Морские истории

ВЕДОМОСТИ ДЕФЕКТОВАНИЯ

В ваши дни специальность интенданта необходима и почетна. Она является частью сложного комплекса управления вооруженными силами.

А прежде со словом «интендант» очень часто ассоциировалось представление о квалифицированном ворюге казенного добра. Некоторые историки считают, что такая интендантская стихия набрала силу за время последней войны с Турцией. Кое-кто возражает и склонен относить расцвет казнокрадства к эпохе Крымской кампании, очевидно исходя из свидетельств, заполняющих письма знаменитого хирурга Н. И. Пирогова. Но если не углубляться в историю царской администрации, то можно считать, что нахальные снабженцы особенно распоясались при столкновении России с Японией в 1904—1905 гг.

Керенщина — резкие колебания обстановки и неустойчивость режима — органически создавала благоприятную обстановку для самых бессовестных спекуляций и махинаций. Если оглянуться, то за рубежом этот процесс продолжается по сей день, в связи с кардинальными изменениями в области развития военной техники и захватническими устремлениями США. Причем в каждом капиталистическом государстве процесс ограбления народа производится на свой манер, в зависимости от структуры военно-промышленного комплекса и от аппетита корпораций, определяющих внешнюю и внутреннюю политику через конгресс, или парламент, или бундестаг.

В старом флоте одним из традиционных методов узаконенного грабежа являлось так называемое «дефектование кораблей», подлежащих капитальному ремонту, «сдаче порту на хранение» или для продажи на слом в связи с ветхостью. Все это позволяло почти безнаказанно грабить казенное имущество, доводя хищение до гомерических масштабов.

Выручала прежде всего круговая порука. Затем участие в махинациях самого портового начальства. К примеру, заведующий кронштадтскими портовыми складами, почтительно согнувшись, доверительно докладывает начальству:

— На склад № 4 поступили бронзовые бра, демонтированные с бывшей дворцовой яхты «Державна». Осмелюсь заметить, что такие бра очень подошли бы для парадной лестницы квартиры вашего превосходительства...

В последующем злополучные бра, оцененные буквально в копеечную сумму, шли на соответствующую квартиру для «использования по прямому назначению». Но, конечно, не все и не всегда. Какая-то доля их (в зависимости от разности в чинах) могла оказаться в гостиной супруги заведующего складом, которая, конечно, не рисковала украшать свою темную прихожую роскошными бра хотя бы потому, что знала свое место в системе портовой иерархии, а кроме того, боялась опасной зависти конкуренток. Аналогичная судьба готовилась дефектуемому чайному сервизу, «кухонной принадлежности», разным занавескам и прочим «штучным предметам», исключаемым из списков яхты.

Менялась номенклатура, менялся масштаб операций, но почти неизменными оставались формы и методы «дефектования», разве что в среде интендантов появлялся какой-либо педантичный оригинал или чиновник, не лишенный чувства юмора.

Дело дефектования было настолько доходным, что в Кронштадте (частично и в других главных портах) появилась особая группа паразитирующих элементов, занимавшаяся «подрядами» по ликвидации ненужного флоту имущества. Эти подрядчики (сугубо штатские дельцы) тоже имели свою иерархию и специализацию. Кто занимался куплей-продажей «шкрапа», то есть железного лома, а кто не брезгал и обрывками старых канатов.

Благополучие портовых казнокрадов определялось еще и тонко продуманной и годами устоявшейся системой отчетности. Все было сделано так, чтобы разграбление государственного имущества производилось в строгом соответствии с занимаемыми должностями и оформлялось «согласно установленных правил». Последние, незыблемые, как заповеди, зиждились на гранитной основе: любая, самая незначительная вещь, уплывающая с корабля или со склада, должна быть соответственно «оформлена».

Как правило, большинство серьезных «художеств» портовиков было довольно широко известно, но только в общем виде. Что касается конкретных операций и исполнителей, то большинство из них конспирировалось настолько надежно, что оставалось лишь абстрактными темами для анекдотических рассказов во время вечерних бдений за картами или за рюмочкой, да и то в самых интимных кругах.

Вспоминая прошлое портовой службы флотов, нельзя не напомнить об одной замечательной, можно сказать, сакраментальной формуле, которая, если верить преданию, существовала с времен Петра Великого. Только никто не может удостоверить, из английских или голландских установлений перешла она в обиход российского флота. Речь идет об официальной формуле, которая вносилась и в вахтенные журналы и в специальные акты, когда не было иной возможности объяснить необъяснимое или доказать недоказуемое.

«Неизбежная в море случайность!»

Этой фразой в резолюции или в резюме акта закрывалось любое темное дело, дабы избежать ответственности или переложить ее на Нептуна. Вот почему, потеряв якорь или инструмент, разорвав паруса, во всех этих случаях нерасторопных или неумелых действий экипажа, чтобы не нести материальную ответственность за ущерб, нанесенный казне, командир мог предать их забвению, приказав сделать запись в вахтенном журнале, которая после лаконичного описания события заканчивалась трафаретной концовкой: «...что произошло из-за неизбежной в море случайности».

На долю высшего начальства оставалось утвердить эту запись по возвращении корабля в порт, после чего она приобретала юридическую силу.

Как-то в 1945 году, расположившись у госпитальной койки генерал-полковника Москаленко Митрофана Ивановича, бывшего всю последнюю войну начальником тыла Краснознаменного Балтийского флота, мы прослушали несколько анекдотических казусов, свидетелем которых ему приходилось быть в далекие времена. Когда он еще не закончил морской академии и не стал тем боевым балтийцем, которому обязаны многим не только флот и фронт, но и жители блокированного Ленинграда. Последний могиканин флотского тыла только что был вытащен из-под обломков горящего самолета, разбившегося на взлете, при спешной попытке доставить важный груз в одни из южнобалтийских портов, недавно принадлежавший фашистам.

Рассказанная им история коротка, но по-своему характерная и оригинальная для демонстрации давно отжившей портовой системы хозяйствования на флоте.

По окончании русско-японской войны наступил срок для сдачи на слом и продажи некоторой части старых кораблей. Формально их дефектование и ликвидация велись с целью изыскания дополнительных средств, чтобы увеличить ассигнования Государственной думы на строительство современного флота.

Крушение империалистических замыслов дома Романовых наглядно показало многим россиянам неизбежность грядущих перемен, в том числе даже портовикам, и продемонстрировало несостоятельность веры в незыблемость военно-монархической государственности. Первый вывод для интендантской касты вылился в неписаный лозунг: хватай побольше и побыстрее, так как неизвестно еще, сколько времени продержатся старые порядки.

В числе других ликвидируемых судов в 1905 году оказалась уже упоминавшаяся яхта «Державна» постройки 1871 года, которая после капитального переоборудования в 1898 году была перечислена в канонерскую лодку, а затем — в учебное судно «Двина».

Суммарный документ дефектования бывшей канлодки представлял собой несколько пухлых папок, поскольку отбор, оценка и определение количества и качества дефектов, как всегда, велись раздельно по специальностям: корпусной, машинной, артиллерийской, минной... и многим другим. Однако в итоге все частные ведомости подкомиссий объединялись комиссией, как всегда, генеральным актом или ведомостью, являвшейся своеобразным резюме, определявшим службу корабля и всех его слагающих, вплоть до роскошного пианино, на котором неизвестно кто и когда играл в последний раз.

Итоговый документ утверждался обычно председателем комиссии, а в особо важных случаях — командиром главного порта или даже товарищем морского министра. Как на грех, когда вся канцелярская работа была закончена, неожиданно оказалось, что председатель комиссии заменен новым адмиралом, только что прибывшим с Черного моря, и характера и повадок которого никто не знал.

Наибольшее опасение членов комиссии вызывали некоторые наиболее экзотично выглядевшие разделы акта. Они касались предметов, числившихся в инвентарных записях несколько лет, но еще до осмотра (и ощупывания) их таинственно и бесследно исчезнувших.

Так, например, на «Двине» трагическая судьба постигла за какие-нибудь два месяца до завершения работы с дефектными ведомостями почти все изделия из шерстяных тканей, в связи с чем пришлось сделать следующую запись:

к) Списать за негодностью, в качестве ветоши, все портьеры и гардины... как истраченные (поврежденные) тропической молью.

Однообразие формы документа, идентичность формулировок отдельных параграфов или статей иногда озарялись, как молнией, светлой мыслью кого-либо из членов подкомиссий. Так, подлежал списанию один из самых ценных предметов, присмотренный для себя командиром порта:

л) В Индийском океане набежавшей волной из салона адмирала смыло большой персидский ковер (6х8 аршин), числившийся по описи...

(Основание: Выписка из вахтенного журнала о шторме в Индийском океане... такого-то числа, месяца, года.)

Бедный учебный корабль! Ему явно не везло в походах. После таких передряг даже странно, как он вообще добрался до родных берегов.

Но излишние сомнения, казалось, должны были отпадать, поскольку перечень дефектов был не только мотивирован ссылками на штурманские документы, но и заверен по положению:

«...что подписью и приложением печати удостоверяем:

Зам. председателя дефектной комиссии

Капитан I ранга...

Заместители...

Секретарь...

Дата. Кронштадтский военный порт».

Так и напрашивалось слово «аминь», произносимое со слезами умиления на глазах, чтобы закончить печальную повесть о злоключениях некогда известного океанского ходока. Но вот последний аккорд...

Немая сцена в кабинете председателя. Он перелистывает ведомости с каменным выражением лица, а вокруг стола члены комиссии, затаив дыхание, ждут решения не столько остатков от «Двины», сколько своей собственной служебной карьеры.

Вздох облегчения деликатно проносится в апартаментах начальства, когда, обмакнув перо в красную чернильницу, неожиданно на чистых полях дефектной ведомости, против пункта «л», повествующего о печальной участи персидского ковра, наискось, жирно, адмиральской рукой выводится:

«И пианино — тоже» (подпись).

Так прозвучал последний аккорд пианино из черного дерева, купленного в Сингапуре или Гонконге за большую сумму. И этот аккорд ясно говорил подчиненным, что с новым начальством можно будет жить.

«ВЕРНЕМСЯ К НАШИМ БАРАНАМ»

Началась эта история давно, еще в конце прошлого века. А когда в 1905 году был закончен Симплонский туннель, соединивший Францию и Италию через Берн короткой железнодорожной магистралью сквозь Альпы, возобновились разговоры о необходимости постройки аналогичной железной дороги от Владикавказа до Тифлиса.

Симплон потребовал преодоления почти двадцати километров. Сколько скального грунта понадобится пробивать под Главным Кавказским хребтом и во что обойдется вся затея — точно сказать никто не мог. Появилось множество прожектов — один соблазнительнее другого.

В самом деле, разве плохо, выехав из Беслана, спустя несколько часов оказаться в Тифлисе, вместо того чтобы колесить кругом через Грозный — Петровск-порт — Баладжары?! Ведь это в семь-восемь раз быстрее.

Командование Кавказского военного округа поддержало идею постройки туннеля, несмотря на то что казна, истощенная ведением войны с Японией, не могла взять на себя такое большое, а для России того времени беспрецедентное и даже фантастическое предприятие.

Напрашивалась какая-то акционерная комбинация под эгидой правительства, но с привлечением частного капитала. Это еще больше подогревало страсти вокруг проекта Транскавказской железной дороги. Однако предполагаемые масштабы и технические трудности проекта отпугивали даже солидных бакинских нефтяников-миллионеров.

Единственно, кто рисковал высказываться вслух против модной затеи, была корпорация извозчиков, поддерживавшая экипажное сообщение по Военно-Грузинской дороге — на «линейках» для пассажиров победнее и в фаэтонах для богатых. Впрочем, содержатели этого извоза не очень-то верили в возможность прорытия туннеля и более реальную опасность видели со стороны двух или трех предприимчивых дельцов, пустивших по той же трассе полдюжины изношенных «мерседесов», «зауреров» или «фиатов».

Владельцы же автомашин не опасались конкуренции предполагаемой железной дороги. Преимущества туристического путешествия вдоль Дарьяльского ущелья, мимо «Замка Тамары» и Казбека по сравнению с тряской под ними в дымном и темном туннеле были очевидны.

Как бы то ни было, общественное мнение было взбудоражено. Чтобы повлиять на него, наместник царя в Закавказье граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, как называли его — «вице-король», с помпой создал специальную правительственную комиссию, назначив ее председателем своего помощника по гражданской части — сенатора Ватацци.

В комиссию включили самых солидных чиновников, представителей свободного предпринимательства, известных на биржах всего мира, и нескольких крупных инженеров-путейцев. Предполагалось, что затеянное предприятие поможет хотя бы немного разрядить напряженную революционную обстановку, отвлечет помыслы и темперамент части местной интеллигенции.

После нескольких бесплодных заседаний, не решивших ни единого вопроса, в том числе и главного — выбора трассы намечаемого туннеля, — было решено «выехать на место».

Поначалу предложение было принято с энтузиазмом. Ведь только на днях закончился «гижи-март»[71] и наступила чудная закавказская весна, а осмотреть пока предполагалось только район южного выхода железной дороги — где-нибудь в окрестностях Душети — Ананури.

Руководитель выезда, один из чиновников «для особых поручений», свою миссию понимал как организацию загородного пикника.

Но в дальнейшем выяснилось, что большинство превосходительств было радо уступить свое место любому коллеге.

Кое-кого не устраивало путешествие в экипаже, а царский наместник отнюдь не собирался одалживать комиссии свой роскошный лимузин «Delonnay-Belleville».

Кое-кто из сановных лиц и финансовых тузов находился под влиянием слухов о легендарных абреках и мрачно настроенных крестьянах. Шла весна 1906 года, и революционные веяния в результате поражений в русско-японской войне и общего положения в стране накладывали отпечаток на настроение всего народа, включая жителей Южной Осетии, Карталинии и Кахетии.

Всего три месяца назад почти в самом центре города днем был убит бомбой революционера Арсена Джорджашвили начальник штаба Кавказского военного округа. Генерал-майор генерального штаба Ф. Ф. Грязнов, назначенный в начале 1905 года, в народе именовался Талахадзе[72] и погиб не столько потому, что имел «по шерсти кличку»[73], но и за то, что воплощал в себе грязные дела всех закавказских правителей.

Вот почему граф Воронцов-Дашков расщедрился и предоставил своему помощнику в качестве эскорта половину личного конвоя (так называемую терскую полусотню). Более надежную кубанскую полусотню граф оставил при себе. Старый царедворец прекрасно понимал, что любое политическое происшествие с комиссией получит слишком широкий и весьма невыгодный резонанс. Ведь о предполагаемом пикнике (а если говорить официальным языком — то о предстоящей рекогносцировке) было объявлено не только в кавказских и столичных газетах, но и за границей. Кое-где допускали даже возможность получения выгодной концессии. Но пока, после Портсмутского договора, ни один солидный делец на Западе или в США не торопился приступать к серьезному разговору с царским правительством, ожидая итогов «внутренней войны», после того как была проиграна внешняя.

Командиром эскорта напросился начальник конвоя есаул Дигаев, убедив «вице-короля» в том, что он будет комиссии более полезен как осетин, знающий местные условия, а за остающейся кубанской полусотней присмотрит его помощник.

После многих мелких и мелочных споров и приготовлений «выездная сессия» торжественно тронулась по Головинскому проспекту в сторону Вакэ в окружении бесконечного числа тифлисских мальчишек, кинто[74] и ротозеев.

Длинный цуг из шикарных пароконных фаэтонов окружали гарцующие терцы. Часть их сомкнутым двухрядным строем с синим значком шла впереди, остальные замыкали необычную кавалькаду. Конечно, всякие вспомогательные и хозяйственные экипажи и брички были высланы вперед еще с вечера, чтобы не портить великолепия основной группы.

В начале Ольгинской улицы комиссию приветствовал бравурным маршем конный оркестр Нижегородского драгунского полка. Офицеры салютовали шашками, дамы махали платочками.

Хотя конвойные имели полевое снаряжение, полупарадная обшивка шевронами бешметов и газырей (не уставная, а следовательно, и незаконная) подсказывала, что в данном случае они выполняют сразу две задачи: охраны начальства от народа и торжественного представительства перед тем же самым народом.

Редко заселенные пригороды (если не считать казарм) районов Вакэ и Сабуртало не могли радовать глаз: лачуги, сараи, духаны и другие сомнительного вида постройки, неприглядность которых скрадывалась маленькими садиками и виноградниками, затем оголенные пустыри и огороды, тянувшиеся почти на протяжении шести-семи верст...

Путешествие протекало без особых приключений до самого Белого духана.

После крутого поворота, при переезде по мосту через Дигомку, открылось памятное всем кавказцам двухэтажное многобалконное прибежище для путников с пересохшим горлом, назначение которого определялось вывеской:

Вокруг этих строк — классического образца духанной лирики — красовались изображения скрещенных шампуров, пузатых бурдюков и бутылок, истекающих неиссякаемыми струями мутно-коричневой, пенной жидкости, очевидно долженствующей означать кахетинское вино.

Вплотную к дому росли высокие тополя, так что после поворота духан открывался с дороги почти внезапно.

Субалтерны конвоя и чиновники всех рангов (не выше, впрочем, статских советников) прекрасно знали это заведение с его знаменитым хозяином Шакро, с метрдотелем по прозвищу Биль-Бюль и со всеми грязными дощатыми стойлами, которые должны были заменять отдельные кабинеты. Сенатор, конечно, тоже знал об этом злачном месте, но только понаслышке, да и то в связи со скандалами, героями которых были сотрудники канцелярии наместника. Его чин, больше чем возраст, не позволял лично побывать в знаменитом Белом духане.

Как и когда возникло это убежище для городских и сельских путников Военно-Грузинской дороги — вопрос сложный, заслуживающий специального исследования. В данном случае важно отметить только одну деталь: несмотря на отсутствие телефона, Шакро знал не только состав, но и предполагаемое время проезда комиссии мимо его заставы.

Ласковый со всеми своими «приличными» клиентами, терпимый к дигомским крестьянам, идущим на городской базар, и отечески ласковый к ним же, возвращающимся с майдана, он все свое внимание и незаурядные способности направлял на редкие, но чрезвычайно полезные для него особые случаи. Обеспечение нелегальной свадьбы (вплоть до дежурного попа из села Дигоми): обеспечение нескромной встречи двух влюбленных, для которых город был слишком тесен и любопытен; проводы начальства, отбывающего в Россию (так здесь называли все области империи, расположенные за Главным Кавказским хребтом); встреча сменяющего начальника, который по давней традиции въезжал не через Баку, а по Военно-Грузинской дороге, и т. п. А поскольку учреждение Шакро было последней или первой станцией (смотря откуда считать) перед столицей Закавказья, то обычно здесь делался привал — для встречи или проводов.

Шакро знал, что в подобных случаях деньги считаются не особенно внимательно, и вместе с Биль-Бюлем бывал в особом ударе.

На этот раз, понимая, кто и зачем едет и что вряд ли сенатор утомится, даже не доехав до Дигомского поля, изворотливый ресторатор предпринял экстравагантный маневр, о котором все участники комиссии давно знали, кроме самого заместителя «вице-короля».

Прямо поперек шоссе, проходящего в двух-трех саженях от веранды духана, были поставлены сдвинутые впритык большие обеденные столы; помимо приборов густо цвели все съедобные травы и ярко-красные болоки[75] вперемежку с отборной закуской и десятками кувшинов и бутылок.

Зурначи были спрятаны под верандой и, притаившись, ждали сигнала для встречного марша, перелицованного на местный манер, применительно к национальному инструменту — зурне.

Основная хитрость Шакро заключалась в том, что, используя особенности местности (крутой поворот, подъем от Дигомки и завеса из тополей), он сделал так, что сенатор увидел столы в самый последний момент, когда извозчик должен был резко осадить, натянув поводья, чтобы не врезаться в импровизированное заграждение.

Если Ватацци в бессонные ночи со страхом думал о возможности появления баррикад на улицах Тифлиса, то сейчас перед ним оказалась реальная баррикада, почти непроходимая, но съедобная и не такая страшная, какой она мерещилась по ночам.

Вы спросите: а где же был конвой, и в частности взвод, идущий в голове колонны?

Пути господни неисповедимы! Без всякой команды, еще на подъеме от мостика, конвойные разделялись на две группы, из которых одна начала обтекать баррикаду справа, а вторая — слева. Столики, накрытые на флангах заграждения, под тополями, подсказывали, что всезнающий Шакро был прирожденным стратегом и предусмотрел все.

С традиционным цветным платком, заткнутым за серебряный пояс, он торжественно вышел вперед с подносиком, на котором стояли налитые лучшим вином стаканчики с вогнутой талией, что по местному обычаю означало выражение самого высокого уважения к встречаемому гостю.

