Московские градоначальники XIX века

Рассказ о князе Дмитрии Владимировиче Голицыне мы начнем с характеристики, данной его градоначальству Александром Пушкиным. Сочиняя «Путешествие из Москвы в Петербург» в 1833–1834 годах, наш великий поэт отмечал прогресс, достигнутый за годы генерал-губернаторства Голицына: «Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою. Купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством. С другой стороны, просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова»[88].

Пушкин не слишком жаловал российских чиновников, но Голицына выделял среди других. Значит, было за что.

Талантливый полководец, отмеченный Суворовым и Кутузовым, да и просто храбрый человек, заботливый сын, просвещенный чиновник, любимый народом градоначальник, отстроивший новую Москву, — все это можно сказать о Дмитрии Голицыне.

Кажется, что Голицын прожил не одну, а несколько жизней. Столько интересных событий произошло в его судьбе, что хватило бы на несколько биографий. Начнем, как водится, с рождения, случившегося 29 октября 1771 года. Появился на свет будущий градоначальник в один год с героями Отечественной войны 1812 года Милорадовичем и Николаем Раевским. Военное будущее его, определенное принадлежностью к поколению выдающихся полководцев, было предрешено.

В судьбе Дмитрия Голицына скрестились два славных рода, немало послуживших на благо нашего отечества. Наиболее известным и знатным был род Голицына по отцу, ведь Голицыны — один из самых многочисленных и богатейших дворянских родов Российской империи. Происхождение свое они ведут от великого князя Литовского Гедимина, потомком которого в семнадцатой степени по мужскому колену и был герой нашего повествования (недаром на фамильном гербе Голицыных изображена часть литовского герба — всадник на белом коне с мечом в руке).

По фамильному преданию, внук Гедимина, звенигородский князь Патрикей, в начале XV века поступил на службу к великому князю Василию Дмитриевичу, который выдал свою дочь за сына Патрикея, Юрия. Внук Юрия Патрикеевича, князь Иван Васильевич Булгак, имел четырех сыновей, один из которых Михаил Иванович Булгаков-Голица стал боярином при великом князе Московском Василии Ивановиче. Многочисленные потомки Голицы и образовали ветвистое дерево рода Голицыных.

На протяжении всей истории России Голицыны всегда оказывали активное влияние на многие судьбоносные события, непосредственно участвовали в них. В роду было 22 боярина, три окольничих, не считая фельдмаршалов и прочих сановников. Князья Голицыны породнились с шестнадцатью родами, представителей которых в XVII столетии возводили в боярский чин сразу из стольников, через чин окольничего.

Голицыны не раз доказывали свою преданность великим князьям и русским царям. Были среди них и полководцы, и государственные деятели, и ученые, и писатели. Но, пребывая у подножия властного Олимпа, они получали не только по заслугам, но и по шапке. Так, прадед Голицына, Борис Алексеевич Голицын был воспитателем Петра I, известным как «дядька царя», пользовавшимся безграничным его доверием, особенно во время отсутствия царя в Москве. Мы, кстати, совсем не случайно вспомнили именно о Борисе Алексеевиче Голицыне, его внук Сергей Алексеевич Голицын был генерал-губернатором Москвы в 1753–1758 годах, за 62 года до Дмитрия Голицына.

Соответствующей была и благодарность монархов — вотчины, земли, деньги, ордена и прочие сопутствующие сытой жизни приметы. Зато другой родственник — Василий Голицын, сподвижник царицы Софьи, поставивший не на ту карту, бесславно закончил свои дни в ссылке. Род Голицыных и по сей день «ветвится».

По матери Дмитрий Голицын был потомком куда менее знатного рода столбовых дворян Чернышевых, основателем которого считается польский шляхтич Михаил Чернецкий (в некоторых источниках Черницкий), сын которого Иван в 1493 году поступил на русскую службу к великому князю Василию Ивановичу и записался Чернышевым.

Чернышевы принадлежали к так называемой «новой знати» и выдвинулись гораздо позже Голицыных, лишь при Петре I. Одним из сподвижников царя-реформатора, поделившего Россию на губернии, был его одногодка Григорий Петрович Чернышев (1672–1745), прошедший путь от денщика до генерал-аншефа, военачальника и государственного деятеля, за свое усердие в 1714 году возведенный в графское достоинство Российской империи. «Из грязи в князи» — такая поговорка напрашивается, когда читаешь его биографию, одна из страниц которой также посвящена Москве: Григорий Чернышев был генерал-губернатором Первопрестольной в 1730–1732 годах.

Сыновья его тоже были людьми достойными, один из них, Захар Григорьевич Чернышев (1722–1784), был генерал-губернатором Москвы в 1782–1784 годах, за 100 лет до Дмитрия Голицына (учитывая послужной список его предков, князя можно считать потомственным генерал-губернатором Москвы!). Другой сын, Иван Григорьевич, был президентом Адми-ралтейств-коллегии и генерал-фельдмаршалом по флоту, а третий сын, Петр Григорьевич, стал дипломатом, действительным тайным советником и сенатором. Его-то дочь, Наталья Петровна Чернышева, и является матерью Дмитрия Голицына.

В родовом имении Чернышевых на берегах реки Ламы, в селе Ярополец Волоколамского уезда Московской губернии и родился наш герой. Место рождения Дмитрия Голицына очень символично — ведь когда-то его называли ни больше ни меньше как «Русский Версаль». В настоящем Версале Голицыну предстоит побывать не раз и гораздо позже (Франция — вообще особая линия в его биографии).

Первым владельцем усадьбы (с 1717 года) был прадед Дмитрия Голицына, тот самый Григорий Петрович Чернышев, граф, сенатор, кавалер ордена Святого Андрея Первозванного, затем — его сын генерал-аншеф Захар Григорьевич Чернышев. При нем-то в середине 1760-х годов и возник под Москвой российский Версаль. Приложили свои золотые руки к этому роскошному творению архитекторы Баженов и Казаков.

Всё во дворце Чернышевых говорило об амбициях его хозяев. Прежде всего, смешение архитектурных стилей — раннего классицизма и французского рококо, позволившее создать роскошный и необычный памятник усадебного зодчества второй половины XVI11 века. Такой дворец и вправду мог бы лучше смотреться где-нибудь на берегу Луары, а не подмосковной Ламы.

На внешнем облике дворца ярко и сочно отразилась эстетика той поры с ее глубокими масонскими корнями, а потому на дошедших до нас зданиях екатерининской эпохи редко когда не увидишь масонскую символику — кресты и причудливые орнаменты. Так было и здесь, но тем не менее в собственной оригинальной форме, позволившей современникам сравнивать дворец с резиденцией французских королей, раскинувшейся в окрестностях Парижа.

Изюминкой двухэтажного дворца была портретная галерея, украшенная изображениями предков Дмитрия Голицына по материнской линии. Дополняли общее впечатление отмечавшие парадный въезд в усадьбу две изящные башни с винтовыми лестницами.

А за порогом дворца — прекрасный парк с оранжереями, прудами и беседками. Были здесь и «храм» в честь Екатерины II, свой театр, мечеть с минаретами, построенная в честь победы над турками в 1774 году. Вот в каких прекрасных условиях подрастал наш герой.

До нашего времени, к сожалению, в изуродованном виде дошел уникальный памятник конца XVIII века — храм-мавзолей графа Захара Чернышева. Именно в церкви иконы Казанской Божьей Матери (1798) и нашел свое последнее пристанище двоюродный дед Дмитрия Голицына. Уникальность церкви — в двух куполах, украшающих ее свод. Таких храмов осталось в России немного. К сожалению, в последние десятилетия храм стал объектом вандализма. Серьезно пострадало и монументальное надгробие графа. Чернышевы владели усадьбой до 1917 года. Рядом с ними была и усадьба Гончаровых[89].

В те благословенные времена было такое правило: «Поэтом можешь ты не быть, но офицером быть обязан». По обычаю младенцем Дмитрия Голицына записали на военную службу в лейб-гвардии Преображенский полк. И отец, и мать видели будущее своего сына, связанное исключительно с армией. Обычай этот оказался для него счастливым.

Родился Дмитрий в родовом имении матери, а не отца, и это говорит о многом. Отец будущего генерал-губернатора Москвы, бригадир в отставке Владимир Борисович Голицын (1731–1798) звезд с неба не хватал, большой карьеры при дворе не сделал и в отличие от своих предков в ближайшие сподвижники трона российского не попал. Но с другой стороны, и опала его миновала. Служил он на дипломатическом поприще.

Лично знавшая В. Б. Голицына Янькова делилась своими впечатлениями о нем: «Очень простоватый был человек с большим состоянием, которое от дурного управления было запутано и приносило плохой доход»[90]. Действительно, состояние его было большим, но расстроенным. Зато у него был княжеский герб, более чтимый его супругой, чем им самим.

Наталья Петровна Голицына (1741/1744—1837), урожденная Чернышева, вышла замуж в 1766 году, когда была фрейлиной при дворе Екатерины II, немало поспособствовавшей этому браку. Императрица заметила ее в одном из театральных представлений домашнего театра графа П. Б. Шереметева и приблизила к себе, вскоре присмотрев фрейлине жениха. Молодая графиня участвовала в танцевальных турнирах, так называемых «каруселях», за что была лично отмечена специальной золотой медалью, изготовленной в одном экземпляре (ныне хранится в Эрмитаже). И хотя вскоре после замужества она удалилась от двора, ее принято называть фрейлиной при пяти императорах.

С первых дней замужества Наталья Петровна показала свой характер. Женщина она была властная и не по годам деловая, в семейном оркестре играла первую скрипку, никому не давая спуску — ни детям, ни мужу. Сразу взяв в руки все хозяйство, она значительно поправила семейные дела, продав половину имений мужа, она расплатилась таким образом с долгами, чтобы больше их не делать.

Многолетняя власть ее (а прожила она более девяноста лет!) простиралась далеко за пределы семьи. «В городе она властвовала какою-то всеми признанною безусловною властью. После представления ко двору каждую молодую девушку везли к ней на поклон; гвардейский офицер, только надевший эполеты, являлся к ней, как к главнокомандующему», — свидетельствовал граф В. А. Соллогуб[91].

