Морской наёмник

I

«Зелёная земелька»[18] напомнила о своём существовании значительно раньше, нежели её угрюмые берега разглядел востроглазый Томас, угнездившийся в «вороньем гнезде». Кроме него, в этих опаснейших, кишащих плавучими льдинками, льдинами, полями и горами льда водах дополнительно выставлялся вперёдсмотрящий на носу у бушприта. Адриан, забыв о хворях и немочах, не отходил от штурвала. При нём и Ян торчал безвылазно. Он-то и обратил внимание, что холодает буквально с каждой минутой.

— Молодец! — одобрил его наблюдательность шкипер, давненько почуявший изменение в погоде. — Значит это одно: на пересечку курса нам выломился айсберг-бродяга. Вымораживает воздух, море и всё вокруг. Удвоим бдительность, ложимся в дрейф. Ибо мы для него всё равно что яйцо для задницы — раздавит и не заметит. Размажемся по льду. Погодь, так ли ещё мороз скакнёт, такие ветры загуляют, как подойдём к сердцевине ледовой! Да вот ещё и «сало» сплошняком пошло.

— Какое такое сало? — не понял Ян.

— А вот, погляди на воду, — ткнул пальцем шкипер. — Видишь?

— Льдины как шматки плывут. — Ян отвечал неуверенно, чувствуя, что загвоздка не в этом.

— Присмотрись, гляди внимательней. Ежели, конечно, хочешь стать заправским моряком со временем... — Так и не дождавшись ответа, Адриан вынужден был объяснять сам: — Когда приближаешься к кромке пака или, как в нашем случае, к достаточно большому куску льда, вода вымораживается. Густеет ровно сало: один шажок до замерзания. Смотри, волны здесь гораздо мельче, покатые, тягучие... Жирные, одним словом. Ветер уже не в силах сбить сверху пену. А те льдинки, на которые ты обратил внимание, их «оладьями» зовут. Как видишь, их с каждым пройденным футом всё гуще и гуще. Что ещё раз подтверждает: здоровущий айсберг прёт на юг, и будь я проклят, если позволю ему «поцеловаться» с «Ноем».

Когда утром гигантский айсберг величаво, словно бы нехотя, возник из тумана за бортом «Ноя», Михель, уже извещённый о причине ночной остановки, ужаснулся. Даже ему, слабо знакомому с морским делом, было ясно, что их ожидало бы, если б «Ной» ночью повстречался с айсбергом лоб в лоб. Целая горная страна громоздила свои пики и утёсы, каждую минуту открывая новые и новые ущелья, долины, хребты.

— Шкипер-то у нас какой молодчага! Надо ж, в кромешной тьме учуял его, ровно пёс сало, и вовремя отвернул. Вот и ты также, Ян, учись — сгодится.

— Немного похоже на меловые скалы Дувра[19]. А-а, ты же не наблюдал их с моря — мы тогда из-за войны поопасались лезть в узость Канала[20]. — Якоб махнул рукой, словно Михель был совсем пропащим человеком. — Ну да насмотришься ещё. Пойдём лучше обедать, а то сорвут с каким-нибудь авралом нежрамши.

Прогноз Якоба, к счастью, не оправдался. Неторопливо, основательно закусив и даже передохнув, Михель вышел сменить Томаса в «вороньем гнезде», отлично понимая ответственность своей задачи. Необходимо было так корректировать курс, чтобы льды не окружили «Ноя», чтобы впереди торосы не сгрудились сплошной стеной.

По борту всё так же уныло тянулись холмы и расселины неведомой ледовой страны.

— Какой по счёту айсберг? — сочно отрыгивая, махнул рукой Михель.

— Как — какой? Да тот же самый, — пожал плечами Томас.

Михель, верно, весьма комично смотрелся с отвисшей челюстью, но назябшийся Томас торопился в кубрик — к горячему супу и вину.

— Уму непостижимо, — только и смог пробормотать ошарашенный Михель. У него возникло чувство, что подобная «льдинка» трётся ему о спину.

Неизвестно, сколько бы он ещё торчал соляным или, ближе к обстановке, ледяным столбом, кабы от штурвала едко не поинтересовались причиной отсутствия наблюдателя в «вороньем гнезде». Недостаточно ловко, но вполне скоро карабкаясь по вантам, Михель неожиданно, ни к чему особенному, подумал: «На таком зверском холоде вымерзают даже человеческие чувства». И сам испугался своей мысли.

Наверху Михель тщательным образом замотал лицо, оставив узкую щель для глаз, зябко втянул голову в плечи. Перед тем как смежить враз заиндевевшие ресницы, решил открывать глаза на счёт «10», а затем снова закрывать: заснуть при такой погоде, было, слава богу, невозможно.

Михель ещё раз бросил взгляд на «знакомца»: «Заключить, что ли, пари с самим собой, через сколько всё-таки часов эта громадина останется у нас за кормой?..»

Проиграл же! И неоднократно! Ну не вмещалось в его сознании, что ледяной остров будет тянуться двое суток[21]! И такой колосс не скучал в одиночестве. Гренландия исправно снабжала океан айсбергами на любой вкус и размер. Бойся, мореплаватель!

II

А всё ж таки не зря шкипер безжалостно загонял людей на продуваемую свирепым нордом ненадёжную площадку «вороньего гнезда». В одну из вахт, когда чёрно-серо-белые краски «Зелёной земли» отчётливо застили горизонт, Михель, как обычно вполглаза отслеживающий обстановку, узрел родовые схватки очередного гиганта. Сокрушая в тучи бриллиантовой пыли неуклюжие торосы, разглаживая — одному богу известно, в тысячно какой раз, — отполированные тушами его бесчисленных предшественников скалы, новоиспечённый айсберг, ровно неведомый корабль со стапелей, начал закономерный исход в вечную колыбель-могилу всех плавучих островов и гор. От фееричной величавости происходящего Михель-букашка, нанизанный на мачту-иглу, разинул рот, ибо как никогда осознал вдруг свою ничтожность и никчёмность. От гигантской силы трения лёд у подошвы «новорождённого», растекаясь ручьями, моментально обращался в облака пара, вновь тут же конденсируясь обратно в ворох льдинок. И так же, как насекомое, Михель инстинктивно почувствовал опасность и закричал вниз о происходящем.

Его смесь восхищения и ужаса менее всего походила на чёткий морской рапорт, но Адриан в гренландских водах не впервой: прекрасно ведая, чего здесь можно ожидать и чего спасаться, он понял всё с полуслова и резко вывернул «Ной» носом к земле.

Звук явно отставал от скорости, развитой биллионами каргов[22] замороженной воды, а может, также замораживался, не успев родиться. Затем, правда исподтишка, наверстал упущенное: ровно все пушки мира, свезённые незнамо кем на этот безлюдный берег, ахнули торжественным салютом. Плотно заложило уши. Однако не это угрожало китобоям. Рухнув в свою ледяную купель, айсберг кроме взметнувшихся до небес каскадов брызг и величаво взметнувшихся и тут же опавших фонтанов выдавил гигантскую волну, на которой сам же и закачался.

— Чудны дела Твои, Господи, — только и смог выговорить Михель, наблюдая, как словно по волшебству, ожило единое, прочное поле матёрого льда, дробясь и крошась отдельными кусками под бешеным напором невидимой пока ещё под ледяным панцирем волны.

Расшвыряв как щепки тяжёлые торосы, гигантский водяной вал, радуясь, вырвался на волюшку.

И опять ужаснулся Михель: высота волны была ощутимо выше его «вороньего гнезда». А ведь за ней, теснясь, ровно стремясь ухватить лидера за холку, бегут ещё и ещё — круче, выше, грозней. «Вот и отмучились, кажись», — Михель даже удивился, сколь просто-бесхитростно явилась за ним Смерть. В море нет коварства: вместо маленькой нули, тонкого стилета, щепотки яда — исполин кит, гигантский водяной вал или совсем уж невообразимый айсберг...

— Держись, кто где стоит, да покрепче! — раздался снизу отрезвляющий крик шкипера. — Тебя, «воронёнок», особливо касаемо!

Если бы волна ударила в борт «Поя» — тут бы всем и каюк. Даже если б и не перевернула вверх килем, то уж точно положила бы на борт, а следующие валы затоптали бы «Ноя», затолкли б в глубину. Тогда Михель, удержись он на своём посту, оказался бы глубже всех. Но его крика да Адрианова проворства хватило, чтобы развернуть судно носом к грозящей беде.

Корабль мощно вздыбило вверх — ближе к хмурым небесам. Михеля враз промочило до костей. «Боже, представляю, что там творится на палубе», — успел ещё подумать он. И тут же потроха его рванулись к горлу, потому что «Ной» стремительно рухнул вниз, а мачта ещё и подалась вперёд, опасно накренившись.

Ежели шкипер говорит — привязывайся, надобно его слушать. И вообще, в море шкипера всегда надо слушать — что бы ни приказал.

Вверх-вниз, вперед-назад, вправо-влево... Но страха уже и в помине не было: Михель понял, что ничего с их «Ноем» сейчас не случится. Главное, не организовать персональных похорон, вылетев ненароком из «гнезда».

«А ведь это же я, я спас посудину, себя и всех!» — пришло озарение. Заливаемому ледяной водой Михелю даже как-то теплей стало...

— Эй, ты, «гнездюк»! — донёсся до него голос Томаса. Палуба явно была перегружена остроумием. — Там, за обшивкой... третья доска на норд-вест... в тайничке фляжка. И не с водой!

— А то я не знал, — усмехнулся Михель, обрывая с усов намерзшие сосульки.

Триумф был полным. Если от шкипера всегда в общем-то ожидают нечто подобное (кому ж корабль-то спасать, как не ему?), то от Михеля... Опять выпало ему отведать божественных напитков из шкиперских запасов, и не по норме, а сколь душе угодно. Плечо занемело от дружеских похлопываний, особенно когда Йост приложился, и не раз. Корнелиус самолично подал на подносе — из рук в руки, словно адмиралу какому большому, — чашу великолепного пунша.

Только подозрительно-болезненный Виллем попытался испортить Михелев праздник:

— Да ведь он же свою шкуру спасал, олухи! А вы подумали, нас берёг.

— Тут ты прав, старик. Верно заметил: именно своё бренное тело я и пожалел, когда увидел, какая беда на нас надвигается. А о тебе, старая развалина, и не помыслил, — заключил Михель под общий дружный смех.

В руке Виллема блеснул невесть откуда взявшийся нож.

— Желаю, чтобы все убедились, что кровь твоя черна, как и твои помыслы! — Виллем сделал столь хитрый выпад, что Михель только чудом не повис на его клинке.

«Вот так дедушка! — даже восхитился невольно Михель, не замедлив вооружиться. — Трудненько будет остаться целым. Тут ещё изрядная доза застит глаза и туманит мозги. Позорно будет пасть от руки человека, годящегося тебе в деды».

— Кладбищенские старожилы-то, небось, все глаза проглядели, ожидая вашу милость. Позвольте-ка вам пособить в том немножко, — с непередаваемым ядом произнёс Михель.

