Морис Торез

ВИЗИТ К МОРИСУ ТОРЕЗУ

С 23 по 27 декабря 1951 года[1] мы — Эльза Триоле и я — провели четыре дня с Морисом Торезом в Советском Союзе, в санатории, где он лечится.

Чувства, которые все мы питаем к нему, хорошо известны врагу, и враг стремится воспользоваться этими чувствами в своих целях. Однако его расчеты, с самого начала обреченные на провал, никогда не приведут к ожидаемым результатам по весьма простой причине: те, кто хочет сыграть на наших чувствах к Торезу, не понимают и не могут понять истинную природу этих чувств, их сущность.

В самолете, который мчал нас к нему, я думал о человеке, которого нам предстояло вновь увидеть, вспоминал, чем он был для нас, для меня… То, о чем я собираюсь говорить, неотделимо от моей духовной жизни, вот почему я прошу извинить меня, если я буду постоянно упоминать о себе… Я думал о Морисе Торезе, как об очень близком друге и как об историческом деятеле, как о друге и как об учителе, как о человеке, чье лицо, жесты, взгляд хорошо мне знакомы, и как об одном из наиболее выдающихся людей нашего века.

Еще в 1926 году на съезде в Лилле Морис Торез показал, что коммунисты, оставаясь интернационалистами, закономерно становятся самыми ревностными защитниками национального достояния. Эта основополагающая мысль ударяла по фразерам, которые с легкостью необыкновенной приносили в дар врагу все, что было великого, прекрасного и благородного в прошлом Франции, и фактически выбивали из рук рабочих и крестьян их духовное оружие. Железная последовательность, с какой Морис Торез на протяжения многих лет развивал эту мысль, свидетельствует о том, какое огромное — и не только теоретическое — значение он ей придает.

Но для того, чтобы этот вклад, внесенный Морисом Торезом в революционную теорию и практику французских рабочих и крестьян, стал до конца ясен, понятен всем и каждому, необходимо было прежде всего разоблачить в самой партии игру тех, кто затемнял правильное представление о взаимоотношениях между классом и нацией. Огромной заслугой философа и практического деятеля нового типа, каким является Морис Торез, было то, что он вскрыл тот механизм предательства интересов рабочего класса, который был характерен для беспринципной оппозиционной группы внутри самой партии, что он разоблачил этих людей, маскировавших свою идеологию и связи; вот почему, когда летом 1931 года в «Юманите» появилась серия статей Мориса Тореза («Люди начинают открыто высказывать свое мнение» и другие), вся партия внезапно ощутила живительное дуновение истинной демократии, маска с оппозиционеров была сорвана, и атмосфера, в которой работали партийные активисты, совершенно изменилась. С этого дня партия начала расти. И с тех пор процесс роста внутри ее рядов и за их пределами ни на минуту не останавливался. Морис Торез расстроил механику врага.

Пока самолет летел на юг, я вспоминал тот глубокий трепет, то доверие и чувство молодой силы, которые охватили тогда партию. Я смотрел на облака, проплывавшие над Украиной, и передо мной вставало видение тех далеких дней, когда в наших сердцах навеки поселился образ молодого вождя, указавшего на болезнь, гнездившуюся в великом теле дорогой всем нам партии, и вылечившего партию от этой болезни. И вот я направляюсь к нему, к тому, кто за каких-нибудь четыре года превратил маленькую партию 1930 года в орудие общенародного сопротивления фашизму и войне.

Да, в 1934 году коммунистическая партия одна сумела организовать контрдемонстрацию 6 и 8 февраля и, особенно, мощную демонстрацию 9 февраля…

Как отмечал Морис Торез 1 апреля 1934 года в «Кайе дю большевисм», «в тот день многие рабочие-социалисты боролись бок о бок со своими братьями-коммунистами…» (Перед моим мысленным взором до сих пор стоит еще картина этого вечера 9 февраля: в то время как конные гвардейцы охраняли вход на площадь Республики, колонна социалистов, вопреки приказу своих партийных вождей, появилась со стороны Восточного вокзала и перед наступлением ночи присоединилась к нам на бульваре Мажента…) Да, в феврале 1934 года коммунистическая партия оказалась достаточно сильной, она помогла нашей родине избежать «фашистского опыта», и это происходило тогда, когда, ободренная успехами, одержанными Гитлером в Германии, французская буржуазия, опираясь на своих сынков и подручных, готовилась перейти с помощью мятежа к методам, восторжествовавшим в Берлине. Да, в феврале 1934 года партия Мориса Тореза сумела повернуть колесо истории и показать, что фашизм — не обязательно должен восторжествовать; подобно этому партия говорит сегодня, что война не неизбежна.

