связь. Однако по мере приближения Пасхи сообщения становились все более тревожными.

«Я слышел их снова прошлой ночью, — писал Джорджи-Порджи в письме от 5 апреля. — Похоже они замышляют вас свергнуть. Мне кажится им нужна ваша жызнь. Вам грозить страшная опасность».

Вечером того же самого дня, то есть в четверг перед Вербным воскресеньем, в Вестминстерском доме состоялось воссоединение семьи. Артур Мориарти — больше известный как Артур Джеймс — вернулся на пасхальные каникулы домой, где его уже ждала любящая мать, Сэл Ходжес, и отец, Джеймс Мориарти.

Глядя на сына, Профессор чувствовал, как сердце переполняется гордостью. На лондонском вокзале Юстон Артура встретил Дэниел Карбонардо, а Харкнесс доставил его домой в профессорской карете. В огромном вестибюле огромного дома мальчик обнял мать и крепко пожал руку отцу.

Мориарти, казалось, что он вот-вот лопнет от гордости за сына, который за год пребывания в школе Рагби незаметно превратился в статного, симпатичного, уверенного в себе молодого человека. Говорил он четко, хорошо поставленным голосом, в котором не было и следа ирландского акцента. Согласные произносил отрывисто, а вот гласные — слегка протяжно, что свойственно представителям высшего общества. Держался он как настоящий лидер, пришедший в мир за тем, чтобы повести за собой других, причем в любой избранной им в будущем профессии. Вложения, сделанные Мориарти в школу Рагби, уже оправдывали себя стократно.

В тот вечер, после ужина, Сэл оставила отца с сыном наедине за стаканом портвейна, и Артур впервые поделился мыслями по поводу своего места в семье.

— Отец мальчика, с которым я делю кабинет, важная фигура в городе, и он говорит что ты, папа, что-то вроде темной лошадки.

— Откуда ему это известно?

— Я просто передаю тебе его слова. Мне так сказал Питер. Мой друг Питер Александер. По его словам, тебе принадлежит огромная собственность. Я никогда не задумывался о том, чем вообще ты занимаешься. Или чем я буду заниматься, когда окончу школу.

— Я, как выражаются французы, антрепренер. Тебе знакомо это слово?

Артур пристально посмотрел отцу в глаза.

— Да, сэр, оно мне известно. — Губы Артура скривились в легкой улыбке, а сам еле заметно подмигнул отцу. — За этим словом могут скрываться самые разные грешки. Верно я говорю?

Мориарти улыбнулся в ответ, а про себя подумал, что Артур сметлив не по годам. Наклонившись к сыну, он поведал ему о том, что со временем тот унаследует его состояние, причем не просто деньги, но и связи.

— Ты станешь хозяином армии рабочих — мужчин, женщин, детей. Людей, которые являются мастерами своего дела в самых разных профессиях. Ты станешь их надеждой и опорой. Они будут зарабатывать хлеб свой насущный благодаря тебе. Ты же будешь направлять их, как хозяин и как поводырь. Ты станешь залогом их жизни.

— Что ж, папа, я с радостью возьму на себя заботу о них.

И вновь эта неуловимая улыбка.

В этот момент сердце профессора пело. Он убедился в том, что сын пойдет по его стопам.

— Сначала ты должен изучить право, мой мальчик. Это подготовит тебя к будущей великой миссии. Миссии, которую я завещаю тебе.

Так между отцом и сыном была выкована неразрывная связь. Оставшуюся часть недели они часто засиживались вечерами вдвоем и допоздна вели разговоры. Артур развлекал отца рассказами из жизни школы, а также делился мыслями о том, как, по его мнению, следует жить, как преодолевать непреодолимые, на первый взгляд, препятствия, как побеждать трудности.

Разумеется, Артур еще мало что знал о мире, и ему требовались многие годы, чтобы накопить жизненный опыт, набраться мудрости и понять, что большое приключение под названием человеческая жизнь полно — от рождения и до последнего часа — не только взлетов, но и падений. И тем не менее в те дни Профессор ясно видел, как сын, о котором он мечтал еще до появления его на свет, ступит на отцовскую стезю, продолжит начатое им дело. Он станет предметом его гордости, как, впрочем, и всех тех, с кем ему придется иметь дело. Джеймс Мориарти впервые ощутил, какой может быть любовь отца к сыну.

Люси Мориарти была набожной католичкой, и своих детей воспитывала в строгой католической и апостольской вере. Мориарти, естественно, последовал примеру матери и в своей собственной семье требовал от домочадцев того же. Бывая в Лондоне, они посещали службу в Кенсингтонском соборе. Тихо, без всякой суеты, они входили под его своды — например, на мессу перед Страстным воскресеньем, чтобы вместе с остальной паствой вспомнить триумфальный въезд Иисуса Христа в Иерусалим в первый день самой важной — в глазах христиан — недели в истории человечества. В предыдущие годы они всегда возвращались оттуда с пальмовыми ветвями или сделанными из ветвей крестиками. В Страстную пятницу они вновь приходили в собор, где принимали участие в литургии, посвященной страстям и крестной смерти Иисуса. Свое поклонение они выражали тем, что раздевались и принимали участие в уборке алтаря, а также воздавали почести самому орудию смерти — святому кресту. Едва только священник принимался читать молитву, как тотчас начинали звонить колокола. Звонили они и во время освящения, которое сменялось стуком колотушки по ступеням святилища, напоминающим стук забиваемых в крест гвоздей. Священники падали ниц перед огромным распятием, после чего наступал момент преклонения, когда вся паства, что собиралась под сводами собора, по одному подходила к распятию, дабы поцеловать ступни распятого на кресте Иисуса — не столько акт идолопоклонства, сколько знак духовного смирения. В пасхальную субботу, когда пост подходил к концу, они посещали церемонию сошествия огня — его вносили в храм как знак обновляющей силы Святого Духа, который являл себя каждому молящемуся в языках пламени и зажигал пасхальную свечу. А затем наступала сама Пасха, и все славили Господа и чудо Христова воскресения.

— Скажи, папа, во что из всего этого ты веришь? — поинтересовался Артур, когда они собрались в гостиной перед пасхальным обедом. Ноздри еще щекотал запах ладана, которым также пропахла их одежда. Как, однако, резко контрастировал этот запах с ароматом сочного жареного барашка, приготовленного для них Фанни Пейджет!

— Во что? — Взгляд Мориарти был устремлен куда-то в пространство. — Да почти во все, как мне кажется. «Мне отмщение, говорит Господь». Как можно не верить в бога отмщения…

— А в жизнь после смерти?

— О, она наверняка есть, — кивнул Мориарти. — Лично я в нее верю. Должны непременно существовать и ад, и сатана, и воздаяние за грехи, День Гнева и все такое прочее. Бойся всего этого, сын мой. Бойся и трепещи.

Артур видел, как растроган его отец, Джеймс Мориарти, после молитвы и пасхальной проведи, в которой говорилось об обещании, данным Христом всем мужчинам и женщинам.

В голове у Мориарти раздавались строки знаменитого гимна, «Dies Irae» — мерно, звучно, как звон тимпанов.

Великий ужас овладевал Джеймсом Мориарти, и он не мог точно сказать, был ли то ужас перед Господом или перед человечеством.