Морское притяжение

ПЯТЫЙ ДОК Рассказ

Катер приближался к докам. Резкий поворот — холодные мелкие брызги сыпануло в лицо, накренило палубу, и мы вошли в морские ворота завода. Здесь залив образовал круглую бухту, похожую на озеро; вдоль берегов одна над другой полукругом, как ряды амфитеатра, нависали красные крыши цехов. Все было окутано дымом, и ухал, как живой, копер, забивая сваи у двенадцатого причала. А сразу за причалом в воде — прямоугольники доков, и среди них самый большой, серой глыбой выделяющийся на их фоне, мой пятый док.

С залива доки были похожи на перевернутые буквы «п», и почти в каждом стояло судно, и только мой док был пуст и поэтому казался еще более необычным. Огромными буквами на сером бетоне башни было написано: «Тише ход. Якорей не бросать».

— Рабочий день заканчивается! Народ-то хоть предупредили, а то разбегутся, ищи их! — сказал начальник нашего цеха Виссарион Иванович Тепнин.

— Должны ждать! — ответил я, хотя где-то и у меня было сомнение: а вдруг уже ушли.

Тепнин стоял рядом, почти вплотную, спиной прижался к надстройке, руки — на леерах.

Я видел его сморщенное, усталое лицо и чувствовал — он недоволен поездкой и сейчас злится на меня и считает, что я втянул его в авантюру. Он пошел со мной на катере в порт, чтобы на месте убедиться, что поднять в док траулер невозможно, слишком много для этого препятствий.

Траулер «Загорск» притащили в порт буксиры два дня назад, судно едва держалось на плаву. Оно попало в шторм и село на мель у Фарер. Днище было пропорото, бортовые кили оборваны, и попытки откачать воду из танков ни к чему не привели. Траулер срочно надо было поднимать и ремонтировать, но затянуть его в док с оборванными, торчащими килями и отсеками, полными воды, было немыслимо. Утром, перед тем как нам уйти на траулер, главный инженер встретил меня у переходных мостков и сказал: «Надеюсь на вас, у вас есть инженерные знания; необходимый опыт вы приобрели и, думаю, справитесь с этой задачей».

Для каждого он умел находить такие слова, чтобы одной фразой привести человека в движение, задеть самолюбие, и всегда добивался своего. Тепнину он не сказал ничего, понимал, что тот откажется сразу; он заставил думать меня, и я сделал несколько вариантов предварительных расчетов; на бумаге вроде все получалось. Тепнин, узнав об этом, сказал мне: «Кто вас просил, Борис Андреевич, давать гарантии главному инженеру? Идемте в порт, и там, на судне, вы увидите, что это невозможно. Зачем вы взялись за то, что плохо представляете?»

Теперь, побывав на траулере, наверное, и он понял, что ставить судно необходимо, не тонуть же «Загорску» у собственных берегов. Во всяком случае, он уже беспокоится, остались ли рабочие.

Катер ткнулся носом в кринолин дока, прижался к доскам настила.

— Я доложу директору, ждите нашего решения, — сказал Тепнин.

Я спрыгнул с борта катера на дощатый настил.

На широкой палубе дока валялась свежая стружка и в шахматном порядке возвышались клетки, выложенные из брусьев.

Плотники уже почти закончили стапель для «Загорска» — пока мы спорили в порту, здесь началась подготовка к докованию. Мой помощник, Владимир Иванович, ходил между клеток с рулеткой и что-то записывал в блокнот. Его сухощавая фигура мелькала среди брусьев, то появляясь, то исчезая.

— Вот, Андреевич, считай, кончили, — сказал он, — так что ждем команду. Не такие суда вытягивали из воды и с «Загорском» справимся.

— Грузиться надо метров на восемь, на предел, — сказал я.

— Ну и что, иллюминаторы задраим, воды примем сколько влезет. Что нам переживать? Войдет как миленький. Пустяки!

Я пошел в каюту, чтобы еще раз сделать необходимые расчеты. Я чувствовал неловкость: мне бы сначала убедить Тепнина, показать ему распределение давлений, чтобы он сказал «да». А получилось, что я выскочил вперед. Решает в конечном счете он… У него больше опыта, он — начальник цеха, а я просто исполнитель. Зачем нарываться на неприятность? Мало ли что говорит главный инженер, есть начальник цеха — ему последнее слово.

Часов в пять позвонил Тепнин и сказал:

— Собирайте вашу команду, срочно будем ставить «Загорск». Приказ директора. Теперь у вас будет время пожалеть о некоторых обещаниях, данных поспешно.

Он был неправ, времени уже не было.

Я надел телогрейку и пошел в пульт собирать ребят. Мимо дока цепочкой уходили домой люди из других цехов. Они уже смыли с рук ржавчину и краску, а нам предстояло работать часов до трех ночи в лучшем случае.

В надстройке у пульта собралась наша команда. Говорили все сразу. Особенно недоволен был боцман.

— Что им приспичило! Ведь каждый раз так! Все время авралим, меня жена скоро из дома выгонит.

— Вот попробуй вечером такое судно подними, половина матросов давно разбежалась, — поддержал его моторист.

— Нечего митинговать. Раз судно аварийное — надо ставить, — сказал наш парторг Виктор Сигов.

— Надоело все это до чертиков, — сказал электрик Рудик.

— Ладно, помолчи, — оборвал я, — приказ есть приказ, грузить будем до иллюминаторов, надо их все как следует задраить. У пробоин на судне свисают бортовые кили по правому борту, так что прижимать придется к правой башне. Пусть отдают швартовы — пора начинать!

Я объяснил суть постановки: как брать тросами и как вести. На душе было неспокойно: через час начнет темнеть, да и команда неполная.

Позвонил Тепнину, хотел попросить еще людей с буксиров, но его не было. Конечно, он где-нибудь на заводе, но не хочет вмешиваться и появится на пирсе к утру, когда мы уже выйдем из воды.

Чертовы доки — вечный аврал! Все, кто кончал со мной институт, давно разбежались по конструкторским бюро, а у меня вот уже четвертый год изо дня в день одно и то же.

Я вышел на палубу башни и сверху смотрел, как отдавали швартовы.

Залив был почти пуст, изредка по фарватеру проходили суда, повторяя извилистый порядок бакенов. На доке включили прожекторы, машинисты заняли свои места в насосных отделениях.

В тишине вечера мы медленно погружали док, журчала, всплескивала вода, входя в ниши и черной пеленой покрывая палубу, уходили в воду доковые клетки, трещали, всплывая, закрепленные тросами доски, док медленно погружался. Через час окончательно стемнело. Мы приняли воду полностью: островами, длинными и ровными, торчали из воды башни. Дальше док не шел, мы почти сидели на грунте. Все-таки яма для нашего дока маловата…

— Ну вот, Андреевич, нормально в машинах, — сказал мой помощник, — течи — нигде, ни в одном отсеке, только в компрессорной чуть сочится, ну это так, пустяки.

Для него все — пустяки. Я попросил боцмана проследить, чтобы цемент и распоры были наготове.

Появились буксиры. Еще задолго до этого мы услышали их гудки и пыхтение. Вслед за ними ползла плоская тень «Загорска», стирая огни деревень на противоположном берегу.

Носовой буксир вошел в пересечение наших прожекторов. Беспомощно полз «Загорск» на поводу у буксира, лоцманский флаг повис на мачте. На судне было темно, и казалось, что команда покинула его.

Я подошел к микрофону.

— Эй, на судне, готовьте бросательный!

Носовой буксир прекратил работу, серая громада судна двинулась на нас по инерции, где-то позади нее надрывно загудел кормовой буксир. Этот гудок означал: «Одерживаю». Несколько коротких всхлипов буксира — и тот замедлил ход.

— Что они там, заснули? — крикнул боцман. — Конца подать не могут!

Но вот хлопок, как будто пастух ударил бичом, и в воздухе мелькнула выброска — пеньковый тонкий трос с грузом.

— Берегись! — крикнули с судна.

Теперь уже можно было различить матросов на баке.

Вдоль башен ждали рабочие. Тихо, слышно было даже в динамиках, как стучат корабельные часы в нашем пульте управления. Сейчас самое главное — вовремя одержать судно, не дать ему навалиться на башню.

— Закрепили?

— Закрепили, — ответили сразу несколько голосов с верхней палубы судна.

Пора начинать выборку. Замешкался боцман на противоположной башне дока.

— В чем дело, Валя?

— Сейчас, — ответил он хриплым голосом; ему не нужно микрофона — крикнул вполсилы. Ему все можно делать вполсилы. Ребром ладони он забивает гвозди в сосновый брус.

Загудел, как шмель, мотор шпиля — начали. Я нервничаю.

— Валя, осторожней! — кричу в микрофон. — Не наваливай на свой борт, только одерживай.

Не дают покоя кили, торчащие с правого борта «Загорска», они могут свернуть нам клетки.

Только бы не поднялся ветер, сейчас нам нужно вести судно очень точно.

Командует мой помощник, он покрикивает на матросов, особенно его раздражает неповоротливый толстяк Воронов. Он запутался с тросом, тяжело дышит. Втроем мы накинули несколько петель на барабан.

Наконец ввели судно, резкий всплеск — отдали буксирный трос. Носовой буксир развернулся почти на месте и скользнул под тросами между бортом судна и углом доковой башни. Молодец, капитан!

Буксир загудел на прощание и растворился в ночи, видны только снопы искр из его дымовой трубы.

«Загорск» в пространстве между доковыми башнями. Матросы опускают мягкие плетеные кранцы. Пятна света от прожекторов осветили и проржавевшую помятую обшивку «Загорска», лица матросов, капитана на крыле рубки и долговязого лоцмана в кожаном пальто.

Я пошел в пульт управления, надо было проверить, все ли готово у электриков.

Окна пульта открыты, и по гудению шпилей, по скрипу тросов, по голосам я продолжаю ощущать путь судна.

У пульта наш парторг Виктор.

— Ну и боцман, опять поленился завести дополнительный трос. Ведь это же не обычное докование! Здесь начеку надо быть! Распустился совсем, — ворчит он.

— Валя, — спросил я, — со среднего завел уже?

— Завожу, — крикнул он.

— «Завожу»! — возмутился Виктор. — Наверное, и не думал!

На судне перенесли трос на корму, передавали его через надстройки.

— Поджимайте к борту, сколько можно говорить! — закричал мой помощник.

Я побежал, перепрыгивая через тросы, туда, где был натянут тонкий отвес: надо довести судно до него, потом отжать. Прожекторы поймали отвес в перекрестье.

Чтобы лучше увидеть, как движется судно, я встал на переходном мостике. Теперь боцман дал слабину, мы выводили судно по центру. Виктор из пульта замахал руками — хватит. Еще какие-то полметра. Стоп.

Тросы вытянулись. Я видел, какого труда стоило удерживать их. Кряхтел Петров, обеими руками вцепился во вьюшку Воронов, только боцман стоял не напрягаясь, придерживая трос ногой, для страховки просунув во вьюшку кусок доски. Когда вернулся в пульт, электрики уже включили щит, на котором загорелись зеленые и желтые лампочки. Можно начинать подъем.