Я не знаю более волнующей, более необычайной книги в наши дни, чем недавно вышедший шестой том «Сочинений Мориса Тореза»; в нем освещены события с февраля по август 1934 года. Читая и перечитывая этот том, нужно иметь в виду все, что произошло с тех пор, все, что происходит в наши дни. Перед нами возникает образ Тореза, поистине великого человека, человека с широчайшим кругозором, организатора борьбы в общенациональном масштабе. Я жалею, что не могу воспроизвести здесь отрывок, датированный 6 февраля 1934 года,— заявление, сделанное Морисом Торезом на заседании Палаты депутатов. Фашистский мятеж, которому предшествовали уличные провокации, имевшие место в Париже в предыдущие два месяца, выступления, в которых наряду с монархистами, гангстерами и различными проходимцами, участвовали обманутые мелкие буржуа, бывшие фронтовики, не видевшие выхода из нужды и невзгод, и муниципальные чиновники, смахивавшие на Топаза[2] и вопившие «Долой воров!», фашистский мятеж, говорю я, бушевал тогда у стен Бурбонского дворца. А в то время в зале дворца Морис Торез говорил: «Какое поучительное зрелище представляет собою ваша Палата! Какое поучительное зрелище представляют собою эти взаимные обвинения, эти обоюдные упреки! Мне хотелось бы, чтобы все пролетарии находились тут и могли бы вас видеть. Я прямо заявляю, что нас не обманут эти дебаты между буржуазными фракциями. Разногласия между вами усиливаются потому, что недовольство все больше охватывает рабочих, крестьян-бедняков, маленьких людей. Председатель кабинета министров утверждает, будто следует прекратить дебаты. Не мешайте действовать парижским пролетариям: они быстро справятся с фашистскими бандами…»

В тот вечер «якобинец» Даладье бежал в страхе перед мятежом, а его полиция продолжала стрелять в парижских пролетариев, разгонявших фашистов; вечером 9 февраля Морис Торез оказался прав. Фашизм был остановлен грозным общенациональным движением, душой которого были парижские рабочие, руководимые коммунистической партией. Так было в феврале 1934 года, так было и десять лет спустя, в августе 1944 года, когда рабочие во главе нации изгнали не только людей 6 февраля, сотрудничавших с оккупантами, но и фашистскую армию. Читайте шестой том сочинений Тореза, читайте его и сравнивайте с историей. Трудно назвать более патетическую книгу, более вдохновляющий роман, рассказ или стихотворение, которые сильнее бы захватили, которые давали бы возможность более пламенно мечтать.

Следует говорить о Морисе Торезе, как об убежденном стороннике единства, единства против фашизма, подлинного национального единства против войны, за лучшую жизнь. Все знают, что в те годы речь, произнесенная Морисом Торезом в Лилле еще в 1926 году, приобрела силу, выпуклость, реальность, доступную всем: коммунисты сделались наиболее ревностными защитниками национального достояния. Я не умею говорить о таких вещах, вот почему я попробовал выразить их в стихах:

И многочисленные заговоры ни к чему не привели: пусть «якобинец» Даладье предал Народный фронт, пусть он вверг Францию в гибельную для нее войну, пусть он подал руку Рейно, а тот призвал Петена, того самого Петена, которого фашисты 6 февраля хотели привести к власти и который выдал нашу родину, связанную по рукам и ногам, гитлеровской Германии. Пусть на каждом этапе измены грубая сила, вероломные исключительные законы обрушивались на одну лишь коммунистическую партию с тем, чтобы заткнуть ей рот, внести дезорганизацию в ее ряды, сокрушить и уничтожить ее физически,— все было тщетно: эта немногочисленная в 1930 году партия превратилась в ведущую силу французской демократии, сделалась великой национальной партией, которая сражалась сначала одна, как это было 9 февраля 1934 года, против чужеземных захватчиков и их поверенных из Виши, а затем действительно добилась национального единства в борьбе за освобождение родины. За девять лет эта партия была подготовлена к тому, чтобы справиться с такой грандиозной ролью. И подготовил ее Морис Торез… истинный преобразователь нации.

