Мошенники

Глава 1

Весна на этот раз вела себя, как девушка из порядочного дома, по крайней мере, так было в апреле.

Что бы там ни утверждали поэты, но в этом году не было ни гроз, ни шума, ни треска. Весна проявила максимальную деликатность и вошла в город с широко распахнутыми невинными глазами, и столько было в ее взгляде трогательной непорочности, что вам хотелось обнять ее и защитить, потому что выглядела она ужасно одинокой и перепуганной среди всей этой путаницы, среди чужих и грубых людей; ее, похоже, пугал вид домов и улиц, и вас не мог не растрогать нежный облик этой сказочной красавицы, которая появилась буквально из ниоткуда, как-то сразу возникнув из грязи и слякоти уходящего марта.

Окутанная туманной дымкой, она расхаживала по городу, который неожиданно покрылся зеленью и стал вдруг демонстрировать назойливое гостеприимство. Она расхаживала в полном одиночестве и проникала в людские души в свойственной только ей манере, и делала это так деликатно, что люди, чувствуя ее приближение, покорно распахивали перед нею самые сокровенные тайники своей души и, позабыв на время обо всех неприятностях, что поджидали их на улицах и в серых коробках городских зданий, находили в сердце своем нежность и протягивали ее навстречу весне, чтобы хоть на мгновение дать им соприкоснуться. Однако чудо это было мимолетным.

И вот именно в такой миг весна решила прогуляться по аллеям Гровер-парка, прикрыв светлой туманной дымкой его лужайки и дорожки, окаймленные деревьями с едва начавшими распускаться точками, и наполняя гонким ароматом воздух. У озера, там, где у выхода на Двенадцатую улицу стоит статуя Дэниела Уэбстера, как по мановению волшебной палочки, зацвели заросли дикой вишни. А далее, по направлению к центру, где на парк выходила Гровер-авеню со зданием 87-го полицейского участка, уже вспыхнули желтым цветом какие-то буйные заросли, хотя японский остролистник вдоль дорожек все еще дожидался настоящего тепла.

Что касается детектива Мейера, то для него весна была загадочной и далекой чужестранкой, впрочем, как и для его коллеги — детектива Стива Кареллы.

Одним словом, можно с уверенностью сказать, что оба они воспринимали весну как весьма странное, экзотическое существо, довольно соблазнительное, но в то же время нереальное; пусть привлекательное и манящее, но окутанное таинственностью. А весна тем временем пересекла шоссе, отделяющее полицейский участок от Гровер-парка, осторожными шажками аристократки, гуляющей по лугу в желтом шифоновом наряде, обошла парк и вошла в дежурную комнату, сразу наполнив ее ароматом неземных духов, шуршанием шелка и заставив всех присутствующих отвлечься от своих обыденных дел.

Стив Карелла оторвал взгляд от полок с папками, и ему вдруг припомнилось то далекое время, когда он в тринадцать лет впервые поцеловался. Было — это как раз в апреле, много-много лет назад.

Мейер Мейер бросил взгляд сквозь забранное решеткой окно на покрытые мелкими листиками деревья парка и попытался вновь сосредоточиться на том, что говорит ему человек, сидящий на жестком стуле напротив, но тут же бесславно проиграл эту короткую схватку с весной, плюнул на все и мечтательно уставился в окно, размышляя о том, как здорово живется человеку, которому семнадцать лет.

Человек, сидевший напротив Мейера Мейера, звался Дэйвом Раскиным. Он был счастливым обладателем нескольких лавок и мастерских готового платья, а также двухсот десяти фунтов живого веса, которые не очень равномерно распределялись на шести футах двух дюймах его тела и, кроме того, были втиснуты в настоящее время в светло-голубой летний костюм.

На непритязательный вкус, он обладал даже довольно приятной внешностью: с высоким лбом, обрамленным гривой седеющих на висках волос, с чуть заметными залысинами; крупным носом, как бы вырубленным топором; ртом оратора и волевым подбородком, которые были бы вполне уместны на каком-нибудь римском балконе в 1933 году. Он попыхивал ужасно вонючей сигарой, пуская дым в сторону Мейера. Время от времени Мейер рукой пытался развеять нависающие над ним клубы, однако Раскин, по-видимому, совсем не придавал значения таким мелочам. Он продолжал как ни в чем не бывало посасывать изжеванный конец сигары и упорно выпускал струи дыма в направлении Мейера. Да, трудно воображать себя семнадцатилетним и восхищаться весной, глотая сизый дым и стараясь понять, что тебе говорит посетитель.

— Вот Марчия мне и говорит: ты ведь работаешь на территории его участка, участка Мейера, — продолжал тем временем Раскин. — Так чего же тебе бояться? Ты рос вместе с его отцом, ты был его другом детства, так что тебе бояться его сына? Кто он там сейчас — детектив? И ты должен его бояться? — Раскин пожал плечами. — Вот прямо так Марчия мне и сказала.

— Понятно, — отозвался Мейер и помахал перед лицом рукой, пытаясь развеять дым.

— Хотите сигару? — спросил Раскин.

— Нет, спасибо, не хочется.

— Это очень хорошие сигары. Мне прислал их зять из Нассау. Он повез туда мою дочь в свадебное путешествие. Очень приятный молодой человек. Он — врач-дантист. Большой специалист по периодонтиту. Вы знаете, что такое периодонтит?

— Да, знаю, — ответил Мейер и снова помахал перед лицом рукой.

— И Марчия, как всегда, права. Я ведь и в самом деле вырос вместе с Максом, твоим отцом, упокой Господь его душу. И почему это вдруг я должен теперь бояться прийти к его сыну Мейеру? Я же лично был приглашен, когда тебе делали обрезание, представляешь? Так разве я должен бояться прийти к тебе, чтобы посоветоваться по поводу возникшей у меня проблемы, если твоего отца я знал еще ребенком? Чего мне боятся? Послушайте, вы и в самом деле решительно отказываетесь от сигары?

— Самым решительным образом.

— Это очень хорошие сигары. Мой зять прислал их мне из Нассау.

— Я благодарю вас, мистер Раскин, но мне не хочется. Но все равно благодарю вас, мистер Раскин.

— Дэйв… Зовите меня просто Дэйвом.

— Хорошо, Дэйв. Так в чем же у вас возникли затруднения? Я хочу сказать, какое же дело привело вас сюда? К нам в дежурку?

— Ко мне прицепился какой-то хохмач.

— Кто?

— Самая настоящая язва.

— Я не совсем понимаю вас.

— Мне, понимаете, постоянно звонят по телефону, — сказал Раскин. — Звонят по три-четыре раза в неделю. А когда я снимаю трубку, то там неизвестный мне голос спрашивает: “Это мистер Раскин?” Я, естественно, отвечаю “да”, и сразу же этот голос кричит: “Если ты не уберешься из этого помещения к тридцатому апреля, я тебя пришью!”, а потом он себе спокойно вешает трубку.

— А голос в трубке — мужской или женский? — спросил Мейер.

— Мужской.

— И больше он ничего не говорит?

— Нет, больше он не говорит ни слова.

— А чем так хорошо это помещение?

— А что в нем может быть хорошего? Это небольшая каморка на Калвер-авеню. Если хотите знать, то там полно крыс; правда, крысы эти до того здоровущие, что это просто не крысы, а самые настоящие крокодилы. Можете зайти как-нибудь и полюбоваться на них. Помещение это я использую как склад для готового платья. А кроме того, там у меня работают несколько девушек-гладильщиц.

— Значит, если я правильно вас понимаю, в помещении этом нет ничего особо привлекательного?

— А кто его знает? Может, его облюбовали какие-то другие крысы. Но это же не значит, что можно так вот звонить ни с того ни с сего к человеку и угрожать ему.

— Понятно. Ну что ж… Скажите, а у вас нет кого-нибудь, кто мог бы желать вашей смерти?

— Моей смерти? Не смешите меня, — сказал Раскин. — Меня все вокруг любят и уважают.

— Это я понимаю, — сказал Мейер, — но может же найтись какой-нибудь псих или чокнутый среди всех этих хороших людей, которому могла бы взбрести на ум идея, что неплохо было бы от вас избавиться?

— Совершенно исключено.

— Понятно.

— Я, видите ли, вполне солидный человек. Каждую неделю я посещаю синагогу. У меня хорошая жена, очень приятная дочь и зять — большой специалист по периодонтиту. Я держу два магазина в этом городе, а кроме того, еще три — на рынках в Пенсильвании. Склад находится прямо тут, рядом с вами, на Калвер-авеню. Я — солидный человек, Мейер.

— Это само собой разумеется, — успокоил его Мейер. — Но все-таки, скажите мне, Дэйв, а не может ли кто-то из ваших друзей просто подшутить над вами и устроить такой маленький розыгрыш?

— Розыгрыш? Нет, не думаю. Все мои друзья, простите за выражение, самые настоящие угрюмые зануды. Я, знаете, скажу вам чистую правду, Мейер. Не подумайте, что я хочу подольститься к вам, но когда умер ваш папаша, когда мой самый близкий друг Макс Мейер отошел, так сказать, в мир иной. Господи, храни его душу, мир потерял очень веселого человека. И это — святая правда, Мейер. Это был настоящий весельчак, всегда улыбающийся, всегда готовый подшутить или разыграть кого-нибудь. Веселье так и било из него.

— Да, этого у него было предостаточно, — поспешил согласиться Мейер, надеясь, что отсутствие энтузиазма не слишком отразилось на его лице. Это ведь именно весельчак Макс Мейер решил в отместку судьбе за то, что та наградила его таким поздним ребенком, наречь новорожденного Мейером, при том, что и фамилия его была Мейер. Ничего не скажешь, милая шуточка, лучше и не придумаешь. Когда на церемонии обрезания тридцать семь лет тому назад папаша объявил об этом своем решении, то все гости наверняка чуть не полопались со смеху, включая и сидящего сейчас перед ним Раскина. Что же касается самого Мейера Мейера, которому предстояло расти и взрослеть с таким именем, то ему было не до смеха. Упорно и безропотно, подобно альбатросу, он нес свою ношу по жизненному пути. Он терпеливо сносил удары судьбы и насмешки, сыпавшиеся на него со всех сторон, особенно от тех, кто считал, что человек с таким именем не заслуживает симпатии. Он нес это испытание подобно гербу на щите, и девиз его был: “Мейер плюс Мейер плюс Терпение”. Вот три слагаемых, составлявших психологический портрет детектива второго разряда, который успешно и добросовестно трудился в Восемьдесят седьмом полицейском участке, настойчиво и скрупулезно распутывая каждое порученное ему дело до конца. И это терпение помогало ему в работе так же, как другим помогает хорошо подвешенный язык или приятная внешность.

Таким образом, странное его имя в конечном счете не слишком повредило ему. Само собой разумеется, что носить такое имя было не очень-то приятно, но, тем не менее, он все-таки выжил, и даже стал хорошим человеком и хорошим полицейским. Постоянные треволнения не нанесли ему невосполнимого ущерба, не считая, правда, того, что в свои 37 лет Мейер был уже совершенно лысым. Конечно, какой-нибудь знаток Фрейда мог был предположить, что облысение — это результат многолетней сублимации. Но откуда, черт побери, взяться таким интеллектуалам в дежурке для детективов полицейского участка и кому они там нужны?

Смирившись за долгие годы с тем, что ненависть к отцу все равно не изменит его имени, он снова пережил щемящее чувство утраты, позабыв на мгновенье о всех своих обидах, о том, что живет он со своим именем как с клеймом. Вспоминая отца, он попытался придать ему облик мягкого и приятного во всех отношениях человека.

Именно поэтому Мейер сейчас с таким терпением слушал, как Раскин восхваляет этого шута горохового, который по стечению обстоятельств оказался его отцом, но при этом в глубине души он не верил ни единому его слову.

— Нет, этот совсем не похож на человека, который решил подшутить над кем-то, — продолжал тем временем Раскин. — Вы что думаете, если бы речь шла о шутке, то я оказался бы тут? Что, у меня нет никаких других дел, кроме как сидеть сейчас тут у вас и трепаться о разных розыгрышах?

— В таком случае Дэйв, что же вы сами об этом думаете? Вы считаете, что этот человек и в самом деле собирается убить вас, если вы не освободите это помещение?

— Собирается убить меня? Кто вам мог сказать такую глупость? — Мейеру даже показалось, что Дэйв Раскин при этом заметно побледнел. — Убить? Меня?

— А разве он не говорил вам, что он собирается убить вас?

— Нет, он, конечно, говорил так, но…

— И разве не вы мне только что сказали, что не считаете его слова шуткой?

— Ну я, конечно, говорил, но…

— Значит, судя по всему, вы и в самом деле считаете, что он собирается убить вас, если вы не покинете это помещение. В противном случае вы сюда и не заглянули бы, разве не так?

— Конечно, не так! — раздраженно возразил Раскин. — Если послушать вас, то получается, что все это именно так. Но если вы хотите узнать мое мнение, то лично я считаю, что это совсем не так. Дэйв Раскин и не подумал бы приходить сюда, если бы он решил, что кто-то хочет убить его.

— В таком случае, зачем же вы пришли сюда, Дэйв?

— Потому что этот занюханный хохмач, эта чумная язва, этот подонок, который звонит ко мне по два-три раза на неделе, совершенно запугал моих девушек. У меня там три пуэрториканки, которые заняты на глажке, и работают они как в этом самом помещении на Калвер-авеню. И каждый раз, когда, позвонив, эта гнида не застает меня на месте, он кричит в трубку этим девчонкам: “Передайте вашему сукину сыну Раскину, что я убью его, если он не уберется из этого помещения!” Просто псих, понимаете? Но девушек моих он уже успел запугать до смерти. Они просто не в состоянии работать!

— Ну хорошо… Так что же, по-вашему, я должен сделать? — спросил Мейер.

— Выяснить, кто это такой. А потом прищучить его и заставить прекратить эти дурацкие звонки. А чего же еще я могу от вас добиваться? Он же постоянно грозит мне!

— Так, понятно. Но я не думаю, что в его действиях наберется достаточно оснований для возбуждения дела о вымогательстве, а в этом случае я не могу… Скажите, а этот тип не предпринимал никаких попыток привести в исполнение свою угрозу?

— А что же вы собираетесь делать? — спросил Раскин. — Сидеть себе спокойно и дожидаться, когда он и в самом деле убьет меня? Этого вы добиваетесь, да? А потом устроите мне красивые похороны?

— Но вы же сами сказали, что не воспринимаете всерьез его угроз.

— Что он убьет меня? Нет, так я не думаю. Ну, а предположим, что это так и будет, а, Мейер? Послушайте, ведь город просто кишит разными психами, и вы это знаете лучше меня, так или не так?

— Да, конечно.

— Вот и предположим теперь, что этот сумасшедший явится вдруг ко мне с ружьем там, или с ножом, или еще с чем-нибудь, и что тогда? Тогда я стану героем одного из тех дел, о которых пишут в газетах. Я буду одним из тех несчастных, которые идут в полицию, а им, как и полагается, говорят, чтобы они шли себе спокойно домой и ни о чем не беспокоились, да?

— Но, Дэйв…

— Что Дэйв? Что Дэйв?.. И какой я тебе Дэйв, если я помню, как ты барахтался в пеленках? Нет, вы только посмотрите: я прихожу сюда и говорю, что какой-то тип собирается убить меня. Он все время звонит мне и предупреждает об этом. Ведь такое у вас должно называться попыткой к совершению убийства, так?

— Нет, это не подпадает под категорию попытки к совершению убийства.

— Под попытку не подпадает, под вымогательство тоже не подпадает… А подо что же это тогда подпадает, хотел бы я знать?

— Скорее всего под хулиганство, — сказал Мейер. — Он употребляет оскорбительные выражения, грозит вам и ведет себя вызывающе. — Мейер на какое-то мгновение задумался. — А впрочем, не знаю, возможно, что действия его подпадают и под статью о вымогательстве. Ведь он пытается выселить вас из занимаемого вами помещения, прибегая для этого к угрозам, так ведь?

— Вот именно. Значит, вам остается только арестовать его, — констатировал Раскин.

— А кого именно? — спросил Мейер.

— Ну, того, кто мне постоянно звонит.

— Видите ли, мы ведь так с вами и не выяснили, кто же он такой, так ведь?

— Так нет ничего проще, — сказал Раскин. — Выясните, откуда он будет звонить в следующий раз.

— Внутри города это невозможно сделать, — ответил Мейер. — Здесь все линии автоматизированы.

— Так что же нам делать?

— Не знаю, — ответил Мейер. — Скажите, а он звонит вам в определенное время?

— До сих пор все звонки от него были в послеобеденное время. Примерно к концу рабочего дня, между четырьмя и пятью часами.

— Ну хорошо, — сказал Мейер. — Давайте сделаем так: по пути домой я загляну к вам сегодня же или завтра. И посижу у вас, подожду звонка. Может, что и выйдет, если тип этот не отказался, конечно, от своей идеи. А где находится это ваше заведение?

— На Калвер-авеню, в доме номер 1213, — сказал Раскин. — Вы его сразу увидите: в этом доме банк, а моя мастерская находится прямо над его конторой.

Играющие на улицах ребятишки то и дело вопили своими звонкими голосами: “С первым апреля!”, будучи в полном восторге от веселого праздника шуток и розыгрышей. Сегодня, как и в любой другой день, они носились по лужайкам и аллеям Гровер-парка, забирались на живописно разбросанные валуны, прятались за деревьями и кустами.

— Берегись, Фрэнки! Из-за камня на тебя тигр бросается! — крикнул один из них и, не дождавшись реакции товарища, завопил: — С первым апреля!

— Посмотри наверх, Джонни! На тебя орел пикирует! Орел! С первым апреля!

Они носились по негустой еще траве, и тут один из них скрылся в рощице стоявших особняком деревьев, и почти сразу же оттуда донесся его голос, испуганный и тревожный:

— Фрэнки! Тут кто-то мертвый лежит!

Однако на этот раз никто не выкрикнул “С первым апреля!”

Глава 2

Джентльмен, обнаруженный в Гровер-парке, был одет разве что в расчете на приближающуюся летнюю жару, а если выразиться точнее, то он был в достаточной степени для нее раздет, но это уж как посмотреть. Однако в любом случае вы не обнаружили бы на нем ничего, кроме ботинок черного цвета и белых носков, а наряд этот мало чем отличается от наготы, если говорить о человеке, который появляется в нем на улицах большого города. Впрочем, обстоятельство это не очень-то смущало джентльмена, как не тревожило его и определенное нарушение некоторых общепринятых норм. Дело в том, что джентльмен этот был мертв.

А вернее, если судить по беглому осмотру ран на его груди, он был убит выстрелом из охотничьего ружья с очень близкого расстояния. Лежал он на спине под деревьями, а вокруг него сгрудилась кучка экспертов, специалистов по делам о насильственной смерти. На их лицах отражалось отвращение, негодование, скука или безразличие, но в подавляющем большинстве — сочувствие. Карелла тоже был в числе этих полицейских и тоже рассматривал труп нагого мужчины. Прищуренные глаза Стива превратились в узенькие щелочки, хотя под деревьями почти не было солнца, а выражение лица было мрачным и злым, но с некоторым налетом неловкости. Он пристально смотрел на труп, а в голове у него все время вертелась навязчивая фраза: “Никто не должен стать жертвой убийства в апреле”. Одновременно с этим он автоматически отмечал про себя расположение ран на груди убитого, не преминув заметить одно большое входное отверстие, а вокруг него несколько более мелких сделанных отдельными картечинами, отклонившимися от направления основного заряда. Большая рана свидетельствовала о том, что выстрел был произведен с расстояния от одного до трех ярдов. Если бы выстрел был сделан с расстояния менее одного ярда, то рядом с отверстием было бы много следов, походящих на татуировку, а кожа вокруг была бы обожжена. А если бы стреляли с расстояния, превышающего три ярда, картечины успели бы уже разлететься в стороны, и следы их оставили бы так называемые “созвездия” на груди жертвы. Держа в памяти все эти данные наряду со многими прочими сведениями, Карелла спокойно и невозмутимо производил прикидки, в то время как другая часть его сознания детально анализировала ситуацию, рассматривая это тело, тело, которое когда-то было человеком и которое лежало сейчас перед ним в отвратительной наготе: просто какая-то груда мяса, туша, словом, нечто такое, что никак нельзя назвать человеком. У этой груды мяса была отнята кем-то жизнь и теперь в телесной оболочке не скрывалось ничего, кроме самой смерти. Карелла провел ладонью по лбу, хотя там не было и признаков пота.

Здесь, под деревьями, где работали сейчас полицейские, было довольно прохладно. Постоянно мигали вспышки фотоаппаратов. Землю посыпали толченым мелом, и на почве сразу же обозначился силуэт тела. Сотрудники технической лаборатории тщательно обследовали кустарник в поисках следов. Несколько человек стояло в стороне. Разбившись на группки, они обсуждали перипетии проходившего сейчас матча боксеров-тяжеловесов, судачили о скачках и хвалили прекрасную погоду, что так неожиданно установилась на этой неделе. Одним словом, они говорили о чем угодно, но только не о смерти, которая глядела на них с полянки между деревьями. Тем временем эксперты завершили свою работу, то есть сделали все, что они могли сейчас сделать. Труп положили на носилки и понесли по дорожке к перекрестку, где уже дожидалась санитарная машина, известная среди полицейских как “мясовоз”. На ней тело и доставили в главную городскую больницу для вскрытия.

Карелла мысленно представил себе анатомический театр: сверкающие столы из нержавеющей стали с желобками для стока крови, собираемой в специальный чан в дальнем конце зала, и подумал о том, до чего же стерильно-безразличны эти чертовы столы. Затем ему припомнились скальпели, которыми производится вскрытие, пальцы его непроизвольно сжались в кулаки, и он снова подумал: “Черт возьми, нельзя убивать в апреле”. Подойдя к полицейской машине, припаркованной у обочины, он сел в нее и в плотном потоке машин двинулся в сторону участка. Свободное место для стоянки ему удалось отыскать не ближе, чем за два квартала. Припарковав машину на Гровер-авеню, он отправился пешком к зданию полицейского участка.

Каким-то странным образом старое, покрытое налетом городской пыли здание гармонировало с наступающей весной. Его серые тона казались более мягкими на фоне яркой голубизны неба. Два зеленых стеклянных шара фонарей перед входом приобрели голубоватый оттенок, а выведенные белым цифры “87” на каждом из шаров словно были частью пышного облака, зависшего почти в полной неподвижности в сияющем весеннем небе. Однако ощущение это моментально улетучилось, как только Карелла поднялся по низким ступенькам на крыльцо и прошел в канцелярию. Эта комната с высоким потолком, лишенная какой-либо обстановки, кроме стола сержанта Дэйва Мерчисона, который сейчас и сидел за ним, скорее всего напоминала мрачный и безрадостный айсберг. Карелла кивнул на ходу сержанту и пошел по направлению, указанному стрелкой с надписью, гласящей, что дежурная комната детективов находится на втором этаже. Впрочем, Карелле указатель не требовался. Он знал здесь все назубок. Он поднялся по железным ступенькам, впервые обратив вдруг внимание на то, как стучат по железу подковки его ботинок, повернул налево в коридор второго этажа, прошел мимо стоящих вдоль стен скамеек, мимо мужского туалета и тут чуть было не столкнулся с Мисколо, который выходил оттуда, застегивая на ходу брюки.

— Вот здорово, а я как раз разыскиваю тебя, — сказал он.

— М-м-да? — отозвался Карелла.

— Ладно, ладно, не делай только такой мрачной мины. Зайди-ка на минутку в конторку, хорошо?

Конторкой он называл крохотную канцелярию отдела детективов, маленькую комнатенку с надписью на двери, и расположенную у самой перегородки в коридоре, за которой находилось дежурное помещение. Канцелярией этой заведовал Альф Мисколо, и дела свои он вел с дотошностью и неумолимостью владельца конюшни чистокровных арабских скакунов. Однако, к величайшему его сожалению, вместо лошадей у него в подчинении была всего лишь горстка полицейских, которые поочередно дежурили в канцелярии. Вот если бы в распоряжении Мисколо была, скажем, хотя бы сотня подчиненных, которых он мог бы засадить за работу, преступность в этом честнейшем городе была бы искоренена в ближайшие же два дня. В тесном контакте с криминальной лабораторией, расположенной в центре города на Хай-стрит, вместе с бюро по опознанию преступников, а также при помощи составленных им досье на преступников, Мисколо думал добиться того, что никто не сможет совершить преступление, не рискуя моментально быть обнаруженным и оказаться за решеткой. Во всяком случае, он так считал.

Конторка на этот раз оказалась пустой. Вдоль одной стены стояли полки, сплошь уставленные зелеными папками, напротив примостились два письменных стола. В дальнем конце комнаты было огромное окно, забранное снаружи металлической сеткой, на которой десятилетиями оседала пыль и грязь. По случаю апреля окно это было распахнуто настежь.

— Славный денек сегодня, правда? — воскликнул Мисколо. Он с восхищением покачал головой.

— Ну ладно, что у тебя там? — сказал Карелла.

— У меня, собственно, два вопроса.

— Давай выкладывай их.

— Ну, в первую очередь, я хотел поговорить о Мэй Риардон.

— А что с ней?

— Ну, видишь ли, Стив, ты и сам знаешь, что Майк Риардон долго проработал у нас, пока его не застрелили. Я очень любил Майка. Да его все любили. Ты ведь тоже к нему хорошо относился.

— Да, правильно, — подтвердил Карелла.

— А после его смерти Мэй осталась с двумя детьми на руках. Жизнь у нее не сахар, Стив. Ну, она подрабатывает тут в участке уборкой, стиркой белья, но много ли, черт побери, ей за это платят? Думаешь, на это можно прилично содержать двоих детей? Вот возьмем, Стив, к примеру, тебя. У тебя тоже жена и двое ребят. И вот если, не дай бог, конечно, но предположим, что такое произошло с тобою, так тебе хотелось бы, чтобы твоя Тедди жила на те гроши, что ей платили бы за уборку здесь? Скажи честно — тебе хотелось бы? А?

— Нет, не хотелось бы, — сказал Карелла. — А чего ты-то от меня хочешь?

— Вот я и решил, что мы могли бы выделять какие-то суммы из наших заработков, чтобы каждую неделю ей можно было добавлять к тому, что она получает за уборку и стирку. Чтобы в этом участвовали все: и патрульные полицейские, и ребята из нашего отдела. Как бы ты отнесся к этому, Стив?

— Можешь на меня рассчитывать.

— А не переговоришь ли ты на эту тему с другими быками… с детективами я хотел сказать?

— Нет, погоди…

— С патрульными я и сам поговорю. Ты уговори только детективов. Ну, что ты на это скажешь?

— Проповедник из меня никуда не годный, ты же знаешь, Мисколо.

— А никаких тут проповедей и не нужно, Стив. Просто нужно хоть немного помочь этой несчастной девочке. Ты хоть видел ее когда-нибудь, Стив? Ирландка до мозга костей, просто слезы навертываются!

— С чего это?

— А я и сам не знаю. Ирландки всегда доводят меня до слез. — Он недоуменно пожал плечами. Мисколо трудно было назвать красивым. Массивный нос и кустистые брови на полном лице, толстая и короткая шея, настолько короткая, что казалось, будто голова его посажена прямо на плечи. Да, красивым он не был. И все-таки в тот момент, когда он заговорил об ирландских девушках и особенно когда он так беспомощно пожал плечами и развел руками, он вдруг стал очень привлекательным. Заметив, что Карелла с недоумением уставился на него, он смущенно поглядел в сторону и поспешно добавил: — А откуда мне знать? А может, девчонка, с которой я переспал впервые, была ирландкой — откуда мне знать?

— Вполне возможно, — сказал Карелла.

— Значит, переговоры с быками ты берешь на себя, договорились?

— Ладно, договорились, — сказал Карелла.

— Вот и прекрасно. Господи, у нас ведь пока договоришься хоть о чем-нибудь, с тебя семь потов сойдет.

— А какой у тебя второй вопрос?

— Что?

— Второй вопрос. Ты ведь сказал, что у тебя ко мне два вопроса.

— Да, я в самом деле так говорил, — Мисколо растерянно поморщился. — Просто вылетело из головы. Но я обязательно припомню.

— Значит, у тебя пока все?

— Да. Ты сюда пришел прямо с улицы?

Карелла кивнул.

— Ну, и как сегодня на улице?

— Нормально, — сказал Карелла.

Он помедлил еще минутку, а потом поднялся со стула и, махнув рукой Мисколо, вышел в коридор. Толкнув дверь в перегородке, он с ходу бросил свою шляпу на вешалку, но шляпа не удержалась на крюке, а когда он хотел поднять ее с пола, Берт Клинг уже нагнулся за ней.

— Спасибо, — кивнул ему Карелла. Снимая на ходу пиджак он направился прямо к столу Мейера.

— Ну, что там у них? — спросил Мейер.

— Очень похоже, что убийство, — ответил Карелла.

— Мужчина или женщина?

— Мужчина.

— И кто именно?

— Личность не установлена, — сказал Карелла. — Он был убит выстрелом из ружья с близкого расстояния, во всяком случае, я так считаю. Когда его обнаружили, из одежды на нем были только носки с ботинками. — Карелла пожал плечами. — Пожалуй, мне лучше всего сейчас заняться составлением отчета. Знаешь, Мейер, я не застал там никого из управления по расследованию убийств. Можно подумать, что они вообще решили все переложить на наши плечи, как ты думаешь?

— А кто их знает? Они любят шум поднимать, а толку от них мало. Знают прекрасно, что официально труп будет числиться за тем участком, на территории которого он обнаружен.

— Ну что ж, в таком случае этот труп будет числиться за нами, — сказал Карелла и подтянул к своему столу тележку с пишущей машинкой.

— Труп отправили на вскрытие? — спросил Мейер.

— Ага.

— И когда, как ты думаешь, будет готово заключение судебно-медицинской экспертизы?

— Не знаю. Какой у нас сегодня день?

Мейер пожал плечами:

— Берт! Что у нас сегодня?

— Первое апреля, — отозвался Клинг. — Стив, тут какая-то дама звонила и говорила насчет…

— Я спрашиваю, какой у нас сегодня день недели? — не дал ему закончить Мейер.

— Среда, — сказал Клинг. — Стив, так эта дама, ну та, что звонила примерно с час назад, говорила что-то о химчистке и о каком-то поддельном счете.

— Хорошо, я потом перезвоню ей, — сказал Карелла.

— Так когда же, по твоим расчетам, у нас будет заключение экспертизы? — снова спросил Мейер.

— Наверное, завтра. Если, конечно, за сегодняшний день не будет слишком много трупов.

Энди Паркер сидел у автомата с газированной водой, забросив ноги на стол, и рассматривал яркий журнал с фотографиями кинозвезд. Наконец он бросил журнал на пол и, потянувшись, сказал:

— А знаете, с кем бы я не прочь оказаться на сеновале?

— С первой попавшейся, — тут же отозвался Карелла, который уже начал печатать свой отчет.

— Тоже остряк нашелся, — сказал Паркер. — Я вот тут просматривал всех этих кинозвезд и в целом журнале нашел одну единственную бабенку, на которую мне не жалко было бы потратить время. — Он повернулся к Клингу, который пытался читать книжку в мягкой обложке. — Берт, знаешь, о ком я говорю?

— Да помолчи ты немного, видишь же — человек читает, — сказал Клинг.

— Хотелось бы мне, чтоб хоть кто-нибудь из присутствующих попробовал поработать, — сказал Мейер. — Эта чертова дежурка начинает все больше напоминать мне загородный аристократический клуб.

— А я как раз и занят работой, — сказал Клинг.

— Вот-вот, оно и видно.

— В этих рассказах описывается дедуктивный метод.

— Какой еще метод?

— Дедуктивный метод раскрытия преступлений. Неужто ты никогда не слышал о Шерлоке Холмсе?

— Все здесь слышали о Шерлоке Холмсе, и не раз, — заверил его Паркер. — Так знаешь, какую из этих бабенок…

— Мне здесь попался один очень интересный рассказ, — сказал Клинг. — Ты, Мейер, читал его?

— А как он называется?

– “Союз рыжих”, — ответил Клинг.

— Нет, — сказал Мейер. — Я вообще не читаю детективов, чтобы не чувствовать себя полным идиотом.

Заключение судебно-медицинской экспертизы о вскрытии трупа попало в участок только в пятницу, третьего апреля. И тут же, как по мановению волшебной палочки, раздался звонок младшего медицинского эксперта. Как раз в тот самый момент, когда конверт из плотной белой бумаги, содержащий заключение, оказался на столе Кареллы.

— Восемьдесят седьмой полицейский участок, детектив Карелла, — сказал Карелла в трубку.

— Стив, это Пол Блейни.

— Здравствуй, Пол.

— Ты уже получил заключение?

— Не знаю. Только что санитар бросил какой-то конверт на мой стол. Может быть, это оно и есть. Погоди-ка минутку, ладно?

Карелла вскрыл конверт и достал из него заключение медэксперта.

— Да, это оно, — сказал он.

— Вот и прекрасно. Я, собственно, звоню вам, чтобы извиниться. У нас тут полная запарка, и пришлось делать все по порядку, Стив. Твой был убит выстрелом из охотничьего ружья, так ведь?

— Ага.

— Терпеть не могу ран, сделанных из ружья. Можно подумать, что стреляли из пушки. Ты никогда не обращал внимания на это? Особенно, если выстрел был сделан с близкого расстояния.

— Ну, пистолет сорок пятого калибра тоже делает порядочную дыру, — сказал Карелла.

— Да и тридцать восьмого тоже. Но выстрел из ружья мне почему-то кажется еще более отвратительным. Ты видел, какую дыру сделали у вашего клиента?

— Да, видел, — сказал Карелла.

— А когда стреляют в упор, то раны получаются еще страшнее. Господи, у меня бывали случаи, когда эти типы засовывали ружейный ствол в рот, а потом нажимали на спусковой крючок. Пренеприятнейшее зрелище, уверяю тебя. Не веришь?

— Верю, верю.

— Тогда вступает в действие вся взрывная сила расширяющихся газов. Это я говорю о так называемых контактных ранах. — Блейни сделал паузу, и Карелла ясно представил себе бездонно синие глаза этого человека, глаза, которые каким-то странным образом соответствовали его занятию — бесчувственному вскрытию трупов. Это были лишенные эмоций глаза, которые бесстрастно следят за работой, проделываемой монотонно и хладнокровно. — Ты слушаешь? В общем, на этот раз это не было контактной раной, но стрелявший стоял очень близко от своей жертвы. Ты знаешь, как снаряжается ружейный патрон, так ведь? Так вот, я хочу сказать, что между порохом и зарядом дроби или картечи помещается плотная прокладка, которая не дает рассыпаться пороху и смешаться с дробью. Обычно ее делают из фетра или другого подобного материала.

— Да, знаю.

— Так вот, эту чертову прокладку прогнало по всему пути вместе с картечинами.

— По какому пути? Я что-то тут не понимаю.

— По пути заряда, — сказал Блейни. — Ну в грудь. По пути картечин. Эта прокладка тоже вошла внутрь тела. Прошла весь путь.

— Ага.

— Понимаешь теперь, — сказал Блейни, — так вот, эта чертова прокладка вошла вместе с картечинами прямо внутрь грудной клетки этого типа. Так что, представляешь себе, с какой силой она влетела туда, и как близко должен был для этого стоять тот, кто стрелял.

— А нельзя ли у вас там определить, какого калибра было ружье?

— По этому поводу придется вам обратиться в лабораторию, — сказал Блейни. — Я уже переслал туда все, что мне удалось вытащить из этого малого, вместе с его носками и ботинками. Так что ты уж извини меня за задержку с заключением, Стив. В следующий раз попытаемся нагнать упущенное.

— Ладно, спасибо, Пол.

— А погодка на улице стоит просто отличная, правда?

— Да.

— Ну ладно, Стив не буду тебя больше задерживать. Всего доброго.

— Всего доброго, — сказал Карелла. Он положил трубку и взял со стола заключение медицинского эксперта. Читать его было неприятно.

Глава 3

Трое из четырех партнеров, играющих в американский покер, чувствовали, как у них все нарастает раздражение. Дело здесь было отнюдь не в том, что им не хотелось проигрывать — плевать им на проигрыш! Просто все они проигрывали четвертому — человеку со слуховым аппаратом, — и именно это было особенно унизительно для них. Возможно, что более всего их бесила та невозмутимость, с которой он относился к игре. Выражение его довольно приятного лица как бы говорило им, что они просто обречены на проигрыш, несмотря на весь их опыт и на то, что фортуна изредка улыбалась и им.

Чак, самый плотный и здоровый из всей четверки, мрачно разглядывал свои карты, а потом бросил взгляд на глухого, который сидел напротив. Он был одет в брюки из серой фланели и темно-синий блейзер, под которым виднелась безукоризненно белая рубашка с расстегнутым воротом. Выглядел он так, будто только что сошел с борта роскошной яхты. Казалось, что в любой момент к нему может подойти лакей и подать на подносе какой-нибудь коктейль. Похоже было и на то, что в сданных ему четырех картах наклевывается “стрит”.

Они играли в американский покер, в котором раздается поочередно по пять карт. Двое партнеров спасовали после третьей карты, и сейчас игру продолжали только глухой с Чаком. Бросив взгляд на три открытые карты глухого, Чак прикидывал его комбинацию: на столе лежали валет пик, трефовая дама и бубновый король. Он был почти уверен, что четвертая карта, лежавшая рубашкой кверху, наверняка была либо десяткой, либо тузом, но скорее все-таки десяткой.

Про себя Чак считал, что рассуждает он вполне логично. Сам он сидел, выложив на столе пару тузов и шестерку треф. Четвертая его карта, лежавшая на столе рубашкой кверху, была третьим тузом. Таким образом, его карты были старше незавершенного “стрита” глухого. Даже если у глухого четвертой картой была десятка, это означало, что у него на руках четыре порядковых карты, к которым может прийти либо туз, либо девятка. Вероятность этого была невелика. Если же закрытой картой тоже был туз, то продолжить комбинацию можно было только с одной стороны, а это совсем уменьшало шансы глухого. А кроме того, и у самого Чака была возможность прикупить еще шестерку, тогда у него получился бы “фулл”, или четвертого туза, что давало бы ему “карре”, а обе эти комбинации бьют “стрит”.

— Ставлю сотню на тузов, — сказал он.

— И еще сто сверху, — отозвался глухой.

Чака сразу же охватила дрожь азарта.

— На что вы рассчитываете? — сказал он вслух как можно безразличнее. — Пока я вижу тут всего лишь три карты, которые тянут на “стрит”.

— Если посмотреть на них более внимательно, то можно разглядеть и выигрышную комбинацию.

Чак коротко кивнул, однако кивок этот означал не согласие с глухим, а одобрение своих прежних расчетов.

— Тогда я накину еще сотню, — сказал он.

— Вот это — уже игра, — отозвался глухой. — А я накину сотню сверх ваших.

Чак снова посмотрел на выложенные на стол карты глухого. Да, четвертая его карта наверняка подходила для “стрита”, но для завершения этой комбинации необходима била еще и пятая карта.

— И еще сто, — сказал Чак.

— Берегитесь, — сказал глухой. — Я ведь могу и просто завистовать. — Он бросил необходимое количество фишек в банк на столе.

Чак сдал ему пятую карту. Выпала десятка червей.

— Вот вам и ваш чертов “стрит”, — сказал он и взял себе карту. Выпала четверка червей.

— Ваши тузы все равно выигрывают, — сказал глухой.

— Откроем карты, — предложил Чак.

— А я поставлю еще сотню, — сказал глухой, и лицо Чака тут же помрачнело.

— Ну что ж, все равно откроем, — сказал он.

Глухой перевернул лежавшую на столе карту. Конечно же, это был туз.

– “Стритт”, начиная с туза, — объявил он, — это старше ваших трех тузов.

— А откуда вам было известно, что у меня в запасе третий туз? — спросил Чак, провожая взглядом собранные глухим фишки.

— Я судил только по тому, как смело вы повышали ставки. Едва ли вы бы так рисковали, имея на руках всего две пары. Вот я и решил, что у вас уже есть третий туз.

— И вы играли против тройки тузов, имея всего лишь незавершенный “стрит”? На что же вы рассчитывали?

— На соотношение вероятностей, Чак, — пояснил глухой, составляя аккуратными столбиками выигранные фишки. — Соотношение вероятностей — серьезная вещь.

— Да какое там, к черту, соотношение! — не выдержал Чак. — Дурацкое везение и ничего больше.

— Нет, не совсем так. У меня на руках были четыре карты подряд: туз, король, дама и валет. Для того, чтобы получился “стрит”, мне нужна была десятка, любая десятка. И это был один-единственный шанс побить ваши три туза. Мне было просто необходимо получить из колоды эту десятку. Если бы она не пришла ко мне, если бы мне выпала какая-нибудь другая карта, парная к уже имеющимся, я все равно проигрывал. Разве не так? Так каково же было соотношение вероятностей? У меня получалось соотношение один к девяти. Понятно, Чак?

— Это понятно, но на мой взгляд, шансы все же невелики.

— В самом деле? Но давайте учтем тот факт, что за всю игру не было открыто ни одной десятки. Естественно, у вас или у остальных партнеров до того, как они спасовали, могли быть неоткрытые десятки, однако я рассчитывал на то, что вашей нераскрытой картой является туз, и решил рискнуть.

— И все-таки шансов у вас было слишком мало. Вам следовало бы спасовать.

— Но тогда я проиграл бы, не так ли? Что же касается того, что вашу комбинацию можно улучшить прикупленной картой, то здесь шансов у вас было еще меньше.

— Каким это образом? Начнем с того, что моя комбинация уже была старше вашей! У меня на руках была тройка тузов!

— Совершенно верно, но улучшить свою комбинацию вы могли только двумя способами: вы должны были прикупить четвертого туза и получить в результате “карре”, или же еще одну шестерку и получить “фулл”. Я отлично знал, что четвертого туза вы прикупить не можете, поскольку он был у меня, да и шансов на то, что он выпадет вам, было слишком мало, даже если бы его у меня и не было. Тут соотношение было бы один к тридцати девяти, что значительно хуже, чем девять к одному.

— А как тогда насчет “фулла”? Ведь мне могла достаться и шестерка.

— Не отрицаю, могла. Но и тут соотношение составляло четырнадцать и две третьих против одного. А это опять-таки ниже моих одного к девяти. А если же учесть при этом, что оба наши партнера выложили на стол по шестерке прежде, чем выйти из игры, то получится, что вы рассчитываете на единственную шестерку, оставшуюся в колоде, а это означает, что шанс здесь точно такой же, как и с тузом, то есть один к тридцати девяти. Теперь понимаете, Чак? Мой шанс — один на девять, ваш — один на тридцать девять.

— Но кое-что вы тут упускаете, не так ли?

— Я никогда ничего не упускаю, — сказал глухой.

— Вы упустили то, что вообще мы оба могли просто остаться при своих, не вытащив нужной карты. И в этом случае, то есть если бы мы оба остались при своих, я наверняка выиграл бы. Ведь три туза-то уж во всяком случае старше не набранного полностью “стрита”. И в этом случае я выиграл бы.

— Совершенно верно, но это отнюдь не значит, что я упустил из вида эту возможность. Припомните-ка, Чак, ваша пара тузов не появилась на столе, пока не была сдана четвертая карта. Если бы у вас были открыты тузы с самого начала, то я сразу же вышел бы из игры. Вплоть до этого момента мы оба были примерно в равном положении. У меня был припрятан туз, и открытыми лежали дама с королем. Я подозревал, что у вас могла быть пара тузов, однако, учитывая то, что у меня в запасе тоже был туз, я решил, что вы блефуете, держа пару шестерок. А в этом случае любая прикупленная мной пара означала бы более выигрышную комбинацию. Так что я считаю, что партию эту я разыгрывал совершенно верно.

— А я считаю, что вам просто повезло, — упрямо повторил Чак.

— Очень может быть, — глухой улыбнулся. — Но выиграл-то все-таки я, не так ли?

— Ну, еще бы. А раз уж вы выиграли, то теперь можно говорить что угодно и утверждать, что все это было вам известно заранее.

— Но выиграл-то я, Чак. А значит, что я все верно рассчитал.

— Это вы только так говорите. Если бы вы проиграли, то наверняка запели бы совсем другое. Тогда вы привели бы целую кучу доводов, чтобы оправдать сделанную ошибку.

— Едва ли, — сказал глухой. — Я не из тех людей, которые признаются в своих ошибках. Само слово “ошибка” просто — отсутствует в моем словаре.

— Отсутствует? Тогда как же вы называете их?

— Я называю их отклонением от правила. Правило действует постоянно, Чак. Правило истинно. А вот отклонения от правил бывают различными. А весь веер отклонений лежит в секторе между допускаемым числом отклонений и добросовестностью наблюдателя. Таким образом, разумное отклонение от правила следует рассматривать именно как таковое, а отнюдь не как ошибку.

— Дерьмо все это, — заявил Чак, и все сидевшие за столом дружно расхохотались.

— Совершенно верно, — проговорил глухой, присоединяясь к общему смеху. — Именно дерьмо. А количеством дерьма как раз и объясняется отклонение в результатах при точных расчетах. Ваша очередь сдавать, Рейф.

Высокий сухощавый человек, сидевший слева от Чака, снял очки в золотой оправе и вытер набежавшие от смеха слезы. Потом он взял колоду карт и принялся тщательно перетасовывать их.

— По-моему, эта была самая лучшая тирада из всех, какие я когда-либо слышал. — Он протянул колоду Чаку. — Снимите.

— А на кой черт? — капризно отозвался тот. — Раздавайте.

— Как будем играть на этот раз? — спросил человек, сидевший напротив Рейфа. Он держался очень осторожно, потому что был новичком в этой компании и не мог пока четко определить, какое ему отведено в ней место. Кроме того, он все еще не представлял себе, кто именно был его предшественником и по каким причинам он оказался выведенным из этой четверки. У него был один-единственный талант, который мог бы оказаться здесь полезным, но это свое умение он перестал считать талантом примерно лет десять назад. Дело в том, что единственное, что он умел делать отлично, — это изготавливать бомбы. Да, да, именно бомбы. Этот старик, мирно сидящий сейчас с остальной тройкой за картами, считался в свое время довольно крупным специалистом по изготовлению смертоносных взрывных устройств. Давным-давно он предложил свои услуги одной из иностранных держав, а потом изрядное количество лет отсидел в тюрьме, предаваясь сожалениям о столь безрассудном поступке. Однако прежние его политические симпатии не осуждались и не подвергались какой-либо критике со стороны глухого, который и нанял его на службу. Глухого интересовало только одно — в состоянии ли он сейчас соорудить бомбу, если в этом возникнет необходимость. И ему особенно пришлось по вкусу то, что наряду с обычными бомбами старик мог делать и зажигательные. Эта его многопрофильность, по-видимому, очень понравилась глухому. Впрочем, старику по кличке “Папаша” плевать было на чужие удовольствия или неудовольствия. Главное было то, что его наняли для выполнения определенной работы, и, насколько он мог судить, работа эта состояла в том, чтобы делать бомбы.

Он, естественно, пока еще не знал, что было в нем и еще нечто весьма привлекательное для его работодателя, а именно — его возраст. Папаше было шестьдесят три года, то есть не много и не мало, а как раз то, что нужно для отведенной ему роли.