Я повернул переключатели, и на всем стометровом пространстве дока начали вращение приводы клинкетов. О том, что они открылись, сообщили лампочки: погасли зеленые, загорелись красные. Щит был похож на огромное электропианино. Я взглянул на часы: было ровно два часа ночи.

— Дай закурить, — попросил я Виктора. Мне, как всегда, не хватало пачки, и мои пробеги по палубе усеяны окурками «Беломора».

— Побираешься, — сказал Виктор, всунул мне в зубы сигарету, щелкнул пистолетом-зажигалкой.

Я задымил над приборами, вглядываясь в дрожащие стрелки. Виктор выключил свет, чтобы лучше было видно пространство за окнами, где в черной воде втиснулось в док обтекаемое тело судна.

— Ну вот, — сказал мой помощник, входя в пульт, — мельтешили, суетились, все ерунда! Корму прихватило без звука. Не такие суда поднимали, а это что — пустяки.

Он сел за столик и начал с Виктором разговор о картошке, о том, пора или не пора ее сажать и у кого лучше огород.

Медленно шел подъем, кончилась сигарета, заразительно зевнул Виктор.

Я вдруг почувствовал, что здорово устал, особенно ноги сдали, сейчас бы прилечь, вытянуться.

— Холодает-таки, — сказал мой помощник, прикрывая окна.

И вдруг истошный вопль: «Кренимся!» Это закричали на судне.

— Кренится! — крикнул боцман.

Я уже сам увидел, как плоский борт «Загорска» косо надвигался на окна пульта. Неужели этот торчащий поломанный киль уперся в клетку? Если так, надо срочно погружаться и все начинать сначала, иначе продавит палубу дока. Казалось, что крен достиг предела, и ничем уже не остановишь падение, и вот-вот обнаружится хрупкость стекол пульта и малая прочность бетонных башен дока, которые медленно начнут разваливаться. Вот оно — наказание за самонадеянность. Только без паники.

— Сообщите крен, капитан, — стараюсь говорить как можно спокойнее.

— Крен десять градусов.

— Десять градусов — ерунда, — сказал мой помощник, — у нас до двадцати «Полесск» доходил, и то ничего.

— Борис Андреевич, что вы медлите, — крикнул Виктор, — надо срочно грузить док!

— Раскудахтался, пустяки, а он орет, — сказал мой помощник.

Все у него пустяки, он видел вещи пострашнее, которые наше поколение представляет смутно: в сорок втором его чуть не расстреляли, в сорок третьем он бежал из концлагеря — после такого нервничать по пустякам не стоит.

Да, главное — сохранять спокойствие и не суетиться, люди ждут моего решения. За эти три года они привыкли верить мне так же, как и я им. Нельзя трусостью подрывать их доверие. Прошло несколько долгих секунд.

Мы продолжали подъем. Судно начало выравниваться. Сначала незаметно для глаза, потом резкий рывок на другой борт, несколько колебаний, вот, кажется, все замерло. Так и есть.

— Крен ноль! — крикнул капитан судна.

— Я же говорил, ерунда, а вы — «погружать, погружать»… — сказал помощник.

Он вышел на палубу, я услышал, как он рассказывает матросам, что только он не хотел погружать, а знал «верняком», что все обойдется. Старик хочет подчеркнуть, что он здесь голова и, если бы не он, провозились бы до утра. Что ж, пожалуй, он прав.

Вода медленно освобождает борта судна, темная полоса — ее след — все время увеличивается. В свете прожекторов на участках, вышедших из воды, видны плантации причудливых ракушек. Они еще дышат пористой массой; если ночью их не смыть и не счистить, завтра маляры поломают все щетки у турбинок. Надо будет не забыть дать задание дежурным.

Осталось полчаса простого подъема, у тросов делать нечего, в пульт пришли рабочие палубной команды — поговорить, погреться.

Боцман в грязной робе уселся на пол, заснул в углу на вахтенных журналах Загадский.

— Кемарит, студент лохматый, — сказал мой помощник, — они тут за моей спиной институты позаканчивали, на работе спят, дома учатся. Им что! Разве они за производство душой болеют… У нас вон, почитай, студентов полдока! Все ученые, а что случится — ко мне.

Очень хочется спать, я только сейчас ощутил, как устал.

Все молчали, только мой помощник ворчал, но речь его была привычна, и почти никто не прислушивался.

— Жалуются, денег не хватает, чуть что — одолжи, а кругом земля пустует! Пожалуйста, паши! Нет, он придет домой, жену под ручку — и загорать на озеро. Джинсы с этикеткой, свитер заграничный — конечно, так жить трудно! Вон у меня еще картошки навалом, капусты, огурцов, помидоров, мне что в магазине — хлеб да сахар купить. А такие, как они, и бегают с места на место! Надо честь свою рабочую блюсти, а они ищут, где легче! Хитрованы все!

Спокойствие нарушает голос Питилимова, он говорит по микрофону из шпилевой, противоположной башни дока.

— Борис Андреевич, докладывает Питилимов! Вы меня хорошо слышите? Это я, Питилимов!

— Да, хорошо! Что случилось?

Боцман прыснул, засмеялся Петров, все ждали привычных нелепостей. Прикрыв микрофон ладонью, я спросил у помощника:

— Кто это догадался пустить Питилимова в шпилевую к микрофону?

— Я, когда уходил, закрыл ее и связь отключил, — сказал боцман.

— Борис Андреевич, — продолжал Питилимов, — я бревно отталкиваю, оно попало на кабель и чуть высокую сторону не отключило. Вы слышите меня?

Смех смолк. Не хватает нам остаться без питания.

— Как бы его там током не ударило, — сказал мой помощник. — Пойду посмотрю.

Через несколько минут возвратился Владимир Иванович, проворчал:

— Бревно, бревно… щепку какую-то зацепили. Я там трансляцию совсем вырубил.

Не знаю, что и делать с этим Питилимовым.

Низенький, с лысой бугристой головой электрик — бесподобный выдумщик и враль. Его место в пульте, но здесь он всем мешает, над ним смеются, подковыривают, но он не замечает. Чтобы оградить его от насмешек, я при доковании посылаю на противоположный борт дежурить у щита, но он не выдерживает одиночества, добирается до микрофона и начинает сообщать все, что видит. Это вызывает бурные взрывы хохота, а так как трансляция хорошо слышна на берегу, то у дока собирается целая толпа.

Я вышел на палубу. С «Загорска» начали отдавать тросы, они уже лишние. Своим весом, двумя тысячами тонн, «Загорск» нажал на клетки и как бы присосался к ним.

Вода отступила, показались доски и стапель-палуба. Рабочие начали пробираться вниз. Не выдержал и я.

— Посмотри здесь, — попросил я помощника и, стараясь не задеть поручни, покрытые илом и мазутом, спустился по трапу.

Под днищем судна воды осталось совсем немного, было совсем темно, я ощупал кильблоки и убедился, что зазора нет, судно село отлично.

Согнувшись в три погибели, я пробирался от клетки к клетке. Грязные холодные капли проникали за шиворот. Вода стекала по палубе, журчала в нишах. Насосы работали уже с надрывом, хватая воздух.

Вот и пробоина — вода хлещет из нее, кили исковерканы, изогнуты.

— Корюшка, ребята, кидайте сюда ведра! — слышу зычный голос боцмана.

Действительно, как я сразу не заметил: на палубе полно корюшки — глупый косяк зашел в док. Я зачерпнул полную горсть скользких трепыхавшихся рыбешек, пахнущих свежими огурцами. Рыбешки много, она хрустит под ногами.

В темноте бродят люди, набирают ведра, кастрюли. Слышатся крики:

— Сюда, сюда!

— Давайте доски, загородим ниши.

— Вася, куда ты там пропал? У меня уже ведро полное!

Смолкли насосы, на левой башне зазвонил кран — это повезли трап на «Загорск».

— Майнай помалу, Клава! — крикнул боцман крановщице. — Помалу!

Я прошел в корму. Лопасти винта «Загорска» исковерканы, одна наполовину обломана, руль висит буквально на ниточке. Как они умудрились дойти сюда…

У винта стоял капитан «Загорска», смотрел и охал.

— Надо отметить такое дело, — сказал он, — пошли, докмейстер, у меня уже стол накрыт.

— Не могу, — сказал я.

— Ну, это не по-морскому.

— Людей надо развезти домой, отшвартоваться…

В дежурную машину — полукрытый «газик» — с трудом уместилась вся команда.

Мы мчались по ночному городу. Изредка дробь кулаков сотрясала кабину, шофер тормозил, и один из нас соскакивал у своего дома.

Город молчал, во всех окнах был погашен свет.

— До завтра! — крикнул я, спрыгнув на повороте у парка.

Я прошел в густой темноте через парк, по шуршащей листве, мимо аттракционов, качелей и заколоченного летнего кинотеатра. Узкий серп луны скользил за тонкими стволами, видны были редкие звезды, впереди светило единственное окно — окно моего дома.

— Наконец-то, с ума можно сойти! — встретила меня жена. — Уже четыре часа, я просто места себе не нахожу! Что за работа у тебя, и как не надоест такое!

— Понимаешь, — ответил я, стаскивая промокшие ботинки, — судно было аварийное.

— Я этого не понимаю, — продолжала она, — перешел бы в институт, как Марчевский или Харин, тебя ведь тоже звали, там и спокойнее, и перспектива.

— Вот спустим «Загорск», и перейду, — пообещал я, разделся и, едва коснувшись подушки, заснул.

Первый день после докования, как всегда, самый напряженный, люди не успели выспаться, а работы по горло. Надо и пар на судно подать, и воду, и леса вокруг судна построить, чтобы можно было малярам чистить и красить подводную часть, и организовать работу на шпилях, чтобы помочь снять винт и руль, и кран в первый день нарасхват — всем все подать надо, все в первую очередь, все срочно.

За вчерашнюю работу положено было бы взять отгул, но на доках все знают: придет время — все наладится, отдохнем, а в первый день надо на совесть поработать и обеспечить фронт работ другим цехам.

Для докмейстера первый день самый трудный. Разные комиссии, дефектовщики, строители — все чего-то требуют, со всеми надо переговорить, всем доложить, всех успокоить.

Пока шел от проходной к пирсу, обдумывал, что и как надо сделать, ругал себя, что не сумел проснуться хотя бы на полчасика раньше. Тогда был бы запас времени, возможность все спокойно осмотреть, проверить: как село судно, не нужно ли подклинить клетки и подбить килевую.

С переходных мостиков судно в доке напоминает стального кита: круглые развалы бортов, сморщенное от ракушек днище. Я прошел вдоль дока. Работа была чистой — судно стояло точно по центру.

На доке, в дежурке, полно народа — дымят перед началом работы. Слушают Питилимова, который рассказывает о сказочном доке в Батуми, где когда-то побывал в командировке.