Вот что приходило мне в голову, когда я находился в самолете, который мчал нас к нему, летя над облаками, там, где небо всегда необыкновенно сине, И я думал, каким я застану сейчас этого человека, всегда бывшего вдохновителем национальной энергии?

Когда я вновь увидел Мориса Тореза, то, вполне понятно, прежде всего обратил внимание на его физическое состояние. Я представил себе путь, пройденный больным, медленный, но непрерывный процесс выздоровления, удивительное терпение этого борца, без отдыха боровшегося с болезнью, и оценил по достоинству необыкновенную заботу и преданность тех, кто ухаживал за ним, благодетельное влияние климата и лечения. После долгого перерыва я впервые увидел, как Морис вновь повторил свой привычный и, казалось бы, такой нетрудный для человека жест, и тут я внезапно понял, как сложен этот жест и как он значителен.

Я передал Морису письмо от своей ячейки, маленький отчет на двух страницах, подписанный всеми членами нашей организации. На следующее утро Морис мне сказал: «Я прочел письмо твоей ячейки…» И тотчас же, уподобившись японцам, которые из учтивости отвечают иностранцам, расхваливающим их детей, что дети, мол, у них, напротив, очень скверные, тотчас же я счел нужным сказать: «О, ты ведь знаешь, у нас довольно скромная ячейка, территориальная ячейка Первого округа! Так что сам понимаешь…» Но Морис покачал головой: вовсе нет, ячейка отлично потрудилась, когда речь шла о пакте между пятью великими державами, и потом мы ведь выиграли немало голосов на выборах…

Он всегда необыкновенно внимательно относился к мельчайшим событиям в жизни партии, всегда интересовался тем, что происходит в низовых организациях, подобно хорошему садовнику, он заботился о каждом ростке нового. Он всегда учил нас видеть все хорошее, что делается вокруг. «Нет, нет, вы неплохо поработали, поздравь своих товарищей по ячейке…»

Два дня кряду я старался не утомлять его, не останавливаться на теневых сторонах событий; беседуя с Морисом, я считал необходимым время от времени переводить разговор на другую тему, обходить стороной некоторые острые вопросы. Ведь я хорошо знаю: мне свойственно больше обращать внимание на тень, чем на солнце, вернее сказать, я так люблю солнце, что готов все время сражаться с тенью. Морису так же хорошо знаком мой характер. Он, без сомнения, в первую же минуту разгадал мои увертки. И это забавляло его. Не подавая вида, что раскусил меня, он на третий день дал мне понять, что отлично, куда лучше, чем я сам, знает о вещах, о которых я избегал говорить. И что он прекрасно понимал, когда я лукавил. Присущим ему спокойным тоном Морис разъяснил мне положение вещей. Еще раз он преподал мне хороший урок.

Дело в том, что не одна наша ячейка пишет ему. Он прочитывает все эти послания, подписанные множеством людей, все эти письма, которые на первый взгляд напоминают друг друга, но на самом деле столь же различны, сколь различны места, откуда они приходят, сколь различны между собой мужчины и женщины, которые их пишут: у каждого свое лицо, свои мысли. Вся страна отдает отчет Морису Торезу. А потом он умеет читать между строк. И в глазах собеседников.

Четыре часа в день он уделяет чтению. На смену физическим упражнениям в порядке отдыха приходят умственные упражнения. Я хорошо знаю, что Морис Торез всегда уделял большое внимание вопросам культуры. В Париже он читал все: романы, журналы… Он для всего находил время, хотя жизнь, казалось, не оставляла ему ни одной свободной минуты. Но только здесь, когда мы прогуливались между заснеженными горами и залитым декабрьским солнцем морем, я лучше понял, какую первостепенную роль играют для него вопросы культуры; я лучше понял урок, данный им в Лилле в 1926 году: коммунисты, оставаясь интернационалистами, сделались самыми ревностными защитниками национального достояния. И Торез хотел сказать, что это происходит не вопреки тому, что коммунисты остаются интернационалистами, а именно в силу того, что они интернационалисты. Я увидел на столе у Мориса «Войну и мир» на русском языке. Великий роман Толстого был уже давно известен Морису Торезу, но теперь он захотел прочитать его в подлиннике. Да, он хочет знакомиться с произведениями в оригинале, чтобы ощутить ту глубину, которую русский язык придает русской книге. Он читает статьи Добролюбова, критика середины XIX века, который вместе с Чернышевским знаменовал определенный этап в развитии русской революционной мысли. Торез готовится читать великого Белинского, теоретика критического реализма, современника и защитника Пушкина. Он внимательно прочел новую книгу по геологии. Конечно, ему еще нужен словарь, чтобы лучше понять отдельные слова, но он уже настолько овладел русским языком, что может оценить стиль и талант писателя.