— Давайте играть с неограниченным прикупом, — заявил вдруг Рейф. — Это оживит игру.

— Терпеть не могу этого варварства, — сказал глухой. — Это уже не покер, а какая-то неразбериха. Утрачивается логика игры.

— А вот и хорошо, — заявил Чак. — Может быть, в этом случае у нас тоже появится хоть какой-то шанс выиграть. А то вы играете так, будто собираетесь перерезать горло собственной матери.

— Я играю так, как играют собирающиеся выиграть, — сказал глухой. — А как же еще можно играть?

Рейф снова расхохотался, и его голубые глаза за стеклами очков снова заслезились. Он раздал карты и сказал:

— Король открывает игру, — и положил колоду на стол.

— Двадцать пять долларов, — неуверенно включился в игру старик.

— Играю, — сказал Чак.

— Я тоже, — сказал Рейф.

Глухой внимательно разглядывал свои карты. Помимо лежавшей на столе пятерки, у него на руках была шестерка с валетом. Он быстро окинул взглядом партнеров, а потом так же быстро сложил свои карты.

— Я пас, — сказал он.

Он еще немного посидел за столом, а потом решительно встал. Это был высокий, приятной внешности человек лет под сорок, движения у него были четкими и экономичными, как у хорошего спортсмена. Спортивность фигуры подчеркивали и коротко подстриженные светлые волосы. Взгляд его синих глаз был сейчас направлен сквозь витринное стекло магазина на улицу. На витрине белела надпись: “Челси и Ко. Мороженое с орехами”. Однако изнутри надпись эту следовало читать в обратном порядке.

Улица перед магазином была пуста. Какая-то женщина с трудом тащилась по ней с хозяйственной сумкой, полной покупок. Она прошла мимо витрины и исчезла из поля зрения. По другую сторону магазина, со стороны двора, царил полнейший хаос. Там работали бульдозеры, экскаваторы, на разровненной площадке сновали рабочие.

— Да и вам тоже пора кончать игру, — сказал глухой. — Нам предстоит еще большая работа.

Рейф, согласившись, кивнул. Чак увеличил ставку, и старик спасовал.

— Можно вас на минутку? — обратился к нему глухой.

— Конечно, — отозвался старик.

Он встал, отодвинув стул, и пошел вслед за глухим по направлению к двери, ведущей в подвал. Здесь было прохладно и сыро, пахло свежевырытой землей. Глухой направился к длинному столу и раскрыл стоявшую на нем коробку. Оттуда он достал форму серого цвета и сказал, подавая ее старику:

— Сегодня вы будете одеты в это. Папаша. Когда мы будет заняты работой. Хотите примерить?

Папаша взял одежду и ощупал ее придирчиво пальцами, словно выбирая покупку в магазине готового платья. Внезапно пальцы его замерли, а глаза удивленно расширились.

— Я не смогу надеть это, — сказал он.

— С чего это вдруг? — спросил глухой.

— Я не стану этого надевать. Это не для меня.

— Почему это?

— На нем кровь, — сказал Папаша.

В какой-то момент могло показаться, что в этом тихом и пахнущем землей подвале глухой вот-вот утратит свою выдержку и сорвется из-за неожиданного бунта старика. Но и тут он не изменил себе и внезапно расплылся в улыбке.

— Вот и правильно, — сказал он. — Постараюсь подыскать вам что-нибудь другое.

Он взял из рук старика серую форменную одежду и снова уложил ее в картонную коробку.

Глава 4

Девятого апреля, в четверг, фотография неопознанного трупа появилась в дневных выпусках трех городских газет. Газеты поступили в продажу около полудня. В одной из них она была помещена на первой полосе, остальные отвели ей четвертую полосу, но везде фотографии были снабжены яркой, бросающейся в глаза надписью: “ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА?” При первом взгляде на фотографию могло показаться, что человек этот просто прикрыл глаза. Полицейский художник пририсовал покойнику плавки, однако белые носки и грубые ботинки при этих плавках выглядели еще более несуразными и заставляли заподозрить какой-то трюк.

Читатель видит кричащий заголовок “ЗНАЕТЕ ли вы — этого ЧЕЛОВЕКА?”, а потом переводит взгляд на жалкого старика, которого наверняка застукали спящим на каком-нибудь общественном пляже. Догадливый читатель сразу понимает, что этот задремавший дед относится к той категории людей, у которых подошвы ног не привыкли к пляжному песку, и что разлегся он так неспроста, а ради какого-нибудь рекламного трюка. Однако, вчитавшись в текст, набранный под фотографией, он узнает, что этот жалкий старик вовсе и не спит, что он лежит тут мертвее мертвого, а это пятнышко на его голой груди вовсе не типографский брак, а самая настоящая рана — результат выстрела из ружья с близкого расстояния.

Итак, газеты поступили в киоски примерно в двенадцать часов дня.

В двенадцать часов пятнадцать минут Клифф Сэведж появился в приемной 87-го участка полиции. Одет он был безукоризненно: светлая шляпа, чуть сдвинутая на затылок; уголок носового платка, выглядывающий из кармашка светло-коричневого пиджака; отлично выглаженные брюки. Он прошествовал к окошку дежурного и отрекомендовался.

— Клифф Сэведж Беспощадный. Репортер. — С этими словами он небрежно кинул на стол дежурного фотографию неопознанного убитого. — Кто занимается тут у вас этим делом?

Сержант Дэйв Мерчисон бросил взгляд на фотографию, хмыкнул, перевел взгляд на Сэведжа, снова хмыкнул и только после этого спросил:

— Простите, как вы назвали себя?

— Беспощадный.

— И в какой газете вы работаете?

Сэведж оскорбленно вздохнул и добыл из бумажника удостоверение. Он положил его на стол перед сержантом рядом с газетной вырезкой. Мерчисон поглядел на удостоверение, потом еще раз на фотографию, в который раз хмыкнул и наконец сказал:

— Этим занимается Стив Карелла. Послушайте, мне ваше имя кажется знакомым, откуда бы это?

— Понятия не имею, — сказал Сэведж. — Итак, мне нужно повидаться с этим Кареллой. Он на месте?

— Сейчас узнаю.

— Можете не беспокоиться. Я просто поднимусь наверх, — сказал Сэведж.

— А вот это уж черта с два, мистер Беспощадный. И полегче на поворотах. Это удостоверение не дает вам права распоряжаться здесь. — Мерчисон неторопливо выбрал один из проводов коммутатора и воткнул его штырь в нужное гнездо. Он выждал какую-то секунду и потом сказал в микрофон: — Стив, это Дэйв снизу. Тут у меня какой-то тип по имени Клифф Сэведж, он называет себя репортером, он хочет… Что? Отлично. — И Мерчисон, явно удовлетворенный ответом, вынул штырь из гнезда. — Он говорит, чтобы вы шли к чертовой матери, мистер Сэведж.

— Он так прямо и сказал?

— Я повторил слово в слово.

— Интересное отношение к посетителям. Это у вас со всеми так? — поинтересовался Сэведж.

— Я так полагаю, что к вам у него особое отношение. — Во всяком случае, таково мое мнение, — сказал Мерчисон.

— Не соединитесь ли вы с ним еще раз, чтобы я мог с ним поговорить?

— Стив наверняка не одобрит этого, мистер Сэведж.

— В таком случае соедините меня с лейтенантом Бернсом.

— Лейтенанта не будет сегодня в участке.

— А кто дежурный детектив?

— Стив.

Сэведж нахмурился, а потом взял свое удостоверение и, не сказав ни слова, вышел из приемной. Он спустился по ступенькам крыльца на тротуар, свернул направо, прошел квартала два по залитой апрельским солнцем улице и свернул в кондитерскую на Гровер-авеню. Разменяв деньги в кассе, он вошел в будку телефонного автомата, что помещался на задах магазина. Добыв из кармана маленькую записную книжку в черной обложке, он нашел в ней номер телефона 87-го полицейского участка, затем опустил монетку в автомат и набрал номер.

— Восемьдесят седьмой полицейский участок, сержант Мерчисон слушает, — послышался голос в трубке.

— Вы разослали по газетам фотографию убитого, — сказал Сэведж.

— Да. А в чем дело?

— Я знаю этого человека. Я хотел бы поговорить с детективом, который занимается этим делом.

— Одну минуточку, сэр, — сказал Мерчисон.

Сэведж кивнул, торжествующе улыбнулся и принялся ждать. Через минуту в трубке послышался голос.

— Восемьдесят седьмой участок, детектив Карелла.

— Это вы тот полицейский, который ведет расследование дела о трупе, обнаруженном в парке?

— Совершенно верно, — ответил Карелла. — А кто это говорит?

— Это вы рассылали фотографии в газеты?

— Совершенно верно, сэр, дежурный сержант сообщил мне, что вы…

— А почему вы не послали фотографию в мою газету? Вы слышите, Карелла?

— Ч-что… — потом трубка надолго замолчала. — Это вы, Сэведж?

— Да, это я.

— До вас не дошло, что я сказал?

— Ну, меня не особенно устраивает отправляться сейчас к чертовой матери.

— Послушайте, Сэведж, я не намерен тратить на вас свое время. Из-за вас чуть не убили мою жену, поэтому если вы посмеете еще раз сунуть сюда свою рожу, то я вас, сукина сына, просто вышвырну в окно. Теперь, надеюсь, вам все ясно?

— Я думаю, что комиссару полиции было бы интересно узнать, почему это вдруг все газеты города получают…

— Валите к чертовой матери вместе с комиссаром полиции! — выкрикнул Карелла и повесил трубку.

Сэведж подержал еще какое-то время умолкнувшую трубку, затем бросил ее на рычаг и выбежал из будки.

Молоденькую пуэрториканку звали Маргаритой. В городе она прожила всего шесть месяцев и пока еще с трудом говорила по-английски. Ей нравилось работать у мистера Раскина, потому что он был приятным и веселым человеком, и не слишком кричал. Последнее обстоятельство Маргарита очень ценила в своем хозяине. Рабочий день ее начинался в девять часов утра. Помещение на Калвер-авеню было всего в пяти кварталах от ее дома, и она с удовольствием проделывала каждый день этот путь. Добравшись до места, она сразу же шла в душевую, переодевалась в свой — халатик, в котором она обычно занималась глажкой. Поскольку жила она рядом, то подруги советовали ей ходить на работу прямо в халатике, чтобы не возиться с переодеванием. Но Маргарита не считала рабочий халат достаточным нарядом, чтобы появляться в нем на улице. Поэтому каждое утро она натягивала на себя узкую юбку, свитер, жакет, а придя сюда, переодевалась. Под халатом она никогда ничего не носила. Она гладила одежду целый день, и к концу дня в помещении становилось очень жарко.

В смысле форм природа щедро одарила Маргариту, и когда она энергично водила утюгом, видно было, как перекатываются под халатом ее груди, да и ягодицы тоже не стояли на месте. Была еще одна причина, почему ей так нравился мистер Раскин. Оказавшись у нее за спиною, он никогда не пытался ущипнуть ее ниже пояса. А прежний хозяин, так тот никогда не упускал такой возможности. Мистер Раскин же был очень веселым человеком, но руки всегда держал при себе, а кроме того, он был не против, чтобы девушки отпускали при нем шуточки на испанском языке. Все это, конечно, только в том случае, если работа спорилась.

Помимо Маргариты там трудились еще две девушки, но Маргарита считалась у них за старшую. Каждое утро, когда девушки успевали уже выпить по второй чашке кофе и переодеться в рабочие халаты, Маргарита вкатывала тележки с картонными коробками. В них были платья, которые мистер Раскин покупал на оптовых распродажах. Она распределяла коробки между девушками, и те приступали к работе, придавая слежавшимся изделиям товарный вид. Маргарита работала наравне с другими, и утюг ее так и мелькал, разглаживая юбки и блузки, а груди ее при этом выделывали сложный танец. Мистер Раскин советовался с ней, какие цены назначить приведенным в порядок нарядам, а потом они все вместе пришивали бирки с ценами, и только после этого товар рассылался по магазинам готового платья. Иногда, обсуждая цены на очередную партию товара, мистер Раскин как бы невзначай заглядывал в вырез ее халата. Он, конечно, прекрасно знал, что под халатиком у нее ничего нет, но она не возражала против этих его подглядывании, потому что рук он никогда не распускал. Он был в ее глазах самым настоящим джентльменом. Если говорить честно, то Маргарита считала Дэвида Раскина самым приятным мужчиной на свете.

Именно поэтому она просто не понимала этих странных звонков с угрозами. Зачем это, скажите на милость, кому-то могло понадобиться угрожать мистеру Раскину? Да еще из-за такого грязного и тесного помещения. Нет, Маргарита никак не могла понять этого, и при каждом новом звонке ее охватывал страх за своего хозяина: она даже потихоньку молилась за него по-испански.

Однако появление шофера, доставившего груз в пятницу, десятого апреля, после обеда, ее совсем не напугало.

— Есть тут кто-нибудь? — крикнул он, открыв дверь, расположенную в противоположном конце мастерской.

— Одна минутка, — сказала Маргарита и, поставив на подставку горячий утюг, направилась через мастерскую к входной двери, совершенно позабыв о том, что под халатиком у нее ничего нет. Поэтому ее немного удивил ошарашенный вид посетителя, который просто не мог от нее отвести глаз.

Шофер, который по праву мог называться и экспедитором, вытащил платок из заднего кармана брюк и отер им пот со лба.

— Знаете, что я вам скажу? — прошептал он срывающимся шепотом.

— Что? — спросила, улыбаясь, Маргарита.

— Вам, сестренка, следовало бы выступать в бурлеске. Честное слово. Любое кабаре вас с руками оторвало бы!

— А что это такое — “берлеск”?

— Ну, сестренка, ну дает, — экспедитор восторженно закатил глаза. — Ладно, куда мне поставить в конце концов эти коробки? — спросил он, не в силах оторвать глаз от выреза ее халата. — У меня там внизу четырнадцать коробок с грузом, так вы скажите, куда их поставить, и больше мне ничего не нужно.

— О, я не знаю, — сказала Маргарита. — Мой хозяин, его нет тут теперь.

— Да вы только скажите, куда их сгрузить, сестренка.

— А что это? — спросила Маргарита.

— Да я и сам не знаю, сестренка, я работаю по доставке грузов. Подберите тут подходящее местечко. Сбегайте в тот конец и присмотрите что-нибудь, а потом вернитесь сюда и скажите, ладно? А я тут пока постою.

Маргарита кокетливо засмеялась.

— А зачем мне бежать туда? — спросила она, прекрасно понимая, что тот от нее хочет. — Ставьте, что привезли, прямо тут, возле двери.

— Ну ладно, сестренка. — Диспетчер еще раз игриво подмигнул ей и, изобразив на своем лице крайнее восхищение, вышел на улицу.

Несколько минут спустя он возвратился, притащив вместе с напарником тяжелый картонный ящик. Они принялись устанавливать его у самого входа. Первый глазами указал второму на Маргариту, которая в это время как раз нагнулась, чтобы поднять с пола упавшие плечики. Второй засмотрелся так, что чуть не грохнул ящик на пол. Почти полтора часа ушло у них на разгрузку, и оба успели за это время по достоинству оценить прелести Маргариты, которые она, впрочем, ничуть и не скрывала от них. Они как раз вносили последний, четырнадцатый ящик, когда в мастерской появился Дэйв Раскин.

— Что все это значит? — спросил он.

— А вы кто такой? — в свою очередь спросил экспедитор. — Ваша фамилия случайно не Минский? — И он шутливо подмигнул Раскину.

Однако Раскин не оценил по достоинству его юмора и не подмигнул в ответ. Маргарита вернулась тут же к своему утюгу и энергично принялась за дело. Второй парень облокотился на один из ящиков, явно предпочитая посидеть немножко с пакетом кукурузных хлопьев.

— Какой еще Минский? — сердито проговорил Раскин. — И вообще, откуда вы взялись? И, может быть, вы скажете мне наконец, что это за ящики?

— Вы Дэйвид Раскин?

— Да, это я.

— И ваша фирма называется “Даракс Фрокс. Дамское платье”?

— Да.

— Значит, товар ваш доставлен по нужному адресу, принимайте, сэр.

— Какой еще товар?

— А вот этого я уже никак не могу знать. Мы занимаемся только доставкой. А насчет товара мы ничего не знаем. Да вы посмотрите надписи на ящиках, там должна быть проставлена фирма-отправитель.

Раскин пригляделся к четкой надписи, сделанной крупными буквами на одном из ящиков.

— Здесь сказано “Бумажные изделия Сандхерста, Новый Бедфорд, штат Массачусетс”. — Раскин недоуменно почесал затылок. — Никакой компании Сандхерста я не знаю. Понятия не имею, где этот Нью-Бедфорд. И что здесь может быть?

Экспедиторы не торопились уезжать. Энергично работающая утюгом Маргарита представляла собой весьма привлекательное зрелище.

— А почему бы вам не вскрыть один из ящиков и не посмотреть? — предложил наконец первый экспедитор.

— Да и в самом деле, вскройте один из ящиков, — поддержал его второй.

— А можно? — спросил Раскин.

— Конечно, можно. Товар адресован вам, так почему бы вам его не посмотреть.

— Верно, — поддержал его напарник.

Раскин занялся вскрытием картонной упаковки. Оба экспедитора, присев на краешек его стола, не сводили глаз с энергично работающей Маргариты. Наконец Раскину удалось справиться с одним из тугих шпагатов, стягивающих упаковку, и дело пошло быстрее. Он порвал бумажную ленту, на верхней крышке коробки и внутри обнаружил множество более мелких коробок, похожих на те, в которых продается обувь. Вытащив одну из них, он поставил ее на стол и снял крышку.

Коробка была доверху набита конвертами.

— Конверты? — не поверил своим глазам Раскин.

— Да, конечно же, это конверты, — подтвердил первый экспедитор.

— Вот видите, все в порядке, — сказал второй.

— Конверты? Но кто мог заказать?.. — Раскин внезапно оборвал себя. Вытащив из коробки один из конвертов, он повернул его к себе лицевой стороной и стал разглядывать фирменную надпись. На конверте четким шрифтом было напечатано:

Дэйвид Раскин.

“Свободные помещения”, Авеню 30 апреля, Айсола.

— Вы что, решили открыть магазин на новом месте? — спросил первый экспедитор.

— Убирайте это все отсюда, — сказал Раскин. — Я ничто не заказывал.

— Нет уж, простите, мы не можем позволить себе такое, мистер. Да к тому же вы уже распечатали…

— Уберите это отсюда, — повторил Раскин и, сняв трубку, принялся набирать номер.

— Вы куда звоните? — спросил второй экспедитор. — Фирме-отправителю?

— Нет, — отозвался Раскин. — Я звоню в полицию.

Сегодня вечером Тедди Карелла встретила своего мужа с работы тоже в халате. Он поцеловал ее прямо на пороге их огромного дома и не оценил ее наряда, пока они вместе не вошли на кухню. И только там, удивленный царящей в доме тишиной, непривычной для половины седьмого вечера, и вдобавок смущенный тем, что на Тедди туфли на высоком каблуке и роскошный шелковый халат — его любимый халат, — он, оглядевшись, спросил:

— А где дети?

Руки Тедди пришли в движение, и он получил беззвучный ответ: “Дети спят”.

— А Фанни?

Языком знаков она напомнила ему: “Сегодня четверг”.

— Ах, да, сегодня у нее выходной, — тут только он все понял, однако сделал вид, что еще не разгадал ее намерения. Он даже притворился, что не замечает бутылку вина в холодильнике, которую, надо сказать, сразу же разглядел, едва она открыла дверцу, чтобы достать дыню. Он сделал вид, что не замечает и многого другого: ни той особой женственности, с которой передвигалась сегодня Тедди, ни так любимого им тонкого и всепроникающего аромата духов, которыми она надушилась перед его приходом, ни того, как она подкрасила глаза — эти огромные глаза, такие выразительные и прекрасные, — отметив, правда, про себя, что губы она оставила ненакрашенными и как бы готовыми для поцелуев. Все это он как будто и не заметил.

Он вошел в ванную комнату, чтобы умыться, а потом снял кобуру вместе с револьвером и положил их в верхний ящик туалетного столика в спальне. Затем надел свежую сорочку, не забыв бросить снятую в контейнер для грязного белья, и только после всего этого снова спустился вниз. Тедди накрыла столик на веранде. Свежий ветерок, легко проникая сквозь оплетенную виноградными лозами ограду, игриво приподнял полы халата и обнажил благородный изгиб ее ног. Но она не торопилась оправить подол.

— Угадай, с кем я сегодня столкнулся? — сказал Карелла, но тут же сообразил, что Тедди сидит спиной к нему и не видит движения его губ, а значит, и “не слышит” его. Он легонько похлопал ее по плечу, она обернулась и первым делом посмотрела на его губы. — Угадай, с кем я сегодня столкнулся, — повторил он.

Глаза ее привычно следили за движениями его губ. Только так она, глухонемая от рождения, могла “услышать”, а вернее, увидеть каждое его слово. Она вопросительно подняла брови. Иногда ей приходилось прибегать к языку знаков, чтобы передать мужу свои мысли, но бывали ситуации, когда для разговора обращаться к такому “формальному” языку не было необходимости: чуть заметного изменения выражения лица, прищуренных глаз, а иногда и просто выразительного взгляда оказывалось достаточно. Пожалуй, в такие моменты она больше всего ему и нравилась. Лицо ее было прекрасно: овальной формы, с белой нежной кожей, огромными карими глазами и полным чувственным ртом. Волны иссиня-черных волос удивительно гармонировали с цветом глаз этого совершенного явления природы, которое в обычной жизни звалось Тедди Кареллой и целиком принадлежало ему. Она вопросительно подняла брови и тут же перевела глаза на его рот, ожидая ответа.

— Клиффа Сэведжа, — сказал он.

Она удивленно склонила голову чуть набок, на лице ее отразилось недоумение. Потом она пожала плечами и отрицательно покачала головой.

— Сэведж. Репортер… Беспощадный. Ну, припоминаешь?

Она тут же вспомнила, лицо ее сразу оживилось, руки торопливо запорхали, задавая один вопрос за другим. “А что ему было нужно? Господи, сколько же лет прошло с той поры? Ты помнишь, что тогда натворил этот дурак? Стив, мы ведь тогда еще не были женаты. Помнишь? Мы были тогда так молоды…”

— Подожди, не тарахти, ладно? — сказал Карелла. — Этот кретин распсиховался и пришел устраивать скандал за то, что я разослал фотографию для опознания убитого во все газеты, кроме его паршивой газетенки. — Карелла довольно усмехнулся. — Я знал, что этот самовлюбленный подонок сразу же полезет на стенку. И он завелся с полуоборота. Ну и психовал же он! А знаешь, что я думаю, дорогая? Мне кажется, что он так до сих пор и не понял, что он тогда сотворил. До него так и не дошло, что тебя могли убить.

Карелла сокрушенно покачал головой.

Суть дела заключалась в том, что несколько лет назад Сэведж-Беспощадный напечатал в своей газете заметку, в которой довольно прозрачно намекалось на то, что детектив по имени Стив Карелла рассказал своей невесте Теодоре Франклин о том, кого он подозревал в совершении целой серии убийств, жертвами которых были исключительно полицейские. К тому же Сэведж сообразил напечатать в газете адрес Тедди, и убийца пришел прямо к ней на квартиру. Тогда Тедди просто чудом избежала смерти.

“Ты помнишь?” — повторила она языком жестов, и тут на лице ее вдруг появилось выражение такой глубокой печали, что Карелле сразу же припомнились слова, которые она сказала до этого: “Мы были тогда так молоды…” Он не понял в тот момент Тедди, но сейчас порывисто обнял ее и притянул к себе.

Она беспомощно прильнула к нему, как будто дожидалась этих сильных рук весь день. И вдруг он с удивлением обнаружил, что она плачет.

— Эй, подружка, что это с тобой? — сказал он. Но она продолжала всхлипывать, уткнувшись лицом в его плечо, и поэтому не видела, что он говорит. Ласково погладив ее густые, пышные волосы, он чуть откинул ее лицо и спросил, уже глядя в глаза: — Что это с тобой?

Она только покачала головой.

— Замучена скучным бытом? — спросил он снова.

Она не ответила.

— Скучно жить затворницей в четырех стенах?

Она снова не отозвалась.

— Тебе захотелось жизни, полной романтических приключений? — Карелла помолчал. — Так все-таки в чем дело, дорогая? Послушай, у тебя глаза растеклись по всеми лицу, а ведь ты наверняка потратила на марафет чуть ли не весь день.

Продолжая сидеть у него на коленях, Тедди вдруг стремительно выпрямилась, и на лице ее отразилось крайнее возмущение. Брови у нее нахмурились, а ловкие ее пальцы замелькали прямо перед его лицом. Она быстро шевелила пальцами, передавая слова.

— Мои глаза!

— Так ведь…

— Значит, ты заметил их! Как и все остальное, правда? Ты…

— Послушай, на что ты намекаешь?

— Сейчас же заткнись и убирайся прочь!

Она попыталась соскользнуть с его колен, но руки его уже успели забраться под шелковую ткань халата, и несмотря на все ее усилия, сжимали ее все крепче и крепче. Наконец, она прекратила борьбу и замерла в его объятиях. Руки его нежно скользили по ее животу, бедрам, груди. При этом он говорил ей самые ласковые слова, а она слушала, их, касаясь его губ своими чуткими пальцами.

— Я понимаю, — почти беззвучно шептал он. — Иногда ты чувствуешь себя как утомленная жизнью пожилая дама. Ты ходишь по этому дому в заношенном домашнем платье и целый день вытираешь носы ребятишкам, а сама все время думаешь о том, когда же это твои геройский муженек, расследующий очередное приключение, соизволит вернуться домой. И иногда тебя охватывает тоска по тому, как это было когда-то, когда мы еще с тобой не поженились, Тедди; когда каждый раз был как первый и последний, когда мы жадно сливались воедино, а глаза мои каждый раз при виде тебя лезли на лоб от восхищения; и все было именно так, как это и должно быть в молодости, когда мы сами были этой молодостью, светились ею, счастливые и юные.

Она с изумлением вглядывалась в своего мужа, потому что часто он казался просто бесчувственным бревном или неотесанным мужиком, который пересказывает сальные шуточки, имеющие успех в дежурке детективов, и который, кажется, насквозь пропитан царящей в участке атмосферой. Временами она чувствовала себя абсолютно одинокой в этом своем безмолвном мире, столь одинокой, что не могла ждать утешения даже от человека, который уже давно был единственным светлым пятном в ее жизни. Но ведь бывало и так, что совершенно неожиданно он снова превращался в прежнего Стива, чуткого и внимательного, в человека, который прекрасно разбирается в тончайших оттенках ее чувств, более того, который разделяет эти чувства и умеет говорить о них, пока…

— И тебе, милая, захотелось вернуть это прошлое, то безумие молодости, которое целиком наполняло нас, захотелось снова стать юной и беззаботной. Но ведь ты прекрасно понимаешь, что мы уже не столь юны, Тедди. И именно поэтому ты принарядилась для этого вечера. Наша Фанни сегодня выходная, поэтому ты постаралась пораньше уложить ребят в постель, потом выбрала самую коротенькую комбинацию — я отлично разглядел ее, когда ветер распахнул полы халата, — надела этот роскошный шелковый халат и туфли на высоком каблуке, соблазнительно подвела глаза, а губы специально оставила ненакрашенными. Тедди, Тедди, милая, я люблю тебя какая ты есть, я любил бы тебя даже в мешке из-под картошки! Я люблю тебя, когда ты копаешься в огороде, и любил тебя, когда ты только родила ребятишек, и потом, когда возилась с ними, вся пропахнув молоком и пеленками; люблю, когда ты принимаешь ванну, когда плачешь и когда смеешься. Милая, милая, я просто люблю тебя, и с каждым днем все сильнее и сильнее. Черт побери, неужто ты думаешь, что я мог не оценить всех твоих уловок: этих туфель на высоком каблуке, халата и прочего, если, честно говоря, именно об этом я и мечтал весь этот день. Убери-ка теперь пальцы от моих губ, я хочу поцеловать тебя!

Глава 5

В эту пятницу, 10-го апреля, дежурка была буквально набита битком. Иногда бывает и такое. А бывает и так, что дежурному, вынужденному сидеть у телефона, просто и словечком не с кем перекинуться, когда все детективы разбегутся по городу: то ли предупреждая преступления, то ли собирая взятки, то ли делая еще что-нибудь в этом роде. Но в пятницу, 10-го апреля, дежурная комната детективов была, пожалуй, самым оживленным местом на Гровер-авеню. Детективы, патрульные полицейские, лейтенант, посыльные и просто граждане, пришедшие с жалобами, все будто сговорились встретиться этим утром в дежурке. Телефон звонил непрерывно, пишущие машинки захлебывались пулеметной дробью, а само помещение производило впечатление пусть и небольшого, но работающего в лихорадочной спешке концерна.

За столом, распложенным возле затянутого металлической сеткой окна, Мейер Мейер разговаривал по телефону с Дэйвом Мерчисоном, сержантом, дежурившим в приемной участка.

— Да, Дэйв, совершенно верно, — говорил он. — Фирма называется “Бумажные изделия Сандхерста. Новый Бедфорд, Массачусетс”. А откуда мне, черт побери, знать, где этот Новый Бедфорд? Наверно, где-то рядом со Старым и Средним Бедфордом. Обычно они все бывают где-то рядом, так ведь? — он сделал паузу, слушая, что ему говорит Дэйв. — Ну вот и прекрасно. Постарайся дозвониться до них, а потом соедини со мной. — Он повесил трубку и тут только обнаружил, что прямо перед его столом стоит Энди Паркер.

— Кроме Нового, Старого и Среднего Бедфорда могут быть еще Восточный и Западный Бедфорды, — сказал Паркер.

— Ты забыл о Центральном Бедфорде, — не преминул добавить Клинг.

— Послушайте, ребята, неужто вам больше нечего делать, как только торчать здесь и разыгрывать из себя клоунов? — поинтересовался Мейер. — Вы бы хоть делали вид, что чем-то заняты. Представляете, что будет, если сюда вдруг войдет шеф детективной службы города?

— Он не может сюда прийти, — успокоил его Паркер. — Он сейчас в центре города и занят проведением своей “переклички”. Зачем такому важному типу соваться в эту грязную дыру? Там, в центре, он стоит себе с микрофоном в руке, и все детективы вынуждены смеяться его идиотским шуткам, хотя они слышат их каждое утро.

— Не каждое, а исключая пятницы, субботы и воскресенья, — сказал Клинг. — А сегодня у нас как раз пятница.

— Вот видите, — сказал Мейер. — Так значит, он все-таки может сюда войти и убедиться, что вы здесь только тем и заняты, что ковыряете в носу.

— Если говорить по правде, — сказал Паркер, — то я зашел только узнать, нет ли для меня каких-нибудь поручений. Ты, конечно, и не заметил, что я сегодня нарядился специально для тайного внедрения и… — он отвернул манжет и посмотрел на часы, — и ровно через сорок пять минут должен покинуть вас, джентльмены, и занять боевой пост в кафе-кондитерской.

— И что же ты там…

— Так что нечего проезжаться насчет того, работаю я сейчас или нет. Я должен прибыть туда в половине одиннадцатого, и кончим этот разговор.

— Ясненько, но скажи все-таки, в кого это ты переоделся и кого намерен изображать в этом кафе? — спросил Мейер.

Следует сказать, что вопрос этот был задан не зря. Дело в том, что Энди Паркер, может, и приложил немало усилий, переодеваясь специально для отведенной ему роли, но выглядел он в результате точно так же, как и обычно. А обычно он выглядел неряхой. Есть такая категория людей, которые, во что ты их не наряди, выглядят неряхами. И ничего тут с ними поделать невозможно. Свойство это проявляется, как правило, еще в раннем детстве. Попробуйте принарядить такого бедолагу, скажем, ко дню рождения — через пять минут у него будет такой вид, будто его вынули из-под уличного катка. И дело даже не в том, что он обязательно упадет в лужу или непременно вляпается в какую-нибудь дрянь. Ничего подобного, просто будет так выглядеть при любых обстоятельствах только потому, что неряшество у него в крови. И пустое дело корить его за это или пытаться исправить. Тут что ни делай, а неряха всегда останется неряхой.

Что же касается Энди Паркера, то он был чистокровным неряхой. Ровно через пять минут после бритья он умудрялся выглядеть небритым. Через десять минут после того, как в очередной раз он заправит рубашку в брюки, у него уже обязательно торчит сбоку или сзади какой-нибудь хвост. Через пятнадцать минут после чистки ботинок они выглядят так, будто в жизни не видели щетки. Да что там говорить, просто так уж был устроен этот человек. Но значило ли это, что такой парень обязательно окажется плохим полицейским? Отнюдь. Хоть Паркер и был плохим полицейским, внешность тут была ни при чем. Просто он был одновременно и неряхой, и плохим полицейским — без всякой взаимосвязи между этими двумя обстоятельствами.

Как бы то ни было, лейтенант Бернс решил внедрить Энди Паркера в число посетителей кафе-кондитерской, что на Одиннадцатой Северной улице, с тем, чтобы тот постарался вынюхать там толкача, который, по предположениям полиции, занимался сбытом наркотиков. Едва ли стоит здесь пояснять, что Энди Паркер должен был принять для этого личину наркомана. В наш просвещенный и богатый средствами коммуникации век едва ли стоит объяснять и то, что наркоман — это совсем не тот человек, который скупает или перепродает, скажем, металлолом. Он интересуется больше всего и прежде всего наркотиками и старается купить именно их. Энди Паркер за время работы в полиции миллион раз сталкивался с наркоманами и отлично знал, как они выглядят. Однако, если бы неискушенный в этих делах человек решил составить себе представление о том, как выглядит наркоман лишь на основании “костюма” Паркера, то он пришел бы к выводу, что наркоман выглядит внешне примерно так, как Энди Паркер. Что же касается Мейера Мейера, который с любопытством разглядывал сейчас Энди Паркера, то он заключил, что Энди больше всего похож на самого себя, или, иными словами, просто на неряху.

— Подожди, не говори, кого ты там собираешься изображать, — попросил Мейер. — Попытаюсь догадаться, — он задумчиво наморщил лоб. — У тебя роль администратора крупного универмага. Верно?

— Именно за него он и должен сойти, — изрек Клинг. — Только, Энди, ты забыл о гвоздике в петлице.

— Ладно, хватит меня разыгрывать, — сказал Паркер без тени юмора.

— Нет, погодите, я все-таки попробую угадать, — продолжал Мейер. — Вот теперь ты должен там сойти за распорядителя на какой-нибудь роскошной свадьбе!

— Ну ладно, кончайте трепаться, — сказал Паркер, и в этот момент через дверцу в перегородке пулей влетел лейтенант Бернс.

— Помяните мое слово, — проговорил он, — в этом участке назревает крупнейшая транспортная проблема: вот увидите, что будет, когда они закончат строительство этого чертова торгового центра. Я только что проезжал мимо стройки, так там строители так запрудили улицу своими машинами, что пробраться совершенно невозможно. А представляете себе, что будет тут твориться, когда они построят эти магазины, и весь район хлынет сюда? — Бернс сокрушенно покачал головой и сказал, обращаясь к Паркеру: — А я думал, что ты уже давно сидишь в кондитерской.

— Так это же к десяти тридцати, — сказал Паркер.

— Мог бы прийти и пораньше, ничего бы с тобой не случилось.

— А я буду изображать наркомана, который не любит рано вставать.

— По-моему, эту роль ты играешь с первого дня работы у меня в отделе, — мрачно заметил Бернс.

— Не понял?

— А знаете, ребята, за что нашего лейтенанта произвели в начальники? — сказал Мейер. — За его редкостную наблюдательность.

— Вот увидите, Фрику придется держать в этом центре как минимум шесть патрульных машин, — объявил Бернс, полностью игнорируя вопрос Паркера. — Вы видели вывеску на стройке, где перечислено все, что там будет? Смотрите: пекарня, кинотеатр, универмаг, банк, магазин деликатесов, магазин самообслуживания, да еще… А ну их всех к черту, — махнул рукой Бернс и направился в свой кабинет слева от перегородки. Уже в дверях он приостановился и спросил: — Стива еще нет?

— Нет, еще не приходил, — сказал Мейер.

— А кто дежурит у телефона?

— Я, — отозвался Клинг.

— Как только Стив появится, скажите мне, хорошо?

— Слушаюсь, сэр.

На столе у Мейера зазвонил телефон. Он торопливо снял трубку.

— Восемьдесят седьмой участок. Мейер у телефона. Очень хорошо. Соедини его со мной. — Прикрыв ладонью трубку, он сказал Клингу: — Сейчас меня соединят с Нью-Бедфордом.

— Детектив Мейер? — спросил голос в трубке.

— Да.

— Соединяю вас. Одну минуточку.

Мейер подождал еще немного.

— Говорите, — сказал оператор.

— Алло?

— Бумажные изделия Сандхерста, — проговорил, прорываясь сквозь помехи, голос в трубке. — Доброе утро.

— Доброе утро, — сказал Мейер. — С вами говорит детектив Мейер из Восемьдесят седьмого полицейского участка в городе…

— Доброе утро, господин Мейер.

— Доброе утро. Мне необходимо проверить заказ, который был…

— Извините, одну минуточку. Я соединю вас с нашим отделом заказов.

Мейер снова принялся ждать. Не истекло и обещанной минуты, как в трубке послышался мужской голос:

— Отдел заказов. Доброе утро.

— Доброе утро, с вами говорит детектив Мейер из Восемьдесят седьмого полицейского участка в…

— Доброе утро, господин Мейер.

— Доброе утро, не могли бы вы помочь мне? Тут некий Дэйвид Раскин, живущий здесь, у нас в Айсоле, получил от вас несколько упаковок с фирменными конвертами и бланками, но он их не заказывал. Так не могли бы вы сказать, кем был сделан этот заказ?

— Повторите, пожалуйста, его имя и фамилию, сэр.

— Дэйвид Раскин.

— По какому адресу был доставлен заказ?

– “Компания Даракс Фрокс. Дамское платье”. Дом 1213 по Калвер-авеню.

— И когда он поступил, сэр?

— Только вчера.

— Одну минуточку, сэр.

Мейер снова принялся ждать, а в это время в дежурку вошел Стив Карелла. Мейер прикрыл ладонью трубку и сказал ему:

— Стив, тебя хотел видеть лейтенант.

— Хорошо. Из лаборатории не звонили?

— Нет.

— А по поводу фото?

— Тоже молчание. Ну, тут придется обождать. Ведь фотографии опубликовали только вче… Алло?

— Детектив Брейер? — спросил голос в трубке.

— Да.

— Заказ был сделан самим мистером Раскиным.

— А когда?

— Десять дней назад. У нас заказ исполняется обычно за семь-десять дней.

— Следовательно, его сделали первого апреля? Так?

— Если уж быть точным, то тридцать первого марта, сэр.

— Его прислали по почте?

— Нет, сэр, мистер Раскин сделал заказ по телефону.

— Значит, он сам позвонил вам и заказал все эти вещи, я вас правильно понял?

— Совершенно верно, сэр. Он лично обратился к нам по телефону и сделал заказ.

— А как это звучало?

— Не понял, сэр, о чем вы спрашиваете?

— Я спрашиваю, какой у него был голос.

— Нормальный приятный голос, сэр. По крайней мере, так мне показалось. Сейчас я уже не помню.

— Может быть, вы хоть что-нибудь припомните?

— Ну, едва ли. У нас такая масса заказов каждый день, что, сами понимаете, это очень трудно…

— Конечно, я понимаю. Ну что ж, большое, вам спасибо…

— Правда, была одна особенность.

— И какая же, сэр?

— Он попросил, чтобы я говорил немножко громче. Мистер Раскин специально попросил об этом. Он прямо так и сказал мне: “Извините, говорите, пожалуйста, погромче, хорошо? Я немного глуховат”.

— Так, понятно, — сказал Мейер, пожав плечами. — Ну хорошо, большое вам спасибо за содействие.

Зазвонил телефон на соседнем столе, и Энди Паркер, который продолжал слоняться от стола к столу, убивая время, снял трубку.

— Восемьдесят седьмой участок полиции, детектив Паркер слушает.

— Карелла на месте? — спросили на другом конце провода.

— Ага, минуточку. А кто это?

— Питер Крониг из лаборатории.

— Сейчас позову, Крониг, — Паркер положил трубку рядом с аппаратом, крикнул: “Стив, это тебя!” и только после этого оглядел дежурку. — А куда же делся Карелла, черт бы его побрал? Он же только что был здесь.

— А он у лейтенанта, — сказал Клинг.

Паркер снова взялся за трубку.

— Крониг, ты слушаешь? Он сейчас зашел к лейтенанту. Сказать ему, чтобы он перезвонил тебе, когда выйдет, или ты можешь передать и через меня?

— Мне нужно сообщить ему результаты экспертизы носков и ботинок, которые прислали нам из морга. У вас есть карандаш и бумага?

— Найдутся, одну минуточку, — мрачно отозвался Паркер. Он совсем не собирался впрягаться в чужую работу, по крайней мере, в это утро. Его дело было отправиться в кафе-кондитерскую и спокойно сидеть там. Тут он дал себе зарок никогда больше не брать телефонных трубок без крайней необходимости. Присев на краешек стола, он достал карандаш и блокнот. — Крониг, ты слушаешь? Давай, что там у тебя, — сказал он замогильным голосом и, прижимая плечом трубку к уху, приготовился записывать.

— Носки самые простые и купить их можно где угодно, понимаете, Паркер? Известно лишь то, что материал их содержит шестьдесят процентов дакрона и сорок процентов хлопка. Конечно, можно было бы установить пять или шесть фирм, выпускающих такие носки, но особого смысла в этом нет. Дело в том, что их можно купить в любой лавке.

— Так, понятно, — сказал Паркер. — Значит, с ними у тебя все?

В своем блокноте он записал лишь одно: “Носки — производитель неизвестен”.

— Нет, остаются еще ботинки, — сказал Крониг. — Про них мы знаем немножко больше, хотя я представить себе не могу, каким образом эти данные можно увязать со всем остальным.

— Все равно, давай, что там у тебя, — сказал Паркер.

— Ботинки простые, черные, самой обычной модели. Никаких дырочек, узоров, нормальный каблук и задник. Полное отсутствие каких-либо украшений. Мы сопоставили их с имеющимися у нас образцами и выяснили, что их производит обувная компания в Питтсбурге. Фирма эта очень крупная, Паркер, она в огромных количествах выпускает простую, немодельную обувь — и мужскую, и женскую, понятно?

— Ага, — подтвердил Паркер. Пока что он не записал ни единого слова о ботинках. — Так что же особенного вы обнаружили в этой паре?

— Видишь ли, эта компания, как выяснилось, поставляет ботинки для военно-морского флота США, но только одну-единственную модель — простые черные ботинки.

— Так, — сказал Паркер.

— Вы понимаете?

— Понимаю. Это и есть те самые ботинки?

— Совершенно верно. Но как они оказались на этом старике — непонятно.

— А в чем дело?

— Они утверждают, что этому типу шестьдесят лет. А видели вы когда-нибудь военного моряка, которому шестьдесят лет?

Паркер задумался.

— Могу спорить на что угодно, что шестидесятишестилетние адмиралы у нас есть, — сказал он. — А ведь адмирал тоже считается моряком?

— Как-то никогда не думал об этом, — сказал Крониг. — Ну, в какой-то мере это так. Ботинки этой модели делают специально для военно-морского флота, и купить их можно только в специализированных лавках ВМФ. Стоят они там восемь долларов девяносто пять центов пара. Вы полагаете, что адмирал стал бы покупать себе такие дешевые ботинки?

— У меня нет ни одного знакомого адмирала, — сказал Паркер. — И вообще, пускай об этом болит голова у Кареллы, а мне это ни к чему. Спасибо, что позвонили.

— Не за что, — сказал Крониг и повесил трубку.

— Могут адмиралы носить ботинки за восемь девяносто пять пара? — спросил Паркер, не обращаясь ни к кому в частности.

— Я ношу ботинки, которые стоят больше, — сказал Мейер. — А я никакой не адмирал, а самый обычный коп.

— Я где-то читал, что Эдгар Гувер не любил, когда полицейских называют копами, — сказал Клинг.

— Да? А с чего бы это? — Паркер почесал в затылке. — Коп и есть коп, так или не так? А если мы не копы, то кто же?

Капитан Фрик протиснулся сквозь дверцу в перегородке и крикнул:

— Фрэнки Эрнандес сегодня здесь?

— Да, он здесь, капитан, — сказал Мейер. — Просто он сейчас в туалете.

— Так, хорошо, — сказал Фрик. На лице его было выражение мучительного раздумья, будто он силился разрешить какую-то важную проблему и, похоже, зашел в тупик.

Честно говоря, в жизни вообще было очень мало проблем, к решению которых был бы готов капитан Фрик. Формально он стоял во главе всего полицейского участка, хотя на практике редко когда распоряжался кем-нибудь, кроме патрульных полицейских. Во всяком случае, никто не припомнит, чтобы он хоть раз что-нибудь посоветовал лейтенанту Бернсу, который, впрочем, и сам отлично справлялся с работой детективов. Фрик вообще не отличался особой сообразительностью и к полицейской работе относился как к неизбежности. Он всегда старался перепоручать любое сложное дело кому-нибудь другому, но сам при этом был готов пожинать плоды чужих трудов. И еще позволял себе капризничать и даже гневаться, кудахча, как курица, высидевшая цыпленка.

Вот и сейчас, дожидаясь Фрэнка Эрнандеса, Фрик просто кипел от раздражения и злился на все и вся. Он наверняка отправился бы за ним в туалет, не будь он так твердо убежден, что все дела полиции должны вершиться в пристойном официальном помещении. Поэтому он нетерпеливо расхаживал взад и вперед вдоль перегородки, постоянно поглядывая в сторону запертой двери туалета. Когда же Эрнандес наконец появился, Фрик сразу бросился к нему навстречу.

— Фрэнки, у меня тут возникла проблема, — сказал он.

— Да, капитан Фрик, а в чем же дело? — спросил Эрнандес, вытирая руки носовым платком. В данный момент он как раз собирался спуститься вниз к Мисколо и сказать ему, что около умывальника кончились бумажные полотенца.

— Тут, знаешь, есть один мальчишка, который вечно впутывается в какие-то неприятные истории. Мальчик он очень хороший, но постоянно крадет всякую мелочь с уличных прилавков: фрукты там и все такое прочее. Ущерб, конечно, невелик, но за ним это замечено уже раз семь-восемь. Понимаешь, Фрэнки, мальчишка этот пуэрториканец, и ты наверняка его знаешь. Вот поэтому я и подумал, что хорошо бы просто поговорить с ним для начала. Может, он будет поосторожнее впредь, да и нас избавит от лишних хлопот. Ты ведь наверняка знаешь этого парнишку. Это Хуан Бордигос, постарайся поговорить с ним до того, как он влипнет во что-нибудь серьезное. Ладно? Вчера сюда заходила его мать, честная и работящая женщина. Ей совсем ни к чему, чтобы сына ее таскали по судам. Сейчас ему всего двенадцать лет, Фрэнки, и пока еще можно удержать его. Ну так как, ты поговоришь с ним?

— Конечно, обязательно поговорю, — сказал Эрнандес.

— Ты знаешь этого мальчишку?