— Думаете, в Батуми делают леса на доке? И не думают. Там специальная бригада плотников есть! Не верите? Человек сорок! Они и леса делают, и док подметают. Дежурят не как у нас — по одному, а по десять человек на вахту! У докмейстера будка — будь здоров! Он на палубу-то выходит, может, раз в месяц, не больше…

Я давно заметил, что в питилимовских рассказах о необычайном батумском доке возникают все новые и новые подробности.

Сейчас Питилимов под общий хохот сообщает, что там выдают бесплатную форму.

Все уже не раз слышали и о том, как он командовал десантом, и как обучал новобранцев, и как руками поймал лису.

Человек он добросовестный, остается на доке позже всех. Если что-либо вышло из строя, может провозиться всю ночь, и главной наградой для него будет невинная похвальба: исправил, дескать, теперь все в порядке. И когда его посылают отдыхать, устало машет рукой: «Работа есть, нельзя мне уходить». При его добросовестности цены б ему не было. Но он вечно все перепутает, и больше всего я боюсь, как бы он не влез под напряжение.

Рассказ Питилимова прерывает телефонный звонок, я беру трубку и слышу голос Тепнина. Молча слушаю его и думаю: «Где же вы были ночью, Виссарион Иванович? Знаю, ведь тоже не спали, боялись, как бы чего не случилось, а вот сейчас, под утро, собираетесь домой, чтобы лишних вопросов не выслушивать».

Конечно, ничего такого я не сказал, но он будто подслушал мои мысли:

— Знаете, устал я за ночь, дома еще не был. Вы уж тут покомандуйте сами; смотрите, чтобы задержки не было с лесами, а то они пользуются вашей мягкотелостью. Из-за вашей затеи нас леса заставили делать, так что выкручивайтесь, Борис Андреевич.

— Люди устали.

— Ничего, потом отдохнут.

Мне хотелось надерзить в ответ, напомнить, как боялся он «Загорска», но он был старше меня, кругом люди, я промолчал и положил трубку.

Было без пяти восемь.

— Ну что ж, парни, — сказал я, — пора начинать.

Надо браться за леса, выставить их сегодня хотя бы в корме. Мотористы выделят трех человек, электрики — двух. Плотников дают только четырех.

— Все из-за этой чертовой механизации, — буркнул боцман, — выдумали себе на голову.

Это камешек в мой огород.

— Ничего, — сказал Владимир Иванович, — наладим машины.

— Когда еще наладите, а теперь вкалывай, — не унимался боцман.

— Валентин, вам нужно людей организовать, а не вставать в позу, — заметил Виктор Сигов, — больше сознательности.

— Пошли с нами, поноси доски на горбу, — сказал боцман Сигову и, надев рукавицы, крикнул: — А ну давай из дежурки, курить с утра вредно!

Я понимал: сейчас все думают, что приходится делать леса из-за меня.

Ну что ж, я пожинаю плоды своей рационализации.

Мне всегда бывало не по себе, когда я смотрел, как работают в доках плотники, сколачивают из досок громоздкие леса, окружая корабль настилами, как таскают шестиметровые штаги, подают наверх доски. Досок приходилось подвозить не меньше пяти машин, а перед спуском судна надо разобрать настилы, и все это в спешке, в считанные часы. Разбирать настил аккуратно некогда, и вот затянут его тросом, рванут шпилем — леса падают, как карточные домики, разлетаются с треском и хрустом. Плотники — люди привычные, делают свою работу весело, с шуточками и прибауточками, а мы, когда приходится им помочь, с непривычки еле двигаемся. Я как-то потаскал штаги, так потом целый день руки дрожали.

В тот день меня поддел Сидорчук — однорукий бригадир плотников.

— Вот, Андреевич, век атома, а наша механизация простая: нажал кнопку, взвалил на плечо и попер — аж спина мокрая. Я слышал — есть леса металлические, башенные, а для нас придумали?

И начальник наш Тепнин сказал на диспетчерской:

— Неужели ничего придумать нельзя, чтобы такой тяжелый труд устранить?!

И вот придумали. Побывал в Таллине наш строитель в командировке, узнал, что действуют у них самоходные леса, попросил чертежи. Когда услыхал, что мы начали подобные леса у себя делать, пришел ко мне, выложил чертежи на стол:

— Вот, Андреевич, штучка, я тебе доложу. Леса на колесах. Никаких забот, только руль верти. Давай предложение напишем. Такие леса сделаем — закачаешься. По рукам?

И кончилась наша спокойная жизнь, всем доком принялись мы за самоходные леса: кто редуктор притащит, кто уголок, кто передачу, кто руль.

В гараже на нас косо поглядывали. Необходимы нам были старые машины, списанные. Дописали мы тогда третьим автором в рационализаторское предложение начальника гаража, и он выделил сразу три списанных грузовика.

Через месяц на стапеле дока уже стояла самоходная башня, на остов машины были наварены металлические раздвижные площадки, которые вынимались со страшным скрипом, вместо привода вставлялась воздушная турбинка — и наша огромная телега, тарахтя и громыхая, медленно двигалась по бетонной палубе. Рабочие уселись на брусьях клеток, обсуждали наше детище, давали советы.

Боцман в нужный момент подталкивал машину плечом, и она двигалась дальше. За рулем, сияющий и гордый, сидел Владимир Иванович. Плотники бросили работу на соседнем доке и пришли посмотреть на чудище, несущее им освобождение. Сидорчук прыгал от восторга.

Наконец настал торжественный день, мы подняли в док плавбазу «Александр Матросов», и на планерке я сказал:

— Правый борт будут обслуживать самоходные леса!

— Молодец, Андреевич, молодец, — сказал Тепнин, — я давно говорил: стоит только хорошенько подумать, и все будет в порядке.

А утром на док пришли маляры. Моросил мелкий неперестающий дождь. Маляры сбились в кучу, спрятались от дождя в доковой нише, наладили свои турбинки, потом позвали меня. Я спустился.

— А где же леса? — спросил мастер маляров Васильев.

— Теперь не надо лесов, — ответил я, — видишь эту машину? Садитесь на нее, влезайте на площадки и двигайтесь вдоль судна, ясно?

Васильев обошел машину со всех сторон, сел за руль, я включил турбинку, и машина двинулась.

Поначалу малярам это понравилось, на самоходке они начали ездить вдоль борта судна. Через два часа шум турбинок подозрительно смолк.

Маляры в куртках, заляпанных краской, с лицами, покрытыми ржавчиной, скалили белые зубы и проклинали самоходные леса.

Когда я подошел, они на минуту замолкли, а потом обрушились на меня.

На деревянных лесах они передвигались свободно, а теперь им приходилось возиться с нашей машиной: одному сидеть на руле, другому включать воздух, а они сдельщики — им каждая минута дорога.

— Ладно, — сказал я, — на вождение машины и ее подключение я дам работников дока.

На диспетчерском совещании Тепнин сказал мне:

— Не имела баба хлопот, купила порося, проявила инициативу!

И вот сегодня опять эти леса. Я устал от упреков, но мой помощник не унывает, он упрямо продолжает таскать из гаража детали для второй самоходки.

Я успел побывать на «Загорске». Подключили на судно пар. Пришел Шкворев, его назначили на это судно строителем. Мы спустились вниз, чтобы организовать работу. Ребята наши заканчивали леса в корме, с криками поднимали они здоровенные штаги.

Хотелось бы невидимкой проскользнуть мимо них, но, увы, боцман заметил меня.

— Где плотники? Сидорчук где? Спит, наверное, на втором доке. Вы их пошевелите, Андреевич!

— Давайте с одного борта все-таки самоходку пустим, — предложил я Шквореву.

— Что ты, ни в коем случае — сорвем работы!

— Но ведь вы же соавтор, это же наше общее детище.

— Вы меня не впутывайте, у меня сроки сжатые, всего неделя.

— Ох и иуда же ты, Шкворев, — не выдержал я.

— Чудак, — ухмыльнулся он, — чего мельтешиться, деньги за рацпредложение мы получили, чего еще надо! Сдай самоходку в металлолом — и порядок!

Чтобы не наговорить грубостей, я ушел от Шкворева под днище судна.

Вечером бригадир плотников Сидорчук не поздоровался со мной. Я окликнул его, он потоптался на месте, сунул единственную руку в карман и, сплюнув сквозь зубы, буркнул:

— Эх ты, новатор!

Оказалось, что из-за моих лесов сокращают плотников. Я готов был провалиться сквозь землю.

— Вот так, — сказал он, — заварили кашу, куда я теперь людей дену? И ребята все как на подбор!

После работы говорили обо всем с Владимиром Ивановичем и Виктором. Сигов был настроен бодро.

— Вы, Андреевич, только носа не вешайте! Одного леса экономию дадим — на целый год хватит! Машины надо делать, иначе грош нам цена! Тепнина я возьму на себя, чтоб он палки в колеса не совал.

— Пойду я, — сказал мой помощник, — закреплю нашу самоходку цепью.

К обеду мы закончили леса, и док наполнился жужжанием турбинок. Столбы оранжевой пыли от счищаемой ржавчины поднимались над доком, солнце казалось сквозь их пелену маленьким и тусклым.

Весь день меня преследовал шум. Никуда от него не денешься. Даже при плотно завинченном иллюминаторе внутрь каюты проникает треск сварки и грохот кувалд, а когда сверху по палубе идет кран, все ходит ходуном. Да и в каюте долго не просидишь. Докмейстер нужен то тут, то там — бежишь вверх, вниз, под днище, опять наверх, вниз, в моторное отделение, и так весь день.

К вечеру поднялся ветер, док раскачивало и то отжимало от пирса, то с силой надвигало на палы; вода, врываясь в ниши, смешивалась с пылью и превращалась в липкую жижу. Меня позвали на пирс. Там стояли Тепнин и заместитель главного инженера Курагин. Мне не хотелось спускаться вниз, а им — подниматься в док. Мы объяснялись жестами.

Курагин, казавшийся рядом с Тепниным особенно большим, пытался перекричать вой турбинок.

— Воздуха, воздуха мало! — кричал он. — Дай давление, компрессор запускай!

Он вращал рукой, как будто заводил машину. Тепнина совсем не было слышно.

— Дядя Федя еще не пришел, не пришел, некому на компрессоре стоять, некому! — пытался объяснить я.

Тепнин показал руками, как набирают номер телефона, и я пошел в пульт ждать звонка.

Дядя Федя, дежурный по доку, уже сидел на диване и чистил мерную линейку. Он, как обычно, пришел на час раньше. У него короткая челка, как у мальчика, и глубоко спрятанные голубые глаза, а лицо сморщенное, острые скулы обтянуты желтой кожей. Он никогда не сидит без дела. И сейчас, не отрываясь от работы, курит крепкие «армейские» сигареты, даже дым от которых кружит голову.

