Морские ворота

Остров

В рубке тихо разговаривали две женщины, а у лебедки стоял таможенник и сворачивал самокрутку. Мэнги разглядывал свой исцарапанный бесформенный чемодан и саксофон, выглядевший так нелепо и странно в футляре. Ему было стыдно. Чувство стыда пришло не сразу, хотя он и не отдавал себе в этом отчета. Огромная радость, охватившая Мэнги во время отъезда, понемногу оставляла его, пока они ехали по Франции. Потом пришла усталость. Но не только путешествие утомило Мэнги. Это была застарелая усталость, давившая на плечи, навсегда оставившая печать на лице. Его часто спрашивали, особенно Хильда: «Да что с тобой творится?» Ничего! И это правда. С ним все в порядке. Просто он последний из рода Мэнги. Возможно, это кровь предков заставляла его так мучиться. А вот теперь Мэнги испытывал стыд. Он чувствовал себя лишним на этом корабле, плавно качавшемся на волнах. В такт качке женщины наклонялись друг к другу, таможенник раскачивался, а он все время пытался за что-нибудь ухватиться. Мэнги забыл море. Он превратился в обитателя суши. И даже не столько в обитателя суши, сколько в шута горохового. Однако он все-таки родился там, на крошечном острове, который еще скрывался за горизонтом. Но, может, ему следовало бы остаться в Гамбурге? Что он, собственно, ждет от своего побега? Он сойдет с корабля. Хорошо! Поселится у Миньо, если, конечно, гостиница еще существует. И что дальше? Он станет гулять? Но стоит ли вообще говорить о каких-то прогулках, если весь остров можно охватить одним взглядом, а вокруг него простирается только море. Ну и?.. Он, словно паломник, посетит свой дом, родные могилы? Вполне вероятно, что его дядюшки еще живы. Сколько же им должно быть лет? Мэнги напряг память. Так... его отец родился в 1912-м. Он был младше братьев, но не намного. Фердинанду, самому старшему из них, должно быть около шестидесяти, а Гийому — около пятидесяти восьми. В сущности, они не так уж стары. Но они пережили войну, оккупацию... Его отец и Фердинанд бежали вдвоем на лодке в Англию. Они уже заранее походили на потерпевших кораблекрушение. Мэнги плохо помнил и дядю Фердинанда, и своего отца. В те времена он был еще совсем маленький! Но он не забыл их отъезда. И его воображение рисовало невероятно четкие образы, подобные галлюцинациям. Почему, например, ему снова виделось, как рассек воду якорь, когда лодка отходила от мола? Его мать плакала... Мэнги блуждал по своим воспоминаниям. Вероятно, именно из-за них он все бросил там, в Гамбурге. Дядюшки, и живые, и покойные, его совершенно не волновали. Но он отдал бы все на свете, чтобы обрести в себе именно того самого малыша Мэнги — очень серьезного, чистого и необыкновенно одаренного мальчика. Монахиня, которая вела у них занятия, не уставала повторять: «Этот мальчик, мадам Мэнги, я уверена, далеко пойдет...» Ах, если бы вернуться назад, если бы забыть эти годы мрачной богемной жизни, если бы все начать сначала, именно на острове. Но не на том острове, куда устремлялись любители водного спорта, а на его собственном острове, где правили и творили свои чудеса ветра, волны да одиночество. Не раз Хильда подшучивала над ним: «Эй, шуан[5], все мечтаешь?» А порой она, уже по-немецки, говорила своим клиентам: «Можно подумать, что этих бретонцев только что изгнали из рая». И тогда он приходил в себя и оглядывался. Он жил только по ночам и видел лишь причудливо освещенные лица и головы, украшенные бумажными безделушками. Сам он носил узкие черные брюки и зеленую блузку с широкими рукавами. Часами он играл между неистовым трубачом и беспечным контрабасистом, в то время как ударник за его спиной выбивал ритмы из своих тамтамов. Саксофон — это было самое дорогое, чем он владел, в чем мог полнее всего себя выразить, благодаря хрипловатому звуку, так похожему на плач. Он забрал саксофон с собой, чтобы не оставлять его в недостойных руках. Но сейчас при свете заходящего солнца, на этом корабле, похожем на буксир, его инструмент внезапно показался ему неуместным. Если бы у Мэнги спросили: «Эта штука ваша?» — он, наверное, ответил бы: «Нет». Так на чем же он остановился? Миньо... Гостиница... В ближайшее время на жизнь ему хватит. Его должны хорошо встретить. Один из Мэнги возвращается в родные края после столь долгого отсутствия — это наверняка вызовет одобрение. Кроме того, у него все еще есть свой дом. Вероятно, он совсем разрушился. Мэнги не мог точно вспомнить, где он находится. Должно быть, где-то в конце главной улицы поселка. Но можно ли все это называть «поселком», «главной улицей»? Ведь там обитала всего-навсего горстка жителей, зацепившихся за склон холма, словно моллюски, облепившие обломок корабля. В этом уж он, по крайней мере, был уверен, потому что вычитал эти сведения в каком-то путеводителе. 300 жителей. Все мужчины — рыбаки. Путеводитель также сообщал, что там обнаружены мегалиты[6]. В его памяти остров был голым, плоским, без единого деревца. Там царствовал ветер. Он никогда не забудет этот ветер. Не только его шум, но и его осязаемую мощь. Мэнги находился внутри этого ветра, в его чреве, как ядро ореха в скорлупе. Ветер никогда не стихал. Когда люди ложились спать, он свистел сквозь оконные рамы. Когда они просыпались посреди ночи, то слышали, как он струился, словно вода, стекавшая по сливному желобу. И днем он находился по-прежнему рядом, неутомимый, внезапно обвивая ноги или толкая в спину. Мэнги оставалось только прикрыть глаза. И он обретал в себе того прежнего малыша, который, лежа в расщелине скалы, слушал, как ветер, то стремительный, то резкий, то пронырливый, пролетает над ним, словно влажными руками, пробегает по его щекам и обвивается вокруг ушей...

Мэнги сел на ящик. Ну вот! Наконец-то к нему вернулись утраченные ощущения, необходимые для его выздоровления. Он очень хотел выздороветь. Работа для него найдется и в Ване, и в Лорьяне. Он устроится работать на материке и постарается как можно чаще приезжать на остров. Он отремонтирует дом, он его перестроит. Каменные дома подвластны разрушениям. Он вернется наконец к себе домой, в свою нору. И тогда он сможет вычеркнуть из памяти Гамбург. Он больше не будет рабом Хильды.

Женщины по-прежнему болтали, близко склонив друг к другу головы, а таможенник свертывал уже следующую самокрутку. Мотор равномерно гудел, и Мэнги, в свою очередь, отбивал ногой ритм — он машинально импровизировал соло на саксофоне. То, что Мэнги не мог выразить словами, он умел, по крайней мере, сыграть. Так он и играл, сжав губы, лишь для себя одного меланхолическую мелодию возвращения домой, пока не увидел остров, похожий на корабль, стоящий на якоре. Сначала это были всего лишь неясные очертания. Затем начали вырисовываться дома, прижавшиеся к колокольне, напоминавшей главную башню замка. Вдоль берега белела морская пена. Мэнги поднялся. Он пошел на нос корабля и оперся локтями о борт, прислонив ладонь к глазам, чтобы защититься от ослепительного солнца, совсем низко висевшего над горизонтом. Он различил короткий мол и несколько привязанных к причалу лодок. Меньше чем через час зажгутся огни буев и маяков. Он снова увидел маяки, и у него что-то сжалось внутри. С наступлением темноты они поведут над морем свой собственный разговор. Если выйти из дома и углубиться в садик, возвышавшийся над пляжем, можно увидеть целое созвездие огней, слева от шоссе Кардиналов. Одни походили на прожекторы, находившиеся на уровне воды, другие, более таинственные, вспыхивали лишь на мгновение, затем гасли, и когда снова зажигались, то их огни сверкали не там, где ты ожидал их увидеть. С них нельзя было спускать глаз. Может быть, они перемещались, пока на них никто не смотрел? Мэнги охватила тревога. Он знал, что едва доберется до места, сразу же побежит на берег. Это было как свидание, которое должно состояться при любых обстоятельствах. И сколько у него еще будет таких свиданий! Эти встречи с маяками и конечно же с его пещерой заполнят все его время.

Это было, вероятно, всего лишь крошечное углубление в скале, но тогда оно ему казалось настоящей пещерой. Почва там состояла из мелкого, как пыль, песка. Во время прилива потоки морской воды устремлялись в пещеру, и от их тонких прозрачных лезвий темнел песок. А когда вода спадала, от каждой маленькой волны оставался след. Отовсюду в пещеру проникали морские дафнии, бесчисленные, как саранча. Сумеет ли он найти свою пещеру?

Корабль протяжно загудел. Только у кораблей бывают такие голоса — голоса давно исчезнувших животных. Фигуры на молу засуетились. С саксофоном под мышкой, Мэнги пошел за чемоданом. Причаливание — это особый ритуал, который необходимо тщательно соблюдать. Рулевой, стоя на узком мостике, не спешил... Задний ход... малый ход... вперед... один конец брошен с носа... Поверхность воды вокруг корабля вспенилась, он приближался к молу... Другой полетел с кормы... Корабль остановился. Долгое путешествие Мэнги окончилось. Он прошел по мостику и вступил на свой остров. Удаляясь от корабля, Мэнги ощущал, что все взгляды направлены на него.

Ничто не изменилось. Ничто, и тем не менее все выглядело не так. У него появилось горькое чувство, будто он разглядывает выцветшие фотографии. Общее расположение домов осталось, пожалуй, прежним. Как пройдешь бакалейную лавку, попадешь на маленькую площадь. Какая же она крошечная! Когда-то там стояли две каменные скамьи. Но там ли они стояли? Мэнги с трудом продвигался по своим воспоминаниям. Перед ним выросла церковь, ее портал скрывали леса. Вот и гостиницу подновили. Да, конечно, это она, нет никакого сомнения. Интересно, стояли ли раньше там на окнах горшки с геранью? Этого Мэнги не помнил. Но зато он был уверен, что памятник, который он заметил на перекрестке, установлен недавно. Эта бронзовая статуя выглядела так нелепо, что Мэнги подошел поближе. Остров дал немало смелых моряков, умелых рыбаков и даже морских волков, которые в один прекрасный день уезжали, чтобы никогда не вернуться, но ни один из них не стал незаурядной личностью. Со своего постамента из черного гранита неизвестный, указывая пальцем в сторону материка, казалось, прогонял кого-то с острова.

Скульптор изобразил его в городском костюме, воротничке и галстуке, с непокрытой головой. Усы как у Клемансо[7], нахмуренные брови, мясистый нос... Кто бы это мог быть? Мэнги наклонился, чтобы прочитать надпись, и тут же отступил с бьющимся сердцем.

Его дед! Конечно, от него скрыли, как он погиб. Но нет, это невозможно! Начнем с того, что дед никогда так не одевался, да и усы у него были совсем другие. И он не позволил бы себе столь нелепого жеста. Дед всегда держался очень спокойно. Характер у него был нелегкий, очень нелегкий. Любой в его присутствии присмирел бы. Но когда дед приходил в ярость, он лишь сжимал кулаки. Мэнги до сих пор помнил некоторые сцены, происходившие между отцом и дедом. Именно после одной из таких ссор отец и решил уехать. Мэнги поднял глаза. Может быть, этим жестом дед теперь его прогоняет с острова? Он почувствовал себя виноватым, совсем как раньше, когда дед, пристально глядя на него голубыми глазами, взгляд которых было невозможно выдержать, говорил: «Ты опять совершил глупость!» И, как тогда, покраснев, Мэнги едва не ответил: «Да, дедушка». Он отвернулся от памятника. Ему не следует быть таким впечатлительным, как подросток. Старик не испортит ему радости возвращения. Но тревожное чувство уже поселилось в душе Мэнги. Возможно, из-за этого перста, указующего на материк... «Уходи... Тебе здесь больше не место...» Просто смешно. Мэнги направился прямо к гостинице. Взявшись за ручку, он оглянулся и, бросив взгляд на предка, беспрекословного в своем последнем гневе, пожал плечами и вошел. Там никого не было.

— Что вы желаете? — раздался голос из подпола.

Тут Мэнги заметил лесенку с выбитыми ступеньками, которая вела в подвал. Появилась голова женщины в чепце. Она смахивала в нем на мужчину. Женщина медленно поднялась и закрыла люк.

— В чем дело?

Она с подозрением оглядела его с ног до головы, и Мэнги испугался, что его сейчас спровадят, вытолкнут на площадь, куда опускалась ночь.

— Я Жоэль Мэнги, — объяснил он. — Внук старого Жильдаса. Я вернулся.

Должно быть, он действительно походил на привидение, потому что женщина теперь глядела на него со страхом. Она крикнула:

— Огюст! Эй! Поди сюда на минутку!

Мужчина неопределенного возраста, одетый в толстый свитер, показался в дальнем конце комнаты.

— Догадайся, кто к нам приехал! Сын Мэнги.

Мужчина внезапно ускорил шаг. Он сильно хромал. Он всматривался в лицо Мэнги.

— Я могу показать вам документы, — сказал Мэнги.

Он вручил им удостоверение личности, паспорт. Они оба покачали головами.

— Вот оно что, — пробормотал мужчина.

— Мне захотелось снова увидеть этот край, — объяснил Мэнги, желая вызвать хоть немного сочувствия. — Вы знаете, как бывает... Колесишь по свету, думаешь, что все забыто... и однажды... Не мог бы я у вас переночевать, господин Миньо?

— Я не Миньо, — ответил мужчина. — Миньо умер пять лет назад. Садитесь... Меня зовут Ле Метейе... Я занялся этим делом после того несчастного случая.

И он повернулся к жене:

— Принеси-ка нам кувшинчик... Так, значит, вы Мэнги... Чудесно... А дядюшка ваш уже знает, что вы приехали?

— Так дядя еще жив?

— Конечно... Фердинанд... Тот самый, которого называют канадцем.

— Я его совсем не помню. Я немного помню другого дядю, Гийома... Тем не менее не уверен, что узнал бы его.

— Можете не волноваться, — сказал хозяин. — Он умер. Внезапно... От сердечного приступа.

Хозяйка поставила перед ними кружки. Хозяин наполнил их сидром.

— За ваше здоровье. Держу пари, такого сидра вам не часто доводилось отведать... А чем вы занимались там, на материке?

Мэнги кивнул в сторону саксофона.

— Я был музыкантом.

— На жизнь хватает?

— Не слишком, — признался Мэнги.

— Здесь-то нам не до музыки! — заметила женщина. — На нее у нас попросту нет времени.

— Да и уж какие там танцы с нашим священником! — поддакнул хозяин. — Вы знаете его?.. Галло?.. Он уже был здесь, когда вы уехали?

— Мы с отцом уехали в 45-м, — сказал Мэнги.

— Тогда, конечно, нет. Галло поселился здесь в 47-м. Но он из местных. Вы знаете семью Галло?

— Я был тогда еще слишком мал и почти все забыл.

— А что стало с вашим отцом?

— Он умер, — ответил Мэнги.

Он не осмелился добавить: умер в больнице. Как нищий. Отец таскал своего сына из города в город, из одной подозрительной гостиницы в другую. Это стало тайной Мэнги. Первой тайной. Второй тайны он стыдился еще больше. Многие из предков Мэнги пили, так что сам он был вынужден воздерживаться от алкоголя. Стакан вина — и он совершенно пьянел. Можно подумать, что еще при рождении его кровь уже содержала несколько капель мюскаде[8]. Это было нечто вроде физического дефекта, как зоб или заячья губа. И поскольку никто об этом не знал, его всегда пытались заставить выпить. Все кругом пили, и его воздержание быстро вызывало раздражение. Пьянея, Мэнги мрачнел, становился необузданным. Он плакал, лез в драку, вел себя как сумасшедший. Поэтому Мэнги и отказывался от любой выпивки. Даже от некрепкого сидра у него закружилась голова.

— Вы надолго приехали? — спросил хозяин.

— Не знаю. Это зависит от многих обстоятельств.

— Здесь, — заметила женщина, — вы не найдете работы. На стройке требуются только специалисты.

— На какой стройке?