Как тут не вспомнить строки из стихотворения Василия Львовича Пушкина, обращенные к Голицыной:

Однако Наталья Петровна уже второй век имеет известность не как чья-то жена или мать. Ведь она удостоилась чести, и какой! Столетия пройдут, а под портретами графини в музеях и книгах будут отмечать: «Пиковая дама».

Да, некоторые эпизоды ее жизни послужили Александру Пушкину основой для создания образа зловещей старухи, доведшей бедного Германна до цугундера. «Моя Пиковая дама в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н<атальей> П<етровной> и, кажется, не сердятся», — записал поэт в дневнике 7 апреля 1834 года[92]. Старая графиня — это и есть мать Дмитрия Голицына.

Фрейлина Екатерины II просто не могла быть заурядной личностью и невзрачной женщиной. Многочисленные портреты, написанные придворными западноевропейскими художниками, — этому свидетельство. На этих портретах у красавицы нет еще ни усов, ни бороды, из-за которых Наталью Петровну прозвали «Усатой княгиней». Эти признаки появились у нее уже в преклонные годы.

Не хуже иных прославленных живописцев нарисовал образ Голицыной Пушкин в «Пиковой даме»: «Графиня… была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старой моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы…»[93]

Жили Голицыны в Санкт-Петербурге, на углу Малой Морской и Гороховой улиц. До сих пор этот особняк знают как дом Пиковой дамы. Сюда и съезжался весь светский Петербург. А в день именин княгини Голицыной — даже царская фамилия в полном составе. И лишь перед императором она вставала, остальных же принимала сидя, удостаивая кого парой слов, а кого и просто кивком своей напудренной царственной головы.

Из переписки братьев Булгаковых, богатого источника сведений о житье-бытье в российских столицах, узнаем интересные подробности о праздновании в 1821 году именин Натальи Петровны: «Вчера было рождение старухи Голицыной. Я ездил поутру ее поздравить и нашел там весь город. Приезжала также императрица Елизавета Алексеевна. Вечером опять весь город был, хотя никого не звали. Ей вчера, кажется, стукнуло 79 лет, а полюбовался я на ее аппетит и бодрость… Нет счастливее матери, как старуха Голицына; надо видеть, как за нею дети ухаживают, а у детей-то уже есть внучата»[94].

Вот к детям мы и вернемся. Помимо младшего сына, Дмитрия Владимировича, у супругов Голицыных было четверо детей: Петр (1767–1778), Борис (1769–1813), Екатерина (1770–1854) и Софья (1775–1845). Получив образование в Западной Европе (ее отец, как и муж, был дипломатом), Наталья Петровна не жалела средств на воспитание детей, обучая их прежде всего иностранным языкам. А потому и Дмитрий, и его старший брат Борис на французском говорили лучше, чем на родном языке. Впрочем, этим своим качеством они не слишком отличались от своих сверстников-дворян. Во времена позднего екатерининского ренессанса приверженность всему французскому была нормой. Воспитанием Дмитрия занимался, естественно, француз (но «не убогий»), с обычной французской фамилией Оливье.

Можно себе представить, в каких строгих условиях росли и воспитывались дети, если даже Дмитрий Голицын, будучи уже прославленным героем Отечественной войны и генерал-губернатором Москвы, не имел права сесть в присутствии матери без ее на то дозволения. «Дети ее несмотря на преклонные уже лета и высокое положение в свете относились к ней не только с крайнею почтительностью, но чуть ли не подобострастно», — узнаем у того же Соллогуба[95].

Мать не одобрила и его женитьбу на Татьяне Васильчиковой, посчитав ее не парой своему сыну. «Князь Дмитрий Владимирович и жена его — оба были премилые, преобходительные и преласковые. В 1820 году он был сделан московским генерал-губернатором и правил столицею неотступно двадцать пять лет. В Москве все их любили и очень жалели, когда их не стало в живых»[96].

Графиня Наталья Петровна обделила своего младшего сына и наследством, выделив ему всего лишь по 50 тысяч рублей в год ассигнациями да деревню Рождествено с сотней крепостных (дочери в качестве приданого получили по две тысячи душ).

Как вспоминала Янькова, Наталья Петровна «самовластно всем заведовала».

В семейный конфликт однажды пришлось вмешаться даже государю: «Будучи начальником Москвы, он не мог жить, как частный человек, и хотя получал от казны на приемы и угощения, но этого ему недоставало, и он принужден был делать долги. Это стало известно покойному государю Николаю Павловичу: он говорил княгине, чтоб она дала что-нибудь своему сыну. Тогда она взмиловалась и прибавила ему еще 50 000 ассигнациями, думая, может быть, что его щедро награждает, но из имения, кроме ста душ, находившихся в Рождествене, до самой кончины ее он ничего не имел… следовательно, он провел всю свою жизнь, почти ничего не имея».

Лишь после смерти матери Дмитрий Владимирович получил предназначавшиеся ему 16 тысяч крепостных.

Со старшим сыном Борисом Владимировичем она подолгу бывала в ссоре, однажды не разговаривала с ним целый год. Борис Владимирович умер от ран менее чем через полгода после Бородинского сражения, оставив сиротами двух детей, родившихся вне брака от цыганки. Младший брат взял их на воспитание в свою семью, причем от матери он это скрыл.

Царственный характер графиня унаследовала от предков. Недаром при дворе говорили, что дедом графини Голицыной был не петровский денщик Григорий Чернышев, а сам Петр 1, сосватавший за него свою любовницу Евдокию Ржевскую (император прозвал ее Авдотья-бой-баба). Не один десяток лет шептались за спиной Натальи Петровны завистники, связывая возвышение Чернышевых именно с этим фактом, а не с военными успехами бывшего денщика. Но она пережила всех злопыхателей.

В 1782 году, когда Дмитрию Голицыну было 12 лет, мать увезла его и брата во Францию, для «образования детей и здоровья мужа». Петербургский свет этого поступка не понял. Великая княгиня Мария Федоровна говорила, что для образования юношей не следует ездить во Францию, поскольку в России есть свой университет.

Дмитрия и Бориса отправили учиться в элитарное учебное заведение — Страсбургский протестантский университет, одно из лучших учебных заведений Европы (и по сей день университет Страсбурга остается таковым). Князья Голицыны поступили в университет в 1782 году и проучились в нем четыре года. В Дмитрии преподаватели отмечали кротость нрава и скромность. Он был не по годам умен. К концу обучения в свои 14 лет размышлял уже как взрослый юноша. Особый интерес у него вызывали технические науки, и особенно математика. А вот старшего брата более всего привлекали поэзия, литература и искусство.

Братьев готовили к военной службе и после окончания Страсбургского университета Дмитрий и Борис становятся слушателями Королевской кадетской школы, что была создана в столице Франции Людовиком XV для дворянских детей из небогатых семей. Сам Наполеон учился здесь в 1785 году, но, видимо, не очень удачно, так как, обретя власть, в 1795 году он школу упразднил, устроив в роскошном неоклассическом дворце в центре Парижа казармы. Но братья Голицыны успели все же поучиться военному ремеслу, а военной муштрой и маневрами занимались они на близлежащем Марсовом поле. Сегодня здесь вновь располагается Военная школа Франции.

Знали бы преподаватели этой школы, кого они готовят с таким усердием — будущего героя 1814 года. Да, именно так называли почти 200 лет назад участников взятия Парижа. Но об этом позже.

Голицын учился блестяще и науку побеждать усвоил как нельзя лучше. Хорошо владея словом, он выражал свои знания поначалу лишь теоритически. Например, в 1788 году он даже написал научный трактат «Замечания молодого русского офицера и князя на книгу Венеция «De re militari» и напечатал его во французском журнале «Journal des Savants».

Итак, детство и юность Дмитрия Голицына прошли во Франции, давшей будущему московскому градоначальнику прекрасное образование. Скажем больше — Франция воспитала его, он чувствовал здесь себя как дома, недаром его дед по матери, Петр Григорьевич Чернышев, еще в 1766 году был назначен чрезвычайным посланником России во Франции.

Сыграл свою роль и круг общения его матери, знакомой с французской королевой Марией Антуанеттой. Ну а дружбу с Вольтером, любимцем российской императрицы, грех было не водить. В Париже Голицына была популярна, ей льстило прозвище, данное при французском дворе, — «Венера московская». (Помните — у Пушкина: «Надобно знать, что бабушка моя, лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж и была там в большой моде. Народ бегал за нею, чтоб увидеть la Venus moscovite; Ришелье за нею волочился, и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от ее жестокости».)

Живя за границей, Дмитрий Голицын много путешествовал, побывал в Англии, Германии. Вдохнув ветер Балтийского моря, он загорелся мечтой о морской службе. Брать пример было с кого — его дед Борис Васильевич Голицын был адмиралом. Но родители видели его военное поприще сухопутным. 1 января 1786 года, в неполные 15 лет, его переводят из Преображенского полка в конную гвардию в чине корнета. Отныне военная служба его будет навсегда связана с кавалерией. Через два года он станет подпоручиком, затем поручиком, а в 1791 году Голицына произвели в секунд-ротмистры.

В Париже Голицыных застала Великая французская революция. Дмитрий Голицын видел все своими глазами, совершенно случайно оказавшись в толпе народа, штурмующего полупустую Бастилию. Это дало основание через 200 лет причислить его к революционерам. «Двое русских — молодые князья Голицыны, находившиеся в Париже в июле 1789 г., непосредственно участвовали в штурме ненавистной французскому народу крепости абсолютизма и стали с этого времени горячими защитниками новой революционной Франции», — писал советский историк А. Манфред в 1983 году[97]. Подобный радикальный вывод, на наш взгляд, сомнителен.

Достоверность этого эпизода вызывает большой вопрос. Слишком необычно и неожиданно… В самом деле — представитель знатнейшего дворянского рода, столпообразующего и поддерживающего российскую монархию, бросается бок о бок с парижской чернью на приступ тюрьмы, сопровождающийся зверской расправой над ее начальником. Трудно себе такое представить. Но богатая фантазия все же позволила зачислить Дмитрия Голицына в число революционеров еще 100 лет назад. В фундаментальном семитомном труде, посвященном вековому юбилею Отечественной войны 1812 года, вышедшем в 1911 году, сообщается, в том числе, и о событиях мирового масштаба, предшествующих войне. И вот в первом томе читаем: «Некоторые русские, отличавшиеся наибольшим радикализмом, принимают даже непосредственное участие в бурных событиях французской революции. Так, два князя Голицына, с ружьями в руках, идут на приступ Бастилии. А молодой гр. П. А. Строганов, вместе со своим воспитателем Роммом, с первых же дней своего приезда в Париж, чуть не ежедневно ездил в Версаль на заседания Национального собрания…Строганов вступил даже в число членов двух радикальных политических клубов — якобинского и «Друзей Закона». Парижские события приводили его в восторг, который ярко отразился в следующих его словах: «Самый лучший день в моей жизни будет день, когда я увижу Россию, возрожденную подобной революцией»[98].