Удачно вывести противника из себя, заставить горячиться, ошибиться и на этом подловить. Попал: глаза Виллема, до того холодно-ожесточённые, вспыхнули огнём, ноздри раздулись и опали. Михель понял, что Виллем, отшвырнув осторожность, сейчас бросится или даже прыгнет. Но Виллем как стоял, так вдруг и стал валиться вперёд, на Михеля, даже не выбросив вперёд руку с ножом, не поняв его приёма, Михель на всякий случай отскочил немного назад. Но Виллем продолжил своё падение, словно забыв о враге, а за ним открылась вдруг фигура гарпунёра, мрачно потиравшего кулак.

— Прости, старый, но так тоже нельзя. Устроил, понимаешь, поножовщину прямо на палубе...

— Спаси... — Михель хотел от всего сердца поблагодарить Йоста, но не успел.

Сзади его крепко схватили за руки, выворачивая нож, а для верности крепко добавили по голове.

III

Очнулся Михель от чьего-то горячего, нечистого дыхания. Слабо соображая, где он и что с ним, решил пока что притвориться мёртвым. Судя по тому, что ни рукой, ни ногой двинуть не мог и сильно саднило голову, Михелю почудилось, что лежит он израненный после жаркой стычки, с Собака-людоед желает полакомиться моими потрохами? Нет — табачищем несёт. Мародёр! Стой, какой-такой мародёр? Ты же теперь китобой и плывёшь на борту "Ноя". Ты сцепился со старым хрычом Виллемом. И... это же он на тебя дышит!»

Михель резко открыл глаза, чтобы ошеломить противника, одновременно пытаясь отпрянуть назад. Он угадал — это действительно был Виллем.

Михель тут же глаз обратно и зажмурил — от меткого плевка. С одного взгляда было видно, что старик пышет злобой: так бы и разорвал на куски. Спасало Михеля только то, что Виллем был крепко связан. Впрочем, как и сам Михель. Оба они, умело опутанные верёвками, стояли, вплотную принайтованные друг к другу.

— Итак, вроде оба очухались, — раздался дрожащий от негодования голос Адриана. Скосив глаза, Михель узрел и самого шкипера. И это лицезрение его не обрадовало.

— Слава богу, а то мы уж грешным делом решили, что одного из вас ненароком на тот свет спровадили. Где таким смутьянам, как вы, и место. Ишь, озорники, чего удумали — полосовать друг дружку! Китов вам мало?! — Гильом, конечно, тут как тут.

Михель хотел было возразить, что он-то как раз и ни при чём, ведь все видели, что зачинщиком выступил злобный старик, но Адриан не дал ему и рта раскрыть.

— Желаешь кляп — пожалуйста, только попроси, — пригрозил он Михелю. — Значит, так: стоять вам, рожа к роже, — сутки, и за это время помириться. Ежели не помиритесь — так же обоих, в одной связке, — за борт. Тут за нами касатки увязались, так вот вы им на один зуб. И боже вас упаси подумать, что я шучу. Вот вам, поганцам, моё слово, что так и будет, ежели прилюдно не извинитесь друг перед дружкой и перед остальной командой. А пока вы подбираете слова примирения, мы поищем, какую ж вам кару учредить. В пример, чтобы впредь никому не повадно было. Я бы вам посоветовал приготовиться к хорошей взбучке. Но это счастье только в случае примирения.

— Так как, мой старинный друг, — искупаемся? — Михель заставил себя улыбнуться, хотя шкуру мороз продрал, словно он уже барахтался в ледяной купели. «А если упрямый Виллем принесёт себя в жертву, лишь бы только от меня избавиться?»

— Была б нужда, — Виллем сплюнул, но, как с радостью отметил Михель, уже отнюдь не стараясь попасть ему в лицо. — Что я, дурень, — подыхать из-за такой погани?

— За чем же дело стало? — Душа Михеля рухнула куда-то вниз, сквозь палубу, и заметалась между бочек с салом, расшвыривая тени и разгоняя пищащих от страха крыс.

— Вибрируешь, цуцик? — осклабился Виллем. — Дрожишь, что я сглуплю. Вот такой ты мне нравишься — трясущийся. Век бы любовался.

— Очень надо, — пожал плечами Михель. Он каким-то неведомым чувством, вернее — всем нутром, понял: Виллем хочет жить больше всего остального.

— А у тебя есть выход? — поинтересовался Виллем, всё ещё пытаясь хорохориться, и добавил совсем потерянно: — У меня нет.

— Так за чем же дело стало? — повторил Михель.

— Терпи, ландскнехт. — В глазах Виллема опять заплясали огоньки бешеной злобы. — Слышал, что сказал господин Адриан? Сутки! Я за это время, возможно, и передумаю. Жить-то мне — совсем чуть-чуть. Годок туда, годок сюда — какая разница...

Однако стоять обоим полный срок не довелось. Бузу поднял Йост, резонно заметив, что терять две пары рук и глаз в условиях наступления ледяных бастионов — глупо. Люди и так, мол, всё осознали и поняли. А если уж Адриану и Томасу так хочется — пусть на остаток срока засадят смутьянов под замок в Гренландии. Хотя и там ведь работы невпроворот — сало надобно перетапливать.

Добрый гарпунёр по тем же причинам — дабы не лишиться работников — предложил ограничиться дюжиной линьков[23] на двоих. Но тут поднял крик спексиндер и настоял на двух дюжинах — для каждого. Йосту удалось только отбояриться от исполнения обязанностей экзекутора. У Адриана и Йоста возник также вопрос: наказывать ли Михеля? Ведь зачинщиком явно выступил Виллем, а Михель только защищал свою жизнь. И опять же Томас настоял на порке обоих, утверждая, что иное решение вызовет недовольство, а то и бунт команды.

Выслушав приговор, поражённый Михель едва не крикнул: «За что?!» Но, посмотрев на лица окружающих моряков, понял, что вряд ли услышит ответ.

Спексиндер собрался было собственноручно расправиться с Михелем, но тут уж резво возразили шкипер и гарпунёр — им-то отлично была известна предвзятость Томаса.

Тщательно вымерили орудия наказания: по длине, толщине, жёсткости. Спексиндер настаивал также, чтобы наказуемые сами вели счёт ударам, и, если собьются, начинать всё сначала, но здесь уж возмущённо загудела команда. Сегодня эти, а завтра вдруг да мы? Надо думать о будущем.

Сечь решили в две руки, по единому счёту, чтобы добиться полной непредвзятости, да и не рвались ведь китобои предлагать свои услуги, решили бросить жребий. И тут удача «улыбнулась» спексиндеру. Ему выпало полосовать... Виллема. Чертыхаясь, под смешки команды он, мрачнее тучи, взялся за линёк. Наказывать Михеля выпало Питеру. Этот выбор вызвал одобрение: и не погладит, и зверствовать не станет. Напоследок спексиндер настоял-таки, чтобы спины наказываемых окатили ведром забортной солёной воды. Чтобы, как выразился Томас, урок лучше прочувствовали.

Уже перед самой поркой Михель потребовал удалить Яна:

— Пусть не смотрит, не надо ему это, кровь ведь.

Но взбешённый спексиндер, схватив Яна за руку, швырнул его на кучку китобоев:

— Придержите-ка... Смотри, малец! Мотай на ещё не выросший ус, что надобно думать, допреж за нож хвататься.

— Ну что, ландскнехт, по дукату? Кто первый голос подаст? — но лицу Виллема незаметно было, что его серьёзно занимают дальнейшие действия.

Михель догадался, что старик до самого последнего момента опасался, что пороть будут только его как несомненного зачинщика драки. Мысль же о том, что Михеля наказывают вместе с ним, явно поможет Виллему легче перенести наказание. «Ах ты, тварь злобная, ну прям Ганс бы наш в старости. Готов и сам пострадать, лишь бы другие тоже помучились». А вслух изрёк:

— Можешь смело вышвырнуть свой дукат за борт, вонючий старикашка. Я уж лучше язык себе откушу.

«А эти-то, а эти! Ну надо ж... Собираются выдрать ни за что. Ещё и Яна сюда приплели, обрекая на муки. Я уж, грешным делом, пытался с ними всё миром порешить... Нет, захват, только захв...»

Порядком занемевшую на холоде мокрую спину резко обожгло по лопаткам, и бесстрастный голос Адриана произнёс:

— Раз!

Питер «работал» умело. Каждый его линек пробирал Михеля до печёнок, но каждый раз, глядя на побелевшее Виллемово лицо с намертво стиснутым ртом, с резкими желваками скул, но с торжествующе-насмешливыми глазами, Михель удерживал рвущийся крик. Возможно, присутствие Виллема и позволило Михелю достойно перенести незаслуженное наказание.

Освобождённый, он успел ещё и пройти пару шагов, прежде чем потемнело в глазах, в то время как Виллем так и сполз на палубу, тщетно цепляясь за мачту ногтями. Не мог же спексиндер при всех только имитировать наказание! К тому же, разозлённый частичной неудачей, в том числе и на Виллема, что тот не сумел зарезать Михеля, решив тем самым все проблемы разом, он и выдал старику по первое число. Со спексиндером ли, без него ли, но Виллем будет наказан — так решила команда. Нужно думать о будущем, а не терять авторитет, жалея неудачника.

IV

Несмотря на столь незаурядное происшествие, шкипер продолжал упрямо-уверенно вести «Ной» к известному немногим, как он надеялся, фарватеру. На случай же, ежели в заветной бухте затаился вдруг какой-либо корсар — неважно, испанский или датский, — решили высадить разведочную партию под началом спексиндера. В помощники себе спексиндер выбрал Томаса-молодого и, что многим показалось невероятным, — Михеля.

Сам Томас-старший причину вскорости Михелю и растолковал:

— Ты ж вояка, в отличие от всех прочих. Прекрасно понимаешь, что ежели чего на берегу — никому пощады не дадут. Отсюда, будешь драться руками и зубами. Посему и меня сбережёшь, попутно. Независимо от того, простил ты меня али злобу затаил на веки вечные. Ну а за тобой, мил человек, шустрый Томас в свою очередь приглядит.

Уже в вельботе, нагруженный сверх всякой меры разнообразным вооружением, огнеприпасами, а также сдой и выпивкой, спексиндер разоткровенничался:

— Вот ежели бы там действительно какая-нибудь посудина застряла! Китобои, положим, чужие, такелаж правят. Неожиданно напасть, врасплох, а команда у них в любом случае не намного больше ноевской, — и всё нашим будет. Поделим приз на троих, но честности, — озолотимся.

Михелю особенно понравилось это — «по честности», тем более что и Томас, услышав такой оборот, не удержался и хмыкнул.

Спексиндер, кстати, и их навьючил изрядно запасами, утверждая, что в Гренландии нужно придерживаться простого правила: собираешься в поход на день — хлеба бери на неделю.

— Был тут случай, знающие люди поведали. Не совсем в Гренландии, правда, — на Шпицбергене. Побываем, Бог даст, и в тех краях. Такие ж скалы, камни, лёд. Партия московитов[24], вот как мы, сошла с корабля на берег, выбрать местечко для стоянки, а судёнышко их затёрло за ночь льдами и унесло бурей. И остались они с одним мушкетом на шестерых да дюжиной зарядов впридачу: ну, огниво там, ножи, в общем, обычная мелочь на поясах и в карманах. Топор вот, правда, имелся. И зимогорили они там, вы не поверите, шесть годков с гаком.

— Да не может такого быть! — непритворно изумлённо охнул Томас.

Михель, кинув взгляд на застившие горизонт мрачные зубья заснеженных скал, недоверчиво покачал головой.

— Вы не знаете московитов! — с жаром, достойным лучшего применения, крикнул спексиндер, явно оскорблённый их недоверием. — Они способны спать нагишом в снегу и нырять в прорубь за рыбой! Слава богу, что эти бородачи сидят пока что в своих лесах и не вмешиваются в нашу европейскую заварушку. Им сглотнуть старушку Европу, всё равно что мне махнуть стаканчик джину. Храбрые, выносливые, коварные, прожорливые и плодовитые.

— Примерно такими же эпитетами он награждал, на моей памяти, германцев, французов, испанцев и прочих неголландцев, — исхитрился шепнуть Михелю Томас.

— Я не удивлюсь, — вновь возвысил голос спексиндер, — ежели вскоре именно московиты будут господствовать над Европой!

— Скорее то будут турки. Ландскнехты, польстившиеся на Владиславов[25] бигос[26] и «вудку»[27], уверяли, что московиты в бою весьма посредственны. Силы много, ума мало. Потому и прихлопнули их, как зимних мух, под каким-то варварским Шмоленгом[28]. Добычей ребята разжились знатной — московиты в бой вырядились как на свадьбу.

— Как же ты-то оказался в стороне? — резко-язвительно поинтересовался спексиндер, всё ещё раздосадованный выказанным ему недоверием.

Михель лукаво почесал нос.

— Как-то не сложилось у меня тогда привычки рыскать по краям дальним.

— Поди-кось, и не мечтал, что такую красотищу обозревать будешь? — ткнул спексиндер в сторону унылых скал дымящейся трубкой.

Михель, продолжая улыбаться, только согласно кивнул.

— Однако ж и ты, ландскнехт, — спексиндер, как и прочие «ноевцы», настырно продолжал подчёркивать прошлое Михеля, — многое повидал, о многом можешь нам порассказать, да и поучить при случае.

— Это уж точно, — не сразу отозвался явно польщённый Михель. — Кстати, если уж говорить о турках, то я не согласен и с тобой, Томас, — обратился он к Томасу-младшему.

— Это насчёт чего? — вскинулся тот.

— Не возьмут турки Европу, не возьмут. Если Москва на подъёме, просто ещё не созрела, то у османов уже всё позади. И Габсбурги их колотят за милую душу. Если б не подлость Габора, Ракоци[29] и прочих христопродавцев, якшающихся с неверными, дела на юге пошли бы гораздо веселей.

— А я полагаю, не раз ещё Вена содрогается от топота османской конницы, — спексиндер отчаянно пытался выглядеть умным, важным и рассудительным, не замечая порой очевидных насмешек окружающих.

— Я вам так скажу, по-простому, — рубанул рукой по воздуху Михель, тоже привыкший оставлять последнее слово за собой, — один янычар[30] запросто может сразить ландскнехта в поединке. Одиночная подготовка у них на высоте, да и ярости не занимать. Зато янычарской роте ой как трудно совладать с нашей лейб-компанией! И уж совершенно невозможно представить, чтобы наш мушкетёрский или пикинёрный регимент сокрушило равное количество янычар или спаги[31]. Иное дело, что в любой крупной заварушке на каждый наш ландскнехтский, как правило, весьма некомплектный, полк наваливается по десятку и более полнокровных неприятельских таборов[32]...

— Привал, — хрипло прервал спексиндер Михелевы стратагемы. Как более грузный, он то и дело проваливался в снег, то по щиколотку, а то и по колено.

Михель и Томас, как по команде, удивлённо оглянулись. От кромки прибоя их отделяло всего несколько сотен шагов. И тот и другой готовы были ещё топать и топать, прежде чем попросить роздыху. Однако спексиндер явно задыхался под непомерным грузом своей поклажи: полная баклага, висящая на груди, стесняла и движения, и мысли его, и вообще оказалось, что по суше он не ходок.

«Это тебе не по киту с флешнером скакать да не Виллемову спину изукрашивать», — едва не сорвалось с уст Томаса. Однако и он, и Михель промолчали: есть командир, ему и решать.

— Томас, брось-ка свой плащ! Не на снегу же сидеть, — продолжал руководить спексиндер. Сам-то он плотнее запахнул плащ на беличьем меху, ибо как только остановились, сразу стали неимоверно зябнуть. — Закусить не помешало б, а также и горло промочить. — Спексиндер, не дожидаясь Томаса, завозившегося с застёжкой, свалил неряшливой кучей свои вещи прямо на камни и отошёл в сторону помочиться.

Михеля особенно поразило, что спексиндер полностью освободился от вооружения. «Вояка, — презрительно фыркнул он. — Сразу видно, что ни в поиске, ни в карауле отроду не был. А туда же — командовать! Хотя, с другой стороны, Томас в Гренландии не новичок — ему видней».

Сам Михель, оказавшись на твёрдой землице, да с оружием, да в привычной роли, весь подобрался, сосредоточился и вообще впервые за много дней почувствовал себя не в пример уверенней. Он сбросил мешок, аккуратненько уложил мушкет, паче всего оберегаясь, чтобы снег не забил замок да не попал на пороховую полку. Его манипуляции в точности были повторены Томасом-младшим. «А добрый получится ландскнехт из парнишки, ежели что. На лету схватывает».

Так же аккуратно Томас обошёлся и с прочим оружием. Спексиндер сам загружал Томаса оружием, в отличие от Михеля. Михелю, как опытному бойцу, он доверил снарядиться самостоятельно, а вот Томасу, под отборную ругань, всучил пару мушкетов да полдюжины пистолетов в придачу. Бока Томаса отягощали туго набитый патронташ и явно великоватые для него абордажные сабля и топор.

«Ты бы ему ещё флешнер всучил! Вдруг враги упитанными окажутся — заодно и сала настрогаем», — опять фыркнул мысленно Михель, плохо скрывая своё превосходство в делах Войны. Только нежелание ссориться со спексиндером удерживало его от громогласных высказываний.

Кстати, насчёт сала. В своих былых похождениях знавал Михель одного знахаря, который основой любого снадобья и эликсира полагал человеческий жир как высшую субстанцию. Закончил, правда, свои земные деньки скверно: те, кому не пособили его дурно пахнувшие зелья, отловив, подвесили его вниз головой, развели костерок малый и вдоволь натопили эскулапова жира.

«С тебя, боровок-спексиндер, сала тож изрядно бы вышло. Не на одну дюжину свечей...»

— Вы там закуску-то режьте, не жалейте! Да поторапливайтесь, пока не закаменела на морозе, — скомандовал спексиндер, не отрываясь от более насущного для него дела.

Томас только горестно вздохнул и опустился на колени перед своим мешком.

Издав напоследок громогласный звук и даже крякнув при этом от удовольствия, спексиндер, не медля более ни секунды, принялся сворачивать крышку своей баклаги.

— Томас! — крикнул он, изрядно опустошив посудину. — Ты все торбы-то не потроши, чтобы не путаться потом, что съели, а что нет! Начнём, пожалуй, с моей. — И, бесцеремонно отодвинув уже раскрытый мешок Томаса, он водрузил тому на колени свой.

«Ай да хитрая бестия! — Михель и сам не понял, восхищен он или возмущён пронырливой наглостью спексиндера, всеми правдами и неправдами уменьшающего свою долю груза. — Такого мало убить, такого интересно сперва перехитрить». Мысли были оборваны всунутой ему в руки спексиндеровой баклагой, содержимым которой Михель незамедлительно и занялся. Ледяная жидкость водопадом обрушилась в желудок, смывая накопившиеся раздражение и напряжение, и оторвался Михель от питья уже гораздо более умиротворённым.

«Послушай, парень, — внутри Михеля как бы уже налакавшийся собутыльник увещевал своего ещё трезвого коллегу, — сейчас хорошенько выпьем и прилично закусим, подкрепим силы и обретём душевный покой. Работы на сегодня при таких темпах марша явно не предвидится. Так какого рожна тебе надобно? Подкрепишься, и холод не будет донимать. А тебе всё бы только интриги плести да злобиться понапрасну...» Поколебавшись мгновение, трезвая половина Михеля приняла от пьяной её доводы и символическую чашу. Ландскнехт широко улыбнулся спексиндеру:

— А недурственное пойло.

— А то! Lutt und lutt[33] — понимаешь?

— «Ёршик».

— Кабы простой «ёршик»! Тут ведь и пряности, и ром для вкуса. Личный запасец, под лежанкой, в рундучке. Цените, мог бы и зажать в единоличное пользование. Составлен хитро, с умом, чтобы и сам не замёрз, и нас добре согрел.

— Ценю, — просто ответил Михель, решивший во что бы то ни стало завоевать симпатии и втереться в доверие к Томасу. — А то нас как-то оделили винцом. Декабрём дело было. Сначала долго рубили бочки, а потом дюжие парни, под присмотром профоса, ещё дольше кололи алебардой глыбы розового льда, и каждый по очереди нагребал себе в полу кафтана, в каску, да и куда придётся осколков, чтобы уж в тепле натаять вина. Хорошо тому, кто загодя деревом от бочек запасся или с собой хворост приволок. Прям здесь, на месте выдачи, и примащивались... Мороки было, а ругани!

— Дай-ка ещё глотну, да надо и Томаса-младшего оделить.

— Ну на... глотни, — не удержался-таки от шпильки Михель, прекрасно ведая, как будет выглядеть спексиндеров «глоток».

Из-за громадной посудины, вмещавшей верно добрую сотню чарок, ему понимающе подмигнул налитый кровью, уже полупьяный глаз спексиндера.

Когда приступили к еде, выяснилось, что спексиндер и точно решил продолжить путь налегке: он без устали и остановки перемалывал огромные ломти, обильно орошая каждый проглоченный кусок «ершистым» напитком и успевая прямо с набитым ртом болтать о том, как гонял кока по брот-камере[34], заставляя набивать их торбы только отборным провиантом, и при этом ещё каждый кусок пробуя, чтобы хитрован Корнелиус не сплавил им залежалую тухлятину.

Михеля уже подташнивало от неумеренных бахвальств спексиндера, но он как приклеил улыбку на лицо, так и разрушал её для того лишь, чтобы откусить очередной кусок.

Набив утробушку, спексиндер расположился было покемарить на Томасовом плаще, однако, повертевшись с боку на бок, с руганью был вынужден подняться.

— Без костерка не уснуть, давит морозяка. Делать нечего — пойдём. Я полагал выйти к фактории к темноте, да ведь не усидим — замёрзнем. Остаётся только молить Бога, чтобы те, кто там может быть, не выставили часовых. Томас, я думаю, тебе лучше взять моё ружьё, — добавил он безо всякого перехода.

Томас-младший скривился, ровно от зубной боли, и тут Михель внезапно, просто и ясно, осознал, что ему открывается кратчайший путь к сердцу спексиндера.

— Давай лучше я. Заодно и пистолеты свои давай. — И пояснил, чтобы слова его не прозвучали слишком фальшиво: — Я ж всё-таки более привычен.

И спексиндер поверил: фактически разоружился, да ещё и благодарно улыбнулся в придачу. Михель на секунду представил, как, лихо взведя курки, всаживает пулю в брюхо спексиндера, а потом, не оборачиваясь, через локоть угощает горячим свинцом и Томаса.

Замечательно! Особенно в перспективе. Либо остаток китобоев десантируется на берег и устроит охоту на Михеля, либо, что гораздо вероятней, помахав поднятыми парусами, оставит Михеля наедине со стужей и белыми медведями и с прекрасным выбором: или сразу пустить себе пулю в лоб, или загнуться от холода и голода постепенно. И увезут с собой Яна... Господи, а он-то при чём?!

Унылая равнина, усеянная угольно-чёрными валунами да белоснежными торосами, с промерзшим до стеклянности воздухом, не располагала к бездумной горячке действий. Прозрачная до сумасшествия тишина нарушалась лишь скрипом их шагов да хриплым дыханием. Они находились внутри огромного цирка, идеально круглого, с покрытыми снежной пеной серо-закопчёнными стенами. Казалось, их швырнули в котёл огромного великана даже не кусками мяса, а перчинками, и не выйти уж им отсюда никогда — скоро всё забурлит-закипит. Михелю вдруг захотелось действительно выхватить пистолеты и выпалить в белый свет, чтобы разбудить, растормошить свернувшуюся тугими осязаемыми кольцами и уснувшую — или затаившуюся? — змею-тишину.

С громким треском великан вдруг переломил хворостину через колено, чтобы сунуть под котёл. Михель вскрикнул от неожиданности.

— Чего ты? — сощурился на него спексиндер, глаза которого явно страдали от окружающей белизны. — Чего струхнул? Это просто земля дарит океану ещё одну плавучую гору.

— Явно за «Ной» испугался. Ведь кто упреждать будет, если его на борту нет? Правда ведь, Михель?

— Салаги вы оба, — скривился спексиндер. — Айсберг-то вон где ухнулся, а «Ной» у нас вон там остался, за мысом... — И он сопроводил свои слова двумя уверенными жестами.

Михель, совершенно утративший ориентацию среди одинаково окружающих стен, полагал, что грохот пришёл откуда-то из глубины вымороженной земли и, многократно-испуганно отразившись от гладко отполированных стен, заметался здесь, как ночная птица, ослеплённая на свету. Он заткнул уши руками и стоял так некоторое время в полной прострации, осмысливая слова спексиндера. Так что Томасу, замыкавшему шествие, пришлось даже несколько невежливо подтолкнуть Михеля:

— Так ты идёшь? Хотя ещё пара таких падений, и оглохнем напрочь... — Он старательно прочищал уши.

— Разевай рот, как загрохочет, — сохранишь ушки, — посоветовал Михель.

Скользкий лёд, торосы, снеговые заструги, каменные россыпи и изрядно отвыкшие от дальних переходов ноги затрудняли путь.

Уже на половине горы, с вершины которой открывался вид на бухточку с факторией, все трое, ровно по команде, заводили носами.

— Китовое сало? — вопросительно заглянул в лицо спексиндера Томас-младший.

— Не похоже, — поморщился тот. — Гарь какая-то. Может, костёр кто запалил?

— Застарелое пожарище так воняет, — определился Михель.

— Да ты что такое болтаешь?! — даже перекрестился спексиндер.

— Не хотелось бы быть пророком, но ежели в окрестностях гореть более нечему, то... — развёл руками Михель.

— Да чему ж там ещё гореть-то — льду, что ли?! — заорал на него спексиндер. — Может, всё ж таки чужаки сало топят... или эскимосы трапезу затеяли...

— Не знаю, как насчёт сала, но это точно не костёр.

— И не сало, — добил спексиндера Томас-младший.

— Так мы ж замёрзнем в открытом поле. Понимаете, замёрзнем! — Но вместо того чтобы поторопиться, вожак сел прямо на выступающий из наледи валун и достал фляжку. Пары мощных глотков хватило для прочищения спексиндеровых мозгов. Встряхнув баклагу и состроив страдальческую гримасу — звук изнутри посудины ему явно не понравился, — он всё ж таки протянул её Михелю и Томасу-младшему: — Глотните для сугреву. — Пока спутники подкрепляли силы, спексиндер, ревниво следя за каждым их глотком, торопливо говорил: — Значится, так. Если там всё порушено, в чём вы не сомневаетесь, главное для нас — не околеть от холода. Поэтому поторопимся: вдруг там только крыша выгорела, а стены уцелели, либо какая сараюшка устояла? Можно, конечно, сразу повернуть к берегу и вызвать «Ной», но нас ведь посылали разузнать, что да как. Вдруг вы всё ж таки ошиблись? Хотя я и сам, признаться, в это уже не верю. Поэтому дай-ка я ещё глотну, и вперёд. Останемся без крова и топлива — ниши пропало...

— Вот сволочи! Да будьте вы прокляты вовеки веков и до седьмого колена! — забыв об усталости, спексиндер даже затопал от возмущения.

Пожарище было давним, обильно припорошённым снегом, однако и сейчас, по прошествии недель, а то и месяцев, чёрный круг чётко выделялся на фоне серого моря и седых от инея скал. И сразу стало ужасно зябко и неуютно в этом насквозь промороженном мире.

— Ну что, пойдём, полюбуемся поближе на дело рук этих варваров! — Спексиндер неожиданно резво рванул с горы, смешно перебирая ногами и переваливаясь с боку на бок.

— Мне страшно. — Томас-младший отрешённо смотрел в пустоту.

— Быстро же ты раскис, бравый молодчик. С таким настроением долго не протянешь.

Ощутив на себе несколько удивлённый и отчасти презрительный взгляд Михеля, Томас торопливо поправился:

— Кажется, страшно.

— Ты только глянь на этого колобка, — преувеличенно бодро воскликнул Михель. — Разве ж с ним пропадёшь?

Спексиндер в этот момент как раз поскользнулся на льду и пошёл юзом, размахивая руками и отчаянно пытаясь удержаться. Выровнялся, победно воздев руки к небу, но тут же рухнул как подкошенный. Тишину разрезала стая сочных морских терминов. Наперерез понёсся дружный смех Михеля и Томаса.

— Взбодрился? — полувопросительно-полуутвердительно поинтересовался Михель и, не дожидаясь ответа, что было сил толкнул Томаса в спину: — Теперь вперёд и вниз.

Чертыхаясь, Томас полетел вниз по склону, стараясь остаться на своих двоих и обещая Михелю все кары земли и неба. Михель, не мешкая, тоже последовал за ним.

Проклятья Томаса подействовали моментально. В то время как сам он невероятными усилиями всё же сохранил равновесие, не столь удачливый Михель головой влетел в сугроб. Плотно спрессованный ураганами снег, нашпигованный острыми льдинками, ровно наждаком прошёлся но физии. Кое-как выкарабкавшись из сугроба и отерев с лица налипшую снеговую кашу, пополам с кровью, ландскнехт едва не закричал от резкой, саднящей на холодном ветру боли.

«Вот бы Ян углядел меня в таком виде, перепугался бы до смерти, — отрешённо подумал Михель, глядя на розоватую влагу, стекавшую промеж пальцев, чтобы тут же застыть. — Чёрт побери, ну почему я постоянно о нём думаю, вспоминаю? О себе, о себе, только о себе надо думать и заботиться в этом стылом краю, на краю земли! О том, что этот чёртов снег едва не выдрал только что тебе глаза, о том, как бы сейчас остановить кровь, о том, что лицо теперь будет ужасно мёрзнуть на ветру...» Михель копнул пригоршню снега помягче и стал, ровно полотенцем, промокать лицо.

— Томас, Томас! — Молодой звонкий голос заставил Михеля поморщиться. — Ты только посмотри на это кровавое страшилище!

— Допрыгался, молодчик! — заорал ответно спексиндер, поднося ладони козырьком к глазам, чтобы вдоволь налюбоваться Михелем.

«И чего ж они меня так ненавидят? И даже не скрывают этого. Любой мой промах — и радость их беспредельна. Ладненько, ребятки, долг платежом красен».

— Ты, вояка, без всякого врага готов угробиться! — продолжал Томас-спексиндер. — Хорошего мы себе помощничка взяли, скажи, младший!

— Ага! — давясь смехом, подтвердил Томас-юнга. — А ещё пихаться вздумал.

— Глаза, руки, ноги целы? — внезапно сменил тон спексиндер. — Не хватало нам, чтобы ты ещё и покалечился.

— Всё нормально, — примирительно поднял руки Михель. — Пара царапин абсолютно не стоит ваших воплей.

— Ну, смотри. — Интерес спексиндера сразу остыл, ровно он, выудив заботливость из-за пазухи, передержал сё на ледяном ветру. — Тогда топаем дальше. Нельзя терять время. Я иду первым, налегке, а вы постарайтесь держаться след в след. Уверяю, тут ещё предостаточно и камней, и гололёда, и трещин, чтобы всем троим свернуть себе шею. Видно, зрелище разорённой фактории вызвало временное помутнение рассудка, вот мы все и бросились вниз очертя голову.

— Кто бы это мог быть?

— Скоро точно выясним. Если ни одной железной вещицы на пепелище не найдём, ровно как и бронзовой, — значит, бродяжки-эскимосы.

— Да вон же, салотопный котёл вмазан в печь, я отсюда прекрасно вижу.

— Им такая громадина не под силу, да и ни к чему в тундре. Сало и мясо они прямо сырыми, зачастую лихо уплетают.

— Да, судя по всему, аборигены, — добавил спексиндер. — Вон на той скале был птичий базарчик. А сейчас никого. Плакала моя яишня из полутора дюжин яиц.

— Птицы, наверное, ушли от дыма. Вишь, как скала закопчена.

— Теперь без разницы, — махнул рукой спексиндер. — Покушали яичек. Точно так же, как вши теперь покушают нас. — Поймав недоумённый взгляд Михеля, спексиндер охотно пояснил: — Второе, о чём мечтал, — от вшей избавиться. Дельфиниум-то[35] — на вес золота. Натопили бы пожарче печь, чтоб можно было голышом разгуливать, согрели бы для себя котёл воды, а всю одежду — за порог на пару часиков. Потом только встряхнуть — вся замороженная живность и отлетит лапками вверх. Не судьба... Добраться бы мне до тех аборигенов!

— От кровососов избавиться было бы очень даже недурно. — При напоминании о вшах Михель стал яростно чесаться, словно подвергся внезапной атаке, хотя уже и не помнил, когда у него их не было.

Глядя на него, и Томас-младший запустил обе руки под одежду.

Спексиндер только расхохотался, узрев их усилия.

— Почётной смерти возжелали[36]? А обратиться в ледяные столпы вместе со всей своей живностью не желаете? Тогда вперёд.

V

— Костёрчик вот здесь запалим, у стены салотопки, — она будет тепло на нас отражать. К тому же земля тут на пару футов пропиталась жиром: начнёт гореть — опять же теплей. Знаешь, ландскнехт, как правильно костёр сложить, чтоб и жару вдоволь и хватило чтоб на всю ночь?

— Да уж, — неопределённо-утвердительно пожал плечами Михель.

— Тогда, значит, ведаешь, какие дрова собирать. Не хворост — брёвна требуются. Жаль только, здесь весь запас дерева выжжен начисто. Да и возле фактории плавник[37] изрядно повыбран — далече придётся прогуляться.

— Это ж сколько деревьев надо спалить, чтобы хоть одного полосатика перетопить в ворвань? — озадаченно присвистнул Михель, словно не было сейчас важнее вопроса.

— Не столь много, как ты полагаешь. — Говоря, спексиндер проворно освобождался от поклажи. — Вы тоже разоблачайтесь, за дровами налегке потопаем. Так вот, когда топят ворвань, — вернулся он к Михелеву вопросу, — главное — растопить. А потом он начинает сам себя выжаривать.

— Каким образом? — Михель на секунду задумался, что ещё стоит брать кроме топора.

— Ружьишко захвати, — назидательно ткнул пальцем спексиндер. — Бо мишки не только моржатину уважают, но и до человечинки ой как охочи. Ты, Томас, тоже держи ушки на макушке, а порох на полке.

— Сам-то безоружный пойдёшь?

— А что, ты, ландскнехт, стрелять разучился? — вопросом на вопрос ответил спексиндер. — Пистолет на случай за пояс суну, хотя толку от него... Ты стреляй, не дай бог приведётся, не по нему — свалить такого зверюгу одним зарядом практически невозможно, разве что разозлить-раззадорить. Это только эскимосы на них с копьём да ножом охотятся. А лучше бабахни в воздух для острастки — очень они пугаются. В общем, Томас, ты топаешь по берегу туда, а мы с ландскнехтом — сюда. Если нарвёшься на порядочный бурелом — кричи, а то стрельни. То же и мы. Пойдём, Михель, расскажу по дороге про китобойную хитрость... Видел, как мы сало кусками покромсали? Такой кусок, даже без кожи если и мяса, сколь ни перетапливай, целиком не исчезнет — останется порядочная шкварка. Некоторые умники их ещё «китовыми оладьями» обзывают да трескают за милую душу...

Смёрзшаяся береговая галька препротивно хрустела под подошвами матросских сапог.

— Недурный пляжик, — обернулся на ходу спексиндер. — Это здесь великая редкость. Обычно либо скалы, либо лёд. В случае если кита гарпунят поблизости, его подтаскивают к мелководью, и ближайший прилив плавно выносит тушу на берег, ровно на стол разделочный. Полосовать на тверди куда как сподручней, нежели на хляби. Единственное, что роднит: тучи чаек там и тут. Да ещё, того и гляди, голодный медведь вместо акулы примчится на запах свеженины. Правда, тут он не наглеет — понимает, что еды много, вдоволь, и ему перепадёт. Стоит в сторонке, трёт бока о валун, пускает слюну, ждёт терпеливо. Изредка, правда, порыкивает: мол, поторапливайтесь, невмоготу терпеть. Сжалишься иной раз — швырнёшь кусок. Звери, они ж как люди, хоть и твари бездуховные. Один, понимаешь, ровно собачонка безродная на лету кусок заглатывает. Другой же подходит степенно, трапезничает аккуратно, а то и унесёт в зубах подачку за камни, ровно стыдится нас. А бывает, не поверишь, — спексиндер даже головой крутнул в восхищении, — даже глазом не поведёт! Мол, буду я ещё унижаться, аппетит растравлять попусту, когда так и так туша вскоре моя будет. Морда аж в пене вся, однако сидит, бестия, как статуя, — марку держит. Правда, таких гордецов, как и среди людей, — меньшинство малое, по пальцам счесть можно... Отстал я тут как-то от своих, — хохотнул спексиндер, — потом оглянулся и узрел, как такой вот гордец, думая, что за ним глаз нет, широкими скачками подскочил и врезался в тушу так, что, наверное, враз её насквозь протаранил-прогрыз. Только брызги полетели! Неясно было, от кого больше шуму: от его челюстей, без устали перемалывающих мясо, хрящи и кости, или от котлом взбурлившего желудка, мигом всё это переваривающего. Ханжой, одним словом, медведюка-то оказался. Однако ж никогда нельзя запамятовать, что и те и другие — и жадные, и гордые, и попрошайки, и трусы — остаются диким опасным зверьём. Знавал тут одного юнгу — пытался покормить из рук зверюшку. Верно, чтоб потом по кабакам было чем перед девками хвастать...

Спексиндер хитро-выжидающе замолк и действительно дождался нетерпеливого Михелева понукания:

— Ну и?..

— Ну и лишился вмиг руки дающей но самый локоть. Хоть смейся, хоть плачь. Этот орёт благим матом, а тот спокойно хрумкает его руку как ни в чём не бывало. По-моему, когда медведя пристрелили, он так и не понял — за что? Ведь сами ж сунули вкусный корм. Зато уж когда раскочегарим перетопочный котёл да бросим туда первые ломти сала, а особливо как зачнём «китовые оладьи» в топку швырять, — мишки со всей Гренландии набегают! А может, и с Ян-Майена, и даже со Шпицбергена приплывают. Не поверишь: их тут бывает больше, чем кур на деревне.

— Погодь, — прервал его Михель, — не части. Юнга-то, ну, которому медведь руку отгрыз, с ним что сталось?

— Гангрена, — пожал плечами спексиндер, словно удивляясь наивности Михелева вопроса. — Когда мы уплыли, звери всё-таки достали свою добычу, разрыв могилу. Они так практически со всеми делают. Можно, конечно, в море захоронить, но это тоже не совсем по-христиански. А везти до дому — возня долгая: надо там гроб чистой aqua vitae[38] заливать да укупоривать плотнёхонько... Это здесь, в Гренландии, в мерзлоте, труп вечно может храниться. А чуть войдём в тёплые широты — вот и началась морока. Да и ясно, как божий день, что далеко не у всех найдутся деньги — оплатить расход. Они, на берегу, ждут живого со звонкой монетой в кармане, а не труп со счётом в зубах. Поэтому в Голландию волокут только особо знатных, богатых капитанов, гарпунёров там...

— Тебя, верно, — ляпнул вдруг Михель.

Однако спексиндер не обиделся. Глянул лишь остро через плечо: не смеются ли над ним, не издеваются?

— Вот и нет, — вздохнул горестно.

Мгновение подумал, стоит ли поделиться с Михелем видениями насчёт своего замерзшего трупа под грудой промороженных камней. Не годится: не такие уж они друзья, в конце концов. Скорее — наоборот. Спексиндер вдруг поймал себя на мысли, что буквально ощущает исходящую волнами от Михеля некую угрозу. На миг стало зябко, и уж совсем не к месту всплыло нечто непотребное: «Ты теперь — медвежье дерьмо». Но надо было что-то говорить, и спексиндер продолжил, постепенно успокаиваясь:

— Мои-то сыночки как раз за полушку удавятся. Они уж и наследство всё, вплоть до последнего кухонного горшка, втайне переделили — думают, я не ведаю. Вот нотариуса моего сколь раз пытались расколоть по пьяному делу. Но я старика по себе выбирал: наклюкается на дармовщинку, переступит через их ноги, из-под стола к тому времени торчащие, и домой. Даже и без помех добредёт, почтив своим присутствием по дороге ещё пару добрых пивных...

И тут Михель краем глаза уловил какое-то движение. Ещё не осознав толком природу происходящего, почему-то сразу подумал: «Спексиндеру — ни-ни». Он словно ненароком замедлил шаг, отставая, и, дождавшись, когда Томас отвернётся окончательно, глянул уже внимательней. От увиденного волосы поднялись дыбом, руки судорожно схватились за мушкет.

Огромный зверь. До этого Михелю как-то не посчастливилось ни разу видеть белых медведей, тем не менее он сразу догадался, что это и есть хозяин вымороженного запределья. Наполовину высунувшись из-за огромного валуна, зверь, как показалось Михелю, хитро сощурился. Секундой позже Михель понял, что тот втянул носом воздух, соображая, кого на сей раз Провидение занесло в его фамильные владения. Более же всего Михеля поразило, что зверь абсолютно не оправдывает своего названия: не белый, а какой-то грязно-серый. Мало того, часть шкуры отчётливо отливала яркой зеленью![39] Вот уж поистине «Земля зелёных зверей».

А ещё через мгновение Михель осознал, что, наоборот, Провидение послало медведя ему, и отнюдь не в качестве закуски. Поэтому когда спексиндер вопросительно оглянулся — чего, мол, ты оружие-то лапаешь? — Михель успокоительно махнул рукой:

— Да мушкет едва по камням не загремел. Пришлось поправлять.

— Без мушкета здесь нельзя, — одобрительно кивнул спексиндер. И повернулся спиной к Михелю, боком — к зверю.

Михель даже взопрел разом от вороха нахлынувших чувств и сомнений: «Бог послал мне медведя. Значит, Он на моей стороне!»

Ландскнехт едва удержался, чтобы не обозвать Всевышнего совсем уж по-военному — «союзничком».

«Зверь раздумывает, на кого напасть. И атаковать ли вообще. Это ясно как божий день. Судя по всему, с оружием он незнаком и моего мушкета не боится. Опасается только нашего численного перевеса. И если я начну отставать, то, во-первых, мы разделимся, во-вторых, через десяток-другой шагов спексиндер окажется к голодной пасти гораздо ближе, чем я. По всем законам стратегии зверь нападёт на ближайшего, даже если не знает, что тот беззащитен. Поэтому единственное, что от меня требуется, — приотстать и не привлечь внимания Томаса к зверю. Интересно, быстро ли медведь бегает? Будем надеяться, что толстяка-спексиндера достанет в любом случае. И потом вовремя выстрелить: чтобы и спексиндер был именно мёртв, а не ранен только, и чтоб задержка была не слишком длительной и подозрительной. Не дай бог, если ещё и Томаса-младшего ненароком медведь заест — останусь без свидетелей».

Старый дружок — холодок близкой опасности — разлился по груди. «Не дрейфь, Михель, жрать будут не тебя. По крайней мере — не тебя первого». И Михель, стараясь громче хрустеть галькой, направился к водному урезу, выказывая как бы заинтересованность старым китовым костяком. Расчёт был на то, что если спексиндер повернётся к нему, то непременно через правое плечо, к морю, и тем самым окончательно отвернётся от грозящей опасности. И нехитрый расчёт оправдался.

— Я вот тут, — как-то жалобно-неуверенно и, как ему самому показалось, чрезмерно подозрительно проблеял Михель, и тут же поправился, окрепнув голосом, — заинтересовался. Ваша работа?

— Эге, — беспечно ответствовал спексиндер, — чья же ещё? Жиру, правда, немного нарезали. Худышка кит попался.

— Мне кажется, там какая-то деревяшка — то ли доска, то ли брус корабельный.

— Это вряд ли. Ну да глянь, только быстренько. А то действительно без дров останемся. Если что, захватим на обратном пути либо юнгу зашлём.

Томас-младший в этот момент безуспешно щёлкал курком, так как наткнулся на несколько превосходных древесных стволов и считал, что одному ему не справиться и нужна подмога. Хорошо, что его манипуляций не видел Михель, ведь внезапный выстрел сулил срыв его дьявольского плана: зверь, вне всякого сомнения, испугался бы и бросился наутёк. Но у Михеля не добавилось седых волос, ибо неопытный юнец неплотно прикрыл полку, а сменить подмоченную затравку пока что не догадывался.

Как можно непринуждённей болтая со спексиндером, Михель смертельно опасался отвести глаза, бросить хотя бы мимолётный взгляд на зверюгу, выдать ненароком его и себя. Даже не видя, он просто чувствовал, как сжимается огромная тугая живая пружина, чтобы, рассчитав, вложить все силы в мощь броска.

Спексиндер ещё подсократил расстояние между собой и Смертью и, опять же словно дразня и испытывая терпение Михеля и его лохматого «подручного», обернулся:

— Кстати, о медведях...

Михель едва не сел от неожиданности, и если бы спексиндер столь неосмотрительно не отдалился, то без труда разглядел бы, как побледнел его собеседник. «Всё пропало! Он всё видит! Он просто играет со мной и медведем».

— Никогда не пробовал медвежьей печёнки[40]? Ох и вкуснотища! Я тебя угощу как-нибудь, дай срок.

Зверь ровно понял людскую речь. То ли его глубоко возмутили планы лишения столь необходимого органа, то ли любое упоминание о еде было для него уже непереносимо, но, коротко и грозно рыкнув, медведь, изрядно удивив Михеля, неожиданно легко для такой тугаи рванулся вперёд.

— Михель, стреляй! — Вместо того чтобы попытаться спастись бегством, спексиндер почему-то подпрыгнул высоко вверх. Приземлился он уже прямёхонько в жадные когти и алчущую пасть. Всё это время спексиндер не переставал скороговоркой вопить-умолять: — Михель, стреляй, стреляй, стреляй!..

— Ага-а, сейчас, — с кривой ухмылкой протянул Михель, тем не менее проворно скидывая мушкет и взводя курок: вдруг медведь бросится и на него?

Спексиндер отчаянно хотел жить, потому ужом извивался в могучих лапах. Судя по всему, зверь никак не ожидал подобной прыти от своего законного куска мяса. Вылезшие из орбит, готовые лопнуть спексиндеровы глаза остановились на Михеле, и несчастный наконец-то всё понял. Надо признать, довольно запоздало. Нечеловеческим усилием спексиндер разорвал смертельное кольцо рвущих его плоть лап. Окровавленная рука его рванулась к поясу, и Михель, жадно впитывающий происходящее, ибо подобного ему ещё наблюдать не доводилось, понял, что если Томасу удастся добыть пистолет, он выстрелит отнюдь не в медведя. Михель, разумеется, был начеку. Поначалу решил было пособить медведю и выстрелить в спексиндера, но вовремя смекнул: пуля — это улика. Кроме того, рано или поздно придётся «умиротворять союзничка», и, значит, заряд понадобится.

Явно спексиндеру будет не до прицельного выстрела, если ему вообще позволят обнажить оружие. Поэтому Михель решил попросту уклониться, ежели что. Также поймал себя на мысли, что ни капелюшечки не боится разъярённого зверя и вообще смотрит на обоих ровно издали: допустим, с верхушки большой, неприступной скалы...

Как он и предполагал, спексиндеру не удалось последнее дело в его жизни. Когтистая лапа, выдирая глаза, прошлась но его черепу, снимая скальп. Второй лапой зверь рванул спексиндера назад и вниз. В один миг несчастный Томас совершенно скрылся под огромной тушей.

— Ставлю сотню дукатов к денье, что ты, парень, сегодня выиграешь, — кивнул головой медведю как старому знакомому совершенно успокоившийся Михель. — Ты уж, милок, не подгадь.

Удивительное дело: спексиндер не кричал, не молил, а молча, из последних сил, пытался заделать пробоины в неутомимо разрушаемой сильным и коварным неприятелем посудине под названием «Томас-спексиндер». Спасти его могло только чудо. Михель благоговейно относился к чудесам — на Войне без этого никак нельзя, — но только не для тех, кого ненавидел.

Зверь изредка взрыкивал, но тоже как-то приглушённо, словно опасался сдвинуть тот краеугольный камень вековечной тишины, только благодаря которому небо не обрушивается со страшным грохотом на землю. И ему, видимо, кристальная тишина давила на уши.

Михель частенько раздумывал над тем, что в конечном итоге хуже на Войне? Гнетущая, выматывающая все жилы тишина в ожидании неминуемого выстрела, когда невидимый ещё враг может без помех выбрать и выделить в общем строю жертву лишь по одной ему ведомой симпатии? Сам этот первый выстрел, острым клинком разваливающий единое тело регимента на живую и мёртвую доли? Или всё же жаркая перестрелка, переходящая в лихую сшибку, когда устаёшь наклоняться за шляпой, постоянно снимаемой свинцовыми плевками?

Однако пора прикладываться и вышибать из «союзничка» дух. Отмстим за спексиндера! Чтобы каждый кит, медведь, и кто ещё там, железно ведали: убить человека они могут только тогда, когда это им, в своих интересах, позволит другой человек. Куда ж лучше ему влепить? И среди человеков попадаются такие живчики, что по дюжине пуль словят и ещё дышат, а здесь такая туша!

Томас-юнга наконец-то разобрался в нехитрой, но для него оказавшейся столь сложной системе мушкета. Теперь-то уж спексиндеру придётся попотеть, потаскать дровишек.

«И чего ж ты порох-то не жалеешь, юнга?» — Михель не испугался внезапного выстрела, которого совсем не ждал. Скорее, огорчился: «Что там у парня стряслось? Может, увидел происходящее с какой-нибудь горушки да пальнул? Интересно, в воздух, в медведя? В меня?! Да не может такого быть. Хотя... что там Гильом болтал о каких-то небесных видениях в полярных широтах[41]? Ладно, подгребёт поближе, выясним».

Его косматый «дружище», только что вожделенно пластающий острыми крючьями когтей живую плоть, мгновенно обратился из свирепого людоеда в трусливо поджавшую куцый хвост крупную шавку. Михель, понимая, что делает нечто лишнее, всё же оглянулся: не подкрадывается ли Томас-младший-мститель. Разумеется, юнгу он не узрел, но когда обернулся к медведю, то увидел только этот самый хвостик торопливо удалявшегося зверя.

Тут ещё спексиндер недорезанный шевельнулся и застонал, ввергнув Михеля в полную прострацию: «До чего ж живучий, гад! Может, всё-таки его добить? Всаживать свинец в медвежью задницу — верх глупости. Проклятый юнга! Вот кто трижды достоин пули. Господи, что же делать-то, в конце концов?! Помоги, растолкуй».

Господь ли, Дьявол ли, а может, и оба сразу, ударив по рукам, решили не оставлять своим промыслом заплутавшего в потёмках совести раба страстей своих: медведь остановился!

— Умница ты мой! — возликовал Михель, сам не понимая, кому возносит хвалу: Всевышнему либо косматому. — Я знаю, как мне быть. Эй ты, медведь, подь-ка сюда, да быстро, быстренько.

Служил у них в роте некое время бывший живодёр. Так вот со своими четвероногими подопечными он разговаривал исключительно подобным тоном. Летом он исправно копил-выделывал-шил разнообразного рода меховые жилетки, рукавицы, набрюшники, чтобы обогатиться с первыми морозами. Обычно на пару суточных загулов с картишками по-крупному хватало. Выручал, бывалоча, во время голодовок. Любая дворняга, попавшаяся на свою беду ему на глаза, в весьма короткое время расставалась со шкурой и, выпотрошенная, громоздилась на вертеле, чтобы быть принесённой в жертву императору-голоду. Живодёр не сюсюкал с псами, не приманивал кусочком последнего сухаря. Он приказывал, всегда добиваясь беспрекословного подчинения. Излишне говорить, что Михель постарался максимально скопировать его голос и манеру Зверь, привлечённый звуком голоса, недоверчиво скосил глаз на человека.

«Да, медведь не собака, и здесь не Германия, а Гренландия, и ты, Михель, не Йозеф», — наконец-то вспомнил ландскнехт имя того падальщика, непонятно куда вскоре сгинувшего. Кто-то, в шутку ли, всерьёз ли, утверждал, что извечные спутники армии — собаки-людоеды, сколотив стаю, загрызли-таки своего старого обидчика, но Михель полагал, что главная причина его исчезновения — банальный кровавый понос от недостаточно прожаренной тухлой собачатины.

Поневоле надобно менять тактику.

— Мишка, мишка, глянь-ка — мяско! Делая груда свежего, жирного, вкусного мяса. Иди-ка сюда, топай скорей, полакомись. Сам бы ел, да дружку своему милому отдать надо.

Униженные сюсюканья Михеля произвели на зверя гораздо больше впечатления и были вознаграждены. Михель сделал осторожный шажок назад, прочь от спексиндера, медведь же, наоборот, — шагнул к спексиндеру. Михель буквально не закрывал рта, уже разве что любви своей не предлагал, и отступал, отступал по шажку, а голодный зверюга неумолимо наступал. При всём при том хитрый медведь умудрялся буквально ни на дюйм не сокращать дистанцию, отвоёвывая ровно столько территории, сколько Михель ему оставлял. Но Михелю другого особо и не требовалось. Гораздо важней, что зверь развернулся, открылся целиком.

И когда человек остановился, медведь самостоятельно сделал последний, самый важный шажок, ибо все его чувства и страхи плотным туманом забил-заволок аромат свежей крови. А Михель, ну совершенно не к месту, опять отчего-то подумал, какую истерику закатил бы Ян, окажись он здесь, над растерзанным телом спексиндера. Уж он точно бы вцепился в Михеля, сорвав прицельный выстрел.

И время опять застыло для Михеля, потому как отчётливо, до последнего волоска на шкуре видел он, как хищник жадно втягивает ноздрями самый вожделенный для себя в мире запах, как он медленно склоняет голову — открывает шею, спину, лопатки, перекатывающиеся под свалявшейся грязной шкурой. Словом, открывает кратчайший путь Михелевой пуле к своему сердцу. Словно сдунутый мощнейшим налетевшим шквалом, Михель исчезает из медвежьего внимания и вообще из медвежьего мира. Верхняя губа зверя непостижимо медленно поджимается, обнажая матёрые жёлтые клыки, и на снег, всё убыстряя тягучий бег, капает розовая слюна. Зверь глухо рычит. Целиком поглощённый медведем, Михель почти и не видит, что спексиндер в ужасе пытается отползти, гася этим инстинктивным порывом последние искры своей жизни и вызывая ожесточение зверя, но опять же отвлекая его внимание от Михеля.

Огромный язык зверя неожиданно, словно сюрприз из шкатулки бродячего фокусника, вываливается из темницы пасти, чтобы, зацепив пригоршню красного снега, шершавой тёркой пройтись по спексиндеру, сдирая кожу и мясо.

И тут Михель наконец-то стреляет.

Крошечный, по сравнению с горой мяса, кусочек металла, упади он просто на медведя, затерялся бы бесследно в косматой шкуре. Но направленный умелой рукой, разогнанный огненной яростью пороха, в очередной раз неоспоримо доказал преимущества огнестрельного оружия над всякими там когтями, клыками и прочими обветшалыми атрибутами силы. Мягкий свинец, расширяясь, разворачиваясь, минуя, словно разумный, толстые кости, от которых можно отрикошетить, переплетения жил и мускулов, которые без остатка могут впитать неуёмность энергии, вломился ночным грабителем в потаённую сокровищницу сердца и лопнул там, разгоняя кровь и разнося к чертям точную механику артерий, желудочков, капилляров и клапанов. Хозяин окрестных вод и земель, неутомимый хищник, охотник, следопыт и пловец, чья двухкарговая литая матёрая туша вот уж сколько лет сеяла ужас и смерть в скалах и водах, умер раньше, чем сообразил, что именно с ним произошло. Всей своей массой медведь обрушился на несчастного спексиндера.

Первое, что сделал Михель, — перезарядил ружьё. И всадил в зверя ещё пулю — для верности. Второе, что сделал Михель, когда окончательно убедился, что зверь мёртв, — подскочил и врезал раз-другой прикладом по голове спексиндера — тоже для верности. Затем он, экономя пули, выпустил бегло 4 холостых заряда в воздух — снова для верности, чтобы олух юнга наконец-то допёр, что здесь не рядовая находка дров, а нечто серьёзное, и поспешил бы на выстрелы.

Дело состряпано, спексиндера не оживить, колёса Времени, неспешно везущие повозку Мира но дороге Бесконечности, обратно не крутануть. Томас вывалился на очередном крутом повороте, Михель пока что держится. Надобно, конечно, подумать, что и как объяснить поспешающему на выстрелы юнге, но на Михеля вдруг матушка-лень медвежьей тушей навалилась, набросила густую меховую шкуру безразличности... Подойдёт Томас-младший, тогда и найдёт слова — нужные и приятные. Причём процедура предстоит продолжительная: придётся отвечать, оправдываться и тому подобное и перед юнгой, и всей командой по отдельности, а с Адрианом и очень обстоятельно. Всё-таки соседство — и даже некоего рода сотрудничество — с огромным, прожорливым, чрезвычайно опасным зверем и его одоление не прошли бесследно. Метание молний-мыслей и ураганов-поступков сменились полным штилем в голове.

VI

Единственным доступным ощущением стало чувство замерзания. Распоясавшийся мороз всё крепче тузил Михеля острыми кулачками по бокам, а потом и по всему телу, словно показывая воочию, сколь мелка возня людишек-зверушек на фоне неограниченной власти Природы. Михель, терпеливо перемогая натиск, дождался-таки, рискуя остекленеть от мороза, торопливых шагов юнги.

— Вот так-то, Томас, — только и произнёс он.

Юнга тяжело задышал, и Михель вдруг понял, что тот мучительно соображает, что сейчас сказать и что сделать. Когда Томас громко всхлипнул, Михелю захотелось вкатить ему добрую оплеуху. Закричи, начни неистово ругаться, ударь, выстрели, чёрт возьми, — только не рыдай как баба!

— Я ж только-только дров нашёл, — уже в голос всхлипнул Томас. — Много-много... — И, срываясь в дикий визг: — Это ты убил его, ландскнехт! Ты! Больше некому! Сволочь!..

Михель ждал самого важного звука — взводимого курка, но вот его-то как раз и не было.

«Да ведь ты, парнишка, ни черта не видел. Просто не мог. Потому и не выстрелишь. К тому же элементарно боишься остаться один в гренландской ночи. Не молчи, Михель, скажи что-нибудь. Может, мне тоже всплакнуть для пущей убедительности?»

— Это медведь, Томас, — Михель попытался придать своему тихому голосу максимум убедительности. И точно: рыдания юнги прекратились, как по мановению волшебной палочки. — Большой гренландский медведь. Почему он выбрал спексиндера, а не меня — один Всевышний ведает. Навалился неожиданно, и пока я соображал, что к чему, сотворил из нашего Томаса шикарную медвежью закуску...

Михель недовольно поморщился, благо юнга его не видел: «шикарную» здесь выглядело абсолютно неуместно. Но, в конце концов, не обвинит же его юнга в «спланированном заговоре» с медведем «с целью лишить жизни» злосчастного спексиндера. Михель, право, уже не помнил, где и когда умудрился подслушать кстати-некстати столь витиеватые формулировки. Скорее, от сильно подпившего судейского в какой-нибудь корчме. Когда и но какому поводу — один Всевышний ведает. Однако ж спровадил ведь его пинком в омут памяти, и теперь вот всплыло — ни к селу ни к городу. Чему только не научат в этой проклятой армии — спасительнице-кормилице, — век бы больше туда не попадать!

За дымкой страшной романтики и не определить уж сейчас, кто в какое ухо вдувал и зачем. Тот же Гюнтер, да упокой Господь его душу, по латыни загибал редко, лишь очень крепко выпив, зато постоянно частил во сне, всё пытался кому-то что-то доказать. Сколь таких взалкавших попов да студентов-недоучек пополняло постоянно армейские ряды! Неплохо, кстати, воевали бывшие проповедники да недавние школяры. И то рассудить: былые нищенские странствия идеально их приучили к подобному же армейскому голодному бродяжничеству. Что говорить, если даже безвременно ушедший в легенду Паппенгейм[42] променял в своё время студенческую скамью на кавалерийское седло! А мог бы ведь и по сей час зарабатывать подагру и «монашью судорогу»[43], разгребая пергаментный хлам скрипториев[44]. В разноголосице армии, переругивающейся на всех европейских языках, германские диалекты служили как бы связывающе-фундаментальным «универсалис вульгарис», а латынь — паролем избранных. Хотя, если спустишься, с целью посрубать деньжат, с родных гор в тёплой компании десятка односельчан, можешь ограничиться своим тарабарским наречием, пока жив хоть один сотоварищ. В армии можно прожить и немым! Даже больше шансов протиснуться во врата райские: никто не услышит богохульств из запечатанных уст твоих.

Интересно, насколь округлятся глаза юнги, если Михель зачнёт счас сыпать подобными словечками, да ещё вворачивая с умным видом: «Dura lex, sed lex[45]»? Или: «Edent pauperes»[46]... После этого точно не оправдаешься! Уж коли взялся мягко стелить, так не уставай, взбивай перинку.

— Я успел выстрелить, когда зверь уже сделал своё подлое дело и спексиндер был мёртв. — И совсем уж проникновенно: — Что делать-то будем, Томас? Посоветуй! — А про себя: «Видел бы кто, как я прошу совета у этого молокососа, — животики надорвали б. Но парень, кажись, успокаивается. Теперь крепко вбить ему в голову мои слова — чтобы и на Страшном суде всем повторял исключительно представленную мной "версию" событий. Вот, опять блеснул мудрёным словечком. Хотя бы перед собой».

Но Томас отнюдь не сразу проникся ответственностью как за свою, так и за Михелеву шкуру.

— Мы?! Ты! Ты-то что будешь делать, когда явятся сюда Адриан, и Йост, и прочие, и прямо спросят: что ты, изверг, сотворил с нашим Томасом? Готов ты к ответу, ландскнехт?

— Томас, Томас, — укоризненно, даже как-то отечески покачал головой Михель, — освободись от злобы своей. Открой глаза свои. Разве ж это я валяюсь там грязной меховой глыбой? Разве ж мои это зубы и когти исполосовали беднягу Томаса? Враг наш, вылепленный из мрака полярной ночи, не мне чета. Он всем нам враг, и если бы я владел мушкетом немного поплоше — лежать бы нам рядышком. А потом, — Михель резко развернулся, впервые оказавшись лицом к юнге, и ткнул в него пальцем, ровно кинжалом пригвоздил, — зверь отправился бы и по твою душу.

Последний аргумент ошарашил юнгу, совсем уже другими глазами посмотревшего на медведя — сейчас не более опасного, чем глыбы торосов по соседству.

«Эге, брешь пробита! — возрадовался Михель. — Теперь расширить пролом и на штурм!»

— Представь, как бы он пятидюймовыми когтями, да по твоему смазливому личику! — такого зловещего голоса Михель за самим собой давненько не замечал. Словно вселился в него кто-то мерзкий, маленький, зловещий. И у этого типчика — некоего подобия гнома из тех полузабытых историй, коими пугают друг дружку рудокопы, — вдобавок прорезался голос.

Бедняга Томас так и отшатнулся.

— С такими отметками вряд ли хоть одна девка, от моря до моря, по доброй воле захочет пощекотать тебя своими мягкими губками. А ведь это только начало. Если он сразу не отгрызёт твою голову, а захочет поразвлечься, тогда он... — Михель оборвал себя на полуслове, потому как понял, что юнга сейчас грохнется в обморок и слова его пропадут втуне. — «Ну надо ж. Ещё один не выносит рассказов о крови. Вот ведь молодёжь пошла. Воспитывай их Война, ни воспитывай...» Наладив пинка гному внутри, — не изгнав совсем, но по крайней мере заставив надолго заткнуться, — Михель как мог возвысил голос: — Поэтому я Спаситель твой, друг ты мой Томас! Именно Спаситель!

И сразу же пожалел о сказанном. Похоже, нужно было продолжать пугать. И ещё что-то там долго говорил Михель, нанизывая слова-бусинки, а юнга резким выпадом слов-клинков рвал их опять и опять, осыпая Михелевы перлы грудой ледышек. Михель выступал искусным фехтовальщиком, стремящимся хитросплетённой вязью отступов, прискоков и выпадов достать-таки шпажкой сердце противника, а юнга — великаном с двуручным мечом, грозно-неуклюже очертившим непробиваемый круг безопасности, за который — ни-ни.

Препираясь до хрипоты, умоляя и грозясь, Михель, споткнувшись на очередном мудрёном обороте, вдруг осознал, что через пару предложений замёрзнет насмерть. Да ведь и юнга-то стучит зубами совсем не из страха к нему, а тоже потому, что ужасно мёрзнет.

«И для чего тогда все мои речи, ежели околеем здесь и китобои обнаружат завтра три наших хладных трупа, не считая заколевшей туши? Резко меняем курс, а то совсем заболтался я, право».

Томас тоже начал выдыхаться, потому как внезапно спросил:

— Может, он ещё дышит?

«Об этом, мил паренёк, ты должен был поинтересоваться перво-наперво», — тайно позлорадствовал Михель, а вслух добавил:

— Где там... — И обречённо махнул рукой. — В общем, ты как хочешь, а я пошёл топливо для костра добывать. А то без доброго огня не будет ни обвиняемого, ни обвинителя.

Юнга открыл было рот, но задумался над тем, что сказать. Михель не стал его утруждать:

— Послушай, мальчик, ты ведь замёрз как собака. — Он подождал немного подтверждающего кивка, но юнга явно застыл настолько, что уже не был способен даже на это. — Вижу-вижу, что зуб на зуб не попадает. Поэтому давай отложим наши разногласия хотя бы до того момента, как весёлый огонь вернёт кровь в наши конечности. Да ты кивни, просто кивни, если согласен, но не можешь сказать.

Зелёные глаза Михеля вонзились в Томаса, словно пытаясь добыть в закоулках души и выволочь на свет божий заветное «да». Что будет, если там обнаружится только «нет», Михель не представлял. Хоть убивай тогда его сразу. Если, конечно, порох на полке не смёрзся в один невозгораемый комок.

Голова Томаса, ровно у игрушечного болванчика (попалась как-то подобная безделица среди прочей добычи и крепко запомнилась), пошла вниз, но столь незаметно и неуверенно, что Михелю даже показалось — дёрнется сейчас вправо-влево. Однако подбородок Тома меж тем коснулся груди, и пока Михель осмыслял-переваривал свою победу, вернулся в исходное положение и даже задрался так, что стал отчётливо виден мосластый кадык и нежный пушок, окаймлявший шею юнги. «Знатную бородёнку может отпустить к старости, если доживёт, конечно, — отвлечённо подумал Михель, попутно поймав себя на слове "конечно". — Конечно же, он должен был ответить утвердительно, а не отрицательно. Хочет же он жить, в конце концов! А откуда знает, что я собирался прибить его не сходя с места? Чувствует. Как чувствует, что именно я приложил руку к безвременной кончине спексиндера. А вот доказать не может».

— Давай для начала займёмся спексиндером! — «Бодрей, Михель, бодрей, уверенней! Только не пересласти». — Негоже оставлять его в компании пусть даже мёртвого, но всё же зверя, к тому ж его погубителя. Отнесём к сожжённой фактории. Хоть и руины, но всё ж жильё раньше было. Да и от ветра укрыться можно. — «Теперь надо парнишке приманку бросить». — Бедный Томас, прости, не смог тебя сберечь! Кстати, у него ж там фляжка где-то должна остаться, — хлопнул себя по лбу Михель. — Сейчас погреемся, да по первой и помянем. — И добавил назидательно, чтобы юнга, не дай бог, не заподозрил его в мародёрстве: — Живым — жить! — «Глотнёшь, согреешься и перестанешь на меня по-волчьи коситься».

Михель мечтал ублажить юнгу даже больше, чем самому — выпить.

— Бедный, бедный Томас, и как же я так сплоховал? — Он натужился выкатить одинокую слезинку, но тщетно: слёзы, видимо, замёрзли ещё внутри. «Чёртов медведь! И как только я доверился ему?!» — заорал Михель, но мысленно.

Шустрая сверх меры зверушка успела пролить не только изрядное количество кровушки: вместе с сосудом скверны по имени «Томас-спексиндер» разодрала и ни в чём перед Михелем не провинившуюся, и даже крайне потребную ему сейчас, баклагу. Лучший медвежий напиток смешался с лучшим человеческим, но получившийся коктейль стал непригодным ни для тех, ни для других. К тому ж и винные пары воспарили вместе с душой спексиндера, так что бедняга Томас и на небеса умудрился отправиться «под мухой».

— Что ж, тащим на сухую, — мрачно констатировал Михель, зачем-то забрасывая то, что когда-то называлось фляжкой, как можно дальше. — Зато у нас по баклажке в припасах лежит. В мешках, там, на фактории. Хотя, конечно, не столь объёмистые, как эта. Надеюсь, их другой медведь не навестит в наше отсутствие.

— Там песцы, — юнга явно подрастерялся, соображая, как лучше подступиться к туше.

— Кто, кто? — насторожился Михель, услышав незнакомое слово.

— А... увидишь, в общем, — раздумал объяснять юнга. — Вообще-то они непьющие.

— Тогда ладно. Ну, взяли!..

VII

— Уф, взопрел даже, ворочая этого дьявола. И без всякого костерка или винца. — Юнга и впрямь смахнул пот со лба, а мокрой рукой провёл по туше. Поначалу не много опасался мёртвого зверя, теперь освоился. — Роскошный мех, за такую шкуру, особенно если с головой, на юге отвалят уйму деньжищ. — Он вопросительно посмотрел на Михеля.

Михель пожелал на всякий случай, чтобы Йозеф возник вдруг из небытия на пару часиков, но чего не бывает, того и не случилось.

— Я не живодёр. Тут мастер требуется, да и время поджимает.

— Это ты-то не живодёр? — Томас горячо и безрассудно ухватился только за первую половину фразы.

«Не трус паренёк, не трус, хотя и горяч без меры. Вот бы кого вместо Яна-хлюпика в одну со мной запряжку. И умён ведь. Грудью прёт на неприятности, потому как чувствует свою незаменимость. Знает, что вредить ему сейчас — распоследнее для меня дело. Так и подзуживает, задевает — ждёт, что не сдержусь, наору и вывалю сгоряча, как дело было. А может, мудрю чересчур, и это просто в нём глупая мальчишеская бравада пенится через край, покоя не даёт?»

В бою и в походе то же: если кого и надо особо опасаться — так это подобную вот зелёную поросль. Жизни ещё ни черта не видели, потому и не ценят её совсем. Такое могут отчебучить по неведению, что не знаешь порой, за какой бок хвататься. В бою сколь раз бывало, когда полк свежих рекрутов сшибал с позиций регимент ветеранов. А всё почему? Потому что, думая жить вечно, прут напролом, не обращая внимания ни на убийственную картечь, ни на частокол пик, ни даже на топкую низину, в которую порядочный ландскнехт вряд ли полезет без особого приказа и нужды. Обувку в бою переменить и ног обсушить негде — разве что в пушечное жерло сунуть. Убьют, не убьют — чёртова бабушка не угадает, а вот то, что лихоманка разыщет тебя по мокрым следам и схватит за шкирку — это куда как вероятней. Вот и сейчас, совсем не думая о последствиях, разгорячённый юноша жадно хватает горстями и глотает чистый снег. И старость ему нипочём, и заболеть может кто угодно, только не он, бравый юнга...

Пока Михель прикидывал, что и как ответить дерзкому мальчишке, время для достойного ответа безвозвратно ушло. Ладно, промолчим до поры.

— Хватай спексиндера. За руки, что ль. Не торчи кулём, — всё ж более резко, чем хотелось, буркнул он. — Высадятся твои дружки и со шкурой управятся.

— Туша закаменеет на морозе — ничем не возьмёшь. Или песцы, чайки-хищницы и прочие водящиеся здесь в изобилии любители дармового мясца не позволят. Всего медведя они к утру навряд ли приберут, но то, что шкуру безвозвратно обесценят, — бессомненно.

Михель никогда не видел песцов, но убедился в их незримом присутствии уже на стоянке, углядев аккуратно прогрызенную дыру в своём мешке, а затем обнаружив и полное отсутствие в этом мешке мясного.

— От колбасы остался только запах, — грустно констатировал он. Особой досады, правда, не испытал: по копчёностям ли убиваться, когда опасность нависла над головой?

Тут только Михель заметил, что юнга-то пристроил свою поклажу высоконько, на каком-то уцелевшем от огня каменном столбе. «И не предупредил ведь, сволочь. Только бы всем посмеяться над бедным Михелем».

Мешок спексиндера лежал на земле, но почему-то не тронутым. Подойдя поближе, Михель увидел, что снег вокруг обильно присыпан порохом. Прямо за пороховой россыпью снег был густо истоптан мелкими собачьими следами, но — не далее. «В тёплых краях сплошь умники живут, — прилив бешенства был столь неожиданным и стремительным, что у Михеля потемнело в глазах. — Убивать всех умников, вырезать под корень!»

Переноска раненых под ближайший кров или хотя бы на бивуак, а мёртвых к месту их последнего упокоения — на Войне сверхобычное, рутинное дело. Некоторые же умники-лентяи, возомнившие себя благородными господами, пытаются любую работу взвалить на мужицкие плечи. Скоро за собой оставят только пальбу да грабёж. Ну и казусы от этого всякие, и урон немалый честному солдатству. Допустим, доверил землеробам раненого камрада, так и зевнуть не успеешь, как дружок твой, даже с пустяковой царапиной, прямиком вознёсся на небеса. Потому как его — ну, совершенно ненароком, — уронили раз пятнадцать подряд. Даже если и посчастливится обнаружить на горле следы чужих пальцев, или, к примеру, найдёшь в исклёванном картечью теле пару лишних дырок от мужицкого ножа — вояку-то уже не возвернёшь.

Смех и грех. Как-то посланные отнести к могиле тело павшего генерала мужички (а погиб он при всём параде, в его обильно шитый золотом жюстокор[47] и промахнуться-то было невозможно — так и притягивал металл!) восемь раз останавливались различными постами. С дороги они, видишь ли, сбились. Их всякий раз выводили — вежливо либо с тумаками — на верный путь. А они опять сбивались: упорно, ровно ослепли разом. И ведь упёрли же добычу! — через неделю случайно наткнулись на распухшее нагое тело. Опознали только по втоптанному рядом в грязь фамильному перстню. Видать, мужики, в спешке обдирая труп, обронили, а может, сознательно не пожелали рисковать с приметной вещицей.

Томасу, не закалённому Войной, подобная работа в новинку. Покойный спексиндер, опять же, хоть и лишился изрядно крови, однако ж боровок порядочный. Оттого-то, с непривычки подобной ноши, юнга стал сдавать. Не столь устал, сколь всё время думал: что несёт и с кем несёт? А усталый человек, он не ненавидит, не радуется — просто мечтает о передышке и поневоле заискивает перед тем, от кого эта передышка зависит. Он может ещё мысленно проклинать, может умолять как бы нехотя — на самом же деле он уже зависим.

«Выматывай его, Михель, выматывай. Чтоб и рта от изнеможения не мог разинуть. Держись, хоть у самого уже в глазах темнеет: того и гляди, ткнёшься носом в снег...» Опыт опять-таки показал кукиш нестойкой юности.

— Михель, умоляю, давай передохнем!

Михель и бровью не новел, не показал, сколь сладостны для него эти несколько слов юнги. Сделал шаг, другой, третий, ровно осмысливая сказанное, и только тогда — зачем вторично заставлять унижаться-злиться? — остановился.

— Хорошо, давай передохнем, коль есть такая нужда.

Юнга самым непотребным образом брякнул спексиндеровы ноги о землю и сам виновато вздрогнул от их костяного звука. Но тут же, ни о чём более не заботясь, повалился ничком сам, начал жадно зашвыривать в рот пригоршни снега, глотать не жуя. Михеля аж перекосило от такого зрелища: зубы заломило так, что хоть волком вой от подобного безрассудства. Тем не менее он аккуратно опустил свою часть покойника, обтёр сперва руки снегом, затем пот со лба. Когда же подошёл к лежавшему юнге, терпение повернулось задом: вместо того чтобы наклониться и потрепать за плечо, пнул того в бок.

— Слушай, горячий малый, ты, верно, собрался растопить своей тушкой окрестные льды, а заодно переправить в утробу весь гренландский снег? Держу пари — не удастся. А что тебе удастся наверняка, так это простыть смертельно и околеть как собака худая ещё до утра. Вставай! Постели плащ, закутайся поплотней, а главное — немедленно прекрати жрать снег! Жажды не утолишь, а сипенье до конца плавания ты уже заработал как минимум.

Томас вскинулся было, но Михель жёстко толкнул его вниз:

— Сиди, олух, и делай, что я говорю! О тебе забочусь ведь. И запомни ещё раз и навсегда: я не убивал спексиндера и тебе не хочу вреда. Раскрой глаза: со спексиндером расправился белый полярный страшный медведь. А я за это его пришиб. И если бы я действительно хотел того, о чём ты без устали думаешь, ты бы уже одеревенел давно, вот как наш спексиндер. В этом можешь не сомневаться. Моргнуть бы не успел, как отправился бы в мир иной. Веришь?

— А куда ж мне деваться? — горько усмехнулся Томас.

Михеля поразили его прямо-таки стариковские интонации, мудрость и безысходность. «Ну ладно, и на том спасибо. Времени-то у тебя, Михель, коли возьмёшься за дело с умом, более чем достаточно».