— Нет, — улыбнулся Эрнандес. — Но обязательно разыщу его.

Так уж сложилось, что все коллеги пребывали в убеждении, будто Эрнандес знает всех испанцев и пуэрториканцев на территории участка. Действительно, он здесь родился, вырос и знал тут очень многих, ничуть не отличаясь в этом от всех остальных местных жителей. И тем не менее, только Фрэнки Эрнандес был связующим звеном между полицейскими и пуэрториканцами района. Поэтому коллеги частенько обращались к нему за советом. Точно так же и местные жители всякий раз просили его о поддержке: и когда им угрожала преступность, и когда стражи порядка сами выходили за пределы своих полномочий. Правда, находилось достаточно и таких, причем с обеих сторон, которые терпеть не могли Фрэнки Эрнандеса. Кое-кто в участке ненавидел его только за то, что он пуэрториканец, несмотря на всю пропаганду идеи братства людей, надевших синюю полицейскую форму. Они почему-то считали, что пуэрториканцы вообще не имеют права работать полицейскими, а уж тем более — дослуживаться до чина детектива. На улице же его зачастую недолюбливали за то, что никому из своих знакомых он ни в чем не делал поблажек, касалось ли дело нарушений уличного движения, хулиганского поведения, драки или же кражи со взломом. Эрнандес никогда не шел на уступки по личным мотивам. Он честно и открыто заявлял об этом, и никакие намеки на давнее соседство или проведенное вместе детство не производили на него ни малейшего впечатления. Черт побери, он работает в полиции, и дело его поддерживать закон и порядок.

И нужно сказать, что всем этим Фрэнки Эрнандес заслужил себе глубокое уважение почти повсеместно. Он родился и вырос в одном из самых неспокойных районов города, неся на себе печать “культурного конфликта” с самого раннего детства. Ему пришлось преодолеть и языковой барьер, ведь в доме его детства говорили только по-испански. Мальчик из городских трущоб, он геройски сражался в морской пехоте во время Второй мировой войны, а потом, поступив работать в полицию, по иронии судьбы стал нести службу на тех самых улицах, которые взрастили его. И вот он дослужился до детектива 3-го разряда. Путь был достаточно долгим и мучительным, и битва эта до сих пор не была окончена. Нет, она продолжалась и по сей день, ведь Фрэнки Эрнандес был борцом за правое дело. Он хотел доказать всему миру, что пуэрториканский парень тоже может быть хорошим и порядочным человеком.

— Значит, ты поговоришь с ним, Фрэнки? — повторил свой вопрос Фрик.

— Конечно, поговорю. Постараюсь встретиться с ним прямо сегодня вечером.

— Вот спасибо, Фрэнки, — лицо Фрика расплылось в улыбке. Он похлопал Фрэнки по плечу и заторопился в свой кабинет, расположенный на первом этаже. Эрнандес тем временем приоткрыл дверь в канцелярию и сказал:

— Мисколо, в туалете кончились бумажные полотенца.

— Ладно, я принесу, — бросил Мисколо, не отрывая взгляда от пишущей машинки. Но потом, как бы припомнив что-то, он развернулся на вертящемся кресле и добавил: — Послушай, Фрэнки, Стив говорил тебе насчет Мэй Риардон?

— Ага.

— Так ты как?

— Согласен.

— Вот и прекрасно, очень хорошо. А полотенца эти я занесу попозже.

Эрнандес вошел в дежурку. Не успел он усесться за свой стол, как тут же зазвонил телефон. Он вздохнул и взял трубку.

За запертой дверью с табличкой “Л-нт ПИТЕР БЕРНС” Карелла следил за поведением своего начальника.

Лейтенанту Бернсу явно не хотелось заводить этот неприятный разговор, что отражалось не только на его лице, но и во всем поведении: он нервничал, то сжимая, то разжимая кулаки.

— Послушай, — сказал Бернс, — неужто ты думаешь, что этого ублюдка я ненавижу меньше, чем ты?

— Да я это прекрасно знаю, Пит, — сказал Карелла. — И я сделаю все, что требуется…

— Ты думаешь, мне доставил удовольствие этот звонок лейтенанта Абернати из главного управления? Как только ты ушел, Стив, тут же раздался звонок, и дежурный объявил мне, что со мной желает разговаривать лейтенант Абернати из этого чертового заведения на Хай-стрит. Этот Абернати берет трубку и спрашивает, работает ли у меня некий Стив Карелла и известно ли мне о том, что он разослал фотографии убитого по всем газетам, за исключением одной-единственной. А еще предупредил, что если полиция хочет наладить плодотворное сотрудничество со средствами массовой информации, то она должна относиться одинаково благожелательно ко всем газетам города. А потом он потребовал, чтобы я объявил тебе замечание и немедленно отправил фотографии в газету Клиффа Сэведжа, сопроводив материал твоими извинениями в письменной форме. И к тому же, он хочет, чтобы перед отправкой я ему все это показал. Вот так вот, Стив.

— Хорошо, я все сделаю, — сказал Карелла.

— Ты же знаешь, как я ненавижу этого ублюдка Сэведжа.

— Конечно, знаю, — сказал Карелла. — Вообще, это была дурацкая затея, такие чисто ребяческие уколы никогда не приносят ничего хорошего.

— Ты на меня обиделся?

— С чего это ты взял? Ведь указание поступило сверху, разве не так?

— Конечно, так, — Бернс покачал своей похожей на пушечное ядро головой; лицо его при этом имело самое мрачное выражение. — Особо не расписывай там, Стив. Просто напиши, что, дескать, к сожалению, ваша газета выпала из списка адресатов или что-нибудь вроде этого. Уж лучше положить на стол полицейский жетон, чем унижаться перед таким мерзавцем.

— Хорошо, — сказал Карелла. — Я сразу же займусь этим.

— Ладно, иди, — сказал Бернс. — А кто-нибудь уже откликнулся на фотографии?

— Нет пока, — сказал Карелла, открывая дверь. — У тебя ко мне есть еще что-нибудь, Пит?

— Нет, нет, ничего, иди и занимайся работой. Давай.

Едва Карелла вошел в дежурку, к нему тут же подошел Эрнандес:

— Стив, пока ты разговаривал с лейтенантом, тебе тут звонили.

— Да? — отозвался Карелла.

— Ага. Звонил какой-то малый, который видел опубликованную в газете фотографию. Он утверждает, что опознал нашего покойника.

Глава 6

Человека, позвонившего в Восемьдесят седьмой участок и заявившего, что он опознал покойника, звали Кристофером Рэндомом. На вид ему было около шестидесяти с небольшим, и отличался он тем, что во рту у него сохранилось всего четыре зуба: два передних на верхней челюсти и два, тоже передних, — на нижней. Он сообщил детективу Эрнандесу, что его легко разыскать в баре под названием “Конец пути”, там Карелла с Эрнандесом и нашли его в половине двенадцатого в тот же день.

“Конец пути” просто удивительно оправдывал свое название, ибо для большинства его завсегдатаев он и вправду оказывался концом пути. Публика здесь была в помятых и засаленных костюмах неопределенного цвета. Почти все сидели в головных уборах, всем было за пятьдесят, и у всех были красные носы и слезящиеся глаза хронических алкоголиков.

Кристофер Рэндом тоже не представлял собой исключения. Он был обладателем именно такого носа и таких глаз, да еще, как уже сказано, четырех зубов. В целом же он производил впечатление экспоната, который долго хранился в банке со спиртом. Карелла осведомился у бармена, кто здесь Рэндом, и вместе с Эрнандесом направился в дальний конец бара. Карелла предъявил Рэндому свой жетон детектива. Тот сначала недоуменно уставился на него, а потом кивнул и привычным жестом опрокинул в глотку остаток стоявшего перед ним виски. Он рыгнул, и от него понесло таким перегаром, что Карелла с Эрнандесом едва устояли на ногах.

— Мистер Рэндом? — спросил Карелла.

— Он самый, — сказал Рэндом. — Кристофер Рэндом, Гроза Востока.

— Почему вы так себя называете? — спросил Карелла.

— Простите, что называю?

— Называете себя Грозой Востока.

— О, — Рэндом на какое-то время растерянно умолк. — Да так, — сказал он, пожав плечами. — Это просто так говорится.

— Сэр, вы позвонили в полицейский участок и сообщили, что знаете покойного, это так?

— Совершенно верно, сэр, — сказал Рэндом. — Кстати, как ваша фамилия, сэр?

— Карелла. А это детектив Эрнандес.

— Очень рад с вами познакомиться, джентльмены, — сказал Рэндом. — Нет ли у вас желания принять для бодрости по маленькой, или при исполнении служебных обязанностей это не дозволяется? — Он приостановился. — Это тоже, так сказать, говорится для красного словца.

— Нам не разрешено употреблять спиртное на службе, — сказал Карелла.

— Какая жалость, — протянул Рэндом. — Это просто позор и ущемление прав. Бармен, а мне, пожалуйста, еще порцию виски. Так, значит, вы по поводу фотографии в газете?

— Правильно, сэр, так что насчет этой фотографии? — сказал Карелла. — Кто этот человек?

— Этого я не знаю.

— Но я считал…

— Я хочу сказать, что я не знаю его имени. Впрочем, если быть более точным, то я не знаю его фамилии, а по имени я его как раз знаю.

— И как же его зовут? — спросил Эрнандес.

— Джонни.

— А как дальше, вы не знаете?

— Совершенно верно, сэр. Знаю, что Джонни, а как дальше — не знаю. Получается Джонни Неизвестный. — Рэндом улыбнулся. — Это я просто так говорю, понимаете? — сказал он. — О-о-о, а вот и виски. Виски — напиток мужественных. Уххх! — Он пожевал губами, поставил опорожненный стаканчик на стойку и сказал: — Так на чем же мы остановились?

— Мы остановились на Джонни.

— Да, сэр, именно на Джонни.

— Так что это за Джонни? Откуда вы его знаете?

— Я познакомился с ним в баре, сэр.

— В каком?

— Видимо, в баре “С легким паром”.

– “С легким паром”? А где это?

— На Восемнадцатой Северной?

— Так вы спрашиваете нас или рассказываете нам? — ответил Карелла вопросом на вопрос.

— Я просто не знаю, как именно называется эта улица, — сказал Рэндом, — но название бара, сэр, я точно помню, у него еще на вывеске два круга. Может, хоть это поможет вам?

— Очень может быть, — сказал Карелла. — И когда же состоялась эта встреча?

— Тут нужно подумать, — сказал Рэндом. Он нахмурил лоб и громко цыкнул зубом. — Пожалуй, мне следовало бы немножко выпить для освежения памяти, — мягко намекнул он.

— Бармен, порцию виски, — распорядился Карелла.

— О, что вы? Зря вы… А впрочем, огромное спасибо, это очень мило с вашей стороны, — сказал Рэндом. — Я думаю, что встретил его впервые за несколько дней до начала месяца. Это было числа двадцать девятого или тридцатого марта. Что-то вроде этого, но точно помню, что было это в субботу.

Карелла вытащил бумажник и достал оттуда маленький календарь в целлофановой обертке.

— Суббота приходилась на двадцать восьмое, — сказал он. — Значит, это было двадцать восьмого марта?

— Если это была последняя суббота марта, то да, сэр. Это было двадцать восьмого.

— После двадцать восьмого в марте не было других суббот, — сказал, улыбаясь, Карелла.

— Значит, мы с вами точно установили нужную дату. О! А вот и виски. Виски — напиток мужественных. Уххх! — Он опрокинул рюмку, пожевал губами и спросил: — Так на чем же мы остановились?

— Мы остановились на Джонни, — сказал Эрнандес. — Вы встретили его в баре под вывеской из двух кругов в субботу вечером двадцать восьмого марта. Продолжайте.

— Неужто вы все это записываете, сэр? — спросил Рэндом.

— Совершенно верно.

— Подумать только.

— Какого он, на ваш взгляд, возраста? — спросил Карелла. — Я имею в виду этого Джонни.

— Лет шестьдесят с небольшим, как я полагаю.

— И выглядел он вполне здоровым, как вы считаете?

Рэндом пожал плечами.

— Этого я не знаю, я не врач, понимаете ли?

— Да, да, конечно, я просто думаю, может, он часто кашлял или еще что-нибудь? Был ли у него болезненный или усталый вид? Может, у него был нервный тик или еще что-нибудь? Может, он…

— По мне, так он был здоров как бык, — сказал Рэндом, — но — это, конечно так — на первый взгляд. Сами понимаете, что я не просил его раздеться для медицинского осмотра, сэр. Я могу сказать только, что внешне, при самом поверхностном осмотре, не имея при этом специального медицинского образования, я могу предположить, что Джонни этот был здоров как бык, — Рэндом сделал паузу. — Но это только просто так говорится, сэр, — добавил он, подумав.

— Ну хорошо, — сказал Карелла, — значит, он сказал вам, что его зовут Джонни. А фамилии он не называл?

— Нет, сэр, фамилии он не называл. Простите, сэр, но при всем моем уважении к полиции, должен признаться, что разговоры с полицейскими вызывают у меня страшную жажду. Я, конечно, очень хотел бы…

— Бармен, еще порцию виски, — сказал Эрнандес. — Значит, он не назвал вам своей фамилии?

— Совершенно верно.

— А что он вам говорил?

— Он говорил, что идет на работу.

— На работу? А что это была за работа?

— Этого он не говорил.

— Но время было уже к ночи, не так ли?

— Справедливо заметили, сэр. Это было поздним вечером в субботу.

— И все-таки он сказал вам, что идет на работу.

— Да, сэр, именно таковы были его слова.

— Но при этом он не сказал вам, в чем заключается эта его работа?

— Да, сэр, этого он мне не сказал, — согласился Рэндом. — Но он был в форменной одежде.

— Он был в форме? — спросил Карелла.

— В форме? — повторил вопрос Эрнандес.

— И что же это была за форма? — уточнил Карелла. — Он, случайно, не был в морской форме, мистер Рэндом?

— О, а вот и виски! — воскликнул Рэндом. — Виски — напиток мужественных людей, мужественных, скажу я вам. Уххх! — Он пожевал губами и поставил стаканчик на стойку бара. — Так на чем мы остановились?

— Мы остановились на его форме. Была ли это морская форма?

— Морская? У человека, которому за шестьдесят. Но сэры, ваш вопрос звучит глуповато, если вы разрешите мне высказать свое мнение.

— Ну хорошо, а какая же на нем была форма?

— Она была серого цвета, — сказал Рэндом.

— Продолжайте.

— Это могла быть форма почтальона, — сказал Рэндом.

— Значит, это была форма почтальона?

— Не знаю. А может, и водителя автобуса.

— Так какая все-таки? Шофера или почтальона?

— Не знаю. Честно говоря, я не успел вам сказать, что в тот вечер у меня было просто прекрасное настроение, ну, веселое настроение, понимаете? Моим глазам уже трудно было сфокусироваться на всяких там мелких деталях. Так что единственное, что я запомнил, это то, что он был в серой форме, с форменной фуражкой и все такое прочее.

— А не могла это быть форма шофера лимузина?

— Нет, сэр, она была серого цвета. Се-ра-я. А совсем не черная. Нет, это не была форма шофера лимузина, — сказал Рэндом. — Но тем не менее, он работал на кого-то. Это я хорошо запомнил. Так что он вряд ли работает на почте. Хотя, может быть, он говорил и о своем начальнике.

— А он не называл хозяина по фамилии? — спросил Карелла.

— Нет, он вообще не говорил о нем, — сказал Рэндом. — Хотя косвенно и упоминал.

— И что же он сказал?

— Он сказал, что ему нужно поспеть на работу, иначе глухой рассердится. Вот что он сказал о нем.

— Кто будет сердиться? — спросил Карелла.

— Глухой, понимаете? Ну, человек, который плохо слышит. Наверное, у него затруднения со слухом. Конечно, он мог его и просто так назвать глухим, прозвище вроде бы, кличка.

— А вы уверены, что именно так он его назвал? — спросил Карелла.

— Да, сэр.

— А он говорил еще что-нибудь про этого глухого?

— Нет, сэр.

— Или о том, куда он собирается на работу?

— Нет, сэр. Об этом он ни словечком не обмолвился.

— А вы уверены, что правильно запомнили все, о чем тогда говорилось, мистер Рэндом? — спросил Эрнандес.

— Конечно же, я все запомнил, — сказал Рэндом. — А с чего это вдруг я мог бы все перезабыть?

— Ну, вы сами сказали, что были, так сказать, не в фокусе.

— Правильно, но…

— Ведь вы имели в виду, что выпили в тот вечер немножко больше нормы, разве не так? — спросил Эрнандес.

— Ну это, конечно, так, но…

— Значит, вы, как говорится, здорово перебрали в тот вечер? — спросил Эрнандес.

— Это говорится просто так — для красного словца, — быстро вставил Карелла. — Значит, вы тогда немножко поднабрались, так, мистер Рэндом?

— Можно сказать и так, — милостиво согласился мистер Рэндом.

— И, несмотря на это, вы все-таки хорошо помните все, что происходило и говорилось в тот вечер?

— Да, сэр, вне всяких сомнений.

— Ну, что ты скажешь на это? — спросил Эрнандес Кареллу, когда они вышли.

— А я ему поверил, — сказал Карелла и убежденно кивнул головой.

Человек в форме шофера остановился на пороге магазина. Он стоял в дверях галантерейной лавки и разглядывал бесчисленное множество мужских шляп самых различных фасонов. Он держал в руках свою форменную фуражку, явно поджидая кого-то. Один из продавцов, заметив его, подошел.

— Вам что-нибудь угодно, сэр? — спросил он.

— Попросите, пожалуйста, мистера Ломбарде, он здесь? — сказал шофер.

— Одну минуточку. Он сейчас в подсобном помещении. Я попробую его позвать.

Продавец юркнул куда-то и через минуту появился в сопровождении мистера Ломбарде, владельца магазина. Он был в темно-сером костюме, галстук удачно гармонировал с костюмом. На руке его поблескивал массивный перстень с крупным камнем.

— Слушаю вас, сэр? — сказал он. — Чем могу быть полезен?

— Мистер Ломбарде? — осведомился шофер.

— Да-а, — мистер Ломбарде несколько помрачнел, предвидя, по-видимому, что последует за появлением этого шофера.

— Ваша машина подана, сэр, — объявил шофер.

— Да что вы?

— Да, сэр, машина подана.

— А что это за машина, хотел бы я знать?

— Заказанная вами машина, сэр. — На лице шофера появилось удивленное выражение. — “Кадиллак”, сэр. Я направлен сюда фирмой “Кейри. Прокат лимузинов”. — И он утвердительно кивнул, как будто это его заявление разрешало любые сомнения.

– “Кадиллак”? Лимузин от Кейри? И он уже здесь? Дожидается меня?

Каждый из этих вопросов шофер сопровождал кивком, но на лице его отражалось теперь явное недоумение. Наконец он попытался внести некоторую ясность.

— Вы заказали машину на двенадцать часов, а сейчас как раз двенадцать. Я готов везти вас куда угодно и, конечно, могу подождать сколько угодно, — он попытался было любезно улыбнуться, но улыбка эта тут же растаяла при виде выражения лица Ломбарде. Помрачнев в свою очередь, он закончил уже с почти нескрываемым раздражением.

— Заказанная машина подана, сэр.

— А я не заказывал никакой машины, — почти спокойно проговорил Ломбарде.

— Ну как же, сэр. Вами был сделан заказ. Вы ведь Джеймс Ломбарде, галантерейная торговля Ломбарде, адрес магазина — дом номер…

— Никаких лимузинов я никогда не заказывал! — взорвался Ломбарде.

— Мистер Ломбарде, это наверняка опять тот сумасшедший, — сказал продавец.

— Я уже понял!

— Вам следует позвонить, наконец, в полицию, мистер Ломбарде, — посоветовал продавец. — Дело начинает заходить слишком далеко. Сначала телефонные звонки с угрозами, потом все эти фокусы.

— Да, вы правы, — сказал Ломбарде. — Это заходит слишком далеко. — И он двинулся по направлению к телефону.

— Постойте-ка, а как же быть с машиной? — не сдавался шофер.

— Я ее не заказывал, — сказал Ломбарде, снимая трубку. — Какой-то сумасшедший пытается заставить меня освободить помещение, занятое моим магазином. А это — очередная из его проделок.

— Но послушайте, ведь…

— Я не заказывал никакой машины! — заорал в ответ Ломбарде. В телефонную трубку он сказал уже значительно спокойнее: — Коммутатор? Соедините меня, пожалуйста, с полицией.

Шофер выразительно пожал плечами, поглядел еще какое-то время на Ломбарде, а потом сердито натянул форменную фуражку и вышел из галантерейного магазина. Черный “кадиллак” был припаркован у обочины, но он не сразу направился к нему. Сначала он подошел к витрине соседнего магазина и некоторое время разглядывал с затаенным дыханием разложенные здесь сапфиры, изумруды, рубины и переливающиеся радугой огней бриллианты, картинно выставленные на черном бархате.

Тяжело вздохнув, он сел в машину и почти беззвучно тронулся с места.

Глава 7

Глухой с Рейфом сидели в зале ожидания паромного причала. Они провели здесь уже более получаса, наблюдая за входящими и выходящими людьми, прикидывая численность и состав полицейских, патрулирующих пристань, просто заглядывающих в зал ожидания, отмечая и тех, кто приплывал или отчаливал на пароме. Огромные часы висели на окрашенной в светло-зеленый цвет стене зала ожидания. Глухой частенько поглядывал на них, каждый раз сверяясь с расписанием прибытия и отправления паромов у него в руках.

Внимательно изучив расписание, глухой мысленно сделал некоторые пометки, после чего подошел к ближайшей билетной кассе.

— Доброе утро, — сказал он очень приятным голосом и с самой милой улыбкой, какую только мог изобразить.

— Доброе утро, — ответил кассир, не отрывая взгляда от своих бумаг. Он, по-видимому, подсчитывал что-то. Все билетные кассиры во всех кассах мира всегда выглядят так, как будто они заняты чем-то чрезвычайно важным, когда бы вы к ним не подошли. Они либо подсчитывают выручку, либо вновь поступившие билеты, либо возврат заказанных, а иногда и просто передвигают штампики, которыми отмечают билеты, или же принимаются пересчитывать книжечки с расписаниями, а может, и просто пальцы. Но как бы то ни было, они постоянно заняты каким-то своим делом, и дело это, по всей видимости, настолько серьезное, что у них почти никогда не находится времени удостоить вас взглядом. И этот кассир не был исключением. Глухой продолжал улыбаться ему самой обаятельной из своих улыбок и старался говорить самым приятным тоном и как можно более убедительно, однако кассир продолжал себе невозмутимо подсчитывать то, что он сейчас вознамерился подсчитать, и поэтому так и не глянул на глухого за все время их разговора.

— Скажите, пожалуйста, а ваш паром принимает на борт грузовые автомашины? — спросил глухой.

— Зависит от размеров грузовика.

— Ну, я не говорю об огромных грузовиках с прицепами, — глухой весело поблескивал глазами.

— А какие вы имеете в виду?

— Ну такие, какие обычно развозят мороженое.

— Холодильники для транспортировки мороженого? Как у фирмы “Хорошее Настроение”? Примерно такие, да?

— Да. Правда, они другой формы, но размеры примерно такие же. Вот что я имею в виду.

— Такие возим.

— Простите, как вы сказали? Я, видите — ли, немножко глуховат.

— Я сказал, что такие грузовики мы грузим на борт. Такие, как для перевозки мороженого.

— А билет я должен приобрести заранее, или его можно будет купить прямо на пароме?

— Можно и на пароме.

— А не будете ли вы так любезны свериться с этим расписанием? — сказал глухой, протягивая его в окошечко.

Кассир и на этот раз не поднял на него глаз. Он просто перевел взгляд на расписание, так и не глянув на глухого.

— А что с этим расписанием?

— Там указано, что оно действительно до тринадцатого апреля. А это следующий понедельник.

— Совершенно верно. А что тут такого? У нас здесь есть еще запас старых расписаний, если вам угодно.

— Нет, спасибо, просто я хотел уточнить, будет ли оно продлено еще на какой-то срок.

— В этом вы можете быть уверены. Мы не будем вводить нового расписания до начала июня. Правда, и новое будет точно таким же. Просто, видите ли, людям бывает приятно видеть новые даты на расписаниях.

— Значит, оно будет действовать еще весь апрель и май, я вас правильно понял?

— И июнь тоже, — сказал билетный кассир. — И июль тоже. Да и август, если вас это интересует. Расписание это сохранится вплоть до перехода на зимнее время, то есть до сентября.

— Понятно, большое вам спасибо. И значит, я могут купить билет уже после того, как грузовик будет погружен на паром, я вас правильно понял?

— Да, совершенно верно.

— Скажите, а к переправе мне лучше приехать заранее, или вы обычно загружаете всех желающих?

— Паром рассчитан на двадцать пять машин. Но редко когда их набирается больше дюжины. Места всегда всем хватает. Обычно не так уж много желающих перебраться на тот берег, в Маджесту. Там, конечно, намного тише и спокойней, но все же это не городская жизнь, хотя кому что нравится.

— Ну что ж, премного вам благодарен, — сказал глухой. — В котором часу отходит следующий паром?

Кассир продолжал свои подсчеты. По-прежнему не поднимая головы, он ответил:

— В одиннадцать часов.

— Благодарю вас, — сказал глухой. Он отошел от окошечка кассы, вежливо поклонился полицейскому в форме, стоявшему подле газетного киоска и быстрыми шагами двинулся в направлении Рейфа, продолжавшего сидеть в одиночестве на скамье. Глухой с независимым видом уселся рядом. — Я сейчас отправляюсь отсюда в Маджесту, — сказал он. — А вам предстоит еще сделать несколько телефонных звонков, помните?

— Да, конечно, — сказал, кивая, Рейф. Вид полицейского в форме заставил его съежиться. Он вообще не любил полицейских. Из-за них он провел целых пять лет в тюрьме.

— Я сейчас еще раз проверил расписание, — сказал глухой. — После того, как дело будет сделано, нам надо попасть на паром, который отходит вечером, без четверти шесть. Следующий после него только в шесть ноль пять. Так что в запасе у нас останется двадцать минут на тот случай, если что-то пойдет не так.

— А вы считаете, что-нибудь может пойти не так? — спросил Рейф. Это был высокий сухощавый человек с мягкими манерами, в очках с золотой оправой и светлыми, аккуратно зачесанными волосами.

— Нет, — уверенно ответил глухой. — Нас ничто не может подвести.

— А откуда такая уверенность?

— Я чувствую себя уверенно, потому что я предусмотрел все. А кроме того, я совершенно точно знаю, с кем нам придется иметь дело.

— С кем же?

— С давно и безнадежно отставшей от жизни полицией, — сказал глухой.

— Они выглядели вполне современными, когда отправляли меня за решетку, — мрачно объявил Рейф.

— А вы попробуйте повнимательнее приглядеться, — сказал глухой. — В городе приблизительно тридцать тысяч полицейских. Я сюда включаю буквально всех: инспекторов, их помощников, детективов, патрульных, сотрудников ветеринарной службы, женщин — всех. И общее их число, заметьте, составляет тридцать тысяч.

— Ну и что?

— А то, что в городе проживает примерно десять миллионов человек. Это означает, что тридцать тысяч полицейских должны следить, чтобы все десять миллионов не совершали преступлений и не посягали на права друг друга. Если мы разделим, таким образом, число потенциальных правонарушителей на число полицейских, то окажется, что каждый полицейских отвечает за нормальное поведение примерно трехсот тридцати трех человек. Я правильно рассуждаю?

Рейф с большим трудом произвел мысленный подсчет.

— Да, получается, что правильно.

— Так вот, один полицейский — даже если он вооружен самой современной техникой — не в состоянии уследить за поведением трехсот тридцати трех человек, если они, предположим, решат совершить одновременно триста тридцать три преступления. Это окажется просто физически невозможным хотя бы потому, что он не сможет одновременно быть даже в двух разных местах — таков непреложный закон физики. Конечно, достаточно большое число полицейских, объединив свои усилия, могут справиться и с десятью миллионами человек, если вдруг где-то начнется всеобщий криминальный разгул. Но даже все они вместе взятые не смогут справиться с десятью миллионами человек, если каждый будет совершать по преступлению. Одним словом, если десять миллионов преступлений свершатся одновременно, и это при любых перестановках.

— Я что-то не пойму, — сказал Рейф.

— Я говорю о перестановках, — пояснил глухой. — Речь идет о числе комбинаций… Ну ладно, давай рассмотрим это на примере карт. Карты наверняка не произведут на тебя столь удручающего впечатления, как полицейские. В колоде имеется пятьдесят две карты, и для начала мы обратимся к простым перестановкам. — Он достал из кармана блокнотик и написал на чистой странице:

Р52

— И все равно я ничего не понимаю, — сказал Рейф.

— Это просто математический способ записи возможных перестановок пятидесяти двух предметов. Мы решили подсчитать все возможные комбинации карт, которые можно получить, используя колоду из пятидесяти двух карт. В этом случае мы получаем следующее уравнение… — И он написал на листке:

P52=1 X 2 X 3 X…52-1 Х52=52!

— Вот это и даст нам все возможные расклады для такой колоды.

— А здесь восклицательный знак? — спросил Рейф.

— Это не восклицательный знак. Это факториал. В математике вообще нет знаков препинания. Этот знак означает, что цифра пятьдесят два должна быть умножена последовательно на цифру пятьдесят один и так по нисходящей вплоть до единицы. Ну например, чтобы получить перестановки для четырех предметов, нужно четыре умножить на три, на два, и потом на единицу.

— Ну и сколько же комбинаций дает колода карт?

— 52! то есть производное от умножения пятидесяти двух на пятьдесят один, потом на пятьдесят, на сорок девять и так вплоть до единицы. Чтобы получить его, нам пришлось бы здесь умножать чуть ли не целый день. Но, рискуя вызвать ваше неудовольствие, попытаюсь все-таки вернуться к полицейским, ибо именно они интересуют нас в данном случае. А еще более конкретно — к детективам Восемьдесят седьмого участка. Формально в его штате шестнадцать детективов. Но к тому времени, когда мы будем проворачивать наше дело, двое из них окажутся в отпуске, а еще двое будут откомандированы в Вашингтон для повышения квалификации на курсах ФБР.

— Значит, остается двенадцать, — заметил Рейф.

— Правильно. А теперь давайте подсчитаем все возможные комбинации, в которые можно соединить двенадцать человек, хорошо? В результате мы получаем следующую формулу.

И он написал на листке:

P12=12!

— Это означает, — продолжал он, — что 12 нужно умножить на 11, потом на 10 и так далее. Давайте посмотрим, что же у нас получится. — Он стал быстро производить расчеты тут же на листке. — Ну вот, видите? — сказал он наконец. — Мы получили цифру 479001600. Потрясающий результат, не так ли?

— Еще бы. Честно говоря, на меня и один-единственный полицейский производит потрясающее впечатление, — заметил Рейф.

— Но при этом нужно — учесть, что детективы обычно работают парами, а не группами по три, четыре или, скажем, по восемь человек. Это, естественно, очень сокращает число комбинаций, но нам и незачем их подсчитывать. Нам просто следует извлечь из этого некую схему действий правоохранительных органов. Видите ли, Рейф, я пришел к выводу, что полиция тоже разработала свою собственную теорию вероятности и действует, ее выходя за пределы весьма узких рамок. Вполне естественно, что при ограниченности собственных сил — всего тридцать тысяч на весь город — они просто не в состоянии находиться во всех местах одновременно. Город разросся до невероятных размеров, а преступной деятельностью занимается все большее число его граждан. Поэтому полиция просто вынуждена закрывать глаза на определенный процент правонарушений. При этом они исходят из следующих соображений: какая-то часть преступников некоторое время остается вне поля зрения закона просто потому, что мы не можем воспрепятствовать совершению всех преступлений. Не можем мы также и должным образом расследовать бесчисленное множество самых разнообразных правонарушений. И все-таки, в конечном счете, нам наверняка удастся схватить за руку всех, пока еще не обнаруженных преступников, просто потому, что в конце концов кто-то из нас окажется в нужный момент на нужном месте, или же возникнет ситуация более благоприятная для расследования преступления, совершенного ранее. Но это “в конечном счете” означает только то, что они вынуждены полагаться на теорию вероятности.

— Знаете, я, пожалуй, займусь лучше сейчас своими телефонными звонками, — сказал Рейф. — Да к тому же, и ваш паром подходит.

— Сейчас. Еще одну минутку, Рейф. “В конечном счете” — запомните эти слова. Вот, к примеру, если вы подбросите монету пять раз подряд, может получиться так, что все эти пять раз вам выпадет решка. И если вы перестанете на этом ее подбрасывать, то можете подумать, что решка выпадает во всех ста процентах. Отклонения от нормы — помните? Различие между наблюдаемым вами явлением и подлинной картиной мира. На деле же, чем больше вы будете подбрасывать монету, тем ближе результаты будут приближаться к правильному ответу. А правильный ответ состоит в том, что ровно в пятидесяти процентах случаев выпадает решка и ровно столько же раз — орел. И это так же означает, что полицейские вынуждены полагаться именно на это “в конечном счете”, то есть верный лишь в бесконечном приближении результат. Они вынуждены полагаться на тщательно отработанную, отлично оснащенную, вооруженную передовой методологией машину, органов правозащиты и наряду с этим — на формулу “в конечном счете”, которая не исключает самых различных отклонений от правила. Таким образом, они каждый раз стоят перед выбором, включаться ли в борьбу за поддержание правопорядка или положиться на это “в конечном счете”. И то, что машина правоохранительных органов работает достаточно четко, а порядок на наших улицах все-таки поддерживается, происходит только потому, что процентное соотношение чаще всего оказывается в их пользу. Что там ни говори, но, как вы сами понимаете, население состоит в основном из законопослушных граждан. А теперь, учитывая все сказанное, ответьте-ка мне на один вопрос, Рейф.

— На какой вопрос? — спросил Рейф.

— Ответьте-ка мне, что произойдет, если кому-то удастся нарушить это процентное соотношение? Что произойдет, если полиция столкнется с неожиданной ситуацией? Что случится, если ей придется действовать, не полагаясь на формулу “в конечном счете”, а действовать быстро, решительно и при этом одновременно в нескольких места?

— Понятия не имею, — сказал Рейф. — А что произойдет?

— Произойдет то, что мы спокойно уйдем с места событий, да еще вдобавок прихватив с собой два с половиной миллиона, — сказал глухой. — Вот что произойдет в результате всего этого.

Агенту по торговле недвижимостью в Маджесте явно нравился его посетитель. Это был высокий человек приятной наружности, с живым и внимательным взглядом. В манерах его что-то неуловимо напоминало о старом Юге. И вместе с тем человек этот отлично знал, что ему требуется, и в четкой и сжатой форме изложил свои условия.

— Небольшой домик с гаражом, — говорил тем временем глухой. — Не обязательно вблизи от паромной переправы, и вообще, мне нужно снять его всего на несколько недель. Гараж, однако, должен быть достаточно вмести тельным, так как содержать в нем нужно будет две автомашины — легковую и небольшой грузовичок.

— Понятно, сэр, — сказал агент. — А как насчет дома? Насколько большим должен быть сам дом?

— Чтобы хватало места для четырех взрослых мужчин, — ответил глухой. Он очень мило улыбнулся и пояснил: — Мы тут с коллегами работаем над созданием сценария фильма, который будет сниматься в этом городе. И нам просто необходимо выкроить хоть две недельки свободного времени — без посетителей и без посторонних телефонных звонков. Вот поэтому мы и остановили свой выбор на Маджесте.

— Понятно, — сказал агент. — Значит, вы — сценарист?

— Совершенно верно.

— Знаете, я с самого начала понял, в чем тут дело. Мне просто чутье подсказало, что имею дело с творческим человеком.

— Ну что вы. А впрочем, благодарю вас, — сказал глухой.

— Чутье никогда меня не подводит. И к тому же, смею предположить, что у меня есть дом, ну, просто специально для вас. — Он сделал небольшую паузу. — А на какую компанию вы работаете?

— Это одна из независимых компаний, — поторопился предупредить дальнейшие расспросы глухой.

— А помимо киносценариев у вас есть и другие произведения?

— О, конечно, у меня напечатано довольно много вещей.

— А может быть, я даже слыхал ваше имя? — спросил агент.

— Очень может быть.

— А как все-таки оно звучит? Мне ведь все равно придется заполнять необходимые документы.

— Томас Вульф, — сказал глухой.

— Да, конечно же, — сказал, улыбаясь, агент. — Совершенно верно, я, знаете, даже читал некоторые ваши книги.

Сидевший в будке телефона-автомата Рейф отметил маленькой галочкой десятый по порядку номер в своей записной книжке.

Оставалось еще пятнадцать телефонов, и все их абоненты размещались в южной части города, а точнее, на территории, подчиненной Восемьдесят седьмому полицейскому участку. В этом списке фигурировал и телефон Дэйвида Раскина. Как, впрочем, и телефон Джеймса Ломбарде. Дэйв Раскин был хозяином магазина готовой одежды, Джим Ломбарде — владельцем галантерейной лавки. Внешне между ними не было никакой связи. Если только не принимать во внимание то, что гладильная Дэйва располагалась над помещением банка, а магазин Джима соседствовал с ювелирной фирмой. А так больше ничего общего.

Из двадцати пяти номеров, занесенных в записную книжку, было шесть телефонов магазинов одежды, восемь — ресторанов, один был телефоном Раскина, еще один — Ломбарде, три принадлежали владельцам кондитерских, два — владельцам кожгалантереи, один — бюро путешествий, два — обувным магазинам и последний — магазину галстуков.

Одним словом, список этот содержал вполне невинных абонентов.

И все-таки, занимаемое Дэйвидом Раскиным помещение размещалось прямо над банком. Магазин Джима Ломбарде соседствовал с ювелирной фирмой. Еще тридцать магазинов из этого списка примыкали к помещениям банков. Шесть находились рядом с ювелирными магазинами, и один — рядом со ссудной кассой.

Была среди них и захудалая лавчонка, расположенная около магазина, торгующего столовым серебром. Двадцать четвертым в списке стоял китайский ресторан, занимавший второй этаж здания, в то время как на первом приютился неброский антикварный магазинчик, на витрине которого, однако, было выложено на полмиллиона долларов нефритовых фигурок и прочих восточных безделушек. Самым последним, двадцать пятым, в списке значился магазин, соседствующий с компанией по обмену иностранной валюты, в сейфах которого хранились огромные суммы наличных денег.

Рейф набрал номер одиннадцатого по порядку телефона и спокойно дожидался, когда снимут трубку. Когда трубка ожила, он осведомился:

— Это мистер Кармайкл?

— Да, — отозвался мужской голос. — Кармайкл вас слушает.

— Убирайся вон из своего помещения, Кармайкл! — крикнул в трубку Рейф. — И постарайся сделать это до тридцатого апреля, иначе я убью тебя!

Глава 8

— Машина номер двадцать три, машина номер двадцать три, ответьте тринадцатому, ответьте тринадцатому.

— Двадцать третья машина слушает.

— Сигнал тринадцатого. Грэмерси-стрит, жалобу подал Сергей Роснакофф, дымовая бомба в печи для сжигания мусора. Сигнал номер тринадцать. Машина номер тридцать шесть, машина номер тридцать шесть, сигнал номер одиннадцать…

— Говорит тридцать шестая. Тридцать шестая слушает. Что там у вас?

— Говорит двадцать третья. Какой адрес вы называли?

— Погодите, тридцать шестая. Двадцать третья, я его вам дважды повторял, двадцать третья. Чем вы…

— Говорит тридцать шестая, говорит тридцать шестая, перехожу на прием.

— Адрес семь-три-пять по Грэмерси. Теперь запомните, двадцать третья.

— Семь-три-пять Грэмерси. Вас понял. Прием закончил.

— Машина тридцать шестая, машина тридцать шестая, отзовитесь.

Глава 9

Лейтенант Сэм Гроссман был представителем той редкой ныне породы людей, которые испытывают гордость, занимаясь своим делом. Так что он был не из тех, кто стал бы дожидаться официального запроса об информации, если эта информация уже имелась в его распоряжении. Весь понедельник он упорно трудился над остатками спичечной коробки, которая была обнаружена среди обгоревших ошметков, извлеченных из печи для сжигания мусора. Кроме того, у него была машинописная копия письма Догерти, и поэтому он знал, что Стив Карелла заинтересован в этом деле. Но даже будь это вовсе не давний его приятель, человек, которого он отлично знал и любил, а самый обыкновенный патрульный полицейский, вышагивающий по тротуарам Маджесты, отношение Гроссмана к делу было точно таким же. Сейчас он владел информацией, которая могла оказаться весьма ценной для расследования. И черт побери, он не намерен был дожидаться, пока ему позвонят и попросят ею поделиться.

Следует особо отметить, что Гроссман получил эту информацию не по счастливой случайности и даже не с помощью рутинного набора лабораторных тестов. Вы наверняка и сами понимаете, что есть лабораторные опыты, не требующие ни особого искусства, ни даже терпения. Но восстановление спичечного коробка почти что из ничего, к сожалению, к ним не относится.

Для начала надо сказать, что спичечный коробок вместе с прочими материалами был обнаружен там, где, по предположениям экспертов должен был находиться внутренний боковой карман пиджака, если, конечно, эту груду вонючего тряпья можно было назвать пиджаком. Ни о каком коробке никто даже и не подумал бы, если бы один из наиболее способных ассистентов Гроссмана не обратил внимания на какой-то крохотный металлический предмет, попавшийся в куче обугленного тряпья. В ходе длительного анализа выяснилось, что это была маленькая скрепочка, которой прикрепляют картонные спички к обложке картонной книжечки. Если быть уж совсем точным, то это был не коробок, а книжечка со спичками. И только когда обнаружилась эта маленькая деталь, тут-то и началась настоящая работа.

Есть примерно четыре или пять способов восстановления сгоревшей пачки со спичками, и все они, надо сказать, требуют терпения Нова, постоянства Гибралтарского течения и напористости сенатора Маккарти. Гроссман со своими ассистентами обстоятельно обсудили наиболее подходящий для данного случая метод. Когда наконец согласие было достигнуто, они закатали рукава и принялись за работу.

В первую очередь им пришлось приготовить горячий раствор желатина в воде, в соотношении 1:100. Затем раствор этот был вылит на плоское предметное стекло, и с помощью ассистента, который держал его как можно ближе к сгоревшим остаткам одежды, Гроссман с величайшей осторожностью принялся стряхивать пепел на поверхность застывающего желатина. Проделывалось все это с затаенным дыханием. Наконец, когда пепел оказался на желатине, можно было начать погружать его туда, следя при этом, чтобы ни одна пылинка не слетела с поверхности стекла. Теперь, когда пепел увлажнился, началась кропотливая работа по распределению его в этой массе. По пластинке слегка постукивали, как бы расправляя сгоревшие клочки в желатине. В конце концов, сверху была наложена и прижата еще одна стеклянная пластина с тем, чтобы удалить крохотные пузырьки воздуха. Затем эти пластинки с зажатым между ними пеплом были уложены на специальную подставку и сфотографированы на особую бумагу.

Кажется, все очень просто, но процедура эта заняла не менее пяти часов. Только после того, как работа была закончена, все разошлись по домам.

Во вторник утром Сэм Гроссман позвонил Стиву Карелле.

— Привет, Стив, — сказал он. — Ты знаешь, я не люблю беспокоить людей по пустякам, особенно с утра, но я получил тут кое-какие результаты по обследованию этой спичечной книжицы и решил не дожидаться, пока ты ко мне дозвонишься. Надеюсь, ты не раздосадован?

— Отнюдь. Так что мы имеем, Сэм? Кстати, как ты поживаешь?

— У меня все прекрасно. Но знаешь, Стив, мне очень жаль, что наше заключение об этой присланной тобой форме оказалось таким хилым. Честное слово, Стив, нам просто никак не удалось выжать ничего большего.

— Ну что ты, вполне приличное заключение.

— Где там. И вообще, на кой черт нужно заключение о форменной одежде, если в нем ничего не говорится о том, что это за форма? Кому может быть интересно, что она сшита из нейлона, шерсти или пусть даже из конского волоса? Ведь нужно прежде всего знать, кто ее носил — водитель автобуса, почтальон или еще кто-нибудь, разве я не прав?

— Все это, конечно, так, Сэм. Но очень может быть, что кое-какие данные вашего заключения помогут нам…

— Все остальное — это мелочи, и едва ли вам удастся что-то вытянуть из них. А вот что касается этих спичек, то тут уж, поверь мне, совсем иная картина.

— Что-нибудь интересное?

— Если принять во внимание, в каком состоянии они к нам попали, я смело могу считать, что мы добились просто поразительных результатов.

— И что же вы, Сэм, получили?

— Ну во-первых, подозреваемому вашему должно быть двадцать три года, и к тому же он — выпускник колледжа.

— Что?!

— В последний год он время от времени покуривал сигареты с марихуаной и проводил время в постели с блондинкой в возрасте от девятнадцати до двадцати трех лет.

— Да ты что?! — Карелла был просто ошарашен такими данными.

— Уверяю тебя, — сказал Гроссман. — А что касается книжечки спичек, то благодаря ей мы смогли установить, что владелец ее, или, иными словами, ваш подозреваемый, служил в составе американской кавалерийской дивизии наводчиком танковой пушки во время боевых действий в Корее. В дополнение к этому мы можем…

— И все это вы умудрились выудить из сгоревших спичек? — не выдержал Карелла, и тут только Гроссман расхохотался. До Кареллы — не сразу дошло, что его разыгрывают. Прижимая трубку плечом к уху, он тоже рассмеялся в ответ: — Ну и прохвост же ты. Так убедительно трепался, что я в какой-то момент купился и поверил тебе. Так что же все-таки удалось тебе выжать из этих спичек?

— Удалось узнать название отеля, — сказал Гроссман.

— Это здесь? В этом городе?

— Ага.

— Тогда не тяни.

— Отель “Альбион”. Это на углу Джефферсон и Третьей Южной.

— Огромное спасибо, Сэм.

— Благодарить-то пока не за что. Возможно, что эти спички можно купить в любой табачной лавке.

— А может, и нет, Сэм. Очень может быть, что спички были заказаны специально для этого отеля с рекламными целями. “Альбион”. Итак, “Альбион”. А это не один из тех небоскребов компании “Хилтон”, как ты считаешь?

— Нет, это маленькая тихая гостиница на Джефферсон-стрит.

— Я тоже так думал. Ну что ж, может, это и даст нам хоть какую-то зацепку. В любом случае, я наведу справки. Большое спасибо, Сэм.

— Ладно, чего там. Как Тедди?

— Отлично.

— А близнецы?

— Растут.

— Вот и хорошо. При случае поговорим еще, — сказал Гроссман и повесил трубку.

Карелла еще раз посмотрел на название отеля, которое он записал у себя в блокноте. Удовлетворенно кивнув, он подтянул к себе телефонный аппарат и набрал номер своей квартиры на Риверхед.

— Алло? — откликнулся в трубке веселый женский голос.

— Фанни, говорит Стив, — сказал он в трубку. — Тедди все еще дома, или я уже не застал ее?

— Она наверху и принимает ванну. А в чем дело, дорогуша? Я как раз кормлю ребят.

— Послушай, Фанни, я должен был встретиться с Тедди в три часа у входа к Баннерману, но дела складываются так, что, возможно, я не поспею туда вовремя. Может, ты скажешь ей, что встреча переносится на шесть часов, а потом мы пообедаем с ней в “Зеленой Двери”? Ты поняла? Ровно в шесть часов у…

— Я обычно все понимаю с первого раза. Послушай, твой сын орет так, что может лопнуть в любой момент. Так что, если ты не возражаешь, я… О Господи!..

— Что там еще?

— Он только что бросил ложку в правый глаз Эйприл! Ей-богу, просто не понимаю, чего это ради я все еще остаюсь в этом сумасшедшем доме. Мне кажется, что я…

— Просто ты любишь нас, старая ворчунья, — сказал Карелла.

— Я и в самом деле превращусь в злобную старушонку, если останусь здесь хоть до конца этого года. И это я, которую провожали на улицах восхищенными взглядами буквально все мужчины!

— Так значит, дорогуша, ты передашь ей, что я сказал? — спросил Карелла, подделываясь под ее богатый ирландский акцент.

— Да, дорогуша, я обязательно передам ей ваше послание. А не согласитесь ли, дорогуша, принять послание и лично от меня?

— И какое же, дорогуша?

— А вот что: больше никогда не звоните мне в полдень, потому что именно в это время происходит кормление ваших милых деток. А это означает, что у меня и так по горло хватает дал с двумя представителями милой семейки Кареллы, чтобы еще и третий морочил мне голову. Надеюсь, вам ясно, сэр?

— Ясно, дорогуша.

— Вот и прекрасно. Так я передам все, что нужно, вашей жене. Она, дурочка, носилась тут по дому как сумасшедшая, чтобы не опоздать на это дурацкое свидание, а вы себе спокойно звоните…

— Прощайте, дорогуша, — сказал Карелла. — И постарайтесь, пожалуйста, извлечь ложку из глаза Эйприл.

Улыбаясь, он повесил трубку и в тысячный раз подумал о том, каково было бы им справляться со всеми домашними хлопотами, если бы не Фанни. Даже смешно вспомнить, как они обходились раньше без нее. Само собой разумеется, тут же сказал он себе, до того, как она появилась, у нас еще не было на руках близнецов. Собственно говоря, если бы не родились близнецы, то не было бы и Фанни. А тогда волей-неволей пришлось нанять няню на две недели, чтобы Тедди смогла оправиться после родов. А потом они перебрались в новый дом, слишком большой для их семейства. Он был продан по случаю, когда хозяин его запутался в долгах. Две недели Фанни истекли, но как-то само собой получилось… Собственно, трудно с полной определенностью сказать, что именно могло заставить ее остаться, причем за мизерную плату. Должно быть, за это время она просто стала считать семью Кареллы своей собственной. Но как бы то ни было, Карелла никогда так и не смог докопаться до истинных мотивов этого ее поступка, а если по правде, то у него и не было на это времени, ведь он вечно был с головой погружен в расследование какого-нибудь сложного дела. Карелла был чертовски благодарен судьбе за то, что такие люди еще сохранились на белом свете. Иногда его, правда, охватывали опасения, что дети будут говорить с жутким ирландским акцентом, подражая речи своей няньки, ведь матери они не слышат из-за ее немоты. Только на прошлой неделе он просто обалдел, когда маленький Марк вдруг заявил ему: “Черт побери, дорогуша, но я не хочу идти в постель”. И все-таки дела у них пока что шли отлично.

Карелла встал, открыл верхний ящик письменного стола, достал оттуда свой револьвер в кобуре и пристегнул его справа на поясе. Так же не торопясь, он снял со спинки стула свой пиджак, набросил его на плечи, сорвал верхний листок с лежавшего на столе блокнота и, сложив вдвое, сунул его в карман.

— Я уже, наверное, не вернусь сюда до конца дня, — сказал он Паркеру.

— А куда это ты собрался? — спросил Паркер. — В кино?

— Нет, в кабаре со стриптизом, — сказал Карелла. — Я ведь и дня не могу прожить без голых баб.

— Ну ты даешь! — воскликнул Паркер.

“Нет, они просто решили срыть до основания этот чертов город”, — думал Мейер, проходя мимо строительной площадки, где возводился новый торговый центр на Гровер-авеню. Огромное объявление извещало всех и каждого о том, что строительство здесь ведет “Строительная компания Урбринджер”. Честно говоря, умозаключение Мейера страдало некоторой неточностью, поскольку то, что здесь происходило, было отнюдь не сносом города до основания, а, наоборот, его застройкой. Как совершенно правильно заметил наблюдательный лейтенант Бернс, новый торговый центр превратится со временем в автономный торговый район с огромной стоянкой для машин и полным набором всех мыслимых услуг: ведь сюда надо привлечь домашних хозяек со всех концов города. Множество новых магазинов планировалось открыть в современных, не слишком высоких зданиях, резко выделявшихся на фоне мрачных громад городских трущоб. Их обитатели почувствуют себя хозяевами жизни, покупая в супермаркете пакет кукурузных хлопьев или сдавая на хранение в банк двадцать долларов. Правда, в супермаркет или в тот же банк они смогут войти только через несколько недель: на строительных площадках по-прежнему мелькали рабочие в комбинезонах и пропитанных потом рубашках. Так что, в какой-то мере, умозаключение Мейера было не столь уж далеко от правды: все эти снующие туда-сюда люди, вооруженные досками и длинными медными трубами, и в самом деле больше напоминали орду, штурмующую развалины крепости, чем занятых своим делом созидателей.

Он тяжело вздохнул, размышляя о том, сможет ли когда-нибудь привыкнуть к новому окружению в этом до боли знакомом ему районе. Как странно, подумалось ему: человек так мало обращает внимание на те места, где проводит все свое время. Чаще всего он вообще начинает замечать привычное окружение только тогда, когда что-то вокруг начинает меняться. И в какой-то момент, как-то внезапно, старые дороги, дома, улицы начинают казаться дорогими, а все, возникающее на их месте, воспринимается как вторжение во внутренний мир, как покушение на что-то глубоко личное.

“Да что это, черт побери, творится сегодня с тобой? — подумалось ему. — Неужто ты и впрямь так уж любишь трущобы?”

Вот тут-то и зарыта собака — я и в самом деле люблю эти трущобы.

Хотя территория Восемьдесят седьмого участка занята отнюдь не одними трущобами. Конечно, они есть — тут уж ничего не скажешь. Но дома вдоль Сильвермайн-Роуд трущобами никак не назовешь. А некоторые магазины на Стэме выглядят весьма дорогими и вполне изысканными. А Смоук-Райз у реки и вообще мог бы по элегантности поспорить с аристократическим районом любого города. Ну хорошо, предположим, что на этот раз я не слишком объективен… Признаем честно — большая часть района и в самом деле ужасно запущена, да и по уровню преступности мы, к сожалению, впереди всех остальных районов; и у нашей пожарной команды вызовов бывает побольше, чем у других. Но все-таки мне здесь нравится. Я никогда не просил о переводе в другой участок, хотя — видит Бог! — у меня порой руки опускались от отчаяния, но о переводе я никогда не просил.

Вот, собственно, и ответ на вопрос: да, я люблю трущобы. Я люблю их за то, что они полны жизни. И ненавижу за то, что они порождают преступность, насилие, разврат.

Стоял полдень, и Мейер Мейер шагал по одной из улиц этих трущоб, столь любимых им за полноту жизни.

Он прошел мимо строительной площадки на Гровер-авеню, а потом свернул на Тринадцатую улицу и продолжил свой путь в северном направлении. Здешние улицы являли миру богатый сплав всех цветов и оттенков. Тут можно было встретить людей с любым цветом кожи: от чисто белого до почти совершенно черного. Но богатство красок было не только в цвете кожи обитателей этого района, дружно вышедших порадоваться апрельскому солнцу.

Ослепительной палитрой сияли витрины магазинов, уличных лотков и киосков. Ярко окрашена была и речь обитателей этого района, героев замызганных улочек, где самые замысловатые ругательства переплетались с псевдомузыкальным жаргоном, где грубый и красочный английский сленг перемежался вульгаризованным испанским, и тут же рядом уличный торговец во весь голос с жутким еврейским акцентом расхваливал свой товар, нисколько не смущаясь стоящей на углу проповедницы, распевающей псалмы под равнодушно-голубым апрельским небом. И все здесь было насыщено жизнью, напористой, бьющей ключом, отрешенной от многих бессмысленных условностей и ритуалов двадцатого века. Именно это и нравилось Мейеру Мейеру, именно это он и называл полнотой жизни. Может быть, жизнь эта и была примитивной, но здесь зато не возникало проблемы, какой вилкой есть то или иное блюдо за обеденным столом или как представить графиню герцогине по всем правилам высшего этикета. Здесь вообще никто и никогда не задумывался о том бесчисленном множестве правил и условностей, которые отделяют нас от варваров, но одновременно и лишают нас возможности проявить свои лучшие человеческие качества. А район был и человечен и прост, как сама жизнь, и при том — так же разнообразен и богат.

Вот так и шагал он по этим улочкам, не испытывая перед ними и тени страха, хотя отлично знал, что в любой момент здесь может вспыхнуть ссора или стычка. Он шел пружинистым шагом, глубоко вдыхая воздух этих улиц, пропахший выхлопными газами, но все же апрельский, пьянящий и вселяющий радость бытия.

Мастерская Дэйвида Раскина размещалась прямо над банковской конторой. Банк этот носил название “Коммерческий”, о чем и возвещали две солидные бронзовые таблички по обе стороны бронзовых же огромных дверей, которые в этот полуденный час были широко распахнуты для посетителей. Под одной из табличек висело объявление, извещавшее всех клиентов о том, что банк намерен сменить свой офис, что переезд состоится тридцатого апреля, а начиная с 1 мая, он будет обслуживать своих клиентов по новому адресу. Мейер вошел в банк, казалось, не обратив внимания ни на эти вывески, ни на объявление, и быстро поднялся в мастерскую Раскина. Замызганная, написанная от руки табличка, висевшая слева от солидной железной двери, оповещала Мейера Мейера, что за ней находится “Компания Дараск Фрокс. Дамское платье”.

Мейер не стал стучаться в дверь. Он просто вошел в мастерскую и минуты две-три молча глядел на глубокий вырез халатика Маргариты. Потом он спросил, на месте ли Дэйв Раскин, после чего его препроводили в помещение на заднем дворе мастерской, где Раскин собственной персоной трудился над сортировкой товара вместе с девушками. Он был в одной нижней рубашке — здесь и впрямь было жарковато. С первого взгляда Мейер определил, что настроение у Раскина преотличное.

— Привет, Мейер, привет! — крикнул он, обращаясь к вошедшему. — И подумать только, что в такой денек приходится заниматься глажкой, что ты на это скажешь, а? Такой чудный денек сегодня выдался! Как там на улице? Наверно, просто великолепно, а, Мейер?

— Да, день отличный, — ответил Мейер.

— Апрель — это лучший месяц года. Апрель подходит для чего угодно, я прямо скажу — для чего угодно! Да, Мейер?

— Сегодня вы выглядите вполне довольным жизнью и собой, — сказал Мейер.

— А что ты думаешь, — я счастлив и беззаботен, как воробышек. И знаешь почему, Мейер? Я могу тебе сказать почему. Ну, во-первых, этот псих не звонит мне с прошлой пятницы, а сегодня у нас уже, слава Богу, вторник. И потом — мне не нужно больше отфутболивать назад какие-то там заказы с конвертами, а телефон себе молчит, и все спокойно. — Раскин сиял. — Так почему мне не быть счастливым? Девушек моих теперь никто не пугает, да и мне самому не надоедает больше этот психованный хохмач. А тут еще и дела вдруг пошли так, будто я сделал себе станок для печатания денег.

— Вот и прекрасно, — сказал Мейер. — Так может быть, что этот тип вообще отказался от своей дурацкой затеи и вышел из игры? Решил себе, что ему так и не удалось всерьез разозлить вас и утратил интерес к этому делу. — Мейер пожал плечами. — Рад слышать, что вас с прошлой пятницы никто не беспокоит. А кроме того, я очень рад, Дэйв, что дела у вас идут вполне успешно.

— Да, они идут так, что грех было бы жаловаться. Вот только вчера я получил шесть дюжин летних женских платьев. И как ты думаешь, почем они мне достались? Попробуй угадать — почем?

— Представления не имею. И почем же?

— Всего по доллару за платье! Нет, ты можешь представить себе что-нибудь подобное? Прекрасные летние платья, без рукавов, правда, и приталенные сзади, но у меня же их с руками оторвут, ко мне сбегутся покупательницы со всего города! Я спокойно смогу отдавать их за четыре доллара, и они еще будут вырывать их друг у дружки! Вот увидишь, на таких платьях я сколочу себе целое состояние. Мейер, ты видел этот банк, что у меня тут внизу?

— Видел, — улыбаясь, подтвердил Мейер.

— Так вот. Прямо под нами, вот тут, у меня под ногами, этот банк как раз и хранит свои денежки. Если и дальше так пойдут дела, то я забью все их сейфы своими долларами. У них там просто не останется места для других денег.

— В таком случае вам придется поторапливаться, — сказал Мейер, — потому что банк этот переезжает на новое место в конце месяца.

— А чего торопиться? — сказал, добродушно посмеиваясь, Раскин. — Куда им от меня деться? Я найду их и на новом месте. Да я стану королем, да что там королем — султаном легких и кокетливых платьев, я буду далай-ламой нарядов для солидных дам, магнатом всей Калвер-авеню! Я — Дэйвид Раскин! Если я буду и впредь покупать платья по доллару — подумать только, это же просто задаром! — а потом буду продавать их по четыре, то, знаешь, Мейер, мне придется открывать свой собственный банк! Что мне будут эти их сейфы внизу, Мейер, когда у меня будут миллионы! Теперь ты понял? Я просто…

Послышался телефонный звонок. Раскин подошел к аппарату и снял трубку, продолжая начатую фразу.

— …вынужден буду срочно купить себе “кадиллак”, потому что мне просто неудобно будет приезжать на чем-нибудь другом на Майами-Бич, разряженному в шелковое белье. А представляешь, сколько я буду тратить на одни… Алло!.. Чаевые, да…

— Послушай, ты, сволочь! — сказал голос в трубке. — Если ты не уберешься из своей мастерской до тридцатого, я тебя убью!

Глава 10

Отель “Альбион” был расположен на Джефферсон-авеню недалеко от Третьей Южной. Узенькая ковровая дорожка зеленого цвета проложена от двери почти до самого тротуара, швейцар в зеленой ливрее, который до этого пялился на прогуливающихся по улице девушек, при появлении Кареллы вытянулся по стойке “смирно”, распахнул перед ним украшенную бронзовыми завитушками дверь и чуть было не отдал честь.

— Спасибо, — сказал Карелла.

— Добро пожаловать, сэр! — бодро отрапортовал швейцар.

Карелла удивленно приподнял брови и, благодарно кивнув еще раз, вошел в фойе. Едва переступив порог, он сразу же почувствовал, что город остался где-то позади. Холл был маленьким, тихим и уютным. Богатые деревянные панели украшали стены и потолок. Толстый персидский ковер покрывал пол. Мебель была обита красным и зеленым бархатом, а с потолка свисала огромная люстра. Карелле вдруг показалось, что он уже не в Соединенных Штатах с их лихорадочным темпом двадцатого века, а где-нибудь в Венеции, богатой, волнующей и с легким налетом декаданса, каким, по его представлениям, был пропитан весь этот город, словно затерявшийся во времени. Карелла никогда не был в Венеции, как, собственно, и нигде за пределами Америки, если не считать войны, и все же ему почему-то казалось, что отель “Альбион” был бы вполне уместен в этом богатом городе каналов и гондол. Сняв шляпу, он направился к столу администратора. За столиком никого не было. Собственно, и весь отель казался покинутым его обитателями, будто только что объявили об атомной бомбежке, и все постояльцы попрятались в винный погреб. На столе стоял небольшой колокольчик. Он вытянул руку и робко позвонил. Звон колокольчика заполнил маленький холл. Приглушенный мягкой мебелью, персидским ковром на полу и тяжелыми портьерами на окнах, звон этот был очень приятен.

Со стороны лестницы послышалось мягкое шарканье домашних тапочек по ступенькам. Карелла посмотрел наверх: маленький сухонький человечек спускался к нему со второго этажа. На вид ему было лет шестьдесят, и двигался он слегка прихрамывая. Лицо его прикрывал зеленый светозащитный козырек, впалую грудь облегал толстый свитер неопределенного коричневого цвета, наверняка связанный ему еще тетушкой со стороны матери где-нибудь в Нью-Гемпшире. Выглядел он типичнейшим янки: знаете, такой маленький, незаметный, из тех, что во всех фильмах играют роли смотрителя отеля или почтмейстера из провинциального городка, возле которого обычно останавливается шикарный автомобиль с откидным верхом, чтобы главные герои могли спросить у него дорогу. Словом, вы наверняка отлично знаете этот тип. Так вот, спускавшийся по лестнице человек как две капли воды походил на него. Всего на мгновение, пока Карелла прислушивался к его неуверенным шагам, ему вдруг показалось, что он и сам участвует в съемках какого-то фильма, и что сейчас нужно будет произнести слова, написанные каким-нибудь голливудским гением, и что в ответ он обязательно услышит реплики, заранее заготовленные тем же сценаристом.

— Привет, юноша, — проговорил типичный янки. — Чем могу быть вам полезен?

— Я из полиции, — сказал Карелла. Из заднего кармана он добыл свой бумажник и раскрыл его так, чтобы виден был пристегнутый с внутренней стороны жетон детектива.

— Угу, — отозвался янки, кивая. — Так чем я могу вам быть полезен?

— Я что-то не уловил вашего имени, сэр, — сказал Карелла и тут же догадался, что в ответ он обязательно услышит: “А я и не произносил его, юноша”. Он слегка поморщился до того, как старик почти буквально повторил эту заученную реплику:

— А я не привык швыряться своим именем, юноша. Фамилия моя Питт. Роджер Питт к вашим услугам.

— Здравствуйте, мистер Питт. — Я — детектив Карелла. Мы обнаружили остатки…

— Как вы сказали — Карелла?

— Да.

— Карелла.

— Да.

— Здравствуйте, мистер Карелла, как поживаете? — проговорил Питт.

— Спасибо, хорошо. Мы обнаружили остатки форменной одежды в печи для сжигания мусора, сэр, а кроме того, нашли там и остатки спичек, на пачке которых значилось название вашего отеля — “Альбион”, и очень может быть, что эта форменная одежда может помочь нам в расследовании дела, которым мы сейчас занимаемся. Вот почему я решил…

— И это вы заняты расследованием дела?

— Да, сэр.

— А вы детектив?

— Да, сэр.

— Ну, так что же вам хотелось бы узнать у меня?

— Ну, в первую очередь нам хотелось бы спросить у вас, знакомы ли вы с кем-нибудь по имени Джонни?

— Джонни, а как дальше?

— Этого мы не знаем. Но он может оказаться человеком, который носил эту форменную одежду.

— Значит, Джонни, так?

— Да, Джонни.

— Ну конечно.

В холле воцарилась тишина.

— Так, значит, вы его знаете? — спросил Карелла.

— Конечно.

— И как же его фамилия?

— Этого я не знаю.

— Но…

— Это парень Лотты, — изрек Питт.

— Лотты?

— Лотты Констэнтайн. Она живет тут наверху. Он часто бывал тут, этот Джонни.

— Понятно. А эта Лотта Констэнтайн — его девушка, я так вас понял?

— Совершенно верно, — подтвердил Питт.

— А как по-вашему, сколько могло быть лет этому Джонни?

— Могло быть? — быстро переспросил Питт и глаза его понимающе сощурились. — Лет шестьдесят с небольшим, я бы так сказал.

Карелла полез во внутренний карман своего пиджака. Он достал оттуда фотографию в целлофановой обертке и выложил ее на стол. Это была фотография убитого, разосланная для публикации в газеты.

— Вы имеете в виду именно этого человека? — спросил Карелла.

Питт внимательно пригляделся к фотографии.

— Конечно, — сказал он. — Я, правда, никогда не видел его в купальных плавках. Как, впрочем, и спящим тоже.

— Но это именно он?

— Вполне возможно. Но фотография, признайтесь, не очень удачная.

— Возможно, вы правы.

— Я хочу сказать, что человек этот очень похож на Джонни, и в то же время — не совсем. Тут явно чего-то не хватает.

— Возможно, вы и это правильно подметили, — сказал Карелла.

— Да? Так чего же тут не хватает?

— Жизни. Человек, изображенный на этой фотографии, мертв.

— Ах так, — и тут Питт будто внезапно решил умыть руки и прекратить разговор. — Знаете, в таком случае, вам лучше всего поговорить с Лоттой. Я думаю, что она наверняка сможет рассказать больше, чем я.

— А как мне найти ее?

— Она сейчас как раз у себя наверху. Я позвоню ей, и она, возможно, согласится спуститься сюда, чтобы поговорить с вами.

— Нет, нет, не стоит беспокоиться, я сам поднимусь к ней. Мне не хотелось бы…

— Да это всего одна секунда — звякнуть ей, — сказал Питт. Он направился к маленькому коммутатору и вставил в гнездо один из штырьков, прикрепленных к резиновым кабелям. Придерживая наушник, он выждал с минуту и потом проговорил в микрофон: — Лотта? Это говорит Роджер, из холла внизу. Тут один парень задает вопросы насчет Джонни. Да, совершенно верно, насчет твоего Джонни. Вот я и подумал, не поговорить ли тебе с ним самой. Ну, видишь ли, парень этот из полиции, Лотта. Ну, Лотта, тут совсем нет причин так расстраиваться. Нет, он выглядит вполне приличным. Молодой парень. Ладно, я скажу ему.

Питт снял наушники, выдернул штырь из гнезда и только после этого заговорил.

— Она сейчас спустится. Она, должен сказать, расстроилась немножко, когда услышала, что вы — полицейский.

— Да, по правде говоря, все расстраиваются, когда слышат это, — сказал, улыбаясь, Карелла.

Он облокотился о стойку администратора и принялся ждать прихода мисс Лотты Констэнтайн. Если в своей работе он что-то и не любил, так это брать показания у стариков. Хотя в работе его была масса других неприятных вещей, и немало нашлось бы людей, которые под присягой бы показали, что Стив Карелла частенько бывал весьма несдержан. Поэтому было бы преувеличением сказать, что эти божьи одуванчики уж слишком досаждали ему. Но все же допросы людей престарелых занимали первое место, а допрос старух и вовсе стоял впереди всего остального, вызывая у него особую неприязнь. Он и сам толком не смог бы объяснить, почему так не любил старух, но скорее всего именно потому, что они давно перестали быть молодыми. Во всяком случае, беседовать с ними каждый раз было серьезным испытанием для его терпения и выдержки. Вот почему сейчас он без особого удовольствия ожидал встречи с мисс Лоттой Констэнтайн, подружкой убитого, которому явно было за шестьдесят.

Он с тоской следил взглядом за великолепной рыжеволосой женщиной в очень узкой юбке, которая спускалась по покрытым ковровой дорожкой ступенькам со второго этажа. Юбка ее была настолько узкой, что при ходьбе задиралась выше колен. Она осторожно выбирала, куда поставить ногу, склонив при этом голову так, что рыжая грива волос закрывала половину ее лица.

— А вот и она, — проговорил Питт, и Карелла, обернувшись, оглядел холл, но никого не обнаружил. Поэтому он снова глянул на лестницу, решив, что старушка спускается следом за рыжеволосой, но и там не было никого, а красотка уже плавной походкой, настолько плавной, что у него чуть было не пошла голова кругом, направилась прямо к ним и, протягивая руку с алыми ногтями, произнесла приятнейшим голосом:

— Здравствуйте, меня зовут Лотта Констэнтайн.

Карелла от растерянности только громко сглотнул.

— Вы? Вы, да… Вы… Лотта… Констэнтайн?

Девушка улыбнулась. При этой улыбке тубы ее слегка разошлись, как те самые облака, сквозь которые всегда пробивается луч солнца. На щеках у нее появились ямочки. Зеленые глаза приветливо светились.

— Да, — ответила она. — А вы?..

— Детектив Карелла, — сказал он, пытаясь хоть как-то сохранить солидность, присущую его должности. Он ожидал встретить здесь женщину не моложе шестидесяти лет, и потому, увидев эту аппетитную рыжеволосую дамочку, которой на первый взгляд, было никак не больше тридцати, он просто застыл, потрясенный ее внешностью. Однако, приглядевшись поближе, он понял, что девушке этой, пожалуй, не больше двадцати трех, и что она просто пышет юностью и здоровьем. И он в смятении подумал про человека, который звался Джонни и, похоже, даже не нуждался в фамилии; а потом у него замелькали в памяти какие-то странные легенды о любви, включая сказку о принцессе и чудовище. Господи! — А не могли бы мы присесть здесь где-нибудь и немного поговорить, мисс Констэнтайн? — спросил он наконец.

— Разумеется.

Она застенчиво улыбнулась, как бы не слишком представляя себе, как это можно сидеть с незнакомым мужчиной. Ресницы ее затрепетали. Она глубоко вздохнула, и Карелла вынужден был отвернуться, делая вид, будто он выбирает в этом холле кресло поудобнее.

— А мы можем присесть вон там, — сказала Лотта и направилась к стоявшим у стены креслам. Карелла оказался сзади. И вот он, человек женатый и все такое прочее, не в силах был оторвать взгляда от движущейся впереди фигурки и признал про себя, что более аппетитного зада он в жизни не видел. Ему хотелось ущипнуть ее, и он едва сдержался. “Ты слишком молод для нее”, — сказал он себе и улыбнулся.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила девушка, усаживаясь в кресло и закидывая ногу за ногу.

— Просто вы оказались намного моложе той женщины, которую я ожидал здесь увидеть.

— А кого вы ожидали?

— Вам правду сказать?

— Конечно, — ответила Лотта.

— Женщину лет пятидесяти с лишком.

— Почему это вдруг?

— Ну, как сказать… — Карелла пожал плечами. И он снова достал из кармана все ту же фотографию. — Вам знаком этот человек?

Она бросила только один взгляд на фотографию и тут же утвердительно кивнула.

— Да, — сказала она. — А что с ним случилось? — Она не вздрогнула, не отшатнулась, не смутилась, не покраснела. Она просто сказала “да”, а потом так же спокойно и даже по-деловому спросила: “А что с ним случилось?”

— Он мертв, — сказал Карелла.

Она кивнула, но так и не произнесла ни слова. Потом чуть заметно пожала плечами, а после этого снова кивнула.

— Кто он? — спросил Карелла.

— Джонни.

— А дальше как?

— Смит.

Карелла недоуменно уставился на нее.

— Все верно — Смит, — сказала она. — Джон Смит.

— А вы себя как ему назвали? Если он действительно типичный Джон Смит — человек с улицы, то вы…

— Не вижу тут ничего забавного. Он сказал мне, что зовут его Джоном Смитом. С чего мне было не верить ему?

— Да и в самом деле — с чего бы? Как давно вы знакомы с ним, мисс Констэнтайн?

— С января.

— А когда вы виделись в последний раз?

— Где-то с месяц назад.

— А не смогли бы вы припомнить поточнее?

— В последних числах месяца.

— У вас с ним были серьезные отношения?

Лотта пожала плечами.

— Не знаю, — тоскливо сказала она. — А что это значит — “серьезные отношения”?

— Ну, были ли вы… были ли вы чем-то более, чем просто друзьями, мисс Констэнтайн.

— Да, — резко бросила она. Она задумалась, как бы ощутив свое одиночество в этом тихом и уютном гостиничном вестибюле, который почему-то так напоминал Карелле Венецию, а потом кивнула, будто в ответ на свои мысли: — Да. — Она снова кивнула. — Да, мы были больше чем друзья. — Она подняла на него свои зеленые глаза, а затем резким движением головы отбросила со лба волосы и сказала с вызовом: — Мы были любовники.

— Так, хорошо, — сказал Карелла. — А не могли бы вы предположить, мисс Констэнтайн, кто мог хотеть его смерти?

— Нет. — Она помолчала. — А как… как он умер?

— А я все ждал, когда же вы, наконец, зададите этот вопрос.

Лотта Констэнтайн с вызовом встретила взгляд Кареллы и не опустила глаз.

— И кого это вы тут разыгрываете? — спросила она. — Сурового и решительного полицейского?

Карелла промолчал.

— И почему это я обязательно должна была поинтересоваться, как именно он умер? — продолжала она. — Разве не достаточно уже того, что он мертв?

— Большинство людей обычно интересуются этим, — сказал Карелла.

— А я — не большинство, — резко бросила она. — Я — это я. Лотта Констэнтайн. У вас же все разложено по полочкам. Вот и радуйтесь тому, что у вас там вместо мозгов настоящая электронно-счетная машина. Вы ведь так рассуждаете: нажал нужные кнопки, вставил дискету, раз-раз — и готов правильных ответ. Вы вот являетесь сюда неизвестно откуда и заявляете мне о том, что Джонни мертв, а потом задаете кучу дурацких вопросов и еще объясняете мне, как большинство людей реагирует на это. А я вам говорю, мистер, не знаю как вас там, что можете проваливать к чертовой матери со всеми вашими раскладками и полочками! Большинство двадцатидвухлетних девчонок никогда не влюбятся в человека шестидесяти шести лет — да, да, ему шестьдесят шесть — и нечего глазеть на меня, изображая изумление. Именно столько лет было Джонни! Поэтому перестаньте мне здесь талдычить о том, что сделало бы большинство людей; да по мне вы хоть перетопите это большинство или повесьте их всех вверх ногами — я и пальцем не шевельну, потому что плевать мне на большинство!

— Он был убит выстрелом из охотничьего ружья с близкого расстояния, — сказал Карелла, пристально вглядываясь в ее лицо. Но оно оставалось неподвижным, не отразив ни тени эмоций, никаких движений души.

— Ну хорошо, — сказала она, — значит, он был убит выстрелом из охотничьего ружья с близкого расстояния. И кто же это сделал?

— Мы пока не знаем.

— Я этого не делала.

— Никто и не говорит, что это сделали вы.

— В таком случае, какого черта вы оказались здесь?

— Пока что мы пытаемся всего лишь выяснить личность убитого, мисс Констэнтайн.

— Ну вот вы и установили его личность. Убитый был Джоном Смитом.

— Ну вы, наверное, и сами понимаете, что такие сведения не очень-то помогут нам. Правда, мисс Констэнтайн? Имя-то уж слишком заурядное.

— А чего вы тут душу мне выматываете? Черт побери, это же его имя, а не мое, и не я его придумала.

— А он никогда не называл вам своего настоящего имени?

— Он представился мне Джоном Смитом.

— И вы поверили.

— Да.

— А если бы он сказал вам, что его зовут Джоном Доу?

— Послушайте, мистер, я поверила бы ему, даже если бы он назвал себя Иосифом Сталиным. Ну, и что вы на это скажете?

— Неужто это было так здорово и прямо сразу? — спросил Карелла.

— Именно так оно и было.

— А чем он зарабатывал себе на жизнь? — спросил Карелла.

— Он не работал уже. Получал какую-то небольшую пенсию или социальную страховку.

— А как же форма?

— Какая форма? — впервые на лице Лотты Констэнтайн отразилось удивление.

— Форменная одежда. Та, которую кто-то снял с него и засунул в печь для сжигания мусора.

— Понятия не имею, о чем вы говорите.

— Вы никогда не видели его в форменной одежде?

— Никогда.

— А была ли у него какая-нибудь работа? Ну, прирабатывал он где-нибудь в дополнение к пенсии? Может, он был лифтером там или еще кем-нибудь?

— Нет. Иногда я… — она прервала себя.

— Да?

— Нет, ничего.

— Вы давали ему деньги? Именно это вы собирались сказать?

— Да.

— А где он жил, мисс Констэнтайн?

— Я… я не знаю.

— Как это так, неужто вы…

— Я не знаю, где он жил. Но он… но он часто приходил сюда.

— И оставался здесь?

— Иногда и оставался.

— И как долго?

— Ну… самое большее… он тут оставался, это было, когда он пробыл здесь две недели.

— Питт знает об этом? Лотта пожала плечами.

— Не знаю. А какая разница? Я — хороший постоялец. Я живу безвыездно в этом отеле целых четыре года — с первого же дня, как приехала сюда. И какая кому разница, если старый человек… — она оборвала начатую фразу и снова поглядела прямо в глаза Карелле. — И нечего пялить на меня глаза, будто я вам Лолита или еще там кто-нибудь. Я любила его.

— И он никогда даже не упоминал при вас о форменной одежде, так ведь? И не говорил ни о какой работе?

— Он говорил о каком-то дельце.

— И что же это было за дельце? — спросил Карелла, наклоняясь к ней поближе.

Девушка уселась поудобнее.

— Он не говорил, в чем оно заключается.

— Но он упоминал о каком-то деле?

— Да.

— Когда это было?

— Когда мы в последний раз с ним виделись.

— А что конкретно он тогда сказал?

— Он только упомянул вскользь о том, что у него намечается какое-то дельце с глухим.

Они сидели сейчас в глубоких мягких бархатных креслах, в богато убранном вестибюле за низким кофейным столиком, и вдруг показалось, что вокруг воцарилась мертвая тишина.

— С глухим? — спросил Карелла.

— Да.

Он глубоко вздохнул.

— А кто этот глухой?

— Я не знаю.

— Но у Джонни было какое-то дело с ним, правильно?

— Да. Это он так сказал. Он сказал, что у него намечается какое-то дело с глухим, и что он скоро здорово разбогатеет. Он собирался… Мы собирались обвенчаться с ним.

— Значит, глухой, — проговорил вслух Карелла. Потом он тяжело вздохнул. — Где я могу отыскать вас, мисс Констэнтайн, если вдруг возникнет срочная необходимость увидеться с вами?

— Либо здесь, либо в клубе “Гарем”.

— А что вы там делаете?

— Я работаю там. Вожу по залу тележку и продаю сигареты. Вот там-то мы и встретились с Джонни, в клубе.

— Он купил у вас сигареты?

— Нет. Он курит… он курил трубку. Я продала ему табак для трубки.

— Морской? — спросил Карелла. — Этот сорт табака называется “Морской”?

— Д-да, а что… Откуда вы…

— Позвольте дать вам мою визитную карточку, мисс Констэнтайн, — прервал ее Карелла. — Если вы припомните что-нибудь еще, что может помочь следствию, позвоните мне, пожалуйста, хорошо?

— А что именно?

— Простите, не понял…

— А что, по-вашему, я должна припомнить, чтобы потом позвонить вам? И откуда мне знать, что для вас может быть полезным, а что — нет?

— Ну, например, любая информация об этом глухом очень помогла бы…

— Я о нем больше ничего не знаю.

— Или, например, если вдруг вам вспомнится, что еще говорил Джонни об этом дельце, которое…

— Я уже рассказала вам все.

В ответ Карелла лишь молча пожал плечами.

— Так, может, вернуть вам вашу визитную карточку? — спросила Лотта Констэнтайн.

Этот вечер глухой решил отметить поторжественнее. Возможно, что поводом послужил его успех в кафе-мороженом, расположенном сразу же за строительной площадкой. А может быть, он отмечал завтрашнее событие и, как бывалый генерал, поднимал символический тост за предстоящее сражение.

Этот символический тост в данном случае был посвящен приглашению девятнадцатилетней девушки с немалыми достоинствами, причем отнюдь не интеллектуального порядка.

Однако глухой, как вы наверняка уже догадались, был человеком весьма экономным и всегда точно знал, что он хочет. В этот вечер он не был расположен вести научные дискуссии и математические споры. Не интересовали его и душеспасительные беседы с особами прекрасного пола о возвышенных стремлениях, духовных запросах, тяге к независимости и равенству этих особ и, уж тем более, об их борьбе за более полное раскрытие своей личности. Намерения его были значительно проще и скромнее: он просто хотел переспать с хорошей бабенкой. И выбирал он партнершу примерно так же, как намечал бы место очередного ограбления. Он недели две присматривался к ней, пораженный ее несомненной красотой: она была брюнеткой с огромными глазами, полным чувственным ртом и высокой грудью. Даже скрытая под форменным нарядом официантки, грудь ее выглядела упругой и соблазнительной. Ноги у нее тоже были что надо — длинные, изящные и гладкие.

Однако сами по себе юность и красота, как считал глухой, еще не обещали всего того, что ждут от хорошего партнера в постели. Поэтому он продолжал внимательно приглядываться к девушке. Он заметил, что черные и яркие ее глаза поглядывают на окружающих весьма вызывающе, и что вызов этот обращен к каждому мужчине, который входил в ресторан. Он бил несколько удивлен такой откровенностью девятнадцатилетней девушки и попытался по достоинству оценить это ее качество.

Ему совсем не улыбалось оказаться в постели с нимфоманкой. Он прекрасно знал, что чувство наслаждения может возрастать до бесконечности, если оба партнера испытывают его одновременно, и у него вовсе не было желания иметь дело с ненасытной женщиной. С другой же стороны, ему не хотелось связаться и с неискушенной невинностью, с девушкой, которая превратит этот долгожданный вечер в нелепость с потоками пота, крови и слез. Вызов же в глазах девушки означал, что у нее уже были обладатели, они могут быть и в дальнейшем, а кроме того, вселял надежду, что на обладание ею стоит потратить и время, и усилия — нужно только достойным образом встретить бросаемый ею вызов. Довольный сделанными наблюдениями, он продолжал следить за ней.

Конечно, объем груди у этой девушки, похоже, склонной к полноте, несмотря на свою привлекательность, мог оказаться всего-навсего избытком жировых отложений.

В этом случае ее прелести не представляли особого интереса, однако этому явно противоречило то, как девушка несла свою грудь. Она прекрасно сознавала ее великолепие и все время помнила о ней. Каждое движение, каждый шаг были наполнены упоением своей красотой, и глухой безошибочно определил в этой девушке скрытую силу и страсть.

Ноги ее тоже таили немалый запас чувственности. Они были отличной формы, с полными и сильными икрами, изящно переходящими в узкую лодыжку. Официантки, как правило, носят туфли на низком каблуке. Однако она выбрала для себя ту обувь, которая особенно подчеркивала форму ее ног. И хотя она не решилась на высокую шпильку, что было бы слишком утомительным, в туфлях на французском каблучке она выглядела и красиво, и достаточно соблазнительно. Эти ноги, сильные и ловкие, с быстротой и легкостью переносили ее от стола к столу. Словно рычаги, они приводили в движение ягодицы и бедра, да и просто служили ее украшением. Как бы невзначай, он однажды вступил в разговор с ней. Девушка, как он и предполагал, вряд ли могла претендовать на замещение профессорской должности где-нибудь в Гарварде. И первый его разговор, как он позднее припоминал, свелся примерно к следующему обмену фраз. На десерт тогда он заказал себе шоколадный эклер.

— А вы падки на сладенькое, — заметила девушка.

— А я люблю все сладкое, — отозвался глухой.

— Ну, так уж и все, — кокетливо возразила она и упорхнула к следующему столику.

Не торопя события, он вскоре продолжил этот разговор. Новая беседа только подтвердила его прежние выводы. И когда в конце концов он предложил ей провести остаток вечера вместе, то был уверен, что она согласится. Так оно и произошло.

В этот вечер, а было это четырнадцатого апреля, он поразил ее блеском своего остроумия за обеденным столом. Она слушала его, широко раскрыв глаза от изумления, и почти не вмешивалась в разговор, завороженная его речью. Потом они прогуливались под усыпанным звездами небом, и глухой неустанно и твердо направлял их шаги в сторону своей квартиры на Франклин-стрит. Когда он предложил ей подняться наверх и чего-нибудь выпить, она немного помялась, а сердце у него радостно забилось от предвкушения: значит, все не будет так просто, предстоит хоть какая-то борьба, а это только возбуждает аппетит.

В квартире разговаривали очень мало. Они сидели на шикарном диване в отлично обставленной комнате. Девушка сбросила туфли и поджала ноги под себя, глухой же разлил коньяк в большие пузатые бокалы. Так они просидели некоторое время, держа их в руках. Девушка кокетливо поглядывала на него поверх своего бокала — взгляд этот она явно заимствовала у какой-нибудь кинозвезды. Глухой же изредка отпивал глоток-другой, отдавая должное жгучему напитку с отличным букетом. При этом он мысленно живописал себе, что именно будет проделывать с ней, и постепенно в груди его разливалось предвкушение удовольствия с некоторым налетом жестокости, но жестокости контролируемой — да, контроль здесь, в таких вещах, пожалуй, главное.

К полуночи девушка окончательно охмелела.

Она была уже полуголой и сама не знала, что происходит с ней, да и не склонна была раздумывать над этим — у нее было только тело, тело, которое сейчас целиком подчинялось ему; напитанное огромной жизненной энергией, оно уже как бы ей вовсе не принадлежало, и сильные руки несли ее по коридору в ближайшую из трех спален квартиры. Неожиданно для себя она обнаружила, что чулки с нее сняты, юбка высоко задрана, а под ней уже ничего нет, да и блузка расстегнута. Каким образом он умудрился снять с нее бюстгальтер, не снимая блузки? Она успела только глянуть на свою белую вздымающуюся грудь и вдруг совершенно отчетливо увидела его, склонившегося над нею. Робко и выжидающе глядя на него, она испытывала какой-то неведомый ей ранее страх, страх перед неизбежным полным подчинением, а потом сознание ее отключилось.

Был полный провал в памяти. Она ничего не знала, ничего не помнила. Ее уносило куда-то к ослепительно сияющему солнцу, не давая приблизиться к нему; сияние то было совсем рядом, то удалялось. Он не знал никаких запретов: каждой клеточкой своего тела она подчинялась его воле и вся принадлежала ему и только ему. Опьяненная, одурманенная, она уже не была собой, но и не стала кем-то другим. Она бездумно плыла по течению, подчиняясь до полного самоотречения, до самозабвения, отдаваясь одновременно любви, страсти и насилию, и не было в этом ни начала, ни конца. Эту ночь она запомнит и будет вспоминать с тоской и наслаждением, как, впрочем, и с чувством вины и стыда; как ночь, когда она отдала себя всю без остатка, без норм и границ совершенно чужому и незнакомому человеку, отдала с таким пылом, которого она никогда в себе не подозревала.

А в три часа ночи он сделал ей подарок. Он встал и пересек комнату (она была слишком усталой, чтобы следовать за ним хотя бы взглядом), а потом снова возник перед нею. Он раскрыл длинную объемистую коробку и вытащил из нее что-то тонкое и шелковистое, завернутое в папиросную бумагу.

— Надень.

Она подчинилась. Встав с постели, она натянула через голову коротенькую ночную рубашку черного цвета.

— А теперь — туфли, — приказал он.

Она снова подчинилась. Голова у нее шла кругом, и все равно ей хотелось как можно скорее снова оказаться в его руках. Коротенькая рубашка плотно облегала тело, едва доходя до бедер. Она почувствовала на себе его взгляд, сейчас он жадно смотрел на ее длинные ноги, изящные линии которых подчеркивали высоченные каблуки туфель.

— А теперь иди ко мне, — приказал он, и она с жадностью бросилась к нему.

Глава 11

Ну что ж, пятнадцатое число — это как раз середина месяца, а месяц, черт бы его побрал, складывался пока далеко не лучшим образом.

Если учесть все сложившиеся обстоятельства, даже не принимая во внимание мелкие каждодневные преступления, которые больше всего наводят тоску на персонал полицейского участка, апрель этот, несмотря на хорошую погоду, начинал походить на затянувшийся приступ мигрени. А уж если речь идет о головной боли, то больше всего голова болела у Мейера Мейера.

Так уж получилось, что Мейер стал официально заниматься расследованием “дела хохмача”. А то, что это выливалось в самое настоящее дело, уже ни у кого не вызывало сомнений. То, что началось с Дэйвида Раскина — серия телефонных звонков с угрозами и разных глупых проделок — стало принимать масштабы настоящей эпидемии. Сначала понемногу, но потом лавинообразно на участок обрушилась масса аналогичных жалоб, а вскоре уже был составлен длиннющий список владельцев магазинов или ресторанов, которые как один жаловались на звонки с угрозами, а также на то, что вокруг них творится просто какая-то чертовщина, очень похожая на травлю. Список этот дошел до двадцати двух адресов. Многие и в самом деле были по-настоящему перепуганы, другие просто раздражены тем, что все эти проделки мешают им спокойно работать. Мейер, принимая телефонные звонки, все больше склонялся к мысли, что все это — дело рук одного человека или нескольких сообщников, которые и должны нести ответственность за все эти “хохмы”. Во всяком случае, во всех этих проделках чувствовалась одна рука.

Но при этом он никак не мог понять, почему, черт возьми, они все время называют именно эту дату — тридцатое апреля?

Не мог он ответить и на вопрос о том, почему были выбраны именно эти магазины или рестораны. Галантерейный магазин, китайский ресторан, магазин галстуков, кожгалантерея, кондитерская — что их объединяло и почему кого-то так не устраивало их размещение?

Нет, у Мейера просто голова шла кругом от всего этого. Да и у Стива Кареллы расследование убийства в Гровер-парке продвигалось ничуть не лучше. С чего бы это, гадал он, могло кому-то понадобиться убивать старого Джона Смита? И совсем непонятно, зачем он скрывал свое настоящее имя? А если даже и были на это причины, то почему он выбрал такой заурядный псевдоним? Надо же придумать такое — Джон Смит! Господи! Сколько людей ежедневно регистрируются в отелях под этим именем? А кто, кстати, этот глухой? И с чего это вдруг двадцатидвухлетняя Лотта Констэнтайн решила осчастливить своим вниманием и деньгами шестидесятишестилетнего Джона Смита? (Этот явный псевдоним резал слух). И опять-таки — глухой. Кто он? Карелла досадливо поморщился при мысли о том, какую злую шутку сыграла с ним судьба. Дело в том, что единственным человеком, который в этой жизни значил для него все, была его собственная жена Тедди, от рождения глухонемая. И сейчас его противником оказывается некто, о котором известно лишь одно: он глухой. Эта циничная ирония судьбы была Карелле неприятна. Ситуация озадачивала его. Более того, она просто приводила его в замешательство.

Когда дела вообще идут паршиво, то невольно начинаешь думать: а почему бы людям, которые создают для тебя все эти хлопоты, не передохнуть немножко, правда ведь? Поэтому, когда два умных и упорных детектива, лишив себя сна и покоя, грызут в одиночестве каждый свой твердый орешек, когда эти два неутомимых защитника слабых и униженных, эти два хитроумных следователя, два ярких приверженца закона и правопорядка, да и просто хорошие парни, напрягают все свои силы для распутывания двух каких-то жалких дел, разве не было бы справедливым и честным — оставить их в покое и дать хоть немного отдохнуть? Скажите, друзья мои, разве это не справедливо? Скажите вы, поклонники полицейских всего мира, неужто это не было бы единственно разумным, приятным и честным выходом?

Но, увы! Пятнадцатого апреля, когда на дворе стояла великолепная весенняя погода, когда легкий ветерок веял над рекой Гарб, что безмятежно несла свои воды к северу от территории полицейского участка, проделки хохмача возобновились. Однако характер их несколько изменился.