Парижские события 1790 года захватили и благонамеренного Карамзина, душа которого была полна энтузиазма и который носил даже трехцветную кокарду во время своего пребывания во Франции. Быстро развертывающаяся картина крушения старого порядка во Франции повышала интерес к революционным событиям в петербургском обществе. Некоторые русские, по свидетельству французского поверенного в делах Жене, плакали от радости, узнав, что Людовик XVI в 1791 году принял конституцию, и многие при этом сделали Жене визит для выражения горячей симпатии его возродившейся родине… В военной среде проявляется довольно сильный интерес к освободительному движению, и в зимний сезон 1791/92 года петербургские гвардейские офицеры аплодировали в театре тому месту в «Свадьбе Фигаро» Бомарше, где есть намек на глупость солдат, дозволяющих себя убивать неизвестно за что.

Вот такая получается картина. Никаких ссылок или свидетельств очевидцев. Но использован этот эпизод весьма удачно — как грозовое предвестие, даже некое олицетворение неизбежности грядущих драматических событий в Российском государстве в 1825 году.

Недаром Екатерина II в августе 1790 года повелела русскому послу во Франции, чтобы «в Париже всем русским объявил приказание о скорейшем возвращении в отечество»[99].

Все отношения с Францией были порваны, а французским кораблям был запрещен вход в российские порты. Всем русским запрещено было читать французские газеты и журналы. Возвращались братья Голицыны на родину через Рим.

В Россию Дмитрий Голицын вернулся блестяще образованным офицером, в 1794-м став ротмистром. А вскоре ему представилась возможность испытать усвоенную военную теорию на практике. В 1794-м восстала Польша. Усмирять сторонников Костюшко отправили генерал-аншефа Суворова. Под предводительством самого знаменитого русского полководца молодому офицеру Голицыну предстояло принять первое боевое крещение. Вместе с ним в Польшу отправился и старший брат Борис.

Дмитрий Голицын воевал достойно — в сражениях при Слониме, Остроленке, Гродно. А первый свой боевой орден он получил за то, что одним из первых ворвался на батарею противника во время штурма варшавского предместья — Праги. Штурм был связан с большими жертвами обороняющейся стороны, что позволило некоторым враждебным кругам Западной Европы назвать эту операцию «резней в Праге», а самого Суворова кровожадным варваром.

Суворов же так напутствовал своих солдат и офицеров: «Идти в тишине, ни слова не говорить; подойдя же к укреплению, быстро кидаться вперед, бросать в ров фашинник, спускаться, приставлять к валу лестницы, а стрелкам бить неприятеля по головам. Лезть шибко, пара за парой, товарищу оборонять товарища; коли коротка лестница, — штык в вал, и лезь по нем другой, третий. Без нужды не стрелять, а бить и гнать штыком; работать быстро, храбро, по-русски. Держаться своих в середину, от начальников не отставать, фронт везде. В дома не забегать, просящих пощады — щадить, безоружных не убивать, с бабами не воевать, малолетков не трогать. Кого убьют — царство небесное; живым — слава, слава, слава»[100].

Поляки сопротивлялись отчаянно, «мало сказать, что дрались с ожесточением, нет — дрались с остервенением и без всякой пощады… В жизни моей я был два раза в аду — на штурме Измаила и на штурме Праги… Страшно вспомнить!..» — отмечал один из участников штурма И. И. фон Клуген.

1 января 1795 года Голицын стал кавалером ордена Святого великомученика Георгия 4-й степени за «усердную службу и отличное мужество, оказанное 24-го октября при взятии приступом сильно укрепленного Варшавского предместия, именуемого Прага»[101]. А Суворов получил чин фельдмаршала.

Спустя полвека этот первый боевой эпизод биографии Голицына вспомнят его соотечественники: «Под знаменами Суворова начал он свои военные подвиги: первый венок, схваченный им на штурме Варшавской Праги, когда с первыми рядами взошел он на батарею неприятельскую, был от бессмертного суворовского лавра»[102]. Строки эти написаны были Степаном Шевыревым в некрологе на смерть Голицына.

Но до посмертных почестей было еще далеко, благо что послужной список Голицына увеличивался. В 1797 году он стал полковником, в 1798-м — генерал-майором, в 1800-м император Павел удостоил его ордена Святого Иоанна Иерусалимского, а в 1802-м — звания генерал-лейтенанта.

В июне 1800 года Голицын стал шефом Орденского кирасирского полка. История этого полка овеяна славой, завоеванной в достославных победах русского оружия. Достаточно сказать, что полк был сформирован еще в 1709-м по высочайшему повелению императора Петра I под Полтавой. Его шефами в разное время были фельдмаршалы Миних и Румянцев-Задунайский. Название полка неоднократно менялось, закончил он свое существование в 1917-м как 13-й драгунский Военного Ордена генерал-фельдмаршала графа Миниха полк. В дальнейшем, уже будучи московским градоначальником, Голицын всегда интересовался жизнью своего полка. Кирасир, будь то сослуживец князя или простой солдат, всегда мог рассчитывать на радушный прием Голицына, любившего носить черный кирасирский мундир. В нем его и похоронили.

По этапам боевого пути Голицына можно изучать военную историю России первых десятилетий XIX века. Он участвовал во всех военных кампаниях, и даже тех, что не состоялись.

Так, в 1805 году во время русско-австро-французской войны, закончившейся для России аустерлицким поражением, корпус генерал-лейтенанта Голицына получил приказ выдвинуться в Богемию и соединиться с Австрийским корпусом, чтобы затем ударить в тыл французской армии. Но Голицыну и его кавалеристам не суждено было вынуть сабли из ножен — пока корпус продвигался к намеченной цели, был заключен Пресбургский мир, по которому Австрия из войны выбывала.

Посему армии генерала Беннигсена, в составе которой был корпус Голицына, было приказано, перезимовав в Силезии, возвратиться в пределы России. Голицын был назначен командиром 4-й дивизии, расквартированной в Вильне. До начала тяжелой военной страды, плоды которой Россия пожнет лишь через десять лет, оставалось совсем немного.

Война с Наполеоном была не за горами. Планы честолюбивого Бонапарта простирались далеко за пределы Франции. В 1806 году разразился новый конфликт. На этот раз французской агрессии противостоял союз России и Пруссии.

Дивизия Голицына в составе армии под командованием генерала Беннигсена получила приказ идти в Саксонию для соединения с прусской армией. Но объединиться с союзниками Беннигсену вновь не удалось — прусские войска потерпели поражение под Йеной. Остановившись на берегах Вислы, русская армия вскоре приняла бой, окончившийся для нее поражением. Голицын получил приказ отступать к местечку Пултуск. Однако дивизия вышла не к Пултуску, а к Голимину, где 14 декабря соединилась с войсками генерала Дохтурова.

Сводный отряд князя Голицына (три полка и 18 орудий) по приказу главнокомандующего русской армией в Польше фельдмаршала Каменского был отправлен к Слубову как резерв корпуса Л. Л. Беннигсена. Там к отряду присоединилось еще три полка. В это же время Голицын обнаружил, что к городу подходят наступающие французские войска, причем одновременно с двух сторон. У него не оставалось другого выхода, как отступать. Неожиданно начавшаяся оттепель и дожди превратили дороги в болото. Из-за этого в конце концов русским пришлось бросить часть своей артиллерии. К утру 14 декабря они прибыли в Голимин, где их ожидал генерал Дохтуров с двумя полками[103].

Именно в Голимине дивизии генерала Голицына суждено было принять неравный и кровопролитный бой с корпусами французских маршалов Мюрата, Ожеро, Даву и Сульта. Под командованием Голицына было не более 18 тысяч человек, у французских маршалов — почти 40 тысяч. Географическое расположение Голимина имело стратегическое значение: овладев им, Наполеон планировал ударить в тыл русской армии.

Положение Голицына осложнялось тем, что в процессе изнурительного отступления через непролазные и раскисшие прусские дороги пришлось оставить многие орудия. Всю ночь русские войска продвигались к Голимину, выйдя к его окрестностям к восьми часам утра, а в девять утра начался бой.

Голицыну предстояло противостоять опытному наполеоновскому маршалу Ожеро. На первом этапе сражения французы попытались вытеснить русских из леса, чтобы затем рассеять их, но эта попытка им не удалась. Немногочисленные пушки Голицын приказал выдвинуть на опушку леса, и когда маршал Ожеро решил обойти лес, то корпус его был встречен шквальным огнем русских артиллеристов. Атака французских гусар на русские пушки ни к чему не привела — драгуны Голицына ее подавили.

Тем временем в середине дня на подмогу Ожеро подошел корпус Даву. Маршалы решили окружить войска Голицына с флангов. Единственным спасением для русских было отступление. Но скорое отступление могло бы повлечь за собой большие жертвы. Голицын решил дожидаться ночи. А силы противника все увеличивались. Император Наполеон прибыл под Голимин вместе с еще одним корпусом и приказал атаковать русских с трех сторон. Бои развернулись на улицах города. Русские и французские пехотинцы сошлись врукопашную.

Постепенно Голицыну удалось отвести от Голимина основные силы и не допустить окружения и уничтожения подчиненных ему войск. Так благодаря мужеству русских солдат и полководческому таланту своего генерала дивизия выстояла, выдержав десятичасовой натиск французского императора и его маршалов.

Участники боя под Голимином покрыли себя неувядаемой славой, а император Александр I в январе 1807 года наградил Голицына очередным Георгиевским крестом, на этот раз 3-й степени «в воздаяние отличной храбрости и мужества, оказанных в сражении против французских войск»[104].

В этом же январе Голицын отличился в сражении при Лангейме.

В это время генерал Беннигсен с половиной личного состава своей армии совершал фланговый поход по Восточной Пруссии. Второй частью армии командовал Голицын. 8 января, получив сведения от разведки, что в районе деревушки Лангейм сосредоточен вражеский эскадрон, Голицын приказал казачьему отряду немедля вступить в бой с французами. В результате в плен было захвачено более шестидесяти французских гусар, включая трех офицеров.

Затем войска Голицына заняли город Бартенштейн, ежедневно имея столкновения с арьергардом маршала Нея. А14 января в районе деревни Морунген произошел бой с соединением маршала Бернадота. Французы понесли большие потери в живой силе, не сумев отбить у русских свой обоз. Много вражеских солдат было пленено. По приказу Голицына русский отряд под командованием генерал-майора графа Палена и флигель-адъютанта, полковника князя Долгорукова совершил нападение на главную квартиру Бернадота, но самого маршала взять не удалось.

Продолжая свой победоносный рейд, 18 января войска Голицына заняли Алленштейн. В этот день генерал Беннигсен приказал войскам Голицына двигаться в направлении Пассенгейм — Гогенштейн и захватить эти населенные пункты, с чем русские солдаты отлично справились, нанеся большой урон живой силе противника.

Апофеозом зимней кампании 1806/07 года стало двухдневное сражение при Прейсиш-Эйлау, начавшееся 26 января. Князь командовал русской кавалерией, проявившей чудеса героизма. Голицын личным примером показывал, как надо драться с французами. Подвергая себя как командира огромному риску, он в авангарде русской конницы бесстрашно бросался на полки французских кирасир. Неустрашимый генерал-лейтенант по праву пользовался уважением подчиненных офицеров и солдат. За сражение у Прейсиш-Эйлау император удостоил Голицына ордена Святого равноапостольного князя Владимира 2-й степени Большого креста.

В мае активность боевых действий вновь возросла. 24-го числа Голицын, командуя кавалерией левого крыла армии Беннигсена, направил войска на Петерсдорф, двигаясь через Зоммерфельд и Лаутервальде. Здесь он наткнулся на авангард большого французского отряда. У деревни Вольсдорф Голицын приказал своим драгунам уничтожить неприятеля. Много французских пехотинцев полегло в том бою, немало было захвачено в плен.

Двигаясь влево от Вольсдорфа, кавалеристы Голицына в районе деревни Лингенау были остановлены артиллерийским огнем противника. В распоряжении же русских было лишь две пушки. Тем не менее огонь удалось подавить. Чтобы атаковать укрывшихся в лесу французов, Голицын пошел на хитрость. Он отобрал из своих кавалеристов лучших охотников, сформировав из них отряд. Нападение на неприятельский лагерь совершили ранним утром, застав полусонных французов врасплох. Голицын, как всегда, был впереди на лихом коне. Смело вклинивался он в ряды французских гусар. За смелость свою Голицын был награжден украшенной алмазами шпагой с выгравированной надписью «За храбрость».

29 мая произошло сражение при Гейлсберге. Кавалерия Голицына должна была занять деревню Лауден, чтобы таким образом не дать французам окружить правый фланг русских. Подходя к Лаудену, Голицын, под командованием которого находились три кавалерийских полка и конная артиллерия, принял бой с превосходящими силами противника. Французы дрогнули и бежали. Русские во главе с Голицыным преследовали врага до самых его пехотных колонн. Потери были большими с обеих сторон.

Последним в этой длинной череде было июньское сражение под Фридландом, закончившееся для русских поражением. Но и здесь Голицын отличился.

По приказу главнокомандующего Беннигсена Голицын со своими полками должен был занять Фридланд и мосты через реку Алле. Но французский генерал Удино опередил Голицына — его авангард в составе нескольких полков кирасир и гусар уже занял город. Голицын попытался было смешать ряды неприятеля, отправив эскадрон улан в город с целью атаковать французскую кавалерию, ставшую на другом берегу реки. Но не тут-то было: французы разобрали мост с целью не пропустить русских и начали обстрел из карабинов. Уланы Голицына спешились, наладили переправу через реку и ударили по кирасирам генерала Удино. Русские кавалеристы преследовали французских кирасир через весь город, остановившись лишь тогда, когда неприятель сгруппировался и встал в линию. Сил выстроить свою линию у русских не было. Тогда Голицын послал на подмогу еще четыре эскадрона и преследование продолжилось. Дело кончилось пленением оставшихся в живых шестидесяти французских солдат.

К сожалению, этот эпизод не повлиял на общий успех сражения под Фридландом. Русские были вынуждены отступить к Тильзиту, где и был заключен мир между Францией и Россией, как вскоре выяснится, недолгий. А заслуги Голицына, в обязанность которого было вменено прикрытие отступающих русских войск, были особо отмечены главнокомандующим Беннигсеном в донесении к императору Александру I. В донесении Голицын был назван «таким генералом, которого редкие дарования, мужество и благоразумие много содействовали к успешному действию нашего оружия»[105]. Генерал-лейтенант Голицын был награжден золотой саблей с алмазами и все теми же справедливыми словами «За храбрость».

Но недолго длился мирный отдых храброго генерала. В 1808 году грянуло новое сражение, на этот раз со шведами. Это была очередная и на этот раз последняя русско-шведская война, результатом которой стало обретение Россией новой территории — Великого княжества Финляндского. Но увеличилась не только российская территория, возросло расстояние от государственной границы до столицы страны — Санкт-Петербурга. Как мы знаем из нашей истории, последнее обстоятельство не раз представляло собой весомую причину для возникновения военных конфликтов с приграничными к России государствами.

Война началась в феврале 1808-го, а к ноябрю русская армия овладела всей Финляндией. Командующий русскими войсками генерал Буксгевден заключил со шведами перемирие, что не успокоило Александра I, грезившего идеей перенести войну на шведскую землю и захватить Стокгольм. Русские войска должны были двигаться к столице Швеции тремя корпусами. Самая ответственная задача возлагалась на второй корпус, которому следовало перейти Ботнический залив по льду в районе Кваркенских островов.

Принять командование над этим корпусом и надлежало генерал-лейтенанту Дмитрию Голицыну. Двумя другими корпусами командовали Багратион и Шувалов. Голицыну представлялась уникальная возможность — перейти по льду (очень смелый ход по тому времени!) довольно редко замерзающего залива и сыграть решающую роль в русско-шведской войне.

Голицын лично подготовил план предстоящей Кваркенской военной операции, итогом которой должен был быть переход через Ботнический залив и захват шведского города Умео. Здесь, соединившись с отрядом графа Шувалова, отряд Голицына должен был двинуться на Стокгольм.

Большое внимание Голицын уделил рекогносцировке будущего театра военных действий. С этой целью он выслал в разведку отряд егерей и казаков, которые должны были захватить в плен шведских солдат. Так и вышло: вскоре в штаб корпуса привели плененный шведский аванпост, во время допроса открывший многое из того, что доселе оставалось неизведанным. Но этого князю оказалось мало: он самолично и неоднократно осматривал место будущего перехода через Ботнический залив.

И потому полной неожиданностью для Голицына было назначение на должность командира корпуса Барклая де Толли. План, разработанный Голицыным до мелочей, автором которого он являлся, теперь должен был воплощать другой военачальник.

Тщательная подготовка операции, проведенная Голицыным, во многом обеспечила дальнейшее победное для России развитие событий. А Барклай вскоре получил повышение, став генералом от инфантерии и главнокомандующим всеми русскими войсками в Финляндии.

И хотя русские Стокгольм не взяли, в сентябре 1809 года был заключен выгодный для России и ущербный для Швеции Фридрихсгамский мирный договор. А генерал-губернатором новой территории был назначен тот же Барклай де Толли.

Официальная биография Голицына 1845 года гласит: «Расстроенное здоровье и домашние обстоятельства принудили князя в 1809 г. взять на некоторое время отпуск»[106]. Лаконичное объяснение скрывает истинную причину неучастия Голицына в русско-шведской войне 1808–1809 годов: генерал посчитал назначение Барклая де Толли оскорблением. И сославшись на формальную причину (нездоровье), попросил об отставке.

Голицыну было отчего оскорбиться. Его заменили на «выскочку» Барклая! Того, который будучи на десять лет старше Голицына, получившего чин генерал-майора в 1798 году в 27 лет, умудрился стать генерал-майором на год позже его, в 1799-м, в 38 лет! По служебной лестнице он не двигался, а тащился. И все из-за его незнатного происхождения. Голицын был не одинок в своей нелюбви к Барклаю. Нашлись и такие генералы, что подали в отставку, узнав о присвоении Барклаю чина генерала от инфантерии, посчитав себя несправедливо обойденными[107].

Но не одно лишь назначение Барклая привело обычно сдержанного Голицына к такому шагу. Швеция для Голицына была не только противником России в очередной войне. Он не мог не знать, что именно здесь во время Северной войны храбро и мужественно сражался его легендарный дед Захар Чернышев, чей образ украшал портретную галерею в «Русском Версале» и был так знаком подрастающему князю. Из рассказов близких Голицын знал о подвигах своего предка, который выбыл из строя только из-за тяжелого ранения, когда под ним убило двух лошадей, а сам он был ранен трижды! И вот теперь Дмитрия Голицына отстраняют от выпестованной им операции, которая должна пройти в местах, где воевал его дед. Можно лишь представить, что творилось тогда в душе у князя.

Всех их помирила Отечественная война. Голицыну, сражавшемуся с наполеоновскими войсками в основном в Западной Европе, вскоре предстояло сразиться с французской армией на русской земле. А пока находясь в отставке, Голицын едет за границу, где вновь садится за парту — слушает лекции европейских профессоров.

Вернулся в строй Дмитрий Голицын в августе 1812 года, когда главнокомандующим русской армией вместо нелюбимого им Барклая де Толли был назначен Кутузов. Генерал-лейтенант Голицын получил под свое командование кавалерию 2-й Западной армии князя Багратиона.

Подчиненная Голицыну кавалерия включала в себя 2-ю кирасирскую дивизию (из состава 8-го пехотного корпуса, 20 эскадронов, порядка 2800 человек) и 4-й резервный кавалерийский корпус (32 эскадрона и 12 орудий, порядка 4300 человек). Итого под командованием Голицына находилось более семи тысяч человек: 52 эскадрона и 12 орудий. В составе 2-й дивизии был и Орденский кирасирский полк, шефом которого был Голицын.

Уже 24 августа, в преддверии Бородинского сражения, Голицын повел в бой приданные ему войска, о чем на следующий день главнокомандующий Кутузов доносил Его Императорскому Величеству: «Армии ввел я в позицию при Бородине в ожидании сил неприятельских на себя. 24 числа с отступлением арьергарда к Кор-де-Баталь, неприятель предпринял направление в важных силах на левый наш фланг, находящийся под командою Князя Багратиона. Видев стремление неприятеля главнейшими силами на сей пункт, дабы сделать таковой надежнее, признал я за нужное загнуть оный укрепленным прежде сего возвышением. С 2 часов пополудни и даже в ночи сражение происходило весьма жаркое; и войска…в сей день оказали ту твердость, какую заметил я с самого приезда моего к армиям»[108].

Неприятель, которого Кутузов не называет, — дивизионный генерал, князь Юзеф Понятовский, который вместе с приданным ему 5-м армейским корпусом войска Великого герцогства Варшавского решил испытать на прочность левое крыло русской армии. Тот самый Понятовский, что в 1794 году, в первой для Голицына войне, командовал дивизией на стороне Костюшко. В корпусе Понятовского было в полтора раза больше человек — 10 тысяч и в четыре раза больше орудий — 50. Далее в рапорте Кутузов отмечает войска Голицына: «Вторая же кирасирская дивизия должна будучи даже в темноте сделать последнюю из своих атак, особенно отличилась, и вообще все войска не только не уступили ни одного шага неприятелю, но везде поражали его с уроном с его стороны. При сем взяты пленные и 8 пушек, из коих 3 совершенно подбитые, оставлены на месте»[109].

Голицын на протяжении всего боя находился в гуще сражения, разорвавшимся рядом с ним снарядом под ним убило лошадь, его адъютанты были ранены. Но самого генерала вражеская пуля миновала. Он получил благодарность Кутузова.

А ранним утром 26 августа началось Бородинское сражение. И вновь Наполеон основной удар направил на левый фланг русских войск. И снова Голицыну пришлось быть в гуще событий, отражая натиск французской армии.

Адъютант генерала Милорадовича Федор Глинка был непосредственным участником боя и одаренным литератором. В конце 1830-х годов увидели свет его «Очерки Бородинского сражения», названные Белинским «единственной книгой на русском языке, в которой один из величайших фактов отечественной славы рассказан так живо, увлекательно и так общедоступно!». Подвигам князя Голицына отведено в этой книге особое и почетное место. Первый эпизод иллюстрирует кровопролитный бой за Семеновские флеши, впоследствии названные Багратионовыми, так как именно их обороняла армия Багратиона: «Посмотрим еще вокруг себя. Вот 1-й корпус кавалерии генерала Нансути; он занимает пространство между войсками Нея и одним пехотным каре против сожженной деревни. Этот корпус… бьется с полками кирасир русских, которые еще раз пытаются отнять позицию при деревне Семеновской. Какая картина! Реданты Семеновские на минуту захвачены французами. Кутузов тотчас велит поставить новую боковую батарею в 25 пушек. Она приведена в соединение с другими и, крестя поле, режет французов продольными выстрелами по фронту и в тыл. Ядра пронизывают ряды. Между тем реданты опять в руках русских, и вот Мюрат мчится впереди, и за ним целый разлив его кавалерии. Он наезжает прямо на реданты, а Голицын с кирасирами объезжает его прямо сбоку и в тыл. Как они режутся! Какая теснота! Конница топчет раненых; трупы дробятся под колесами артиллерии. Живые конные стены сшибаются, трещат и, под грозным гулом пальбы, при страшных криках, среди лопающихся гранат, без памяти хлещутся палашами и саблями. И вот (я боюсь, чтобы вы не закричали ура!) наша конница расшибла французские эскадроны: они мешаются, кружатся, бегут… Один между ними не хочет бежать!.. Конь под ним крутится. Блестящий всадник кличет, машет саблею. Ко мне, французы! ко мне! Напрасно! Он окружен чужими… Палаш и сабля русские висят над воином в фантастических одеждах, его узнали: это он! Король Неаполитанский! Его ловят, хватают!.. Слышите ли радостный крик: Он наш! он наш! Король в полону! Ближняя пушка, разгоряченная пальбою, со страшным треском лопается, осколки и клинья летят дугами вверх, зарядный ящик вспыхивает, и черный клуб дыма с комами взбрызнутой земли застеняет от глаз все частные явления»[110].

Как видим, панорама Глинки — не хуже панорамы Рубо: «Маршалы, подкрепясь дивизиями Нансути и Латур-Мобура, опять завладели редантами и опять выбиты из них дивизиею Коновницына. В это время показывается 8-й корпус Жюно, и Ней отсылает его к Понятовскому с поручением действовать на промежуток (между корпусом Тучкова и левым крылом главной линии), не довольно защищенный. Граф Воронцов ранен; маршалы водят на реданты, одну за другой, дивизии Кампана, Дессекса, Фрияна, прибывшего позднее, Ледрю, Маршана, Разу и корпуса кавалерии. На левом крыле генерал Тучков 1-й оттеснен, оттесняет и смертельно ранен. Его атаковали дивизии: Заиончика, Княжевича и конница генерала Себастиани. С нашей стороны лес на старой Смоленской дороге и сказанный выше промежуток храбро защищал с стрелками князь Шаховской. Сражение, затихая и возгораясь, продолжается у редантов и за реданты. Тучков 4-й убит при среднем. Мюрат с целою громадою конницы наехал прямо на окопы; князь Голицын объехал его сбоку. Рубка ужасная! Все это деялось еще до полудня. Неприятель приутих. Тишина перед бурею!!!

Раздражаясь неудачами, Наполеон сосредоточивает 400 пушек и много пехоты, много кавалерии. С нашей стороны выдвинуты резервы и перед ними тянутся 300 орудий. Все это на левом крыле, все перед теми же роковыми редантами! Французы дерутся жестоко, дерутся отчаянно, 700 пушек гремят на одной квадратной версте; бой кипит; спорные окопы облиты кровью, переходят из рук в руки и… остаются за неприятелем!»[111]

Когда читаешь описание Бородинского сражения, обращает внимание на себя то, как описано участие в нем Голицына. Вот гренадерские батальоны «отстаивают» батареи, вот генерал-лейтенант Тучков «отбрасывает поляков», а Коновницын «отбивает» редуты. А Голицын не просто бьется, он «врубается» во французскую конницу.

Как доносил Кутузов императору 27–29 августа 1812 года, «сражение было общее, и продолжалось до самой ночи: потеря с обеих сторон велика; урон неприятельский, судя по упорным атакам на нашу укрепленную позицию, должен весьма нашу превосходить. Войска… сражались с неимоверною храбростью: батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами.

…Баталия, 26 числа бывшая, была самая кровопролитнейшая из всех тех, которые в новейших временах известны. Место баталии нами одержано совершенно, и неприятель ретировался тогда в ту позицию, в которую пришел нас атаковать; но чрезвычайная потеря и с нашей стороны сделанная, особливо тем, что переранены самые нужные Генералы, принудила меня отступить по Московской дороге. Сего дня нахожусь я в деревне Наре, и должен отступить еще на встречу к войскам, идущим ко мне из Москвы на подкрепление. Пленные сказывают, что неприятельская потеря чрезвычайно велика, и что общее мнение во Французской армии, что они потеряли ранеными и убитыми 40 000 человек»[112].

Не менее важно и мнение Наполеона: «Из всех моих сражений самое ужасное то, что я дал под Москвой. Французы показали себя в нем достойными одержать победу, а русские — называться непобедимыми»[113].

Среди генералов, «перераненных» и самых нужных был Петр Иванович Багратион, получивший тяжелое ранение в ногу, от которого он позже скончался. Голицына же Бог миловал, он лишь потерял в бою своего коня. За участие в Бородинском сражении Голицын был награжден орденом Святого Георгия 3-й степени (во второй раз), а потому позднее этот орден был заменен другим — Святого Александра Невского.

2 сентября без боя была оставлена Москва. Князь Голицын командовал одной из двух колонн отходившей к Тарутину русской армии. А через месяц, 6 октября под Тарутином произошло важнейшее (особенно с психологической точки зрения) сражение, закончившееся первой после Бородина победой русской армии. В этих событиях, известных как битва на реке Чернишня, был атакован авангард маршала Мюрата, понесший значительные потери. После Тарутина началось контрнаступление русской армии.

Один из ярких эпизодов следующего, победного для России этапа Отечественной войны с участием Голицына — сражение 3–6 ноября под городом Красный (ныне поселок Смоленской области), итогом которого стал разгром арьергарда Великой армии Наполеона. Именно в Красном русская армия под командованием Кутузова настигла отступающую армию Наполеона, понесшую потери, сравнимые с битвой при Бородине.

В журнале боевых действий за эти дни, предоставленном Кутузовым императору, читаем: «Армия следуя кратчайшим путем в направлении к г. Красному, чтобы пресечь путь сильному неприятелю, 5 ноября двинулась на поражение его. Генерал Милорадович со 2 и 7 пехотными и 1 кавалерийским корпусами, находясь скрытно при большой дороге у деревни Мерлино, допустил корпус Маршала Даву приблизиться к Красному; в то время 3 корпус и 2 кирасирская дивизия, составляющие центр всей армии под командою Генерал-Лейтенанта Князя Голицына, подходили к г. Красному. Неприятель, видя приближение войск, остановился перед сим городом и приготовился к бою. Тогда действие артиллерии нашей открылось со всех сторон. Между тем главная наша армия… под командою Генерала Тормасова, шла в обход г. Красного через деревни Зуньково, Сидоровичи, Кутьково, Сорокино к деревне Доброй, и невзирая на дефилеи, достигнув большой Оршинской дороги, стала позади д. Доброй, дабы тем более отрезать неприятельской армии ретираду, которая в сей день состояла из корпусов: Давуста, Вице-Короля Итальянского и части гвардии под собственным начальством Императора Наполеона.

Генерал Милорадович теснил неприятеля с тылу, когда Генерал-Лейтенант Князь Голицын поражал его с центра, а Генерал от кавалерии Тормасов, отрезав дорогу, поражал его при выходе из Красного.

Таковое тесное положение неприятеля побудило его на отчаянные меры, и он, сформируясь в густые колонны, хотел прорваться сквозь авангард Генерал-Майора Барона Розена; но…были совершенно истреблены. Другие же неприятельские колонны, хотевшие овладеть батареею корпуса Генерал-Лейтенанта Князя Голицына, были поражены 2 кирасирскою дивизиею и Ревельским пехотным полком. В сем случае Французской гвардии первый вольтижерный полк совершенно был истреблен… Неприятель повсюду разбитый обратился в бегство в самом большом расстройстве по лесам, к стороне Днепра на 5 верст простирающимся, думая найти спасение свое; но легкие наши отряды под командою Генерал-Адъютанта Графа Ожаровского и Генерал-Майора Бороздина, подкрепленные егерями, довершили совершенное оного поражение. По окончании сего сражения армия расположена была при д. Доброй на большой Оршинской дороге.

Потеря неприятеля в сей день, кроме убитых и раненых, состоит пленными: Генералов 2, Штаб и Обер-Офицеров 58, нижних чинов 9170, пушек 70, знамен 3, штандартов 3 и один Маршальский жезл»[114].

Армия Наполеона так быстро катилась к границам России, что уже к середине декабря авангард Великой армии с трудом перебрался через Неман. Хотя к тому времени вся армия превратилась в авангард. Желающих остаться в России не нашлось. За полгода, прошедшие с 12 июня, когда французы перешли границу России, численность Великой армии сократилась с 600 до 50 тысяч (по разным оценкам).

И здесь хочется привести мнение непререкаемого авторитета в военной науке, известного историка Карла Клаузевица (кстати, участника Бородинского сражения): «Французская армия перестала существовать, а вся кампания завершилась полным успехом русских за исключением того, что им не удалось взять в плен самого Наполеона и его ближайших сотрудников…»[115] Отрадно сознавать, что немалый урон французской армии нанесла сабля князя Дмитрия Голицына.

Следующий после Бородина год стал и началом очередного Заграничного похода русской армии 1813–1814 годов, известного в западной историографии как война Шестой коалиции. В коалицию (против весьма быстро оклемавшегося Наполеона) вместе с Россией вступила почти половина стран Европы. На первом этапе боевые действия развивались успешно — 20 февраля русские взяли Берлин. Но уже вскоре последовали неудачи. Наполеон одержал победы над русско-прусскими войсками при Лютцене (19–20 апреля), Бауцене (8–9 мая) и Дрездене (14–15 мая). В этих сражениях князь Голицын командовал резервным корпусом, состоявшим из двух кирасирских дивизий.

После краткосрочного Плесвицкого перемирия, давшего союзникам передышку, последовали новые сражения. 17–18 августа 1813 года под Кульмом, в Богемии, был разбит корпус генерала Вандама. В этом решающем для всей кампании 1813-го сражении кавалерия князя Голицына в результате смелого маневра захватила в плен самого Вандама и его генералов. За это император удостоил Голицына орденом Святого равноапостольного князя Владимира 1 — й степени.

Не менее храбро сражался Голицын в Битве народов под Лейпцигом (4–7 октября 1813 года), в результате которой Наполеон потерпел сокрушительное поражение и отступил во Францию. На территории Франции Голицын участвовал в сражениях при Бриенне (17 января 1814 года), Фер-Шампенуазе (13 марта 1814 года) и, наконец, при взятии Парижа (18 марта 1814 года).

19 марта 1814 года (по старому стилю) император Александр I торжественно въехал в столицу Франции. Впервые за несколько столетий иностранные войска маршировали по парижским мостовым. Был среди победителей и князь Дмитрий Голицын, произведенный 2 апреля 1814 года в генералы от кавалерии. Это был высший чин в кавалерии.

Кажется, что чин этот Голицын мог получить и раньше. Действительно, его ровесник Милорадович стал генералом от инфантерии еще в 1809 году, то есть за пять лет до Голицына. А Николай Раевский стал полным генералом в 1813-м. В столь позднем пришествии к Голицыну этого чина, быть может, свою роль сыграл его демарш в 1809-м, когда он демонстративно подал в отставку.

С Милорадовичем Голицына многое связывало. Оба были генерал-губернаторами (Милорадович с 1818-го командовал Петербургом), боевыми генералами, героями Бородина, пользовались огромным авторитетом в армии.

После войны, в 1814–1818 годах, Голицын командовал 1-м резервным кавалерийским корпусом, а в 1818–1820 годах — 2-м пехотным корпусом.

Так писал Пушкин о Военной галерее Зимнего дворца, запечатлевшей образы полководцев — участников Отечественной войны 1812 года (ныне в Эрмитаже). Есть в этой галерее и портрет Дмитрия Голицына, написанный художником Дж. Доу, вероятно, в 1820 году.

На картине мы видим полководца, героя 1814 года в самом расцвете жизненных сил. Его общегенеральский кавалерийский вицмундир образца 1814 года украшают и награды за Отечественную войну 1812-го. На шее — крест ордена Святого Георгия 3-го класса, на левой стороне груди — серебряная медаль участника Отечественной войны, кресты австрийского Военного ордена Марии Терезии 3-й степени и ордена Святого Иоанна Иерусалимского, звезды орденов Святого Александра Невского и Святого Владимира 1-й степени, а также знак отличия прусского Военного ордена Железного креста (Кульмский крест). Здесь же — знак прусского ордена Красного орла Большого креста и крест баварского Военного ордена Максимилиана Иосифа 2-й степени.

Именно таким увидели москвичи своего нового градоначальника в 1820 году. Как же еще мог император Александр I отблагодарить Голицына? Он дал ему Москву в полное распоряжение. Шаг очень символичный. Защитник Москвы стал ее градоначальником.

Днем, с которого князь Голицын стал генерал-губернатором Москвы, считается 6 января 1820 года, когда Александр I назначил его на этот пост. Но выехал Дмитрий Владимирович на новое место службы лишь 17 февраля. К его приезду в Первопрестольной готовились, как обычно готовятся в России к приезду больших сановников. «Нагнано много людей для починки дороги, ибо сегодня выезжает Голицын из Петербурга», — сообщал Александр Булгаков 17 февраля 1820 года[116].

Голицын пришел на место А. П. Тормасова (1752–1819), бывшего до него московским генерал-губернатором чуть более пяти лет. Тормасов, как и Голицын, — боевой генерал, но он был старше Дмитрия Владимировича почти на 20 лет, Голицын годился ему в сыновья! И командовать Москвой Тормасова отправили уже после того, как он неоднократно просился в отставку из армии, причем по болезни. Получается, что Москву ему поручили как более легкое дело, чем военная служба. На своем посту он и скончался.

Нельзя сказать, что Голицын получил в наследство запущенное хозяйство. Будем справедливы: немалая часть Москвы уже была восстановлена, что так впечатлило Александра I, посетившего Белокаменную в августе 1816 года: «Храмы, дворцы, памятники, дома — все казалось обновленным». Москва обрадовала императора «возникающим из развалин и пепла своим величием»[117].

Конечно, императору нашли, что показать — Английский клуб на Тверской улице или дом Пашкова напротив Боровицкой башни Кремля. Да тот же особняк генерал-губернатора, изрядно подпорченный французами! Показать начальству товар лицом у нас умеют. Важно и еще одно обстоятельство — вряд ли императорский кортеж отклонялся от привычной траектории движения: Петровский путевой дворец — Тверская улица — Кремль. Тверская издавна известна как царская улица, а потому и восстанавливалась в первую очередь.

А вот другой монарх увидел совсем иную Москву, вызвавшую у него слезы на глазах. В 1818 году в Первопрестольную приехал прусский король Фридрих III. Он попросил показать ему Москву с самого высокого здания. Но найти подобное здание, да и притом восстановленное, было не просто. Таковым являлся на тот момент дом Пашкова на Ваганьковском холме, один из немногих отстроенных после пожара, и притом за казенный счет. Взобравшись на бельведер дома Пашкова, Фридрих, увидев состояние Москвы, чуть было не прослезился, преклонил колено и сказал: «Вот она, наша спасительница!» — то же самое он приказал сделать своим сыновьям (на эту тему даже картина написана). Кто знает, если бы Александр забрался на дом Пашкова, быть может, его впечатления от Москвы были бы более сдержанными.

Так что новое назначение на незнакомую должность не напрасно поселило в душе боевого генерала Голицына смятение, и даже… робость, о чем он писал своей матушке: «Не могу без чувства робости вступить в должность правителя, мне совершенно незнакомую. Не доверяя своим силам, исполняю волю Государя. Слова мои не лицемерие, но голос истины и душевного сознания»[118].

Как бы там ни было, представленная Александру I в 1816 году восстановленная Москва являлась лишь частью большой работы по созданию новой, европейской Москвы, которую и предстояло возглавить новому и молодому градоначальнику. То, что царь остановился именно на кандидатуре энергичного и амбициозного Голицына, свидетельствует о больших надеждах, возлагавшихся на Дмитрия Владимировича.

Итак, в 1820 году он стал хозяином генерал-губернаторского особняка на Тверской улице, известного как «Казенный дом» на Тверской. Почему казенный? Дело в том, что когда-то владельцем его был двоюродный дед нашего героя и также градоначальник Москвы Захар Чернышев. Он недолго правил Москвой, а после его смерти дом был приобретен казной для резиденции московских городских властей. И до сих пор они здесь размещаются.

О том, чему были посвящены первые дни нового генерал-губернатора, рассказывает Александр Булгаков, который в качестве чиновника по особым поручениям пришел к нему представиться 29 февраля 1820 года: «Хотя князя Голицына могу уже не считать своим начальником, потому что просьба моя об отставке уже в Петербурге, однако же я к нему явился; не было дома, я дожидался. Приехав и увидев меня, он меня повел в кабинет, посадил возле себя и чрезвычайно милостиво разговаривал по крайней мере с час, вошел во все наши семейные подробности. Много говорил о Москве, о главных здешних лицах по службе… о жителях, службе, взятках. Князю, кажется, все очень известно, и сведения его основательны… Он объявил… чтобы канцелярия была составлена из хороших людей, что не довольно, чтобы правитель канцелярии не брал, надобно, чтобы и прочие были чисты»[119].

Как видим, к первой проблеме, с которой пришлось столкнуться Голицыну уже на въезде в Москву (плохие дороги), прибавилась и еще одна — взятки. Дмитрий Владимирович как человек сугубо порядочный мечтал избавить московское чиновничество от желания брать взятки. Продолжим, однако, рассказ Булгакова уже о том, как реагировали на нового начальника те, кого он хотел излечить от мздоимства: «Князь Дмитрий Владимирович сказывал, что поедет в Собрание, то есть в концерт… В Собрании было с лишком 500 человек, и натурально князь обращал на себя всеобщее внимание; иные, как здесь водится, без всякого стыда забегали и смотрели ему в глаза, как смотрят на шкуру человека, покрытого чешуею». Далее был концерт с «довольно дурным пением какой-то мамзели и какого-то мусье»[120].

Набирая новую канцелярию «из хороших людей», Голицын прислушивался к рекомендациям Булгакова: «Вчера был у меня Павел Иванович Иванов, останкинский учитель, просил поместить его в канцелярию князя Дмитрия Владимировича. После обеда князь, пивши кофе, подошел ко мне, взял за руку и так ласково сказал: «Ну, что скажете, господин Булгаков?» — что я обрадовался и начал просить о Павле Ивановиче, сказав, что он бедный, но честный и способный человек. Князь спросил, есть ли вакансия. Я отвечал, что есть две. «В таком случае, — ответил князь, — я с удовольствием возьму его к себе, ему будет у меня хорошо, ибо жалованье служащих значительно увеличено»[121].

А вскоре новый генерал-губернатор устроил смотр московским пожарным, приказав дать сигнал пожара флагом с башни каланчи, что стояла напротив его дома. Скоростью, с которой пожарные прибыли на место, князь остался очень доволен и даже похвалил их. Ближайшая к Тверской площади Мясницкая пожарная команда явилась через три минуты, еще две — через пять, а остальные, из других районов, — через 12 минут.

Появление Голицына заметно оживило и культурную жизнь Москвы. Вскоре москвичи узнали, что их новый начальник большой поклонник итальянской оперы. Он даже задумал устроить в Первопрестольной гастроли Одесской итальянской оперы.

Дмитрию Владимировичу предстояло властвовать Москвой неполные четверть века. За это время можно не только много успеть, но и нажить себе немало врагов. Но вот что интересно: из пятидесяти московских градоначальников ни о ком не отзывались так превосходно и похвально, как о Голицыне. Какой бы эпистолярный документ того времени мы ни прочли, везде найдем мы слова признательности Голицыну-градоначальнику и Голицыну-человеку: «Столица улучшалась ежегодно, удобства общественной жизни приспосабливались посильно к нуждам каждого»[122].

Последние слова можно трактовать следующим образом: особую заботу князя составляло, говоря современным языком, повышение уровня жизни москвичей. В частности, развитие в Москве медицинских учреждений и их доступность широким слоям населения, а не только представителям того слоя общества, к которому принадлежал Голицын.

Именно благодаря Голицыну в 1828 году в Москве была открыта первая городская больница на 450 коек (известная сегодня как Первая градская): «С жаром человеколюбия принялся он за составление сего проекта, и ничего не ускользнуло от его проницательного взора, от его прекрасной души»[123].

Действительно, прирожденная проницательность Голицына сыграла в этом случае решающую роль. В этом убеждаешься, когда узнаешь такую историю: как-то приехав на Театральную площадь с целью проверить, как идет строительство нового здания Большого Петровского театра, Голицын заметил скопление простого люда рядом с одной из телег. Послали узнать в чем дело, выяснилось, что на телеге лежало тело крестьянина, умершего из-за несвоевременного оказания медицинской помощи. «Факт настолько обыденный, — замечает историк прошлого века, — встречающийся и в наши дни, тогда имел иные последствия». Голицын добился утверждения императором проекта учреждения городской больницы и приступил к делу: образовали комитет, выработали условия и поручили зодчему О. И. Бове составить архитектурный проект. В мае 1828 года для строительства здания больницы у дочери графа А. Орлова в Нескучном был куплен участок земли. 30-го числа того же месяца митрополит Филарет освятил закладку здания. Туда же заложили и 60 особо изготовленных кирпичей с вытисненными золотом именами всех присутствующих почетных особ. В июле 1833 года построенное здание освятили, и 14 октября того же года Первая градская больница приняла больных[124].

Но градоначальник пошел дальше, озабоченный судьбой тех неимущих больных, излечение которых было невозможно. Для больных, «бедных неизлечимых и увечных страдальцев», оставшихся без куска хлеба и крова над головой, он устроил богадельню рядом с больницей на 50 коек.

С 1826 года Голицын был председателем комитета по постройке в Москве глазной больницы. А в память безвременно усопшей своей супруги в 1842 году он учредил детскую больницу. Первым жертвователем на создание больницы явился он сам. После открытия детской больницы в Москве значительно снизилась младенческая смертность.

«Эти больницы, великолепнейшие дворцы нашего города, богадельни, рабочий дом, улучшенные тюрьмы, училища разных родов, приюты — все двигалось его живительною мыслью, которая не знала отдыха»[125].

В доме Голицына регулярно собирался попечительский совет заведений общественного призрения, председателем которого он был.

Голицын заботился и о тех москвичах, что смотрели на город из-за тюремной решетки. Поощряя деятельность Тюремного комитета, он всячески помогал гуманистической деятельности доктора Гааза, одного из самых уважаемых в городе людей, главного врача московских тюрем. Недаром из того немногочисленного количества дореволюционных московских памятников до наших дней сохранился монумент этому замечательному врачу. Царям и их слугам памятники в 1917 году разрушили, а вот ему оставили. Наверное, среди тех, кто пришел к власти в результате Октябрьского переворота, могли быть и такие, кто, благодаря благородной работе доктора, сидел в московских тюрьмах не в самых худших условиях.

Шевырев пишет и еще об одном гуманисте-сподвижнике Голицына. Он не называет его имени, но упоминает в качестве участника похорон князя в 1844 году: «Этот старец, посвятивший всю прекрасную жизнь свою одной мысли: облегчать несчастье преступления. Князь любил его, умел беречь для пользы ближнему, выслушивал и терпеливо сносил все, что ни вырывалось из его пылкого сердца»[126].

Кроме этого, Голицын учредил при Тюремном комитете специальную должность ходатая о заключенных. Многие бывшие сидельцы не одну свечку поставили за здравие князя, благодаря которому сотни арестантов вышли на свободу. Серьезность, с которой относился Голицын к этому вопросу, иллюстрируется тем фактом, что заседания Тюремного комитета с его участием нередко заканчивались за полночь.

В 1839 году для предотвращения в Москве голода Голицын учредил комитет о просящих милостыню, вскоре открывший в Москве бесплатные столовые для нищих. Это спасло от голодной смерти многих москвичей. С ближайших губерний, куда дошла весть о градоначальнике-благодетеле, потянулся в Первопрестольную бедный люд, чтобы подхарчиться. Таким образом, удалось накормить более полумиллиона человек!

«Сколько новых учреждений, сколько различных улучшений на каждом шагу мы встречаем как лучшие доказательства его деятельности и попечений о вверенной ему столице»[127].

За годы его генерал-губернаторства в городе открылись первая детская больница, богадельни, приюты, Мещанское училище, новые учебно-воспитательные заведения и многое другое. Он был и почетным попечителем Дома трудолюбия, учрежденного по инициативе его супруги.

При Голицыне на площадях Москвы появились так давно ожидаемые фонтаны с питьевой мытищинской водой. Трудно поверить, что водопровод в Москве стал действовать лишь в 1804 году. Вода из Мытищ должна была поступать по подземным галереям и наземным акведукам в Москву. Но проработал водопровод недолго. Лишь при Голицыне удалось наладить постоянное водоснабжение города, свою роль сыграла постройка в селе Алексеевском в 1828 году огромной водонапорной башни. Оттуда вода поступала в главный резервуар, устроенный на Сухаревой башне, и затем распределялась по пяти водозаборным фонтанам: Шереметевскому, Никольскому, на Петровке, на Воскресенской и Варварской площадях. Благодаря Голицыну москвичи получили возможность пить чистую воду.

«Сколько развалин еще безобразило просторные улицы Москвы, когда он ее принял. На его глазах поднялось вновь столько дивных колоссальных зданий; на его глазах сады зеленым венцом обвили Кремль и доросли до густой тени; бульвары широкою стеной облегли город. Болота превратились в гулянья. Он не мог равнодушно проезжать мимо какого-нибудь места, которое противоречило изящной стройности города»[128].

Одно из тех болот, что «украшали» Москву, было на нынешней Театральной площади. Трудно поверить, но это так. Большой и Малый театры также открылись при Голицыне — в новых, специально выстроенных и перестроенных для этого зданиях; к 1825 году площадь представляла законченный архитектурный ансамбль.

Замощенные булыжником мостовые, асфальтовые и чугунные тротуары — все это тоже сделано при Голицыне. А еще набережные, обводной канал, избавивший Москву от наводнений, Москворецкий мост, Александровский сад, Триумфальная арка…

Кстати, доставка булыжника в Москву для мощения улиц обошлась городскому бюджету в минимальную сумму. А все потому, что крестьяне, везущие в Москву свой товар на продажу, обязаны были по распоряжению Голицына привозить в Москву по одному булыжнику (или по два, что не возбранялось).

Голицын навел порядок на Красной площади, очистив от портящих ее вид масляных лавок и убогих пристроек. Значительно похорошел и собор Василия Блаженного, территорию вокруг этого красивейшего московского храма очистили и облагородили. А колоннада Верхних торговых рядов преобразила главную площадь. При Голицыне лучшие зодчие России отстраивали Москву заново — Бове, Тон, Григорьев, Стасов, Жилярди. По проекту архитектора Тона началась постройка Большого Кремлевского дворца.

Помимо отмеченного двумя императорами успешного выполнения возложенных на него обязанностей, он по своей инициативе выступал застрельщиком многих благих начинаний. «Не было ни одного благотворительного и полезного предприятия, в течение двадцати с лишком лет, где не был бы он вкладчиком, начальником, сподвижником», — с похвалой отзывались о нем москвичи.

Помимо материальных свидетельств успешного градоправления Голицына, есть у него и неосязаемые достижения. Одно из самых главных достижений Голицына-градоначальника состоит в том, что он придал меценатству и благотворительности статус престижной общественной деятельности. К решению возникавших в Москве проблем он прежде всего привлекал богатейших людей города. Сам князь обычно первым подавал пример, делая первый взнос на благое дело, будь то учреждение больницы, или покупка хлеба для москвичей в голодное время, или помощь петербуржцам, пострадавшим от наводнения.

Кстати, о голоде. Лишь тщанием градоначальника в 1839–1840 годах в Москве цены на хлеб оставались низкими. Неурожай хлеба, постигший Россию, грозил взвинтить стоимость этого продукта первой необходимости на невиданную высоту. Выход был один — наполнить московский рынок большим количеством хлеба. Но для этого требовались большие деньги. Для закупки хлеба в тех губерниях, которые избежали неурожая, Голицын создал что-то вроде денежного фонда, первым внеся в него собственные средства, 60 тысяч рублей. В ответ купцы не заставили себя ждать, всего собрали более миллиона рублей. Привезя в Москву хлеб, они продавали его почти без прибыли для себя. Москвичи не остались голодными.

Московские купцы почти всегда следовали почину Голицына. Он умел найти с ними общий язык, объяснить, убедить в необходимости пожертвований. И потому так уважало его московское купеческое сословие, в 1833 году преподнесшее градоначальнику мраморный бюст. Им было за что благодарить Голицына, проявлявшего большую заботу о московской промышленности, способствовавшего ее развитию. Голицын выбивал для купцов льготы, облегчал рекрутскую повинность. Выстроил на европейский манер Гостиный Двор, ставший одним из красивейших торговых центров Москвы.

С полным основанием мы можем сказать, что Голицын заложил основы московского меценатства.

В 1834 году в Москву пришли пожары. Горели Рогожская Застава, Лефортово. Голицын сам не раз приезжал на тушение пожара. Однажды адъютанты князя испытали немалый страх, когда рядом с ним упала горящая головешка с пылающей крыши.

Уважали Голицына и в Английском клубе, избрав его почетным старшиной в марте 1833 года. Не раз в клубе устраивались званые обеды в честь градоначальника. А в 1830 году Голицын запретил играть в клубе в азартную карточную игру экарте. Члены клуба зашумели («Шумим, братцы, шумим!»), а Пушкин написал об этом так: «Английский Клуб решает, что князь Дмитрий Голицын был неправ, запретив ордонансом экарте. И среди этих-то орангутангов я принужден жить в самое интересное время нашего века!»[129]

Градоначальник опекал и науку московскую. Одно из первых его посещений университета на Моховой состоялось 6 июля 1820 года. «В пять часов пополудни, по прибытии в большую университетскую аудиторию его сиятельства г. московского военного генерал-губернатора князя Дмитрия Владимировича Голицына и других знаменитых особ, как духовных, так и светских, приглашенных программами, торжество открыто хором, после чего читаны речи: на латинском языке экстраординарным профессором Давыдовым: о духе философии греческой и римской; на российском языке ординарным профессором Сандуновым: о необходимости знать законы гражданские и о способе учить и учиться российскому законоведению. За сим следовала вторая часть хора, потом магистр Маслов прочел сочиненные студентом Тютчевым стихи «Урания», а секретарь совета профессор Двигубский краткую историю университета за прошлый год» — из доклада попечителя Московского учебного округа А. П. Оболенского министру духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицыну[130].

В этот день в присутствии генерал-губернатора на торжественном акте в университете молодому, но очень одаренному поэту Федору Тютчеву вручали похвальный лист в торжественном собрании университета. Публичное чтение его оды «Урания» в присутствии градоначальника и прочего начальства означало его официальное признание лучшим университетским пиитом, учеником и преемником Мерзлякова, обычно читавшего в торжественных собраниях свои оды.

Профессиональный военный, Голицын понимал толк и в сельском хозяйстве. Любопытно, что, помимо своих многих должностей, он был и президентом Императорского Московского общества сельского хозяйства. Обязанности свои он выполнял не формально, а с большим интересом, жгучим желанием помочь развитию сельскохозяйственной науки в России. Колоссальный объем работы, проводимой обществом, бросается в глаза, когда читаешь речь Голицына на его «экстраординарном собрании» 12 октября 1835 года по случаю объявления Высочайшего Его Императорского Величества Благоволения[131].

А благодарить императору было за что: под главенством Голицына ученые-аграрии распространяли на Камчатке выращивание овощей, боролись с неурожаем хлеба в самых разных уголках России, сажали картофель, распространяли шелководство, пчеловодство, совершенствовали орудия сельскохозяйственного производства, переработку сахарной свеклы, виноделие, посадку американского табака, овцеводство и многое другое. Много сделал князь Голицын для того, чтобы в нашем отечестве развивалось и процветало сельскохозяйственное земледелие.

Голицын развивал и международные отношения. Москву посетил внук персидского шаха Хозрев-мирза. От Первопрестольной у него остались самые лучшие впечатления. На столе в кабинете Голицына стоял портрет иностранца. Голицын предложил персам присылать для учебы в Московском университете молодых соотечественников из богатых семей.

С 1820 года Голицын являлся попечителем Московской практической академии[132], немало сделав для развития в городе образования, целью которого была подготовка предпринимателей и коммерсантов.

В создании в Москве учебного заведения для образования будущих мастеров кисти и резца также есть весомая доля усилий генерал-губернатора. Началось всё в 1832 году с основания Московского художественного общества и художественного класса при нем. Как можно догадаться, занимались в классе не самые богатые ученики, а посему подвижники-преподаватели за свой труд ничего не получали. Но зато результаты работы художественного общества оказались настолько весомыми, что уже через 11 лет, в 1843 году, в Москве на его основе открылось Училище живописи, ваяния и зодчества, выпустившее немало одаренных учеников, составивших славу русского изобразительного искусства.

Дмитрию Голицыну довелось управлять Москвой в ту золотую для русской литературы пору, когда в Москве жили и творили Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Жуковский, Вяземский, Тютчев, Погодин, Аксаков. Градоначальник, как человек прекрасно образованный, понимал важность посильной поддержки и развития российской словесности. Князь был не просто доступен для литераторов, он стремился к общению с ними. В его доме на Тверской регулярно собирался литературный кружок, он сам выступил инициатором издания в Москве литературных журналов.

Когда мы говорим о пушкинской Москве, то имеем в виду Москву именно голицынского периода. Возвратившись в родной город после пятнадцатилетней разлуки, Пушкин жил и бывал в домах, отстроенных при Голицыне.

Александр Сергеевич, привезенный по указанию царя в Москву в сентябре 1826 года, после встречи с самодержцем, разрешившим поэту жить в столицах, был нарасхват. Многие хотели бы его принять у себя. Со многими он хотел бы встретиться. О князе Голицыне Пушкин был наслышан. И градоначальник, в свою очередь, был прекрасно информирован о том, что Пушкин делает и говорит в Москве.

Дело в том, что в Белокаменную Пушкина пускали, но под надзором полиции. По должности генерал-губернатор Москвы просто обязан был держать Пушкина под контролем. Обычно, узнав о приезде Пушкина в Москву, князь давал немедленное предписание московскому обер-полицеймейстеру Д. И. Шульгину иметь «означенного отставного чиновника Пушкина под секретным надзором полиции». В ответ Шульгин, как правило, успокаивал градоначальника, что «в поведении Пушкина ничего предосудительного не замечено».

Интересно, что в 1833 году Голицын получил от своего петербургского коллеги письмо с вопросом — а по какой причине над Пушкиным вообще следует осуществлять надзор. В ответ Голицын написал, что сведений о том, по какому случаю признано нужным иметь Пушкина под надзором, у него не имеется. Но от надзора Пушкин все равно не избавился[133].

Сам поэт хорошо относился к Дмитрию Голицыну, ценил градоначальника за порядочность и истинную аристократичность. Судите сами. Успокаивая Вяземского, которого Фаддей Булгарин в своем доносе к царю обвинил в вольнодумстве и разврате, Пушкин пишет: «Для искоренения неприязненных предубеждений нужны объяснения и доказательства — и тем лучше, ибо князь Дмитрий может представить те и другие» (январь 1829 года). Следовательно, Пушкин надеялся, что Голицын поможет опровергнуть донос подлого Булгарина. Это яркий штрих к портрету князя, характеризующий не только его личные качества, но и уважение к нему при дворе. К Голицыну в Санкт-Петербурге действительно прислушивались, и причем очень чутко.

Покровитель наук и искусств, Голицын по воскресеньям давал в своем особняке на Тверской популярные роскошные балы. «Были на славном балу у князя Дмитрия Владимировича; всякий был как дома, оба хозяева очень ласковы, и все были прошены во фраках»[134], — писал А. Булгаков 5 апреля 1820 года.

Гвоздем бальной программы была постановка так называемых живых картин — немых сценок, состоявших из гостей бала. Недаром многие зрители картин еще долго говорили о них, и среди них был опять же Александр Пушкин. Коротая время по пути из Москвы в Петербург, Пушкин вспоминал: «Мое путешествие было скучно до смерти. Никита Андреевич купил мне бричку, сломавшуюся на первой же станции, — я кое-как починил ее при помощи булавок, — на следующей станции пришлось повторить то же самое — и так далее. Наконец, за несколько верст до Новгорода, я нагнал вашего Всеволожского, у которого сломалось колесо. Мы закончили путь вместе, подробно обсуждая картины князя Голицына». (Из письма к Н. Гончаровой от 20 июля 1830 года.)

Дом Голицына был для Пушкина притягательным еще и потому, что один из первых выходов в свет Натальи Гончаровой также был на балу в губернаторском особняке на Тверской. На одном из своих первых балов у Голицына юная Натали немедля оказалась в круге света. «А что за картина была в картинах Гончарова!» — делился с Пушкиным Вяземский в январе 1830 года, то есть почти за год до бракосочетания поэта. В переписке братьев Булгаковых, неиссякаемом источнике сведений о московском житье-бытье, читаем: «Маленькая Гончарова, в роли сестры Дидоны, была восхитительна»[135].

Однажды Вяземский, зная, что Пушкин давно влюблен в Гончарову, и увидав ее на балу у Голицына, попросил своего приятеля Лужина, который должен был танцевать с Гончаровой, заговорить с нею и с ее матерью мимоходом о Пушкине, с тем чтобы по их отзыву узнать, что они о нем думают. