Московская мозаика

УЗНИК ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ

Шесть пухлых томов, потрескивающая кожа бурых переплетов, мелочь нанесенных рукой архивариуса номеров и потеки, сплескивающие слова, строки, старательно отмывающие целые листы до еле уловимых лиловатых теней в порах напружинившейся бумаги. Другие листы - крупно и зло оборванные, словно обгрызенные. Судьба людей, перечеркнутая томами, судьба томов, испытавших много больше, чем положено архивным делам. «Дело Роды-шевского». Подвалы Петропавловской крепости, залитые невской водой, дурманящая плесень навсегда отсыревших стен, крысы - каждый сделал свое, непоправимое. Архив Тайной канцелярии ничтожно мал по сравнению с количеством прошедших через нее дел, с числом допрошенных, пытаных, приговоренных, сосланных и казненных. «Дело Родышевско-го» - исключение по тысячному счету своих листов. И в нем развязка жизни Ивана Никитина, великолепного живописца, любимца Петра I и его первого заграничного пенсионера - художника, посланного для совершенствования за границу.

Собственно, что же произошло? Биография художника общеизвестна. Родился в Москве в семье священника. Обучался живописи, возможно, у голландского гравера Адриана Схонебека, возможно, у заезжего портретиста Таннауера. Обратил на себя внимание Петра, писал портреты его семьи, а в 1716 году первым среди русских живописцев был направлен в Италию. Три года в академиях Венеции и Флоренции и триумфальное возвращение на родину.

Петр назначает его придворным портретистом - «персонных дел мастером», не расстается с ним, засыпает заказами, но со смертью Петра в судьбе художника наступает перелом. Никитин оставляет Петербург, переезжает в Москву и здесь, в окружении родственников, примыкает к группе, выступавшей против преобразований, начинает искать путей возврата к старой Руси и в конце концов, замешанный в деле о пасквиле на выдающегося просветителя петровских лет Феофана Прокоповича, попадает в тайный сыск. Одиночная камера Петропавловской крепости, следствие и приговор - пожизненная ссылка в Сибирь. Вернуться оттуда художнику не удается: оправданный пришедшей к власти Елизаветой Петровной, он умирает на обратном пути в Москву.

Такова официальная версия биографии художника. Получалось, будто творческое наследие Никитина, ставшее символом возрождающейся от средневековья России, и его жизненные убеждения - не одно и то же. Противоречие, мимо которого трудно пройти. Ведь если так сказочно быстро расцвела русская культура в условиях петровских лет, если она так стремительно догоняла Европу, переживая десятилетия за считанные годы, значит, она была подготовлена к новому затаенной своей жизнью, ждущей малейшего повода, чтобы прорваться наружу, заполонить все своими побегами.

Искусство Никитина - одно из ярчайших явлений русской культуры. Это действительно чудо, свободный и размашистый шаг вперед. Так неужели все, что создано живописцем, лишь радужная пленка над глухой глубиной ничем не потревоженных в своем вековом застое традиций! Пожалуй, правильнее всего было бы назвать эту загадку психологической. Такие встречаются у историков искусства не слишком часто, да и как их ставить перед собой, когда от объекта изучения тебя отделяют десятки, а то и сотни лет.

И еще одно. Почему правительство Анны Иоан-новны, глубоко безразличное, если не враждебное к реформам Петра и идеям просветительства, с такой яростью защищало именно Прокоповича, их теоретика и глашатая, обратив против Никитина и его товарищей всю силу аппарата государственного сыска?

В 1722 году, на острове Котлине, близ Петербурга, пишет Иван Никитин с натуры этот портрет Петра I.

Впрочем, биографы принимали во внимание те психологические посылки, которые могли способствовать происшедшим в Никитине переменам. Возвращаясь в Москву, художник тем самым попал в среду местного духовенства, которое отличалось редкой, неуемной воинственностью в отношении всех совершавшихся перемен. Возможно, сказались и годы, проведенные Никитиным в патриаршем хоре, где он и сам пел, и, как опытный певчий, обучал молодежь. Правда, одновременно или почти одновременно - историки не устанавливали точных дат - он преподавал цифирь и рисование в Артиллерной школе. Но ведь это совсем не обязательно должно было уничтожить влияние церковной среды! К тому же известна постоянная связь Никитина с двором царицы Прасковьи, вдовы брата Петра I, которая, по утверждению многих историков, была оплотом всех консервативных настроений. Иной характеристики вдовой царицы в литературе и не найти. Приписываемая ей приверженность к старым порядкам породила у историков предположение о ее активной политической роли, чуть ли не прямой оппозиции правлению Петра I. Появляется понятие «Измайловской жизни», где усилиями семьи Иоанна Алексеевича поддерживается дух царских теремов. Самая связь с двором Прасковьи стала рассматриваться как определенная политическая принадлежность.

Все это звучало бы достаточно убедительно, если бы не откровенная доброжелательность Петра к невестке. Враждебно относясь к своей первой жене, он использовал царицу Прасковью для официального представительства, когда на приемах, торжественных выходах или празднествах должна была присутствовать женская половина царской семьи. Празднуя в 1703 году очередную победу над шведами, Петр I отдает распоряжение всем являться с поздравлениями к Прасковье и дарить ее по этому случаю золотыми и серебряными вещами. К ней в Измайлово приглашает он иностранных гостей и чуть не ежедневно наезжает сам со своей буйной свитой. Царица Прасковья принимает в Измайловском дворце и не пропускает ни одного празднества в Немецкой слободе, она постоянная участница всех ассамблей.

Надо ли вспоминать, как ненавистен был Петру дух косности, как подозрителен он к каждому самому ничтожному его проявлению! Что же могло побудить царя столько лет закрывать глаза на действительные настроения своей родственницы? История знает слишком убедительные примеры, когда никакие семейные узы не останавливали Петра перед самыми жестокими расправами, и дело не в одной царевне Софье. Он не менее круто обошелся с другими сестрами по одному не подтвержденному никакими фактами подозрению в сочувствии узнице Новодевичьего монастыря. А ссылка и пострижение первой жены или суд над старшим сыном, царевичем Алексеем! Так что же, ошибка Петра или просчет историков?

Но вернемся пока к Никитину. Уверенность и многословие биографов художника обезоруживают. И при этом никаких версий, разночтений, дискуссий - редкое единодушие и безапелляционность. И тем не менее в этой общепринятой версии рассказа о жизни Никитина среди множества подробностей явно не хватало одного - документов, подлинных, современных художнику, доступных для проверки. Может, их невозможно найти? Вот только понятия «негде искать» в исторической науке практически не существует. Оно может говорить об усталости исследователя, его отчаянии, равнодушии, незнании, но не о реальном положении вещей. История не проходит бесследно, и если, как утверждают криминалисты, ни один, даже самый опытный и изощренный, преступник не может не оставить по себе следов, то что говорить о людях, которые просто жили и не собирались скрывать плодов своей деятельности! Как бы специально или случайно ни уничтожались документы, какие бы ни происходили стихийные бедствия, пожары, наводнения, войны, перевороты, так или иначе след любого события можно надеяться найти спустя сотни и даже тысячи лет.

Конечно, в глубине души у меня жило желание пересмотреть обвинение художника, тяготевший над ним приговор, но, кроме отдельных и то казавшихся не слишком существенными противоречий, для этого не было никакого повода. Предполагаемая религиозность Прасковьи - не она ли послужила причиной знакомства царицы с патриаршим певчим? Если принять существующую версию о годе рождения Никитина - около 1690, то в момент смерти последнего патриарха ему не было и десяти лет. О каком же обучении младших певчих могла тогда идти речь! К тому же Петр сразу забирает патриарших певчих к себе. Ценились они высоко, хорошо обеспечивались, пользовались всегдашним расположением царя, и найти подробные сведения о них не представляло особого труда. Вот только никакого Ивана Никитина ни среди младших, ни среди старших певчих обнаружить не удалось. Непостижимо, но факт. Единственный раз имя поддьяка Ивана Никитина появляется в 1712 году в связи с переводом всего хора в Петербург, но здесь речь идет об однофамильце художника, администраторе, который продолжает служить в столице и тогда, когда живописец Иван Никитин уезжает в Италию. Пусть так, есть еще один путь для поисков - Артиллерная школа, в которой, как утверждают биографы, Никитин преподавал цифирь и рисование.

Портрет царевны Прасковьи Иоанновны, племянницы Петра I, написан Иваном Никитиным в 1714 году, еще до того как он был послан государственным пенсионером в Италию для совершенствования в живописи.

Да, в 1700-х годах появились ростки военного образования в России, да, в Москве открылось несколько специальных учебных заведений, но ни одно из них не носило подобного названия. Первый вывод очевиден: и здесь никто из историков не обратился к архивным документам. Само собой разумеется, одно несовпадение названий не могло ставить под сомнение факт работы Никитина в подобном учебном заведении, которых в Москве в начале XVIII столетия было целых три.

Школа при Преображенском полку - первая военная школа в России - была собственно артиллерийской. Но ее программа отличалась узкой направленностью, а преподавателями были исключительно офицеры того же полка. Штатные списки безоговорочно это подтверждают.

Открытая тремя годами позже Пушкарская школа находилась в ведении Оружейной палаты. И если Никитин действительно учился у Схонебека, именно в этой школе ему удобнее всего было совмещать профессии живописца и преподавателя цифири. Тем не менее его имени нет и здесь.

Наконец, последняя, располагавшаяся в Сухаревой башне «Школа математических и навигационных, то есть мореходных, хитростно наук учения» отличалась исключительной обширностью программы, только цифирь вел в ней знаменитый русский математик Леонтий Магницкий, а рисования вообще не было.

Буквально под руками общепринятая биография Никитина начинала превращаться в легенду.

Отец-священник. Собственно, искать его не имело никакого смысла. Что могли дать несколько подробностей о том, когда он родился, где служил, и сколько лет имел? Но первые открытия всегда рождают надежду на другие. А вдруг и с ним что-нибудь не так, как принято считать? Ведь здесь уже речь могла идти непосредственно о среде, в которой вырос и в которую захотел вернуться художник.

Это был, пожалуй, самый мелочный, головоломный и бесконечно долго тянувшийся поиск. Среди налоговых ведомостей московских церквей, росписей принадлежавших им земель, специальных переписей причетников с семьями - патриархия не склонна была упускать ничего из принадлежавших ей иму-ществ, - завещаний, актов купли-продажи я порой теряла всякую надежду разобраться в попах Никитиных. Сколько же их было в эти годы в Москве! И сколько раз приходилось возвращаться к уже просмотренным документам, проверять и перепроверять, чтобы окончательно удостовериться, о каком именно Никитине идет речь, не потерять единственно нужного в толчее беспрерывных переходов попов с места на место, из прихода в приход. Достаток их был невелик, и, обремененные многочисленными семьями, они метались в поисках чуть большего заработка, более щедрого покровителя, а то и вовсе большей огородной делянки.

Однако Никиту Никитина, отца художника, не постигла такая участь. Вместе со своим зятем, мужем сестры, попом Петром Васильевым оказался он в числе тех немногих церковников, которые не только не выступали против петровских нововведений, но полностью и очень деятельно приняли сторону молодого царя. Никите Никитину Петр поручает ежедневный надзор за заключенной в Новодевичий монастырь царевной Софьей. И до сих пор неподалеку от Новодевичьего монастыря существует Саввинский переулок, по названию церкви, где священничество-вал Никита и откуда ежедневно наезжал к царевне. Петр Васильев становится духовником - исповедником царя и настоятелем кремлевского Архангельского собора. Петр питал к нему особую симпатию и после самых тяжелых сражений находил минуту, чтобы написать остававшемуся по болезни в Москве Васильеву о победах.

После сравнительно ранней смерти Никиты Никитина Петр Васильев взял на себя заботу о его сыновьях, и нет ничего удивительного, что художник знал всю царскую семью и имел возможность писать ее портреты. По-видимому, именно в эти годы Иван Никитин сблизился с Прасковьей Федоровной, ее дочерьми, составлявшими тогда женскую половину семьи Петра. Теория об «оппозиционных связях» художника с царицей Прасковьей определенно не выдерживала проверки фактами.

Но с кем бы ни сблизился художник по приезде в Москву, неоспоримым было то, что он сюда вернулся. Захотел приехать или вынужден был приехать - снова вопрос. Никитин числился придворным портретистом. Никаких свидетельств об увольнении его из этой должности после смерти Петра I нет. Значит, ни о каком свободном выборе, где жить, не могло быть и речи. Художник оказывается в Москве? Безусловно, потому что в Москву в 1727 году переезжает двор и задерживается здесь на несколько лет. Но зато от внимания историков ускользнул тот факт, что Никитин постоянно ездит в Петербург, работает в своей петербургской мастерской и сохраняет именно там учеников, не набирая их в старой столице. Где же найти более веское доказательство, что его планы на будущее отнюдь не связаны с Москвой. Но если все складывалось совсем иначе, чем считали биографы художника, то не имеет ли смысла попытаться заново пересмотреть и самое «Дело Родышевского»?

«Делу Родышевского» не приходилось сетовать на равнодушие исследователей. О нем часто вспоминали, писали даже специальные труды, правда исключительно в церковной периодике прошлого столетия. Из всех них явствовало, что суть дела заключалась в расхождениях и спорах богословского характера.

Вероятно, у человека прошлого века с еще живыми религиозными представлениями, действующей церковью, знанием теологии это не вызывало ни малейших сомнений. Споры о вере постоянно вспыхивали на Руси, и каждый знает, какими потоками крови, разливом междоусобиц, взрывом насилий и казней отмечалась борьба за верность идеям христианства. Другое дело - наше время. С позиций второй половины XX века сразу же возникает вопрос: почему спор о вере должен был решать тайный сыск, почему богословскими тонкостями занимались не имевшие ничего общего с церковью чиновники во главе с бывшим денщиком Петра I, печально известным своей нечеловеческой жестокостью Андреем Ушаковым, а возглавлявший все церковные учреждения Синод остался в стороне? Так было принято? Вовсе нет. В компетенцию Синода с момента его основания не вторгалось ни одно государственное гражданское заведение, ему одному поручались все связанные с церковью и религией вопросы. Другое дело, что вынесенный Синодом приговор осуществлял в дальнейшем государственный аппарат. А в «Деле Родышевского» ни одного упоминания о Синоде, ни малейшей связи или переписки с ним нет. Случайностью такое положение не объяснишь.

Но самым загадочным в фолиантах дела было то, что человек, давший ему имя, сам Маркел Родышев-ский, здесь почти не фигурировал. Не его сочинение распространялось в рукописных «тетрадях» - он к тому времени уже находился в заключении, не он был автором пасквиля на Прокоповича, и связи следствие устанавливало не с ним. Создавалось впечатление, что Родышевский действительно нужен был для единственной цели - дать название многотомному, на редкость запутанному делу.

Да и обвинение, первоначально выдвинутое против Родышевского, ни к каким религиозным спорам отношения не имело. Просто, как казначей и доверенное лицо Прокоповича, он вместе с ним продал драгоценности из Псковско-Печерского монастыря. Дорогие вина, хорошие лошади, роскошные рясы - да мало ли что нужно было умевшим широко пожить церковникам! Когда растрата обнаружилась, Проко-пович поторопился предать своего казначея, отделался покаянием, а Родышевский оказался осужденным по всей строгости тогдашних законов. При вступлении на престол Анны Иоанновны незадачливый монах вознамерился облегчить собственную участь, а заодно нанести чувствительный удар своему бывшему начальнику. В письме новой императрице он, жалуясь на «невинное осуждение», предупреждал, чтобы Анна не давала себя короновать Прокоповичу, так как тот короновал и почти тут же отпевал ее предшественника - тяжелая, мол, рука! А еще Родышевский обвинял Прокоповича в измене православию.

Сомнение в правоверности - это был единственный способ перевести обвинение в ту сферу, относительно которой простое воровство переставало быть преступлением, во всяком случае преступлением значительным. Богословская дискуссия, в которую втягивал своего бывшего покровителя Родышевский, носила спекулятивный, демагогический характер, причем, зная превосходную теоретическую подготовку противника, он все-таки рассчитывал на успех. Но самым неожиданным оказалось то, что не хищение монастырского имущества впервые познакомило Родышевского с тайным сыском. Много раньше ему пришлось столкнуться с Преображенским приказом по обвинению в склонности к… католицизму. Ничего не скажешь, настоящий «защитник» православия! Тогда покровительство Прокоповича спасло его от неприятностей, теперь Родышевский решил все повернуть наоборот. И дело началось снова, круче, беспощаднее, приобретая все больший и больший размах. Теперь в центре внимания оказались «тетради» пасквиля, составленного неким Осипом Решиловым.

Формально все выглядело просто. Решилов якобы узнал о теоретических возражениях Родышевского и, вдохновившись ими, составил собственное обвинение Прокоповича, которое и начал распространять. Тайная канцелярия хотела найти и примерно наказать тех, в чьих руках побывали эти «тетради». Вполне правдоподобно, если бы не одно обстоятельство - дата, когда появилось решение о возобновлении следствия. Два гоДа отделяли прошение Родышевского от начала нового разбирательства, два года его прошение не вызывало никакого интереса, а Решилов все это время отбывал наказание за те же «тетради» в далеком Валаамском монастыре. Что же побудило тарный сыск вернуться к делу Родышевского?

Что работу в архиве надо любить, не требует доказательств. Но всякая стойкая любовь имеет свои секреты долголетия, и здесь их не свести к внутренней выдержке и дисциплине. Складывающаяся в сотни часов борьба с перетертыми листами, блекнущими чернилами, не поддающимися прочтению почерками должна иметь и конечную цель, и особый, постоянно ощутимый подтекст. Трудно, если поиск направлен на частную подробность, легче, когда каждый лист воспринимается как отдельное звено единого целого, звено, без которого рано или поздно не обойтись в бесконечном процессе познания истории.

Имя любимой сестры Петра, Натальи Алексеевны, связано с зарождением русского театра. Она помогала первым драматическим постановкам и сама писала пьесы. Иван Никитин несколько раз повторял ее портрет.

А что, если проверить события во времени? Первые симптомы возобновления дела появляются в феврале 1732 года. Полгода оно развивается внутри Тайной канцелярии, как одно из многих, достаточно медленно, без особых жестокостей. В августе следует доклад императрице, и этот доклад должен был содержать нечто такое, что не нашло отражения в сохранившихся листах дела. Иначе чем объяснить, что Анна Иоанновна отдает распоряжение немедленно перевезти всех задержанных в Петербург. Именно с этого момента дело принимает новый и по-настоящему грозный оборот.

Императорский приказ касается списка свидетелей, названных Решиловым. Но без всякой видимой связи с показаниями последнего к нему присоединяется еще большая группа лиц. Собственно реши-ловские свидетели допрашиваются только о «тетрадях» - где, когда, от кого их получили, читали ли, кому показывали, успели ли переписать. Иногда следователи, явно скептически относясь к умственным способностям допрашиваемых, выясняют и то, что те «выразумели» из прочитанного. Совсем иное интересовало Тайную канцелярию в отношении не названных Решиловым лиц. От их допросов сохранились только хаотические обрывки - середина, конец, начало, от разных чисел и разных месяцев, - и тем не менее истину не скрыть.

Уже первые действия правительства Анны Иоанновны заставляли думать, что ему не добиться популярности. Неправильная финансовая политика, непомерный рост налогов, обращение к сбору недоимок прошлых царствований, чего не делали ни Екатерина I, ни даже более чем своекорыстные советчики Петра II, откровенный грабеж государственной казны, неограниченная, опиравшаяся на грубейшее насилие власть «Курляндской партии» - все это, усугубляясь недородами нескольких лет, не могло не вызвать самого широкого недовольства в стране. Заговоры возникают постоянно и в таких масштабах, которых не знало предшествующее время.

«Тайные агенты» иностранных держав констатировали оживление и формирование не партий при самом дворе, а выступления народа.

Именно в это время появляется донесение о том, что «народ с некоторого времени выражает неудовольствие, что им управляют иностранцы. На сих днях в различных местах появились пасквили, в крепость заключены разные государственные преступники… Третьего дня привезли еще из Москвы трех бояр и одиннадцать священников; все это держится под секретом. Главная причина неудовольствия народа происходит от того, что были возобновлены взимания недоимок… одним словом, народ недоволен».

Единственным действительно массовым делом, которым занималась Тайная канцелярия в конце лета 1732 года, было «Дело Родышевского». Больше того, даты, указанные в донесении, совпадали с датами ареста и перевозки в Петербург братьев Никитиных.

Существует сложившееся представление о деле Родышевского, давно установилась определенная точка зрения и на так называемое дело Макарова, бывшего кабинет-секретаря Петра I, обвинявшегося в первые годы правления Анны Иоанновны в утаивании секретных документов и взяточничестве. Первое закончилось известными приговорами, по второму обвинения были признаны специальной комиссией необоснованными. Однако так случилось, что историки не поинтересовались дальнейшей судьбой некогда влиятельнейшего человека, не задались и более существенным вопросом: почему Макаров так и не увидел свободы? Его заключение продолжалось до 1740 года. А разгадка существовала, скрываясь в совсем другом деле: Макаров оказался одним из обвиняемых по делу Родышевского. Подобное изменение обвинения тайный сыск не счел нужным разглашать. Оно составляло государственную тайну.