Живя в этом укромном уголке, он внимательно следит за жизнью сегодняшней России. Он читает журналы, ему показывают документальные фильмы, он интересуется подробностями последних изобретений, великих работ. Как никто, Торез умеет рассказывать о том, что происходит в стране, о мирном развитии Советского Союза. Он говорит о лесонасаждениях в Европейской России, о канале между Волгой и Доном, о внутреннем азиатском море…

Он объясняет нам, что в Советской стране вскоре все трудоемкие работы будут производиться по-новому. Так, например, раньше сотни горняков затрачивали огромный труд для разработки железных рудников, а теперь взрывают склон горы, а затем железную руду нагружают на самосвалы, и они везут ее прямо в литейный цех. Несколько шоферов — словно специалисты, сидящие у пультов,— заменяют множество горняков, работавших в труднейших условиях. Аналогичные методы применяются на некоторых угольных шахтах, где разработку можно вести открытым способом. Как известно, в Советском Союзе уже существуют целые автоматические заводы, на них, вместо многих десятков рабочих, трудится теперь лишь несколько человек, сидящих у пульта управления; они — своего рода инженеры. Если бы у нас происходило нечто подобное, это привело бы к тому, что тысячи трудящихся стали бы безработными или вынуждены были бы искать себе работу в других отраслях промышленности, образуя тем самым резервную массу, которую предприниматели используют для того, чтобы душить работающих, притеснять их и удерживать заработную плату на низком уровне. А в Советском Союзе каждый человек, освобожденный машиной, без труда приобретает новую специальность, умножая ряды тех, кто учится. Таким образом, рабочий класс выдвигает все новые и новые технические кадры, необходимые для безграничного развития промышленности, и рабочие постепенно превращаются в инженеров.

Это явление характерно для периода, который переживает Советская страна, — для периода перехода от социализма к коммунизму. Пока Морис говорит, я вспоминаю, что видел повсюду — и в Москве и на соседнем аэродроме — одну и ту же фразу, написанную на плакатах и транспарантах: «…уничтожения противоположности между трудом умственным и трудом физическим можно добиться лишь на базе подъема культурно-технического уровня рабочего класса до уровня работников инженерно-технического труда» (Сталин)… Морис объясняет нам смысл этой фразы, он объясняет нам это великое начинание, и становится понятным, что лесозащитные полосы, каналы, искусственные моря — лишь простые этапы: речь идет о превращении всего рабочего класса в новую многочисленную интеллигенцию. Это походит на мечту, но пока Морис говорит, я вспоминаю, как он сам, пользуясь скромными средствами, имевшимися в его распоряжении, преобразовал некогда нашу партию, и говорю себе, что нет ничего невозможного для коммунистов, когда ими руководит талантливый человек. И еще долго фраза Сталина звучит в моем сознании: «…уничтожения противоположности между трудом умственным и трудом физическим…»

Эта противоположность исчезла в Морисе Торезе, сыне горняков, горняке… борце за рабочее дело… Да, в нем можно видеть прообраз человека будущего! Никакие духовные интересы ему не чужды. Между прочим, он говорит мне, как ему понравился «Джимми», роман Пьера Куртада, и как он радовался этому шагу вперед в творчестве нашего товарища. Морис с огромным вниманием читает статьи, опубликованные в «Нувель критик», и говорит, что этот журнал — удача нашей партии. Я спрашиваю, могу ли я передать его слова по возвращении во Францию. «Я говорю их тебе именно для того, чтобы ты их повторил,— отвечает Морис.— Я прошу тебя повторить их… многие молодые люди в журнале борются, находясь на позициях нашей партии, и это хорошо…» Мы обсуждаем статью, помещенную в журнале «Пансе», мы беседуем о «Летр франсез» — Морис регулярно читает это издание. Он спрашивает у меня новости о Пикассо, о Жолио, о Фужероне. Он требует, чтобы я подробно рассказал ему обо всем, что связано с Осенним салоном. Не помню уже, каким образом речь заходит о Поле Лафарге, о его литературных суждениях. Известно, что зять Маркса обычно рассматривается, как один из первых французских марксистов, однако Морис не во всем признает его авторитет: так, он критически относится к резким суждениям Лафарга о Гюго и Золя.

Морис Торез далеко не все принимает в Золя, но он не согласен с Лафаргом, который раз и навсегда отбрасывает автора «Жерминаля» в лагерь буржуазии. Что касается Гюго, то здесь он высказывается еще более решительно. Он возмущается, словно сведением личных счетов, той расправой над Гюго, которую учинил Лафарг. Известно, как сильно Морис Торез любит Виктора Гюго, он любит в нем национальный характер. Он любит в нем человека, воспевавшего свет, поэта прогресса. Те, кто читал книгу Тореза «Сын народа», помнят, какое место занимают «Отверженные» в умственном развитии Мориса.

Торез говорит с нами о писателях-коммунистах, он замечает, что для них теперь самая важная битва — это битва за качество. Дело в том, что недостаточно защищать национальное достояние, надо приумножать его.

В последний день Морис Торез из-за нашего отъезда несколько нарушает свой обычный распорядок дня. Чувствуя, что у него остается немного времени, он говорит с нами несколько иным тоном, чем в первые дни. Кажется, он даже забыл, что болен, и снова обретает авторитетный тон, характерный для вождя, время которого на счету. Он напомнил нам парижского Мориса, который мог беседовать с вами лишь в промежутке между двумя собраниями. И внезапно все мы — Эльза, секретарша Тореза и я — переглянулись: его рука, не может быть, не может быть, нет, я тоже… я тоже заметил! Да, пока он говорил, еще остававшиеся симптомы болезни, казалось, исчезли. По возвращении надо будет тут же сказать Жаннете Вермерш, что Морис в нашем присутствии впервые…

Когда мы садимся в машину, Морис прощается с нами со ступенек крыльца. И он говорит нам: «Не забудьте сказать от моего имени Жаннете, чтобы она обязательно посмотрела «Сида»…»

Вот что он поручает сказать ей! Я посмотрел на него с некоторым удивлением. И он пояснил: Жаннета может об этом не подумать, если в Париже не привлечь ее внимание к представлениям Народного национального театра. «Ведь ты знаешь, каковы многие из тех, что окружают нас… У них немало предрассудков, которых я не разделяю: они говорят… Корнель… трагедия классицизма… все это не для рабочего класса! Обязательно скажи Жаннете, чтобы она посмотрела «Сида».

И в знак прощального приветствия он подносит правую руку к фуражке.

В действительности, Жаннета Вермерш, вернувшись в Париж, тотчас же решила посмотреть «Сида». Так что наш совет несколько запоздал.

Но когда газета «Се Суар» устроила в воскресенье в Женевилье встречу с труппой Народного национального театра, мы убедились, до какой степени Морис был прав, говоря о предрассудках, еще живущих в среде рабочих и в их организациях. Многие прекрасные товарищи, пользующиеся авторитетом, к которым мы обращались за помощью, чтобы популяризировать это начинание газеты, не раз отвечали нам: «Сид»! Разве это представляет интерес для рабочего класса?»

Так вот, Морис Торез не разделяет таких предрассудков. Он советует — и не только Жаннете — смотреть «Сида». И это — дальнейшее развитие урока, который он преподал в Лилле в 1926 году. Гюго, Корнель, национальное достояние — все это принадлежит нам. Тот, кто вел наш народ к победе над фашизмом, кто руководил им в борьбе за национальную независимость, в битве за увеличение производства,— по-прежнему на посту; он устремляет свой ясный взгляд в будущее, туда, где стирается противоположность между физическим и умственным трудом, он углубляет свои познания в духовной области и дает вам ценные советы.

Теперь вы знаете, как и я, что Морис все тот же. Быстрее, чем кто бы то ни было, он разбирается в происходящем, и каждый раз при встрече с ним оказывается, что он уже успел уйти дальше, вперед.