— Так вы же ничего не знаете, — сказал мужчина. — Здесь хотят устроить что-то вроде лечебных ванн, курорта или санатория. Врачи подыскивали на побережье спокойное солнечное местечко, да чтобы побольше водорослей. Похоже, что они собираются лечить водорослями! Скоро здесь все переменится. Раньше у нас можно было встретить приезжих лишь в самый разгар лета. А теперь поговаривают о двух рейсах в день из Киброна. Священник утверждает, что цена на землю резко подскочит.

— На этом можно немного подзаработать, — вздохнула женщина.

— Строительные работы начнутся в июле, — продолжал хозяин. — Да вы все сами увидите, когда пройдетесь по острову. Материалы уже завезли. Еще кружечку?

— Нет, спасибо. Очень вкусно, но мне не хочется пить.

— Его пьют не для того, чтобы утолить жажду.

Он навечно обречен на эту муку. Мэнги опорожнил свою кружку.

— Я очень устал, — пробормотал он. — Не могли бы вы меня устроить на ночь...

— Ну конечно, — ответил хозяин. — Мы дадим вам самую большую комнату и, клянусь Богом, самую удобную. Уж в любом случае никто из соседей вас не побеспокоит. Доброй ночи... Моя хозяйка вас проводит.

Мэнги последовал за женщиной. У него кружилась голова. Оставшись один, он растянулся на кровати, даже не сняв ботинок. Поезд, корабль, сидр — у него не осталось больше сил. Кровать скрипела, и он старался не шевелиться. Мэнги узнавал звуки прошлого. Прежде всего, шум ветра, хотя в тот вечер он еле-еле дул. И особенно глухой рокот моря, катившего волну за волной. Удар, затем долгая пауза: море уносило с собой гальку, водоросли, куски дерева, тысячу обломков, обрамляющих море. И снова удар. Море всей своей мощью обрушивалось на небольшие пляжи, на скалы. Пауза. Удар. Мэнги видел море. Он его ощущал всеми фибрами. Море было теплым и густым, как кровь. Сознание его понемногу меркло. Никогда еще до сих пор он не испытывал такого чувства безопасности. Мэнги погружался в сон. Море обступило его со всех сторон, не оставив ни единой щелочки. Оно защищало его лучше, чем стены и замки. То, что осталось на материке, больше не властно над ним.

Мэнги разбудило солнце. Все еще скованный усталостью, он подошел к окну, открыл его и, как все островитяне, по привычке, переходящей от отца к сыну, взглянул на небо. Ветер изменил направление, он теперь дул с юго-запада, пока еще неравномерными, но уже набиравшими силу порывами, и нес с собой дождь. Мэнги любил дождь, но не городской, колючий и грязный. Он любил легкий, быстрый, бесшумный, наполненный прозрачным светом дождь, который приходил вместе с морским ветром. Он специально выйдет, чтобы встретиться с ним. Мэнги сменил белье. Он долго вертелся перед колченогим зеркальным шкафом, пытаясь как следует рассмотреть свою спину. От ножевой раны остался едва заметный красноватый след, но боль не ушла, напоминая обо всем, что ему так хотелось бы забыть. Мэнги умылся холодной водой, тщательно выбрился, ведь надо произвести хорошее впечатление! Толстый свитер с круглым воротником — это как раз то, что подойдет на острове. Он перекинул через руку дождевик и спустился. Внизу сидел священник и беседовал с Ле Метейе. Он улыбнулся первым и указал на стул, стоявший напротив него.

— Рад вас видеть, — сказал он.

В длинной сутане, с морщинистым лицом и седыми волосами, священник напоминал старую женщину, к тому же не особенно приветливую. Глаза его смотрели с живым любопытством. Приезд Мэнги был событием. И он пытался оценить его. На столе уже появились кружки и кувшин.

— Мне хотелось бы выпить немного кофе, — попросил Мэнги.

— Как пожелаете, — ответил хозяин. — Однако совсем неплохо перед кофе пропустить кружечку сидра.

Священник продолжал изучающе разглядывать Мэнги.

— Наверное, странно чувствуешь себя, когда возвращаешься туда, где так долго не был. Сколько же вам тогда было лет?

— Семь.

— И вы ничего не помните?

— Кое-что помню. Помню маму. Она умерла в конце войны. Именно тогда за мной и приехал отец. Он добрался до Англии в сорок втором году, вместе с одним из своих братьев. Я также немного помню деда. И все-таки я не узнал его вчера вечером, увидев памятник.

— Неудивительно, — сказал священник. — Лицо несколько изменили, постарались придать ему более решительное выражение, чтобы каждый сразу видел — вот герой Сопротивления. Понимаете меня? Это должно поражать. Ваш дед был личностью!

Помолчав, он снова заговорил:

— Фердинанд обрадуется. Он думал, что вы уже никогда не вернетесь. Хочу, однако, вас предупредить... Он очень болен. Думаю, и полугода не протянет. Я уверен, что у него рак.

Появился хозяин, ходивший за кофейником и сахарницей. Под мышкой он держал регистрационную книгу.

— Пока вы тут пьете кофе, — сказал он, — я должен соблюсти формальности. Вот сюда я обязан записывать всех приезжих. Теперь так полагается.

— А что говорит врач? — спросил Мэнги.

— Какой врач? — удивился священник.

И он расхохотался вместе с хозяином гостиницы.

— Если бы мы рассчитывали на врачей с материка, — сказал хромец, — то отдали бы концы, дожидаясь их. Конечно, у нас есть доктор Оффрэ, но он очень стар. И не любит чересчур себя затруднять.

— Здесь всех лечу я, — сказал священник. — Если уж дела обстоят совсем плохо, я отправляю больного в Киброн. Но вы, наверное, не знаете, что из-за непогоды мы по полгода бываем полностью отрезаны от материка. Однако надо как-то выходить из положения.

Хозяин открыл регистрационную книгу и начал медленно записывать под диктовку Мэнги: «Мэнги Жоэль, родился 8 февраля 1938 года», а священник продолжал:

— Фердинанд практически не встает. Вот уже несколько месяцев, как он вообще не выходит из дому. За ним ухаживает Мари. Печальный конец. Вы сумеете найти его дом? Хотя у нас тут не заблудишься. Он предпоследний слева, если идти в глубь острова. А ваш дом стоит почти напротив. Он не в очень хорошем состоянии.

Священник разговорился, стараясь вызвать Мэнги на откровенность.

— Ле Метейе сказал мне, что вы играете на саксофоне. Я хотел бы заманить вас к себе. С тех пор как сломалась наша фисгармония, старый Менанто во время мессы играет на аккордеоне. Жалкое зрелище. Но я очень сомневаюсь, что вы станете ходить на мессу: ни в одном из Мэнги сроду не было и крупицы веры. И все-таки подумайте над моим предложением.

Мэнги поднялся, чтобы поскорее закончить разговор. Хозяин гостиницы и священник пожелали ему хорошей прогулки. Мэнги вышел, испытывая легкое раздражение. Он так нуждался в тишине! Но пока он не удовлетворит всеобщее любопытство, его здесь не примут за своего. При свете дня Мэнги легко узнал маленькую площадь, москательную лавку, где продавались в основном принадлежности для рыбной ловли, мэрию, служившую одновременно и почтой, и школой, дом священника, ступеньки которого терла, стоя на коленях, какая-то пожилая женщина. Но более всего внимание Мэнги привлекал памятник. Он почти с опаской обошел его вокруг. Кустистые брови — ну конечно же, это его дед. У отца были такие же, и когда тот напивался, они придавали ему невероятно злобный вид. В памяти Мэнги черты его предка постепенно соединились в законченный образ. Но его приводил в замешательство полный неистовства жест его деда. Мэнги лезли в голову безумные мысли. Казалось, своим жестом дед навсегда изгоняет с острова немцев. Но сам Мэнги, приехавший из Гамбурга, не походил ли и он, в свою очередь, на врага? И этот карающий жест, не показывает ли он, что Мэнги здесь чужак и что ему нет места среди местных жителей?

И Мэнги попросту сбежал. Он отправился к морю. Его не покидало чувство, что палец деда по-прежнему указывает на него — шулера, бродягу, человека ниоткуда. Стоя на крыльце гостиницы, священник набивал трубку и при этом не спускал с него глаз. В конце концов, у него оставался остров. И это у него никто не отнимет.

Мэнги обошел церковь и двинулся вдоль кладбища. Он хорошо его помнил. В их семье мужчины не отличались особой религиозностью, женщины же, напротив, были очень набожны. И поэтому после мессы его мать шла помолиться на могилы усопших, близких и чужих. Умершие принадлежали всей общине. В памяти Мэнги размытые черты материнского лица проступали как будто сквозь дымку. Зато он очень четко видел, как она преклоняет колени перед могильными плитами или ухаживает за цветниками на могилах, выдергивая сорняки. Мать вручала ему крошечную лейку, и он наугад окроплял могилы Маэ, Гурлауэнов, Тузе. Лейка была красного цвета, и у нее едва держалась ручка. Дед закрепил ее с помощью проволоки. Эта подробность внезапно пришла Мэнги на память и глубоко взволновала его. Значит, в его душе сохранились, вопреки всему, нетронутые, неповрежденные уголки. Он все яснее сознавал, что же все-таки привело его на остров. Он вернулся сюда в поисках утраченных восхитительных образов прошлого. Мэнги шел по тропинкам своего детства. Под ногами скрипела галька, которой были посыпаны дорожки. Мама каждый раз повторяла ему: «Не шуми так». Мэнги не нуждался ни в каких ориентирах. Инстинкт привел его к семейной могиле. Только теперь на могильной плите за именем его бабушки следовали еще три имени: деда, расстрелянного патриота, Ивонны Мэнги и Гийома Мэнги. Его мать. Его дядя. Что касается Жан-Мари Мэнги, его отца, паршивой овцы в семейном стаде, то его имя никогда не будет высечено на этом камне. Отца погребли в Антверпене.

Мэнги застыл перед могильной плитой. В отдалении он заметил склонившуюся пожилую женщину и услышал стук кирки и лопаты. Здесь всегда у покойников будет свой садовник. Вероятно, благодаря именно этой женщине плита такая чистая, а камень у изголовья выглядит абсолютно новым. Бронзовая оправа медальона сверкала, и на ней Мэнги не увидел ни единого зеленого пятнышка. Медальон занимал особое место в воспоминаниях Мэнги. На нем была изображена женщина: голова повернута в профиль и окружена нимбом, руки молитвенно сложены. Дева Мария, как утверждала его мать. Нимб завораживал Мэнги. Он думал, что это головной убор, но только более красивый, более элегантный, чем тот, что обычно носили островитянки — небольшая белая лента, прикрепленная к шиньону. Ему так хотелось, чтобы и у его матери был нимб! Она сердилась, когда он просил ее купить себе такой же: «Глупый мальчишка!» Он ставил красную лейку на край аллеи и любовался прекрасной молодой женщиной, чуть склонившей голову. Она смотрела налево, на могилу Танги.

Мэнги сделал шаг вперед, чтобы получше разглядеть медальон. Нет, она смотрела направо. И тем не менее он мог поклясться... Мэнги закрыл глаза и мысленно стал повторять свои действия... Лейка стоит на краю аллеи, тени облаков скользят по плите, он опускается на колени рядом с матерью... камни впиваются ему в кожу... он поднимает голову... Дева Мария смотрит налево... Он в этом так же уверен, как в том, что его зовут Мэнги. Он открывает глаза. Голова Девы Марии повернута направо. Все это было так давно! Возможно, могила Танги расположена справа? Нет, справа могила семьи Козик. В сущности, какая разница?.. Он прошел быстрым шагом несколько аллей, пытаясь оживить воспоминания. Он расстроился. Казалось, малыш Мэнги сыграл с ним злую шутку. Он вернулся к могиле. Налево или направо? Конечно же, направо, он ошибся. После стольких лет это вполне простительно. Вероятно, тьма, куда погружаются наши воспоминания, искажает их. Может быть, детство — это только сказка, которую мы сочиняем сами для себя, когда нам грустно. Да нет же! Зачем подправлять столь незначительные подробности? Почему налево лучше, чем направо? Но тогда, возможно, и лейка была зеленой? Или ее не существовало вообще? Да и Мэнги был совсем не Мэнги. «Мама права, — подумал он. — Каким же я могу быть глупым!»

Мэнги вышел с кладбища на маленькую улочку и в конце ее увидел ланды. Он зайдет к дяде позже. А сейчас ему хотелось побыть одному. Ему не пришлось долго идти, чтобы добраться до середины острова. На узком скалистом плато вздымались два менгира, напоминающие пастухов в накидках. Мэнги обрадовался, когда увидел их. Они возвышались там же, на прежнем месте, как и раньше. И ветер все так же водил хоровод вокруг них. «Пусть, — сказал себе Мэнги, — Дева Мария смотрит направо. Забудем об этом. Все прекрасно, как и прежде».

Мэнги окружало море, уходившее за горизонт. Перед ним белели скалы, возвышающиеся вдоль дороги, ведущей на Лошадиный остров. С юга надвигался ливень, и там, подобно темному утесу, громоздились тучи, заслоняя горизонт. Но на северо-западе небо еще отливало сверкающей голубизной, которая лилась Мэнги в самое сердце. Он раскинул руки, глубоко вдохнул и вновь ощутил радость возвращения домой, безраздельного обладания этим клочком земли, покрытым песком и обломками скал. Мэнги не мог толком понять, что же он на самом деле испытывал. Он слишком много пережил, и ему не хватало времени для самоанализа. Но Мэнги чувствовал, что уже начинает менять кожу и что в конце концов прошлое искупит настоящее, если только он сумеет построить его, не совершив новых ошибок. Теперь он отправится к своей пещере. Она находится где-то на западе, ведь там ветер дул целыми днями, не утихая ни на мгновение. Мэнги пересек ланды и пошел вдоль берега. В детстве он вряд ли уж чересчур далеко уходил от поселка. Мэнги помнил, что он шел довольно долго, возможно, целый час. Значит, пещера находилась километров в двух от его дома. Он прикинул расстояние и спустился к пляжу. Начинался прилив, но море было еще далеко. У него хватит времени вернуться берегом в порт. И в то же мгновение Мэнги осознал, что он ничего не найдёт. Гроты, расщелины, углубления, пещеры — они раскинулись повсюду. Но какая же из них его? Мэнги забирался то в одну, то в другую, усаживался в самой глубине и слушал звуки прошлого. Вот та самая скала, возвышающаяся возле входа и рассекающая в прилив волны! Но точно такая же скала стоит перед соседней пещерой. Мэнги вырос, и все пропорции и размеры стали восприниматься по-иному. Мог ли он, как прежде, свернуться калачиком? Или лежать, уставившись вверх? Мэнги колебался, возвращался назад и снова, согнувшись в три погибели, пытался влезть в очередную щель. Время от времени он кричал: «Эге-гей! Эге-гей!» — и, напрягая слух, внимал эху, пытаясь уловить вибрацию стен. Ему хотелось завопить: «Это я, Жоэль... Я здесь! Отзовись!» Он продвигался все дальше и дальше. Морские дафнии облепили его икры. Но ведь не могла его пещера испариться, где-то она существует? Не приснилась же она ему? Мэнги присел на каменный выступ, обхватил голову руками и закрыл глаза. И тут же увидел свою пещеру. Она была совсем рядом. Он ощущал ее прохладу, видел ручейки, пересекавшие пещеру, следы своих босых ног, песок, прилипший к лодыжкам, словно крупинки золота. И морской прилив, оставлявший на камнях грязные брызги. Он почувствовал себя тем малышом Мэнги, чистым и подававшим такие большие надежды. Но пещера и мальчик исчезли. Стоит ли продолжать поиски? Мэнги поднялся, еще раз огляделся. Ему вспомнились картинки-загадки из старого журнала. Там были нарисованы поля, деревья, где-то среди них прятался жандарм, его-то и следовало обнаружить. Обычно его профиль бывал замаскирован в ветвях. Так и пещера находилась совсем рядом, затерянная среди обломков скал. «Может, сам остров не хочет принять меня», — подумал Мэнги.

Его хлестнули по щеке первые капли косого дождя. Море почернело. Мэнги натянул дождевик и бросился под дождь, ища у него защиты. Он побежал к поселку и остановился только у гостиницы. Хромой хозяин читал газету.

— Ну и погодка! — заметил он. — Кружечку сидра?

Он явно не упускал случая выпить.

— Не сейчас, — бросил Мэнги.

Он поднялся в свою комнату, уселся в колченогое кресло. Вся мебель в доме хромала, подобно своему хозяину. Там, далеко, Хильда, наверное, сбилась с ног, разыскивая его. Но она, должно быть, уже поняла, что он больше не вернется. В гневе она становилась бешеной. Она, верно, думает, что он сбежал с другой. Бедняжка Хильда! Она решила бы, что он сошел с ума, если бы только узнала, где он. Мэнги протянул руку — он слишком устал, чтобы встать, — и взял саксофон. Вынул из чехла, поднес инструмент к губам и исполнил в быстром темпе гамму. Дойдя до последней ноты, сыграл нежное тремоло[9]. Мэнги нравился скорбный голос саксофона, как будто созданный для выражения всех чувств и мыслей, которые Хильда называла «манией». Он привык импровизировать, и у него тут же сложилась тягучая печальная мелодия, рассказывающая о его потерянном острове. Возможно, он хотел с ее помощью приручить остров, очаровать его. Дождь струился по оконному стеклу. Мэнги захлебывался тоской и отчаянием. Возможно, он заблуждается насчет острова. Его собственный остров уже давно поглотила морская пучина, как Ис[10]. Одно лишь страстное заклинание может его вернуть. Надо только вложить в игру всю страсть, и тогда остров поймет, что маленький Жоэль возвратился и пришел к нему на свидание. Мэнги швырнул саксофон на кровать. Какая чепуха! Он превращается в идиота, впадает в детство. Мэнги схватил плащ и быстро спустился.

— Вы красиво играли, — сказал хозяин. — Что это было?

— Моцарт, — прорычал Мэнги и снова устремился под дождь.

Их дом стоял в конце улицы. Сад, скрытый невысокой каменной стеной, раскинулся позади дома. Его легко было узнать. И к тому же это был его дом, он мог там жить. Мэнги нашел его без труда. Дом сохранился, как ему показалось, в хорошем состоянии. Дверь была закрыта, но ключ, безусловно, хранился у дядюшки. Мэнги обошел его кругом и обнаружил, что за садом ухаживают, и довольно тщательно, совсем как в те времена, когда еще была жива его мать. Мэнги так поразил этот сад, как бы бросивший вызов времени, что он, потрясенный, застыл на месте. Аккуратные, четко обозначенные грядки. Свежевыкрашенный сарай весело сверкал зеленым глянцем. Он дотронулся до стены. То здесь, то там поблескивали зерна гранита, как будто стена инкрустирована драгоценными камнями. То, что он видел перед собой, было абсолютно материальным, реальным. Остров впервые улыбнулся ему. «И все это благодаря моей музыке», — подумал Мэнги. Теперь ему нравилась роль волшебника. И раз уж сад сохранил свой прежний облик, то, конечно, и внутри дома ничего не должно перемениться. Ему внезапно захотелось как можно скорее попасть в дом и обосноваться там. Надо побыстрее заполучить ключи. Несмотря на объяснение священника, Мэнги пребывал в нерешительности. Окрестные дома походили друг на друга: оштукатуренные стены, узкие окна, закругленные сверху двери. Мэнги вспомнил, что, когда был маленьким, он переходил улицу, чтобы попасть к одному из дядюшек. Только вот к кому из них? К Фердинанду или Гийому? Шел ли он прямо или наискосок? Ну, кончено же, он может у кого-нибудь спросить. Но ему почему-то не хотелось этого делать. Он пока оставался чужаком. К тому же это было глупо, ведь ответ хранился в его пока еще неразбуженной памяти.

Дождь прекратился, внезапно выглянуло солнце, и на каменистую дорожку легла его длинная тень. Один из дядюшек жил напротив или почти напротив, а другой — немного дальше. Дверь отворилась. Голос произнес:

— Иди поиграй и постарайся не извозиться!

На пороге дома напротив появилась маленькая девочка. Мэнги боялся пошевелиться. О Господи! Эта малышка!.. Она чудесным образом явилась из его прошлого. Ей было пять или шесть лет, блондиночка. Светлые кудряшки, спускающиеся на лоб... черные шерстяные чулки... маленькие сабо... Да это же Мари! И как в свое время малыш Жоэль, взрослый Жоэль был очарован. Он любил эту девочку, как любят в этом возрасте, всем сердцем. Необыкновенно дороживший всеми своими игрушками, он готов был отдать ей все. И если Мэнги плакал, когда отец увозил его с собой, так это только из-за нее.

Как же он мог ее позабыть? Он стал слишком развращенным. Девчушка что-то напевала, Мэнги узнал мелодию: «Мой милый жаворонок...» И все-таки, все-таки... Совершенно очевидно, что это не та Мари. Той девочке Мари должно быть сейчас лет тридцать. Священник сказал: «За ним ухаживает Мари». Значит, это и есть дом его дядюшки. Настоящая Мари, девочка из его детства, ведет у него хозяйство. Мэнги ощутил острое разочарование. Он чувствовал себя обманутым, одураченным. Его дед, застывший в бронзе, малышка, появившаяся подобно видению из прошлого, — все это не то. Только небо да океан не обманывали его.

Мэнги тихо окликнул девочку:

— Мари.

Она подошла, подпрыгивая на одной ножке. Мэнги увидел светлые глаза, воспоминание о которых так ранило его, и, не удержавшись, коснулся кудрявой головки.

— Я бы хотел поговорить с твоей мамой, — пробормотал он.

Девочка боязливо смотрела на него. Возможно, она спрашивала себя, почему этот господин так странно разговаривает с ней. Она побежала назад в дом. Сходство все-таки было необыкновенным. Но теперь уже множество иных образов, наплывая, теснилось в его голове. Стоя перед полуоткрытой дверью, он узнавал запахи: запах дров, горящих в большом камине, где обычно готовили еду, запахи рыбы... На столе всегда лежали или лобан, или окунь, или огромный краб, шевеливший в пустоте клешнями. Мэнги пытался раздразнить краба, дотрагиваясь до его клешней то обгоревшей спичкой, то клочком бумаги. Дверь налево вела в комнату, которой никогда не пользовались. Мэнги представил себе деревенскую мебель, отполированную до такой степени, что она сверкала, будто была сделана из какого-то ценного дерева. Из общей комнаты можно было пройти прямо в сад. В глубине его находился колодец.

— Что вам угодно?

Он не слышал, как она подошла, и от неожиданности невнятно забормотал, как человек, едва очнувшийся ото сна.

— Я Жоэль Мэнги... Я пришел навестить дядюшку... Перед ним стояла грузная простоволосая женщина. Она вытерла руки уголком грязного передника. Его Мари... Ему хотелось плакать. Но и Мари, в свою очередь, не отрываясь, смотрела на его исхудалое лицо бегающими глазами.

— Жоэль... Жоэль Мэнги...

— Входите... Входи.

Она не знала, как себя держать с ним, что говорить.

— Я пойду его предупрежу, — произнесла Мари. — Он очень болен.

Она направилась к лестнице, а Мэнги прошелся по комнате, сопровождаемый внимательным взглядом неподвижно стоящей белокурой девчушки. Камин не топили, на столе не было никакой рыбы. А вот сувениры из Канады по-прежнему висели на стенах: топоры, снегоступы, фотографии, запечатлевшие реки, озера, громадные деревья, деревянные домики и на их фоне людей, закутанных в шубы, в шапках, надвинутых до бровей, и поэтому смахивавших на неведомых зверей. Возвратившись на родину, дядя многое изменил в старом доме, и это вполне естественно. Так почему же он упрямо готов объявить все, что изменилось, неверным и фальшивым? Мэнги обернулся, услышав скрип ступенек. Это чувство оказалось сильнее его. Спускавшаяся по лестнице женщина просто не могла быть маленькой белокурой девочкой из его детства. Он не хочет этого. Он не может ей этого позволить.

— Дядя ждет вас, — произнесла она. — Для него было потрясением узнать о вашем приезде.

Помолчав, она заговорила снова:

— Я не узнала бы тебя. Ты бы хоть сначала написал, а то свалился вот так, как снег на голову.

Нескладная, взволнованная, она ждала. Возможно, ему следовало ее поцеловать.

— Это твоя дочка? — спросил он.

— Да... Ее зовут Мари... Иди поиграй.

Малышка убежала, и волшебство исчезло.

— Я хотел бы заодно забрать ключ, — почти со злостью произнес Мэнги.

Она взяла связку ключей с полки над камином и, сняв один из них, протянула ему.

— С тех пор как умер мой муж, — объяснила она, — я помогаю по хозяйству, убираю церковь — в общем, кручусь. А что поделаешь! Твой дядя разрешил мне ухаживать за садом. Ты не против, если я и дальше буду поддерживать там порядок?

— Ну, конечно нет. И в моем доме тоже.

Он поднялся по узкой лесенке. Толстую веревку, служившей перилами, хорошо знали его руки. Дядя Фердинанд лежал на широкой кровати орехового дерева. У Мэнги сжалось сердце, он как будто увидел своего отца за несколько недель до смерти. Дядя протянул ему руку, похожую на куриную лапку. Мэнги пожал ее.

— Вот видишь, — сказал Фердинанд, — и ты вернулся. Все в конце концов возвращаются. Кроме твоего несчастного отца. Я узнал о его смерти от одного местного парня, механика с «Капитана Пливье». Говорят, вы жили как бродяги.

— В общем-то, нет, — ответил Мэнги. — Но когда у моего отца появлялись деньги, он их тут же проматывал, что верно, то верно!

— А ты?

— Я? Что ж, я стал музыкантом, играю в оркестре.

— Бедный малыш! — пробормотал старик. — Разве это жизнь?

— Да, это не жизнь.

— Так что же ты собираешься делать? Не рассчитывай найти здесь работу. Да ты и сам это хорошо понимаешь.

— Я еще не думал об этом, — сказал Мэнги.

— Даже если ты продашь дом, много за него не выручишь. А я, к несчастью, ничего тебе не могу оставить.

— Можно найти себе занятие и на материке.

— При условии, что ты поедешь далеко.

— В Рен, Брест?

— Бесполезно. Бретань умерла. Ты что, газет не читаешь?

Обессилев, Фердинанд прикрыл глаза. Мэнги быстро огляделся, заметил часы, стоящие рядом с окном, и сразу узнал их. Высокий, узкий футляр напоминал гроб, поставленный на попа. Когда он был маленьким, эти часы наводили на него страх. К тому же ему не нравился их слишком мрачный бой, который, казалось, никогда не кончится. Из своей постели старик мог видеть движение стрелок, отсчитывавших его последние часы.

— Никому из нас не выпала удача, — произнес Фердинанд с закрытыми глазами. — И твоему отцу, который надеялся разбогатеть... И мне, оставившему на материке свое здоровье... Гийому, который умер от удара... Ему еще, можно сказать, повезло. Он увяз по уши в долгах. И в общем, всем, кто имел несчастье здесь родиться. Их удел — убожество и нищета. Мари отдала тебе ключ? Это хорошо, что она здесь. Мари — воплощенная преданность.

Но Мэнги уже не слушал его. То, что привлекло его внимание, оказалось для него совершенно неожиданным и выглядело чрезвычайно странно. Собачий хвост. Он виднелся из-под занавески, отгородившей угол комнаты, оборудованный под туалет. Фердинанд открыл глаза и понял, чем вызвано удивление его племянника.

— А, это... это Финет... Когда Мари метет пол, она убирает Финет, чтобы не пылить на нее. Будь добр, верни ее на обычное место: на подушку рядом с постелью.

Мэнги отодвинул занавеску и увидел собачку, лежавшую на подушке.

— Не бойся, не укусит, — сказал Фердинанд. — Она набита соломой.

Финет... Ну конечно! Вот и еще одно воспоминание, вернувшееся из тьмы забвения. Как же он ее когда-то дразнил! Тому, кто сделал это чучело, удалось создать видимость жизни. Песик лежал, вытянувшись и положив морду на лапы, но в его стеклянных глазах не отражалось ни малейшей искры дружелюбия.

Мэнги почти с отвращением взялся за подушку. Это набитое соломой чучело немного пугало его. Или скорее... Нет, все это слишком сложно... Это похоже на какую-то жестокую игру, правила которой ему неизвестны. Существуют две Финет: одна — в его воспоминаниях, другая — у него перед глазами. Два несовпадающих образа. И это еще не все. Есть нечто неуловимое, трудно определимое, что ему никак не удается выразить. Он положил подушку у постели. Рука дяди нащупала голову собаки, потрепала ее и замерла.

— Я тебя скверно принимаю, — сказал дядя. — Но вино мне противопоказано. Так считает священник. Не курю и почти ничего не ем. Я здорово поизносился, пора мне на свалку.

В той стороне, где стояли часы, раздался звук, напоминавший икоту, затем послышалось шипение, и часы начали медленно отбивать одиннадцать часов. Мэнги слушал. Тренированное ухо музыканта не могло его подвести. Теперь это был совсем иной звук. Отрывистый, резкий, лишенный вибрации, он не плыл медленно вдоль стен, как это было прежде. Мэнги отворил дверь, выходившую на лестницу.

— Ты уже уходишь? — спросил Фердинанд.

— Нет, мне послышался чей-то голос.

Мэнги вернулся и снова сел, ожидая второго удара. Вот он раздался и зазвучал уже более торжественно, а его тембр стал ниже. Благодаря открытой двери, звук обрел свободу движения. И все-таки он так и не достиг прежней широты. Создавалось впечатление, что звук утратил то пространство, по которому он некогда свободно разливался. Почему Мэнги постоянно ощущает пропасть между его воспоминаниями и настоящим, как будто оно не является естественным продолжением прошлого? Он блуждает между двумя островами. Тот, что Мэнги когда-то покинул, был живым, а этот, который он обрел, — мертв.

— Мари может для тебя готовить, — сказал дядя.

— Нет. Я буду столоваться в гостинице.

— Что ж, пожалуй, так веселей. Одинокий человек повсюду таскает за собой свои беды.

— Я еще зайду, — вяло произнес Мэнги. — Устроюсь только, огляжусь...

Он пожал дяде руку.

— Осторожнее, — сказал тот. — Не наступи на Финет.

Мэнги быстро спустился. Он спешил выбраться на волю, как будто спасался бегством... Ему казалось, что с тех пор, как он приехал на остров, прошло уже несколько недель, и ему захотелось броситься в порт и там дождаться ближайшего корабля. Он пересек улицу, открыл дверь своего дома и остановился на пороге. Стоит ли входить? Что его там ждет? Но ему тут же попался на глаза трехмачтовый корабль, который сделал еще его дед. Мэнги провел немало часов, рассматривая этот чудесный парусник. В нерешительности Мэнги сделал несколько шагов, подобно пугливому зверю, который понемногу начинает приручаться. Так, от одной неожиданности к другой он продвигался по своему прошлому, будто прыгал на одной ноге.

Это была уменьшенная модель корабля, выполненная с потрясающей тщательностью. Изящные линии корпуса, гордо устремленные вверх мачты создавали впечатление, что корабль действительно плывет, а не застыл неподвижно на спусковых салазках из красного дерева. Мэнги не осмелился прикоснуться к нему. Он мысленно поднялся на корабль, прошелся по палубе, переходя от одного борта к другому, склонился над форштевнем, украшенным бюстом женщины с обнаженной грудью, затем вернулся вместе с вахтенным на правый борт, чтобы спустить паруса. Мэнги быстро отдавал приказы в рупор. Штормило и время от времени волной накрывало палубу. «Убрать фок! Поднять грот-брамсель!» Господи! Эти забытые слова переносили его в другой мир, открывая перед ним бескрайние океанские дали. Комната исчезла. Мэнги снова было пять лет. Он только что поднялся на борт трехмачтового черно-белого судна. Он уже отправился в Австралию. Он был одновременно и юнгой, и капитаном. Он карабкался по вантам, и он же отдавал команды. Слезы выступили у него на глазах.

Что ж, это был всего-навсего маленький кораблик, покрытый слоем пыли, игрушка, которая могла поместиться у него на ладонях. На клипере Мэнги с трудом различил название: «Мари-Галант». Мэнги присел рядом. Одна «Мари-Галант» уже с лихвой оправдывала его поездку. И тут он совершил то, что не осмеливался сделать раньше, когда был жив дед. Мэнги взял парусник и поставил его себе на колени. Он слегка подул на реи, тонкие, словно птичьи косточки, на хрупкие, похожие на паутинки, снасти. Кончиком платка он протер корпус, штурвал и фигурку на носу корабля. И все это время Мэнги словно слышал голос матери: «Не трогай корабль! Если бы твой дедушка это увидел!..» Все они мертвы и не могут ему ничего запретить. Парусник теперь принадлежал только ему, но это случилось слишком поздно. Он поставил «Мари-Галант» на прежнее место — на толстый альбом, обтянутый бархатом, потертым во многих местах. От всего исходил запах плесени. Печально вздохнув, он пошел открывать окна, чтобы изгнать из дома призраки прошлого.

Священник сказал правду. Дом имел жилой вид. Мэнги неторопливо, обошел весь дом, стараясь не пропустить ни единой мелочи, которая могла бы напомнить ему детство. Мебель не вызвала у него никаких эмоций, она не много для него значила. Это была старинная бретонская мебель, почти без украшений, но в хорошем состоянии. Если бы возникла такая необходимость, она могла бы, вероятно, заинтересовать антиквара. Лестница, ведущая в спальни, гораздо больше напоминала Мэнги. Он очень часто там играл. Было забавно бросать сверху шарики и слушать, как они с громким стуком скатываются со ступеньки на ступеньку. Картины же вызвали у Мэнги прилив воспоминаний. Они принадлежали кисти его отца. На них наивно и неумело были нарисованы лодка, лежавшая на боку, соцветия утесника, слишком голубая макрель на чересчур белой скатерти. Художник попробовал себя и в портрете. На одном из них маленький Мэнги, одетый в черную блузу, держал руку на голове Финет. Его отец с большим вниманием относился к мельчайшим деталям. Можно было даже сосчитать цветочки на башмачках и черные пятнышки на морде пса. Мэнги шутки ради подсчитал, что там было три больших и пять маленьких пятнышек. Поскольку его бедный отец умел держать кисть в руках, он считал себя художником. К тому же он сочинял сентиментальные, патриотические песенки и, когда напивался, величал себя бардом. Мэнги всегда стыдился отца. Поначалу потому, что был его сыном, а потом — потому, что стал подозревать, что ничем не отличается от отца. Мэнги часто называли странным. Но в чем же его странность? Случалось, Хильда, постучав ему кончиком пальца по лбу, говорила: «Вот откуда все твои беды, мой миленький!» Мэнги бродил по собственному дому, вдыхал аромат печали, смешавшийся с запахом затхлости. Где же все-таки ему поселиться? В гостинице? Здесь? Где ему будет лучше? Не жалеет ли он о Гамбурге, о клиентах в бумажных колпаках, чудовищной усталости, наваливавшейся на него по утрам. Наверное, именно в этом и состояло сходство между ним и отцом. Им всегда хотелось туда, где их нет.

Он даже не стал закрывать дверь. Что, собственно, ему там прятать или беречь? С юга налетел сильный ветер. Он принес с собой на остров нежное тепло Испании. Мэнги, сделав крюк, снова зашел на кладбище и опять оказался у той самой могилы. Голова Девы Марии была повернута направо. Ладно, пусть так! Мэнги направился в гостиницу, но не удержался, чтобы не взглянуть еще раз на своего деда. И тот снова повторил ему: «Убирайся!..» Что же, он уедет. Но, в конце концов, он имеет право на отпуск. Никто не смеет ему приказывать. Он всегда подчинялся чужой воле, постоянно уступал. С этим покончено. Возможно, он и уедет, но только тогда, когда сочтет нужным.

Все замолчали, когда вошел Мэнги. Там сидели несколько рыбаков, показавшиеся необъятными в своих желтых клеенчатых плащах, и священник — маленький, морщинистый. Священник представил его:

— Жоэль Мэнги. Да, это его внук... Он хочет пожить какое-то время на острове.

Рукопожатия, кружки, сидр. Нужно крепко выпить, чтобы влиться в компанию. Но, несмотря на горячее желание, Мэнги не мог почувствовать себя одним из них. Его не интересовали ни цены на рыбу, ни проекты благоустройства небольшого порта, ни способы добиться процветания острова. Когда говорил священник, остальные его слушали, как будто он произносил проповедь во время мессы. Мэнги кивал, делал вид, что согласен с ним. Он уже выпил целую кружку и чувствовал себя не в своей тарелке, Мэнги испытал облегчение, когда рыбаки ушли. Остался только один. Он сел напротив Мэнги.

— Еще по кружке! — крикнул он.

Он облокотился о стол. Вся его поза выражала сердечное радушие. У него было обветренное лицо, напоминающее фигурку, что вырезают на головке трубки.

— Так, значит, это был ваш дед, — произнес он. — Святой человек. Он испил свою чашу до дна и не дрогнул. Я был его заместителем, когда все случилось.

Священник, присоединившись к ним, пояснил:

— Сейчас Пирио — наш мэр.

— Хотелось бы мне, чтобы это было не так, — продолжал Пирио. — С этими новыми законами работать стало невозможно. К счастью, наш священник всегда готов прийти на помощь. Вы уже видели дядю?

— Я только что от него. Он совсем плох.

— Ему крышка, — сказал Пирио. — Его просто нельзя теперь узнать. Для вас это большая потеря. Ведь с его смертью у вас не останется никого из родни.

— Вы правы.

— Да, вам здесь будет невесело. Ваше здоровье!

Он выпил залпом свою кружку. Мэнги лишь слегка смочил губы.

— Вы, конечно, рассчитываете продать дом? — снова заговорил Пирио. — Что ж, это наилучший выход. Нам нужно будет расселить инженеров. Ваш дом требует ремонта, но за него в том виде, каков он есть, вы сможете получить изрядный куш.

— Мэнги только что приехал, — вмешался священник. — Дайте ему отдышаться.

— Да, — сказал Мэнги, — я должен передохнуть. У меня пока нет никаких планов. Мне нужно немного оглядеться.

Пирио протянул ему руку и поднялся.

— Если я не отлучился по делу, то меня всегда можно найти в мэрии. Заходите, если возникнет желание.

— Пирио — грубоватый малый, но человек он честный, — сказал священник, когда мэр ушел. — И вам не стоит пренебрегать его предложением.

— Как я посмотрю, здесь чересчур много говорят о моих делах, — ответил Мэнги. — Пока что я не намерен ничего продавать.

Он выпил совсем немного, но пришел в крайне злобное состояние. Он предпочел оборвать разговор на полуслове и тоже поднялся.

— Когда я приму решение, — произнес он, — вы узнаете об этом первым. Если я правильно понял, Пирио здесь — не хозяин.

Мэнги в бешенстве поднялся к себе. Он не позволит выставить себя. Оказывается, за его спиной плетутся заговоры. Продать дом! Об этой не может быть и речи. Он сохранит его им назло. Остров принадлежит не только Пирио, не только всем прочим, но и Мэнги тоже. «Я даже не могу выпить кружку сидра», — с грустью подумал Мэнги. Он сел на кровать. У него слегка кружилась голова. Он дорого платит за пьянство отца. Надо бы спуститься и принести извинения священнику, но он слишком устал. Мэнги растянулся на кровати и непонятно, по какой причине, вдруг вспомнил о Финет. Он внезапно понял, почему так встревожился. Это была совсем не та собака. Иначе он сразу узнал бы ее. Алкоголь обострил его чувства. С невероятной четкостью он представил себе прежнюю Финет. Что он только с ней не вытворял! Однажды Мэнги держал ее за лапы над колодцем. Бедное животное извивалось и скулило, обезумев от страха. Вдруг кто-то подошел... Мэнги даже не помнит кто... но зато он никогда не забудет тех пощечин, которые тот ему влепил. Безусловно, это не Финет. В конце концов, ведь все нетрудно проверить. Но даже если это и Финет...

Мысли его путались. Не в силах сформулировать причины своего беспокойства, он словно шел на ощупь. Например, могила явно была той самой, и все-таки... А часы? Почему у него создалось впечатление, что это совсем другие часы, хотя он безошибочно узнал их высокий футляр из темного дуба и маятник, чей бесцветный диск качался из стороны в сторону, словно мертвое солнце. Ему впервые пришла в голову мысль, что он, вероятно, страдает одним из тех странных недугов, которые нельзя излечить, задавая бесконечные вопросы о детстве, навязчивых идеях, сексуальных фантазиях. Живя с отцом, он вел странную жизнь, и это, возможно, объясняло все. Он ходил вместе с отцом на причал, когда тот помогал разгружать огромные корабли. Он сидел рядом с ним в те убогие вечера, когда несчастный отец играл куплеты Ботреля на аккордеоне, одолженном у друга, чтобы заработать на ужин... Следуя маленькой тенью по пятам за большой, спотыкающейся тенью, он видел темные и грязные улицы разных городов, девок, пьяных матросов, облавы. Стоит ли удивляться тому, что в его бедной голове что-то разладилось? Можно ли считать нормальным внезапное дикое, неутолимое желание вернуться? Как будто через четверть века могло сохраниться нетронутым все то, что он успел позабыть, о чем сохранились лишь разрозненные впечатления, а часть воспоминаний, подобно обломкам кораблекрушения, поглотило забвение. И некому довериться. Гийом умер, Фердинанд на смертном одре. Да и он превратился почти в иностранца, прожив двадцать пять лет в Канаде. Свидетелей не осталось. С врачами же он погодит. Священник станет ему толковать о Боге. Но он не нуждается в Боге! Он хочет знать только одно: настоящая ли это Финет... Забавно!

Он все-таки решил поесть и проглотил без всякого аппетита несколько сардин и кусок трески. Затем отнес в дом чемодан и саксофон. Переезд не занял много времени. Он захватил с собой лишь немного белья и концертный костюм. Он не мог толком понять, почему в последний момент сунул его в чемодан. Мари постелила ему постель, наполнила бак и кувшин водой. И вот он наконец дома. Но радости он не испытал. Он надеялся, что дом поведает ему тысячи интимных подробностей. Но дом безмолвствовал. Он затопил камин, дрова Мари приготовила заранее. Может быть, огонь?.. Нет. Огонь потрескивал, мерцал, но был бессилен осветить тропинки, ведущие в его прошлое. Один только кораблик, устремивший в сторону окна свой острый нос, угрюмо жил, словно птица в клетке, мечтающая о свободе. Мэнги захотелось сказать ему: «А вот я, как видишь, свободен...»

Он вышел. Белокурая малышка играла в классики. Она подошла к нему и, поднявшись на цыпочки, подставила лоб. Но с ней дело обстояло так же, как и с Финет. Это была другая Мари. Мэнги на ходу потрепал ее по щеке. Он решил отправиться на долгую прогулку в надежде, что она принесет ту здоровую усталость, что способна уничтожить миражи.

Через заросли утесника Мэнги двинулся на север. С этой стороны тянулись защищенные от ветра пляжи, где можно было сладко подремать в каком-нибудь углублении в скале. Увы, эта часть острова была обнесена проволочной оградой. Под навесом, покрытым гофрированным железом, хранились различные строительные материалы, детали башенного крана, там же стоял грузовик, принадлежащий одному из предприятий Кемпера. Это была строительная площадка. Летом здесь закипит работа. Остров перестал быть прежним. И вот тому доказательство... Вероятно, через два-три года здесь возведут виллы, построят причалы для яхт. Его детство умрет во второй раз. Пирио прав. И священник прав. Они все правы. Ему остается только продать дом, вернуться в Гамбург, смириться и жениться на Хильде. Он станет хозяином заведения. И когда шум, крики и споры с Хильдой утомят его, то будет ходить в порт, чтобы проводить в дальний путь нефтяные танкеры, похожие на плавучий остров. Он повернул назад. Южный ветер хлестал его по лицу, обжигал горло. На глазах у Мэнги выступали слезы. Когда-то именно этот ветер так волновал его. А теперь он опустошил Мэнги. Вернуться домой? Чтобы бродить по комнатам в бесполезных поисках? Уж лучше отправиться к дяде. И порасспросить его, сохраняя равнодушный вид.

Фердинанд, казалось, очень обрадовался, когда снова увидел племянника.

— Уже? — спросил дядя. — Ну что, немного прогулялся?

Финет лежала на подушке. Мэнги посчитал пятнышки: три больших и пять маленьких... Точно, как на картине. Это была та самая собака... И снова возникла неотвязная мысль: та, да не та... Может, это все из-за подушки, из-за ужасающей неподвижности стеклянных глаз... Мэнги заговорил о Канаде. И дядю уже нельзя было остановить, а Мэнги оставалось только слушать его, размышляя о своем. Когда-то Финет вот так же дремала у ног хозяина... на старом коврике с красными цветами... Но были то цветы или... скорее красные пятна? Собака время от времени приоткрывала глаза, наблюдая за движениями малыша... И комната отражалась в ее выпуклых зрачках. Можно было различить во всех подробностях крошечное, но аккуратное окно, узкие стекла, занавески, все, и даже обои по обеим сторонам от окна. И там, около окна, не было часов... «Я грежу, — подумал Мэнги. — Это просто фантазия. Как я могу все это помнить?»

— Только воспоминания и помогают мне выжить, — сказал дядя.

— Кстати, о воспоминаниях, — начал Мэнги. — Мне припоминается, здесь, у кровати, лежал коврик с красными пятнами.

— Совершенно верно! Вот это память!.. Коврик побила моль, и пришлось его выбросить.

Они еще поболтали. Фердинанд поинтересовался, как Мэнги устроился, хорошо ли Мари ведет его хозяйство. Он узнал от священника о предложении, которое Мэнги сделал мэр, и похвалил племянника за то, что тот не уступил сразу.

— Тебе уже все известно? — удивился Мэнги.

— Священник часто заходит ко мне на чашечку кофе. Он прекрасный человек. Прямой и честный.

— Я не очень-то люблю, когда лезут в мои дела.

— Это потому, что ты городской. Здесь люди так бедны, что все здесь у нас общее: и море, и земля. Мари сочла вполне естественным, что я разрешил ей ухаживать за садом. Случись так, что ты вернулся бы уже после моей смерти, твой дом был бы уже занят. Здесь не могут себе позволить, чтобы добро пропадало.

Дядя покачал головой, подыскивая слова.

— Видишь ли, — продолжал он. — Я должен кое-что тебе сказать... Если бы вдруг ты решил остаться здесь, не имея никакого занятия... стал жить как рантье... ты, один из Мэнги... в то время как остальные трудятся в поте лица... ну... все тогда отвернулись бы от тебя.

— Не волнуйся, — сказал Мэнги, — я все понял. Спасибо за совет.

Он чувствовал это с самого начала: остров не хочет его принять. Он его отторгает, о чем ни Пирио, ни дядюшка, ни священник, никто даже не подозревают. Он попрощался с Фердинандом и еще раз взглянул на собаку. На лестнице Мэнги чуть было не сел на ступеньки, чтобы снова попытаться все для себя понять. Возможно, что он сам неосознанно создал из обрывков воспоминаний и картин детства волшебный образ острова, бережно и тайно хранимое сокровище, которое помогало ему сносить тяготы неудавшейся жизни. Ему достаточно было вспомнить о его пещере, о играх с маленькой Мари... Но все это оказалось мечтой, игрой воображения, дуновением ветра. И все-таки еще оставался трехмачтовый корабль... отцовские картины, Финет... Случай с колодцем. Все это не выдумано... По крайней мере, существовало когда-то... Он прошел через гостиную, бесшумно отворил дверь и вышел в сад. Колодец находился на месте, сверху донизу оплетенный плющом и окруженный разросшимися кустами жимолости. Мэнги поднял плоский камешек. Он знал заранее, что именно услышит... Он успеет досчитать до девяти или даже до десяти... а затем шумное эхо откликнется на всплеск от упавшего в воду камня. Он не осмелился перегнуться Через край колодца, настолько живы были в его памяти прежние запреты. Отступив назад, он бросил камень. Ударившись два-три раза о стенки колодца, камень вошел в воду. Он едва успел сосчитать до трех.

Он стремительно подошел к колодцу, наклонился... Вода находилась совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. В ней отразилось его взволнованное лицо, облака. И все-таки это тот самый колодец. Может быть, он спутал его с каким-то другим? Этот колодец не единственный. Точно такой же есть и у дядюшки Гийома. Рядом с каждым домом есть колодец. Может быть, следовало бы обойти весь поселок и, спросив разрешения, осмотреть все колодцы? Но если он зло подшутил над Финет не здесь, то где же это могло случиться? Задумавшись, он присел на край колодца. Может, играя, он слишком быстро считал до десяти?.. Но Мэнги хорошо помнил, как, затаив дыхание, долго ждал... А если камень не достигал дна? Если колодец, несмотря на свой внушающий доверие вид, на самом деле был пропастью? Мэнги испытывал невероятное облегчение, когда слышал глухое, как в пещере, эхо. Это-то он не придумал! А пощечины?.. Ни один лжец не станет сочинять столь неприятные для себя воспоминания. Каков же вывод? Лжет колодец, также как и часы, и могила... Есть ли хоть какой смысл в этих бредовых рассуждениях?

Мэнги перешел улицу и оказался у себя дома. По крайней мере, он мог в это верить. Но Мэнги уже больше ни в чем не был уверен. Он растянулся на кровати. Едва затянувшаяся рана еще давала о себе знать. Он принялся размышлять о Гамбурге. А что, если его воспоминания об этом городе тоже целиком и полностью плод его фантазии? Существует ли на самом деле «Тампико»? Он представил себе Хильду в черном шелковом платье, ее ожерелья, украшения, ярко накрашенные губы, зеленые веки, серьги, которые слегка покачивались. Существовала ли она в реальности? А тот матрос-датчанин, который готов был все разнести только потому, что шампанское оказалось слишком дорогим? Однако нож, который матрос выхватил из кармана, был все-таки настоящий. Им стоило неимоверных усилий вышвырнуть матроса за дверь. Мэнги хорошо помнил, как Хильда завопила: «Кровь! Ты ранен!» Но если он вернется назад в Гамбург, то, возможно, напрасно станет искать «Тампико»! Такими же безрезультатными оказались поиски его пещеры.

С тягостным чувством он взял саксофон. За окнами сгущались сумерки. Но он не нуждался в свете, чтобы играть. Как бы бросая вызов, он сыграл мелодии, которые обычно исполняют в кабаках. Он бросил вызов всем: мэру и священнику, дядюшке Фердинанду и его собаке, и колодцу, и старику на постаменте, упорно указывающему ему дорогу назад. У Мэнги горело лицо. Он ощутил лезвие ножа, пронзившее его бок. Он тяжело дышал, словно каторжник. Его ноги отбивали ритм, будто какой-то невидимый танцор вторил ему. Да так оно и было. Музыка не лгала. Где-то внутри его маленький серьезный мальчик со страхом смотрел на Мэнги.

Наконец, обессилев, он перестал играть: что подумают соседи? В доме, погруженном в полную тьму, человек играет на таком громогласном инструменте, да еще столь сомнительные мелодии... Ну конечно, он совсем свихнулся! «Если бы я только мог сойти с ума! — подумал Мэнги. — Какое это было бы облегчение!» Высокое белое здание посреди деревьев. Сестры, врачи — все в белом. Он страстно жаждал этой белизны. Ему надо пройти курс лечения этой белизной, чтобы душа насытилась ею. Он возродится! Он отправится в Киброн. Мэнги узнает адрес этого старого доктора, о котором ему рассказывали... Оффрэ... У него есть кое-какие деньги. Не так много. Около пятидесяти тысяч франков. Он купит себе на эти пятьдесят тысяч покой и одиночество. Он будет в безопасности за высокими стенами. Пока Хильда его разыскивает — она, вероятно, уже весь Гамбург перевернула вверх дном, обзвонила всех, кого только можно, — он, вдали от мира, станет ясным и светлым. Грязь отступит вглубь. Тогда его пропустят через фильтр, и он, очистившись, возвратится к жизни свободным и честным. И если он вернется на остров — но вернется ли он? — он сразу же найдет свою пещеру, могила окажется прежней, и колодец, и все остальное. Вот... Он наконец все понял. И завтра...

Мэнги заснул и проснулся на рассвете, потому что забыл закрыть ставни. Он вскочил, готовый защищаться, но в комнате никого не было. Ничего, кроме хмурого утра, осветившего окружавшую его обстановку, которую он теперь совершенно не узнавал. Он еле ворочал языком, как будто накануне перебрал лишнего. Мэнги выпил залпом большой стакан воды и убрал саксофон в футляр. Безделье постепенно начинало его тяготить. Он спустился, толкнул дверь, ведущую в сад. Ветер стих, на небе еще кое-где виднелись звезды. Из порта отчаливал корабль. Воздух облеплял лицо, словно влажное полотно. Он продрог и вернулся в дом. В это время он обычно ложился спать и теперь не знал, что ему делать с наступившим днем, который для него начался так рано. Помыться, побриться? Для кого? Для чего? Ему захотелось выпить чашку кофе. Но чтобы сварить здесь чашку кофе, надо переставить столько вещей... Сначала найти мельницу, если она еще существует... Позаботилась ли Мари о сахаре? Проще отправиться в гостиницу.

Мэнги зевнул, потянулся и застонал. Эту чертову рану по-прежнему дергало, как нарыв. Он взглянул на свой портрет с собакой. Три больших пятнышка и пять маленьких. Вновь заработали орудия пыток. Повернувшись спиной к картине, он увидел трехмачтовый корабль...

Но что это! Вместо того чтобы плыть в сторону окна, парусник, казалось, направлялся к стене. Что это значит? Кто трогал корабль? На этот раз речь шла не о воспоминаниях детства, но о совсем свежих впечатлениях. Или «Мари-Галант» сдалась, как он, и изменила курс, поскольку путеводный свет маяка по-прежнему ускользал от нее?

Мэнги собрал все силы, подобно игроку, который пытается сосредоточиться. Он мысленно повторял жест за жестом. Он видел, как осторожно поднимает корабль, ставит его к себе на колени, чтобы стереть пыль. До того момента вся цепочка последовательных событий прекрасно выстраивалась. А потом? Потом, когда он поставил корабль на место? Его жест был настолько естественным, спонтанным, что он совершенно не зафиксировал на нем внимание. Может быть, именно в этот момент он изменил положение корабля? Но это такая незначительная подробность! Извините! Для него, напротив, это имело колоссальное значение. Этот корабль создан для полета, чтобы слиться воедино с пространством, ветром и небом. И хотя он был совсем маленьким, Мэнги уже тогда глубоко прочувствовал это. Когда он играл с «Мари-Галант» — это случалось всегда, если он оставался один, — он осторожно ставил корабль, развернув его носом к окну, потому что знал, что тот живет и ждет своего часа. Иногда в хорошую погоду, прежде чем лечь спать, он открывал окно, чтобы помочь кораблю вырваться на свободу. Куда устремлялся он ночью? Утром его верный корабль вновь возвращался на свое место, быть может, слегка опьяневший от открывшихся ему горизонтов. Это стало их секретом, Мэнги и парусника. Дед, всегда такой суровый, проходил мимо, ни о чем не догадываясь. Никто из окружающих, казалось, даже не подозревал о таинственной жизни вещей. Все они были слишком стары, погружены в свои внутренние проблемы. Только Мэнги был посвящен в эту тайну. Вот почему он никогда не поставил бы парусник в угол носом к стене. Он мог быть рассеянным, но руки его знали свое дело. Они всегда действовали так, как нужно. Значит, кто-то приходил. Вероятно, вчера этот «кто-то» не поленился проследить за ним, когда он долго гулял. Некто проник в дом подобно вору... Но для чего? Чтобы взять парусник и перевернуть его. Вот к чему ведут подобные рассуждения. «Мэнги, старина, признайся, что ты болен. В течение двадцати лет в этот дом мог войти кто угодно. Ничего не взято. Никто ни к чему не прикасался. Здесь слишком боятся Бога! Стоило ждать твоего возвращения, чтобы переставить корабль, который только тебе одному и дорог». Полный абсурд! Он сам, не отдавая себе в этом отчета, повернул парусник. Другого объяснения просто быть не может. Врач объяснил бы ему, что он совершил символический жест: он наказал корабль, желая покарать самого себя. А бронзовый медальон на могильной плите — это тоже, чтобы наказать себя? Да, именно так. Все эти провалы памяти свидетельствуют о его жажде понести наказание. А если взглянуть шире, его ностальгия, неистребимая потребность вернуться на остров имеют ту же причину. «Необходимо уничтожить в себе отца, вырвав из памяти сами корни воспоминаний». Вот как объяснил бы ему врач. Мэнги не был невеждой. У него находилось время для чтения, несмотря на все его терзания. А сейчас у него появилось время для размышлений. Возможно, он просто день за днем медленно убивает себя, чтобы стереть в своем прошлом все то, что считает постыдным. Можно было принять это объяснение, но оно его не удовлетворяло. Никто, ни один врач, не сможет понять, что он просто был не способен пожелать зла паруснику. Но выбирать поневоле проходится только из двух возможных вариантов. Или он сам повернул парусник, или кто-то побывал у него в доме... Маленькая Мари!.. Ну конечно! Она, вероятно, привыкла везде ходить вместе с матерью. Она не могла не обратить внимания на этот чудесный корабль. И вот, пока мать не видит, Мари берет корабль. Она ведь даже и не подозревает, что сделает корабль несчастным, если повернет его к окну кормой. Наконец все разъяснилось.

Тем не менее Мэнги с нетерпением ждал, когда Мари придет делать уборку, чтобы расспросить ее. В ожидании Мари он внимательно обошел дом, как если бы сам был покупателем, ведь предложение мэра его заинтересовало гораздо больше, чем он сам себе в этом признавался. Несмотря на то что он абсолютно в этом не разбирался, Мэнги не мог не заметить, что многое в доме требовало немедленного ремонта. Ставни на окнах, обращенных к морю, находились в плачевном состоянии. Крыша доброго слова не стоила. В двух комнатах протекал потолок. Снаружи начала отслаиваться штукатурка на стенах. Поскольку средств на ремонт у него не было, ему придется продать дом по очень низкой цене, если все-таки он когда-нибудь на это решится. Пусть так! Он всегда был нищим, им и останется. Это предназначение всех Мэнги! Какое-то время он надеялся, что поселится неподалеку от острова и сохранит этот дом. Он дал себе слово приезжать сюда как можно чаще. Он без конца строил фантастические проекты, совсем как его отец. Сколько раз он слышал от отца, что они вот-вот разбогатеют. А на другой день им приходилось занимать деньги.

Он прошел через сад, на ходу прикинув его размеры. Участок был не слишком велик. В целом речь могла идти приблизительно о миллионе старых франков. В лучшем случае о двух миллионах. Неплохо выручить и такую сумму. В конце сада он увидел калитку. Дерево разбухло от сырости, и, открыв калитку, Мэнги уже не смог ее затворить. От нее вела тропинка, которая обрывалась у скал. Еще одно воспоминание. Мэнги пошел по этой узенькой тропке. Море было совсем рядом. Сад раскинулся на высоте двенадцати метров над морем. Начался прилив. Волны разбивались о нагромождение каменных глыб. Это место могло бы привлечь парижан, если бы остров был приспособлен для туризма. Похоже, Пирио в это верит. В этом случае Мэнги смог бы выручить еще больше... миллиона три. «За три миллиона, — подумал Мэнги, — я продам». Его привело в возбуждение само слово «миллион». Он попытался перевести эту сумму в марки, чтобы лучше понять ее значительность. Он не привык иметь дело с франками. И когда он подсчитал, то понял, что сможет купить «мерседес», телевизор, несколько костюмов... Он вернулся в дом. У него разыгралось воображение. Мари подметала гостиную.

— А малышку ты не взяла с собой?

— Нет, — ответила Мари. — У нее небольшое недомогание. Она слишком быстро растет.

— Послушай... ведь вчера... Она приходила сюда... Я ее видел вчера утром.

— Да. Я уложила Мари перед обедом. Священник сказал, что нет ничего серьезного.

— Но когда ты возвратилась, ее с тобой не было?

— Нет. Она уже легла. А что?

— Да нет, ничего. А ты не трогала корабль, когда стирала пыль с мебели?

— Корабль?.. Ты думаешь, у меня есть время на такие пустяки?

Но тогда, тогда... Он готов был биться головой о стену.

— Тебе приготовить что-нибудь поесть?

— Нет, не беспокойся.

— Мне это совсем не сложно.

— Никто сюда не входил вчера, кроме тебя?.. Ты в этом уверена?

— Никто. Зачем сюда кому-то приходить?.. Ты действительно очень странный.

— Я странный? И кто же это так говорит?

— Твой дядя... священник... все. Кажется, ты играл вчера вечером?

— А что, я не имею права играть, если мне этого хочется?

— Да нет, но...

— Но что?

— Не сердись, Жоэль. Говорят, ты играл, как на танцах в Киброне. Рокоэ, твои соседи, даже вышли тебя послушать.

— За мной уже шпионят?

— Да нет же... Только все удивлены. И потом, я думаю, лучше, если это больше не повторится. Ты понимаешь, людям утром на работу. И как только стемнеет, все быстро ложатся спать.

— А на тебя возложили миссию мне это передать! — воскликнул Мэнги. — Так передай им, что я у себя дома и буду играть тогда, когда захочу, и не собираюсь ни у кого спрашивать на это разрешение.

Он схватил свой плащ и выскочил из дому. Покоя! Покоя! Куда пойти, где спрятаться, чтобы обрести покой? Как будто у него и без этого мало проблем! Пройдя через весь поселок, он оказался у причала. Корабль, который привез его сюда, стоял там. На него грузили пустые ящики. Он поднялся по сходням. Двигатель работал на малых оборотах. В каюте сидели три женщины, и Мэнги инстинктивно понял, что они говорят о нем. Он прислонился спиной к перегородке, она вибрировала в такт работающему мотору. Что он станет делать в Киброне? Сначала он окунется в толпу, в городской шум. Затем поговорит с доктором, попросит у него совета и получит какое-нибудь чудодейственное средство, которое наконец избавит его от навязчивых идей.

Со своего места он видел памятник деду, который указывал на материк. Да, он всегда был мальчишкой, готовым тут же подчиниться. В сущности, его дед не так уж не прав. Он так и остался мальчишкой. «Если о тебе не позаботиться, во что ты превратишься?» — говорила Хильда, которая знала его лучше, чем кто-либо. Настоящий мужчина занялся бы серьезным делом, хорошо бы зарабатывал, обзавелся бы домом, стал бы хозяином своего будущего. Он таких перевидал немало, людей, преуспевших в жизни, когда они заходили в их заведение, чтобы провести ночь с девочками... Взревела сирена, берег медленно удалялся. Остров был таким маленьким, что очень скоро совсем скрылся из виду. К Мэнги подошел матрос, убиравший швартовы, с сумкой на ремне и с пачкой билетов в руке.

— В котором часу мы прибываем? — спросил Мэнги, ища мелочь.

— В шесть часов, если не испортится погода. Однако я опасаюсь, как бы мы не застряли. Полнолуние, да еще прилив. Поживем, увидим.

— Вы знаете доктора Оффрэ?

— Еще бы мне его не знать! Его все знают.

— Где он живет?

— Рядом с вокзалом. Но я слышал, что он болен. Семьдесят пять лет, сами понимаете.

Семьдесят пять лет! Безусловно, этот доктор в разное время лечил всех Мэнги. Он, должно быть, лучше любого другого поймет недуг последнего из них. Надо будет все ему рассказать, как другу, перед которым не стыдно унизиться. Мэнги провожал взглядом рыбацкие лодки, мимо которых они проплывали. Время от времени кто-нибудь из рыбаков махал рукой или же корабль давал короткие приветственные гудки. Если бы у него существовал хоть один близкий друг, которому можно все рассказать, он, без сомнения, сумел бы не наделать многих глупостей. Но он жил в окружении врагов, людей, в любой момент готовых поиздеваться над ним. Когда он напивался, то становился для них козлом отпущения из-за внезапных приступов дурного настроения, неврастении, вспышек гнева. И ни минуты передышки. А вот старый доктор, тот даже не улыбнется. Может быть, он не слишком учен, но Мэнги вовсе не стремится попасть в руки талантливого медика. Он нуждался прежде всего в человеческой теплоте. Если бы священник не оказался на стороне его врагов, он пошел бы сначала к нему. К несчастью, священник был совестью острова. В сущности, он воплощал собой остров, суровый, враждебный к чужакам, ожесточенный, своей яростной верой. Бессмысленно даже и пытаться открыть ему душу, можно только сдаться, просить прощения... прощения за то, что он не такой, как все остальные. Лучше сдохнуть!..

Показалась земля. Мэнги вдруг заметил, что уехал, даже не побрившись. Подбородок был колючим. Он произведет на доктора плохое впечатление. Мэнги встал у того борта, где должны были установить сходни. Он торопился поскорее сойти. Длинный мол становился все ближе, позади него виднелись сверкающие на солнце крыши, шпиль колокольни. Пахло городом, и Мэнги с немного мучительным наслаждением вдыхал его ядовитые ароматы. Ему никогда не излечиться от этой болезни: он отравлен раз и навсегда.

Сойдя с корабля, Мэнги сразу же отправился в бистро и заказал кофе. Внезапно он почувствовал себя лучше. Он смотрел на проезжающие мимо грузовики, прислушивался к знакомым звукам. В бистро стоял запах вина и перегара. В глубине зала виднелась небольшая эстрада. Летом там, вероятно, танцевали под аккордеон. Остров остался далеко. Мэнги заказал еще кофе. Он походил на птицу, которая расправляет взъерошенные после дождя перья. Когда он вышел, то уже не так сильно хотел увидеть доктора Оффрэ. Но, в конце концов, нужно идти до конца. Вокзальная площадь находилась в двух шагах. Перейдя через нее, Мэнги справился у прохожего. Тот ответил:

— Вот тот угловой дом, рядом с которым стоит черная машина.

Это была машина похоронного бюро. Рабочие драпировали дверь черной тканью.

— Кто-то умер? — спросил Мэнги.

Собеседник с любопытством взглянул на него:

— Но... Доктор Оффрэ... позавчера... от сердечного приступа.

Первый друг. Последний друг. Теперь Мэнги должен выпутываться сам. Он вынужден был прислониться к стене. Затем медленно пошел обратно. С чего это он вбил себе в голову, что кто-то может ему помочь? Все его оттолкнули. Доктор Оффрэ нарочно умер в самый важный момент. Есть нечто предумышленное в его смерти. Все подстроено нарочно. И с парусником, и с колодцем, и... К счастью, Мэнги знал путь к спасению. Он вернулся на набережную, нашел бистро, столь гостеприимно принявшее его, и заказал коньяк. Он предпочел бы что-нибудь покрепче, например одну из тех северных водок, что прошибают до слез. Коньяк показался ему сладковатым, чересчур густым, но действие его не замедлило сказаться.

У Мэнги возникло ощущение, что свет стал менее резким. Солнце побледнело, как во время солнечного затмения. Каждый звук воспринимался отдельно, не смешиваясь с остальными, он свободно перемещался, приобретая рельефность и необыкновенную выразительность. Чайки кричали еще пронзительнее. Еще резче скрежетали металлические блоки. Корабли, качаясь на волнах, сталкивались бортами, и звуки ударов казались еще глуше. Значит, доктор Оффрэ отправился на тот свет. Вот так-то! И все потому, что он догадался, что Мэнги придет к нему посоветоваться. Значит, есть такие вопросы, на которые доктор не хотел отвечать. Кому теперь Мэнги мог бы их задать? Кому, ради всего святого?! Да и о чем он стал бы спрашивать?

Мэнги щелкнул пальцами:

— Повторить!

Если он вернется пьяным, определенно произойдет скандал. Хозяин гостиницы отправится за мэром. Мэр позовет кюре. Кюре соберет весь приход. И все вместе, выстроившись в процессию, пойдут и сбросят его в море. А его дед опустит наконец руку, указывающую на материк. Он везде не ко двору, повсюду лишний... Вот несчастье! Ну конечно же, он сможет вернуться в Гамбург. Забиться в свою конуру. Но тогда ему сроду не избавиться от Хильды. Она станет с утра до вечера терзать его вопросами: «С кем это ты сбежал? Где ты ее спрятал, эту девку?.. Сказала бы я ей пару ласковых... Как ее зовут? Где ты ее встретил? Чем это она лучше меня?»

Мэнги ударил кулаком по столу. Подбежала официантка.

— Желаете еще?

— Нет... Счет!

Он заплатил, пока еще у него были силы остановиться. У него дрожали и руки и ноги. Он весь обливался потом и начал мерзнуть. Надо немного пройтись, и ему станет лучше. Главное сейчас для него — это уйти подальше от соблазнов, иначе все плохо кончится. Отчаяние отступило, и жизнь уже казалась Мэнги вполне сносной, словно боль, притупленная морфием. Ему было знакомо до мельчайших подробностей это состояние превращения в бесформенную массу, наподобие медузы, когда не осознаешь, где начинается и кончается твоя плоть. Он слонялся по улицам, на мгновение остановился у рынка, привлеченный запахом рыбы. Там стоял оглушающий шум. Наступило время торгов. Кололи лед. Повсюду виднелись следы крови. Мужчины в высоких сапогах, клеенчатых плащах размахивали ножами, крючьями. Они выкрикивали цифры, словно ругательства. Запах рыбы был таким сильным, что Мэнги чуть не стошнило. Он проскользнул между двумя грузовиками. И тут увидел ее. Да, это была она. Ее белый плащ, перетянутый в талии, на голове зеленый шарф. Это она.

— Осторожно! — крикнул ему кто-то и чертыхнулся. Мэнги попятился. Хильда здесь! Он осторожно вытянул шею, но ничего не увидел. Должно быть, в последнее время он слишком много о ней думал. И теперь уже готов видеть ее повсюду. Когда Мэнги заметил светлый силуэт, он словно получил удар в живот. Напрасно он пытался связать концы с концами. Но он должен немедленно получить доказательства того, что Хильды просто не может быть в Киброне. Во-первых, как она могла догадаться, что он уехал навсегда? Он не взял с собой почти никаких вещей.

— Осторожнее! Выйдите отсюда!

Он пошел по проходу между рядами ящиков с тунцом. Черные блестящие рыбины были уложены в них вертикально и напоминали снаряды... Почти ничего с собой не взял... Ну конечно, ничего не взял. Первое, что ей должно было прийти в голову, что он не мог уехать далеко, и она, наверное, потратила целый день, чтобы обзвонить всех, кого только можно... Но как только в ней проснется ревность, она догадается обо всем. Вот где таится опасность. Она сказала что-нибудь вроде: «Он думает, что чересчур хитер. Мне совершенно ясно, что он увез эту шлюху на свой остров...» Напряженный, подозрительный взгляд Мэнги метался по толпе, толкавшей его со всех сторон. Белый плащ. К счастью, его легко заметить. Что она еще сказала? Что он смеется над ней вместе со своей потаскухой. Она никому не позволит морочить себе голову... и выцарапает ей глаза... Все это он уже слышал сотни раз. Господи, сколько же они ссорились! Как только наступало пять часов, у нее начиналось нечто, столь похожее на приступ малярии. И ничто не могло этому помешать. Несколько раз она распахивала настежь входную дверь. «Давай уходи, проваливай отсюда... Убирайся на свой остров, ты ведь так по нему скучаешь. Бездельник!» Однажды он дал ей пощечину. Он вспомнил, как потом в гардеробной взглянул на себя в зеркало. У него был совершенно озверевший взгляд. «Оставь в покое остров... Ты этого не поймешь никогда!» В тот раз они находились на волосок от трагедии.

Мэнги понемногу успокаивался. Всего-навсего еще одна галлюцинация. Хильда никогда не смогла бы так быстро принять решение. «Тампико» приносил ей немалый доход, и чем больше она зарабатывала, тем сильнее это разжигало ее аппетиты. Она сто раз подумала бы, прежде чем закрыть свое заведение хоть на пару дней. Мэнги вышел с рынка и вернулся в центр города. Нет! Хильда не может быть в Киброне. Он зашел в кафе, чтобы выпить кружку пива. Его мучила жажда. Хильды здесь нет, и тем не менее она здесь. Надо искать ее, обшарить, перевернуть весь город. Мэнги не сможет вернуться на остров, пока не убедится. Есть такое место, где он непременно найдет ее: на той самой улице, на которой было полно лавочек, универсальных магазинов, торгующих летом сувенирами. Он начал обходить магазины по обеим сторонам улицы, поднимался на цыпочки, стараясь поверх уложенных товаров разглядеть находившихся внутри покупателей. Затем он отправился на вокзал, прошелся несколько раз мимо окна справочного бюро.

Приближался час обеда, Мэнги бродил вокруг отелей, ресторанов. Чем больше проходило времени, тем сильнее становилась его уверенность. Он торопливо проглотил какую-то еду в закусочной, затем, чтобы согреться, заказал у стойки один за другим два кофе. Погода портилась. Ветер был таким влажным, что лицо становилось мокрым. Мэнги сделал еще один, на этот раз последний круг по городу. Дождь застал его на улице Верден. Он укрылся в магазине, торговавшем дешевыми товарами. И вот тут он ее и увидел. Напрасно Мэнги все время был настороже, он даже не узнал ее поначалу, поскольку в это время года все женщины носили плащи. Его насторожила манера покачивать бедрами. Мэнги выскочил на порог. Где же она?.. Он добежал до перекрестка, но только потерял время, отыскивая взглядом зеленую чалму. Прохожие надели на головы пластиковые капюшоны. Они торопливо шли, прижимаясь к стенам и заслоняя друг друга.

Он остановился посреди перекрестка, и какой-то шофер обругал его. Но на этот раз он уже был уверен, что ему не привиделось. Он слишком хорошо знал фигуру Хильды. Теперь сама его плоть вопила: «Это она!» — словно пес, рвавшийся вдогонку своему хозяину. Но дождь уже смыл все следы Хильды. Мэнги снова ее потерял. Он слишком устал, чтобы продолжать преследование. Если она оказалась здесь, то только для того, чтобы переправиться на остров. Значит, она сядет на корабль. Почему самые простые мысли приходят в последнюю очередь? И конечно же, он ее там встретит. Они начнут ссориться прямо на корабле. Что подумает священник о девице с ярко накрашенным ртом и слишком дерзким взглядом? Мэнги необходимо собрать все свое мужество. Он укрылся в том самом бистро, где был утром, и проглотил две рюмки коньяку. Понемногу мысли его затуманились, но одно было очевидно: он сопротивлялся, сопротивлялся изо всех сил. Хильда не должна и шагу ступить на его остров. Иначе все, чем он так дорожит, будет осквернено. Мэнги вспомнил деда и чуть было не попросил его о помощи, он, который готов был дать себя убить, лишь бы избежать этого.

«Я ничтожный человек, — повторял себе Мэнги, — но я честен, честен так же, как и они». Но тут же называл себя лжецом, потому что чувствовал, как все больше пьянеет, как пьяный дурман накрывает его черной волной. У острова есть все основания отречься от него. Но если ему удастся помешать Хильде сойти на берег, может быть, все станет как прежде. Он найдет наконец свою пещеру. И тогда прошлое воссоединится с настоящим, чтобы изменить его. Надо оторвать от себя Хильду. Швырнуть в море. И увидеть затем, как она уйдет на дно, подобно мертвому спруту. Со стороны порта до него донесся длинный гудок.

— Если вы хотите успеть на корабль, — сказала официантка, — вам следует поторопиться.

Ну вот уже пора! Мэнги поднялся. Несмотря на неуверенные движения, его переполняли силы и неистовство. Он бросил мелочь на стол и побрел в порт, подставив лицо дождю. Отличная погода для моряка. Все Мэнги были моряками. На набережной тротуар покачивался, словно корабельная палуба. В добрый час! Поднять фок! Поднять все паруса! И никаких женщин!

Сирена взревела во второй раз. «Ну вот я и добрался, — сказал себе Мэнги. — Напрасно она станет прятаться, ей не ускользнуть от меня». Слегка покачиваясь, он поднялся по трапу и огляделся. Никого! Как будто он единственный пассажир. Каюта была пуста. На палубе стояли ящики, лежали тюки — все, как обычно. Последний гудок раздался так близко, что Мэнги даже споткнулся и ухватился за лебедку. «Хильда!.. Где ты?..» Крик так и не сорвался с его губ, а застрял где-то внутри. Мэнги пристал к человеку, продававшему билеты:

— Где она?.. Женщина в белом плаще... Ну, вы же знаете... Хильда... Где она?

— Послушай, старина, — сказал мужчина. — Что ты несешь?.. И не стоит здесь оставаться. Сейчас начнется качка.

Он помог Мэнги спуститься в каюту. После первого толчка море впереди вспенилось, веером разлетелись брызги. Мэнги приник к иллюминаторам. Брызги летели во все стороны и, странно завихряясь, напоминали неведомые светлые силуэты. Может быть, это Хильда? Она бродит вокруг него. Она способна на все. Он чувствовал себя все хуже. С трудом справившись с дверью, он выбрался на палубу. Его стошнило. Худшее миновало. Голова прояснилась. Раз Хильды нет на корабле, значит, он попросту ошибся. Он все придумал. Хильда в Гамбурге. Он больше ничего не значил для нее. Но из-за этого он плакать не станет. Он смеется над всем этим, над своей любовью. Он вытянулся на банкетке, хотя из-за качки рисковал каждую минуту свалиться на пол, и наконец заснул. Иногда сознание возвращалось к нему... «Никто меня не любит... Никто... Что я такого сделал?..» Кто-то потряс его за плечо.

— Эй, морячок... мы прибыли.

Мэнги, оглушенный, с блуждающим взглядом, вышел на палубу. Его тошнило. Белая полная луна освещала порт. В лунном свете поблескивал памятник его деду.

Вместо того чтобы пересечь поселок напрямик, Мэнги сделал крюк через пляж. Он не хотел, чтобы его видели. Он сам себе был противен. Даже лунный свет казался ему слишком резким. Вокруг него простирался остров, сохранивший первозданную дикость и чистоту, дарованную ему Господом при сотворении мира. Ему нечего здесь делать. И нет ему здесь места. Он уедет ближайшим пароходом. Но куда?.. Не важно, главное — уехать! Иначе он не сможет никому посмотреть в глаза. Обойдя сад Рокоэ, он увидел свой дом. Это из-за Хильды он должен бросить его. Когда он ее увидел, он уже знал, что встретился с бедой. Теперь никакие заклинания священника не изгонят из него бесов. Она держит его в своей власти, преследует даже в воспоминаниях. Если он останется, вместе с ним поселятся на острове его неудачи. Рыба перестанет ловиться, а люди начнут болеть. Малышка Мари уже слегла. Самое время паковать вещички... И куда это запропастился ключ? Наконец Мэнги вошел, долго искал выключатель. Он так и не приручил свой дом. Первым делом Мэнги взглянул на парусник. Он стоял на прежнем месте и все так же был повернут носом к окну. Придется и с парусником распрощаться. Надо расстаться абсолютно со всем, с самой жизнью. Мэнги распахнул дверь в сад, чтобы впустить свежий воздух. Он чувствовал себя отвратительно и поднялся, чтобы умыться. Затем он небрежно побросал белье в чемодан. Когда придет Мари, она обнаружит, что дом снова опустел. И все разговоры о нем скоро прекратятся.

Он услышал стук в дверь, ведущую на улицу. Несмотря на все предосторожности, кто-то все-таки его видел, что весьма некстати, и зашел узнать новости. Он спустился. Снова раздался стук...

— Кто там?

Никакого ответа. Рассвирепев, Мэнги распахнул дверь и попятился. Она стояла на пороге, язвительно улыбающаяся, самоуверенная.

— Не ждал?.. Можно войти?

Хильда закрыла за собой двери.

— Я могу посмотреть дом?

Она медленно прошлась по комнате, открывая шкафы, качая головой.

— Для гнездышка влюбленных могло быть и получше.

Хильда начала подниматься по лестнице.

— Она прячется наверху, не правда ли?

Мэнги застыл на месте и не произносил ни слова. Он не понимал: то ли это рокот моря, то ли ярость клокочет у него в груди. На первом этаже скрипел паркет. Она заглянула в каждый угол. Может быть, она вооружена? Хильда снова появилась перед ним. Она улыбалась.

— Я вижу, твой чемодан уже собран. Хотел удрать... Тем хуже. Ты вернешься вместе со мной... Да ты не рад мне, Жоэль! Твоя малышка Хильда совершила такое долгое путешествие, чтобы тебя найти!

Она села на стул. Мэнги заметил у нее в глазах опасный блеск, который так хорошо знал.

— Ты ничего мне не предложишь? Я очень устала... Еще бы — примчаться на рыбацкой лодке с идиотским названием «Верую в Господа»... Мне сказали, что парохода больше не будет.

У Мэнги так пересохло в горле, что ему пришлось откашляться, прежде чем заговорить.

— Ты пошла в гостиницу?

— У меня не было выбора... Но вряд ли это можно назвать гостиницей...

— Ты им сказала, кто ты такая?

— Конечно. Что мне скрывать?.. Этот отвратительный хромой с трудом записал мое имя... Как будто он впервые видит приезжего.

— Ты говорила с ним обо мне?

— Тебя это смущает, да?.. Я у него спросила, где ты живешь... А потом подождала, пока кончится дождь. Ну и местечко!.. Если ты любезно позволишь, я переночую здесь, а завтра мы оба уедем.

— Нет.

— Ах вот как!.. Мсье не желает покидать свою милашку... А ведь в саду-то я и не посмотрела.

Хильда встала и подошла к двери, ведущей в сад.

— Она, верно, там и подслушивает нас.

Встав на пороге, Хильда закричала:

— Ого-го!.. Это я, Хильда... Иди сюда, моя цыпочка, мы с тобой потолкуем.

Мэнги схватил ее за руку.

— Да замолчишь ты, наконец, или нет?

— Если захочу!

Мэнги отшвырнул ее на середину комнаты.

— Ну и ну! — сказала Хильда. — Я не имею права пойти в твой сад. Надо будет там поискать.

Мэнги попытался преградить ей дорогу. Но она ловко ускользнула от него и устремилась к двери.

— Иди сюда, шлюха подзаборная! — заорала она.

Мэнги обхватил Хильду сзади и закрыл ей рот рукой.

— Да заткнись же ты, Господи! Там соседи!

Она укусила его. Он отпустил ее, и она побежала в глубь сада.

— Покажись, шлюха!

Мэнги, обезумев, окинул взглядом комнату и, заметив кочергу, схватил ее. Это должно было случиться!.. Это должно было случиться!.. С поднятой рукой он кубарем спустился по ступенькам. Хильда поняла, что он хочет убить ее. Она искала выход и, увидев в конце сада открытую калитку, побежала по тропинке, затем повернула налево.

Запыхавшись, Мэнги так и не сумел ее догнать. Он выпустил из рук кочергу. И все время повторял: «Только не туда... Только не туда...» Но Хильда уже не слышала его. Она бежала изо всех сил. А когда заметила у самых ног пропасть, было слишком поздно.

Охваченный порывом, Мэнги остановился лишь в самый последний момент. Внизу шумело море, между скалами поднимались фонтаны брызг. Наконец ему удалось различить что-то белое, лежавшее в расщелине. Это была Хильда, мертвая. Она разбилась. Он почти лег на землю. Он сам боялся упасть. У него колотилось сердце, и каждый выдох со стоном вырывался из его груди. Зачем она приехала? Она, глупая, думала, что остров — такое же место, как любое другое. Она даже и не ощущала страха. Теперь Мэнги мог видеть лучше. Тело Хильды застряло между двумя обломками скал. Прилив никогда не доходил до этого места. Какой-нибудь ловец крабов, привлеченный криками чаек, обнаружит ее. Наживка на месте, теперь ловушке осталось только захлопнуться. Все неминуемо решат, что он ее убил. Рыбак, который ее привез на своей лодке «Верую в Господа», будет свидетелем. Хозяин гостиницы тоже. И соседи, которые наверняка слышали крики, также подтвердят. Ситуация выглядела слишком скверной, чтобы он мог надеяться выпутаться из нее. Мэнги прижался щекой к камню. А если ему самому броситься в пропасть? Не наступил ли для этого подходящий момент? Но он чувствовал себя абсолютно опустошенным и был не способен совершить еще одно усилие. Да Хильда и не заслуживала того, чтобы он из-за нее разбился.

Мэнги встал на колени. Никогда еще он не становился свидетелем подобной феерии. Луна освещала море, прочерчивала на воде дорожку, которая терялась, едва достигнув пляжа. Лунные блики мелькали то здесь, то там на скалах, их отсвет ложился на белый плащ, призывая в свидетели саму природу.

— Прости, — сказал Мэнги, — прости!

Он поднялся на ноги, и ему захотелось спрятаться. Он укроется в доме. И там подождет жандармов. Он медленно пошел назад. Его тень ползла за ним, она была не больше того Мэнги, бросавшего камни в волшебный колодец и укрывавшегося в пещере, которая сегодня исчезла. В невысокой траве Мэнги обнаружил кочергу и подобрал ее. С ее помощью он закрыл садовую калитку. Войдя в дом, он запер все замки. Он пытался заслониться от света, от глаз острова. Оставшись один, он лег. Если бы он догнал ее, то ударил бы? Нет. Он мог поклясться, что нет. Он бросил кочергу и кричал, пытаясь предупредить Хильду. В душе он был невиновен. Но на самом деле им и нужен невинный человек. В древние времена, когда островитяне собирались вокруг своего капища, они всегда приносили в жертву невинного. Он, вероятно, как раз из породы жертв. Мэнги увидел себя в наручниках, вот он проходит между двумя шеренгами рыбаков, которые кричат: «Смерть чужаку!»

Он начал бредить, пытаясь больше не думать о Хильде. Под утро, сам не зная почему, Мэнги решился пойти и во всем признаться, чтобы доказать, что не боится их. Он расскажет им все: о Гамбурге, о «Тампико»... Ну нет! Зачем бесполезно унижаться? Он скажет им правду, даже не пытаясь оправдываться. Это существенно для приговора. Но, в конце концов, что это может изменить? В шесть часов Мэнги встал, вымылся, тщательно побрился. Он открыл ставни, и руки сразу стали влажными от холодного моросящего дождя. Погода изменилась. Но на этот раз она полностью соответствовала его мыслям. Он накинул плащ и отправился в мэрию. Пирио следует предупредить первым. Мэр еще не вставал. Когда он появился, волосы у него торчали в разные стороны, а из-под закатанных рукавов виднелась голубая татуировка.

— Произошла ужасная история, — сказал Мэнги.

Мэр пригласил его пройти в класс, и Мэнги узнал старые настенные карты, глобус, медные гири. Здесь ему будет труднее признаться. И тем не менее он начал рассказывать. Пирио тер себе бока, разглаживал щеки, проводил рукой по шее. Он слушал Мэнги с интересом, но к рассказу его отнесся скептически.

— Вы уже говорили со священником? — спросил он.

— Нет! Я хотел сначала предупредить вас.

— Тогда идемте!

Он взял толстый свитер и натянул его в присутствии Мэнги.

— Я хотел бы верить вам, — начал он, — но все это так необычно...

Они пересекли безлюдную площадь. У священника горел свет. Пирио вошел без стука. Священник завтракал в кухне, на коленях у него сидела кошка.

— Извините, — произнес Пирио. — Но Мэнги рассказал мне такие вещи... Вы разберетесь в этом лучше меня... Давайте, Мэнги.

Священник слушал, не переставая гладить кошку. Время от времени он обмакивал губы в кофе. Пирио взял стул и уселся на него верхом. Кухня с распятием над камином и белыми занавесками на окнах выглядела такой мирной и скромной, что рассказ Мэнги казался сказкой, и он начал путаться, излагая подробности.

— Она, должно быть, испугалась... я не знаю... если бы она не побежала налево, с ней бы ничего не случилось... И вот теперь... она мертва.

— Вы не спускались? — спросил священник.

— Нет... Было недостаточно светло.

— Мой бедный друг! — произнес священник.

Он постарался сохранить хладнокровие, но так волновался, что посадил кошку на стол, рядом с чашкой. Он взял длинную накидку, висевшую за дверью.

— Мы пойдем вместе с вами.

Мэнги ожидал вопросов, упреков, бурной сцены. И был почти разочарован, не встретив враждебности, а наоборот — сочувствие, хотя и с примесью некоторого сомнения. Он собирался настаивать, клясться, что сказал правду, что ничего не придумал. Все вместе они вошли в дом.

— Она была там, — объяснил Мэнги. — Она вообразила, что я прячу где-то женщину... Я не хотел, чтобы она кричала. Тогда она выскочила в сад.

Они пересекли сад. Дождь приглушал все звуки, и Мэнги пришлось говорить громче. Накидка священника была покрыта каплями дождя, которые дрожали, когда он шел.

— Задняя калитка была открыта... Она не колебалась. И повернула налево... Она бежала очень быстро.

Они пошли по тропинке. Мэнги впереди, за ним священник, последним шел Пирио. Они остановились в метре от пропасти.

— Она там, — прошептал Мэнги.

Мэр наклонился.

— Вы видите ее? — спросил священник.

— Нет... Я ничего не вижу.

Теперь подошел взглянуть и священник. После долгого молчания он обернулся.

— Вы уверены, что это случилось здесь?

— Абсолютно уверен.

— Посмотрите сами.

Мэнги вытянул шею. Он хорошо запомнил то место и сразу его узнал. Два обломка скалы, расщелина, но там никого не было. Ни там, ни вокруг... Ниже Мэнги увидел только чистую белую гальку... Ни единого подозрительного следа. Пляж, умытый приливом, был словно чистая страница.

— Может, ты спустишься? — спросил священник Пирио.

Мэр оказался проворным и ловким. В одно мгновение он достиг подножия скалы.

— Нашел что-нибудь? — крикнул священник.

— Ничего!

Эхо повторило это слово несколько раз, и Мэнги вздрогнул. Священник взял его под руку и заставил отойти от края.

— Послушайте, Мэнги... поймите меня правильно, не истолкуйте мои слова неверно. Вчера вечером, видите ли... откровенно говоря... все ли с вами было в порядке? Мне сказали, что вы плохо себя почувствовали на корабле... В конце концов, вы выпили... Я не упрекаю вас... Но иногда, если человек выпьет, он может вообразить себе невесть что.

— Хотел бы я, чтобы это было так, — сказал Мэнги, — но другие ее тоже видели... Например, хозяин гостиницы. Он-то не был пьян.

Пирио поднялся на тропинку. Он обвязал платком левую руку, оцарапанную о скалы.

— Абсолютно ничего, — произнес он. — А что касается вашей женушки... Она случайно не приснилась вам?

— Ничего не понимаю, — произнес Мэнги. — Она разбилась здесь, именно здесь.

— Хорошо, только не сердитесь. Она упала здесь, но внизу ее нет. Можете быть в этом уверены.

Мэнги пытался поверить в то, что ему все привиделось. Нет тела, нет доказательств. Но хозяин гостиницы может подтвердить. В любом случае с этим надо покончить немедленно.

— Она сняла в гостинице комнату, — сказал он. — Там остался ее чемодан.

— Что ж, — произнес Пирио, — это идея.

Они отправились в гостиницу, на этот раз священник и мэр шли впереди. Они о чем-то тихо говорили. Чуть поодаль за ними следовал Мэнги. Единственно возможное объяснение выглядело чистейшим абсурдом. Упав с высоты десяти — пятнадцати метров, Хильда осталась невредима. Стараясь не двигаться, она немного подождала, затем, убедившись, что за ней никто больше не гонится, она отправилась в гостиницу... Или же, получив только легкие повреждения, она прячется где-то неподалеку. Возможно, Пирио был совсем рядом с ней. Опасаясь за свою жизнь, она не стала звать на помощь. В конце концов, это абсурдное объяснение — своего рода опора, перила, за которые можно ухватиться, когда мутится в голове. Если он сойдет с ума, этот кошмар кончится.

Хозяин гостиницы открывал ставни. Он остановился, увидев троих мужчин.

— Войдем, — предложил священник.

— Что вам подать?

— Мы пришли не для того, чтобы выпить. Вчера во второй половине дня к тебе заходила приезжая, одетая в белый плащ... Она приехала из Гамбурга... как и Мэнги... Да или нет?

— Приезжая... ко мне?.. Вы шутите, господин кюре.

— Она зарегистрировалась под именем... Хильды Бёш, — вмешался Мэнги.

— Это очень легко проверить, — сказал строго священник. — Пойди и посмотри в своей регистрационной книге.

— В моей книге... Вот так история!

Он заковылял к стойке, вернулся с черной книгой и протянул ее священнику. Тот выбрал чистый стол и открыл книгу. Тотчас он ткнул пальцем в последнюю запись:

— Мэнги... Взгляните сами.

Мэнги встал и прочитал:

— «Мэнги Жоэль, родился в...»

Все трое посмотрели на Мэнги, и взгляд их был полон жалости. Можно позволить себе выпить, и даже сильно напиться, но только потом надо обрести человеческий облик.

— Никто не приезжал, — сказал хозяин гостиницы.

Мэнги сел и провел рукой по лицу.

— Извините меня, — пробормотал он. — Я, вероятно... Я ничего не понимаю. Послушайте... Она приехала не на пароходе, ее привез рыбак.

— Какой рыбак? — спросил Пирио.

— Я не знаю, но мне известно название лодки: «Верую в Господа». Существует такая лодка?

— Да, — ответил священник. — Она принадлежит Ланглуа.

— Тогда, — сказал Мэнги, — мы могли бы его расспросить?

К нему вернулась надежда. Если Ланглуа все подтвердит, он погиб. Но теперь он предпочитал, чтобы его обвинили, арестовали и осудили. Все лучше, чем этот сон наяву, эта нескончаемая душевная мука, от которой хочется утопиться.

— Мы пойдем с вами, — сказал Пирио.

Они отправились к Ланглуа. Лил дождь. На этот раз священник шел справа, а мэр слева от Мэнги, словно сестры милосердия, сопровождающие тяжелобольного.

— Послушайте, господин кюре, — умоляюще произнес Мэнги. — Подумайте сами... Как я мог придумать такое название, как «Верую в Господа»?.. Если оно мне известно, так это потому, что мне об этом рассказали. Она мне об этом рассказала.

— Обычно, — заметил мэр, — наши парни без особого желания берут на борт пассажиров. Только в случае крайней необходимости, и стоит это недешево.

— Она, должно быть, предложила ему кучу денег. У нее их предостаточно.

Ланглуа жили у порта. Там стояло несколько хибар. Священник позвал:

— Аннет!

В первой из них распахнулись ставни. Они увидели женщину, которая придерживала на груди полы халата.

— Мы хотим переговорить с твоим мужем.

— Его нет дома.

— Где же он?

— Да... где-то неподалеку от Бель-Иля, думаю.

— И давно он уехал?

— Два дня назад. Сегодня должен вернуться... Я могла бы передать ему ваше поручение.

— Не надо. Спасибо.

Ставни затворились.

— Так я и думал, — произнес священник. — Ну, теперь вы убедились? Ланглуа не мог рыбачить около Бель-Иля и одновременно оказаться в порту Киброна. Пойдемте... Вам следует выпить чего-нибудь крепкого. На сей раз это вам пойдет на пользу.

Мэнги был настолько ошеломлен, что позволил себя увести. Напиток был терпким и обжег ему все внутренности. Мэнги видел, как шевелят губами священник и мэр, но не слышал ничего, кроме неясных голосов. Священник положил ему руку на плечо и встряхнул его.

— Мэнги!.. Очнитесь, Мэнги... Не следует принимать все так близко к сердцу... Наоборот, вы должны радоваться... Никто не умер. Вам следует лечь в постель, принять снотворное — у меня найдется в аптечке лекарство на этот случай, — а завтра мы все обдумаем... Возможно, я смогу вам кое-что предложить.

Мэнги кивнул. Он не возражал. Он был на грани обморока. Он наблюдал за всем происходящим, и за собой в том числе, как бы со стороны, словно душа его отделилась от своей телесной оболочки. Его вели, поддерживали под руки, раздели, уложили в постель. Все происходило как на другом свете. Затем он впал в бесчувственное состояние, но каким-то таинственным образом знал, что он не один, что за ним наблюдают, время от времени ему щупают лоб, руки. Когда он открыл глаза, Пирио сидел рядом с ним.

— Ну что, старина? По тому, как вы спали, можно было бы сказать, что вы здорово вкалываете. Вам лучше?

— Думаю, что да.

— Отлично. И никаких кошмаров?

Мэнги взглянул на честное лицо Пирио. И этот наивный человек говорит о кошмарах? Что толку обсуждать это с ним?

— Нет, — ответил он.

— Значит, вы выздоровели.

— И долго я спал?

— Еще бы! Двое суток.

Мэнги сел, спустил ноги на пол.

— Вам помочь?

— Нет, спасибо... Все в порядке. Вы можете оставить меня одного. Я справлюсь.

Ему хотелось поскорее остаться одному, чтобы подумать. Он начал понимать, что произошло... Хильда не приезжала, это доказано. Но она приедет. Возможно, она уже в пути... И если он здесь останется, то убьет ее... Этот сон должен стать предупреждением ему. С ним это уже случалось два-три раза за последние годы, когда он получал предупреждения о грядущих ужасных событиях. Он пережил их во всех подробностях, прежде чем они произошли. Хильда приедет. Он убьет ее и сбросит ее тело к подножию скалы. В пережитом кошмаре его вина была скрыта. Имя исчезло из регистрационной книги, лодка Ланглуа находилась в открытом море. Все именно так, как должно быть! Он узнавал все эти бессознательные хитрости, обманы, порожденные слабой волей, которая не уставала создавать миражи. Внезапно Мэнги осознал простую истину: он хотел смерти Хильды. Тогда ему надо бежать, пока не стало слишком поздно, не важно куда, главное — как можно дальше. В любом другом месте ему не будет грозить опасность, исходящая от него самого, он сможет безболезненно мечтать. По крайней мере, на острове он понял, что можно творить реальность по собственному выбору. Пирио по-прежнему находился в комнате. Мэнги оделся.

— Вы следите за мной или что? — спросил он.

— Я? — сказал Пирио. — Отнюдь... Я только хотел сделать вам одно предложение, но не знаю, с чего начать... Муниципалитет намеревается оборудовать в вашем доме настоящую почту. Администрация выделила кредиты... Ну и... Мы купили бы у вас дом, немедленно... За десять миллионов.

— Что?

— Мы можем поднять цену до двенадцати.

— Вы издеваетесь надо мной?

— Этого мало?

— Послушайте, Пирио... Я всего-навсего несчастный бродяга... Согласен... Но я ни от кого не приму подачки... ни от кого!

Он пошел на мэра, и тот был вынужден отступить на лестницу.

— Вы хотите избавиться от меня, не так ли?.. И не только вы. Все. Я вас стесняю... Всех вас... Вы боитесь меня... Вы сговорились между собой... Надо ему заплатить... Он не откажется от денег... Он не сможет себе этого позволить... И вы являетесь ко мне и предлагаете двенадцать миллионов за хибарку, которая вот-вот развалится. Вы считаете меня идиотом...

— Мэнги, — начал Пирио, — я прошу вас...

— Уходите, возвращайтесь в свою шайку. И скажите вашему священнику, что я уеду тогда, когда захочу. Я не из тех, кого можно выставить за дверь, откупившись, если их присутствие нежелательно.

— Но...

— Вон... Когда я уеду, вы можете забрать себе этот дом. Ноги моей здесь больше не будет.

Мэнги с треском захлопнул дверь своей комнаты. Охваченный гневом, он продолжал говорить сам с собой. Он сейчас заплачет от умиления. Двенадцать миллионов! Почему не двадцать! Почему не тридцать! Если они решили оскорбить его, зачем останавливаться на полпути?

Каждый миллион — это как камень, брошенный в сумасшедшего. Они побили его этими миллионами, словно камнями. Мэнги понял, что конец его кошмару еще не наступил.

Священник только дважды был у епископа. Он осторожно продвигался по паркетному полу просторных залов, тайком разглядывая суровые лица на портретах в золоченых рамах. Пахло ладаном. Царившая там тишина все больше подавляла его. Его страдания уступили место тоске, пока он, неловко ступая, следовал за юным аббатом. У аббата были тонкие черты лица и изящные жесты. У священника выступил пот на лбу, когда он входил в кабинет епископа.

Епископ поднялся ему навстречу, протянув руки.

— Господин кюре, ваш визит для меня неожиданность, но я рад вас видеть.

— Монсеньор, — пробормотал священник.

Он упал на колени, подобно кающемуся грешнику.

— Ну-ну, мой друг... Садитесь в это кресло рядом со мной. Вы так взволнованы!

Епископ был немного старше священника. Руки у него были словно восковые, а глаза поблекли от трудов и молитв.

— Итак, что же вас ко мне привело?

— О, монсеньор, это длинная история!.. Наш остров — это затерянный мир.

— Я знаю, — сказал прелат. — И я часто упрекаю себя, что недостаточно помогаю вам. Вы предоставлены сами себе...

— Я делаю все возможное, монсеньор. Но бывают моменты, когда я не знаю, правильно ли поступаю.

— Я слушаю вас.

— Так вот. Вы слышали о Жильдасе Мэнги, нашем прежнем мэре? Том самом, которого расстреляли в 44-м. Достойнейший человек. У него было трое сыновей: Фердинанд, Гийом и младший — Жан-Мари, который в семье считался «паршивой овцой»... Он женился. Жена его умерла в конце войны. Сам он уехал вместе с Фердинандом в Лондон, а потом вернулся за сыном. Жоэлю было тогда, вероятно, лет шесть-семь. Отец увез его с собой. Жан-Мари был неудачником. Его носило по белу свету, и умер он в нищете. Я даже не знаю, где именно. Что касается Жоэля, он пошел по стопам отца. Известно, что он сожительствовал с одной немкой в Гамбурге. В общем, ничтожный субъект.

Епископ усмехнулся. Священник протестующе поднял руки.

— Я не осуждаю, монсеньор. Что касается старших братьев... Гийом, не отличавшийся крепким здоровьем, никогда не покидал острова. Он зарабатывал на жизнь, так же как и все мы: ловил рыбу, выращивал овощи... Хватало только на то, чтобы не умереть с голоду. Фердинанд долго мотался по миру, пока не осел в Канаде. Он был трудолюбив и умен... Короче, он сумел составить себе состояние... Подчеркиваю, монсеньор, я сказал: состояние. Сотни миллионов... которыми ему не удалось воспользоваться. У него сдало сердце, и врачи не скрывали от него положение вещей. Фердинанд решил умереть на острове. Он все продал и пол года назад вернулся к нам, имея в банке приличный счет, а жить ему при этом оставалось несколько недель. Я подхожу к важному моменту своего рассказа, монсеньор. Я забыл упомянуть, что, возвратившись, Фердинанд обнаружил, что его брат Гийом тоже тяжко болен. Рак... Гийом также был приговорен, с той лишь разницей, что ему оставалось жить чуть дольше. Итак, Фердинанд решил написать завещание. Он очень колебался, советовался с нами, с мэром и мною. Конечно, у него имелся наследник — Жоэль... Но что стал бы делать Жоэль с таким количеством денег? Без всякого сомнения, промотал бы. Это было тяжело сознавать, монсеньор.

— Действительно!

— Вы должны нас понять, монсеньор. Остров понемногу вымирает. Мы изолированы от всего мира. Пароход стоит дорого. Наши парни, которые ездят в Киброн продавать рыбу, выполняют разные поручения. Я принимаю роды, если врач не может приехать. Мы живем как дикари, это сущая правда.

Он посмотрел на свои руки, изуродованные тяжелой работой, и показал их прелату.

— Я даже не могу скрестить пальцы, чтобы помолиться!

— Мой бедный друг, — сказал епископ, — может быть...

— Никто этого не видит, — продолжал священник. — Никто... Кроме Господа... Так вот, я подсказал Фердинанду завещать все его огромное состояние острову. Гийом уже был не в счет... Что касается Жоэля, мы даже не знали, где его искать... А мы так нуждались в поддержке. С помощью этих денег мы могли построить на острове климатический курорт, так, кажется, это называется... привлечь людей и заставить власти заняться нами... Фердинанд разделял нашу точку зрения. На мне лежала ответственность за судьбы стольких людей, монсеньор! Я считал, что Господь захотел помочь нам выбраться из нужды.

— И Фердинанд оставил завещание, — продолжил епископ.

— Увы, монсеньор. Он умер прежде, чем подписал его. Это тоже было знамением, но я не понял его. Я написал нотариусу, попросив заехать к нам, так как Фердинанд никуда не выезжал. Ночью Фердинанд скончался. Но воля его была выражена совершенно определенно. Когда Фердинанд умирал, он повторил, как раз перед соборованием: «Я отдаю вам все... все...» Он очень настаивал. А воля покойного священна.

— И как же вы собирались ее выполнить?

— Вы сейчас узнаете, монсеньор. Мы с мэром пошли к Гийому и сказали ему: «Ты долго не протянешь. Не согласишься ли ты занять место своего брата? Ты совсем не выходишь, ни с кем не встречаешься. Нотариус не знает ни тебя, ни Фердинанда. Ты подпишешь завещание. Мари... девушка, которая ведет у тебя хозяйство... Мари абсолютно нам верна. Уж она-то нас не предаст. Никто нас не выдаст!»

— Господин кюре!.. Возможно ли это?

— Разумеется, монсеньор!.. Ведь Фердинанд сказал: «Я отдаю вам все!..» Итак, мы поместили Гийома в доме Фердинанда... Надо было только перейти улицу... а покойного перенесли к Гийому. Папаша Оффрэ, врач из Киброна, выдавал справки при оформлении актов гражданского состояния. Он хорошо знал Гийома, но ему было известно, как мы бедны, и к тому же он хорошо к нам относился. Оффрэ дал разрешение на погребение в соответствии с нашей договоренностью. И Фердинанда похоронили под именем Гийома... У нас хоронят без особых церемоний. Мы сами несем на плечах покойного до кладбища. Оставалась одна трудность: имя на могильной плите. Этим у нас занимается некий Пако, когда у него есть время, ведь он тоже должен рыбачить. Так вот, когда он узнавал, что кто-то долго не протянет... дело обычное... Пако заранее гравировал имя на могильной плите, чтобы не быть захваченным врасплох. Естественно, что он начал вырезать имя Фердинанда. Пришлось привезти из Киброна новый камень для изголовья, похожий на прежний. Пако сослался на разрушения после бури. Он снова вырезал имена дедушки и бабушки, Ивонны Мэнги и добавил имя Гийома.

— Невероятно!

— У нас не было выбора. Гийому нравилось у Фердинанда. Там были сувениры, привезенные его братом из Канады. Поначалу он чувствовал себя неловко в чужой обстановке. Он хотел, чтобы перевезли его мебель. Но это было невозможно, не так ли? В конце концов, мы перенесли кое-что из вещей Гийома... чучело его собаки Финет, которая прожила у него семнадцать лет... буфет... часы... разные вещицы. И стали ждать нотариуса, чтобы составить завещание. Мы были свидетелями, мэр и я... Заметьте, монсеньор, если бы Господь призвал к себе первым Гийома, все так и произошло бы... Если бы сегодня был жив Фердинанд, а не Гийом, не возникло бы такой проблемы. К несчастью...

— Как, господин кюре, — воскликнул епископ, — уж не хотите ли вы сказать, что все раскрылось?!

— Нет, монсеньор. Только... сын Мэнги... Жоэль... вернулся.

Прелат воздел очи к небесам и произнес несколько слов на латыни, которые священник не понял.

— Мы попали в затруднительное положение, — продолжал он. — С тех пор как я предупредил хозяина гостиницы...

— Поскольку он тоже участвует в заговоре? — прервал его епископ.

— В каком заговоре? — искренне удивился священник. — Мы всегда находили друг с другом общий язык. Я предупредил Гийома, чтобы он не проговорился, когда придет его племянник. Гийом вел себя правильно. Молодой человек ничего не заподозрил. Он был слишком мал, когда уехал с острова. Но, даже если бы и заметил что-то странное, узнал мебель, какие-то вещи, принадлежавшие Гийому, мы сказали бы ему, что они достались Фердинанду по наследству! Но, слава Богу, нам не пришлось лгать!

— А в его собственном доме... разве не было семейных реликвий, которые могли вызвать у него подозрения?

— Я вижу, ваше преосвященство, вы подумали обо всем, — с уважением произнес священник. — Да, там есть альбом со старыми семейными фотографиями, и мы совсем о нем забыли. Мы страшно перепугались. Я воспользовался отсутствием Мэнги, чтобы войти в его дом...

— Как вор!

Священник с достоинством выпрямился.

— У нас, монсеньор, дома не запирают. Любой может войти, и его всегда примут. Альбом служил подставкой для модели парусника. По пыли я определил, что Мэнги еще в него не заглядывал. Я вынул те фотографии обоих братьев, которые были подписаны.

Священник на мгновение умолк, заерзал. Он чувствовал себя все неувереннее.

— Это все? — спросил епископ.

— Увы, монсеньор... Я подхожу к самому трудному моменту своего рассказа.

— Поистине, господин кюре, вас страшно слушать, — заметил сухо епископ.

— Я всего-навсего несчастный человек, попавший в затруднительное положение!.. Два дня назад из Гамбурга приехала девица... этакая штучка, если ваше преосвященство понимает, что я имею в виду. Она настолько обворожила Ланглуа, что тот согласился перевезти ее на своей лодке... Она зашла к Ле Метейе в гостиницу. И немало порассказала ему... достаточно, чтобы Ле Метейе понял, что между ней и Мэнги...

— Я понял.

— Он, конечно, предупредил меня. Он был очень взволнован. Эта девица, ее звали Хильда, так вот, Хильда приготовила неприятный сюрприз для Мэнги. Ведь он ее бросил...

— Господи!

— Итак, вечером мэр и я отправились к дому Мэнги и решили понаблюдать. Днем он ездил в Киброн, напился там. Несчастный! Он был в таком состоянии!.. Явилась девица. Они поссорились. Все произошло так быстро, что мы не успели вмешаться. Он ей угрожал. Она побежала к скалам, упала... и разбилась насмерть.

— Но, господин кюре... это уже дело полиции, как мне кажется.

— Полиции! — воскликнул в ужасе священник. — Во-первых, мы никогда не имели с ней дело. Они станут повсюду совать свой нос. Нет, монсеньор. В конце концов, это только несчастный случай. В газетах полно сообщений о подобных происшествиях. Никто не будет из-за какого-то несчастного случая ставить под удар строительные работы. Ведь они так важны! Работы уже начались. А стоят они сотни миллионов. Мы не можем уже повернуть вспять.

— Вы меня пугаете, господин кюре. Так вы...

— Сначала я помолился, потому что совершенно растерялся. Но Господь просветил меня. Другого решения быть не могло. Надо было, чтобы она исчезла, то есть следовало ее похоронить. Мэнги заперся в доме. Только двое были в курсе: Ле Метейе, который нам и сообщил о ее приезде, и Ланглуа, настоящий христианин. У нас были развязаны руки. Так вот, мы с мэром...

— Господин кюре!..

— Это был единственный выход, иначе Мэнги обвинили бы в убийстве!

— Он в курсе?

— Разумеется, нет! Мы спасли ему жизнь. Теперь мы квиты. Мы отправились к Ле Метейе и сказали, чтобы он переписал регистрационную книгу. Таким образом, имя этой девицы исчезло. Затем мы научили, как отвечать, жену Ланглуа. Наши люди понимают такие вещи с полуслова.

— У вас весьма сговорчивые прихожане, господин кюре. Ну, а что с Мэнги? Ведь он был свидетелем этого, как вы его называете, несчастного случая. И на следующий день он даже не попытался разобраться в этом деле?

— Он слишком много выпил, монсеньор... Если бы вы, ваше преосвященство, знали, что воображают наши рыбаки, когда напьются... Только мое уважение к вам удерживает меня... Нет, это... это что-то.

Прелат раскрыл было рот, но, подумав, решил промолчать.

— Меня тревожит,— продолжал священник, — вовсе не смерть той несчастной. Господь знает, что делает, и мы всего лишь орудие в его руках. Меня беспокоит это наследство... Мэнги — человек слабый, но, в сущности, совсем неплохой. Я хотел бы ему помочь, потому что он беден... Так же беден, как и мы, и это немаловажно... с другой стороны, слишком поздно все вернуть назад... Я рассчитывал купить у него дом... за очень высокую цену. Но он отказался. Теперь я не знаю, что и предпринять. Что вы мне посоветуете, монсеньор?

— И вы меня спрашиваете! — воскликнул епископ. — Но в данном случае непозволительно колебаться. Вы должны рассказать ему всю правду, вы слышите меня, всю правду... Эти деньги принадлежат ему. И пусть он располагает ими по собственному усмотрению. Что касается... всего остального, я подумаю.

— Но остров, монсеньор!

— Кроме острова, существует еще и закон. Возвращайтесь к себе, господин кюре, и поступите так, как я вам сказал. И немедленно. Сделайте так хотя бы из послушания, если мои доводы вас не убедили... Я спрашиваю себя, господин кюре, действительно ли вам все это внушил Господь? Идите. Сообщите мне о результатах.

Мэр поджидал священника на молу.

— Ну что?

— Монсеньор не похож на нас. Он человек городской. И мыслит как горожанин. Он хочет, чтобы мы рассказали Мэнги всю правду.

— Слишком поздно. Он совершенно неожиданно уехал. Жандрон препроводил его.

— Так он принял наше предложение?

— Я даже не осмелился снова заговорить с ним об этом.

— И он не сказал, куда едет?

— Нет. Возможно, он и сам этого еще пока не знает.

— Благодарю тебя, Господи, — пробормотал священник. — Сделай же так, чтобы он никогда не вернулся!