Наряду с Макаровым, которого Тайная канцелярия задерживает вместе с женой, в деле Родышевского появляется князь Иван Одоевский, не хотевший мириться с наступившими порядками. Еще показательнее привлечение к делу жены и сына блестящего дипломата петровских времен Андрея Артамоновича Матвеева. И фактически они отвечают на общие с живописцами Никитиными вопросы.

Народным недовольством могли воспользоваться разные политические группы с разными политическими программами, среди которых не исключалась и «борьба за истинную веру», «за древлее благочестие». Но почему же в таком случае эти лозунги ни разу не всплывают на листах «Дела Родышевского»? Даже в откровенно демагогических оборотах своих ответов никто из арестованных не затрагивает подобных вопросов. Теперь уже совершенно открыто говорится о том, что обвиняемые по делу Родышевского обсуждали вопросы наследования престола, не признавая законности прав Анны Иоанновны, «вывоза ее императорским величеством богатств в Курляндию», «переделки малых серебряных денег в рублевики», «о войске российском, якобы уже в слабом состоянии обретаетца», «о скудости народной и недородах хлебных», «о смерти и погребении Петра Первого». Никакой теологии, никаких богословских разночтений - жизнь государства во всех ее бесчисленных поворотах и сложностях. Поэтому не менее откровенно формулировались и заключительные, наиболее важные для правительства пункты допроса, которые, кстати сказать, составлялись лично Прокоповичем: «Что у вас подлинное намерение было, и чего хотели, и с кем чинить, и в какое время - скоро ли, или еще несколько утерпя, и каким образом - явным или тайным». Целая программа государственного переворота.

«Факция» - группа действия. Это понятие впервые применяется в истории тайного сыска именно к участникам «Дела Родышевского». Не заговорщики, не горстка людей, готовых на покушение, внутренний дворцовый переворот, но «факция» - по существу, партия с определенными политическими взглядами, широкими связями и значительная по своей численности. Члены «факции» думали о необходимости переустройства страны, об ограничении самодержавной власти, о порядках более справедливых и легких для народа, о возможности продолжать петровские преобразования. Ко всему этому не имел никакого отношения Родышевский, зато действительно ведущая роль принадлежала живописцу Ивану Никитину. Начальник Тайной канцелярии А. И. Ушаков меньше всего ожидал, что слово «факция», сказанное шепотом и только для ушей Анны Иоанновны, будет кем-то услышано, да еще спустя двести пятьдесят лет. Им будут судить потомки его самого и оправдают тех, кого он уничтожал в пыточных застенках Тайной канцелярии.

…Анна Иоанновна - огромное бронзовое изваяние, которому предстояло после военных лет занять свое обычное место, - возвращалась в Русский музей. Рыхлое тело выпирало из закованного в шитье и камни корсажа, жидкий свет осеннего дня робко трогал складки тугого парчового платья, мелкими бликами выплескивался на чеканных узорах и тут же тонул в грузных разметавшихся складках. Прямая, словно застылая, с тупым оплывшим лицом, Анна медленно, бесконечно медленно двигалась из залы в залу. Канаты, катки, напряженно-сосредоточенная суетня рабочих, голоса хранителей - их не существовало. В неподвижной ее спине было столько презрения, как и брезгливости в жесте откинутой в сторону, будто отталкивающей руки. Самодержица - страшная в своей уверенности, безразличии, душевной пустоте. И вдруг при повороте, в неожиданном и резком боковом свете, единственный удивительно человеческий жест - судорожно поднятые кверху плечи, пытающиеся удержать тяжесть горностаевой мантии, такие узкие, стареющие, некрасивые. Трудно сказать об этой женщине злее и беспощаднее. Бартоломео Растрелли, отец знаменитого зодчего, не заискивал перед своими моделями. Делали портреты царицы и другие художники, чаще живописцы, - моложе, миловиднее, с синим блеском влажных глаз, смоляным отливом все еще красивых волос: Анна и Анна! Но по-настоящему увидел новую императрицу не только такой, какой она была при вступлении на престол, но и такой, какой на нем стала, один Растрелли. И вот как раз такая Анна входит в жизнь художника Никитина.

…Были застенки, гнилые щели камер, допросы, ловушки, рассчитанные на минутную слабость, страх, отчаяние, вспыхнувшую надежду, и было человеческое мужество, стойкое, хладнокровное, выверенное, день за днем, год за годом. Пытка временем - через нее прошли все, кого сумела схватить Тайная канцелярия в связи с «факцией». Не видеть друг друга, не обменяться парой слов - разве на очной ставке, после дыбы, в мутной мгле отступающего сознания. И всегда те же казематы Петропавловской крепости, те же солдаты, «животом» отвечавшие каждый за своего колодника. При Никитине их состояло четверо.

Положение Ивана Никитина с самого начала было не совсем обычным. Неизвестен день его ареста, неизвестно, где в Москве он непосредственно после ареста содержался. Но в Тайную канцелярию художника отправили только после того, как ее начальник попытался самолично выяснить интересовавшие его подробности. Характер «персонных дел мастера» позволяет с полной уверенностью сказать, что затея Ушакова не удалась. В начавшейся игре ставкой была его жизнь и дело, за которое он шел на смертельный риск, и Иван Никитин умел сохранять поразительное хладнокровие и выдержку в самых изматывающих допросах: слишком превосходил он своих противников умом и убежденностью. Следователи сыска оставались всегда только чиновниками, только лакеями, искавшими любой ценой заслужить похвалу хозяина. Моральный перевес неизменно был на стороне Никитина. Ни в чем не признаваясь, он предложил с самого начала свой вариант объяснения своих действий, сам укладывал в эту схему факты, а если факты все же из нее выпадали, Никитин предпочитал вопреки всему их отрицать. Ни один человек, ни один из товарищей по «факции» не был привлечен по его показаниям.

Даже тогда, когда были предъявлены в качестве улики адресованные ему письма, Никитин заявил: «С какого виду к нему, Никитину, писали, не знает, и случаю де никакова со оными людьми он, Никитин, не имел и писем напред сего писывано к нему не бывало, он де, Никитин, сам к ним не писывал, и по письмам тех людей представительства никакова он, Никитин, не имел…» И вслед за каждым допросом появлялась очередная резолюция руководителей Тайной канцелярии: «В подлинной правде разыскивать и допрашивать накрепко». «Накрепко» - значит, с пытками, издевательствами, может быть, и дыбой.

Никто из людей, близких к художнику, оказавшись в руках Тайной канцелярии, до ареста Никитина не вспоминает его имени. Наоборот, когда позднее, на розыске, к ним обращаются с вопросом о его участии, все они отрицают какую бы то ни было связь с живописцем, категорически, без колебаний. Нет, «тетрадей» не переписывал, нет, никому читать не давал, нет, никаких разговоров «и с кем о «тетради» не вел. Нет, нет и еще раз нет! Художник слишком.много знал, и любой ценой его хотели уберечь от расправы, понимая, что с ним она будет короткой и беспощадной, а все следствие примет слишком страшный оборот. А ведь «тетрадь» - это ни много ни мало политический памфлет на приближенных Анны.

Наследие Ивана Никитина стало символом расцвета русской культуры в начале XVIII века, воплощением нового отношения к человеку. Эта высокая человечность раскрывается в «Портрете малороссиянина», который долгое время условно назывался «Напольным гетманом».

Молчит Решилов, молчит безвестный «богоделейный нищий», сам переписавший множество «тетрадей», молчит и вовсе прикидывающийся простачком великоустюжский живописец Козьма Березин. А все они знали Никитина, бывали у него дома и говорили не только о решиловской «тетради».

Проходят годы. Дело - теперь оно уже, по существу, дело Никитиных, а не исчезнувшего Родышевского - не дает никаких результатов. Развязка наступает в конце 1737 года. Трудно сказать, что позволило, в конце концов, к ней прийти. Несомненно одно - известное значение имела смерть Феофана Прокоповича, вдохновлявшего и направлявшего следствие от имени Ушакова.

Сила духа Никитина позволила ему выстоять, ни в чем не признаться, никого не выдать, но она не могла переубедить Тайную канцелярию, тем более перед лицом очевидных фактов, что было действительной целью и смыслом поступков художника. Беспощадность приговора была ошеломляющей. Ивана Никитина после пяти лет одиночного заключения и почти ежедневных допросов «бить плетьми и послать в Сибирь на житье вечно под караулом». Пожизненная ссылка стала уделом и его брата живописца Романа Никитина с женой Маремьяной, женщиной редкой выдержки и самоотверженности.

Дело Родышевского кончилось. Оставалось только решить, как везти Никитиных в Сибирь. Никаких разговоров между собой, с охраной, тем более с посторонними, никаких писем и передач, безостановочная, строго секретная езда - так обращались только с самыми важными государственными преступниками. Тайная канцелярия не просто наказывала своих узников - она продолжала их бояться.

Насколько тайный сыск торопился с перевозкой Никитиных, можно судить по тому, что расстояние от Москвы до берегов Иртыша маленький конный обоз покрывает за два с небольшим месяца - ни остановок, ни передышек, только смена перекладных лошадей. Местом ссылки братьев Никитиных стал Тобольск.

Каковы бы ни были ускользнувшие от нас подробности тобольского житья Ивана Никитина, можно с уверенностью сказать - легким оно не оказалось. Но художник будто не замечает этого. Как и в застенках Канцелярии, он сохраняет присутствие духа, не жалуется, не просит о помиловании, о снисхождении. Стена глухого неприятия прочно отгораживает его ото всего того, что предпринимает императрица. Мнимая безучастность художника представляется тайному сыску куда более опасной, чем любые резкие выпады, вспышки ненависти и отчаяния. Никитин словно выжидает, твердо уверенный в исходе своего ожидания, и перелом действительно наступает: спустя два года Анна Иоанновна отдает распоряжение вернуть братьев Никитиных из ссылки.

Так непохожий на царицу приступ человеколюбия объяснялся просто. Она давно недомогала и прощением наиболее опасных своих врагов надеялась, по христианскому поверью, вернуть милость божью, а вместе с ней и здоровье. Когда эта первая жертва, касавшаяся одних Никитиных, не помогла, была провозглашена общая амнистия - «отпущение вины штатским и духовным лицам».

Тайная канцелярия тщательно фиксирует освобожденных, приводит прощенные вины, указывает места и сроки заключения. Но Никитиных в документах нет. Вещь неслыханная и немыслимая: царский именной указ, отметка о получении его Тайной канцелярией и никаких указаний на исполнение, как будто сыск мог пренебречь императорской волей. И тем не менее это именно так. Ушаков выжидал. Если Анна Иоанновна выздоровеет, ее нетрудно будет убедить в нецелесообразности освобождения Никитиных, а если умрет, тем более не следовало спешить с возвращением тех, кто не относился к числу сторонников начальника Тайной канцелярии. Во всех случаях выжидательная позиция оправдывала себя, а усиливающийся недуг Анны Иоанновны и вовсе гарантировал безнаказанность.

Ушаков не просчитался: спустя полгода императрица умерла. Тем не менее Канцелярия получает новое предписание об освобождении Ивана Никитина от захватившей власть «правительницы» Анны Леопольдовны. «Правительница» повторяет свое распоряжение дважды, и снова безрезультатно. Очередной дворцовый переворот возводит на престол дочь Петра, и первым, еще устным, распоряжением Елизаветы Петровны становится приказ о немедленном освобождении художника. Елизавета, несомненно, знала затянувшуюся историю с помилованием, и поэтому, не доверяя тайному сыску, она вслед за первым подписала второй указ: Никитиных освободить. Только это последнее предписание и было принято к исполнению. Против него появилась отметка о мерах, принятых Тайной канцелярией. Запись же в целом настолько неправдоподобна, что ее трудно не воспроизвести: «А в прошлых 740-го декабря 14, 741-го июня 30, декабря 22, в 742-м годех генваря 25 чисел по присланным ис Канцелярии Тайных розыскных дел указом братья живописцы ис ссылки освобождены и отпущены в Москву». Но свобода опоздала: Иван Никитин умер и был похоронен в пути.

Дело Родышевского - дело первой русской политической партии - действительно было закончено, и обвинение в измене идеалам преобразования России с Ивана Никитина снято. Спустя двести с лишним лет после смерти художник впервые предстал перед потомками таким, каким был: великолепнейшим мастером, человеком большой и благородной гражданской судьбы.