Все замерли в ожидании музыки и начала ритуального пьянства после витиеватого приветствия Шакро. Следующее слово было за сенатором.

Но — увы!

Сражение у речки Дигомки на этот раз Шакро проиграл.

Во-первых, сенатор не успел утомиться, проехав всего семь верст от города.

Во-вторых, эта экзотическая встреча показалась ему слишком вульгарной. А затем — что скажут во дворце, когда узнают, что, еще не доехав до намеченного места рекогносцировки, он и его свита начали пробу грузинских вин?

Наконец, в одном из экипажей, высланных вперед, находился его фамильный погребец со старинной инкрустацией и серебряным сервизом, а главное — с флягой французского коньяка «эннеси», который он предпочитал любым кавказским винам и коньякам.

Дигаев, не предвидя реакции сенатора, почтительно держался рядом с его фаэтоном, словно ожидая приказания.

— Есаул!.. Прикажите прекратить это безобразие, — сказал Ватацци спокойным и тихим голосом. Он считал ниже своего достоинства сердиться на подобных дикарей.

Раздалась громкая команда:

— Конвой! По местам! Второму взводу убрать препятствия!

При этом сам есаул, разгорячив своего скакуна, отъехал назад для разбега и красиво взял препятствие, не задев ни одной бутылки.

Еще через минуту столы были осторожно сдвинуты к сторонам шоссе, и экипаж его высокопревосходительства проследовал дальше — на ровную часть пути, через Дигомское поле.

Две подробности все же остались в памяти напиравших сзади экипажей с членами комиссии.

Первая — покрасневший от ярости Шакро громко честил сенатора, ссылаясь на то, что «сам Воронцов-Дашков», проезжая, всегда выпивал стаканчик и бросал серебряный целковый на поднос[76].

Вторая — зурначи, не поняв слов команды есаула, грянули помесь туша с встречным маршем, но после выразительного жеста нагайкой Дигаева музыка оборвалась на первых тактах.

— Только на Кавказе можно встретить что-либо подобное! — пожимая плечами, изрек действительный тайный советник, сидевший рядом с сенатором, но так как последний ничего не ответил, рассеянно глядя вдоль шоссе, то разговор оборвался и путешествие продолжалось так же гладко, как гладко Дигомское поле.

Мцхету проехали не останавливаясь.

Выехавшему навстречу уездному начальнику сенатор обещал у него отобедать на обратном пути, после осмотра намеченных мест.

Кое-кто из членов комиссии уничтожал втихомолку бутерброды и прикладывался к горлышку маленьких кувшинчиков, прикрываясь спиной возницы.

Настал момент, когда из-за усталости и голода вся затея начала казаться не только скучной, но и никчемной. Даже по сторонам никто не хотел смотреть, все свои помыслы обратив на обещанный обед у уездного начальника.

А жаль — кругом цвела неописуемая красота. Вдали — горы с шапками белого снега. Поближе и вокруг — холмы, покрытые ярко-зеленой весенней травой, на склонах которых то тут, то там виднелись стада баранов.

И над всем этим великолепием грузинской весны слышался тончайший звон реки Арагви, играючи перекатывавшей мельчайшие голыши. Этот мелодичный шум то усиливался, то затихал — в зависимости от порывов хмельного ветерка. А еще выше сияло апрельское солнце, настолько щедрое, что осеняло без разбора золотистой пылью пастухов и баранов, пахарей и членов российской правительственной комиссии, включая сенатора.

И тут неуклюже подскакал на иноходце инженер в путейской фуражке с задранными штанинами без штрипок и с портфелем, притороченным к седлу. По местоположению экипажей в длинном караване и по распределению конвойных он быстро сообразил, кто из присутствующих является старшим, и лихо, пытаясь подражать нижегородским драгунам, подъехал к Ватацци с докладом.

— Ваше высокопревосходительство! Ближе всего находится репер, установленный для привязки железной дороги, у самого крайнего, так называемого «западного» варианта выхода из туннеля... Всего пять верст вверх по шоссе, в сторону Ананури, а затем не более полуверсты влево... Но, к сожалению, дальше уже нет экипажной дороги... Однако обзор прекрасный. Остальные точки — или выше, или дальше, причем репера «восточного» варианта находятся по ту сторону реки Арагви. Все планшеты и карты подготовлены к вашему осмотру в доме уездного начальника.

— Проводите к этой вашей западной точке. Но только так, чтобы фаэтон не опрокинулся. Выходить из него я не собираюсь.

Головная часть кортежа съехала с шоссе и медленно двинулась к западу. За поворотом открылся красивый холм в виде округлого конуса. На холме расположилось стадо крупных баранов, вокруг которого неистовствовали огромные овчарки, а на самой вершине резко выделялась огромная фигура в черной бурке и высокой папахе. Узкие складчатые шаровары пастуха заканчивались оплеткой из тонких сырых ремешков, поддерживавших постолы из буйволиной кожи.

Он стоял абсолютно неподвижно, опираясь кистями рук и подбородком на длинный посох, и не проявлял никакого любопытства или почтительности перед высоким начальством.

— Интересно опросить этого туземца. Он, наверное, знает данную местность много лучше, чем все топографы и инженеры, — сказал сенатор и помахал перчаткой, приглашая спуститься вниз.

Но, к всеобщему удивлению, пастух остался в той же монументальной позе, явно не выражая желания покидать свой естественный пьедестал.

Из-за крутизны склона фаэтон не мог продвинуться вверх, к тому же первые экипажи уже утопали в гуще бараньего стада, постепенно обволакивавшего западную сторону холма.

Возникла неловкая пауза. Казалось бы, инженер, работавший в этих местах, мог бы стать посредником в данном случае, но он почему-то тихо-тихо подался назад и скрылся в суете задних фаэтонов, еще не начинавших подъема.

По приказу начальника конвоя один из казаков неуклюжими скачками бросился в гору, расталкивая ни в чем не повинных баранов. Лошадь его скоро выдохлась, но пастух уже оказался в пределах дальности крика посланца, который для убедительности постарался сделать свой голос возможно более свирепым:

— Ты что? Не понимаешь, что его превосходительство хочут с тобой говорить?!

Ответ прозвучал спокойно, с достоинством и на чистом русском языке:

— Если я ему нужен, пусть поднимется сам сюда.

До сенатора не доносились слова, но неизменность позы пастуха и растерянность казака ясно говорили о неудаче миссии первого парламентера.

Нелепая пауза затягивалась.

Есаул Дигаев, побледнев от злости и до боли в пальцах сжимая нагайку, горячил своего коня, однако держался у экипажа Ватацци, как бы демонстрируя исполнение главной задачи — непосредственной охраны его высокопревосходительства.

В других условиях он давно бы взлетел на вершину холма и проучил пастуха. Но он правильно оценил, что для такой роскошной бурки удары его нагайки будут не чувствительнее комариных укусов[77].

Неловкую паузу разрядил почтенный и молодцеватый, несмотря на седые подусники, хорунжий — бывший своего рода реликвией дворца наместника, где он служил чуть ли не со времен князя Барятинского. Этот старый горец знал местные обычаи лучше всех остальных.

Взяв с места галопом, он, не спрашивая ни у кого разрешения, начал подниматься к вершине, к монументу в бурке. Однако, так как откос был очень крутой, казак помчался наискось, влево, затем повернул под тем же углом вправо, лавируя, как опытный моряк против штормового ветра, и во всю силу своего басовитого голоса крикнул:

— Кацо! Человек, который хочет с тобой говорить, старше тебя на двадцать пять лет!

Больше никаких разъяснений не потребовалось. Пастух, свистнув как-то по-особенному своим собакам, стал спокойно спускаться с горы.

Скользящим, мягким шагом он сошел с холма и остановился почти в той же позе, не доходя двух-трех шагов до экипажа сенатора. Старый царедворец сразу догадался, что туземец стал с нагорной стороны, чтобы оказаться выше собеседника, и Ватацци вынужден был смотреть на него снизу вверх. Пастух ограничился легким наклоном головы, очевидно обозначавшим приветствие по отношению к старшему годами, и глядел сверху на сенатора без малейших признаков раболепства. Так же, с явным умыслом, он небрежно откинул правой рукой полу своей бурки, под которой на лацкане бешмета совершенно неожиданно оказался университетский значок, настолько приковавший взоры всех окружающих, что богато инкрустированный кинжал остался почти без внимания.

— Par les Dieux!.. Tous les monstres ne sont pas en Afrique?![78] — выпалил изумленный тайный советник, откидываясь на спинку сидения.

Не дожидаясь реакции окружающих, горец, с нарочитой поспешностью перехватывая начало разговора, спокойно сказал:

— Господа, во избежание могущих произойти недоразумений должен сообщить вам, что владею французским языком не хуже, чем русским и грузинским, и достаточно ясно понимаю английский.

И он снова замер в своей привычной поле, отнюдь не выказывая желания продолжать беседу.

У действительного тайного от неожиданности отвисла нижняя челюсть, и он, выпучив глаза, уставился на горца.

Так началось ознакомление с местными условиями, в котором ни осетинский, ни грузинский языки есаула не могли пригодиться.

Сенатора заинтересовала необычная встреча.

— Скажите, почтеннейший, чем объяснить такое... э... странное сочетание... э...

— Вы хотите сказать, сочетание пастуха с ролью кандидата в адвокаты?

— Вот именно!

— В этом нет ничего сложного... Дело в том, что мой батюшка создал свое благосостояние собственными руками, начав с дюжины обычных барашков. С тех пор прошло много лет, и доход от шерсти, овчины и части приплода при умелом улучшении породы позволил ему дать сыновьям среднее образование в Тифлисе, а затем и высшее — в столице. В данное время я готовлю магистерскую диссертацию при Санкт-Петербургском университете. Не скрою, что поставки военному ведомству для Маньчжурии дали возможность умножить наше состояние. Но, помня об истоках благополучия семьи, отец еще пять лет назад потребовал от сыновей, чтобы мы оба два месяца в году, в частности на период перегона и стрижки, приезжали домой, пасли, лечили и стригли баранов. Воля его оформлена нотариальным завещанием. Тот из братьев, кто не побоится труда обычного пастуха и овцевода, останется владельцем своей половины баранов и того капитала, который хранится в Тифлисском отделении Русско-Азиатского банка. Не стану хвастаться, что даже половина наследственного имущества представляет собой величину, которой пренебрег бы только глупец. Думаю, что сейчас отец является одним из самых крупных овцеводов не только уезда, но и всей Тушетии. Отвечу сразу же и на второй, еще не заданный вопрос. Да, действительно, первые годы были трудными и казались только капризом старого упрямого крестьянина. Однако позже и я и мой брат привыкли к далеко не легкой работе пастуха и стригаля, по-новому поняли красоту и полезность для здоровья кавказской весны. Согласитесь, во много раз приятнее возвращаться в Питер после таких своеобразных вакаций, чем из крымских или минераловодческих курортов?!

Его высокопревосходительство многозначительно улыбнулся, но промолчал.

— Что касается моего старшего брата, доцента военно-медицинской академии, то вы можете его увидеть, если взглянете вверх направо, в центре огромной белой отары по ту сторон у Арагви.

Действительно, в указанном направлении барашки настолько плотно усеяли два отдаленных холма, что горы казались покрытыми нерастаявшим весенним снегом. Несмотря на изумительную прозрачность воздуха, расстояние до стад было настолько велико, что они сливались в сплошную массу, медленно перемещавшуюся по зеленым откосам.

— Итак, ваш батюшка твердо придерживается поговорки, вернее, принципа: «Revenons a nos moutons»?!

— Если хотите, пожалуй, да!

— Но я надеюсь, что из его второго сына не выработается классический Avocat Pathelin?[79] — сказал с игривым смешком заместитель «вице-короля».

— Это покажет будущее, — с невозмутимым спокойствием ответил кандидат в адвокаты.

— Скажите, а не бывает ли нежелательных недоразумений у вас с окрестными крестьянами?

— Как вам сказать... Если мамасахлисом[80] является крепкий старик семидесяти с лишним лет, происходящий из простых крестьян, который сам трудится от зари до захода солнца, и если его сыновья не гнушаются работать чабанами, причем временами помогают односельчанам мелкими одолжениями, улучшением породы овец, ветеринарными советами (это функция брата) для ликвидации их болезней или эпизоотий (что весьма выгодно и для наших стад), — то вы можете жить здесь вполне спокойно, пока в местные дела не начинает вмешиваться власть... ну хотя бы в лице уездного начальника и его чапаров[81].

— Благодарю вас за интересное сообщение... — внешне невозмутимо изрек сенатор, проглотив последнюю пилюлю.

Во время разговора снизу подскакал один из хорунжих, посылавшийся в Душети. Склонившись с седла, гонец конфиденциально доложил, что в доме уездного начальника все давно готово для делового разговора.

Позже выяснилось, что в кабинете начальника на столах были разостланы топографические карты, схемы, планшеты и наброски различных вариантов намеченных трасс будущей железной дороги, сопрягающейся около Мцхеты с магистралью Баку — Батум, а на большой открытой веранде красовались сомкнутые обеденные столы с ранними травушками, болоками и другими дарами карталинской весны, ожидавшими подачи горячих шампуров с шашлыком и кябабом, приготовленных под верандой из молодого барашка.

Таким образом, в этот день предстояло еще раз «вернуться к нашим баранам».

Ватацци выслушал это сообщение в почтительной редакции начальника эскорта. Он уже дал перчаткой сигнал для возвращения, забыв попрощаться с оригинальным пастухом, как вдруг вспомнил, что, собственно, пока они ничего не видели и не слышали относительно туннеля. Тогда, обращаясь к будущему адвокату как к аборигену этих мест, он спросил:

— А скажите, почтеннейший, что вы думаете — вашему процветанию намечаемая дорога не повредит?

— Нашему? Не думаю. А вот вашему — может повредить.

— Позвольте, я что-то не улавливаю оснований для такого заключения.

— Очень просто! Строительство Симплона, насколько помню, потребовало не то семь, не то восемь лет и массу рабочих. Это значит, что через несколько лет в этих местах, так же как и в Северной Осетии, увеличится на несколько тысяч число рабочих и соответственно сократится количество крестьян, занятых земледелием или овцеводством...

Ватацци ударил перчаткой возницу по плечу. Преодолев крутой поворот и спуск, фаэтон, а за ним и вся кавалькада выкатились на пологий спуск к Душети.

«Пожалуй, сегодняшний разговор с экстравагантным пастухом был не так уж бесполезен, и он один, по сути, оправдывает всю поездку...» — так думал сенатор, сидя с непроницаемым лицом.

В этот день идея проекта потеряла один голос «за».

Вряд ли стоит описывать банкет на веранде. Разве только следует упомянуть о крайнем недоумении топографов и путейцев, которые с утра ожидали, каждый около своего планшета (воплощавшего тот или иной вариант начала генеральной трассы). Ни один из членов комиссии даже не зашел в рабочий кабинет, а все изыскатели были приглашены к столам не с планшетами, а с подносами.

Дальнейшей судьбы этой комиссии и самого проекта Транскавказской железной дороги автор точно не знает. Известно лишь, что проект не был осуществлен, несмотря на то что затратили немало денег и времени на изыскания, начало работ и на заседания.

Характерно, что в 1912 году, когда вышел в свет VI том Военной энциклопедии, на 506‑й его странице в серьезной оценке Военно-Грузинской дороги было напечатано: «До устройства прямой перевальной железной дороги через главный хребет она (Воен.-Груз. дор.) продолжает сохранять важное (стратегическое) значение». Это значит, что еще в 1912 году в российском генеральном штабе были ученые мечтатели, оторванные от понимания реальных возможностей государства. Во время первой мировой войны вопрос о Транскавказской железной дороге пришлось совсем оставить. Хотя нетрудно видеть, что ее необходимость стала еще более насущной, поскольку Тифлис быт избран ставкой главнокомандующего Кавказским фронтом.

Но всего лишь за год до того, очевидно решив, что еще мало затрачено казенных денег, а реклама за границей поставлена недостаточно солидно, были приглашены иностранные инженеры в качестве экспертов. Набирали их преимущественно из числа имевших какое-либо отношение к постройке Симплонского туннеля, и, хотя среди них находились специалисты различных национальностей, широкая публика называла их «швейцарскими инженерами».

На этот раз выезды на трассу, так же как и рассмотрение нескольких вариантов проекта в целом, были поставлены на широкую ногу. «Швейцарцы» получали солидный гонорар, а попутные обеды, пикники и банкеты организовывались с таким размахом, что даже Шакро остался доволен, поскольку ни одна из партий иностранных консультантов не проезжала мимо Белого духана без длительного изучения различных сортов кахетинских и карталинских вин и многочисленных вариантов приготовления традиционных блюд из барашков.

Насколько ошибались казенные мечтатели старого времени, подтверждает тот факт, что при возросшей мощи Советского Союза идея реализации перевальной дороги отложена на будущее время, тем более что острота проблемы значительно снижена постройкой причерноморской железной дороги (Туапсе — Сухуми — Цхакая).

Судьба двух тушетских магистров-пастухов осталась неизвестной, поскольку гражданская война забросила автора к берегам Балтийского моря и позволила впервые вернуться домой только в 1922 году, когда сенатор Эммануил Александрович Ватацци уже отбыл из Тбилиси далеко за пределы карталинских и кахетинских пастбищ. Вот почему так и не довелось узнать, удалось ли владельцам огромных отар укрыться на родине под буркой чабанов или пришлось срочно отбыть через Батуми и Константинополь в просвещенную Европу. Конечно, без бурок и папах, а в визитках и брюках в полоску, столь обязательных для каждого уважающего себя адвоката.

КАК «ГЕБЕН» И «БРЕСЛАУ» ПРОРВАЛИСЬ В ЧЕРНОЕ МОРЕ

Случай, который с полной достоверностью описан в этом рассказе, произошел в Севастополе в те давние времена, когда Черноморский флот состоял из одного старенького крейсера да еще из двух или трех маленьких миноносцев и тральщиков. Это было все, что осталось в наследство от сбежавшего «черного барона» Врангеля.

Вспоминая те дни, я до сих пор продолжаю недоумевать, откуда у наших моряков было прекрасное расположение духа и значительная доля веселой беспечности, хотя не дальше как в Босфоре периодически появлялись дредноуты Антанты, флоты которой раздулись к концу войны до невероятных размеров. Любая крейсерская эскадра новейших кораблей без особых усилий могла бы расправиться с соединением, которое носило громкое название: Морские Силы Черного моря.

Еще недавно арифметическая численность этого исторического флота была не так мала: в него входили бывшие землеотвозные шаланды («грязнухи») и несколько пароходов и буксиров торгового флота, наспех вооруженных орудиями малого и среднего калибра. Эти пушки подчас становились опасными для их носителей в большей степени, чем для белогвардейских и английских дестройеров (турбинных контрминоносцев), так как деревянные основания под орудия, на глаз сооруженные в Николаеве или в Мариуполе, часто проседали при выстреле — в строгом соответствии с расчетами академика Эйлера, выведенными еще в XVIII веке, — так называемой «эйлеровой нагрузкой».

Как только молодая республика вступила в восстановительный период, декретом, подписанным Лениным, было приказано все плавающее хозяйство торгового флота возвратить соответствующим владельцам, объединенным в «Совторгфлот».

Откуда же этот задорный дух, боевое настроение и морской военный гонор, который, казалось бы, должен был угасать по мере спуска боевых флагов и вымпелов с убывающих шаланд, пароходов и буксиров?

Трудно делать окончательные выводы и заключения, но, очевидно, нельзя не учитывать следующие обстоятельства.

Приказ сжаться в небольшую, но тугую пружину исходил от самого Ленина. На судостроительных верфях начали срочно достраиваться те подводные лодки, крейсера и эсминцы, которые врангелевцы затопили наспех, совершенно не допуская мысли, что большевики сумеют их поднять и когда-либо достроить. В Цемесской бухте водолазы ЭПРОНа[82] начали подводить стальные полотнища под кили кораблей, потопленных нашими же руками в трагический день 18 июня 1918 года.

Итак, состав Черноморского флота обещал наращиваться со дня на день. Поговаривали даже о модернизации старых боевых единиц.

Однако могли ли только эти еще полугадательные факторы повлиять на возрождение флотского боевого духа и лучших военно-морских традиций?

Конечно нет. Думаю, что главной причиной являлось горделивое сознание недавней победы над четырнадцатью государствами, объединенными Уинстоном Черчиллем на базе организованной ненависти к «красным». Того самого известного всему миру Черчилля, который содержал огромный штат советников (помимо английских) — вроде Савинкова, Врангеля, Кутепова, Юденича, Колчака и иже с ними.

Карикатуристы тех времен изображали красноармейца при входе в Кремль, насаживавшего на штык пропуска толпящейся очереди джентльменов в цилиндрах, причем на бумажках стояло только одно слово: «Признание». И действительно, те, кто еще вчера посылал свои экспедиционные войска в Архангельск, Владивосток, Баку и в Крым, сегодня спешили признать РСФСР не только де‑факто (что под сурдинку ухитрялись делать, еще не успев погрузить своих карателей на уходящие корабли) , а по всей форме — де‑юре.

Однако это не все. Возможно, что решающую роль играло то обстоятельство, что мизерный Черноморский флот был укомплектован матросами, имевшими опыт не только первой мировой войны, но и всей гражданской. Теми самыми матросами и немногими офицерами, которые топили свои советские корабли в Новороссийске, а затем воевали с белыми и интервентами, пробравшись на флотилии Волги, Каспия, Северной Двины и Азовского моря, или дрались в десантных отрядах Кожанова, послуживших прототипом «Красной морской пехоты».

Принято думать, что моряк-одессит, заброшенный судьбой в Бразилию, Австралию, на мыс Горн или острова Микронезии, пройдя огонь, воду и медные трубы, в конце концов обязательно доберется к «Дюку». Севастопольские моряки показали образцы не менее стойкого регионального патриотизма и, постепенно просачиваясь на Корабельную сторону, стали опять оседать на кораблях или в пригородах легендарного города.

Отсутствие возможности проводить сложные морские учения и полноценные маневры компенсировалось усиленной боевой подготовкой, походами в сторону Батуми или Тендры и Одессы, а в остальное время теоретическими занятиями. Причем особое внимание уделялось офицерской учебе, сосредоточенной в добровольных научных обществах, так называемых ВНО. Очень модным и небесполезным почиталось периодически устраивать военно-научные диспуты, лекции и доклады. Вот где можно было и себя показать, и других послушать...

Начальство всецело поддерживало такого рода самодеятельность, благо она отвлекала хотя бы на короткое время скучающих командиров от разнообразных состязаний вроде дегустации крымских вин, от серенад под окнами командования или от остроумных, но небезопасных пари и прочих эскапад, объединяемых собирательным термином «шуток моряка». А для того чтобы взрослые мальчики не варились в собственном соку, периодически выписывались квалифицированные лекторы из Москвы или Петрограда, вплоть до степенных профессоров Морской академии. Надо отдать должное — до тех пор, пока это дело не обюрократили, оно, бесспорно, приносило пользу.

В гарнизонных или портовых городах вроде Кронштадта, Владивостока или Севастополя существует одна особенность, истоки которой пока еще не исследованы. Речь идет о почти полной невозможности сохранить в тайне какую-либо интимную затею, или дерзкий умысел, или хотя бы замышляемый «втихую» так называемый «проворот».

Более примитивные натуры объясняют подобное явление особой склонностью к сплетням аборигенов, умирающих от однообразия и скуки размеренной жизни или остро завидующих чужим радостям (что по сути одно и то же). Другие, склонные ко всему загадочному, объясняют способность офицерских жен к ясновидению, особым инстинктом или чутьем, возникающим у жителей замкнутых поселений (включая, конечно, штабных писарей, вестовых, домработниц и особенно нянек).

Существуют и другие версии, однако нельзя согласиться до конца ни с одной из них. Одно ясно: почти невозможно добиться полной конспирации в тех случаях, когда дело касается сосредоточения для картежной игры, как нельзя скрыть время и место пробы нового бочонка из Массандры или затуманить встречу с особой другого пола, о чем вы не хотели бы извещать даже самого близкого друга.

Бывают исключения, но очень редкие.

Об одном из таких я и хочу рассказать.

Время и место действия — кают-компания крейсера, приготовленная с утра под лекционный зал простым добавлением кресел из кают, так как привинченные обеденные столы стронуть невозможно.

Спокойное начало для крымского лета прорывается через иллюминаторы внутрь корабля освежающим бризом и веселыми зайчиками отраженного от воды солнца.

Не то пушистые и прозрачные зверьки, не то светящиеся медузы непрерывно гоняются друг за дружкой по белоснежному подволоку и празднично преломляются в хрустале плафонов.

В середине подволока безостановочно и неумолчно жужжит громадный вентилятор, так как, несмотря на относительно ранний час и ласкающий сквозняк, в кают-компании тепло и душновато...

Прямо за председательским столиком — самодельный плакат из ватмана, на котором корабельные чертежники, очевидно еще с вечера, вывели тушью красивым и крупным «рондо»: «Как «Гебен» и «Бреслау» прорвались в Черное море в 1914 году». Лекция профессора В. А. Белли».

Справа от места председателя наискось подвешена большая карта Средиземного моря с расчетом: богу — богово, а кесарю — кесарево, то есть карта и столик лектора повернуты так, чтобы командиру крейсера было бы ясно не менее половины докладываемого, а остальное предназначалось начальствующему составу, независимо от званий и специальности, плотно заполняющему довольно просторное помещение.

Действующие лица... Конечно, начинать приходится с командира, известного не только здесь, в Севастополе, но и на всех флотах и флотилиях, — Николая Николаевича Несвицкого. Да, известного, если не знаменитого, тем, что, встретив Октябрьскую революцию в Гельсингфорсе лейтенантом, в должности старшего минера эскадренного миноносца «Самсон», он, не задумываясь, перешел на сторону народа и с тех пор безупречно служил в РККФ, связав свое имя с многими славными эпизодами гражданской войны и борьбы с интервентами.

Достаточно было назвать его фамилию, чтобы любой военный моряк тотчас вспомнил легендарный «ледовый поход», потопление английской подводной лодки «L‑55» эсминцем «Азард»[83] и трагическую ночь гибели трех эсминцев Балтийского флота[84], взорвавшихся на минах, когда Несвицкий благодаря выдержке и умелому маневру спас четвертый эсминец, которым оказался тот же «Азард», и многое другое. Вспоминали и говорили о Несвицком с уважением, но и с опаской. Дело в том, что, относительно замкнутый, молчаливый и категоричный в своих суждениях, оценках и поступках, он не признавал ни уточнений, ни разъяснений и обычно принимал решения лаконичные и безапелляционные. Он очень редко выходил из своей каюты, за исключением дней походов.

Уважали его безусловно, но побаивались не меньше.

Что касается остальной массы слушателей, то нет смысла их перечислять, разве только отметить, что «духи» (то есть механики), лекаря и часть политработников считали, что они потревожены зря, так как прорыв немецких крейсеров в 1914 году к их роду деятельности отношения не имеет. Роптали, но вслух сказать никто не решался.

А старший артиллерист, окончивший академию, считал, что знает эту операцию не хуже германского адмирала Сушона, который осуществлял прорыв. Кроме того, он накануне познакомился с чертовски интересной дамой, женой известного в городе врача, с которой догулялся по Примбулю[85] до того, что гудели ноги, и — по условиям службы — выспаться не успел. Вот почему сейчас артиллерист выбрал себе место во втором ряду с явным расчетом вздремнуть, пока Белли будет докладывать.

Уместно представить и самого лектора, приехавшего в специальную командировку из Ленинграда.

Моряк до мозга костей, по семейной традиции он принадлежал к знаменитому роду выходцев из Англии, о предке которого в анналах Российского адмиралтейства сохранился совершенно достоверный исторический анекдот, увековеченный в официальных томах.

В 1799 году капитан-лейтенант Белли с небольшим отрядом (всего шестьсот человек) морских пехотинцев из экспедиции капитана Сорокина пересек Апеннинский полуостров от Манфредонии и с ходу взял атакой Неаполь, защищаемый наполеоновскими войсками и королевскими молодчиками, обогнав при этом своих союзников — англичан и португальцев. Прочтя реляцию об этом беспримерном деле, Павел I написал такую резолюцию: «Белли думал меня удивить? Так я его удивлю!» И пожаловал капитан-лейтенанту ленту Анны 1‑й степени, что было беспримерно, потому что по статуту этого ордена им можно было награждать персону, имевшую звание не ниже адмиральского.

Последующие Белли честно служили в русском флоте, но повторить что-либо подобное неаполитанскому штурму не имели возможности. Впрочем, все же новый анекдот, связанный с этой фамилией, дошел до наших дней.

Когда осенью 1913 года были заложены новые турбинные эсминцы типа «Новик», то один из них приказом морского министра наименовали «Капитан Белли» с расчетом, чтобы это имя и связанный с ним подвиг не забывались на флоте, а сберегались по традиции.

Главный морской штаб пошел дальше и назначил на строящийся эскадренный миноносец капитана 2 ранга Белли В. А., последнего оставшегося в живых из этого рода.

Произошел редкий случай: кораблем «Капитан Белли» командовал капитан Белли.

Это и был наш лектор — моряк царского флота, с первых же дней Октября перешедший на сторону социалистической революции. В. А. Белли работал в комиссии по изучению истории первой мировой войны при Военно-Морской академии РККФ, и, как блестящий лектор, стал преподавателем, когда первые «красные» слушатели первого набора своеобразного рабфака академии на девять десятых состояли из вчерашних матросов и боцманов, в бушлатах и тельняшках, с бескозырками, на которых золотом отблескивали имена таких кораблей, как «Аврора», «Гангут»» или «Олег» (хотя последние два уже лежали на грунте Финского залива).

Сейчас он должен был проанализировать один из самых дискуссионных вопросов первой мировой войны.

Начало войны застало в Средиземном море два новейших германских корабля — линейный крейсер «Гебен» и легкий крейсер «Бреслау». В условиях, когда британский флот хозяйничал в Средиземном море, опираясь на Гибралтар — Мальту и Александрию, весь мир следил за германским отрядом, считая его судьбу предрешенной. При этом гадание на кофейной гуще предусматривало три варианта: 1) англичане сразу же настигнут и потопят германские корабли, для которых Средиземное море оказалось мышеловкой; 2) немцы могут прорваться в Адриатическое море и укрыться в портах Австро-Венгрии; 3) наконец, самое непопулярное предсказание предусматривало возможность прорыва в Дарданеллы, где германский флаг оказался бы в водах нейтральной Турции.

Жизнь продемонстрировала всю сложность этой драматической ситуации. Но прежде хотелось бы сказать несколько слов об аудитории, размещенной в кают-компании черноморского крейсера.

В наши дни военным читателям, возможно, покажется нелепой описываемая картина. Сейчас каждый офицер обязан знать направление и напряжение хода международных событий и готов сделать доклад о положении в юго-восточной части Азии или провести собеседование о внутренней политике КПСС. И все это в условиях очень усложнившейся боевой техники и тактики атомного века.

Сейчас офицер уже не тот — он более политически образован и активен. Суть в том, что подчиненные ему матросы изменились в еще большей степени. Это уже не те «братишки», которых мы привыкли видеть на сцене и особенно часто на экранах. Сейчас почти все молодые матросы — комсомольцы. Но главное — в том, что образовательный уровень новобранцев редко опускается ниже семи классов средней школы, а есть экипажи, в которых много окончивших десятилетку, что предъявляет к офицеру флота очень высокие требования. Иначе нельзя завоевать себе тот авторитет, без которого невозможно уверенное и авторитетное командование боевой частью или кораблем.

Не легче приходится политработникам, потому что, при общем уровне образования не ниже офицеров-специалистов, они должны еще владеть знаниями и навыками воспитателей, что также является своеобразной и трудной специальностью.

Эпизод на крейсере двадцатых годов, описываемый много, может служить как бы индексом, своеобразным мерилом того, как далеко шагнули мы за последние годы, в особенности после Великой Отечественной войны.

Нелепым может показаться и такой отнюдь не академический вопрос: «Можно ли незаметно спать, сидя на совещании?»

Многие опытные товарищи, в свое время немало часов проспавшие стоя на часах, утверждают, что можно. Раз можно спать стоя, то, очевидно, сидя — тем более. Все зависит от удобства позы и от того, нет ли помех со стороны.

Вот почему старший артиллерист, выбрав низкое кресло во втором ряду, устроился так, чтобы целиком укрыться за спиной трюмного механика, который, очевидно, очень хотел попасть в поле зрения строгого командира, с тем чтобы продемонстрировать повышенный интерес даже к оперативным проблемам, лишь бы они были выдвинуты уважаемым шефом.

С этого момента все зависело от искусства не менять пеленга на председателя так, чтобы трюмный механик все время экранировал «отдыхающего» от глаз командира. Что командир, как всегда, будет сидеть с неподвижностью Будды — артиллерист не сомневался: он служил вместе с Несвицким несколько лет.

Наконец послышалось разрешение начать доклад: в ту же минуту прекратилась возня с курением и размещением приглашенных.

Опытный лектор сделал краткое вступление о запутанном международном положении, сложившемся перед началом войны, после чего плавно поплыл по страницам истории десятилетней давности, почти не заглядывая в конспект. Следуя за концом указки, плавно поплыли к берегам Северной Африки германские крейсера под командованием контр-адмирала Сушона, оказавшегося хорошим дипломатом, отличным моряком и изрядной лисицей.

О фактическом открытии военных действий с Францией Сушон узнал по радио и 4 августа нахально обстрелял порт Бон и Филиппвиль, в которых грузились французские колониальные войска, направлявшиеся в метрополию. Налет был дерзким, совершенно неожиданным и остался абсолютно безнаказанным. Затем — скачок в Мессину, принадлежавшую пока еще не воюющей Италии, где адмирал уговорил дать ему топливо. Там же он узнал об объявлении войны Англией. Ложными маневрами Сушон запутал и французский флот, и англичан, но в конце концов на горизонте показались английские броненосные крейсера «Индефетигейбл» и «Индомитейбл» в сопровождении легкого крейсера «Даблин».

Началась погоня.

Международная обывательская молва всегда приписывала немцам — особенно военным — исключительную пунктуальность и организованность: Сушон вряд ли мог согласиться с этим ходячим мнением, так как сперва он получил радиодирективу прорываться в Атлантику, а через несколько часов — в австрийские порты, со специальной оговоркой, что переход в Дарданеллы запрещается.

Но хитрый адмирал смотрел дальше Оберкомандомарине (ОКМ) и знал, что в правящих кругах Турции грызутся две группировки: одна — за союз с Германией и войну с Россией, а другая — за позицию нейтралитета.

Инсценировав неполучение последней директивы, Сушон начал отходить на восток. Маневр был очень рискованным, так как из-за незаконченного ремонта котлов «Гебен» мог давать максимум 22,5 узла, а именно в скорости было все его преимущество перед англичанами, вооруженными двенадцатидюймовыми пушками.

Небезынтересно, что английский историк Корбетт, ссылаясь на немецкие источники, писал: «Попытка пройти в Дарданеллы представлялась настолько сомнительным предприятием, что большинство офицеров написало завещание».

Сушон оказался прав и по другой причине. Хотя он и знал, что за ним неизбежно будет организована погоня, еще яснее он понимал, что англичанам его корабли были бы значительно более опасны в Атлантике или Адриатике, так как в обоих случаях они угрожали бы британским коммуникациям — этой ахиллесовой пяте островной империи. Усиление же турецкого флота увеличивало хлопоты для русских. Правда, последние являлись союзниками, — но не в традициях Великобритании было помогать России тянуться к Босфору (хотя это и было оговорено в тайных соглашениях Антанты).

Когда справа по траверзу показался еще один британский крейсер, следовавший неотступно, — казалось, что петля затягивается все туже и рискованное решение приведет немецкие корабли к гибели. Однако «Глочестер» уже под вечер, «обменявшись залпами», как говорят моряки, скрылся в темноте. Остальные отстали еще раньше.

Не помню, какая погода была у мыса Матапан, пройдя который немцы беспрепятственно пересекли Эгейское море, но аудитория в кают-компании явно стала дифференцироваться на увлеченных искусным изложением охоты за немецкими крейсерами и на тех, кого сморила духота, теснота, однообразное жужжание вентилятора и голос ленинградского профессора.

К числу вторых явно относился и артиллерист.

«К черту «Гебена»!.. К черту «Бреслау»! Но их еще можно стерпеть. А вот проклятые зайчики, без устали мелькающие в глазах, и коварный вентилятор, размахивающий своими длиннющими лопастями, — пересилить невозможно»...

Артиллерист закрыл глаза, предварительно из-под уха трюмного механика проверив сосредоточенную неподвижность командира. Так удачный проход «Гебеном» и «Бреслау» мыса Матапан явился критическим не только для хитрого Сушона, но и для артиллериста, который сразу же заснул, как только сомкнул веки.

Утром 7 августа 1914 года немецкий отряд вошел в территориальные воды Турции, а германский официоз объявил всему миру, что «Гебен» и «Бреслау» проданы османскому правительству. Последнее назначило адмирала Сушона командующим турецким флотом.

На Британских островах разразилась буря общественного негодования.

«Как?! Мы держали в Средиземном море значительную часть королевского флота и не могли потопить каких-то два немецких крейсера, из которых один даже не имеет полного хода?

Позор! Плохое начало войны для владычицы морей».

Адмиралтейство старалось заглушить шум вокруг этого эпизода, но оскорбленная национальная гордость англичан все же вынудила начать следствие, а затем передать разбор прорыва «Гебена» и «Бреслау» на решение специального суда.

Козлом отпущения решено было сделать контр-адмирала Трубриджа, следившего на крейсерах за Отрантским проливом.

Тем же размеренным голосом докладчик продолжал:

— По этому поводу Корбетт пишет: «Суд оправдал действия Трубриджа, не найдя в них состава преступления, так как он действовал строго в соответствии с полученными инструкциями». Инструкции путаные и не соответствующие фактическому ходу поиска и погони давал старший адмирал Мильн, однако последний к суду и следствию привлечен не был.

Строго уложившись в обусловленное время, профессор Морской академии перешел к интригам Сушона-паши, закончившимся внезапным обстрелом Одессы, Севастополя, Новороссийска и Туапсе, чем оппозиционная «партия нейтралитета» во главе с великим визирем в Константинополе (от которой скрывалась подготовка к предательскому удару) была поставлена перед свершившимся фактом и тем самым выведена из политической игры. Военные действия на Черном море начались — фактически без объявления войны — в 3 часа ночи с 28 на 29 октября 1914 года.

Белли эффектно закончил свой доклад — после краткой паузы он сказал (при этом в негромком голосе далекого потомка британской фамилии прозвучала нотка сарказма):

— Сэр Юлиан Корбетт, несмотря на оправдание Трубриджа, все же вынужден был признать в своем многотомном труде: «Случай с уходом «Гебена» остается тенью в нашей морской истории...»

В кают-компании наступила облегчающая пауза, и до того неподвижные слушатели зашевелились, тихонько вытаскивая портсигары в ожидании, когда командир (сам некурящий) наконец разрешит подымить.

Внезапный шум отодвигаемых кресел разбудил артиллериста, жгучая мысль пронзила его: «Заметил ли?.. Видел ли?»

Трюмный механик оказался в двух или трех градусах в стороне от исходного пеленга, но лицо председательствующего ничего не говорило.

После томительной паузы с председательского места раздался суровый, но спокойный голос:

— Какие будут вопросы к докладчику?

Опять пауза.

То ли утомление и истома, охватившая всех после полуторачасового доклада, то ли сказалось приближение установленного часа обеда, привычного, как и другие элементы строго уставного распорядка дня, и выработавшего условный рефлекс, — но все молчали.

Однако дальше произошло непредвиденное. Когда пауза себя исчерпала и командир крейсера захлопнул папку, готовясь закрыть научное собрание, неожиданно для всех, а главное — для самого себя, вытянувшись в стойке «смирно», старший артиллерист громко, но почтительно произнес:

— Разрешите вопрос к докладчику?

— Пожалуйста!

Но, собственно, никакого вопроса он еще не подготовил. Движение было чисто импульсивное, чтобы показать свою активность и заинтересованность темой.

За плечом председательствующего висело объявление. И тогда артиллериста осенило, и, как бы бросаясь в холодную воду, но голосом почтительным и проникновенным он произнес:

— Было бы очень интересно узнать, а как же все-таки «Гебен» и «Бреслау» — прорвались в Черное море?

Случись такое на другом корабле — последовал бы гомерический хохот, но в присутствии Несвицкого это было невозможно.

Наступила какая-то церковная тишина.

Даже показалось, что маховик вентилятора стал быстрее работать, а зайчики забегали в веселом восторге.

Больше всех потрясен был лектор, который, слегка приподнявшись, смотрел вопросительно на председательствующего.

Но тот, не меняя в лице ни одной черточки, сделал рукой движение ленинградскому профессору и спокойно изрек:

— Не беспокойтесь — отвечу я!

Затем, повернув голову к любознательному артиллеристу, с той же интонацией добавил:

— Трое суток ареста при каюте, с исполнением служебных обязанностей.

— Есть! — последовал четкий ответ, сопровождаемый стуком сомкнутых каблуков.

— Будут ли еще вопросы к докладчику?

Больше вопросов к докладчику не было.

ГИМН БОРОДЕ

В двадцатых годах, после окончания гражданской войны, наше государство начало приводить в боевую готовность уцелевшие военные корабли, чтобы было чем охранять мирный труд рабочих и крестьян.

На Балтике вступили в строй вместе с другими классами кораблей несколько эскадренных миноносцев типа «Новик». Однако вполне квалифицированных и опытных командиров для управления ими еще не хватало. Зато команды, начиная с боцманов и до внештатных юнг, называвшихся салажонками, оказались как на подбор. Старшие из них знали, что такое война на море и что такое мощь турбин в 30—40 тысяч лошадиных сил.

Мне тоже к этому времени уже пришлось узнать, что такое война с германским флотом (Рижский залив в 1917 году), и познакомиться с залпами белогвардейских судов, подпираемых офицерами «флота его величества» (Кронштадт, Астрахань, Каспий в 1919—1920 гг.). Однако из-за молодости меня никогда не подпускали к «машинному телеграфу», при помощи которого управляют скоростью хода и реверсом главных машин.

В старом флоте командирами «новиков» назначали капитанов 2 ранга, тянувших до того лямку не менее десяти лет.

И вдруг неожиданно, вызывают в ГУЛИСО[86]. Ушам не верю:

— Принимайте в командование эсминец «Изяслав», ведь вы на нем служили?

— Так точно! Но только мичманом...

— Не боги горшки обжигают! Извольте срочно выехать в Кронштадт!

Вышел из кабинета адмиралтейского олимпийца (не зря он упомянул так фамильярно о богах), находясь в каком-то трансе. Скорее испуганный, чем обрадованный. На диване «для ожидающих посетителей» внезапно заметил товарища Картенбурга, тоже бывшего мичмана, но на два года моложе меня возрастом. Пропустить или не узнать его было невозможно, так как он отпустил огромную бороду лопатой, которая могла конкурировать только с исторической бородой Г. А. Бутакова. Но у последнего роскошная борода была, так сказать, семейной традицией. На всех портретах в Морском музее или в частных коллекциях адмиралов Бутаковых все узнавали безошибочно.

Не знаю, какая растительность украшала подбородки предков Картенбурга, но его тоже узнавали безошибочно, так как огромная по размерам борода была огненно-рыжей.

Я бросился к бородачу, чтобы излить свои сомнения и горестно поплакать ему в жилет. Если бы это не было метафорой, то фактически пришлось бы лить слезы в его бороду. Но мой порыв не нашел отклика, так как Картенбург волновался, тоже ожидая вызова на прием.

Как в чаду, заполненный до краев сомнениями относительно своих командирских талантов, я почти пропустил мимо ушей известие «бакового вестника» о том, что рыжебородый, через полчаса после меня, также был назначен на минную дивизию Балтфлота и два дня спустя уже принимал в командование один из «новиков».

Однако никакие новости не могли отвлечь от предстоящего перехода (без буксиров!) «Изяслава» в ковш Пароходного завода в Главной базе.

Знаете ли вы, что такое первый маневр корабля под своими машинами? Нет, кто не испытал на себе, тот не знает. Но допустите хоть на минуту, что за вашими манипуляциями критически следит весь Кронштадт. Смотрят со всех кораблей, со стенок, с шлюпок и яхт; но главное в том, что прежде всех остальных смотрит своя команда. Первый маневр все равно что первый выход на сцену или первое выступление с народной трибуны. Это экзамен, итог которого определяет последующие отношения с командой корабля. В то же время проклятые салажонки успевают оповестить население военно-морской базы о предстоящем зрелище. Думаю, дебют Карузо не привлекал такого количества зрителей.

Итак, съемка с якоря в Средней гавани. Такой маневр труден только в штормовой ветер, в узком ковше. Но боги, не обжигающие горшки, надо мной смилостивились и установили такой первоклассный, безоговорочно ясный штилевой день, о котором принято говорить: «В такую погоду всякий дурак сняться сможет!»

Далее надо было пересечь наискось Среднюю гавань и развернуться так, чтобы задним ходом войти в заводской ковш и отшвартоваться кормой к стенке, у которой уже битком набито ремонтирующимися кораблями всех классов, а для вас гостеприимно оставлен один узенький проход, чуть превышающий максимальную ширину вашего корабля.

Ничего и никого я не видел и не слышал, кроме скорости и угла смещения соседних объектов и телефонных докладов с кормы: «Проходим!».. «До стенки 20 метров!»... «10 метров»... Спина мокрая. Из-под фуражки тонкие струйки предательски стекают за воротник. Даже не заметил рыжую бороду, хотя знал, что он должен был подняться наверх, чтобы наблюдать за дебютом коллеги.

И, наконец... С кормы поступают умиляющие душу доклады: «Концы поданы» и под занавес: «Швартовы закреплены». Последним сигналом в машине был: «Стоп обеим турбинам!» С этого момента все напряжение нервной системы было направлено на то, чтобы скрыть распирающее душу ликование, завуалированное напущенным на себя равнодушием. Выражение лица как бы говорит: «Для нас — это пустяк!»

Но почему часть внимательной и бывшей до того безмолвной аудитории там, за кормой, шумит и не расходится? Почему на мостик спешит разъяренный директор завода?

Через минуту все разъясняется. Оказывается, у той же стенки, под кормой моего соседа, стоял парадный разъездной катер из красного дерева — «Кит», гордость местного портового начальства. С мостика «Изяслава» его вовсе не было видно. О нем и не докладывали. Но когда пришлось реверсировать машинами, чтобы погасить скорость, кормовая струя вынесла его в нашу сторону. Всего метров на 5—10, но это решило его судьбу. Один из остряков назвал его «раздавленным орехом».

Гром и молнии, которые метал директор, я перенес с достоинством (тем более что у «Изяслава» не было даже царапин). Досаднее было узнать, что этот случай известен на всех кораблях и в городе, а мой «Изяслав» не без ехидства переименован общественным мнением в «Китобой».

Но вот за вечерним чаем комиссар, делясь впечатлениями, рассказал, что матросы, находившиеся на стенке, так резюмировали дневное ЧП:

— А чего вы ждали?.. Посадили мальчишку командиром — вот вам и результат!

Такое переносится труднее. С такой репутацией авторитет у команды не заработаешь.

Но вот двое суток спустя почти аналогичный маневр пришлось выполнять Картенбургу. Такое же скопище. Тот же ритуал.

Очевидно, Картенбург волнуется, так как нам снизу, из-за обвеса мостика, видно только, как мечется рыжая борода, высовывающаяся то справа, то слева от главного компаса. Невольно беспокойство передается и нам. В последний момент капитан опаздывает погасить скорость и задним ходом врезывается в гранитную стенку. Грохот.

Все грустно молчат. Еще бы, корма эсминца сплющена, что называется, «в лепешку». Безмолвны матросы, безмолвны и рабочие, для которых в одну минуту объем ремонта увеличился больше чем вдвое.

И вдруг из группы матросов экипажа громким голосом квалифицируется чрезвычайное происшествие:

— Молодец наш старик! Вертит кораблем как хочет. К этой бороде близко не подходи, ему что корабли, что стенка, — разнесет будь здоров!

Уходя к себе в каюту, дал зарок отпустить бороду. Но утром вспомнил, когда уже побрился. Начинать заново не хотелось. Так и не отрастив, командовал без бороды, хотя знал, какая в ней таится сила.

«САЛЯМ ПАНЦЕРЖАНСКОГО»

Было время, когда глава морского ведомства РСФСР, заседавший почти круглый год в Москве, видел корабли только на картинах Айвазовского.

Недавний студент Петербургского университета, он был известен пристрастием к театру и обычно оперировал привычными ему категориями. Так, прибыв в Севастополь, он называл Черное море «Лебединым озером», а когда дежурный флаг-офицер почтительно протягивал длинный и скучный рапорт от комфлота, жалующегося на нехватку нефти, угля или снаряжения, наморси[87], не вынимая трубки изо рта, презрительно цедил:

— А ну-ка, сами прочтите вслух эту арию Каварадосси... А Садко пусть подождет... Его я приму после обеда (речь шла о прибывшем с докладом командире порта). Пока же пошлите к нему инспекторов тыла, чтобы проверили и сочли алмазы в каменных пещерах... а то, может быть, эта слезница рассчитана на простаков.

Подобные разговоры происходили часто. Они пересказывались как анекдоты, сперва в Москве, а потом на флотах, иногда возвращаясь приукрашенными и отточенными к заинтересованному командованию, почти всегда увеличивая популярность элегантного главного морского флагмана.

Эта популярность определялась тем, что, будучи умным человеком, вчерашний студент очень скоро стал незаурядным флагманом, довольно неплохо разбиравшимся во флотских премудростях; возможно, этих познаний еще не хватало для командования флотом с мостика корабля, но было вполне достаточно для руководства из центра, когда их подкрепляли штаб, английская трубка, профессиональный вид на междуведомственных совещаниях в руководящих органах или среди генералов приморских округов.

Прямой противоположностью наморси был Э. С. Панцержанский, командовавший небольшим по составу Черноморским флотом. Перед Черноморским флотом были поставлены ответственные задачи: обеспечивать оборону подступов к нашим берегам (совместно с приморскими частями РККА) и помогать, как и чем можно, кемалистской Турции в ее борьбе с западноевропейскими колонизаторами. В том числе переброской снаряжения и боезапасов в порты анатолийского побережья, перевозкой дипломатических курьеров или наших эмиссаров, по договоренности Кемаль-паши с товарищем Лениным, охраной пароходов с М. В. Фрунзе и К. Е. Ворошиловым, ездившими в Анатолию. Обычно подобные операции выполнялись скрытно, то есть по ночам, и вся тяжесть их ложилась на два стареньких («угольных») миноносца типа «Строгий» и «Свирепый» (по двести сорок тонн водоизмещением и пятьдесят шесть человек команды). Последние курсировали на полных ходах между Севастополем и Самсуном или Синопом.

Слава аллаху! Нам не пришлось помериться силами с империалистическими эскадрами, базировавшимися на порты и острова Мраморного и Эгейского морей, откуда они поддерживали греческую интервенцию в Анатолии через Смирну.

Комфлот Панцержанский пользовался настоящим флотским авторитетом. Его уважали не только за демократизм, умело сочетаемый с требовательностью, но главное за то, что, будучи лейтенантом, провел канлодки «Карс» и «Ардаган» из Питера в Баку в 1911 году, когда седые волгари плавали только с лоцманами. Но этого мало.

Все знали, что Пан (как сокращенно и ласково называли за глаза комфлота) с первых же дней революции примкнул к восставшему народу, а орден Красного Знамени носил на флотском кителе за то, что «бил беляков» (таких же офицеров из Морского корпуса, как и он сам) — в боях на Онежском озере, когда враг подбирался к Петрограду в 1919 году.

Однако, чтобы была понятна суть происшествия, позже получившего название «Салям Пана», надо сказать два слова и о характере матросов миниатюрного флота, которым руководил этот молодой и смелый офицер, ставший примером для многих «бывших»[88].

Большинство матросов Черноморского флота отвоевали всю империалистическую войну, многие из них со скрежетом зубовным своими руками топили родной флот в Новороссийской бухте в июле 1918 года, чтобы он не достался немцам, а затем, пройдя с боями весь Северный Кавказ, сформировали Волжскую, Каспийскую и Азовскую флотилии из музейных экспонатов, которые не мог увезти или затопить барон Врангель. Это они постепенно опять просочились на Корабельную сторону бессмертного Севастополя, восстановили несколько старых («угольных») миноносцев и тральщиков, гордо подняв советский флаг на гафеле возвращенного к жизни крейсера «Коминтерн» (бывший «Кагул»), и, несмотря на наглую ноту лорда Керзона[89], начали самым серьезным образом охранять территориальные воды РСФСР.

Народ этот был замечательный, бесстрашный, но трудный, особенно для командиров, так как, пройдя семь-восемь лет войны и имея колоссальный морской, боевой и политический опыт, матросы подчинялись не каждому офицеру, иногда предпочитая «выдвиженцев» из числа старых боцманов. Переход на регулярный флот происходил медленно и не без трений. И в конечном успехе этого немалую роль сыграли искусство и ум того же Пана.

Перехожу к одному из ЧП, своеобразному, но типичному для тех лет.

Накануне один из угольных миноносцев, доставив в Синоп ценный груз для кемалистов, перед рассветом показался на видимости Севастополя.

Комфлот, поддерживая старые морские традиции, заказал катер и приказал передать по семафору, что ровно в 9.00 он подойдет к кораблю с тем, чтобы поздравить экипаж с благополучным возвращением и поблагодарить за отличное выполнение ответственного задания.

Было ясное и штилевое крымское утро.

Миноносец стоял на девиационной бочке, на рейде.

Команда после подъема флага была построена во фронт, вся в белой форме так называемого «первого срока». И хотя в те времена матросы не признавали никаких ритуальных церемоний, считая их «отрыжкой старого режима», на сей раз все были выутюжены и стояли замерев, не хуже служак бывшего гвардейского экипажа. «Знай наших!»

Командир — на верхней площадке трапа.

Остальные офицеры — на правом фланге фронта.

Графская пристань, Приморский бульвар и крыши всех домов — полны нарядной публикой, так как о предстоящем зрелище «баковый вестник» оповестил еще с вечера всех живых и мертвых.

На Павловском мысу и вдоль стен морского госпиталя белели «в исподнем» ходячие больные, удравшие от нянек, а главный флотский оркестр, выставленный на входном мысу Южной бухты, начал «Встречный марш», как только тронулась «Вишня». Давно Севастополь не видел подобного торжества.

Для полноты картины надо сделать следующие добавления.

Поспешно покидая Севастополь после исторического восстания на французской эскадре, адмирал Амет не успел подобрать свой нештатный (прогулочный) катер. Игрушка из красного дерева, открытая, без кокпита и без наименования, осталась бесхозным трофеем. На ней полагался только рулевой — он же моторист, и больше никого. Старый адмирал любил прогуливать на катере сговорчивых девиц, в тихую погоду показывая красоты севастопольских бухт, но в день «отбытия на родину», еле унося ноги, старик забыл о своей игрушке, и ее так и не успели поднять на палубу флагманского линкора.

С тех пор, окрещенный «Вишней» (за цвет и блеск лакированного красного дерева), этот катерок стал личным катером Пана (тоже нештатным) и использовался для официальных случаев, так как волевой характер всем известной Нонны Михайловны, боевой подруги комфлота еще с Каспийской военной флотилии, исключал возможность иных прогулок.

«Вишня», отвалив от Графской пристани, описывала красивую дугу, чтобы, замедлив ход, пройти вдоль белоснежного фронта путешественников, возвратившихся из Турции.

Солнечное утро, полный штиль, надраенная «Вишня», стройная фигура любимого комфлота, стоящего на корме в белоснежной форме и перчатках, — картина была неописуемой, тем более что охрана рейдов загодя прекратила всякое движение яликов, рыбачьих ботов, яхт и прочего плавучего инвентаря, которым так богаты севастопольские гавани.

Но шайтан часто готовит неожиданные каверзы гяурам.

Одним из первых декретов, которые ввел Кемаль-паша, во многом подражая Петру Великому, был закон, запрещающий ношение фесок.

Да, да!.. Тех самых фесок, которые за версту отличали правоверного мусульманина от неверного.

Красными маками горели майданы и улицы турецких городов, так как феска на голове являлась обязательной принадлежностью, как бы своеобразным удостоверением личности правоверного турка.

Но именно потому, что реакционное духовенство (не без поддержки, оказываемой долларами и фунтами стерлингов) пыталось свергнуть режим республиканской Турции, взывая к атрибутам прошлого, подобно тому, как русские бояре держались за долгополые кафтаны и окладистые бороды, Кемаль начал борьбу с реакцией с фесок. Это один из тех случаев, когда история повторяется даже в своих анекдотических проявлениях.

Фески снимали неукоснительно и прибегая к силе.

Молва утверждала, что у особенно упорных феска слетала вместе с головой. Это не исключено для особо отсталых вилайетов и особо рьяных исполнителей новых законов. В этом история тоже иногда повторяется.

Цены на фески начали падать быстрее, чем некоторые акции на фондовой бирже Нью-Йорка во время кризисов.

В обычное время цена на феску колебалась, в зависимости от качества и места выделки, от четверти до нескольких десятков лир. К лучшим сортам относились сделанные в Смирне, причем из такого тончайшего и легчайшего фетра, что можно было протянуть феску сквозь обручальное кольцо, после чего она расправлялась без единой складки. Правда, подобную феску можно было видеть только на головах пашей. Но именно они первые сменили традиционный головной убор на ненавистные раньше панамы или канотье.

Нужно же было, чтобы в момент выхода декрета в порту Самсуна появился советский миноносец. К вечеру весь корабль был завален лучшими фесками, купленными по дешевке, а под конец и даровыми. Причем фески эти нужны были матросам, как рыбе зонтик! Сначала покупки делались для пацанов как сувениры в память о Турции. Затем — по инерции. Наконец, кто-то решил, что фесками можно будет торговать в Ялте и Симферополе. Однако коммерческие таланты военных моряков всегда вызывали резонное сомнение.

Уже на обратном пути в Севастополь увидели, что фески складываются в восемь — десять раз. У кого-то возникла предательская идея...

...Итак, «Вишня», замедляя ход, разворачивалась у мостика вдоль борта миноносца.

Мертвая тишина. И на корабле и на берегу.

И хотя всем известно, что должно произойти дальше, все слегка волнуются. И на берегу и на корабле.

В тот момент, когда раздался рев командира «Смирр-рно!», по ритуалу поддержанный боцманскими дудками, фронт слегка дрогнул и на головах у всего экипажа вместо бескозырок оказались фески, до того зажатые незаметно между ног. Это было сделано сноровисто и быстро. Штатные фуражки с ленточками ловким движением отбрасывались за линию фронта.

Командир так ничего и не понял.

Панцержанский только успел приоткрыть рот для уставного приветствия: «Здравствуйте, товарищи!..»

Но сказать это — значило бы покрыть сомнительную шутку и нарушить устав. Шутку безобидную, но явно нарушающую порядок службы, да еще при всем честном народе. Последнее слово должно остаться за комфлотом, да и подобная выходка не могла пройти безнаказанной.

Как командующий, Панцержанский мог бы накричать и наказать всех и каждого. Мог затянуть нудное «дознание» — «кто первый придумал», «кто является зачинщиком» и т. д., но это обычно еще больше сплачивает нарушителей дисциплины (если они вместе служат и воюют более семи-восьми лет).

Как поступить?

Неужели показать себя таким же испуганным судаком, каким оказался побледневший командир, абсолютно не знавший, что ему делать?!

Прошло не более двух минут. «Вишня» оказалась против середины корабля, совпадающей с серединой фронта команды.

Звонким, привычным к приказаниям голосом командующий произнес неожиданно:

— Салям алейкум! — и поднес руку к козырьку фуражки.

Шептавшиеся ночью инициаторы этой затеи с фесками, желавшие поставить в неловкое положение свое начальство, обдумали все: и как зажать фески и как отбросить за линию фронта казенные фуражки. Они предусмотрели почти все, кроме привета невозмутимого командующего.

А между тем салют комфлота являлся достаточно логичным, так как все они оказались в форме союзного турецкого флота.

Неожиданный «салям» звучал еще в ушах всех зрителей этого происшествия, когда «Вишня» дошла до конца фронта, из рядов которого послышалось сбивчивое, отрывистое и неуверенное:

«Здравствуйте!..», «Салям...», «Так мы не всерьез...» и еще что-то непонятное...

Тогда, развернув «Вишню» на обратный галс, Панцержанский тем же звонким голосом, но ничем не выдавая своего волнения, крикнул, словно отвечая недоучкам-новобранцам:

— Отставить!.. Плохо отвечаете!.. Товарищ командир! Всему экипажу пять суток без берега! За неумение отвечать на приветствие начальства! А вам и офицерам с политработниками — семь суток за полное незнание того, что творится на корабле... Можете команду распустить!.. Вольно!

Я не знаю ни одного из моряков, даже из тех, кто собирался в тот день сойти с сувениром на берег, который был бы недоволен концом этой истории.

А авторитет Панцержанского возрос еще больше.

Злые языки утверждали, что кого-то ночью накрыли шинелями, но это, пожалуй, выдумка.

Что касается фесок, то через пять суток можно было видеть на бульварах пацанов, красующихся в этих ярких, но отживших свой век головных уборах.

Погоня за случайным заработком также ничего не дала ее любителям, потому что, как только в Симферополе и Ялте узнали о декрете Кемаль-паши, спрос на фески сильно уменьшился.