Казалось, что на этот раз главный удар пришелся по Дэйву Раскину. Как будто все вражеские силы были стянуты к границам скудных владений бедняги Раскина, чтобы предпринять против него новое весеннее наступление. С одной стороны, это можно было рассматривать как желание принести наибольший урон Раскину и полиции. Но с другой стороны, эта массированная атака была словно некий сигнал, будто чья-то загадочная рука подняла в его сторону перст указующий, и таинственный голос вещает: “Смотрите и увидите, стучитесь и вам откроется”.

Мейер Мейер смотрел во все глаза, но сначала так ничего и не увидел. Однако позднее, когда он постучался, кое-что и в самом деле приоткрылось ему. Поначалу он даже не заподозрил, что именно этого от него и добивались, что это внезапное весеннее наступление на Дэйва Раскина, а вернее, на помещение его мастерской, было предпринято с единственной целью — возбудить интерес полиции, которая, несмотря на ум, упорство и изощренность двух вышеупомянутых ее славных представителей, действовала в последние дни довольно вяло. Полагаться на какие-либо правила игры — в данном случае, на успех “в конечном счете” — можно только тогда, когда ваш партнер или противник играет по тем же правилам. Что бы там ни задумал глухой, он не мог рассчитывать на успех, пока полиция не будет в курсе его замысла. Вот почему взревели моторы танковых колонн, готовых рвануть по весеннему бездорожью, эскадрильи пикирующих бомбардировщиков взмывали в воздух с фронтовых аэродромов, а с огневых позиций, расположенных на другом конце города, была начата артиллерийская подготовка, концентрируя огонь на главной цели — мастерской несчастного Дэйва Раскина.

Пятнадцатого апреля, в десять часов утра Раскину были доставлены складные стулья в количестве четырехсот тридцати штук. Стулья эти громоздились на полу, были уложены вдоль стен, в прихожей, на ступеньках лестницы, а часть даже осталась лежать на тротуаре. Дэйвид Раскин утверждал, что никаких стульев он не заказывал, однако водитель грузовика тоже был, что называется, не лыком шит и прямо и недвусмысленно заявил Раскину, что всегда доставляет по назначению порученный ему груз, а если Раскин имеет какие-то претензии, то он может позвонить руководству компании, которая производит складные стулья, и обсудить этот вопрос непосредственно с ними. Дэйвид Раскин позвонил не только туда, но и в Восемьдесят седьмой полицейский участок, а потом нервно расхаживал по своей мастерской в ожидании приезда людей, которые должны были забрать свои стулья; ждал он и Мейера Мейера, который должен был сделать хоть что-нибудь. Совершенно естественно, что Мейер Мейер абсолютно ничего не мог сделать, кроме как позвонить в указанную выше компанию, которая официально заявила ему, что Дэйвид Раскин действительно сделал этот заказ еще на прошлой неделе и велел доставить стулья именно сегодня, о чем Раскин, естественно, слышал впервые.

Мейер Мейер в недоумении потирал рукой свою лысину и ругался на плохой латыни — уловка, которой он научился еще мальчишкой, потому что мать его была женщиной весьма строгих нравов и не допускала сквернословия в своем доме. Что же касается расхаживающего по мастерской Дэйвида Раскина, то он громко и вполне разборчиво ругался по-английски, который, к величайшему счастью, пуэрториканские девушки понимали не очень хорошо.

Ровно в двадцать тридцать прибыли доставщики провизии. Они не только прибыли, но привезли с собой столько продовольствия, что хватило бы на всю русскую армию, и еще кое-что осталось бы для югославских партизан, по крайней мере, так казалось на первый взгляд. Если же быть точным, то они привезли провизии на четыреста тридцать человек гостей, якобы приглашенных Раскиным на ленч. Гости эти, по замыслу, должны были рассесться на четырехстах тридцати складных стульях. В заказ входили бутылочки мартини в мелкой расфасовке, сельдерей, маслины, морковные палочки, луковый соус, ростбиф, жаренные индейки, хрустящий поджаренный картофель, артишоки, кофе, чай, молоко, апельсиновый шербет, шоколадные торты, мятные конфетки и… Господи! Раскина чуть удар не хватил! Доставщики эти утверждали, что Раскин звонил им и заказал все эти предметы для пиршества, хотя Раскин уверял, что если пересчитать всех его знакомых, то никак не наберется четырехсот тридцати человек, не говоря уж о том, что далеко не всех из них он стал бы приглашать на ленч. Доставщики, однако, заявили, что заказ был сделан, что они приготовили все эти блюда. Куда, к черту, их теперь девать — это же не какие-нибудь там складные стулья, которые можно спокойно сложить и вернуть, и ничего с ними не сделается, а это — продукты, пища, приготовленная еда, причем приготовленная по специальному заказу. Потому, давайте решим, кто будет платить за все.

— Пусть платит тот, кто заказывал это дерьмо! — вопил Раскин.

— А вы сами его и заказывали! — кричали доставщики в ответ.

— Я ничего не заказывал! И убирайтесь отсюда! Убирайтесь! Вон! Вон!..

В этот самый момент прибыл оркестр. Он насчитывал четырнадцать музыкантов, и все они, естественно, были с инструментами: тромбонами, саксофонами, бас-барабаном, трубами; был даже кларнет, одна или две валторны, да еще подставки для нот. Больше всего их интересовало, где им расположиться. На это Раскин заявил руководителю оркестра — маленькому человечку с усами Гитлера — что он может расположиться на дне Мертвого моря, но это потом, а сейчас пусть они убираются отсюда подобру-поздорову, потому что, черт побери, он не заказывал никакого оркестра! Человек с гитлеровскими усиками уверенно возразил:

— Вы же лично пришли в профессиональный союз музыкантов, заказали оркестр и внесли двадцать долларов в качестве задатка.

— Я?! — взревел Раскин. — Чтобы я сам лично пришел в ваш паршивый союз? Да я и понятия не имею, где он находится! Нет, вы только послушайте! Я! Пришел к ним! Красиво, а? Убирайтесь отсюда вместе с вашими барабанами и прочим барахлом!

Примерно в это время пришли рабочие, чтобы забрать стулья. Что же касается всего остального, то Раскину снова пришлось звонить Мейеру, который вторично поспешил на место сих драматических событий и кое-как навел там относительный порядок.

Все это происходило пятнадцатого, в среду, и, ей-богу, это была трудная среда.

А двадцатого, в понедельник, который по праву считается тяжелым днем, в адрес Раскина было прислано всего четыре предмета, да и те на этот раз действительно по ошибке.

Этими предметами оказались:

1) Кирки……. 2 шт.

2) Лопаты……. 2 шт.

Дэйвид Раскин отер со лба обильно выступивший пот.

— Я этого не заказывал, — сказал он. Мальчик-посыльный пожал плечами и проверил заказ.

— Так и есть — две кирки и две лопаты.

Собрав в кулак всю свою волю и терпение, Раскин попытался разъяснить ситуацию.

— Я не заказывал их, — терпеливо начал он. — Видите ли, тут завелся какой-то сумасшедший, который…

— Две кирки и две лопаты, — твердо стоял на своем мальчик-посыльный. — Доставить в помещение мастерской на Калвер-авеню № 1213. Посмотрите сами. Здесь прямо так и сказано. Вы что, мистер, читать не умеете?

— Читать я умею, но я не заказывал…

— Доставить в помещение на Калвер-авеню № 1213 после того, как фирма “Даркас Фрокс” освободит помещение. Ой… — мальчишка тут же сбавил тон, но продолжал читать дальше. — Справиться по телефону ФР 7-3548 перед доставкой. Ой…

— Могу тебе сообщить еще одну приятную новость, — сказал Раскин. — У тебя здесь записан мой номер телефона, но я никогда не освобожу этого помещения. Так что можешь забыть об этом заказе.

— Так за них уже уплатили, — сказал мальчишка-посыльный.

И тут Раскину в голову пришел хитроумный план. Внезапно он понял, что сейчас он, Дэйвид Раскин, заполучит в руки ту единственную нить, которая позволит распутать весь этот загадочный клубок; что представляется блестящая возможность, которая выпадает человеку один-единственный раз в жизни, что у него имеется шанс стать самым настоящим героем.

— А не скажешь ли ты мне, — сказал он, пытаясь сохранить спокойный тон, несмотря на бешено колотившееся сердце, — кто этот человек, который заказал и оплатил кирки и лопаты?

Посыльный поглядел в свои накладные.

— А у меня прямо здесь проставлена фамилия этого человека, — сказал он.

— И кто же это? Кто? — спросил Раскин, сгорая от нетерпения.

— Какой-то Эль Сордо, — ответил посыльный.

Так вот, хотя Мейер Мейер, по его собственному признанию, не читал “Союза рыжих”, он читал книгу, принадлежащую перу джентльмена по имени Эрнест Хемингуэй, и называлась она “По ком звонит колокол…”. Он читал и знал, что это — прекрасная книга, рассказывающая об одной хорошенькой партизанке во время гражданской войны в Испании. Там был также весьма примечательный тип, который в книге этой назывался Эль Сордо, а даже каждый придурок тут у нас знает, что “эль сордо” по-испански значит “глухой”, и поскольку слово это кончается на “о”, то это и значит “глухой”, а не “глухая”, то есть глухой мужчина.

Мейеру теперь представлялось совершенно очевидным, что кто-то с заметным недостатком слуха является автором всех этих многочисленных звонков с угрозами. К тому же, тот джентльмен из “Бумажных изделий Сандхерста” в Нью-Бедфорде; штат Массачусетс, совсем недавно говорил Мейеру, что человек, который заказывал конверты, сказал ему: “Простите, но не могли бы вы говорить погромче? Я, видите ли, немного глуховат”.

А сейчас кто-то заказывает две кирки и две лопаты, с тем, чтобы их доставили после того, как “Даракс Фрокс” освободит помещение. Эти кирки и лопаты явно принесли туда по ошибке: прежде, чем Раскин съехал с занимаемого им помещения. Человек, который сделал этот заказ, называет себя Эль Сордо. Значит, весьма вероятно, что это тот же тип, который заказал конверты в Массачусетсе; проницательный Мейер подметил, что парень явно стремится к тому, чтобы стало ясно, чьих рук это дело, он как бы ставит автограф на все свои произведения — Эль Сордо, Глухой.

Не более чем в метре от Мейера Мейера за своим рабочим столом сидел детектив Карелла. В данный момент он был совершенно уверен в том, что человек, скрывающийся под псевдонимом Джон Смит, задумывал провернуть какое-то дело со своим сообщником, о котором только и было известно, что он глухой. Карелла был твердо убежден, что если бы ему удалось каким-то образом выйти на этого глухого, то дело, которым он занимался так долго и так безрезультатно, пошло бы гораздо быстрее.

Беда, однако, состояла в том, что Мейер Мейер расследовал серию телефонных звонков с угрозами и дурацкими проделками, а Стив Карелла был занят делом об убийстве выстрелом из охотничьего ружья, и поэтому они никак не могли встретиться и спокойно обсудить перипетии своих дел.

Вот таким выдался нынешний апрель. И что особо примечательно — даже в дежурке, где обычно идут жаркие споры обо всем на свете: о работе полиции, о состоянии туалета в участке, о брачных отношениях, а то и о скачках, — все вдруг как-то приумолкли, и случилось это именно в нынешнем апреле. Даже Берт Клинг, который умудрился кое-как дочитать сборник рассказов о похождениях Шерлока Холмса, не спешил поделиться содержанием этой книжки с Мейером Мейером. Вот так странно складывались обстоятельства в этом апреле.

И вдруг в понедельник две дневные газеты города напечатали, казалось бы, ничем не примечательное объявление следующего содержания:

ТРЕБУЕТСЯ СРОЧНО!

Срочно требуются особы женского пола, непременно рыжеволосые. Их ждет работа манекенщицами в роскошном салоне на Калвер-авеню. Обладательницы рыжих шевелюр приглашаются к двенадцати часам в фирму “Даракс Фрокс” по адресу: Калвер-авеню № 1213, спросить мистера Раскина. Рыжеволосые, не упускайте свой шанс! Опыт работы и рекомендации не обязательны. Рыжие! Рыжие! Рыжие! Вам улыбнулась судьба!

И обладательницы рыжих шевелюр повалили косяком! Ни один человек в мире и не предположил бы, что столько рыжих могло собраться в одном городе. Говорят, будто Рим богат рыжеволосыми, но к полудню двадцать седьмого апреля десятки, сотни, тысячи рыжеволосых представительниц прекрасного пола всех размеров, возрастов и степени привлекательности образовали шумную очередь перед дверью Дэйва Раскина, полностью блокировав вход в соседствующий с ним банк. Среди них были полные рыжеволосые, тощие рыжеволосые, высоченные и коротышки, пышные и сухощавые, по нарядам они тоже были весьма разнообразны — от типичных хиппи до вполне солидных и степенных домашних хозяек. Да и шевелюры их были самых различных оттенков. Общим же было то, что каждая из них стремилась лично побеседовать с Дэйвом Раскиным по поводу устройства на работу в роскошную фирму дамской одежды на Калвер-авеню. Плотная очередь страждущих дамочек тесным кольцом опоясывала квартал и текла мимо входа в банк по лестнице а мастерскую, где всклокоченный Дэйв Раскин осипшим от волнения голосом пытался втолковать им, что ни сегодня, ни вообще когда-либо он не собирается нанимать никаких манекенщиц, пропади они пропадом!

И тут, как говорится, наступил момент истины! Прозрение снизошло на Мейера Мейера совершенно внезапно, и он вдруг начал понимать, что тут готовится.

Следует, правда, сказать, что именно этого от него и ожидали.

Глава 12

Мейер в сердцах грохнул трубку на телефонный аппарат.

— Опять Раскин! — воскликнул он. — Теперь этот хохмач напустил на него целую свору рыжих! Нет, Берт, помяни мое слово — этот тип окончательно сведет меня с ума. И чего он так прицепился к этому несчастному Дэйву? Чего он добивается от него? Что ему вообще нужно?

Сидевший за своим столом Клинг, казалось, был с головой погружен в работу.

— Предмет, заменяющий костыли, слово из четырех букв, — неожиданно прервал он молчание.

— Что?

— Кроссворд, — сказал Клинг и для пущей убедительности постучал пальцем по разложенной на столе газете.

— Значит, вот чем ты занимаешься в рабочее время!

— Так слово из четырех букв…

— У меня вертится в голове одно словечко из четырех букв, куда я с удовольствием послал бы тебя.

— Ну, ладно тебе. Подскажи лучше: предмет из четырех букв, заменяющий костыли, а?

— Ноги, — коротко бросил Мейер. — Так что же все-таки этот псих хочет от Раскина? Почему он так стремится выжить его из этого помещения?

— Ты думаешь, что это подойдет?

— Что подойдет? О чем ты?

— Ноги.

— Не знаю. И отвяжись ты от меня, ради бога. И почему это он вдруг перестал звонить всем остальным? По самым последним подсчетам, он регулярно обзванивал не менее двадцати трех лавок и вдруг — полная тишина всюду, кроме Раскина. Чего он добивается? Зарится на деньги? Но кто держит деньги в мастерской? Да и в случае переезда он… А кроме того, деньги нормальные люди вообще хранят в…

Мейер внезапно умолк. Тень неожиданного прозрения промелькнула по его лицу. Глаза уставились в одну точку, а рот так и остался открытым от изумления. Слово, казалось, застряло у него в горле и никак не решалось вырваться наружу.

— А вот еще слово из четырех букв — камера хранения ценных предметов… Что это? — спросил Клинг.

— Банк, — наконец выдавил из себя шепотом Мейер.

— Смотри, подходит, а я сразу начал думать почему-то о вокзалах…

— Банк, — повторил Мейер все в той же растерянности.

— Да, я уже вписал его в квадратики…

— Банк! — воскликнул Мейер. — Именно банк! Тот самый банк, который расположен прямо под мастерской! Тут все дело в банке, Берт. Черт побери, как я сразу не догадался!

— О чем ты? Что тут?..

— Так вот почему он хочет, чтобы Раскин убрался оттуда! Он хочет пробить дыру в полу мастерской и так добраться до хранилища банка! Вот зачем ему понадобились эти кирки и лопаты! Только тут у него накладка вышла, и они были доставлены преждевременно! Он собирается ограбить банк, но должен успеть это сделать до тридцатого апреля, потому что потом банк переедет на новое место. Вот потому-то он и давит так на Раскина! О Господи, и как я это до сих пор…

— Да, это был отличный рассказ, — сказал Клинг, не отрывая взгляда от своей газеты.

— Какой еще рассказ? — не понял Мейер.

– “Союз рыжих”, — пояснил Клинг.

Мейер в ответ только пожал плечами.

— Пойдем-ка, — сказал он решительным тоном. — Нам нужно сейчас же поговорить с лейтенантом.

Он взял Клинга за руку и потащил его за собой. В спешке он чуть не забыл постучать в дверь кабинета лейтенанта.

Дежурная комната оказалась совершенно пустой, когда минут через пять в нее вошел Карелла.

— Есть тут кто живой? — крикнул он, удивленно оглядываясь по сторонам. — Эй, отзовись кто-нибудь! — крикнул он снова.

Дверь кабинета лейтенанта Бернса чуть приоткрылась, и в ней показалась лысина Мейера.

— Мы здесь, Стив, не ори, — сказала голова и снова скрылась, притворив за собой дверь.

Карелла снял пиджак, закатал рукава рубашки и, мрачно нахмурившись, уселся за стол. В последнее время он хмурился все чаще и чаще. И были у него на это весьма веские причины.

С того времени, как ему стало известно, что убитый скрывался за столь банальным псевдонимом (кто же всерьез поверит, что его звали Джоном Смитом?), он успел уже просмотреть сотни личных дел известных преступников, пытаясь установить его настоящее имя. Но ему так и не удалось наткнуться на кого-нибудь, чьи приметы хоть отдаленно напоминали бы внешне данные убитого. Было уже двадцать восьмое апреля, а он, казалось, ни на шаг не приблизился к разгадке личности старика, не говоря уже о том, чтобы вообще распутать это дело. Собственно, он был все там же, где застрял в первый день следствия, когда тело убитого было обнаружено в парке. Он уже начинал считать, что может претендовать на рекорд по некомпетентности расследования, а ведь, видит Бог, он старается вовсю, да только старания его не приносят никаких результатов. Он уже стал подумывать о том, не могла ли красотка Лотта Констэнтайн сама гробануть старика и поэтому установил с помощью Берта Клинга наблюдение за девушкой, а сам тем временем постарался побольше разузнать о ней. Однако собранные им материалы говорили о том, что в ее биографии нет ничего подозрительного. Сюда она приехала из какого-то маленького городишки в штате Индиана, несколько лет назад. Она поменяла несколько ничем не связанных между собой мест работы, пока не устроилась наконец на постоянную работу в клуб “Гарем” продавщицей сигарет. Произошло это два года назад, и за все это время у нее не было конфликтов с полицией. Администратор клуба отозвался о ней как об “очень милой и спокойной девушке”. Привязанность к покойному “Джону Смиту” была, по всей видимости, вполне искренней. Ее сослуживцы в клубе сообщили Клингу, что с тех пор как она начала встречаться с человеком по имени Джонни, она ни разу не назначала свиданий ни с кем другим, хотя от желающих не было отбоя. Берт Клинг, сообщая об образе ее жизни, докладывал, что она не любила рано вставать; по понедельникам, средам и пятницам брала уроки танцев, а по вторникам и четвергам — уроки сценического искусства; на работу всегда приходила вовремя, к восьми часам вечера, облачалась в свой нехитрый наряд, который дополняли черные тончайшие чулки в сеточку, пребывала в нем до трех часов утра, а потом отправлялась домой. Клинг вел скрытое наблюдение с семнадцатого апреля, а сегодня наступило двадцать восьмое. В одном из своих донесений Берт Клинг писал со свойственной ему откровенностью: “У нее такая соблазнительная задница, что я готов ходить за ней вечно. Но, Стив, я совершенно уверен, что она ни в чем не замешана. Поэтому я считаю, что совершенно зря расходую на нее рабочее время”.

Карелла был склонен согласиться с ним, но решил, что слежку следует продолжить хотя бы еще несколько дней.

Однако сейчас, учитывая явную непричастность девушки к каким-либо криминальным делам, а также то, что они с “Джоном Смитом” и в самом деле любили друг друга, он не исключал возможности, что человек этот назвал ей свое настоящее имя. Просто Карелла не видел теперь, зачем бы ему понадобилось лгать. Продолжая размышлять на эту тему, он вдруг понял, что попал в ловушку, ухватившись за самую простую и, на первый взгляд, убедительную версию и отказавшись от разработки более сложной и более результативной.

Джон Смит — явно вымышленные имя и фамилия.

Это была видимая, но ложная правда.

Лотта Констэнтайн говорила Карелле, что Джон Смит не работает и живет на пособие социальных служб. Карелла взял с полки телефонную книгу города, разыскал в ней раздел: “Правительственные Учреждения Соединенных Штатов”, нашел в этом разделе заголовок “Организация социального обеспечения”, под которым мелким шрифтом было напечатано: “См. Пр. Учр. США — упр. здравоохранения, образования и социального обеспечения”. Последовав этому совету, он нашел нужную графу на той же странице, только на левой ее стороне. Там значилось:

“Управление социального обеспечения.

Бюро пособий по старости и выплата страховок.

Районные отделы по вашему месту жительства.

Учреждения, расположенные в Айсоле”.

В последней графе фигурировали телефоны четырех учреждений, все довольно далеко от его дома (который, кстати, находился в Риверхед), но одно оказалось неподалеку от Восемьдесят седьмого участка. Карелла попросил соединить его с городом и набрал нужный номер. Назвавшись, он спросил у оператора, кто может дать необходимые ему сведения. Его соединили с обладательницей очень приятного женского голоса, сообщившей, что ее зовут Мэри Гудери. Он объяснил ей, что ему требуется, и Мэри Гудери попросила его подождать некоторое время.

— Да, совершенно верно, — сказала она, снова взяв трубку, — у нас действительно числится некий Джон Смит.

— Быть не может, — оторопело промолвил Карелла, который никак не мог примириться с тем, что все разрешается так просто.

— Почему же не может, сэр? У нас в списках есть этот человек.

— А сколько же лет этому вашему Джону Смиту, не могли бы вы сказать?

— Одну секундочку, сэр, — сказала Мэри Гудери и поискала нужную графу в своих анкетах. — Ему исполнилось шестьдесят шесть лет в марте этого года. Федеральное социальное пособие он получает уже более года.

— А не могли бы вы сказать, работает ли он еще где-нибудь? Я хочу сказать, что ему, наверное, нужно было хоть немного прирабатывать к пособию, так ведь?

— А вот этого я не могу знать, сэр. Понимаете ли, дело в том, что по существующим правилам, любой, кто получает более ста долларов в месяц — это составляет тысячу двести долларов в год — автоматически лишается права на получение социального пособия, вам это известно?

— Нет, я не знал этого.

— Вот видите, — сказала мисс Гудери.

— Понятно. Но вы могли бы знать хоть что-нибудь о его работе, если бы та приносила ему менее ста долларов в месяц, так ведь?

— Нет, сэр, и таких сведений у нас не имеется.

— Огромное вам спасибо, мисс Гудери.

— Не стоит благодарности, — сказала она и повесила трубку.

Карелла тоже повесил трубку и некоторое время просидел, задумчиво глядя невидящими глазами в открытое окно.

— О Господи! — внезапно воскликнул он, тут же пододвинул к себе телефонный аппарат, попросил соединить его с городом и торопливо набрал номер.

— Управление социального обеспечения, — сказал голос в трубке.

— Можно попросить к телефону мисс Гудери? — сказал Карелла.

— Одну минуточку, сэр.

Карелла ждал, раздумывая над тем, как он вообще умудрился стать детективом, а уж став им, до сих пор остаться в живых на работе, где хоть изредка требуется сообразительность и быстрая реакция; он подумал также и о…

— Мисс Гудери у телефона, — услышал он голос этой милой женщины.

— Простите, пожалуйста, это снова вас беспокоит детектив Карелла, — признался он. — Я тут забыл задать вам один вопрос.

— Да?

— А не могли бы вы… не записан ли у вас случайно адрес этого Джона Смита? — спросил Карелла, ужаснувшись собственной глупости.

— Адрес? Ну конечно же, у нас есть его адрес. Вы только подождите минуточку, я снова посмотрю в папке.

— Да, естественно, — сказал Карелла и в изнеможении откинулся на спинку стула.

Не прошло и минуты, как мисс Мэри Гудери снова взяла трубку и сообщила ему адрес в одном из жилых домов на Франклин-стрит.

Идея осенила Фанни в этот же день во время ленча, и она взялась за ее разработку, предварительно обговорив все с Тедди. Собственно, “обговорив” не совсем подходящее слово. Хотя Тедди и могла обсудить любую проблему, однако разговор, который произошел сегодня за столом, скорее следовало бы назвать монологом.

Близнецы были уже накормлены и уложены спать. Фанни приготовила омлет с луком для себя и для Тедди, и сейчас они вдвоем сидели за кухонным столом и молча ели, наслаждаясь запахом жареного лука и ароматом кофе, который заполнял кухню. Обе были в домашних брюках, причем у Тедди они подчеркивали стройную и молодую фигуру, брюки же Фанни обтягивали ее ядреное тело, отслужившее верой и правдой своей хозяйке добрых пятьдесят лет. Тедди как раз отправляла в рот очередную порцию омлета, когда Фанни вдруг нарушила молчание.

— И почему это вдруг им понадобилось во что бы то ни стало сдирать с него эту форму, а потом еще пытаться сжечь ее в печи для мусора?

Тедди вопросительно поглядела на свою визави.

— Я сейчас говорю об этом деле Стива, — пояснила Фанни.

Тедди кивнула.

— Должно быть, форма эта играла для них особую роль, черт бы ее побрал! Иначе зачем было — стаскивать ее с бедняги? Ведь те, кто его убил, спокойно оставили на нем ботинки и носки, так ведь? При этом заметь — ботинки флотские, но это может значить только то, что флотские вещи их не интересовали. Плевать им было на эти флотские ботинки, иначе они наверняка стащили бы с него и их тоже. Но они сняли с него только форменную одежду и на этом успокоились. Почему, спрашивается? А я могу сказать почему. Потому что на этой форме были какие-нибудь приметы, или знаки различия, или еще что-нибудь, что могло бы сказать что-то очень важное и интересное о человеке, который носил эту форму. А может, даже и объяснило бы, почему человек этот оказался убитым. Так что же это могла быть за форма?

Тедди только пожала плечами и отправила в рот очередной кусок омлета.

— Вот скажи, пожалуйста, видела ли ты хоть когда-нибудь человека, которому за шестьдесят, а он продолжает себе спокойно работать почтальоном или, скажем, водителем автобуса? Я, например, что-то не припоминаю такого случая, — сказала Фанни. — Но мне нередко приходилось видеть людей этого возраста, работающих охранниками в банках, ночными сторожами, швейцарами или лифтерами. И разве не говорил Стив о том, что этот Джон Смит собирался идти на работу в тот самый вечер, когда Рэндом познакомился с ним в баре? Стив ведь говорил это, да? Так оно и было на самом деле. И как только Стив раньше об этом не подумал? Разрази меня гром, если человек этот не работал где-нибудь ночным сторожем. А это значит, что каким-то образом по этой форме можно было установить, где именно работал он сторожем, а те, кто убил его, не хотели, чтобы стало известным место его работы. Я бьюсь об заклад, что именно так оно и есть, Тедди. И я объявляю об этом Стиву, как только он придет домой.

Фанни энергично кивнула, как бы в ответ собственным мыслям.

— Нет, я и дожидаться не стану, а сразу же позвоню ему.

Она подошла к телефону и набрала знакомый номер.

— Восемьдесят седьмой полицейский участок, сержант Мерчисон у телефона.

— Это Фанни Ноулс. Не попросите ли к телефону Стива?

— Какая Фанни? — спросил Мерчисон.

— Фанни Ноулс, глупая твоя ирландская башка! — крикнула в трубку Фанни. — Фанни Ноулс, которая живет в семейке Кареллы и которая за последний год не менее сотни раз звонила в ваш занюханный участок и почти каждый раз разговаривала с тобой, потому что ты там сидишь, изнывая от безделья и насиживаешь свою задницу, ковыряя в носу! Звонит Фанни Ноулс, а теперь, дорогуша, не будете ли вы любезны соединить меня с детективом Стивом Кареллой?

— Послушай, Фанни, в один прекрасный день…

— И что же будет в один прекрасный день, дорогуша? — поинтересовалась Фанни самым ласковым тоном.

— Неважно что. Просто я не могу позвать к телефону Стива, потому что он ушел и сказал, что не вернется сюда до позднего вечера, если вообще вернется сегодня. Ему хочется проверить тут одну квартирку на Франклин-стрит, и он считает, что это может занять, у него довольно много времени.

— Да, плохо, — сказал Фанни. — У меня тут возникла одна идея по поводу дела, которым он занимался.

— Ну что ж, — сказал Мерчисон слащавым тоном, — значит, ему придется пока что сражаться в одиночестве без вашей помощи, как я полагаю. А нет ли среди нас еще какого-нибудь полицейского, которого вам хотелось бы выручить сегодня? Дело в том, что тут в участке все детективы сегодня только и ждут, чтобы их кто-нибудь выручил.

— Пошел к черту, — сказала Фанни и повесила трубку.

В участке в данный момент не только никто ни от кого не ждал помощи, но в дежурке детективов, например, вообще не было ни одной живой души. Карелла отправился осматривать квартиру по данному ему Мэри Гудери адресу. Паркер все еще дежурил, переодетый в наркомана, в своей кондитерской; Эрнандес был занят дознанием потерпевшего на месте происшествия, а Мейер с Клингом находились в кабинете лейтенанта. В дежурке царила непривычная пустота и тишина. Любой мог сейчас пробраться сюда незамеченным и преспокойно выйти отсюда, прихватив с собой все пишущие машинки и вентиляторы.

В кабинете Бернса Мейер распространялся насчет своей гениальной догадки, глаза его сияли. Бернс молча сидел за столом, сложив домиком руки. Клинг стоял, прислонившись к стене, и скептически прислушивался к монологу Мейера.

— Но ведь совершенно очевидно, что именно это он и спланировал, — горячо доказывал Мейер. — И как только я раньше не догадался?

— Плохо только то, что все это слишком очевидно, — философски заметил Клинг.

— Как это понимать? — сердито возразил Мейер. — Неужто ты хочешь сказать…

— Дай ему договорить, Мейер, — сказал Бернс. — Для меня совершенно ясно, что парень, который собирается ограбить банк, не станет прямо указывать на него. Он же как будто говорит нам в открытую: “Видите, парни, что я собираюсь сделать, так вы уж, пожалуйста, подготовьте мне приличную встречу, когда я заберусь туда”? Нет, все это уж слишком явно.

— А зачем тогда ему понадобилось отправлять эти лопаты в помещение мастерской?

— А как раз для того, чтобы мы решили, что он собирается взять именно этот банк, — сказал Клинг. — Неужто ты успел забыть, что он звонил в целую кучу других магазинов и прочих заведений?

— Почему забыл? Он звонил в рестораны, магазины одежды, галстуков…

— И чем же мастерская Раскина лучше остальных? Тоже мне, Тадж-Махал нашелся! — сказал Клинг. — Раскин покупает готовое платье по оптовым ценам и продает по розничным. Так почему это вдруг к нему такой повышенный интерес?

— Он совсем не к Раскину старается привлечь внимание. Он хочет привлечь наше внимание к расположенному под его заведением банку!

— Ну ладно, а сколько мест из тех, кому он звонил, соседствует с банками?

— А вот об этом я как-то не подумал, — сказал Мейер. — Где у нас список всех этих заведений?

— Лежит у тебя на столе, — сказал Клинг.

Мейер пулей вылетел из кабинета. Клинг с сомнением покачал головой.

— Уж слишком это все смахивает на дымовую завесу, сэр. Может, я и ошибаюсь, но тут что-то не так. Человек просто не может быть таким глупым или таким наглым. Он просто пальцем тычет в этого Раскина, который расположился над помещением банка, он даже отправляет по этому адресу кирки и лопаты, причем якобы по ошибке. А тут еще и эти рыжие. Это выглядит слишком уж очевидно.

— А при чем тут рыжие? — спросил Мейер, входя в комнату. Он сразу направился к телефону, положил перед собой список и принялся набирать номер.

— Об этом говорится в рассказе Конан-Дойла, — пояснил Клинг. — Рассказ называется “Союз рыжих”.

— Нечего подначивать меня своими дурацкими рассказами, — разозлился Мейер. — Мы тут пытаемся… Алло? — сказал он в телефонную трубку. — Это мистер Ломбарде? Джеймс Ломбарде, правильно? С вами говорит детектив Мейер из Восемьдесят седьмого участка. Послушайте, не скажете ли мне, что находится по соседству с вами? Что? Магазин дамского белья. О, хорошо, я… Что? Что по другую сторону? Ах так, понятно. Благодарю вас, мистер Ломбарде. Нет, нет, ничего нового. Простите за беспокойство.

И он повесил трубку.

— Ну? — сказал Бернс.

— По одну сторону от него магазин дамского белья, а по другую — ювелирный магазин.

— Ювелирный магазин, — задумчиво произнес Клинг.

— Ага, — подтвердил Мейер и вновь поглядел в свой список. — Давайте-ка попробуем еще кого-нибудь из них.

— Совершенно точно, — сказал Клинг. — Все, как в “Союзе рыжих”. Этот тип направляет нас по выбранному им пути.

— О чем это ты, Берт? — спросил Бернс.

Мейер стоял у телефона и набирал уже очередной номер.

— Вы наверняка читали этот рассказ, правда? Там одна шайка опубликовала объявление в одной из лондонских газет, предлагая рыжеволосым занять освободившееся место в Союзе. Суть объявления состояла в том, что Союз готов был платить человеку, которого он нанимал, я уж не помню сколько фунтов, за составление выписок из энциклопедии. Однако работать он должен был только в помещении Союза. Ну вот, один из таких рыжих явился к ним по объявлению, занял вакантное место, а потом целыми днями сидел в помещении клуба и переписывал энциклопедию.

— Мне все это кажется не очень убедительным, — вставил свое слово Мейер. В трубку же он сказал: — Попросите, пожалуйста, мистера Чена к телефону.

— А по-моему, все выглядит очень убедительно, — возразил Клинг Мейеру, но поскольку тот снова заговори по телефону, то тут же переключил внимание на Бернса. — Им просто нужно было, чтобы этот рыжий отсутствовал на своем рабочем месте, ну, там, где он раньше работал, понимаете? Потому что они рыли тем временем подкоп под дорогой. Наконец, когда у них было все готово для ограбления банка, человека этого с работы прогнали. Вот он и обратился к Холмсу, не может ли тот как-то помочь ему восстановиться на работе, а он, естественно, сразу же разобрался, что к чему и что намечается на самом деле.

— А как, по-твоему, он смог все это распутать? — спросил, вешая трубку, Мейер. — Я сейчас звонил в китайский ресторан. Он расположен над антикварным магазином, где полно всяких драгоценностей, и особенно — нефрита. Я все-таки позвоню еще в одно-два места, — и он снова наклонился над телефоном.

— А теперь посмотрим, что происходит у нас? — этот вопрос Клинг адресовал Бернсу. — Парень этот обзванивает черт знает сколько магазинов и прочих заведений, и все они расположены по соседству с банками, ювелирными магазинами и…

— А мы еще не знаем, все или не все, — не сдавался Мейер, он как раз поджидал, когда на другом конце провода снимут трубку.

— Да чего там, прекрасно знаем, — сказал Клинг. — Так вот, он обзванивает всех этих владельцев в расчете на то, что если не все они, то хотя бы часть из них позвонят в полицию. А именно это ему и нужно — чтобы нам сообщили об его угрозах. Зачем, спрашивается? И вот таких объектов у него на сегодняшний день набралось целых двадцать три штуки, а сколько еще просто не решились побеспокоить нас? А потом он переключает все свое внимание на Раскина с его мастерской, чтобы мы решили, будто они собираются ограбить именно этот банк. А потом он еще берет и натравливает на него всех этих рыжих баб, как бы для полной уверенности в том, что мы обязательно вспомним о рецепте преступления, методика которого так хорошо раскрыта Шерлоком Холмсом. У нас должна возникнуть прямая параллель с этим рассказом. Он как бы подсказывает нам, и мы в результате должны прийти к выводу, что он намерен ограбить банк, расположенный именно под мастерской Раскина. Ну ладно, а зачем ему это нужно?

— Большое спасибо вам, мистер Голдфарб, — сказал в это время Мейер в телефонную трубку. — Совершенно верно, благодарю вас.

Он повесил трубку.

— Звонил в бюро путешествий. Соседняя с ним дверь ведет в банк.

— Вот видишь, — отозвался Клинг. — Так знаете, почему он все это проделывает?

— И почему? — спросил Бернс.

— Потому что он вовсе не собирается грабить банк под этой мастерской. Он обязательно ограбит кого-нибудь из соседей остальных двадцати трех его клиентов. А вся эта шумиха всего лишь дымовая завеса.

— Ну и кого же он намерен ограбить? — спросил Мейер.

— Вот в этом-то и вся загвоздка, — сказал Клинг, пожимая плечами.

— Так что же нам делать. Пит?

— У нас сегодня какое число? — спросил Бернс.

— Двадцать восьмое.

— А крайний срок он назначил на тридцатое?

— Да.

— Значит, у нас в запасе два дня. Видимо, придется выделить на это дело дополнительных людей.

— Каким образом?

— Мы установим наблюдение за всеми этими лавками. Придется воспользоваться помощью других подразделений. Поставим хотя бы по одному человеку на каждый объект. Ты говоришь, что жалоб на звонки было двадцать три?

— Пока двадцать три.

— Черт побери, придется подымать кучу народа, — сказал Бернс, мрачно качая головой. — Пожалуй, мне придется сообщить об этом в главное управление. Мы просто не в состоянии бросить на одно дело такое количество детективов.

— А почему не послать и просто патрульных? — спросил Клинг.

— Им его не поймать. Да и он сразу же приметит людей в форме.

— А если послать их переодетыми в штатское? Ведь это всего на пару дней.

— А что, неплохая идея, — сказал Бернс. — Я переговорю на эту тему с капитаном Фриком. — Он потянулся к телефону. — Тут только одна вещь, которой я никак не могу понять, — сказал он.

— И что именно?

— А если ни один из всех этих владельцев магазинов и прочего, ну, если ни один из тех, кому он угрожал, так и не освободит помещения, то каким же образом, черт побери, он собирается провернуть свое дело?

Все недоуменно переглянулись.

Сейчас прозвучал вопрос, ответ на который стоил два с половиной миллиона долларов.

Однако никто из них не нашел этого ответа.

Глава 13

Четверо мужчин расположились отдохнуть на откосе, спускавшемся к фабрике по производству мороженого. Территория фабрики была огорожена высоким забором из проволочной сетки, а прямо за ним виднелось не менее тридцати грузовичков, выстроенных ровными рядами. Две высокие фабричные трубы пускали дым в голубое апрельское небо, и на каждой из них огромными яркими буквами было намалевано:

“МОРОЖЕНОЕ ПИК-ПАК. ПРОХЛАДА НА ПАЛОЧКЕ”

Четверых мужчин можно было принять за компанию безобидных друзей, которые решили погожим деньком прогуляться по окрестностям, а сейчас им захотелось посидеть немного на свежей травке и дать отдохнуть натруженным ногам. В их поведении не было ничего подозрительного. Если бы эта четверка появилась вдруг в какой-нибудь киностудии и предложила свои услуги для исполнения роли гангстеров в самом захудалом боевике, ей бы наверняка отказали. И тем не менее, трое из четырех имели за плечами различные сроки тюремного заключения, а двое были при револьверах. Несмотря на то, что беседу между собой они вели очень спокойно, а лица их не отражали никаких сильных эмоций, разговор шел о намечаемом преступлении.

Глухой выделялся среди остальных и ростом, и приятной внешностью. Он сидел сейчас, покусывая травинку и разглядывая аккуратно построенные внизу ряды окрашенных в белую краску грузовичков.

— Вот отсюда мы и добудем его, — сказал он.

Чак, сидевший подле него, достал сигарету, не вынимая из кармана всей пачки, и прикурил ее, ловко заслонившись от ветерка.

— Да, грузовиков здесь хватает, — сказал он, выпуская длинную струю дыма.

— Нам ведь нужен всего один-единственный, Чак, — сказал глухой.

— Это точно. А когда мы его угоним?

— Завтра.

— За день до дела?

— За ночь до дела, — поправил его глухой.

— А в какое примерно время?

— Я прикинул, что лучше всего это сделать примерно в полночь. Рейф тут следит за этой базой уже целую неделю. Рейф, может, ты посвятишь нас в кое-какие детали?

Рейф поправил на носу очки в золотой оправе, вздохнул и провел рукой по своим желто-соломенным волосам. Он не очень-то любил трепать языком. Можно было подумать, что сам процесс разговора вызывает у него болезненные ощущения.

— Ворота заперты здесь на висячий замок предельно простой конструкции, — сказал он очень тихим голосом. По-видимому, еще в юные годы он обнаружил, что к людям, которые говорят тихо, обычно прислушиваются более внимательно. — Я могу открыть его булавкой от галстука.

— Это он фигурально так выражается, — сказал глухой и улыбнулся. — Правильно я говорю, Рейф?

— Само собой, булавкой я действовать не стану, но открыть его проще простого, уж в этом вы можете на меня положиться. А кроме того, тут вообще нет наружного сторожа. Так что, как только ты проходишь ворота — путь открыт.

— А может, они и ключи зажигания оставляют в машине? — спросил Чак.

— Нет. Тут придется соединить провода.

— А никак нельзя сделать заранее дубликаты ключей?

— Как можно сделать дубликаты, не имея образца?

— Об этом стоит хорошенько подумать, — сказал Чак, обращаясь к глухому. — Мы ведь не можем все время стоять там с ревущим мотором, правда? А если окажется, что рядом будет торчать полицейский, то как тут лезть под капот и возиться с проводами?

— Как только мы угоним машину отсюда, я смогу установить выключатель, который будет работать без всякого ключа зажигания, — сказал Рейф. — Об этом ты можешь не беспокоиться.

— А я и не беспокоюсь, я только хочу обо всем позаботиться заранее. Разговор-то ведь у нас идет не о копеечном деле, Рейф.

— А никто и не говорит, что дело копеечное.

— Ну ладно. А забор тут под напряжением?

— Нет.

— Ты уверен?

— Вполне. Да они, видимо, не очень-то беспокоятся насчет своих машин. На фабрике есть сигнал тревоги, а кроме того, у них есть еще и сторож, который…

— Ого! — сказал Чак.

— Нет, нет, беспокоиться тут не о чем, — поспешил заверить его глухой. — Сторож этот никогда не выходит из помещения, да мы и не приступим к делу, пока он не окажется на самом верхнем этаже здания.

— А как мы будем знать, что он там оказался? — спросил Чак.

— Ровно в одиннадцать вечера он приступает к обходу, — сказал Рейф. — На лифте он подымается на шестой этаж, а потом начинает спускаться вниз и по пути проверяет все двери. К ограде мы подойдем тоже ровно в одиннадцать. Грузовик мы успеем взять, когда он будет на шестом этаже.

— А почем мы все-таки будем знать, что он на шестом?

— Он делает обход, подсвечивая себе электрическим фонариком. Фонарь у него такой, что сразу освещает весь этот черный этаж. Понятно?

— Ну, пока все выглядит неплохо. Значит, мы угоняем грузовик и выбираемся за ограду до того, как он успевает спуститься вниз, так?

— Совершенно верно.

— Ну а потом что? — спросил Чак.

— А потом мы просто на грузовике едем на наш склад.

— И ты считаешь, что это разумно?

— А в чем дело? У нас же там на стекле вывеска: “Мороженое с орехами Челси”.

— Правильно. Но на грузовике-то написано “Мороженое Пик-Пак”.

— Так ведь он будет стоять у нас на заднем дворе.

Туда никто и не подумает заглядывать. А кроме того, Папаша не допустит никого из любопытных, пока мы будем заниматься им.

Папаша, который до этого момента не издал ни звука, решил вдруг внести и свою лепту в разговор.

— Конечно, с этим я справлюсь, — проговорил он, откашливаясь. — А машину, значит, будут брать Рейф с Чаком.

— Так, Папаша, так.

— А я буду одет в форму или как?

— Да, разумеется, — сказал глухой. — Вашей задачей будет не допускать к нам нежелательных визитеров.

— Это заметано. — Старик принялся вглядываться в ряды белых грузовиков, прикрываясь рукой от слепящего солнца. — А кузова у них из листового железа? — спросил он.

— Да, кузова металлические и покрыты сверху какой-то эмалью, — сказал Рейф. — А в чем дело?

— А не будет у нас мороки с установкой новых рекламных щитов?

— Нет, не думаю. У нас есть дрель с карборундовой насадкой. Ею можно сверлить самую твердую сталь.

— Да? Это очень хорошо, — сказал старик, одобрительно кивая.

— А что мы будем делать с номерами? — спросил Чак, делая очередную глубокую затяжку.

— А что нужно делать с номерами? — спросил глухой.

— Мы угоняем грузовик за ночь до того, как приступаем к делу, правильно? — проговорил он.

Это был не слишком приятный человек с тяжеловесной фигурой гориллы: могучие плечи, длинные свисающие руки и массивная круглая голова. Однако голос у него был очень тихий и даже мягкий.

— Совершенно верно, мы добываем машину за ночь до предстоящей работы, — согласился глухой.

— Значит, ее уже будут разыскивать, так ведь? Я хочу сказать, что сторож позвонит в полицию либо сразу, как услышит, что машина выезжает за ворота, либо как только заметит, что она угнана, — тут уж все зависит от его расторопности. И описание этой машины немедленно будет разослано повсюду — вы же знаете, как обычно работает полиция, так ведь? А это будет означать, что номер ее будет сообщен каждой полицейской патрульной машине по всему городу. Ну, и к чему это приведет? Вот обо всем этом я и думал, когда задавал свой вопрос.

— Но номер мы, естественно, заменим.

— Это так, но когда мы это сделаем? Ведь отсюда до нашего склада порядочное расстояние. А если этот сторож окажется расторопным, то номер машины будет передан по радио уже через пять минут. А ведь это мне предстоит вести этот грузовик, сами понимаете.

— А что вы предлагаете?

— По мне, так лучше всего заменить номер прямо здесь, даже не выезжая за ворота. Так будет вернее.

— Ну и отлично.

— Хорошо. И еще: это должен быть не просто номер. Приглядитесь внимательнее к этим машинам: видите, номера у них не совсем обычные. Это какие-то особенные, рекламные, что ли, номера. Нам придется разнюхать все до тридцатого.

— Мы обязательно займемся этим, — заверил его глухой.

— И еще что меня волнует: нам ведь придется работать на открытом месте, когда мы пригоним машину к складу. Понимаете, о чем я? Даже если номер не успеют сообщить всем, то ведь полицейские будут искать машину с надписью “Мороженое Пик-Пак”. А тут мы будем в открытую сверлить в ней дырки. Что-то мне такая картина не улыбается.

— А что вы предлагаете?

— Нельзя ли заранее заготовить какую-нибудь временную надпись, которая закрыла бы старую?

— Боюсь, что такая надпись или плакат только привлекут излишнее внимание.

— Ну не знаю… И все-таки не нравится мне эта затея. Уж слишком серьезное у нас дело, поэтому не стоит рисковать по мелочам.

— А не лучше ли перегнать машину в Мажесту? — спросил старик. — Там мы все и сделали бы, а?

— Вот это было бы действительно опасно. Полчаса добираться туда на пароме? Нет, это исключается.

— А почему бы нам временно не снять гараж где-нибудь здесь поблизости? — спросил Рейф. — Мы смогли бы заехать в него сразу же, как только добудем этот грузовик. Переделаем там все, что нужно, а потом спокойно поедем себе на наш склад. Когда внешний вид будет изменен, то на ней можно спокойно разъезжать где угодно.

— Да, это, пожалуй, было бы лучше всего, — согласился глухой. — Завтра же я свяжусь с агентом по недвижимости. Здесь ведь уже почти сельская местность, и очень может быть, что нам удастся подобрать что-нибудь подходящее. Если же не получится, то нам придется рискнуть и работать на открытом месте.

— Если не удастся снять гараж поблизости, то я предпочел бы просто загнать машину в какую-нибудь темную улочку и побыстрее проделать там все, что нужно, но только не ставить ее у себя на заднем дворе.

— Ладно, не будем спорить сейчас, — сказал глухой. — Мы ведь договорились, что я завтра же постараюсь подыскать гараж где-нибудь здесь. Давайте пока на этом и остановимся.

— Ладно, — согласился Чак.

— Так, значит, машину мы угоняем завтра, правильно? — проговорил старик. Он немного помолчал. — Мне не хотелось бы задавать лишние вопросы, но дело в том, что я присоединился к вам позже всех и…

— Да нет, все нормально. Совершенно верно. Машину мы угоняем завтра.

— А настоящую работу когда проворачиваем?

— На следующий же день, естественно. Тридцатого апреля.

Старик кивнул головой в знак согласия.

— А кто будет за рулем?

— Рейф.

— А с ним кто?

— Я, — сказал глухой.

— А у вас уже есть форма?

— Форма заказана. Завтра же я получу ее.

— А где будем находиться мы с Чаком? — поинтересовался Папаша.

— Вы имеете в виду после того, как вы разнесете свои посылочки? — спросил глухой и ухмыльнулся.

— Да.

— Направитесь прямехонько в наш дом в Маджесте. Свою часть работы вы завершите примерно в час дня или что-нибудь около этого. По моим расчетам, вы поспеете к парому на два пятнадцать. В крайнем случае, сядете на тот, что отходит в четыре ноль пять.

— А вы с Рейфом? Когда прибудете вы с грузовиком?

— Мы постараемся попасть на паром, отходящий в пять сорок пять. Если не успеем, погрузимся на шесть ноль пять.

— А следующий за ним в котором часу?

— В семь пятнадцать, — сказал Рейф.

— О тех, что отходят после шести, можно не беспокоиться, — сказал глухой. — К работе — мы приступим в пять часов, и займет она у нас никак не больше десяти минут. Положим еще десять минут на погрузку и еще десять минут, чтобы добраться до парома.

— Уже с добычей? — сказал Папаша.

— Да, будем надеяться, — сказал глухой с улыбкой.

— А когда мы уберемся из Маджесты?

— Как только все успокоится. Но это мы обсудим уже сидя там, на месте. Расходиться будем оттуда поодиночке. Последний прихватит с собой машину. Грузовичок для мороженого спокойно останется в гараже.

— У вас все заранее предусмотрено? — проговорил Чак с оттенком некоторой обиды в голосе.

— Правильно, — спокойно подтвердил глухой. — Дело в том, что я стараюсь продумать каждую мелочь. Просто я считаю, что лучше уж побеспокоиться заранее, чем что-то упустить. И к тому же, это значительно безопасней.

— Ну, будем надеяться, что вы все успели продумать, — сказал Чак.

— А я и продумал, можете не сомневаться. — Он бросил взгляд на часы. — А сейчас нам лучше снова вернуться на склад, — сказал он. — Я хочу, чтобы мы немедленно принялись за работу. До четверга нам еще многое предстоит сделать.

— Послушайте, мне не хотелось бы, чтобы вы решили, что я чересчур осторожничаю… — начал было старик извиняющимся тоном.

— А что?

— Знаете, я хочу еще раз поглядеть на те карты, которые вы приготовили. Понимаете ли, мне хотелось бы совершенно точно знать, где устанавливать все эти подарочки.

— Естественно, — сказал глухой и полез во внутренний карман. — Знаете, я думал, что они у меня с собою, — разочарованно проговорил он. — Видимо, я оставил их в квартире на Франклин-стрит. Но по пути я зайду туда за ними.

— А вы считаете, что это не опасно? — спросил Чак, и лицо его помрачнело. — Я говорю, это не опасно — заходить в эту квартиру?

— Я думаю, что не опасно, — сказал глухой. — Более того, я туда уже наведывался не далее как вчера и даже принимал там одну свою знакомую. — Он с вызовом поглядел на Чака. — Я присоединюсь к вам уже на складе. Можете приступать к работе, как только стемнеет. Папаша, а вы займете свой обычный пост. И не забывайте о том, что нам следует справиться со всем к четвергу.

Дом на Франклин-стрит выглядел весьма внушительно. Лет двадцать назад он считался одним из самых элегантных и, если хотите, аристократических зданий. Время и превратности вкуса и моды, а в значительной степени, и тот несомненный факт, что спрос на жилье перемещался здесь с севера на юг с быстротой весеннего шторма, привели к тому, что дома на Франклин-стрит стали цениться намного ниже тех, что находились южнее. Среди местных жителей даже бытовала шутка, что по доброй воле никто не отправляется на север, если только не собирается усесться на пароход, уплывающий в Европу. И, как во всякой шутке, здесь содержалась немалая доля истины. Однако дома на Франклин-стрит все еще сдерживали наступление трущоб, в отличие от многих других улиц Восемьдесят седьмого участка, где дома, тоже некогда элегантные и аристократичные, были уже со всех сторон опутаны щупальцами наступающей бедности. Дома на Франклин-стрит все еще могли похвастаться швейцарами, а иногда — и лифтерами. Лестничные клетки их еще не пестрили похабными надписями, в холлах царил порядок. Да и цены здесь, несмотря на падение спроса, продолжали оставаться достаточно высокими.

Все это заставило Кареллу призадуматься: каким образом такой человек, как Джон Смит, живущий на социальное пособие, мог позволить себе снимать квартиру на Франклин-стрит? Швейцар, стоявший за стеклянной дверью, предупредительно распахнул ее и вышел на тротуар.

— Чем могу служить, сэр? — осведомился он.

— Видите ли, я тут разыскиваю одного из ваших жильцов — человека по имени Джон Смит.

— Да, сэр, у нас проживает такой, — сказал швейцар. — Только его сейчас нет. Честно говоря, я уже давненько его не видел.

— И как давно его нет?

— Да с прошлого месяца.

— Ах, так? А как давно он проживает здесь у вас, не могли бы вы припомнить?

— Он недавно к нам переехал, всего несколько месяцев тому назад.

— А точнее вы не могли бы сказать?

Швейцар, прищурившись, пригляделся к Карелле.

— А вы что — его друг? — осведомился он.

— Нет, я полицейский. — Карелла показал свой жетон.

— Ах так.

— Да. Так можете вы сказать, когда он сюда въехал?

— Я думаю, что это было в последних числах февраля.

— А в последний раз вы его видели в марте, я правильно вас понял?

— Совершенно верно, сэр.

— И он один живет в квартире?

— Этого я не знаю. Но бывает он здесь очень часто.

— Но живет-то он здесь один?

— Не понял, сэр.

— Ну, один он занимает квартиру? Он живет здесь один?

— Но я же вам уже сказал…

— Он принимает у себя посетителей?

— Да.

— И они живут тут вместе с этим Смитом?

— Возможно, сэр. Ведь дому от этого ничего не делается. Если жилец не создает беспокойства для других жильцов, то, в конце концов, это его квартира, и он может распоряжаться ею как угодно. Ну, предположим, если у него допоздна не играет радио, если он не шумит и не делает вообще чего-нибудь против… — Он вдруг оборвал себя и удивленно поднял брови. — Что-нибудь против закона, да? — спросил он. — Что, мистер Смит впутался в какие-нибудь неприятности?

— Ну, на вашем месте я не особенно беспокоился бы по этому поводу. Но мне хотелось бы осмотреть его квартиру. Как вы считаете, вы имеете право впустить меня в нее?

— Это я должен спросить у главного смотрителя дома. А он появится здесь только к вечеру.

— В таком случае позвоните ему, — сказал Карелла.

— Видите ли, я…

— Дело не терпит отлагательства, — сказал Карелла и как можно приветливей улыбнулся. — Ну что вам стоит прямо сейчас позвонить ему, а? Не откажите в любезности.

Какое-то мгновение казалось, что швейцар сомневается, стоит ли это делать. Но потом он расплылся в ответной улыбке.

— Само собой, — заявил он. — Я, конечно же, попытаюсь где-нибудь поймать его.

Карелла зашел вслед за ним внутрь. Видимо, вестибюль совсем недавно был обставлен заново, вся мебель блистала свежим лаком и выглядела совершенно нетронутой. Швейцар вошел в крохотную конторку и сразу же вышел оттуда, все еще продолжая улыбаться.

— Просто чудеса творятся у нас сегодня, — сказал он. — Этот старый прохвост сразу же согласился. Он только потребовал, чтобы я вам не давал запасного ключа от двери и вообще немного поворчал. Понимаете, он сказал, что если вы сможете проникнуть внутрь, то все в порядке, он не желает ссориться с полицией. Но тут все понакупали собственных замков, и у нас просто нет запасных ключей от квартир.

— Ну ладно, вы только проводите меня наверх, а я уж там попробую какие-нибудь свои ключи, ладно? — сказал Карелла.

— А у вас что, отмычки с собой, да? — швейцар заговорщицки улыбнулся.

Карелла только многозначительно подмигнул в ответ. Вместе они поднялись на лифте шестого этажа, а потом прошли по коридору к квартире номер 6С.

— Вот она, — сказал швейцар. — Очень миленькая квартирка. Семь комнат. И хорошо обставлена, особенно гостиная.

Карелла достал из кармана связку ключей.

— Ух ты, и в самом деле отмычки! — восхищенно воскликнул швейцар. Улыбка так и не сходила с его лица. Он следил за тем, как Карелла подбирает ключи к замку. В связке, помимо ключей от его собственной квартиры, было еще несколько отмычек разной формы. Он перепробовал все, но ни одна так и не подошла. — Не годятся? — сочувственно спросил швейцар.

— Годятся, но не совсем, — сказал Карелла, сосредоточенно кивая. — Сколько этажей в вашем доме?

— Девять.

— Пожарные лестницы есть?

— Конечно.

— А не смогли бы вы вывести меня на крышу?

— Вы что, собираетесь спускаться сюда по пожарной лестнице? — спросил швейцар.

— Хочу попробовать, — сказал Карелла. — Может, этот Смит оставил окно незапертым.

— Господи, тяжело же достается ваш хлеб! — произнес швейцар с восхищением в голосе.

Карелла снова многозначительно подмигнул ему, и они вошли в кабинку лифта. Выйдя на девятом этаже, они поднялись еще на один лестничный пролет, открыли железную дверь, и Карелла ступил на асфальт кровли. Отсюда был виден почти весь город: отчетливые прямоугольники зданий с горизонтальными рядами раскрытых окон, водонапорные цистерны на крышах, а над ними бескрайний просто голубого неба с легкими силуэтами мостов, соединяющих Айсолу с другими районами города. Снизу доносился приглушенный шум уличного движения и звуки живущего своей будничной жизнью города. На одной из соседних крыш детишки запускали воздушного змея, на другой мужчина длинной бамбуковой палкой с привязанной на конце тряпкой гонял голубей, которые взрывались облаком трепещущих крыльев и взмывали в апрельское небо. Солнечный свет придавал жестковатый оттенок серому асфальту крыш.

Подойдя к краю крыши и перегнувшись через парапет, Карелла посмотрел на лежавший внизу двор, а потом перебросил ногу через ограждение и решительно поставил ее на первую перекладину лестницы. Спускаясь, он старался не глядеть на окна: ему совсем не улыбалось, чтобы какая-нибудь женщина, внезапно обнаружив его на пожарной лестнице, с перепугу принялась звать на помощь полицию. Так, размеренно перебирая перекладины лестницы, он добрался наконец до шестого этажа и, присев на узкой площадке, заглянул в окно квартиры 6С. Квартира была пуста. Он попробовал оконную раму, но она оказалась запертой на задвижку.

Выругавшись про себя, он по пожарной площадке добрался до следующего окна той же квартиры. Он уже начинал чувствовать себя взломщиком и пожалел, что не прихватил маленький буравчик, которым можно было бы просверлить отверстие в деревянной раме. Упрекая себя за нерадивость и непредусмотрительность, он попробовал все-таки второе окно и, к своей немалой радости, обнаружил, что тут рама не закрыта на эту чертову задвижку. Он снова пристально посмотрел в окно, а потом приподнял раму и перелез через подоконник.

В квартире царила мертвая тишина.

Ступив на мягкий и толстый ковер комнаты, Карелла тщательно осмотрел все помещение, обставленное богато и со вкусом. Взгляд его коротко задерживался на каждом предмете. Особое внимание привлек письменный стол, стоявший в углу комнаты. Он сразу же направился к нему и открыл верхний ящик в надежде обнаружить там какие-нибудь письма, записную книжку с адресами или что-нибудь, что помогло бы выйти на людей, с которыми был знаком Смит, а особенно — на этого загадочного глухого. Но он не обнаружил здесь ничего ценного. Закрыв стол, он постоял с минуту, пытаясь сориентироваться в расположении квартиры. На этой ее половине, где-то рядом с гостиной, должна была находиться кухня, а спальни, следовательно, должны были располагаться на другой половине. Двигался он почти бесшумно, так как мягкий ковер полностью поглощал звук шагов. Миновав арку гостиной, он вошел в первую из трех спален, двери которых выходили в сверкавший строгой белизной коридор.

В спальне еще веял аромат изысканных духов. На спинке аккуратно застеленной кровати висела тончайшая ночная рубашка черного цвета. Карелла поднял ее и с любопытством изучил фирменную этикетку. Рубашка была приобретена в одном из самых дорогих магазинов города. Он понюхал ее и удостоверился, что она была надушена теми же духами, аромат которых наполнял спальню. Он повесил ее на прежнее место и прикинул, может ли эта рубашка принадлежать Лотте Констэнтайн и почему в таком случае Лотта лжет, что она якобы не знает, где жил Смит. Пожав плечами, он включил лампу на одном из ночных столиков, стоявших по обе стороны кровати, и выдвинул верхний ящик.

И тут ему сразу же бросилась в глаза целая стопка грубо набросанных схем и карт, возможно, поэтажных планов каких-то строений. Ни одна их них не содержала пояснительных надписей, однако кое-что их объединяло. Прежде всего, все эти схемы, карты или поэтажные планы (по их виду трудно было определить, что это такое) были испещрены крестиками. Но опять-таки тут не было никаких подписей, поясняющих, что отмечено этими крестиками. И еще имелась одна общая черта у всех этих схем: в правом верхнем углу каждого листа было проставлено чье-нибудь имя. Всего таких карт было шесть.

На трех из них значилось: “Чак”.

На остальных трех сначала было написано “Джонни”, однако потом везде зачеркнуто и заменено словом “Папаша”.

“Джонни, — подумал Карелла. — Неужто это и есть Джон Смит?”

Под бумагами в ящике ночного столика находился обрывок “синьки” какого-то плана. Здесь чертеж был выполнен четко и вполне профессионально. Развернув лист, Карелла некоторое время внимательно изучал его.

Он уже сворачивал чертеж в трубочку, когда резкий телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Какое-то мгновение он колебался, брать ему трубку или нет. Положив “синьку” на ночной столик, он все-таки снял трубку.

— Алло, — сказал он.

— Это говорит Джо, — сообщил ему голос на другом конце провода.

— Да?

— Это Джо, швейцар. Ну тот парень, что доставил вас наверх.

— А, понятно, слушаю, — сказал Карелла.

— Я видел, что вы пробрались в окно.

— Да?

— Послушайте, я просто не знаю теперь, что делать. Вот поэтому я и решил позвонить вам и сказать.

— Что сказать?

— Мистер Смит. Ну Джон Смит, помните?

— А что с ним?

— Он сейчас подымается к себе наверх, — сказал швейцар.

— Что?! — только и успел проговорить Карелла и в этот же момент услышал звук поворачиваемого в замке ключа.

Глава 14

Какое-то мгновение Карелла простоял в оцепенении, машинально сжимая в руке телефонную трубку. Казалось, что звук поворачиваемого в замке ключа со страшной парализующей силой давил на его барабанные перепонки. Наконец он быстро положил трубку, выключил горевшую лампочку и бросился к двери, заняв позицию справа от нее и буквально распластавшись по стене. Рука его машинально схватила рукоять служебного револьвера. Он выжидал. Входная дверь открылась и захлопнулась.

В квартире снова стало тихо. Потом послышался звук приглушенных ковром шагов.

“Оставил ли я открытым окно в гостиной?” — лихорадочно пытался сообразить он.

Шаги сначала замедлились, а потом и вовсе стихли.

“Успел ли я закрыть ящик письменного стола?” — мелькнул в голове очередной вопрос.

Он снова услышал шаги, скрип половицы, а потом где-то рядом хлопнула дверь. Неожиданно он почувствовал, что весь покрылся потом, даже рубашка стала прилипать к спине. Вспотевшая ладонь уже не так плотно сжимала рукоять револьвера. Ему казалось, что на всю квартиру слышны удары его сердца, которое колотилось сейчас в ритме африканского там-тама. Потом он услышал, как щелкнул запор еще какой-то двери. “Скорее всего, это кладовка”, — подумал он, а потом опять послышались шаги. “Знает — ли он, что я здесь? — лихорадочно металось у него в голове. — Знает ли он? Знает?..” А потом донесся еще один звук — это был щелчок какого-то механизма, звук непривычный и одновременно мучительно знакомый. После этого снова послышался скрип половицы, приглушенные шаги осторожно приблизились к арке, ведущей в гостиную, замедлились там, а потом и совсем затихли.

Карелла по-прежнему выжидал. Вскоре он услышал, как шаги удаляются. И тут что-то щелкнуло, а потом, после двадцатисекундной паузы, всю квартиру вдруг заполнила музыка, настолько громкая, что Карелла сразу же понял: человек, находящийся в квартире, вооружен и будет стрелять. Не раздумывая ни секунды, надеясь на то, что музыка заглушит звук выстрела. Решив перехватить инициативу, он поплотнее сжал рукоять револьвера и с глубоким вздохом сам шагнул в арку гостиной.

Человек, стоявший у проигрывателя, резко обернулся.

В какую-то долю секунды Карелла успел разглядеть слуховой аппарат у него в ухе, потом — ружье в руках, и тут же понял, что опоздал на ту самую долю секунды — ружье в руках незнакомца грохнуло выстрелом.

Карелла успел только чуть увернуться в сторону. Он услышал, как взвизгнула картечь в узком пространстве комнаты, а затем ощутил множественный удар в плечо, как будто сотни жал одновременно впились в него. В голове у него пронеслось: “Господи! Неужто снова?!” И тут он выстрелил в сторону высокого белокурого мужчины, который уже бросился к нему через комнату. Плечо его сразу онемело. Он попытался поднять руку с револьвером и мгновенно понял, что она ему не подчиняется. Быстро перехватив пистолет в левую руку, он успел еще раз нажать на спусковой крючок, но промахнулся. Глухой взмахнул прикладом и опустил его на голову Кареллы. “Одностволка, — успел подумать Карелла, — значит, второго выстрела не будет…” Но приклад поднялся снова и снова опустился… А потом была резкая боль и кромешная темнота, которая взорвалась вдруг ослепительным светом, и наступила полная пустота, провал…

Когда к исходу этого дня Кареллу доставили в больницу, доктора определили, что жизнь еще теплится в нем, но большинство из них не решилось и предположительно высказаться о том, сколько он может еще протянуть. Он потерял много крови. Там, в комнате, осталась огромная лужа на полу. Обнаружен он был лишь через три часа после того, как ему был нанесен целый ряд ударов прикладом по голове. Нашли его в шесть часов вечера и только благодаря настойчивости и сообразительности швейцара Джо. И вот сейчас в присутствии полицейского, стенографировавшего каждое слово, лейтенант Бернс вел допрос швейцара.

БЕРНС: А что побудило вас все-таки подняться туда наверх?

ДЖО: Ну видите — ли, как я уже говорил вам, он пробыл наверху довольно долго, а после этого я еще увидел, как мистер Смит спускается из своей квартиры. Вот поэтому я и…

БЕРНС: А можете вы описать внешность этого мистера Смита?

ДЖО: Еще бы, конечно, могу. Он примерно моего роста, чуть выше шести футов и, как полагаю, весит примерно сто восемьдесят — сто девяносто фунтов. У него светлые волосы и голубые глаза, а кроме того, он носит слуховой аппарат на правом ухе: плоховато слышит. Так вот, он спустился вниз с каким-то предметом, завернутым в газетную бумагу.

БЕРНС С каким предметом?

ДЖО: Этого я не могу сказать. Но это было что-то длинное. Походило на сложенное удилище или что-то в этом роде.

БЕРНС: А может, это была винтовка? Или охотничье ружье?

ДЖО: Могло быть и ружье — через бумагу-то не разглядишь.

БЕРНС: А в котором часу он спустился из своей квартиры?

ДЖО: Около трех часов дня, возможно, в половине четвертого.

БЕРНС: А когда вам пришло в голову, что детектив Карелла может по-прежнему находиться в квартире?

ДЖО: Ну, это трудно точно сказать. Я зашел еще в кондитерскую, где за стойкой стоит чертовски миленькая девчонка. Ну потрепался с ней немного, пока пил кофе со сливками, а потом не торопясь вернулся на свое место, и тут только мне пришло в голову, а что если Кар… Как, вы сказали, его фамилия?

БЕРНС: Карелла.

ДЖО: Он что, итальянец?

БЕРНС: Да.

ДЖО: Да неужто? Надо же, какое совпадение! Ведь я — тоже итальянец. Это просто удивительно — вот так вот встретить своего соотечественника. Здорово, правда?

БЕРНС: Да, просто редкостное совпадение.

ДЖО: Надо же… Так о чем это я? А, так вот, я подумал: а что, если он все еще там? Поэтому я снял трубку и позвонил в квартиру. Там никто не ответил. Ну, а потом… понимаете, меня, наверное, просто любопытство охватило, тем более, что мистера Смита все равно, думаю, нет дома, вот я и поднялся на шестой этаж и постучался. Мне никто не открыл, а дверь в квартиру была заперта.

БЕРНС: В котором часу это было? И что вы сделали после этого?

ДЖО: Я вспомнил тогда, что этот Кар… Как, вы сказали, его фамилия?

БЕРНС: Карелла, Карелла.

ДЖО: Да, совершенно верно, надо же — все время вылетает из головы. Так вот, я тут же припомнил, как он полез через крышу, а потом спускался по пожарной лестнице. Вот я и думаю: “А что, я сам разве не могу проделать то же самое?” Ну, а добравшись туда, я решил, конечно, заглянуть в квартиру 6С и, сойдя на балкон, заглянул в окно. Вот тут-то я и увидел его лежащим на полу.

БЕРНС: И что вы сделали после того, как разглядели его?

ДЖО: Тогда я открыл окно и влез в квартиру. Господи! В жизни своей я не видал столько крови. Я уж решил, что этот дур… послушайте, вы что, записываете все мои слова?

СТЕНОГРАФ: Что?

БЕРНС: Да, он записывает все, что вы говорите.

ДЖО: Тогда зачеркните это последнее слово, ладно? Слово “дурак”, понимаете? Это будет просто невежливо.

БЕРНС: Так что вы подумали, когда обнаружили Кареллу?

ДЖО: Я подумал, что он мертв. Там было столько крови. А кроме того, голова у него была совсем разбита.

БЕРНС: И что вы тогда сделали?

(Молчание)

БЕРНС: Я спрашиваю, что вы сделали после этого?

ДЖО: Я потерял сознание.

Как выяснилось впоследствии, Джо не только брякнулся в обморок, но потом его еще и вырвало прямо на ковер в гостиной, и только после этого он все-таки взял себя в руки и позвонил в полицию. Полиция прибыла в квартиру ровно через десять минут после звонка Джо. К этому моменту толстый ковер успел впитать в себя значительную часть потерянной Кареллой крови, а сам он казался мертвым. Он лежал совершенно неподвижно, бледный как полотно и не подавал никаких признаков жизни. Первый патрульный полицейский, который вошел в квартиру, даже чуть было не поместил у себя в блокноте “убит на месте происшествия”. Однако второй патрульный сообразил попробовать пульс и, обнаружив слабое его биение, тут же позвонил в больницу и вызвал санитарную машину. Врачи, осмотревшие Кареллу в экстренном отделении местной больницы, считали, что он протянет не более часа. Однако хирурги испробовали все чудеса современной медицины: поместили его под капельницу с плазмой, принялись срочно обрабатывать множественные ушибы и ранения, а кроме того, накачали разными стимуляторами. Кто-то из персонала внес его имя и фамилию в список больных, пребывающих в критическом состоянии, а еще кто-то позвонил его жене. К телефону подошла Фанни Ноулс. Она в ответ только и воскликнула: “О, Пресвятая Богородица!” Не прошло и получаса, как они с Тедди были уже в больнице, где их дожидался лейтенант Бернс. В ноль часов пятьдесят минут, двадцать девятого апреля лейтенанту Бернсу удалось, наконец, уговорить Тедди и Фанни отправиться домой. Стив Карелла по-прежнему числился в списке тяжелых больных. В восемь часов утра лейтенант Бернс позвонил на квартиру Фрэнки Эрнандесу.

— Фрэнки, — сказал он, — я не разбудил тебя?

— А? Что? Кто это?

— Это я. Пит.

— Какой Пит? О, простите! Доброе утро, лейтенант. Стряслось что-нибудь?

— Ты не спишь?

— Он умер? — спросил Эрнандес.

— Кто?

— Я о Стиве. Ему лучше?

— Он все еще не пришел в сознание. Пока что ничего не говорят определенного.

— О Господи, а мне как раз снился жуткий сон, — сказал Эрнандес. — Понимаете, мне снилось, что он умер. Мне снилось, что он лежит лицом вниз прямо на тротуаре, в луже крови, а я склонился над ним, плачу и говорю: “Стив, Стив, Стив”. Больше ничего — только повторяю и повторяю его имя. А потом я переворачиваю его, и Пит, можете представить себе, на меня смотрит лицо не Стива, а мое собственное. Господи, у меня просто мурашки пошли по телу! Но теперь я уверен, что он выкарабкается.

— Да, будем надеяться.

Какое-то время оба они помолчали.

— Так ты не спишь? — прервал молчание Бернс.

— Конечно. А в чем дело?

— Мне не хотелось бы нарушать твой отдых, Фрэнки. Я прекрасно знаю, что прошлую ночь ты всю провел на ногах…

— А что нужно, Пит?

— Я хотел, чтобы ты осмотрел квартиру, в которой Стив напоролся на этого негодяя. Конечно, в обычной обстановке я не стал бы приставать к тебе с этим, но, понимаешь Фрэнки, у нас тут такая запарка, черт бы ее побрал. Сам понимаешь, нам приходится вести наблюдение за всеми этими чертовыми магазинами. Видишь ли, Мейер и Клинг убедили меня в том, что этот псих, обязательно совершит нападение. Правда, капитан Фрик подбросил мне патрульных, но он же оставил за собой право отозвать их в любой момент, если они потребуются в другом месте. Поэтому мне и пришлось создать из детективов небольшие команды, которые могли бы подменять этих патрульных по мере надобности. Паркера я не могу снять с этой чертовой кондитерской и не могу никак вернуть двух человек из Вашингтона, ну тех, которых ФБР вызвало на свой идиотский курс. Поэтому мне пришлось двух человек отозвать из отпуска. Понимаешь, Фрэнки, получилось так, что здесь, в участке, я остался в полном одиночестве. Стив лежит в больнице, и я просто с ума схожу из-за него, ведь этот парень для меня как родной сын, Фрэнки. Я, конечно, буду постоянно справляться о нем, но к вечеру мне придется поехать в ратушу чтобы провести подготовку к завтрашнему балу: надо же, губернатору именно в это время взбрело на ум устроить бал и как назло затеять все это на территории моего участка. Так что получается… Честное слово, Фрэнки, я просто ума не приложу, откуда мне взять людей для всего этого. Просто не знаю.

Он замолчал. Молчание затянулось.

— У него все лицо превращено в кровавое месиво, — снова заговорил Бернс. — Ты видел его, Фрэнки?

— Нет, я еще не имел возможности попасть к нему, Пит. Но я…

— Все разбито, — сказал Бернс. — Просто вдребезги.

И снова наступило молчание.

— В общем, ты сам видишь, в каком переплете я тут оказался. Поэтому-то мне и приходится обратиться к тебе с просьбой о личном одолжении, Фрэнки.

— Да я сделаю все, что угодно. Пит.

— Значит, ты возьмешь на себя обыск в этой квартире? Там уже поработали ребята из лаборатории, но я хочу еще, чтобы именно наш человек оглядел там все опытным глазом. Так ты поедешь?

— Конечно, а какой адрес?

— Франклин-стрит, дом 457.

— Я только немного перекушу чего-нибудь и оденусь, Пит. А потом сразу же выезжаю.

— Спасибо. Так ты потом — позвонишь?

— Да, я обязательно приеду в участок.

— Вот и прекрасно, договорились. Знаешь, Фрэнк, ты ведь вместе со Стивом занимался этим делом и наверняка лучше других знаешь, что он думал по поводу всего этого, вот я и решил, что было бы лучше немного тебе…

— Да я с удовольствием займусь этим делом, Пит.

— Вот и отлично. А потом позвони все-таки мне.

— Хорошо, — сказал Эрнандес и повесил трубку. Эрнандес и в самом деле не имел ничего против того, чтобы его вызвали на работу в выходной день. Он прекрасно знал, что все полицейские несут службу двадцать четыре часа в сутки триста шестьдесят пять дней в году, поэтому лейтенант Бернс мог бы и не просить Эрнандеса о личном одолжении, а спокойно в любой момент позвонить и приказать ему: “Приезжай срочно. Ты здесь нужен”. И все-таки, он счел нужным спросить у Эрнандеса, не возражает ли он против выхода на работу, как бы оставляя выбор за ним, и Эрнандесу, надо признаться, такая постановка вопроса очень нравилась. А кроме того, он не помнил, чтобы лейтенант был таким расстроенным и растерянным. Ему случалось видеть Питера Бернса после трех бессонных суток напряженнейшей работы, когда глаза его были красны — от недосыпания, а движения замедленны и вялы; голос его тогда сел, а рука, подносящая ко рту чашку кофе, подрагивала. Но таким убитым, как в это утро, он его видел впервые. Нет, такого еще не было. У него случались приступы усталости, раздражения, да что там — даже отчаяния или паники, но никогда они не сливались так катастрофически в единое целое. И это производило жуткое впечатление. Казалось, будто Бернс уже заглянул в глаза собственной смерти, учуял ее могильный запах; будто он уже предвидит трагический исход и для Стива Кареллы, и для себя. А теперь эта обреченность, эта безысходность передалась по телефонным проводам Эрнандесу и леденящим холодком сжала его сердце.

И вот сейчас, в своей квартирке, в окна которой врывался городской шум, Фрэнки Эрнандес вдруг неожиданно ощутил физическое присутствие смерти. Сдержав невольную дрожь, он быстро направился в ванную, чтобы принять душ и побриться.

Швейцар Джо сразу же понял, что перед ним полицейский.

— Вы пришли сюда по делу моего соотечественника, да? — спросил Джо.

— А кто он, этот ваш соотечественник? — вопросом на вопрос ответил Эрнандес.

— Карелла. Тот полицейский, которого гробанули здесь наверху.

— Да, я пришел именно по этому делу.

— Послушайте, а вы сами не итальянец случайно? — спросил Джо.

— Нет, не итальянец.

— А кто же? Испанец или что-то в этом роде?

— Пуэрториканец, — ответил Эрнандес и весь внутренне напрягся, готовясь к отражению любых нападок. Он пристально посмотрел в глаза Джо и моментально оценил ситуацию. Нет, с этим типом все в порядке.

— Вам, наверное, нужно пройти в квартиру? Послушайте, а я ведь до сих пор даже не знаю вашей фамилии, — сказал Джо.

— Я — детектив Эрнандес.

— Это довольно распространенная среди испанцев фамилия, правда?

— Да, она встречается довольно часто, — согласился Эрнандес, входя в вестибюль.

— Я это знаю потому, что в старших классах я учил испанский, — сказал Джо. — У нас он был там вместо иностранного языка. — Вы знаете испанский? — спросил он по-испански.

— Немножко, — тоже по-испански ответил Эрнандес и соврал. На самом-то деле, если уж не кривить душой, он знал испанский не “немножко”, а говорил на нем не хуже любого уроженца Мадрида. Впрочем, и это тоже не совсем соответствовало истине. В Мадриде говорят на чистейшем испанском, и буквы “S” и “Z” перед определенными гласными читаются у них по-разному. В Пуэрто-Рико же оба этих звука произносились одинаково. Но при желании он мог говорить на испанском как прирожденный испанец. Правда, у него не слишком часто возникало это желание.

— Я запомнил целую кучу испанских поговорок, — все никак не унимался Джо. — Надо же — три года изучать испанский, а потом в голове, если и осталось что-то, то только никому не нужные поговорки, но зато их я знаю черт знает сколько. — И он тут же продемонстрировал это.

— У вас прекрасное произношение, — похвалил его Эрнандес, и они вместе направились к лифту.

— Вот это-то и обидно. Честное слово, я наверняка знаю больше испанских поговорок, чем добрая половина Испании. А зачем? Вот и лифт. Так, значит, этот тип, который называл себя Джоном Смитом, вовсе не был Джоном Смитом, это верно?

— Да, это верно, — сказал Эрнандес.

— Да, но теперь остается только решить, кто из них двоих был настоящим Джоном Смитом. Тот, что молодой и со слуховым аппаратом, или тот старпер, чью карточку мне показывал лейтенант. Вот вопрос, на который еще нужно найти правильный ответ, так ведь?

— Старик и был Джоном Смитом, — ответил Эрнандес. — А что касается этого высокого блондина со слуховым аппаратом, то его в настоящее время разыскивает полиция за вооруженное нападение на представителя власти.

— А может, ему будет предъявлено и обвинение в убийстве, если мой соотечественник умрет, так ведь?

Эрнандес промолчал.

— Конечно, не дай Бог, — поспешно продолжил Джо. — Ну, пошли, я подыму вас наверх. Дверь лифта открылась. Тут ваши ребята возились всю ночь, делали фотографии. Они буквально все кругом обсыпали белым порошком. Обработали всю квартиру. А уходя, оставили дверь незапертой. Как вы думаете, Карелла выживет?

— Надеюсь, что он выздоровеет.

— Я тоже очень надеюсь на это, — проговорил Джо с тяжелым вздохом и нажал кнопку нужного этажа.

— А как часто бывал тут этот старик? — спросил Эрнандес.

— Ну, трудно сказать. Просто появлялся иногда, я особенно к нему и не присматривался, мало ли кто здесь ходит.

— Но он производил впечатление крепкого еще человека?

— Вы насчет его здоровья спрашиваете?

— Да.

— Да, выглядел он вполне здоровым, бодрый такой старик, — сказал Джо. — Ну, вот мы и прибыли на шестой этаж.

Они вышли в коридор.

— Но квартира была снята у вас этим высоким блондином, правильно? Ну глухим, который ходил со слуховым аппаратом. Это он называл себя Джоном Смитом?

— Да, совершенно верно.

— Но какого черта ему потребовалось называть себя именем старика, если только сам он не скрывается от кого-нибудь? Но даже и в этом случае… — Эрнандес, не договорив, недоуменно пожал плечами и направился по коридору в квартиру 6С.

— Я вам тут буду нужен? — спросил Джо.

— Нет, можете идти и заниматься своим делом.

— Видите ли, сегодня лифтер наш прихворнул. Поэтому мне приходится не только присматривать за входом в дом, но еще и быть за лифтера. Поэтому, если вы не возражаете…

— Нет-нет, можете спокойно идти по своим делам, — ответил Эрнандес. Он вошел в квартиру. Прежде всего на него произвела впечатление великолепная мебель. Однако квартира отнюдь не выглядела уютной: в ней подавляло полное отсутствие каких-либо посторонних звуков, столь характерное для нежилых помещений. Эта тишина совсем не похожа на ту, которая бывает в квартирах, где потихоньку доживает свои дни какая-нибудь пара безобидных и тихих старичков. Эрнандес быстрым шагов миновал арку гостиной и вышел в коридор, ведущий к спальням. Ковер под аркой был весь покрыт пятнами запекшейся крови Кареллы, и Эрнандес внимательно смотрел под ноги, стараясь не наступить на них. Он нервно облизал губы и снова вернулся в гостиную. Здесь он мысленно составил себе перечень предметов обстановки, которые ему нужно будет обследовать с особой тщательностью: письменный стол, стереокомбайн, бар с набором бутылок. Собственно, в гостиной этим можно и ограничиться.

Он снял пиджак и перебросил его через спинку одного из стульев. Потом расслабил галстук, закатал рукава сорочки, открыл окно на улицу и принялся за работу, начав осмотр с письменного стола. Он обыскал самым тщательным образом весь стол снизу доверху и убедился, что больше тут искать что-либо не имеет смысла.

Огорченно пожав плечами, он выпрямился и собрался перейти к стереоустановке, как обратил внимание, что какая-то бумажка выпала из внутреннего кармана его пиджака, когда он бросил его на стул. Он пересек комнату и нагнулся, чтобы поднять ее. Потом он постоял некоторое время, держа в руке обернутую целлофаном фотографию убитого человека, который был опознан как Джон Смит. Он взял пиджак со стула и стал засовывать эту фотографию обратно в карман, как вдруг входная дверь квартиры неожиданно распахнулась.

Эрнандес поднял глаза.

На пороге, освещаемый падающим из коридора светом, стоял человек, чью фотографию он разглядывал пару секунд назад — убитый, который был опознан как Джон Смит.

Глава 15

— А вы кто такой? — спросил стоявший на пороге человек. — И что вам здесь нужно?

Он был в военно-морской форме. Сделав шаг в комнату, он увидел, как рука Эрнандеса выронила фотографию и потянулась к висевшему у пояса револьверу. Глаза моряка расширились.

— Да вы что?.. — начал было он и отпрянул назад, к двери.

— Стоять! — резко бросил Эрнандес.

Моряк остановился. Он застыл на месте, не сводя глаз с направленного на него револьвера тридцать восьмого калибра.

— Что вы… зачем револьвер? — спросил он.

— Кто вы такой? — спросил Эрнандес. — Назовите себя.

— Джон Смит, — ответил моряк.

Эрнандес приблизился к нему. Голос у парня был молодой, а тело юное и тренированное; синяя морская форма сидела на нем как влитая. Недоуменно мигая, Эрнандес уставился на него и тут только сообразил, что это не внезапно воскресший труп из Гровер-Парка. И тем не менее, человек этот был точной копией убитого, только лет на сорок помоложе.

— А где мой отец? — спросил Смит.

— Вашего отца — тоже зовут Джоном Смитом?

— Да, а где он?

Но Эрнандес не хотел отвечать на этот вопрос, пока не хотел.

— А почему вы решили, что найдете его здесь? — спросил он.

— Он сам сообщил мне этот адрес, — сказал Джон Смит. — А вы кто такой?

— А когда он сообщил вам этот адрес?

— Мы переписывались с ним. Я ходил в учебное плавание, в залив Гуантанамо, — пояснил Смит. Глаза его оценивающе прищурились. — А вы что, из полиции?

— Совершенно верно, я из полиции.

— Я так и подумал. Полицию я нюхом чую за квартал. Что, старик мой впутался в какую-нибудь историю?

— А когда вы получили последнее известие от него?

— Точно не могу сказать; я думаю, что в первых числах месяца. А что он сделал?

— Ничего он не сделал.

— А тогда почему вы здесь?

— Ваш отец умер, — прямо объявил Эрнандес.

Смит так резко отступил к стене, будто Эрнандес его ударил. Он просто отшатнулся от этих слов и попятился назад, пока спиной не натолкнулся на стену, а потом прислонился к ней и вперил взгляд прямо перед собой, явно не видя Эрнандеса и не замечая вообще ничего вокруг.

— Как умер? — прошептал он наконец, как бы очнувшись.

— Он был убит, — сказал Эрнандес.

— Кем?

— Этого мы еще не знаем.

В комнате нависла тишина.

— Кому могло понадобиться убивать его? — прервал затянувшуюся паузу Смит.

— Может быть, вы подскажете нам ответ на этот вопрос, — сказал Эрнандес. — Что он сообщал вам в своем последнем письме?

— Не знаю. Ничего не могу припомнить, — сказал Смит. Казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Он стоял, опираясь всем телом о стену, голова его была запрокинута, а взгляд направлен в потолок.

— А вы все-таки постарайтесь, — мягко проговорил Эрнандес. Он уже успел спрятать револьвер в кобуру и сейчас направился к бару. Там он налил коньяк в довольно объемистый бокал и вернулся к Смиту. — Возьмите. Выпейте это.

— Я не пью.

— Берите.

Смит принял стакан, понюхал его содержимое и сделал движение, как бы пытаясь отстранить его от себя. Однако Эрнандес настоял на своем. Смит выпил, с явным трудом глотая обжигающую жидкость. Потом он закашлялся и поставил стакан на стол.

— Мне уже лучше, — сказал он.

— А теперь сядьте.

— Да я в полном порядке.

— Садитесь!

Смит послушно и, направившись к одному из больших мягких кресел, неохотно и как бы с недоверием ко всему происходящему погрузился в него. Он молча вытянул вперед длинные ноги и, стараясь не глядеть на Эрнандеса, принялся рассматривать носки своих надраенных до блеска ботинок.

— Вернемся к письму, — сказал Эрнандес. — Постарайтесь поподробней припомнить, что в нем было?

— Не знаю толком. Это же было давно.

— Не упоминалась ли в этом письме некая Лотта Констэнтайн?

— Нет. А кто она такая?

— Не упоминал ли он в нем о человеке, которого называют глухим?

— Нет, — Смит вдруг поднял на него глаза. — А почему его так называют?

— Ладно, не будем об этом. А о чем же все-таки говорилось в этом письме?

— Честное слово, не знаю. Письмо, по-моему, начиналось с того, что он благодарил меня за ботинки. Точно, с этого оно и начиналось.

— За какие ботинки?

— Я купил ему пару ботинок у нас на судне в магазине. Я служу на эскадренном миноносце, и у нас есть небольшая лавочка. Вот отец мой и сообщил мне в прошлом письме размер своей обуви, а я подобрал ему там пару. Ботинки просто отличные, а стоили-то всего примерно девять долларов. В обычном магазине он вряд ли смог бы купить их за такую цену. — Смит помолчал. — Но в этом же нет ничего противозаконного.

— А никто и не говорит, что это противозаконно.

— Нет, на самом деле. Деньги за эти ботинки я честно уплатил, а то, что они продавались со скидкой, так я здесь тоже не обманывал государство. А кроме того, старик-то мой до того, как устроился на эту работу, все равно сидел на государственном страховом пособии.

— А на какую работу он устроился? — быстро спросил Эрнандес.

— Что? Да не знаю, на какую именно. В последнем письме он сообщал, что пристроился куда-то.

— А на какую должность?

— Ночным сторожем или охранником.

— И куда же? — Эрнандес даже придвинулся поближе к своему собеседнику.

— Не знаю.

— Он не сообщал вам, куда именно он устроился?

— Нет.

— Но он же должен был вам написать это.

— Нет, он не сообщал ничего. Он написал только, что работает ночным сторожем, но что работа эта временная, только до первого мая, а после этого он вообще сможет, наконец, позволить себе уйти на пенсию. Вот и все, что он написал мне.

— А что он хотел сказать этим — первым мая и пенсией?

— Понятия не имею. Мой отец всегда был полон всяких заманчивых идей. — Смит немного помолчал. — Правда, из них так ничего путного и не вышло.

— Сможет позволить себе уйти на пенсию, — повторил как бы про себя Эрнандес. — А откуда у него появятся средства на это? Это что, с жалования ночного сторожа?

— Да и на эту работу он едва успел устроиться, — сказал Смит. — Нет, наверняка он не имел в виду эти заработки. Он, видимо, рассчитывал на что-то другое. Скорее всего, это был его очередной план быстрого обогащения.

— Но он ведь писал вам, что будет работать там только до первого мая, так ведь?

— Ага.

— А он не упоминал в письме о том, что это за фирма, в которую он устроился? Он не писал, где именно он работает?

— Нет, не писал. Я уже говорил вам об этом. — Смит помолчал. — Зачем вообще кому-то могло понадобиться убивать его? Он в жизни своей не обидел ни одной живой души.

И тут только он заплакал по-настоящему, закрыв лицо руками.

Лавочка по прокату театрального реквизита располагалась в центральной части Айсолы на Детановер-авеню. В витрине ее было выставлено три манекена. Первый был в костюме клоуна, второй наряжен пиратом, а третий — в форме летчика времен первой мировой войны. Стекло витрины было давно немытым, наряды на манекенах покрылись пылью и, похоже, их здорово попортила моль. В помещении все выглядело тоже мрачновато: залежалые пыльные костюмы и в самом деле не пощадила прожорливая моль. Владельцем лавки был неунывающий мистер Дуглас Мак-Дуглас, который в прошлом мечтал о карьере актера, но вынужден был удовлетвориться, так сказать, смежной профессией. И сейчас, лишенный возможности реализовать свою мечту на театральных подмостках, он старательно помогал другим воплощать прекрасные образы на сцене, сдавая по сходной цене костюмы, в которых такие же, как он, одержимые театром играли в любительских спектаклях, посещали балы-маскарады и так далее. Он не мог составить конкуренции более крупным фирмам проката театрального реквизита, да и не очень стремился к этому. Просто он был человеком, который счастлив тем, что имеет возможность заниматься любимым делом.

Когда глухой вошел в его лавочку, Дуглас Мак-Дуглас сразу же узнал его.

— Здравствуйте, мистер Смит, — сказал он. — Рад вас видеть. Ну, как ваши успехи?

— Дела идут просто отлично, — ответил глухой. — А как у вас? Фирма процветает?

— Да уж куда лучше, — отозвался Мак-Дуглас и заразительно расхохотался. Он был очень толст, и огромный живот его заколыхался при смехе. Он сложил руки на животе, как бы пытаясь усмирить эти волнующиеся слои жира, и потом спросил: — Вы пришли за заказанными костюмами?

— Да, — сказал глухой.

— Все готово, — заверил его Мак-Дуглас. — Они в полном порядке и отлично вычищены. Только вчера мне прислали их из химчистки. А что это будет за пьеса, которую вы намереваетесь ставить, мистер Смит?

— Это не пьеса, — сказал глухой. — Это будут съемки фильма.

— И в нем будут действовать мороженщики, да?

— Совершенно верно.

— И ночные сторожа тоже, да?

— А почему вы решили, что ночные сторожа?

— А вы ведь брали у нас две формы ночных сторожей. Одну вы взяли уже довольно давно, а вторую — в начале этого месяца. Разве они не для этого фильма?

— Нет, они тоже будут задействованы, конечно, — сказал глухой.

— Вы их вернете все одновременно?

— Да, одновременно, — солгал глухой. У него вообще не было намерения возвращать эти костюмы.

— А как будет называться фильм? — спросил Мак-Дуглас.

— Ограбление столичного банка, — сказал глухой и улыбнулся.

Мак-Дуглас тут же расхохотался в ответ.

— Это комедия? — поинтересовался он.

— Нет, скорее трагедия, — сказал глухой.

— И вы будете снимать его прямо здесь, в Айсоле?

— Да.

— И скоро?

— Съемки должны начаться завтра.

— Очень интересно.

— Надеюсь, что и фильм получится интересным. Так не дадите ли вы мне эти костюмы? Видите ли, я не хотел бы вас торопить, но…

— Естественно, — сказал Мак-Дуглас и тут же направился в подсобное помещение.

“Ограбление столичного банка, — подумал глухой и ухмыльнулся. — Интересно, что ты подумаешь обо мне, когда до тебя, жирный мешок, дойдет истинный смысл всего этого. Быстро ли ты сообразишь что к чему, когда услышишь первые сообщения по радио? Почувствуешь ли ты себя сообщником или пособником преступления? Хватит ли у тебя пороху сразу же броситься в полицию с описанием внешности. “Джона Смита”, который брал у тебя напрокат эти костюмы? Но ведь настоящий-то Джон Смит мертв, не так ли?

Но этого вы пока еще не знаете, мистер Мак-Дуглас, это уж точно.

Да, вы не знаете того, что Джон Смит, этот старый болтун, был убит, наряженный в костюм, который был взят напрокат именно в вашей лавке. Ведь как нам стало известно, этот самый Джон Смит уже сделал слишком много весьма прозрачных намеков на то, что должно произойти завтра. Да, такого человека, как этот Джон Смит, опасно иметь рядом с собой в серьезном деле. К тому же, он не прикусил язык даже после того, как ему пригрозили. Пришлось поговорить с ним иначе: “До свидания, мистер Смит, очень приятно было иметь вас рядом в нашей маленькой компании. Да только, видите ли, мистер Смит, слово — серебро, а молчание, мистер Смит, молчание — золото. И именно поэтому мы и должны заставить вас молчать, мистер Смит. Навеки, мистер Смит”. И — конец.

Глухой удовлетворенно усмехнулся.

А потом, естественно, пришлось избавляться и от костюма. Операция эта была бы излишней, не окажись вы таким дотошным человеком, мистер Мак-Дуглас. Вы ведь умудрились наставить штампов с названием вашей паршивой лавчонки по всей подкладке этой формы, а мы никак не могли рисковать тем, что полиция, раздев труп, тут же явится к вам и начнет задавать вам разные вопросы. Так ведь, мистер Мак-Дуглас? Нет, мы справились с этим делом наилучшим образом: мы содрали с него эту форму, а труп вывезли в Гровер-Парк и оставили там в самом натуральном виде.

И глухой снова улыбнулся.

К своему превеликому огорчению, должен сообщить вам, мистер Мак-Дуглас, что взятая у вас напрокат форма ночного сторожа, несмотря на ее вполне приличный вид, была предана кремации в печи для сжигания мусора и таким образом обратилась в пепел. Но вы и сами понимаете, что это было для нас единственным выходом. Честно говоря, точно так же мы поступим и со всеми остальными вашими костюмами. Очень может быть, что полиция в конце концов доберется до вас, мистер Мак-Дуглас, но мы не будем облегчать ей работу — пусть все идет своим чередом. Дело в том, что когда они в конце концов доберутся до вас, вы, конечно же, сразу и во всех подробностях опишете им мою внешность.

И он опять улыбнулся.

А уверены ли вы, мистер Мак-Дуглас, что ваше описание будет соответствовать действительности? Уверены ли вы, что моя светлая шевелюра дана мне от Бога, и что я не перекрасил ее только для подготовки и проведения этой маленькой, но доходной операции? Уверены ли вы, что я и в самом деле страдаю недостатком слуха; догадываетесь ли, что этот слуховой аппарат нужен мне только для того, чтобы о моих приметах составилось неверное представление? Может быть, всех этих вопросов полиция и не задаст вам, мистер Мак-Дуглас, но неплохо было бы ей постараться самой найти на них ответы, или хотя бы задуматься.

Ей-богу, я предчувствую, что в процессе охоты за мной полицию ждет масса крайне неприятных неожиданностей.

— А вот и мы! — объявил Мак-Дуглас, появляясь из подсобки со свертком в руках. — Ну, как они вам нравятся?

Глухой внимательно оглядел белоснежные наряды мороженщиков.

— Выглядят они очень мило, мистер Мак-Дуглас, — сказал он. — И сколько же я вам должен?

— Расплатитесь сразу за все после окончания съемок, — сказал Мак-Дуглас.

— Благодарю вас, — и глухой улыбнулся самой очаровательной из своих улыбок.

— Я работаю здесь уже двадцать пять лет, — сказал Мак-Дуглас, — но мне еще ни разу не подсунули фальшивого чека, и не было случая, чтобы мне не вернули костюм. А должен сказать вам, что за все эти годы я никогда не сдавал вещь под залог. У меня жесткое правило — за прокат со мной расплачиваются только тогда, когда приходят сдавать взятую вещь. — Он легонько постучал по дереву стойки. — И, несмотря на дурную репутацию района, меня здесь ни разу не ограбили.

— Ох, не зарекайтесь, — сказал с игривой улыбкой глухой, — знаете, как говорится, — лиха беда начало. — И Мак-Дуглас в ответ на эти слова тут же взорвался хохотом. Глухой продолжал смотреть на него с доброжелательным интересом, улыбка тоже не сходила с его лица.

Отсмеявшись, Мак-Дуглас спросил:

— А кто будет режиссером в этом вашем фильме?

— Я и буду режиссером.

— Должно быть, это ужасно сложная работа. Наверное, ставить фильмы очень трудно.

— Нет, если, конечно, все заранее тщательно спланировать, — ответил глухой.

Этой же ночью они решили реализовать первую фазу намеченной операции.

Ровно в одну минуту двенадцатого, то есть в тот самый момент, когда ночной сторож фирмы “Мороженое Пик Пак” вошел в кабинку лифта, чтобы подняться на верхний этаж, Рейф провел своей костлявой рукой по соломенно-желтым волосам, поправил на носу очки в золотой оправе и, не проронив ни слова, быстро расправился с висячим замком на въездных воротах. Чак, приземистый и гориллоподобный, приоткрыл ворота настолько, чтобы оба они могли протиснуться в образовавшуюся щель. Проскользнув внутрь, он снова тщательно прикрыл их, а потом оба они направились к ближайшему из грузовиков. Чак занялся передним номерным знаком, Рейф — задним.

В три минуты двенадцатого они поглядели на окна верхнего этажа заводика по производству мороженого и увидели, что переносной фонарь ночного сторожа отбрасывает светлые блики в черных окнах помещения, как будто там бродит какое-то загадочное привидение.

В пять минут двенадцатого они благополучно завершили замену номерных знаков, и Чак, открыв защелку капота, без промедления устроился на своем месте за рулем. Рейф быстро нашел и соединил проводки зажигания. Потом он направился к воротам и открыл их. Чак задом вывел машину. Рейф сразу же занял место в кабине, он даже не побеспокоился о том, чтобы закрыть за собой ворота. Было семь минут двенадцатого.

Пятнадцать минут у них ушло на то, чтобы пересечь город и добраться до склада, снятого ими подле строящегося торгового центра. Папаша и глухой дожидались их там на заднем дворике, где и был поставлен пригнанный грузовик. На глухом были темно-серые брюки и серый спортивный пиджак. Черные ботинки его сияли так, что это было заметно даже при слабом свете уличного фонаря.

Папаша щеголял в форме ночного сторожа. Бутафорский костюм, взятый напрокат в лавочке мистера Мак-Дугласа, пришелся ему как раз впору.

На часах было двадцать три минуты двенадцатого.

— Все прошло благополучно? — спросил глухой.

— Гладко прошло, — сказал Чак.

— Тогда давайте сразу же займемся установкой новых рекламных щитов. Папаша, вы можете отправляться на свой пост.

Старик вышел на тротуар и стал прохаживаться взад-вперед по улице. Остальные зашли сначала на склад, но вскоре вышли оттуда, вооруженные дрелью с удлинителем, переносным фонарем и двумя огромными металлическими афишами, на которых было написано “Мороженое с орехами Челси”. Чак принялся насверливать дырки в боковых стенках кузова, а Рейф вместе с глухим начали быстро крепить рекламные щиты.

Часы показывали сорок одну минуту двенадцатого.

А без четверти двенадцать на тротуаре появился патрульный полицейский. Полицейского этого звали Диком Дженеро, и он небрежной походочкой беззаботно брел по тротуару, не предвидя никаких неприятностей и вовсе не собираясь искать их на свою голову. Он успел уже разглядеть свет, который то появлялся, то исчезал за зданием склада, но самого грузовика, стоявшего на заднем дворе и закрытого со стороны улицы стеной, он видеть, естественно, не мог. По тротуару прохаживался человек в форме, и он решил было, что это свой брат полицейский, но тут же сообразил, что на нем форма ночного сторожа.

— Привет, — бросил он незнакомцу.

— Привет, — отозвался Папаша.

— Отличный вечерок, не правда ли? — осведомился Дженеро.

— Вечер очень хороший.

Дженеро бросил взгляд в сторону заднего двора и пробивающегося оттуда света.

— Что они, все еще работают там? — спросил он.

— Да, все еще возятся, — сказал Папаша.

— Я так сразу и подумал, — сказал Дженеро. — Это явно люди отсюда, а не со стройки. Ведь те вроде бы все уже закончили, правда?

— Конечно, — сказал Папаша.

— А вы что — новенький здесь?

— То есть как это? — не сразу нашелся Папаша.

— А раньше здесь стоял какой-то другой парень, — сказал Дженеро. — Ну, когда только начиналось все это строительство.

— Ах, да, тогда стоял другой, — сказал Папаша.

— А как его звали? — спросил Дженеро.

На какое-то мгновение Папаша решил, что попался в ловко расставленную ловушку. Он ведь не знал имени человека, который занимал прежде его место. И теперь он лихорадочно пытался сообразить, спрашивал ли его полицейский для проверки, или он задал вопрос просто так, для разговора.

— Фредди, кажется, — неуверенно протянул Папаша.

— Да забыл я его имя, — ответил Дженеро. Он бросил взгляд в сторону центра. — Смотри-ка, а они и в самом деле все это построили буквально в два счета, правда?

— Да. Строят теперь так, что и оглянуться не успеешь, — тут же с готовностью согласился Папаша. Сам он старательно избегал даже смотреть в сторону заднего двора. Ему не хотелось, чтобы этот дурак полицейский вдруг заподозрил, что там творится что-то необычное.

— Вчера тут уже открыли магазин самообслуживания и аптеку, — сказал Дженеро. — А завтра сюда переезжает банк, который начнет принимать клиентов с первого. Просто удивительно, как быстро они управляются.

— Это уж точно, — сказал Папаша.

— А мне тут только банка еще и не хватало, — сказал Дженеро. — Еще одно место прибавляется, за которым нужен будет глаз да глаз. — Он с минуту разглядывал оценивающим взглядом Папашу. — Вы тут будете на постоянной работе?

— Нет, — ответил Папаша. — Я нанимался временно.

— Значит, до тех пор, пока тут не разместятся все магазины и прочее, да?

— Совершенно верно.

— Жалко, — сказал Дженеро и улыбнулся. — А то вы бы здорово могли помогать мне.

Свет во дворе за складом погас. Дженеро поглядел еще раз в ту сторону.

— Видимо, они уже закончили свои дела, — сказал он.

— Хотелось бы и мне закончить свои, — заметил Папаша. — Но придется тут всю ночь проторчать.

— В таком случае, присматривайте получше за банком, — со смехом сказал Дженеро. Он добродушно похлопал старика по плечу. — Ладно, надеюсь, еще увидимся.

Посвистывая, он двинулся вдоль по улице мимо склада, а потом завернул за угол и скрылся из вида.

Часы показывали ровно полночь.

Грузовик на заднем дворе склада теперь по всем признакам принадлежал компании “Мороженое с орехами Челси”. Трое мужчин, покончив с укреплением рекламных щитов на бортах, вошли в помещение склада, где они спустились в подвал, а оттуда двинулись в туннель, проходивший под задним двором.

Туннель этот был сработан на славу. В конце концов, на сооружение его они не зря потратили столько времени. Проход его был достаточно широким и высоким, а стены надежно укреплены толстыми досками и бревенчатыми стойками. Ему и надлежало быть солидно укрепленными, поскольку наверху постоянно работали люди и строительные механизмы. Глухой был уверен, что туннель их проложен на достаточной глубине и что никаких обвалов в принципе быть не может, но тем не менее, для полной гарантии он еще увеличил запас прочности.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь свалился нам на шею, — пошутил он, выждал, пока все рассмеются, и только после этого все принялись за работу.

Строительство, которое на вполне законных основаниях велось на поверхности, и вообще, все работы по возведению торгового центра, были великолепным прикрытием их таи-ной деятельности. При адском шуме на поверхности, никому и в голову не приходило, что часть этого грохота доносится из-под земли. По ночам, естественно, требовалась большая осторожность. Но, на всякий случай, они были подстрахованы своим сообщником, переодетым в форму ночного сторожа.

Самое забавное во всем этом, отметил про себя глухой, что график работы в их туннеле почти полностью совпадал с графиком работ по сооружению банка. Стройка на поверхности была всегда открыта для всеобщего обозрение и глухой подолгу скрупулезно изучал, как будет устроено главное хранилище, особо обращая внимание на распределительную коробку с проводами, ведущими к сигналу тревоги. Он был вмонтирован в дно хранилища и залит сверху почти метровым слоем бетона. Охранная система здесь была самой последней конструкции. Это он знал совершенно точно. Но он знал не менее точно, что в мире нет такой охранной системы, с которой не смог бы справиться Рейф, если только допустить его до распределительной коробки с проводами. Сейчас они как раз добрались до этого заветного места. Коробка банковского здания постепенно обретала окончательные формы и размеры, смыкаясь бетонной громадой вокруг непроницаемой святыни главного хранилища. Одновременно туннель так же неотвратимо продолжал свой путь под задним двором склада, достиг святая святых и уже начал вгрызаться в нависший над ним бетон хранилища. В нем крест-накрест были проложены сетки из толстых стальных прутьев. Сталь эта была необычайной прочности. Об нее запросто сломалось бы любое сверло или пила, к тому же рабочее пространство здесь заметно сузилось. Проложенные на расстоянии всего двух-трех сантиметров и направленные под углом друг к другу, металлические конструкции очень походили на густые рыболовные сети. А в глубине, за рядами этой сетки из сверхпрочной стали, находилась коробка с проводами охранной системы. Одним словом, доступа к ней почти не было.

Но “почти” отнюдь не означает “абсолютно”. У мужчин было достаточно времени для работы. Сталь они умело обрабатывали кислотой, терпеливо капая ее на каждый стержень в отдельности. Так они упорно шли день за днем, продвигаясь сантиметр за сантиметром, удерживая темп наравне со строительством банка, который все выше и выше поднимал свои этажи у них над головами. К двадцать шестому апреля в стальной сети зияла дыра почти метрового диаметра. Они продолжали терпеливо и упорно вгрызаться в бетон, пока не достигли распределительной коробки с проводами. Рейф осторожно отвинтил ее дно и тщательно изучил систему. Как он и предполагал, она была одной из наиболее современных и представляла собой комбинацию систем открытого и замкнутого циклов.

В наиболее простом устройстве — системе открытого цикла — сигнал тревоги начинает звучать при замыкании цепи. Что же касается системы — замкнутого цикла, то она действует по совершенно иному принципу. В ней постоянно течет слабый ток, и если провод будет перерезан, сразу поступит сигнал, извещающий о том, что цепь разомкнута.

Комбинированная же система срабатывает при любой ситуации. Сирена включается и в том случае, если провод перерезать, и в том случае, если провода замкнуть.

Любой человек, вооруженный самым примитивным инструментом, способен отключить открытую систему: для этого достаточно просто перекусить один из проводов. Замкнутая система отключается несколько сложнее, потому что тут требуется предварительно соединить провода. Рейф отлично знал, как выводить из строя обе эти системы; кроме того, он знал, как отключить и комбинированную систему, но для этого нужно было дождаться вечера тридцатого апреля: глухой был уверен, что работу системы несомненно опробуют, когда деньги будут помещены в хранилище. И он хотел, чтобы при этой проверке сигнал прозвучал безупречно, поэтому нижнюю стенку распределительной коробки пришлось поставить на место, сохранив в ней все как было. Они единодушно решили вообще не касаться ее до нужного момента, а сами продолжали вгрызаться в бетон, пока в стене не осталась тонкая перемычка, не более десяти сантиметров толщиной. Десять сантиметров бетона свободно удержат любого на своей поверхности — именно так подсчитал глухой. Но эти же самые десять сантиметров можно легко устранить в течение нескольких минут, имея в своем распоряжении достаточно мощную дрель.

Таким образом, бетонное дно хранилища заметно истончало. Это означало, что когда ко дню открытия банка будет включена система охраны, никому и в голову не придет, что хранилище это практически уже взломано.

Открылась и пасть хранилища. Его жадная утроба была широко распахнута и поджидала того момента, когда более двух миллионов долларов будут переправлены в нее “Коммерческим банком”, расположенным пока под мастерской Дэйва Раскина. Переезд был назначен на три часа завтрашнего дня.

Сегодня вечером оставалось сделать совсем немного. Глухой довольно улыбался. Папаша стоял сейчас на своем посту и готов был в любой момент преградить путь нежданным посетителям. Представители власти всегда относятся к своим коллегам с уважением, и потому ночной сторож в глазах полицейского сразу же воспринимается кем-то вроде члена родственного монашеского ордена.

— Сегодня, пожалуй, после работы можно будет еще и в покер сыграть, — сказал глухой в полной уверенности, что ни одна живая душа не подозревает о том, что в данный момент они сидят глубоко под землей и разглядывают днище казалось бы совершенно непроницаемого хранилища. — Ни одна живая душа, черт побери, не может догадаться, где они сейчас находятся, — подумал он и дружески хлопнул по плечу Чака в приливе неожиданных чувств.

Но тут он ошибался. Ибо была все-таки на свете одна живая душа, которая могла очень легко угадать, где именно они должны находиться в данный момент.

Но человек этот беспомощно лежал сейчас на больничной койке и пребывал в глубоком обмороке.

Человека этого звали Стивом Кареллой.

Глава 16

Последний день апреля пришелся на четверг. Ни один из полицейских города, вставая этим утром и собираясь на работу, не имел никаких оснований считать, что ему крупно повезло уже в том, что он не работает в Восемьдесят седьмом участке. Однако многие из них к ночи сочли это обстоятельство хоть небольшой, но все-таки удачей.

Для начала следует сказать, что все полицейские стараются не думать о том, что кого-то из них могут застрелить. Сама мысль об этом способна ведь принести беду, понимаете? Можете считать это суеверием, но такая уж у них дурная примета. Раздумывать на эту тему, а тем более говорить об этом — все равно что прикуривать третьим от одной спички, возвращаться, забыв что-то, с полпути или, например, написать книгу, состоящую из тринадцати глав.

Ну что ж, они все были немного суеверными, это так. Но, помимо суеверия, в них была и простая человечность. И хотя в ходе рабочего дня они все время делают вид, что работа их преимущественно состоит из забавных бесед с интереснейшими людьми, приятных телефонных разговоров с милыми несмышленышами, которых иные называют начинающими преступниками; решения хитроумных задач, требующих немалого интеллекта, и бодрящих прогулок по улицам одного из прекраснейших городов мира; несмотря на все это, они постоянно сознают свою принадлежность к великому братству отважных и благородных людей, всей душой преданных высокому делу поддержания законности и порядка, защиты граждан Соединенных Штатов и, конечно же, всегда готовых прийти на выручку друг другу. И все-таки, почти каждый полицейский в глубине души знает, что обманывает себя. Подсознательно в каждом из них таится мыслишка о том, что на этой благородной, почетной, требующей вдохновения работе можно запросто схлопотать пулю в лоб, если не будешь самым тщательным образом следить за каждым своим шагом.

Вот почему дежурная комната Восемьдесят седьмого участка была необычайно тихой в этот последний день апреля.

Искреннее сострадание к Стиву Карелле, который лежал без сознания на больничной койке, смешивалось с некоторым чувством облегчения, родственным тому, которое испытывает солдат в бою, когда пуля снайпера попала не в него, а в товарища. Полицейские Восемьдесят седьмого участка искренне горевали, что Стив Карелла ранен. Но в подсознании была и радость, что на этот раз чаша сия миновала их самих. Итак, дежурное помещение хранило тишину, насыщенную горестным сочувствием и виной.

В больнице тоже царила тишина.

Легкий дождик начал накрапывать примерно часов в одиннадцать утра. Он размазал пыль на стеклах больничных окон, и на белоснежные стены легли легкие пятнистые тени; они будто заляпали безукоризненную чистоту стен и надраенный до блеска пол больничного коридора.

Тедди Карелла сидела на скамье в этом пустынном коридоре и следила за движением по полу неясных теней от стекавших по стеклу капель. Ей почему-то не хотелось, чтобы отражения эти коснулись двери в палату ее мужа. В ее воспаленном воображении капли эти были олицетворением смерти, которая исподтишка крадется по полу, непрочно зажатая прямоугольником оконной рамы, и тень от нее уже подползла к двери палаты Стива. Она представила себе, как капли перекатываются через весь коридор, как они пожирают постепенно все пространство пола, как они начинают бросаться на дверь, вышибают ее, а потом устремляются через палату к постели.

Нервно вздрогнув, она усилием воли отогнала от себя это видение.

Крохотная птичка неподвижно зависла в тревожной белизне неба. Не было ни ветра, ни звука — только птица на фоне облаков, а остальное — пустота. И внезапно все наполнилось нарастающим шумом приближающегося урагана, зарождающегося где-то вдалеке, на самом краешке неба за бескрайней, голой и пустынной равниной. Гул этот приближался, нарастал, все пространство закрыло клубами пыли, которые вздымались к самому небу; и вдруг птицу, до этого неподвижно висевшую в небе, подбросило еще выше, а потом она начала камнем падать вниз; она падала и падала, а ветер в далеком бескрайнем небе нагнал тучи, и оно потемнело: стало сначала свинцово-серым, а потом и иссиня-черным, как бы выворачиваясь наизнанку. Птицу же швырнуло вниз, и она пикировала сейчас, выставив вперед желтый клюв и сверкая черными и жадными глазами.

Он стоял в полном одиночестве посреди равнины; ураганный ветер рвал на нем одежду, трепал волосы, он бессильно вздымал сжатые кулаки к небу, навстречу злобно налетающей на него птице и кричал, кричал, стараясь перекричать вой ветра, но беззвучный его крик ветер тут же швырял ему в лицо, и он уже чувствовал, как клюв птицы раскаленным ножом впивается ему в плечо, чувствовал, как когтистые ее лапы терзают его тело, а он все продолжал выкрикивать такие важные, такие нужные сейчас слова, выкрикивать в этот мрак и завывающий ветер.

— Что он пытается сказать? — спросил лейтенант Бернс.

— Не знаю, — ответил Эрнандес.

— Давай попытаемся понять. Он явно хочет нам что-то сказать.

— Огу-ба-ба, — шептали губы Кареллы. Голова его металась по подушке. — Ба-ба… — бормотал он.

— Тут нет никакого смысла, — сказал Эрнандес. — Он про что-то бормочет в бреду.

— Огу-ба-ба, — шептал Карелла. — Ба-ба-огру…

— Он что-то пытается сказать, — настаивал на своем Бернс.

— Ба-бан… огр-у-ба… — еще раз произнес Карелла, и бормотание перешло в мучительный стон.

Чак с Папашей приступили к работе ровно в полдень. Они сверили свои часы перед началом операции и покинули склад, договорившись встретиться уже у парома, который отходил в шестнадцать ноль пять. Когда они прикинули время, необходимое на работу, то стало ясно, что им никак не поспеть к парому, отходившему в четверть третьего. Поэтому они условились, что придут в пять минут пятого, но если кто-либо из них опоздает, то второй отправится в Маджесту один.

Предстоявшую им работу, собственно, нельзя было назвать очень трудной, однако она требовала довольно большой затраты времени. У них в руках было по большому чемодану, в каждом из которых находилось двенадцать бомб: шесть фугасных и шесть зажигательных. Все эти бомбы изготовил Папаша, он даже испытывал некоторую гордость от хорошо проделанной работы. Давненько он не занимался этим делом, и сейчас ему было приятно убедиться в том, что за прошедшие годы он не утратил прежних навыков. Бомбы его были очень простой конструкции, но в то же время способные произвести значительные разрушения и посеять жуткую панику. Естественно, что ни он сам, ни Чак не испытывали ни малейшего желания оказаться где-то поблизости от того места, где они сработают, поэтому у всех бомб запалы были замедленного действия. Фугасные бомбы он снабдил с этой целью простейшим часовым механизмом и батарейкой, замыкание проводков которой и подрывало в нужный момент заряд динамита. С зажигательными бомбами дело обстояло несколько сложнее, потому, что запалом здесь служила кислота. Папаша провел целый ряд экспериментов, затыкая пробкой маленькую бутылочку с кислотой определенной концентрации. Перевернув бутылочку, он подсчитал, сколько времени пройдет, пока кислота проест пробку. Наконец ему удалось установить, что пробку толщиной в шесть миллиметров кислота проедает ровно за час. Теперь оставалось только подобрать пробки такой толщины, чтобы заряженные запалами бомбы сработали в четыре часа дня или примерно в это время.

К двенадцати часам все было готово, и, снарядив запалами бомбы, парочка отправилась на штурм города. Первой жертвой должен был стать стадион, расположенный на берегу реки Гарб.

К половине второго, когда начинался бейсбольный матч, Чак уже успел установить три зажигательные бомбы и одну фугасную: две зажигательные на закрытых трибунах, а третью — на открытой; фугасную он не мудрствуя лукаво опустил в урну для мусора, стоявшую в довольно тесной арке при входе. Глухой подсчитал, что игра закончится около половины пятого. Бомба была отрегулирована так, чтобы запал сработал без четверти пять: он рассчитывал на то, что взрыв этот создаст панику среди покидающих стадион зрителей, тем более что к этому моменту на трибунах будет полыхать уже три пожара. Для большего эффекта он велел Чаку перерезать шланги пожарных рукавов, если, конечно, они попадутся ему там под руку. Чак без лишних хлопот проделал это и сейчас хотел одного: побыстрее смыться со стадиона, пока его никто не застукал на месте преступления.

После этого в чемодане Чака осталось восемь бомб. Он еще раз сверился с двумя картами, помеченными его именем в правом верхнем углу, и быстро направился дальше. Следующим объектом был кинотеатр на Стеме. Он приобрел билет в кассе, быстро прошел на балкон зрительного зала и снова сверился с картой. На ней двумя крестами были обозначены места, где должна быть заложена взрывчатка — прямо над колонной, поддерживавшей балкон. А совсем рядом с окошечком в аппаратную он пристроил вторую бомбу. Если она взорвется, то там загорится еще и пленка, и вспыхнет отличный пожар. Конечно, самое главное было обрушить балкон, но глухой был совсем не прочь вызвать и побочные разрушения. В коридоре, ведущим к балкону, Чак быстро оглянулся и перерезал пожарные шланги. После этого он торопливо покинул кинотеатр. Глянув на часы, он обнаружил, что уже половина третьего. Черт побери, ему придется поторапливаться, если он собирается попасть на паром, отчаливающий в пять минут пятого.

Теперь у него оставалось всего шесть бомб.

Согласно плану глухого, три из них он должен был подложить на железнодорожном вокзале: зажигательную — в камере хранения, фугасную — на рельсах подходящего скорого из Чикаго (по расписанию он прибывает в десять минут пятого), а еще одну фугасную под стойкой справочного бюро.

Остальные три бомбы Чак мог разместить по собствен — ному усмотрению, но только в южной части района. Глухой посоветовал одну зажигательную подложить в вагон метро, а фугаску — на открытом рынке на Чаймент-авеню, однако окончательный выбор оставил за Чаком, которому предстояло действовать по обстоятельствам.

— А почему бы мне не подложить их там, где не особенно много народа? — задал вопрос Чак.

— Ну, это было бы просто глупо, — сказал глухой.

— Послушайте, но ведь главной нашей задачей является взять банк.

— Ну и что?

— Так зачем нам подкладывать все эти наши подарки именно в тех местах, где от них может пострадать так много людей?

— А где же вы предпочли бы разложить их? В каком-нибудь брошенном складе?

— Ну, нет, конечно, но…

— Я что-то никогда не слыхал о панике, которая могла бы возникнуть в пустом помещении, — едко заметил глухой.

— И все-таки… Черт побери, ну а если нас поймают? Ведь тогда нам точно пришьют убийство, а это уже не какое-то там ограбление, так ведь? Обвинять-то нас будут в убийстве!

— Ну и что?

— Послушайте, я, конечно, понимаю, что есть сколько угодно парней, которые готовы перерезать глотку даже родной матери ради горсти мелочи, но…

— Прошу не относить меня к таким парням, — холодно возразил ему глухой. — И кстати, позвольте напомнить, что на кону сейчас стоят два с половиной миллиона долларов. — Он помолчал немного и, выдержав паузу, спросил: — Вы хотите заявить о том, что выходите из игры, да, Чак?

Нет, выходить из дела Чак не собирался. И сейчас он бодро шагал по направлению к железнодорожному вокзалу с изрядно полегчавшим чемоданом в руке. Ему хотелось как можно скорее разделаться со всем этим и наконец-то почувствовать себя свободным. Ему совсем не улыбалось оказаться где-нибудь южнее “Коммерческого банка”, когда на часах пробьет четыре. Если все пойдет так как наметил глухой, весь этот район превратиться в самый настоящий сумасшедший дом, а Чак отнюдь не горел желанием оказаться впутанным в такую заварушку.

Нефтеочистительный завод расположился на берегу реки Дикс на самой южной оконечности острова Айсола. Папаша подошел к его главным воротам и, сунув руку в карман, добыл оттуда жетон детектива, которым снабдил его глухой. Он небрежно помахал им перед охранником, тот так же небрежно кивком велел ему проходить, и Папаша не торопясь прошел через ворота, а потом приостановился, чтобы свериться с расставленными на схеме крестиками. После этого он уверенно направился к инструментальному складу, что разместился сразу же за административным зданием. Инструментальный склад, помимо запаса всяких там дрелей, пил, молотков или отверток, надежно хранил под своей крышей несколько дюжин канистр с нитрокраской, скипидаром и всякими растворителями. Папаша отворил дверь склада и опустил одну из фугасных бомб в картонную коробку для мусора. Коробка стояла у самого входа. Потом он спокойно затворил за собой дверь и направился к конторке нарядчика возле огромной нефтеналивной цистерны.

На часах было без четверти два, когда, разместив четыре бомбы на территории нефтеочистительного завода, он приветливо помахал рукой охраннику, взял такси и направился к предприятию, которое находилось примерно в сорока кварталах отсюда, на берегу реки Дикс. Трубы его круглосуточно коптили небо города. Над въездом красовалась вывеска “Восточная электростанция”. Она снабжала током примерно семьдесят процентов домов и предприятий, расположенных на юге территории Восемьдесят седьмого полицейского участка.

Ровно в три часа дня были закрыты двери в старом здании “Коммерческого банка”.

Мистер Уэсли Гэннли, председатель правления банка, с некоторой грустью наблюдал за переездом в новое здание, только что возведенное на территории торгового центра. Едва последний служащий покинул контору, он направился в хранилище, откуда вооруженная охрана должна была перенести всю банковскую наличность — два миллиона триста пятьдесят три тысячи четыреста двадцать долларов и семьдесят четыре цента. У входа уже ждал бронированный автомобиль для транспортировки ценностей.

Мистер Гэннли считал, что это очень недурно придумано — сразу же перевезти на новое место такую кучу денег.

Обычно в его банке держали под рукой примерно восемьсот тысяч, а по пятницам, в день выдачи зарплаты — миллион с четвертью. Однако приходилось учитывать, что многие фирмы предпочитают выплачивать жалование раз в две недели, а есть и такие, которые выдают еще и месячные премии. И на этот раз весьма удачно получилось, что тридцатое апреля выпало на последний день месяца, да еще накануне пятницы, потому-то в банке сейчас и оказалось столько денег. Это обстоятельство, надо сказать, пришлось очень по душе мистеру Гэннли, и он тщательно следил, чтобы переезд совершился именно сегодня и побыстрее. Да, это действительно удачно, что на новом месте банк откроется, имея столь солидную наличность.

Он вышел на тротуар и наблюдал теперь за тем, как охранники укладывали в машину деньги. Сквозь замызганные окна своей мастерской на втором этаже Дэйв Раскин тоже с нескрываемым интересом следил за этой операцией, а затем, сделав солидную затяжку дымом изжеванной сигары, отвернулся от окна и принялся столь же увлеченно следить за глубоким вырезом халата Маргариты.

К половине четвертого 2 353 420 долларов и 74 цента были аккуратно уложены на полках неприступного хранилища в новеньком здании банка. Подчиненные мистера Гэннли оживленно принялись осваивать свои рабочие места, и казалось, что все в этом мире обстоит просто великолепно.

Ровно в четыре часа пополудни глухой начал последнюю серию телефонных звонков.

На этот раз он звонил из помещения склада, снятого ими по соседству с банком. Рейф же сидел в данный момент в аптеке, расположенной прямо перед зданием банка, и следил за его дверьми. Он должен был сообщить глухому, когда последний служащий покинет помещение банка. Что же касается глухого, то у него была задача посложнее. Перед ним лежал отпечатанный на машинке список с телефонами более ста магазинов, контор, кинотеатров, ресторанов, фирм бытового обслуживания. Были там и просто телефоны граждан с адресами, причем адреса эти все относились к южной части территории, обслуживаемой Восемьдесят седьмым участком полиции. К пяти часам глухой рассчитывал дозвониться по меньшей мере в полсотни мест, отводя на каждый звонок по минуте и учитывая при этом, что определенный процент абонентов вообще не ответит. При самом благоприятном исходе все они немедленно обратятся в полицию. Но если подходить более реалистично, то можно рассчитывать, что на деле позвонит в участок примерно половина из них. В худшем случае в полицию обратится всего десять процентов, а это означает, что звонков таких будет не более пяти. Но даже и эти пять сигналов будут неплохим результатом его часового труда, ибо они произведут определенное замешательство в полиции и гарантируют им свободную дорогу к паромной переправе.

Из указанных в списке ста контор только четыре столкнутся с настоящими неприятностями. А произойдет это потому, что Чак с Папашей разместили там зажигательные и фугасные бомбы. Уж эти-то четверо в любом случае позвонят в полицию; если не сразу после звонка глухого, то уж наверняка — после того, как бомбы эти рванут. Задачей глухого было завалить полицию кучей адресов, тогда как лишь четверо из возможных жертв находятся под реальной угрозой. Но всё дело в том, что полиция никак не может знать, где именно грянет гром. А когда один за другим начнут поступать сигналы о взрывах и пожарах, полиция кинется по всем остальным адресам.

Глухой еще раз расправил листок со списком, придвинул к себе телефонный аппарат и принялся набирать первый по порядку номер.

К телефону подошла женщина.

— Театр Кулвера, — сказала она. — Добрый вечер.

— Добрый вечер, — сказал глухой самым любезным тоном. — Видите ли, где-то в оркестре вашего театра подложена в картонной коробке бомба. — И он, не дав ей ответить, повесил трубку.

Ровно в пять минут пятого Чак и Папаша сели на борт направлявшегося в Маджесту парома и первые десять минут перешептывались, как нашалившие школьники, хвастая своими подвигами.

В четверть пятого сработал запал первой из подложенных ими бомб.

— Восемьдесят седьмой участок полиции, детектив Эрнандес у телефона. Что? Что вы сказали? — Он принялся что-то лихорадочно записывать в своем блокноте. — Да, сэр. Ваш адрес, сэр? И когда поступил к вам этот звонок, сэр? Да, сэр, благодарю вас. Обязательно, сэр, срочно выезжаем, еще раз благодарю вас, сэр.

Эрнандес в сердцах швырнул трубку.

— Пит, — заорал он, и Бернс пулей вылетел из своего кабинета. — Еще один! Что будем делать?

— Еще бомба?

— Да.

— Взорвалась или только телефонный звонок с угрозой?

— Телефонный звонок. Но, Пит, ведь в кинотеатре…

— Да, да, знаю…

— Там ведь тоже был вначале звонок с угрозой. А потом, черт побери, у них на балконе рвануло сразу две бомбы. Что будем делать?

— Нужно звонить в управление по борьбе с терроризмом.

— Я уже звонил туда по поводу трех последних звонков.

— Позвони им еще! И вообще, свяжись с Мерчисоном и скажи ему, чтобы он всех сразу же переадресовывал в Управление по борьбе с терроризмом. Скажи ему…

— Пит, но если нам и дальше будут так названивать, то управление окажется связанным по рукам и по ногам, и все равно нам придется расхлебывать эту кашу.

— Но, может, их больше не будет. Может…

И тут зазвонил телефон. Эрнандес схватил трубку.

— Восемьдесят седьмой полицейский участок, Эрнандес слушает. Кто? Где? О Господи… Что вы сказали? Вы… да, да сэр, я понимаю. А вы… да, сэр, постарайтесь только немного успокоиться, ладно? А вы звонили уже пожарникам? Хорошо, сэр, мы сейчас же займемся этим.

Он повесил трубку. Бернс молча ждал.

— Стадион, Пит. Огонь вспыхнул одновременно и на крытых, и на открытой трибунах. Все пожарные шланги перерезаны. Пит, люди там бросились к выходам. Там, Пит, будет жуткая свалка, я это могу заранее сказать.

И именно в тот момент, когда зрители бросились в панике покидать стадион, у самого выхода взорвалась еще одна бомба.

Все, кто жил или работал в южной части территории 87-го участка, никак не могли понять, что же, черт побери, тут творится. Прежде всего, они решили, что идут русские и что все эти взрывы и пожары — это их саботаж и диверсия. Некоторые более изощренные умы продумывали вариант со вторжением марсиан; кое-кто говорил, что рассеянный в атмосфере стронций и прочие не менее вредные элементы приводят к спонтанному самовозгоранию; нашлись и такие, которые утверждали, что все это лишь цепь несчастных случаев, но большинство было просто охвачено страхом и паникой.

Однако никому не приходило в голову, что кто-то намеренно нарушает привычный ход вещей, чтобы сбить с толку полицию, привычную к формуле “в конечном счете”.

В Восемьдесят седьмом участке по штатному расписанию состояло на службе 186 патрульных полицейских, 22 сержанта и 16 детективов. Когда начали взрываться первые бомбы, треть личного состава находилась по домам. Через десять минут все полицейские, которых удалось поймать по телефону, уже знали, что их срочно вызывают в участок. В дополнение к этому, немедленно позвонили в соседние, Восемьдесят восьмой и Восемьдесят девятый участки, в распоряжении которых было всего 370 патрульных, 54 сержанта и 42 детектива. Их тоже послали на подмогу личному составу Восемьдесят седьмого участка. Самым опасным местом к этому моменту стал стадион, где сорок тысяч болельщиков обратились в огромную, охваченную паникой толпу, с которой не могли справиться ни прибывшие туда машины полиции, ни пожарные, ни конная полиция. Репортеры и просто любопытные, сбежавшиеся на место происшествия, еще больше подогрели страсти.

Положение осложнилось и тем, что сотрудники управления по борьбе с терроризмом, которые в обычные дни легко справляются с несколькими звонками о подложенных бомбах, внезапно столкнулись с угрозой диверсии сразу на сорока объектах Восемьдесят седьмого участка. Они тоже стянули все свои резервы, пытаясь справиться с ситуацией, но и у них явно не хватало людей, к тому же информация о готовящихся взрывах была более чем лаконичной, и они могли только гадать, в каком месте и когда взорвется очередная бомба. Нужно отдать им должное — в одной из контор зажигательная бомба была обнаружена до того, как сработал ее запал, но именно в это же время фугасная бомба взорвалась на четырнадцатом этаже этого же здания, и, что самое ужасное, это случилось в помещении химической лаборатории. Вспыхнувший пожар охватил три этажа, прежде чем успела сработать автоматическая пожарная сигнализация.

Что касается пожарной команды, то у нее тоже хватало проблем. Первая бригада, самая надежная, оперативная и опытная во всем районе, работала у пожарного крана на углу Чеймент-Авеню и Четвертой Южной улицы, пытаясь справиться с огнем, охватившим открытый рынок. Всего за несколько минут огонь перебросился с легких строений рынка на складские помещения, расположенные вдоль берега реки. После короткой консультации было решено обратиться к заместителю начальника городской пожарной охраны Джорджу Доргалио, а тот срочно передал команду всем подразделениям быть наготове к новым приказам и действовать незамедлительно. Только что ему сообщили о пожаре в кинотеатре, что примерно в двадцати кварталах от рынка. Машины были немедленно направлены туда, но в это время запросили о помощи пожарники на стадионе. И тут Доргалио вдруг понял, что он уже не владеет ситуацией и что в городе неминуемо разразится самая настоящая катастрофа, даже если он и задействует все свои резервы.

Пятнадцать аварийных полицейских машин и десять машин для перевозки личного состава, все снабженные рацией, уже тушили пожары. Вся эта неразбериха заставила мобилизовать регулировщиков уличного движения из девяти соседних участков и перебросить дополнительные силы в район бедствия.

В северной части района, где размещались и новое здание “Коммерческого банка”, и торговый центр, и пристань парома, курсирующего между Айсолой и Маджестой, казалось, не было ни единого полицейского.

Мейер Мейер вместе с Бертом Клингом совершали объезд участка в полицейской машине без служебных опознавательных знаков, готовые в любой момент направиться по всем адресам, откуда поступили жалобы на звонки с угрозами. Список людей, подвергавшихся шантажу и угрозам по телефону, был у них всегда при себе, но тут они получили команду по радио немедленно следовать в направлении станции метро на Грейди-Роуд, откуда позвонили и сообщили о подложенной бомбе.

К половине пятого на помощь подоспели уже несколько подразделений гражданской обороны, а комиссар полиции связался тем временем с мэром, чтобы в срочном порядке решить вопросы о привлечении частей национальной гвардии. Без них в любом случае было не обойтись, ибо то, что начиналось как простое ограбление банка, стремительно разрослось в беспорядки, угрожающие безопасности всего города; оборачивалось катастрофой, равной по масштабам знаменитому пожару в Чикаго или землетрясению в Сан-Франциско, и все это грозило нанести миллиардный ущерб государству и запросто могло сравнять с землей один из самых крупных портовых городов страны. Однако шестерни бюрократической машины поворачивались с присущей им медлительностью. Выяснилось, что части национальной гвардии будут задействованы только в семнадцать сорок, то есть к тому моменту, когда хранилище “Коммерческого банка” уже опустеет, а возникшая в результате всей этой операции паника превзойдет самые смелые ожидание глухого, потому что к этому времени склады у берегов реки будут сплошным морем огня, а люди, пытающиеся противостоять пожару, поймут наконец, что они оказались в самом центре хаоса.

Но сейчас часы показывали лишь половину пятого, и глухой заканчивал свой двадцать второй звонок. Удовлетворенно улыбаясь, он прислушивался к вою сирен и неторопливо набирал двадцать третий номер по своему списку.

Мистер Уэсли Гэннли, председатель правления Коммерческого банка, шагал по мраморным плиткам пола только что отстроенного здания, чрезвычайно довольный тем, как рьяно взялись за дело его подчиненные. Им явно нравилось на новом месте. Здание и в самом деле было великолепно! За перегородками из матового стекла, отделявшими рабочие места от зала, работали компьютеры. Негромкая музыка доносилась из искусно скрытых динамиков в стенах. Он еще раз улыбнулся своим мыслям, вспомнив огромное настенное панно на фасаде здания. Омытое только что прошедшим дождем, оно сияло яркими красками, олицетворяя мощь и богатство Америки, с явным намеком на то, что источником этого могущества является именно банковская деятельность. Сверкающая блеском стали и стекла дверь в хранилище была сейчас распахнута, и Гэннли видел ряды сейфов индивидуального хранения, а чуть дальше — массивную стальную дверь, ведущую в главное хранилище. Вид всего этого великолепия наполнял его сознание чувством надежности и неуязвимости. Да, жизнь все-таки — отличная штука!

Мистер Гэннли вынул золотые карманные часы. Было тридцать пять минут пятого.

Через двадцать пять минут банк закроется, и день, полный забот, придет к своему достойному завершению.

Завтра, первого мая, прямо с утра, все его подчиненные, бодрые и полные служебного рвения, рассядутся на своих рабочих местах, а вкладчики и клиенты банка, пройдя сквозь мраморную арку входа, растекутся по залу, слеша к новеньким и блестящим окошкам касс, а он, мистер Гэннли, будет благодушно наблюдать эту картину из раскрытой двери своего кабинета, подумывая о том, как наилучшим образом распорядиться тем немалым доходом, который принесет ему деятельность на новом месте уже в этом году.

Да, стоит жить и стоит трудиться!

Он прошел мимо мисс Финчли, которая склонилась над кипой лежащих перед нею счетов, и его вдруг охватило непреодолимое желание ущипнуть ее за туго обтянутый юбкой зад.

Но он подавил усилием воли это желание.

— Ну, и как вам нравится наше новое здание, мисс Финчли? — спросил он.

Мисс Финчли выпрямилась и направила на него свой взор. На ней была белоснежная блузка, верхняя пуговица которой расстегнулась, и он мог видеть тонкое ажурное кружево нижней рубашки, которое, казалось, только подчеркивало нежную белизну ее кожи.

— Оно великолепно, мистер Гэннли, — тут же с готовностью отозвалась она, — просто восхитительно. Это такое удовольствие — работать здесь!

— Да, — сказал он. — Вы совершенно правы. Так оно и есть.

Он постоял какое-то мгновение, не сводя с нее глаз, прикидывая при этом, стоит ли пригласить ее на коктейль сразу же после работы. “Нет, — решил он, — это было бы слишком уж прямолинейно. Но предложить подвезти ее к станции метро — вполне допустимо. Надеюсь, она правильно поймет и оценит это”.

— Да, мистер Гэннли? — спросила она в недоумении, как ей следует понимать его взгляд.

Но он решил не спешить, ведь впереди было еще столько времени. Подумать только, как здесь хорошо: новейшие компьютеры, из репродукторов доносится музыка, на фасаде живописное панно, а самое ценное — это неприступное хранилище с новейшей системой сигнализации. Нет, будет еще время поухаживать за мисс Финчли.

Почти неожиданно для самого себя он вдруг небрежно бросил ей: “А вы все же застегнули бы пуговку на блузке, мисс Финчли”.

Рука ее машинально потянулась к непослушной пуговице.

— О Господи! — воскликнула она. — Да я ведь сижу здесь перед вами почти что голая, — и она быстро застегнула пуговицу, ничуть, однако, не смутившись при этом.

Да, времени будет еще предостаточно на все, — подумал Уэсли Гэннли улыбаясь; — на все что угодно хватит времени.

Кассиры уже заканчивали свою работу. Обычно в это время они загружали наличные в специальные которых деньги доставлялись в хранилище. Каждый день, ровно без четверти пять они приступали к этому ритуалу. Прежде всего они вынимали из касс всю мелочь и складывали ее на верхнюю полочку тележки. Под ней располагались выдвижные ящички с рассортированными купюрами.

Сегодня тележки эти были пустыми, потому что банк еще не начал работу на новом месте, и все его наличные деньги лежали в хранилище. Однако несмотря на это, как только часы показали без четверти пять, тележки покатились к дверям главного хранилища. Мистер Гэннли еще раз посмотрел на часы, затем направился к своему письменному столу и достал из верхнего ящика маленький ключик, который подходил к трем циферблатам, расположенным на внутренней стороне двери хранилища. Это были крохотные часовые механизмы, напоминавшие обыкновенные часы. Мистер Гэннли сунул ключ в дырочку и поставил на циферблате цифру пятнадцать. Ту же операцию он повторил и с двумя другими часовыми механизмами. На своем рабочем месте он предполагал появиться на следующий день в половине восьмого утра, а хранилище будет открыто без четверти восемь. Сейчас на его часах было без четверти четыре, следовательно, нужно зафиксировать интервал в пятнадцать часов. Если же он попытается открыть хранилище хоть на минуту раньше, дверь останется запертой даже в том случае, если он наберет правильные комбинации.

Мистер Гэннли аккуратно положил ключ в карман, а потом плечом налег на тяжелую дверь хранилища. Потребовалось довольно мощное усилие, потому что ковер на полу был еще совершенно новым, и густой ворс его сильно затруднял движение двери. Но ему удалось все-таки плотно притворить ее и потом повернуть колесо, которым стержни замка задвигались в пазы. Только после этого он провернул циферблаты этих сложных замков с шифром. Он отлично знал, что охранная система автоматически включилась, как только он захлопнул дверь хранилища. Это означало, что сигнал охранного устройства тут же поступит в помещение ближайшего полицейского участка, если кто-нибудь попытается что-то проделать с дверью. Он также знал, что механизм замка не будет работать, пока не истечет срок, установленный на часах с внутренней стороны двери. Знал он также и то, что, если вдруг по ошибке сработает сигнальная система, ему следует немедленно позвонить в полицию и сказать, что никакого ограбления не происходит, но даже если он и позвонит в полицию, ровно через две минуты ему следует позвонить туда вторично и подтвердить свое первое сообщение. Короче говоря, если действительно предпринято ограбление банка и воры принудили мистера Гэннли позвонить, полиция сразу поймет, что тут что-то не так, если через две минуты не последует повторного звонка.

Теперь ему оставалось сделать еще одну вещь. Уэсли Гэннли подошел к телефону и набрал нужный номер.

— Восемьдесят седьмой полицейский участок. Сержант Мерчисон у телефона, — послышалось с другого конца провода.

— С вами говорит мистер Гэннли из “Коммерческого банка”.

— Что там у вас, мистер Гэннли? Неужто и вам кто-то позвонил насчет бомбы?

— Простите, я не совсем понимаю вас.

— Да нет, это я просто так. Так в чем же дело?

— Я сейчас собираюсь проверить действие сигнальной системы и сообщаю вам об этом.

— А, прекрасно. И когда же вы собираетесь нажать кнопку?

— Сразу, как только повешу трубку.

— Хорошо. Вы потом перезвоните мне?

— Обязательно.

— Вот и прекрасно.

Мистер Гэннли повесил трубку, подошел к одной из кнопок, укрытых в полу и аккуратно наступил на нее. Раздался такой пронзительный вой, что мистер Гэннли поторопился выключить устройство и срочно позвонил в полицию, чтобы сказать, что система работает отлично. Проходя мимо двери хранилища, он не удержался и ласково погладил ее. Теперь он еще раз убедился в том, что с сигналом охранной системы все в порядке и что она, как преданная сторожевая собака, охраняет его добро.

Но он не мог знать, что система сработала только благодаря тщательной работе, которая велась под землей на протяжении последних двух месяцев, как не мог он знать и того, что через тридцать минут ей придет конец.

Было пять минут шестого.

В новой аптеке, которая была расположена через дорогу от входа в банк, за столиком сидел Рейф и следил за его входной дверью. Из здания вышло уже двенадцать человек. Перед каждым охранник предупредительно распахивал дверь, а затем без спешки затворял ее снова. В помещении банка оставалось всего три человека, включая и самого охранника. “Ну, давайте же, — думал Рейф, — сматывайтесь отсюда поскорее к чертовой матери”.

Стрелка огромных часов сдвинулась еще на одно деление. Шесть минут шестого.

Рейф медленно потягивал из стоявшего перед ним стакана кока-колу и не сводил глаз с двери банка.

Семь минут шестого.

“Да пошевеливайтесь же вы, — думал он. — Нам же еще нужно поспеть на этот чертов паром в пять минут седьмого. А значит, нам осталось менее часа. Глухой считает, что бетон мы сможем пробить минут за десять, но я кладу все пятнадцать. А потом еще десять минут потребуется на погрузку денег и еще десять — если, конечно, не будет пробок на дороге — на то, чтобы добраться до паромной переправы. Всего получается тридцать пять минут, если, дай Боже, все у нас пойдет как следует и нас ничто не задержит”.

Рейф снял свои очки в золотой оправе, потер переносицу и снова водрузил очки на место.

Максимум, на что мы можем рассчитывать по моим самым строгим подсчетам — это сорок пять минут. Таким образом, у нас остается всего двадцать минут на то, чтобы погрузиться на паром. Если, конечно, все пройдет благополучно. Нет, у нас должно все сойти гладко.

Совершенно беспричинно у Рейфа снова выступил пот на переносице. Он снял очки и отер пот. В это время он чуть было не пропустил момент, когда двери банка снова распахнулись. В них появилась девушка в белой блузке. Она шагнула на тротуар, но тут пошел дождик, и она попятилась. Солидный мужчина в темном костюме вышел следом за ней и раскрыл огромный черный зонтик. Девушка взяла его под руку, и они бегом припустили по улице.

“Остался последний”, — подумал Рейф. Пот снова выступил у него на переносице, но он на этот раз не стал снимать очки. Он заметил, что в банке напротив начали гаснуть огни в окнах. Сердце его лихорадочно застучало. Одно за другим гасли окна. Рейф напряженно ждал. Он уже встал со стула, когда увидел, что дверь отворяется и из нее выходит охранник. Захлопнув дверь, он еще раз обернулся и машинально попробовал, закрылась ли она. Замок сработал — дверь не шелохнулась. Даже с противоположной стороны улицы было видно, что охранник довольно кивнул и зашагал под дождем по тротуару.

Пятнадцать минут шестого. Рейф вскочил и быстро направился к выходу.

— Постойте!

Он замер на месте. Казалось, что ледяная рука судорожной хваткой сжала его сердце.

— Вы что, так и не собираетесь платить за кока-колу? — похихикивая, осведомился придурок за стойкой.

Глухой сидел в дальнем конце туннеля прямо под главным хранилищем банка и дожидался, когда появится Рейф. В туннеле постоянно слышался звук падающих с кровли капель, и глухому было тяжеловато дышать. А кроме того, он вообще не любил запах земли. Он действовал на него удушающе: резкий и в то же время затхлый, он бил в ноздри, и казалось, что в воздухе не хватает кислорода. Но вот знакомая фигура показалась в конце туннеля. Он молча ждал, когда Рейф подойдет к нему.

— Ну? — коротко спросил он.

— Все вышли, — сказал Рейф.

Глухой одобрительно кивнул.

— Вот она, эта коробка, — сказал он и широким жестом повел рукой, посвечивая фонариком. Яркий луч осветил распределительную коробку, к которой сходились все провода охранной системы.

Рейф пробрался в зияющую дыру, проделанную в усиленном стальными прутьями бетоне, и потянулся к коробке. Но пришлось тут же снять очки. На них пеленой осела влага. Он протер запотевшие стекла, снова вздел очки на переносицу и принялся за работу.

В горячечном бредовом мире Стива Кареллы вещи, казалось, имели более четкие очертания, чем в обычной жизни.

Он был словно спеленут плотной оболочкой из боли и беспорядочно мечущихся мыслей, как вдруг сознание его стало совершенно ясным, и эта абсолютная ясность внезапно поразила его, он будто бы усомнился в том, был ли он полицейским. Он вдруг предельно четко осознал, что сейчас он и его товарищи столкнулись с таким хитроумным планом преступления, которое делает их усилия совершенно бессмысленными. Он совершенно отчетливо представил себе, что и сам он, и весь состав Восемьдесят седьмого участка похожи на сборище недоумков, зарывшихся в кипах бумаг с данными криминологической лаборатории, абсолютно бесполезных хождениях и расспросах, добывая в результате всех своих трудов лишь мелкие и почти ничего не значащие сведения.

Сейчас он был полностью уверен в том, что Джона Смита убил тот же тип, который с такой бесстрастной методичностью наносил ему, Стиву Карелле, удары прикладом охотничьего ружья. Он с достаточной долей уверенности мог утверждать теперь, что в обоих случаях было использовано одно и то же оружие. Он также совершенно точно знал, что та синька, которую он нашел на Франклин-стрит, является чертежом хранилища в новом здании “Коммерческого банка” и что именно это хранилище намечено ограбить.

Интуитивно он понимал — и это понимание пугало его — что убийство Джона Смита, нападение на него самого и планируемое ограбление банка самым непосредственным образом связаны с тем делом, которым занимается сейчас Мейер Мейер и которое они окрестили между собой “делом хохмача”.

Он ни на секунду не сомневался в правильности своих чисто интуитивных выводов, но эта бездоказательность и мучила его больше всего, буквально приводя в ужас. Если бы он понимал сейчас, что дело здесь не только в интуиции!.. Ведь хотя они с Мейером никогда открыто не сопоставляли обстоятельства и факты этих, казалось, совершенно несвязанных дел, но незаметно для себя он фиксировал в памяти обрывки телефонных разговоров, а иногда даже бросал беглый взгляд на документы, лежавшие на столе у Мейера. Все это как-то не давало достаточных оснований для серьезного разговора с ним, но, тем не менее, откладывалось в его подсознании, и теперь он увидел предельно четкую, чуть ли не графически выполненную картину, хотя картина эта и казалась плодом чистой интуиции.

Но если все эти рассуждения (а их трудно назвать рассуждениями в полном смысле этого слова), если это интуитивное чувство относительно взаимосвязи двух дел верно, то значит, они имеют дело с человеком, не привыкшим полагаться на волю случая в поединке с полицией. В мозгу Кареллы все яснее проступал образ человека, который умеет предусмотреть все случайности, умудряется поставить себе на службу даже полицию, заставляет работать на себя; он умело использует ее, не вступая с ней в открытую схватку, а вовлекая ее действия в свой план, к выполнению которого он приступил… В самом деле, когда все это началось?

Эти весьма стройные умозаключения пугали Кареллу, наполняя его душу тревогой.

Дело в том, что он твердо знал: несмотря на все живописания мастеров детективного жанра, преступники, как правило, не отличаются особой изощренностью ума. Нормальный вор, с которым изо дня в день приходится сталкиваться сотрудникам участка в их повседневной работе, обладает весьма посредственным интеллектом, если вообще обладает им, а кроме того, ему обычно свойственна сильная психическая неуравновешенность, которая, собственно, чаще всего и толкает его на стезю противоправной деятельности. А заурядным убийцей зачастую оказывается человек, который совершает убийство под воздействием сильных эмоций, будь это жажда мести, приступ ярости или что-то еще. Обстоятельства сами роковым образом подсказывают ему, что в данном случае единственный выход из положения — это убийство. Нет, конечно же, встречаются и весьма тщательно подготовленные ограбления, но таких случаев на общем фоне все-таки мало. Преступление готовится обычно в ходе двух-трех дней, а совершается всего за полчаса. Нельзя отрицать также, что встречаются и тщательно спланированные убийства, когда преступление разрабатывается до мельчайших подробностей и проводится в строгом соответствии с намеченным планом, но такие случаи — скорее редкие исключения. А кроме того, не следует забывать и о такой плодотворной ниве, как мошенничество, где главное для преступника — это умение втереться в доверие, проявить обаяние, одним словом, показать себя с наилучшей стороны. Но много ли, скажите на милость, изобретено новых способов мошенничества, и много ли найдется мошенников, которые сумели уйти от проторенных дорожек и давно испытанных способов, старых как мир. Ведь чаще всего они пользуются стародавними рецептами, которые известны полиции уже много, много лет.

Карелла в глубине души вынужден был признать, что полиция чаще всего имеет дело с теми преступниками, которые действуют чисто по-любительски. Звания профессионалов они заслуживают только потому, что работают — если, конечно, это можно назвать работой — ради денег.

Он также вынужден был признать, что в своей борьбе с преступниками полиция, в свою очередь, действует также по-любительски.

Ну что же, этот глухой, кем бы он ни был, требовал к себе более профессионального отношения. Он возвел преступление в ранг искусства, и если ему не будет противопоставлен столь же высокий профессионализм, его план наверняка осуществится. Вся полиция может носиться по городу как зачумленная, а он спокойно обведет ее вокруг пальца, да еще и останется с солидным наваром.

Эти размышления заставили Кареллу по-новому посмотреть на свою роль как полицейского и блюстителя закона. Он всегда считал своим первейшим долгом предупредить преступление, а уж если это ему и его коллегам не удавалось — задержать преступника и судить его по всей строгости закона. Если пойти в рассуждениях дальше, то получится, что при успешной работе полиции не было бы ни преступников, ни самой его работы, да и в полицейских нужда отпадет.

И все-таки в этой логике был какой-то изъян. Это вынуждало Кареллу погружаться в дальнейшие рассуждения, а они вновь приводили его к выводам, которые казались ему столь же опасными и пугающими, как и эта внезапно осенившая его ясность.

Вопрос, который сейчас неожиданно возник перед ним и терзал его возбужденный мозг, можно было бы сформулировать так: “А будет ли существовать само общество, если полностью исчезнет преступность?”

Мысль звучала шокирующе, по крайней мере в сознании Кареллы. Ведь общество построено на фундаменте законности и правопорядка; считается, что если не поддерживать и то, и другое, то возникнет хаос. Но если не будет преступлений, иными словами, если не будет нарушений законов и установленных порядков, если никто в обществе не будет противиться законам и проявлять склонности к нарушению их, то, спрашивается, нужны ли будут тогда сами законы? Если исчезнут правонарушители, то нужно ли само право? Но если не будет права, то, естественно, не будет и правонарушителей, так ведь?

“А РОЗА УПАЛА НА ЛАПУ АЗОРА”.

Читайте эту строчку как полагается, читайте справа налево — она при этом не изменит ни своего звучания, ни смысла. Это забавная вещь, которую недурно продемонстрировать в компании, но что будет, если в качестве примера вы возьмете утверждение: “Преступление может существовать только в симбиозе с обществом”, а потом попробуете перевернуть его? Тогда получится: “Общество может существовать только в симбиозе с преступлением”. Неужто и здесь перевертыш?

Карелла лежал, погруженный в непроницаемый мрак своего сознания. Не подозревая, что противником его является человек, изощренный и в математике, и в логике, он сам вдруг начал мыслить логическими категориями.

Карелла точно знал, что от него требуется сейчас что-то еще. Но он никак не мог понять, что именно, и это тоже мучило его, лишало его покоя.

В своем озарении он прекрасно понял, что останется в живых. Знал он также, что рядом с ним в комнате есть кто-то, кому он обязательно должен рассказать о “Коммерческом банке” и, главное, о чертеже строительной компании Урбринджера, светокопию которого он видел в квартире на Франклин-стрит.

Поэтому он с огромным усилием проговорил: “Ком-ма-ба” и тут же понял, что неправильно произнес это слово. Он никак не мог понять, почему ему так трудно выговорить его.

Он попытался произнести другое слово, но у него получилось что-то вроде “У-ур… брик…”, и он предпринял новую попытку. “Убба… уб-ба… Урбрид… Урбринджер” — выговорил он наконец и откинулся на подушку, тут же окончательно потеряв сознание.

Но рядом с ним в комнате была только Тедди Карелла, его жена. Глухонемая от рождения, она, глядя на губы своего мужа, старательно составила это слово: “Урбринджер”. Однако оно не значилось в словаре Тедди, и поэтому она решила, что это просто бессмысленное бормотание, горячечный бред.

Она нежно взяла его руку, подержала какое-то время в своей, а потом поцеловала ее и бережно опустила на подушку, рядом со щекой раненого.

И тут внезапно во всей больнице погас свет.

Бомбы, подложенные Папашей на территории Восточной электростанции, начали срабатывать.

Рейф, словно опытный хирург, тщательно оглядел уже проделанную работу, прежде чем приступить к самой серьезной части операции. Он не поленился еще раз проверить при помощи тестера провода в распределительной коробке, выясняя, какие из них под напряжением, а какие отключены, удовлетворенно кивая каждый раз, когда получал подтверждение своим расчетам.

— Все в порядке, — сказал он, будто бы обращаясь к глухому, но в действительности просто рассуждая вслух. — По этим, как и следовало ожидать, идет ток, все верно. Осталось соединить их напрямую, а все остальное — просто отрезать, и тогда путь для нас будет открыт.

— Вот и отлично. Значит, приступайте, — нетерпеливо отозвался глухой.

И Рейф занялся своим делом. Он быстро и умело соединил провода, а после, не глядя, вытянул руку в сторону глухого.

— Кусачки, — скомандовал он.

Глухой подал ему инструмент.

— А что вы собираетесь делать? — спросил он.

— Перекушу провода, ведущие дальше.

— А вы уверены, что вы все сделали правильно?

— Я думаю, что да.

— Я не спрашиваю, что вы думаете! — резко проговорил глухой. — Вы ответьте мне: да или нет? Затарахтит эта чертова система, когда вы перекусите провода?

— Нет, не думаю.

— Да или нет?

— Нет, — сказал Рейф. — Сигнал тревоги не сработает.

— Ну, смотрите, — сказал глухой. — Тогда режьте.

Рейф тяжело отдышался и поднес кусачки к путанице проводов. Быстрыми, четко рассчитанными движениями он сжал рукоятки кусачек и перерезал провода.

Ответом на это была ничем не прерываемая мертвая тишина. Охранная система не сработала.

В снятом временно доме в Маджесте Чак нервно вышагивал взад-вперед по комнате, в то время как Папаша сидел, не сводя глаз с будильника, стоявшего на столе.

— Который час? — спросил Чак.

— Ровно полшестого.

— Они должны уже выбраться из банка и находиться в пути.

— Если только не произошло ничего плохого, — сказал Папаша.

— М-да, — рассеянно протянул Чак и снова принялся расхаживать по комнате. — Послушай, включи-ка радио, ладно?

Папаша включил приемник.

“…вырвался из-под контроля на территорию складов, занимающих примерно половину квадратной мили вдоль берега реки, — проговорил диктор. — Вся пожарная техника, какую только удалось собрать со всего города, брошена в район бедствия. Пожарные героически пытаются предотвратить дальнейшее распространение огня. Идущий сейчас дождь отнюдь не облегчает задачу. Скользкие улицы только затрудняют работу людей и техники. Пожарные и полицейские вынуждены работать, пользуясь автономным освещением от машин, так как взрывы на Восточной электростанции оставили без света две трети улиц этого района; света нет также ни в домах, ни в учреждениях. К счастью, электроэнергия еще есть на вокзале “Юнион”, где после взрыва бомбы, подложенной под двенадцатый путь, сошел с рельсов поезд из Чикаго. Трагедию усугубило то, что одновременно с этим другая бомба взорвалась в зале ожидания. С огнем, который вспыхнул в багажном складе, удалось справиться, хотя обгорелые обломки его все еще дымятся”.

Диктор сделал небольшую паузу, чтобы перевести дух.

“Именно в настоящий момент мэр города и комиссар полиции проводят консультацию за закрытыми дверьми. На этой встрече речь идет о том, призывать ли в этот чрезвычайно трудный для города момент на помощь отряды Национальной гвардии. Однако, вероятнее всего, за рамками этого совещания останется немало других существенных вопросов, ответы на которые должны получить граждане нашего города, а именно: “Что же, собственно, происходит? Кто должен нести за это ответственность? И почему это происходит?” Вот те вопросы, которые должен задать себе каждый здравомыслящий гражданин нашего несчастного города, борющегося сейчас за свое существование. Диктор снова сделал паузу. “Благодарю вас за внимание и до свидания”, — сказал он.

Папаша выключил приемник. Он вынужден был признаться самому себе, что испытал сейчас некоторую гордость за все содеянное.

Они выбрались из хранилища и, пробравшись по туннелю, вышли на свет ровно в семнадцать часов сорок минут. Они уже успели сделать по три ходки между банковским хранилищем и складским помещением, после чего, не теряя ни минуты, перенесли в машину картонные коробки, набитые пачками денег. Открыв заднюю дверцу рефрижератора, они расставили коробки в кузове. Глухой плотно захлопнул дверцу, и Рейф включил зажигание.

— Погодите минутку, — сказал глухой. — Вы только полюбуйтесь на все это.

Рейф глянул в указанном направлении. Небо над домами переливалось отблесками огня. На фоне его сияния дома в южной части района выглядели совершенно черными, а само небо за ними представляло собой зловещую мешанину красного, оранжевого, желтого, багрового. Казалось, что пламя успело пожрать не только небо, но и саму грядущую ночь. Издалека доносился протяжный вой полицейских сирен, пожарных машин и машин скорой помощи. Изредка раздавались глухие взрывы, которые сливались с пронзительными воплями сирен и тихим шорохом зарядившего дождя.

Глухой удовлетворенно улыбнулся, и Рейф тронул грузовик с места.

— Который сейчас час? — спросил Рейф.

— Без десяти шесть.

— Значит, мы пропустили паром в пять сорок пять.

— Совершенно верно. А сейчас у нас остается пятнадцать минут на то, чтобы поспеть на паром, отчаливающий в шесть ноль пять. Я не вижу тут никаких затруднений.

— Я тоже, — сказал Рейф.

— Вы хоть представляете, сколько у нас в этом холодильничке за спиной находится денег? — спросил с улыбкой глухой.

— Сколько же?

— Более двух миллионов долларов, — глухой выдержал многозначительную паузу. — А ведь это, Рейф, чертовски солидная сумма. Как вы считаете?

— Я тоже так считаю, — сказал Рейф, занятый своим делом. Он очень внимательно следил за дорогой и дорожными знаками. Они проехали уже восемь кварталов, но так и не увидели ни одного полицейского. Без них улицы выглядели как-то странно. Полицейские всегда были неотъемлемой частью городского пейзажа, но сейчас каждый поганый полицейский этого района наверняка находился в южной его части. Тут Рейфу следовало признать пальму первенства за глухим. И все-таки ему не хотелось ни мчаться на красный свет, ни превышать скорость. А кроме того, улицы были сейчас очень скользкими. Черт побери, он совсем не собирается разбиваться о какой-то дурацкий фонарным столб, когда в кузове его рефрижератора лежит такая куча денег.

— Который час? — спросил он у глухого.

— Без пяти шесть.

Рейф не особо нажимал на педаль газа. Он включал сигнал поворота каждый раз, когда ему нужно было сворачивать в сторону. Один раз он запаниковал, услышав приближающийся сзади вой полицейской сирены, но полицейская машина обогнала их, имея, по-видимому, какое-то важное задание.

— Похоже, что они все мчат в одном направлении, — проговорил глухой с довольной улыбкой.

— Ага, — отозвался Рейф, у которого по-прежнему бешено колотилось сердце. Он был перепуган насмерть, хотя никому не признался бы в этом. Столько денег! А что, если вдруг случится какая-нибудь накладка? Глупо было бы засыпаться, да еще с такой кучей денег. — Который час? — спросил он, делая поворот, выводивший их прямо на стоянку у паромной пристани.

— Одна минута седьмого, — сказал глухой.

— А где же паром? — спросил Рейф, окидывая взглядом реку.

— Придет паром, — ответил глухой. Он был в отличном настроении. Его план учитывал вероятность того, что по пути им могут встретиться полицейские. Ну что ж, они и были совсем рядом с ними, когда полицейская машина промчалась мимо, спеша к бушевавшему пожару. Зажигательные бомбы сработали просто великолепно. Может быть, ему удастся уговорить остальных несколько увеличить долю Папаши в качестве премии. А может быть…

— Да где же этот проклятый паром? — нетерпеливо спросил Рейф.

— Еще рано. Придет, когда нужно.

— А вы уверены, что он отходит в шесть ноль пять?

— Вполне уверен.

— Дайте-ка я гляну на это расписание, — попросил Рейф.

Глухой молча полез в карман, достал листок с расписанием движения парома и протянул Рейфу. Тот принялся бегло просматривать его.

— О Господи! — воскликнул он с отчаянием в голосе.

— Ну, что там еще?

— Так он сегодня не ходит, — лихорадочно заговорил Рейф. — Тут рядом мелким шрифтом напечатано “Пр.д.” — праздничные дни. Это значит, что паром этот ходит только тринадцатого мая, четвертого июля и…

— Вы ошибаетесь, — спокойно отозвался глухой. — Буквы “Пр.д.” стоят у того парома, который отходит в четверть восьмого. А рядом с тем, что отходит в шесть ноль пять, никаких пометок нет. Я это расписание, Рейф, вызубрил уже наизусть.

Рейф снова сверился с расписанием.

— О, да, — смущенно пробормотал он. — Все верно. Так куда же он провалился, черт побери?

— Придет, придет, — заверил его глухой.

— А который час?

— Четыре минуты седьмого.

В Маджесте Чак прикурил очередную сигарету и склонился поближе к стоявшему рядом приемнику.

— Пока нет никаких сообщений, — сказал он. — Они даже не представляют себе, что на них обрушилось. — Он помолчал. — Я считаю, что наша операция удалась.

— А что, если нет? — спросил Папаша.

— О чем это ты?

— Что тогда нам делать? Ну, если они засыпались.

— Об этом тут же скажут по радио. Весь народ сейчас только того и ждет, чтобы ему объяснили, что творится в городе. Такую информацию они постараются сразу же сообщить. Ну, а тогда мы тут же смоемся.

— А что, если они сообщат полицейским, где мы находимся?

— Они не засыплются, — сказал Чак.

— Ну а вдруг… Да еще расскажут о нас, что тогда?

— Они этого не сделают.

— А ты уверен?

— Перестань каркать, — окрысился Чак. Потом он помолчал немного и уже более спокойным тоном продолжал: — Нет, такого они не сделают.

Из зала ожидания вышел патрульный полицейский. Он окинул взглядом стоявший на стоянке маленький рефрижератор с мороженым, посмотрел на расстилавшуюся перед ним реку, глубоко втянул в легкие сыроватый апрельский воздух и, задрав голову, уставился взглядом в полыхающее багровыми отблесками небо в южной части города. Он совсем не ощущал себя фактором в теории вероятности. Он просто был одним из тех полицейских, которых то ли намеренно, то ли просто по недосмотру оставили на их обычных постах, вместо того, чтобы срочно перебросить в район бедствия. Он знал о том, что на реке Дикс полыхает огромный пожар, но в территорию его обхода входило примерно тридцать городских кварталов по берегу реки Харб, начиная с паромной пристани и вплоть до водонапорной башни на Сорок первой Северной. Он не имел точного представления о подлинных масштабах того, что творилось в южной части района, и уж конечно, ему не могло прийти в голову, что грузовичок мороженщиков, стоявший всего в трех метрах, скрывал в своем кузове два с половиной миллиона долларов.

Он был зауряднейшим полицейским, который заступил на смену в три сорок пять дня и будет сменен другим таким же полицейским в одиннадцать сорок пять вечера, и он вовсе не ожидал каких-нибудь чрезвычайных событий вот здесь вот, у пристани паромной переправы, соединяющей Айсолу с другим сонным и спокойным районом города, который назывался Маджестой. Так, подбоченясь и запрокинув голову, он простоял еще немного, разглядывая небо, а потом неторопливой походкой двинулся по направлению к грузовичку с мороженым.

— Спокойно, — шепнул глухой.

— Он идет прямо к нам!

— Спокойно!

— Приветик, — сказал патрульный полицейский.

— Привет, — самым любезным тоном отозвался глухой.

— Дайте-ка попробовать этого вашего мороженого с орехами, — сказал патрульный.

С огнем на стадионе удалось наконец кое-как справиться, и лейтенант Бернс при помощи трех регулировщиков движения смог навести относительный порядок среди сбившихся кучей машин, после чего стал наблюдать за погрузкой в машины скорой помощи раненых, обгоревших и покалеченных в этой страшной давке. Одновременно с этим Бернс старался быть в курсе и прочих событий, происходящих во вверенном ему районе. Донесения, поступавшие вначале тоненьким ручейком, внезапно начали набирать силу стремительного водопада. Зажигательная бомба, подложенная в магазин красок и прочих товаров для живописцев, вызвала пожар, распространившийся на целый квартал. Бомба, подложенная в рейсовый автобус на Калвер-авеню, взорвалась именно в тот момент, когда автобус оказался на перекрестке, что немедленно создало огромную пробку. А тут еще и новые звонки с угрозами, звонки людей, просто охваченных паникой, а в довершение ко всему, в разгар всей этой заварухи началась стычка между подростковыми бандами на Десятой Южной. Только этого еще не хватало! Хоть бы эти подонки перестреляли там друг друга!

И вот сейчас, весь покрытый потом и копотью, озаряемый отблесками пожара, под несмолкаемый аккомпанемент сирен скорой помощи, он пытался пробраться к телефонной будке. Ему просто необходимо было сделать один звонок и узнать то, что, помимо всего прочего, не давало ему покоя весь день.

Эрнандес молча сопровождал его и остановился, поджидая шефа, когда тот вошел в телефонную будку и принялся набирать нужный номер.

— Больница Роудс, — отозвалась трубка напряженным голосом.

— Говорит лейтенант Бернс. Что там с Кареллой?

— С Кареллой, сэр?

— Да, с детективом Кареллой. С тем полицейским, который был доставлен к вам с огнестрельной…

— Ах, понятно, сэр. Прошу прощения, сэр. У нас сейчас тут такой наплыв. Пациенты прибывают поминутно… это из-за пожара, вы наверняка в курсе дел. Одну минуточку, сэр.

Бернс терпеливо ждал.

— Сэр, вы слушаете? — проговорил женский голос.

— Да.

— Похоже на то, что он преодолел кризис. Температура явно падает, и сейчас он спокойно отдыхает. Сэр, я вынуждена просить прощения, но дело в том, что коммутатор у нас…

— Ладно, ладно, чего уж там, ясно, что вам сейчас несладко, — сказал Бернс и повесил трубку.

— Ну, как он? — спросил Эрнандес.

— Выкарабкается, — ответил Бернс. Он уверенно кивнул. — У него все будет в порядке.

— Я уже чувствовал тень, — неожиданно сказал Эрнандес, но так и не стал объяснять, что значат эти слова.

— Мне хочется именно это, которое вы рекламируете на своем кузове, — пояснил полицейский. — С тертыми орехами.

— С орехами у нас кончилось, — быстро ответил глухой. Он не испугался, а просто был раздражен этой помехой. Он уже видел, как паром приближается к пристани, успел разглядеть на нем капитана, который сквозь стекло рубки внимательно следил за маневрами судна.

— Не осталось с орехами? — протянул огорченно полицейский. — Вот досада, а я уже как раз нацелился на мороженое с орехами.

— Да, не повезло, — отозвался глухой. Паром мягко ткнулся в пристань, потом прошел еще немного, чтобы трап точно совпал с въездом на пристань. Кто-то из палубных матросов спрыгнул на причал и стал опускать трап.

— Ну ладно, тогда дайте просто мороженое в шоколаде, — сказал полицейский.

— А шоколадное у нас тоже кончилось, — сказал глухой.

— А что же у вас осталось?

— Ничего не осталось. Мы сейчас порожняком возвращаемся на завод.

— Куда — в Маджесту?

— Да, — подтвердил глухой.

— Да, не повезло, — сокрушенно покачал головой полицейский.

— Ну ладно, придется обойтись и так, — сказал он и отошел от машины.

На пароме медленно поднялась дверь транспортного трюма, из которой сразу же начали выезжать машины. Обходя сзади грузовик, полицейский бросил взгляд на номерной знак и отметил про себя, что на нем начертано АС 6341. Он знал, что номера, помеченные литерами А и С выдаются водителям из Айсолы, а тем, которые из Маджесты — номера с литерами М и А. И он на мгновение задумался над тем, какова вероятность того (впрочем, слово “вероятность” вообще никогда не приходило ему в голову, потому что был он не математиком или каких-нибудь там логиком, а самым простым полицейским), что компании, заводы которой расположены в Маджесте, могли понадобиться грузовики, номера на которые выдаются в Айсоле. Однако, думая об этом, он спокойно продолжал шагать, потому что пришел примерно к следующему выводу: “А что, черт побери, свободно могли выдать номера и там”.

А потом он задумался о том, что ему еще ни разу не случалось видеть грузовика, в кабине которого сидело бы одновременно два человека в форме шоферов. Но и на это махнул рукой. А что? Вполне возможно: вместе работают, а теперь вместе возвращаются; может быть, один из них просто решил подвезти другого. Да, но в таком случае возникает вопрос: а где же оставил свой грузовик второй?

Итак, не имея ни малейшего понятия о теории вероятности, он чувствовал, что здесь что-то не так, явно не так… А потом он начал думать вообще о грузовиках, которые развозят мороженое, и только тогда ему вдруг вспомнилась сводка происшествий, которую он мельком просмотрел сегодня с утра в полицейском участке — об одном таком грузовичке для мороженого, который…

Он сразу же резко повернулся и направился к кабине грузовичка. Рейф тем временем уже успел включить зажигание и разогревал мотор, готовый в любой момент двинуться на паром.

— Эй, погоди-ка, — крикнул ему полицейский.

Рейф и глухой встревоженно переглянулись.

— Предъявите-ка мне документы на машину, парни, — сказал полицейский.

— Они должны быть в бардачке у тебя, — быстро успел вставить глухой. В кузове лежало с половиной миллиона долларов, и он не намерен был терять голову из-за каждого пустяка. Он прекрасно видел искаженное страхом лицо Рейфа. Ну что ж, хотя бы один из них должен сохранять спокойствие. Он принялся рыться в отделении для перчаток, перебирая там всякую ерунду.

Полицейский выжидал, держа руку у кобуры служебного револьвера.

— Да куда же они, к черту, запропастились? — проговорил как бы про себя глухой. — А в чем дело, начальник? Мы торопимся, потому что должны поспеть на этот паром.

— Ничего страшного, паром может и подождать, — сказал полицейский. Он переключил свое внимание на Рейфа. — И предъявите мне заодно ваши водительские права.

Рейф замер в нерешительности. Глухой точно знал, какие мысли роятся у него в голове: он сейчас думал о том, что у него имеются обычные любительские права, которые разрешают ему водить легковые машины, но не дают права работать на грузовиках, вождение которых требует специальной профессиональной подготовки. Он думал сейчас еще и о том, что если предъявит полицейскому свои права, то у того сразу же возникнут новые вопросы. И все-таки не имело смысла вообще не предъявлять никаких прав. Стоит Рейфу сейчас еще хоть немного заартачиться, как револьвер, мирно покоящийся в кобуре, тут же окажется в руке полицейского. Не остается ничего иного, как положиться на игру случая и попытаться как-то умаслить стража порядка, чтобы успеть на этот паром. Следующий отходит только без четверти девять, а им никак нельзя торчать здесь так долго.

— Предъяви ему свои права, Рейф, — сказал глухой.

Рейф продолжал сидеть неподвижно.

— Да показывай, чего там.

Нервничая, Рейф полез в карман за бумажником. Глухой тем временем бросил взгляд на паром. Две легковые машины уже въехали на его грузовую палубу, несколько пассажиров гуськом подымались на борт. Стоящий на мостике капитан поглядел на часы и потянулся к веревке паромного гудка. Низкий рев разнесся в вечернем воздухе. Первое предупреждение.

— Да поторапливайся же ты, — скомандовал глухой.

Рейф подал полицейскому свои права. Тот посветил на них фонариком.

— Права, парень, у тебя любительские, — сказал он. — А ты сидишь за рулем грузовика.

— Послушайте, начальник, нам просто необходимо попасть на этот паром, — сказал глухой.

— Да? Просто необходимо? На этот раз, я вижу, и вам не повезло, правда? — сказал полицейский, сразу же перейдя на начальственно-иронический тон. Он явно испытывал удовольствие от того, что сумел найти, к чему придраться, и тут же принялся разыгрывать из себя важную персону — не ниже районного прокурора. — А может, мне следовало бы и вообще проверить, что там у вас в холодильнике, как считаете? Каким это образом оказалось, что у вас совсем не осталось…

Тут глухой понял, что каши с ним не сваришь.

— Гони, Рейф! — коротко бросил он.

Рейф нажал на педаль газа, в эту же секунду сирена парома снова взревела мощным ревом, и глухой увидел, что ворота товарного трюма опускаются, а сам паром начинает медленно отходить от пристани. Патрульный полицейский выкрикнул уже откуда-то сзади: “Эй, стойте!”, и тут же прогремел выстрел в насыщенном дождем прохладном воздухе… Глухому стало ясно, что обстоятельства сложились явно не в их пользу, а тут полицейский выстрелил еще раз. Рейф вскрикнул и завалился головой на руль. Машина резко рванула в сторону, глухой тут же выскочил из кабины, поняв, что нужно спасаться в одиночку.

Мозг лихорадочно просчитывал варианты спасения. Прыгнуть на палубу отходящего парома? Нет, я безоружен, и капитан тут же прикажет команде задержать меня. Выбежать на улицу? Тоже не имеет смысла, потому что полицейский положит меня первым же выстрелом — раньше, чем я успею добежать до ближайшего дома. Столько денег, Боже мой, столько денег, такая куча! А ведь я предусмотрел все возможные ошибки. Я ведь предусмотрел их, черт побери! Я даже учел, что почти наверняка придется встретиться по пути с каким-нибудь полицейским. Но подумать только — ему понадобилось мороженое! Господи, ему нужно было мороженое с орехами! Нет, единственное, что может спасти его — это река. И он побежал в сторону забора из металлической сетки, отделяющего площадку пристани от воды.

— Стой! — выкрикнул полицейский. — Стой, стрелять буду!

Но глухой только припустил еще быстрее. “Интересно, на сколько я могу задержать дыхание под водой? — думал он на бегу. — Как далеко я сумею заплыть отсюда?”

Полицейский снова выстрелил в воздух над головой беглеца. Глухой тем временем успел добежать до ограждения и полез на сетчатый забор. Теперь полицейский стрелял, стараясь попасть ему в ноги.

Глухой на какое-то мгновение выпрямился во весь рост, как бы засомневавшись, что ему делать дальше; а потом, точно в тот момент, когда полицейский в очередной раз спустил курок, он резко подпрыгнул вверх. Силуэт его отпечатался на мгновение на фоне серого неба, а потом он камнем грохнулся в воду. Полицейский подбежал к сетке забора.

“Он произвел пять выстрелов, — лихорадочно подсчитывал глухой. — Патроны в барабане сейчас кончатся, и он вынужден будет перезарядить револьвер. Наверное, уже перезаряжает”.

Он быстро вынырнул на поверхность и глубоко, до боли втянул в себя воздух, а потом снова исчез в глубине.

“Столько денег, — думал он. — В следующий раз…”

У полицейского курок револьвера мягко шлепнул по стреляной гильзе в барабане. Он торопливо перезарядил револьвер и снова принялся палить по водной поверхности.

Однако глухой больше не появлялся. По водной глади только расходились все расширяющиеся круги.

Глава 17

Просто удивительно, какую склонность к сотрудничеству с правоохранительными органами проявляют преступники, если перед этим им всадят пулю в плечо, а впереди маячит перспектива смертного приговора. Не успели еще довезти Рейфа до больницы, как он уже назвал полицейским имена своих сообщников, скрывающихся в снятом бандой доме. У полицейских из Маджесты ушло ровно пять минут, чтобы взять там Чака с Папашей.

Удивительно также и то, насколько одинаково мыслят при этом преступники. На сей раз они сразу же поняли, что простое ограбление банка — это одно, а вот оказаться привлеченными за массовые убийства, поджоги и возбуждение беспорядка — это совсем другое; а тут добавили обвинение в государственное измене. Дело в том, что какая-то светлая голова в прокуратуре района, тщательно просмотрев уголовный кодекс, пришла к выводу, что эта компашка практически развязала войну против граждан штата. Это было уже слишком. Как, вести войну против граждан своего штата? Самую настоящую войну? О Господи!

Рейф, Чак и Папаша — вся троица преступников — явно не рассчитывала на такой оборот дела. Нет, они ничего не имеют против того, чтобы провести остаток дней своих за решетками тюрьмы Кастелвью — тут ничего не скажешь. Но в той же тюрьме имеется еще и стул с множеством всяких электрических приспособлений, и они не испытывают ни малейшего желания занять на этом стуле место. Вот потому-то они, не сговариваясь, дружно решили, что у них прямо под рукой имеется вполне подходящий козел отпущения. Правда, не совсем под рукой, а на дне реки Харб.

По-видимому, последнее обстоятельство особенно способствовало тому, что они твердо и настойчиво утверждали на следствии, что он и только он, этот злодей, лежащий сейчас, к сожалению, на речном дне, по праву должен нести ответственность за всю эту бойню, повлекшую за собой столько смертей, что он один собственноручно застрелил несчастного Джона Смита, что именно он разложил по всему району все эти взрывные устройства и зажигательные бомбы, а следовательно, его и только его и можно с полным основанием обвинить в ведении войны против граждан штата. Что же касается их самих, то они были всего лишь простые исполнители, чье участие сводилось исключительно к технической стороне ограбления банковского хранилища. И вообще, неужто они похожи на людей, для которых человеческая жизнь ничего не стоит? Неужто такие славные парни позволят себе пускать под откос поезда, организовывать аварии или поджигать стадион со зрителями ради каких-то там жалких денег? Нет, что вы, во всем этом виноват только тот, кто лежит сейчас на речном дне.

А могут ли они назвать имя этого злодея?

И опять-таки с полным единодушием и поразительным упорством все они утверждали, что якобы знали его только как “глухого”. Большего они не хотели или просто не могли о нем сказать.

И нужно отметить, что их единодушие и настойчивость были просто восхитительны. Привело это, правда, к тому, что к перечисленным выше обвинениям добавилось новое, а именно то, что они действовали по сговору и целой шайкой. Правда, это было не совсем обвинение, а скорее отягчающее вину обстоятельство, которое, несомненно, учтут на суде. Что же касается приговора, то прокуратура и полиция считали, что они вполне заработали себе на электрический стул или, по меньшей мере, обеспечили пожизненное пребывание в тюрьме Кастелвью. Причем, по мнению полиции, оба эти исхода имели совершенно равные шансы.

Двадцать первого мая Дэйв Раскин неожиданно появился в дежурном помещении. Войдя, он прямиком направился к столу Мейера Мейера.

— Ну, Мейер, и что вы думаете по этому поводу? — спросил он.

— Не знаю еще, — сказал Мейер. — А что я должен думать и по какому поводу?

— Так я уже решил переехать.

— Что?!

— Я переезжаю. Это точно. Да и кому нужно помещение этой занюханной мастерской? Знаешь, если сказать тебе чистую правду, то без банка внизу мне там и посмотреть некуда. Подойдешь к окну, а там никого. Раньше совсем другое дело, раньше там жизнь била ключом. А сейчас — ни души.

— Ну что ж, — сказал Мейер и пожал плечами.

— Слушайте, а как дела у того полицейского, которого подстрелили?

— Через пару недель он выйдет уже из больницы, — сказал Мейер.

— Хорошо, это очень хорошо. Я очень за него рад. Послушайте, если вашей жене будет нужно хорошее платье, заглядывайте ко мне, договорились? Я сам подберу ей что-нибудь получше. Это будет личным подарком от Дэйва Раскина.

— Благодарю вас, — сказал Мейер.

Раскин вернулся в помещение мастерской на Калвер-авеню, где Маргарита упаковывала имущество, готовясь к переезду на новое место. Работа эта сообщала особую энергию ее и без того беспокойным грудям. Раскин постоял некоторое время в дверях, любуясь ее красотой.

Внезапно зазвонил телефон. Продолжая свои наблюдения за трудовыми подвигами Маргариты, Раскин снял трубку.

— Алло?

— Раскин? — сказал мужской голос.

— Да. А кто это говорит?

— Живо убирайся из этой своей паршивой мастерской, — сказал голос. — Убирайся из этого помещения, сукин ты сын, иначе я убью тебя!

— Ты?! — взревел Раскин. — Ты снова появился!

И внезапно он услышал раскатистый хохот на другом конце провода.

— Кто это? — спросил он.

— Мейер Мейер, — сказал голос, продолжая заливаться хохотом.

— Ах ты, подонок, — сказал Раскин и тут же сам расхохотался. — Ох, знаешь, а я уж тут было завелся с полоборота. Но только на минутку. Я было подумал, что мой хохмач снова принялся за свое. — Раскин громогласно рассмеялся. — Да, этого у тебя не отнимешь. Ты просто самый настоящий хохмач. Со смерти твоего отца я ни разу не встречал такого веселого человека. А ты ну точно как он! Честное слово! Ну просто вылитый отец!

Мейер Мейер на другом конце провода терпеливо дослушал все эти восторги, а потом попрощался и повесил трубку.

“Вылитый отец”, — подумал он.

Внезапно он почувствовал себя нехорошо.

— Что это с тобой? — спросил Мисколо, заглянувший на минутку из канцелярии.

— Да какой-то озноб, — сказал Мейер.

— Просто ты никак не можешь примириться с тем, что обыкновенный патрульный распутал дело, которое оказалось вам всем не по зубам.

— Может быть и так, — сказал Мейер.

— Ладно, выше голову, — сказала Мисколо. — Хочешь, я принесу кофе?

— Вылитый отец, — грустно проговорил Мейер.

— Что?

— Да нет, ничего. Человек всю жизнь старается, из кожи вон лезет, предпринимает черт знает что, чтобы только… — Мейер сокрушенно покачал головой. — Вылитый отец…

— Так хочешь ты кофе или нет?

— Да. Да, я хочу кофе! И прекрати, пожалуйста, подначивать меня!

— А кто подначивает? — возмутился Мисколо и вышел за кофе.

Из-за своего стола, расположенного по другую сторону дежурки, Берт Клинг поделился очередным философским наблюдением.

— А скоро лето наступит, — сказал он.

— Ну и что?

— На улицах будет больше подростков, их банды опять возобновят свои войны, будет больше мелких преступлений, а нервы у всех будут на пределе…

— Не будь таким пессимистом, — сказал Мейер.

— А причем тут пессимизм? Я говорю о лете. И похоже, что нас ждет очень милое лето.

— Да, я тоже жду не дождусь его, — отозвался Мейер. Он пододвинул к себе поближе листок с машинописным текстом и принялся обзванивать первую группу свидетелей ограбления.

За стенами полицейского участка веселый месяц май, казалось, тоже с нетерпением ждал удушливую жару лета.