Всех рабочих старше пятидесяти, если их уважают, у нас называют дядями: дядя Ваня, дядя Саша, дядя Федя. Только Пастухова зовут Шмагой, потому что он такой же шалопут, каким был в молодости. По вечерам, когда засыпает наш поселок, Пастухов с затрепанной гармошкой на плече появляется у магазина. Я выхожу на балкон и вижу, как он шатается, как тяжесть гармошки сгибает его, а он своим хриплым голосом помогает осипшим мехам. Его не называют «дядя Саша», и он часто жалуется Федору Петровичу:

— Ну, скажи, почему я Шмага?

Дядя Федя без дела сидеть не может, вечно что-нибудь чистит, собирает, подвинчивает. Он не любит, чтобы каждый звал его дядей Федей, тот, кто хочет, чтобы он что-то сделал, обращается к нему не иначе как «Федор Петровича.

Он выглядит старше своих лет, и даже короткая челка не молодит его. И может быть, оттого, что все принимает близко к сердцу, морщины не оставили на его лице гладких мест.

— Здравствуйте, Федор Петрович, — говорю я, — что, решили замеры сделать?

— Да, надо проверить, не доверяю я Пастухову, большой он фантазер.

— Компрессор придется погонять. Судно и во вторую смену чистить будут.

— Да, вечером давление падает, — соглашается он и вынимает из сумки приготовленную на ночь еду в целлофановых пакетах.

С дядей Федей у меня связана история с «турецкими заказами» и первый неприятный разговор с Тепниным. «Турецкими заказами» на доке называли изготовление и ремонт всяких мелочей: у нас ремонтировали замки, утюги, навивали спирали, исправляли телефоны, динамики, газовые колонки, выпиливали ключи. Но после того как дядя Федя взбунтовался, «турецкие заказы» резко сократились. И теперь, даже если мне самому потребуется сделать ключ, я остаюсь после работы, зажимаю в тисках заготовку и вожу напильником, набивая мозоли, которые у меня не успевают сходить. Дело в том, что рассеянность моей жены может сравниться только с рассеянностью гения, и ключи она теряет часто.

— У тебя полно специалистов по ключам, — говорит она в ответ на мои укоры, — ползавода делает ключи. Тебе ничего не стоит, вон дядя Федя может сделать ключ за пять минут.

Жена права: дядя Федя — большой мастер, у него всегда есть масса заготовок, целый набор надфилей, и если он сделает ключ, то его уже подгонять не придется — войдет в замок, как в масло.

— Оставь, — говорю я Зине, — ключи у нас каждый делает сам, даже Курагин.

Дядя Федя переоделся и пошел в компрессорную. Уже в каюте я услышал, как затарахтел компрессор, а на шкале манометра увидел, что давление поднялось до четырех килограммов. Когда позвонил Тепнин, я доложил:

— Давление в норме.

— Кстати, — сказал Тепнин, — я подготовил приказ об увольнении вашей крановщицы.

«Почему об увольнении?» — подумал я. Рапорт на крановщицу я подал совсем недавно и просил просто перевести ее на другой док.

На доке у нас два крана, две смены и, значит, четыре крановщицы. Моряки говорят, что женщина на судне приносит несчастье. Док хотя не самоходное, но все-таки судно. А у нас пять женщин (пятая — уборщица, жена Виктора Сигова). Но чего стоит одна Зося! Работать она умеет, и ее не надо уговаривать задержаться, если нужен кран. Но случается, кран необходим позарез, а она как сквозь землю провалилась.

Зосе восемнадцать лет, она самая общительная из крановщиц. Моряки с ремонтируемых судов подолгу смотрят ей вслед. Она знает себе цену.

Месяц назад, когда я подписывал ведомость на распределение премий, Тепнин приписал в нее и Зосю.

— Нельзя ей давать, Виссарион Иванович, — сказал Сигов.

Я поддержал.

Но Тепнин не стал слушать наши доводы.

— Напрасно вы женщин обижаете, — сказал он.

Этот разговор Виктор Сигов передал моему помощнику.

— Плюньте, — сказал Владимир Иванович. — Если она премию получит, ее другие крановщицы с дока выживут.

Он оказался прав. После выдачи премии ко мне прибежала главная наша крановщица, невозмутимая Тоня Крюкова, и говорит:

— Убедитесь сами, кто как работает! Ее по всему доку ищут, а она в душевой прохлаждается.

Тут я не выдержал:

— Постыдитесь, Крюкова, это же ваш товарищ по работе! Кран у нее в порядке, работать она умеет и работает безотказно.

— Вот-вот, «умеет», «безотказно»! — возмутилась Крюкова. — Курагин ее вечно выгораживал, и вы туда же!

Я вышел из каюты, прошел мимо жилых отсеков к раздевалке и остановился перед душевой. Дверь была приоткрыта, и я увидел Зосю. Мокрые рыжие волосы расползлись по крепким загорелым плечам.

— Нашли время мыться, где ваше рабочее место?! — закричал я, не сразу сообразив, что нелепо говорить полураздетой женщине о дисциплине.

Вернувшись в каюту, я написал Тепнину рапорт с требованием немедленно перевести Зосю с дока. Владимир Иванович сидел рядом, листал журналы по техосмотру кранов и говорил, что, конечно, терпеть такое безобразие нельзя, но вряд ли что у нас получится.

Я ворвался в кабинет Тепнина.

Тепнин говорил сразу по двум телефонам. Я сунул ему на стол рапорт, и он, продолжая что-то говорить, принялся читать. Сначала он закончил разговор по телефону, пообещав, что все будет улажено, потом еще раз перечитал рапорт и сказал:

— Надо человека перевоспитывать. Работать с людьми надо, ясно?

— Почему вы ее боитесь наказать?

— Не кипятитесь, Борис Андреевич, не советую.

…И вот теперь, оказывается, приказ на увольнение Зоси готов, и мне, честно говоря, не по себе. И совсем непонятно, почему Тепнин, недавно записавший Зосю в ведомость на премию, вспомнил вдруг о моем рапорте? Этого только не хватало, чтобы из-за меня уволили человека.

«Загорску» предстояло надолго застрять в доке. Надо было сменить часть обшивки в носу, залатать пробоины, к тому же в блоке двигателя обнаружили трещину. Для нас, доковиков, наступили сравнительно легкие дни. Единственное, что нам портило жизнь, это западные ветры, которые у нас называются прижимными, потому что они поджимают доки к берегу. Эти ветры принесли городу дожди, а нам целые флотилии бревен, которые бесконечным потоком плыли к заводу от целлюлозно-бумажного комбината. Бревна заполняли пространства между доками и судами, около них скапливался мазут, пожарная охрана запрещала сварку, работа приостанавливалась.

…Когда я подошел к доку, вдоль пирса бродили ночные дежурные с длинными баграми и проталкивали бревна, на всю мощь работал катер, упираясь носом в пирс: скользкие бревна устремлялись в поток, рожденный винтами, но, как только катер прекращал работу, бревна тянуло назад.

— Владимир Иванович, — распорядился я, — надо выделить четырех человек отгонять бревна, смотрите, сколько скопилось между ними мазута, придет пожарник — скандала не миновать.

— Что, у нас своей работы мало? Надо котлы Регистру сдавать, системы прохудились совсем. Мы не с бревнами работаем…

Он долго отнекивался, потом выделил четырех машинистов и обратился к ним с яркой речью:

— Если по-хозяйски, то здесь так чисто можно сделать, купаться будете. Чего ухмыляетесь? Я помню, мы в этом заливе купались, ныряли прямо с дока, а сейчас попробуй нырни — век не отмоешься! И куда только смотрит директор бумажного комбината! О чем думает капитан порта? Можно поставить боны? Можно. За то, что топливо сливают, штрафовать нещадно. Государственное добро между пальцев течет! На месте директора я бы их так пропесочил, а то каждый, кому не лень, старается ночью мазут спустить. Да дай мне бригаду, я за два часа эти бревна выловлю и куда надо доставлю — только заплати.

— Правильно, — сказал я. — Вот и будешь начальником по очистке акватории.

И он ушел впереди четырех парней с длинными баграми, напоминающими копья.

У меня самая большая каюта, здесь я собираю совещания, делаю разборы докований, есть диван, где можно ночью вздремнуть, если ждешь судно, есть кульман — можно чертить, на полке — куча учебников и справочников, все под рукой. Получу ли я в другом месте такие условия — не знаю.

Ко мне часто приходят друзья. Андрей из технического отдела, обычно сидит и курит молча, я не беспокою его расспросами, я знаю, что даже в эти минуты отдыха он что-либо обдумывает.

От работы оторвал звонок Тепнина.

— Непорядок с бревнами! — раздраженно сказал он. — Сам директор меня отчитал. Особенно из-за вашего дока! Срочно примите меры.

— Я послал помощника и выделил людей.

— Займитесь лично.

— Я не для этого здесь.

— Много рассуждаете, — сказал он и положил трубку.

Я прошел на пирс. Метрах в десяти за доком двигались две шлюпки, в одной сидел мой помощник, в другой — боцман. Они волокли сеть. Сначала я подумал, что они ловят рыбу, но потом понял, что они окружают сетью бревна и оттаскивают их на тот берег. Когда они вернулись, я тоже влез в шлюпку и совершил путешествие на противоположный берег. Сеть была выдумкой Владимира Ивановича.

Мой помощник прошел суровую школу жизни, до войны он едва успел окончить курсы трактористов, как пришлось взяться за винтовку. Пятнадцатилетним пацаном ушел в партизаны и стал разведчиком. Однажды его схватили в родной деревне по доносу и приговорили к расстрелу. Под утро он выломал решетку в подвале комендатуры и, протиснув свое истощенное тело, бежал.

Владимир Иванович не любит мрачных воспоминаний. Охотнее он рассказывает о наступлении в Пруссии, где после легкого ранения его оставили в тылу комендантом небольшого хутора.

…С бревнами мы покончили, перемазались все основательно, но зато около доков стало намного чище.

— Теперь еще боны заградительные поставим. Надо будет дежурным сказать, чтобы они сделали, и тогда полный порядок, — сказал боцман.

— На сегодня хватит, пошли в душ, — предложил Владимир Иванович.

Душ — это его гордость, три раза переделывал он нашу душевую.

— Пошли, — соглашаюсь я, — не идти же в таком виде домой!

После парилки сидим у меня в каюте. В иллюминатор видны свежевыкрашенные суда, залив, и слышно, как кричат чайки.

Мой помощник садится рядом и, хотя не курит, берет у меня сигарету.

— Нет, что ни говори, а душ у нас лучше, чем на первом доке. Теперь нам пожарные соревнования выиграть, и в этом месяце мы всех обскачем…

Мы сидим, как обычно, долго и спокойно, каждый рассуждает или думает о своем, спешить никуда не хочется.

— Андреевич, к телефону! — вдруг раздается с верхней палубы. — Тебя Тепнин.

По телефону услышал знакомый голос:

— Совещание сегодня у главного инженера, сходи туда, у меня дел по горло. Посиди там как представитель цеха и заодно захвати у меня приказ на увольнение крановщицы, подпишешь у Курагина…

Совещание вел Курагин.

— Главная задача, — говорил он, — китобойные суда. Мы должны уяснить, что срыв срока их ремонта недопустим…

Я вспомнил, как мы помучились в прошлом году, когда ставили в док сразу четыре китобойца. Красивые суда, крейсерский нос, гарпунная пушка, и ничего лишнего на палубе. Недавно китобойная флотилия вернулась в порт, палили пушки, белый дым окутывал суда, они шли кильватерной колонной к причалам, где их ждали оркестры и многочисленные делегации. Наши рабочие высыпали на пирс, забрались на краны, на крыши цехов. Хотел бы и я хоть раз сходить в рейс за китами!

— Главный диспетчер здесь? — спросил Курагин. — Что у вас на «Сормово»? Мы доложили, что оно сдано, вы понимаете, что это значит?!

Курагин напорист и в любом деле инициативу берет на себя. На собраниях он выступает первым, говорит четко, выделяя каждое слово, но сегодня в его речи чувствуется какая-то нервозность.

— Почему вал поставлен без сертификата? Вы лучше меня понимаете, к чему это может привести.

Когда я приехал из Ленинграда после окончания института, Курагин работал начальником докового цеха.

В первый день работы я добирался на трамвае до завода, перепутал остановки и попал под проливной дождь, вода текла с моей шляпы на пальто и ковровую дорожку. Я, наверное, был очень смешон. Но Курагин встретил меня по-дружески. Мы оказались выпускниками одного института. Курагин был всего на два года старше меня, но выглядел тяжеловатым и солидным. Голова у него как-то сразу переходила в туловище, над висками светились залысины. Он лазил в отсеки, бегал по докам, никогда не сидел на месте и все-таки толстел и толстел. Курагин обучал меня азам производства и до поры до времени опекал…

— Я предупреждал строителя: прежде чем собирать гребное устройство, согласуйте все с Регистром, не надо спешить, вас никто не подгоняет.

Меня бесит его привычка ловко врать. Однажды я поспорил с ним, доказывая, что не надо торопиться с подготовкой дока для плавбазы «Луч». И когда мы выставили клетки и погрузили док, оказалось, что надо было ставить «Достоевского». Курагин стоял на пирсе, невозмутимо улыбался и что-то объяснял главному инженеру. Увидев меня, он сказал:

— А вот и виновник! Борис Андреевич, как же так, ведь я сто раз вам говорил — не надо спешить. — И, уже обращаясь к главному: — Молодые, надо учить, лезут не в свое дело…

Но в принципе его задору, его напористости можно позавидовать. Не раз его назначали на самые сложные участки — «кидали на прорыв», и везде он своего добивался: суда сдавал в срок, оборудование чудом доставал и, главное, людей умел увлечь делом.

Эти способности Курагина оценены, он заместитель главного инженера и действительно необходимый для завода человек.

После диспетчера докладывали начальники цехов, и каждый утверждал, что его цех сделал все, что нужно, но вот подвел — другой.

Каждый по-своему был прав, но я так и не понял, из-за кого же «Сормово» все еще стоит на заводе.

— Безобразие, товарищи, — сказал Курагин, — с каких это пор не работают краны на доках?

В это время дверь в кабинете приоткрылась, и секретарь директора Анна Сергеевна сказала:

— Извините, товарищ Курагин. Вас просил к себе Андрей Иванович.

— Все ясно, товарищи? — спросил Курагин. — Спасибо, вы свободны. — У выхода из кабинета Курагин догнал меня и неожиданно мягко сказал: — Ну как там, Борис Андреевич, без меня? Нормально? Вот видите, с «Загорском» наши расчеты оправдались, не правда ли? Все прошло как по маслу? На днях вы получите землечерпалку. Если что нужно, обращайтесь прямо ко мне. У вас должен быть порядок. Кстати, вы захватили с собой приказ на увольнение крановщицы?

— Погорячились у нас в цеху, — сказал я, — думаю, приказ ни к чему.

Вечер был теплый, час пик уже прошел, и ровно в семь полупустой автобус подвез меня к дому.

Зина стояла у окна в моем любимом сиреневом платье, черные волосы забраны на затылок. Сейчас она была точно такой, как в тот вечер в институте, когда я заметил ее у белой колонны и долго смотрел очарованный, не умея и не смея начать разговор.

В комнате пахло маникюрным лаком, на стуле висел мой отутюженный выходной костюм. Я сразу вспомнил, что мы собирались в театр, но теперь даже на такси не успеть.

— Извини, — сказал я, — тут неожиданно совещание…

— Мог бы позвонить мне на работу. — Она отвернулась к окну. На подоконнике сидел соседский котенок, огненно-рыжий и пушистый. Она взяла его на руки.

— Весна, — сказал я, — пора бы и окно открывать.

— Попробуй открыть, если оно заклеено… Так я и знала, что мы никуда не пойдем!

Я взял со стола подставку для утюга, выбил шпингалеты и резко отворил окно. Бумажные ленты и клочья ваты упали на подоконник.

Я собрал мусор, отнес его на кухню и вымыл руки. Зина села на диван и отпустила котенка.

— Ты же знаешь, как трудно дозвониться через коммутатор, — сказал я и стал перебирать журналы, сложенные на тумбочке.

— Испортил вечер и читаешь как ни в чем не бывало. Весь в мазуте, хоть бы переоделся. Господи, и когда все это кончится, — сказала она, — почему мы торчим в этой клетушке, которую тебе подсунули вместо квартиры. Вот Сергей пишет, что построил двухкомнатную квартиру, а у него сначала даже прописки не было! В Ленинграде мы тоже могли бы вступить в кооператив. Я нисколько не удивлюсь, если Сергей защитит диссертацию. Он уже руководит сектором и зовет тебя к себе, почему ты не отвечаешь? Он ходит на выставки, в театры.

Я молчал и думал, что Зина вот-вот заплачет.

— Свари кофе и успокойся, — сказал я, — все будет как ты хочешь, я сегодня же отвечу Сергею.

— Это ты говоришь, чтобы отвязаться от меня.

— Я говорю серьезно. Мне тоже все надоело до чертиков!

Зина удивленно посмотрела на меня и неуверенно сказала:

— Ты серьезно? У тебя очень усталый вид. — Она взяла у меня журнал и отложила в сторону. — Ты что-то скрываешь от меня. Что с тобой происходит?

Ну вот, подумал я, теперь она не отступится, пока не узнает все. И рассказал ей о разговоре с Курагиным и своем злосчастном рапорте. Рассказал ей главное, что смущало меня в этой истории: то, как Курагин покровительствовал Зосе и как теперь неожиданно решил убрать ее с завода моими руками.

— Сам виноват, — вздохнула Зина, — твой Курагин вертит, как хочет, он наглец, я бы ему прямо так и сказала.

Она вытерла глаза и ушла на кухню.

…С верхней палубы дока было хорошо видно, как маляры красят «Загорск», от валиковых кистей на борту лоснятся полосы красного сурика, становясь гладкими, они вспыхивают на солнце и тут же тускнеют. Голоса и треск воздушных молотков эхом повторяются между доковыми башнями. Пахнет ацетоном и резиной. Все разошлись из дежурки, остались мы вдвоем с Владимиром Ивановичем.

— Надо бы на первый док позвонить, были там пожарники уже или нет? — сказал мой помощник.

— Да вряд ли они приедут сегодня, — успокоил я его, и он ушел на склад за сальниковой набивкой.

Я оказался не прав. Через полчаса после его ухода к доку, громко трезвоня, подъехали пять ярко-красных машин и зеленый «газик». Из «газика» выскочил мой друг, начальник пожарной охраны Адик Скрипченко, и резким тенором стал выкрикивать команды. Пожарники опустили шланги в воду, подняли лестницы на машинах и начали поливать водой башни дока. Мутные потоки воды сбегали с цементных бортов. Блестели мощные струи, рассыпались, рождая радугу. Потом пожарники в сверкающих металлических касках быстро засеменили по лестницам и начали перепрыгивать на верхнюю палубу дока.

Адик вбежал в пульт, с самым серьезным видом снял телефонную трубку и сообщил:

— На пятом доке пожар! Горит судно, траулер «Загорск». Очаг в носовом трюме. Срочно.

Это он по заранее намеченному плану вызывал городских пожарников. В пульт вошел Питилимов. Мы почти одновременно посмотрели на часы. Ровно через две минуты еще пять машин подъехали к доку.

— Не могли они за это время доехать из города, — сказал Питилимов. — Они наверняка у заводских ворот в полной готовности стояли, а с начальством у них связь по радио, сигнал условный. А случись настоящий пожар — через сколько времени они приедут, это еще как сказать. Верно, Андреевич?

Мы с Адиком не стали возражать Питилимову. Я засмотрелся на слаженную работу пожарников, здорово у них все получалось: сильные молодые ребята играючи тащат шланги, расшвыривают баграми доски!

Городские пожарники тоже перебрались на палубу дока, готовят лестницы, подтаскивают брандспойты.

— А теперь проверим готовность доковиков! — резко прокричал Адик. — Даю вводную: пожар во втором насосном отделении!

В нашем пульте висит на переборке расписание действий по пожарной тревоге, четко определено в нем, что должен делать каждый: один звонит в пожарную охрану по 01, другой включает насос, третий растягивает шланги, четвертый работает с огнетушителями и так далее. Но сейчас в пульте нас только двое: я и Питилимов.

— Брось ты, Адик, эти шутки, — говорю я.

Но Адик сохраняет серьезный вид, подмигивает мне и показывает в сторону окон. Я взглянул туда и увидел пожилого майора, начальника городской пожарной охраны, который с довольной улыбкой читал противопожарные надписи на большом красном щите, сооруженном моим помощником у входа в дежурку.

— Пожар! — громко выкрикнул я и включил сирену.

— Насос задействуй, — подсказал Адик.

Мы с Питилимовым выскочили на палубу и стали растаскивать шланги. Не заладилось у нас сразу: роторные гайки ни в какую не хотели соединяться, брезентовые шланги спутались, перекрутились. Но это было полбеды. Внезапно заработал насос, шланги мгновенно вырвало у нас из рук, а майор и Адик не успели отбежать в сторону и попали под струю. Их окатило с головы до ног. Наконечник вырвало из шланга. Шланги извивались по бетонной палубе, как змеи. Адик был неумолимым и поставил нам «плохо» по подготовке.

Когда об этом узнал мой помощник, прибежавший на док, он долго не мог успокоиться. Особенно его разозлило, что я взял новые шланги, те, что были намотаны на катушки. Оказывается, их никогда не снимали и берегли на случай настоящего пожара, а для учебных тревог специально был приготовлен изношенный пожарный рукав, который был заранее растянут вдоль борта, и соединять его вовсе не надо: включил насос — и порядок.

Успокоился Владимир Иванович только в заключительный день смотра. В этот день, в обед, на доке никого, кроме дежурного, не было. Я сразу догадался: наши парни тренируются. Другие команды, стремящиеся победить наш док в тушении домиков, так и делают, да не один день, а целый месяц. Их командиры устраивают участникам соревнований разминки, пробежки, прыжки в высоту через планку, ходят они и по бревну, лазают по шведским стенкам в заводском спортзале — доводят себя до седьмого пота, и все равно им далеко до нашей команды. Сегодня, чувствуя свою вину, я тоже решил посмотреть на тренировку и пошел вдоль пирса туда, где в прошлом году проходили соревнования. Еще издали на пустыре, у белых домиков, сколоченных из свежеоструганных досок, я увидел их: моего помощника, боцмана, Петрова, Питилимова. Они стояли вокруг кучи песка, и мой помощник что-то чертил на земле. Меня они не замечали. Владимир Иванович взял рулетку и вместе с Питилимовым промерил расстояние от домиков до навеса, от которого обычно стартуют участники.

— Валентин прав, — сказал он, закончив измерения, — надо обязательно выбрать крайнюю дорожку.

— И домик крайний, сырой еще, не сразу схватится, — заметил Петров.

— Можно водичкой сейчас намочить, — предложил Питилимов.

— Выдумаешь тоже, это нечестно, — прервал его боцман.

Они опять собрались в кружок, склонились друг к другу, договаривались, что будет делать каждый из них. Я отошел за домики и уже оттуда наблюдал, как бурно они спорят, как что-то упорно доказывает мой помощник, энергично размахивая руками.

А вечером, после работы, сводный оркестр пожарников города играл марши на заводском пустыре, и стройные ряды рабочих добровольных пожарных дружин равнялись на Адика Скрипченко. Адик поднес к губам мегафон, поздравил всех с началом заключительного этапа смотра. Болельщиков было хоть отбавляй: люди сидели на заводской ограде, на крыше недостроенного цеха, парнишки из ПТУ залезли даже на деревья.

— Ну и бездельников у нас, — сказал сидевший рядом со мной на ящике Виктор Сигов.

Я очень надеялся на победу наших ребят, ведь я фактически подвел всех, и теперь только победа могла спасти нас.

Наши были в последнем забеге. Все произошло в одно мгновение, Адик, наверное, даже не успел включить секундомер. Мой помощник растянул шланги, сразу же дали воду, мелькнул у домика Питилимов, поливал затухающий домик из огнетушителя Петров. Бурлящая белая пена буквально затопила домик.

— Ура! — закричал Сигов, не выдержал и бросился к домику поздравлять победителей.

На следующий день с утра только и было разговоров о соревнованиях. Нам в общем зачете досталось второе место, за это тоже премировали, и все были довольны. Я понял, что прощен, мой помощник улыбался, и, когда я послал его с бригадой помочь ремонтникам снять с «Загорска» винт, он не ворчал и не отнекивался — согласился сразу.

Когда я спустился на стапель-палубу дока и прошел к «Загорску», там уже застропили перо руля, и оно повисло на тросах. Казалось, что это парит над доком крыло огромного самолета. Стягивали его двумя шпилями, а сейчас должны были перестропить, чтобы взять краном и опустить на заранее приготовленные брусья. Командовал работой наш боцман, Валентин. Он стоял в отдалении, на дощатом кринолине, и был похож на дирижера, не хватало только фрака. Владимир Иванович наверху объяснял Зосе, как вывести стрелу крана, чтобы не задеть рештования. У шпилей ждали команд Валентина мотористы.

Снять перо и винт — дело нелегкое, бывает, что никакими съемниками и домкратами с места не сдвинуть, применяют даже взрывчатку. По взрывчатке мой помощник — главный специалист: сказывается партизанская школа.

А сегодня не пошел винт, перо руля легко сдернули, а винт ни в какую, искривился болт, и ничем его не взять. Владимир Иванович спустился по трапу, бисер пота на лбу, там, наверху, на башне, солнышко по-весеннему пригревает, а здесь, под кормой судна, сыро, в тени даже холодновато.

Решили мы этот проклятый болт срезать, потом новый выточим.

Когда винт сняли, я вернулся к себе в каюту, настроение у меня было отличное, все шло как надо. Правда, перебои эти со снабжением порядком надоели, Мы заявку дали — извольте обеспечить. Но, как говорит Курагин: «Хотите бездельничать, загубить порученную вам работу, сваливайте все на снабжение, ждите манны небесной, есть желание заработок рабочим обеспечить — доставайте где угодно! Это ваше дело!»

…С утра беспрестанно звонит телефон.

— Передайте Сигову, чтобы в двенадцать пришел в партком.

— Алло, Сигов? Нет? Передайте ему, что надо срочно дать сведения о передовиках.

Последний звонок был с соседнего дока:

— Алло, Виктор? А, это вы, Андреевич… У нас нет постоянного тока, пусть позвонит.

Я включил трансляцию и позвал Сигова. Нет у нас на доках человека, который бы разбирался лучше его в запутанных электросхемах. Для меня все эти сплетения — абстракция, электротехнику нам в институте давали как-то вскользь, а у него двадцать лет практики. С этого года Сигов — парторг цеха; выбрали его единогласно, и спуску он никому не дает.

Перед самым обедом Сигов зашел в мою каюту.

— Что, искали?

— Не я, тут тебе со всех сторон звонки.

— Я в райкоме с твоим капитаном разбирался.

— С каким?

— С Цивильским. Как мы не разглядели вовремя этого человека, не пойму. Представляешь, у него даже нет штурманского диплома, а вот умудрился в двух местах зарплату получать — он ведь еще и в портнадзоре числится! Иногда ни за что увольняем, а вот такого проходимца держали в цехе. Вон крановщицу — уволить, и все!

— Откуда ты знаешь?

— Да вот Тепнин рассказал. Это, конечно, работа Курагина, она ему — как бельмо на глазу, чтобы меньше разговоров было — подальше ее от завода.

— Я взял назад свой рапорт.

— Ну и правильно сделал, есть у нее, конечно, нарушения — сами разберемся, молодая еще, многого не понимает.

Обедать мы с Виктором пошли в центральную столовую. Двухэтажное здание столовой могло вместить в обеденный перерыв ползавода. Кругами вилась в большом зале очередь, было шумно. Начищенные подносы блестели и напоминали щиты. Доковских не было видно, мы встали в хвост очереди и продолжили разговор.

— Думаешь, мы правильно живем? — сказал Сигов. — Каждый честен для себя и считает, что на этом можно ставить точку. А это не все. Настоящая честность — когда дерешься за нее, когда идешь против непорядков, независимо от чина и ранга. Вот Тепнин, всем хорош, а когда плохо, кто разбирается? Ты да я. А он ни при чем. Думаешь, люди его уважают? Иногда и пожестче надо быть — не страшно, а ты и с уборщицей на «вы»…

Уборщицей на доке работает жена Сигова Таисия Ивановна. Когда он устроил ее к нам, мы узнали, какого цвета стены в каютах и как могут блестеть раковины и кафельные полы.

В свободное время Таисия Ивановна забирается на кран и Клава учит ее поднимать грузы и двигать стрелу. Сигов не хотел, чтобы думали, будто из-за него ей разрешают лазать на кран, и однажды сказал: «Непорядок допускаешь, у нее своя работа есть»…

Мы продвинулись к первому окну. Очередь была шумной, пристраивались друг к другу знакомые, рабочие из одной бригады, из одного цеха, ныряли под поручни, отделяющие очередь от зала, и становились в ряды. Со всех сторон кричали, пытались вытащить нарушителя. Две кассирши бесперебойно стучали по клавишам.

— Ходят слухи, Андреевич, что собрался ты уходить от нас. Я понимаю, инженеры на доках не держатся, но нужны они здесь, обязательно нужны, — сказал Виктор.

— Это ложные слухи, — ответил я, удивившись, откуда он знает про мои планы, неясные еще и мне самому.

— Не стоит уходить, конечно. Тут мы решили собрать цеховое собрание. Я думаю, все станет ясно, пусть люди выскажут все, что думают. И нужно, чтобы ты выступил, ты человек грамотный, разбираешься. Такой руководитель, как Тепнин, свое отжил. Человек он неплохой, но не клеится у него. Что у нас с заявками делается? Где они застревают, почему нет вовремя нужных материалов, как премии делятся? Обо всем этом надо рассказать. Я думаю, и Курагину не поздоровится.

— Да, было бы неплохо поговорить обо всем начистоту, — согласился я.

Когда мы взяли обед и спускались вниз с подносами, я чуть не столкнулся с Андреем. Он, оказывается, стоял в противоположной очереди, и подошли мы к кассе одновременно. Мы сели за стол, и разговор стал общим. Андрея я всегда рад видеть, но сейчас мне хотелось остаться один на один с Виктором.

Андрей был, как всегда, оживлен, ел быстро, ложка так и мелькала в его руках, в то же время он успевал говорить и за какие-то десять минут посвятил нас в расчеты остойчивости китобойцев, рассказал о проекте нового стапеля и о предстоящей перепланировке цехов.

— Хорошо конструкторам, — сказал я, — расчет есть, если он сделан точно, никаких сомнений.

— Ну, ты не прав, — возразил Андрей, — поработал бы у нас, узнал бы.

— Андреевичу и на доках расчетов хватает, — сказал Сигов.

После обеда Тепнин вызвал докмейстеров к себе и прочел акт проверки по технике безопасности.

— В целом у нас терпимо, — сказал Тепнин, — замечания мелкие, акт всего на двух страницах, но забывать технику безопасности мы не должны. Прежде всего — человек! Технику погубим — ерунда. Док потонет — вытащим, вызовем эпроновцев, заплатим и вытащим. Но человека надо беречь. Прежде всего — человек и его жизнь…

Тепнин любит повторять эти слова. Мне вспомнилось, как в прошлом году перевернулся плотик, с которого красили борт судна, и утонул маляр; три дня его не могли найти водолазы, и все три дня жена сидела на пирсе и смотрела на воду. Тепнин осунулся и помрачнел, он очень переживал все это — плотики принадлежали нам. Он приказал срочно покрасить старые спасательные круги и закрепить их на лесах, яркими бело-красными пятнами вписались они в серые громады доков. Мы раздали по каютам оранжевые спасательные жилеты, отремонтировали поручни на трапах, заново испытали тросы и убрали с доков все лишнее.

И еще я вспомнил, как потом, после спуска на воду нового сухогруза, мы собрались у Тепнина, немного выпили, и он, захмелев, сказал, что он родился в рубашке и что ему всегда везет: «Меня так просто не возьмешь, — другого давно бы схарчили, а я доказал, что плотик был оснащен и забалластирован». — «Не стоит так говорить, Виссарион Иванович», — заметил кто-то. Мы выпили еще и молча закурили, было уже поздно, когда Тепнин сказал: «Странный обычай разбивать при спуске бутылку шампанского, лучше бы ее сюда».

После совещания я остался у Тепнина, чтобы поговорить с ним. Рапорт и неподписанный приказ лежали у меня в кармане. Рабочий день кончался.

— Подвигаем? — спросил Тепнин, вынув из стола шахматы, и расставил на доске тяжелые полированные фигурки.

— Давайте, — ответил я.

Неудобно было отказываться, и я подумал, что так будет даже лучше: за игрой поговорим обо всем.

Я никак не мог сосредоточиться, и вот уже пешки черных захватили центр. Партия затянулась.

— Где сегодня Сигов? — как бы нехотя спросил Тепнин. — Опять в райкоме? Говорят, он собрание затевает.

— Люди ждут собрания, чтобы поговорить начистоту, — сказал я.

— И вы собираетесь выступить? — спросил он. — Это, конечно, работа Сигова, он и вас против меня настроил. У него всегда начальники виноваты. Кто командует, тот и виноват, но ведь кому-то нужно руководить.

— Сигов — честный мужик и прямой, он никогда не виляет и никого не боится. Во всяком случае, он мне на многое открыл глаза, — сказал я, — он и Павел!

— Ты хочешь сказать, что я виляю? — он сощурил глаза и сбоку, наклонив голову, внимательно посмотрел на меня. — Что ты запоешь, когда тебе будет столько же, сколько мне? А впрочем, ваша жизнь легче, вот ты уже инженер, долго здесь сидеть не будешь — не работают больше пяти лет инженеры в доках, уходят. И ты уйдешь. Зачем же тебе быть заодно с Сиговым? Учти, если Курагин узнает, он тебе быстро свернет шею, хотя… Я его помню: когда он начинал, тоже тихоньким был, таким же, как ты, вежливым, обходительным…

— Почему вы так зависите от Курагина, Виссарион Иванович? Ведь в этой истории с Зосей вы все делаете, лишь бы угодить Курагину. Рабочие все понимают прекрасно, они замечают и то, как вы убегаете, когда докование идет.

— Чей же ход? — спросил Тепнин, и я никак не мог вспомнить, кому же теперь ходить. Вся позиция казалась мне какой-то незнакомой. Или я машинально сделал несколько ходов, или просто сдвинул слона на клетку вперед.

Зазвонил телефон. Тепнин взял трубку, ответил, поднялся от шахматной доски, весь как-то подобрался, лицо его мгновенно преобразилось — я понял, что он говорит с директором.

— Да, Андрей Иванович. Да, слушаю вас. Я знаю, что подойдет «Ильмень». Будем ставить в третий док. Я специально не ухожу с работы, мы сидим здесь с докмейстером и обсуждаем. Да, конечно, можете не беспокоиться. Всего доброго.

Тепнин снова сел за стол и повторил свой вопрос:

— Чей ход? — На лице его еще сохранилась улыбка.

— Мне не хочется доигрывать эту партию, мы ведь с вами обсуждаем меры, так вы, кажется, сказали.

— А что мне надо было сказать — играем в шахматы?

Я встал, взял плащ.

— Учтите, я не собираюсь молчать.

— Мальчишка, — бросил он вслед.

Я понимал, что после этого разговора работать нам вместе будет невозможно, кто-то из нас должен будет уйти. Но мне уходить нельзя, потому что за моей спиной вся доковая команда.

Следующая неделя прошла спокойно, работы на «Загорске» заканчивались. Собрание так и не состоялось — ждали, когда вернется из отпуска профорг цеха Павел Катышев, да и Тепнин все время ссылался на занятость. Меня он старался не замечать совсем и на док не заходил.

Ветры стихли, маслянистая поверхность залива была как зеркало и лишь изредка вздрагивала, потревоженная проходящими буксирами.

В пятницу дали аванс, и я предложил жене съездить в центр, пройтись по книжным магазинам и заодно заглянуть к Павлу, который вернулся из отпуска.

— Обязательно надо зайти, ты с ним поговоришь обо всем, Павел — человек обстоятельный, он понимает, что к чему, — согласилась Зина.

Еще недавно Павел работал в статуправлении, сидел он в просторной светлой комнате за большим столом, а за его спиной высился шкаф с множеством зеленых ящиков, в которых хранились учетные карточки. Ему наскучило переписывать эти карточки, вносить в них изменения, руки его требовали работы, и он, в пятьдесят лет окончив курсы дизелистов, пришел к нам. С непривычки у него не получалось, и мой помощник сказал тогда: «Шлют к нам разных — работай с ними! Бегаешь сам, бегаешь, все без толку, а их разве научишь! Курсы пооканчивали, а их курсы не спасут, у них гаечный ключ из рук вываливается!»

Но Павел как-то быстро нашел себя. Он любил все делать добросовестно, аккуратно: копался в моторном отделении безвылазно, вычистил все и покрасил так, что ходить туда в грязных сапогах стало неудобно. Поручни у него в отсеке заблестели как солдатские бляхи, переборки он выкрасил «слоновой костью», над дизелем повесил плакаты и рисунки по технике безопасности. Все буквально засияло. Через месяц Павла по рекомендации Тепнина выбрали профоргом цеха. И тут он тоже сразу навел порядок, все у него было учтено, все записано. И говорил он прямо в лицо все, что думал, причем не шумел, как иные, а произносил слова спокойно, с достоинством. Как-то я зашел к Тепнину, а там ему Павел нотацию читает. Я удивился, а когда Павел ушел, Тепнин спросил меня: «Ты думаешь, он прав? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Где только выкопали? Может, ему оклад повысить, сменным механиком сделать, будет тогда за место держаться и меньше говорить, а?» — «Он настоящий профорг, такой давно нужен был на доках», — ответил я…

К нашему удивлению, у Павла сидела целая компания доковых командиров. Я забормотал что-то насчет того, что мы очень торопимся и нам никак нельзя остаться, мы заскочили только на минутку, но нас и слушать никто не захотел.

Большой стол, накрытый белой скатертью, был уставлен тарелками, вазами.

Нас усадили за стол и налили по бокалу. Жена Павла, дородная и высокая, принялась ухаживать за нами. Пить мне совсем не хотелось, но отказываться тоже было неприлично.

За столом сидели Виктор Сигов, мой помощник с женой и сыном, который, как я знал, учился в Ленинграде и приехал на каникулы, молоденькая девушка с широкими раскосыми глазами — дочь Павла, мастер малярного цеха Васильев и еще какой-то парень — штурман дальнего плавания, сосед Павла. Со всех сторон нам подкладывали закуску.

Виктор наклонился ко мне, сказал тихо:

— Что же жену прятал от нас, просто восточную царицу добыл себе, это да!

Зина услышала, зарделась вся, засмущалась. Я подмигнул ей.

— Это хорошо, Андреевич, что сегодня заглянули к нам, — сказал Павел.

— Надо сегодня отметить наше первое место, — поддержал его мой помощник, — правильно я говорю, Павел? Давайте за это! «Загорск» аварийный поставили, как в аптеке — раз, душ у нас лучший и пожарная команда лучшая, правда, нас Андреевич перед пожарниками чуть не подвел; ну, да это пустяки.

— Вот вы говорите: первое место, — не успокаивался Виктор, — скажите, а есть ли у нас порядок? Тепнин крутит, что хочет, мы молчим, бездельников покрываем. Каждый должен сознательность иметь, если что не так — скажи прямо, виноват — накажи!

— Правильно ты говоришь, — сказал Павел. — На кого-то валим, а сами? Привыкли молчать: моя, мол, хата с краю.

— Да бросьте вы, — прервала его жена Павла, — давайте споем!

И она затянула «Есть на Волге утес…»

Голос был звонкий, раскатистый. Подпевали ей дружно.

Я сидел, смотрел на разгоряченные лица доковиков и думал о том, что прошли годы ученичества, когда все опекали меня, и нужно быть более твердым, и о том, что я нарушаю сейчас заповедь Курагина — «не пей с подчиненными», — и что, наверное, из меня никогда не получится настоящий руководитель, потому что все для меня хороши и я слишком мягкотел, как говорит мой помощник. Ко мне обращаются за советом пожилые люди, и я должен ругать их за упущения, наказывать, отстаивать их, защищать — имею ли я на это право?

Мы ушли почти незаметно, распрощались с Павлом и выбежали на улицу. Темнело, и над улицей зажглись трубки неоновых ламп.

— Наконец-то мы вырвались, — сказала жена.

— Тебе скучно? — спросил я.

— Нет, но за столом говорили только о доках.

— А если жизнь в этой работе? Они на доках десятки лет. А Сигов и Владимир Иванович, — сказал я, — пришли сразу после войны.

— Расскажи, что это у вас за пожарные соревнования? — сказала Зина, когда мы с трудом втиснулись в переполненный автобус.

Автобус трясло по булыжной мостовой; на задней площадке кто-то громко пел, я спиной упирался в стойку. Я обнял Зину, она показалась мне маленькой и в полумраке похожей на девочку.

…Вечером я лежал на кушетке и полудремал. За окном бушевал ветер, баллов на десять, и даже в поселке, под прикрытием домов, гнулись и кряхтели деревья.

Еще вчера нам выдали штормовое предупреждение, маленький листок с красной полоской наискось. Перед уходом с работы я проверил все концы и кранцы, а наш боцман долго и неохотно заводил дополнительные швартовы на дальнем мористом пале.

Ночью мешало заснуть какое-то неясное предчувствие. Когда за окном зафырчала машина, а в дверь постучали, я встретил дежурного по заводу одетым и, не спрашивая ни о чем, осторожно, чтобы не разбудить жену, закрыл дверь и пошел за ним.

В кузове грузовика среди малознакомых рабочих седьмого дока я увидел Владимира Ивановича и сел рядом с ним. Толком никто ничего не знал, но говорили, что вода в заливе поднялась метра на два, тросы лопаются, как нитки, корабли швыряет о причалы и директор дал команду собрать всех людей и быть начеку.

— Ничего страшного, Андреевич, — кричал мой помощник, — слабина у наших тросов всегда есть… Думаете, их Валька обтягивает? Делает вид только.

— А кто у нас дежурит?

— Питилимов.

— Я же не разрешал его ставить! — кричу я.

…Темные невидимые волны врывались на стапель-палубу, док то поднимало, оттаскивая от палов, то швыряло к ним, и, когда его прижимало ветром вплотную, воздушные баллоны визжали, сдавливаясь в плоскость. По бортам горели прожекторы, ветер со свистом рвался между башен. Внизу, сгибаясь под непомерно тяжелым тросом, тащился Питилимов. Мы подбежали к нему. Он сбросил трос с плеча и сказал:

— У нас полный порядок, все тросы целы, а этот — запасной, так, на всякий случай.

— Почему нас вызвали? — крикнул я, наклоняясь прямо к его уху.

— Ветер, вода подниматься стала, я только позвонил диспетчеру, — объяснил сбивчиво Питилимов, — слышу — бах! Потом еще два раза как стрельнет, это у Шмаги на седьмом доке тросы рваться начали. Я всех обзвонил, главному инженеру домой, машины организовал.

Как всегда, непонятно было, чему из его рассказа можно верить, ясно одно: на седьмом доке положение тяжелое. Седьмой стоит не у самого берега, он держится на тросах посредине так называемой угольной ямы. Сам док широкий, парусность у него большая, и вряд ли он выдержал ветровую нагрузку.

Все это я осознал, когда мы с Владимиром Ивановичем бежали вдоль пирса, спотыкаясь о брусья и цепи, натыкаясь на многочисленные сходни и тросы, то и дело попадая в лужи и чертыхаясь.

Пока мы бежали, начался сильный дождь, и мы промокли насквозь. Но дождь всегда означает спад ветра, дождь усмиряет его… И действительно, когда мы подбежали к берегу угольной ямы, ветер стих.

На берегу толпилось много народа, и я сразу различил маленькую фигурку Тепнина, докмейстера седьмого дока Белова и нашего боцмана Валентина. Все смотрели на темнеющую вдали громаду седьмого дока, махали руками, что-то кричали.

Я поздоровался с начальником цеха и встал между ним и боцманом.

— Вот черт, что же делать теперь?! — сказал Тепнин.

— Надо разобраться, как там у них положение.

— Чего тут разбираться! — вмешивается боцман. — Док на одном конце! Вы не смотрите, что ветер стих! Чуть рванет — и крышка! Нужен катер, чтобы пересадить людей на док и завести тросы!

— А кто там дежурит?

— Шмага!

Первый раз я вижу Вальку таким решительным — обычно он старается не перетрудиться, даже ходит с ленцой, медленно шаркая ногами.

— Виссарион Иванович правильно говорит! Нельзя туда сейчас посылать! Катер погубим и людей! Не пришвартоваться в такую погоду! — кричит Белов. Он осунулся, промок и нервничает. Видно, что держится он здесь на пирсе из последних сил и все, что говорит начальник, принимает как приказ.

Без катера на док не перебраться — плавучий мостик, ведущий туда, сорвало и унесло, а Шмага, что он там один сделает? Туда бы нашего боцмана, он бы развернулся. Но где же катер? Ветер тем временем усиливается, дождь перестал, мы продрогли и по-прежнему продолжаем спорить. Сдерживаемый единственным тросом, док раскачивается, как огромный маятник. Завыла сирена, и мы видим два красных движущихся огонька: к берегу подошел пожарный катер. На носу стоит мой помощник. Пока мы спорили, он успел сбегать в пожарную часть и пригнал катер.

Мы бросаемся к катеру, а боцман кричит, чтобы садились только трое, нечего там всем делать. И в это время страшный треск раздается вдали. В воздухе что-то просвистело. Лопнул последний швартовый конец. Док развернуло ветром, стронуло и понесло к заливу. Сначала медленно, а потом все быстрее, набирая разгон, он движется в сторону судов, стоящих у выхода из угольной ямы.

На судах заметили, что док сносит в их сторону — ударила рында, заревели гудки, завизжала сирена пожарного катера. Мы не сговариваясь побежали по пирсу к судам. Справа движутся огни — это из порта идут на выручку мощные буксиры.

…Когда я бежал по скользкой палубе первого судна, на которое мы забрались, я споткнулся о комингс люка и упал, больно ударившись коленом. Сначала я не придал этому значения и, хромая, начал карабкаться на следующее судно, но там, присев у борта, уже не мог дальше двигаться. Я видел, как матросы и наши рабочие волокут бревна, спускают их с борта в тех местах, где возможно столкновение, как Белов раздобыл плетеные кранцы и тащит их по палубе, как сматывает с вьюшек тросы и Тепнин отчитывает кого-то. А дальше, за фальшбортом, заслоняя все, рос черный силуэт надвигающегося дока. Если сейчас не ослабить удар, не задержать его, то все пропало — десятки судов переломает он на своем пути, скрутит мачты, погнет борта, сдавит надстройки. Все напряженно застыли у борта. Прекратили надрывный вой гудки и сирены. Стальное чудовище надвигалось. Остро кололо в коленке, и я не мог пошевелить ногой. Я приподнялся и подполз к борту. Док был в двух метрах. Между ним и судном темнела узкая фиолетовая полоска воды. И случилось чудо: то ли переменился ветер, то ли портовые буксиры успели удержать док, но столкновения не произошло. Темные башни дока, закрывшие небо и все вокруг, двигались мимо, и, когда док был совсем рядом, боцман, забравшись на рубку судна, прыгнул на док. Все ахнули. Ему удалось зацепиться за леера доковой башни, и сразу же на док начали подавать тросы.

Остального я не видел. Но потом, когда док прошел вдоль других судов, на него удалось забраться еще трем матросам. Они закрепили концы, а люди на берегу быстро завели тросы на кнехты и, постепенно стравливая концы, сумели погасить инерцию движения.

…Часам к пяти утра все было в порядке, док пришвартовали у наклонного стапеля, люди ушли греться. Тепнин и мой помощник доволокли меня до конторы, и мы втроем выпили спирта, запив его теплой мутноватой водой. В майках и трусах сидели мы вокруг стола в кабинете Тепнина, развесив одежду по батареям. Тепнин, захмелев и подперев морщинистое лицо кулаками, говорил беспрерывно, уставясь неподвижно в какую-то точку над дверью. И мне было как-то не по себе оттого, что я сижу здесь с ним, а он говорит со мной, как будто ничего не произошло между нами. И быть может, он прав: все заслонила эта ночь.

— Нет, посудите сами, — говорил он, — зачем было лезть на док с катера, растерло бы в лепешку, а я правильно решил — надо бежать к судам, я рассчитал ветер. Главное — не растеряться и не рисковать людьми. Что док? Ну, потонет, ну разобьется! А Валька орет: «На катер!» Хорошо, что не успели отойти. Слышали, как визгнул трос? Попал бы по башке — отсек. Но все-таки Валентин молодец!

— Да, — сказал мой помощник, — без Вальки бы гроб дело. Разворотливый мужик, если бы вас не было, добрался бы он на катере сразу!

— Если бы меня не было, — сказал Тепнин, — вы здесь понаделали делов, заварили бы кашу! Поработайте без меня — узнаете! Кто цех на первое место вытянул? Есть на заводе другой цех, где премию каждый месяц дают? Но теперь с меня хватит, пусть другие покажут, на что они способны, а я найду место потише. Несподручно мне уже бегать под дождем ночью.

— Вы что же, уходите от нас, Виссарион Иванович? — спросил мой помощник.

Но Тепнин не слышал его. Разморенный спиртом, он уронил голову на стол и заснул.

Спустить судно с дока намного сложнее, чем поднять в док. И не потому, что это тяжелая работа, требующая большого искусства. Центровать здесь не надо, точность не ахти какая, здесь задержки другого рода — сдаточные акты, каждый из которых должен иметь тринадцать подписей.

За день до спуска «Загорска» Тепнин был переведен в плановый отдел, а нового начальника еще не назначили, и поэтому мы не ждали ничьих приказаний, а ориентировались по обстановке.

На доке было особенно много людей. Ссорились мастера смежных цехов, ругались рабочие, нервничал капитан судна. Наконец сняты леса, и судно оголилось, блестя свежевыкрашенными зелеными боками с белой полосой ватерлинии.

Ах эти чертовы маляры! Опять нахалтурили. Прямо на миделе — большое ржавое пятно. Еще не совсем стемнело, и оно очень заметно. С трудом нашли бригадира маляров Васильева, который пытался доказать, что пятна нет. Не строить же леса заново! Доски все убраны по нишам и занайтованы. Васильев морщится, моргает глазами. И тут появилась наша самоходная «телега». Мой помощник крутит ее баранку, как заправский шофер, человек шесть матросов подталкивают «телегу» сзади.

У Васильева на лбу выступил пот. Оказывается, маляры ушли домой. Васильев взял кисть, котелок и полез на верхнюю площадку.

Курагин засмеялся, потирая шею:

— А хороша «телега»! Надо бы таких побольше!

— Темнеет уже, — сказал мой помощник. — Не успеем мы сегодня столкнуть, да и люди устали, холодает. Май — хоть шубу надевай.

— Все успеем, — бодро сказал Курагин, отстукивая каблуками чечетку. Его ногам в узких штиблетах зябко.

Решили домой не уходить. Переночуем на доке, а рано утром, когда не будет ветра, погрузим док. Я, мой помощник и Питилимов пошли в дежурку пить чай. У запасливого дяди Феди, как всегда, сахар и заварка. В дежурке тепло, мы все продрогли и садимся ближе к батареям.

— Добрые люди давно спят, — говорит мой помощник, разливая чай в алюминиевые кружки.

— А моя баба разве поверит, что я на доке, — говорит Питилимов, — ни в жизнь не поверит, придется тебе Андреевич, справку завтра писать.

И вот утро. Мы вышли из кают, поеживаясь от холода. Внизу бродит с дымящимся факелом дядя Федя — разогревает бачки сжатого воздуха. Нас человек десять.

— Маловато, — говорит мой помощник.

— Ничего, — отвечает Павел, — справимся.

Мы разбудили людей на судне и отдали швартовы. Крановщица Зося закуталась в длинную шубу и пошла на кран, чтобы снять трап с «Загорска».

Док погружается быстро. Свистит воздух, вырываясь из воздушных отверстий башен. Темные языки воды появились внизу, по углам дока, они растут, двигаются друг другу навстречу и сливаются где-то под килем судна.

— Не люблю, когда начальство меняется, не согласен я с этим, — говорит Владимир Иванович, — если человек на одном месте сидит, он всерьез думает, как да что, а то здесь дров наломал, в другое место отправляют. Пока здесь работаю, сколько их сменилось. Люди, конечно, неплохие, и напрасно мы столько на Тепнина валили. Сами мы многого не замечали.

Мне не до разговора, надо сосредоточиться. Я перекрыл клинкеты левого борта. Вода равномерно охватывает корпус судна.

— А вы от нас не собираетесь? — спрашивает помощник.

— Куда? — отвечаю я. — Вообще-то и засиживаться человеку на одном месте вредно, все приедается, но куда я от вас денусь? Посмотри там, сколько метров?

Он высовывается в иллюминатор.

— Момент — и всплывет!

— Нос шевелится! — кричит Павел.

— Надо дернуть! В корме вода уже подошла к ватерлинии, а нос повело вправо!

Загудели шпили, тросы натянулись, судно качнулось, двинулось.

— Алло, капитан! Течи нет? — кричу я на судно.

— Все в порядке, — отвечает капитан и зевает.

Над заливом всходит красноватое солнце. Тихо. Плывут затягиваемые водой бревна. У дальних палов чернеют корпуса буксиров. Судно, набирая ход, скользит вдоль башен дока.

— Не разгонять, не разгонять, одерживай! — кричу я в микрофон.

Нос судна прошел катки, теперь только успевай травить концы. Протяжно загудел буксир.

— Отдать концы!

Тросы с плеском упали в воду. Поблескивают иллюминаторы судна, оно медленно разворачивается перед доком, подставляя солнцу ярко крашенные борта.

— Прощай, «Загорск»! Счастливого плавания! — на весь залив повторяют динамики голос Питилимова.

Начинается подъем дока.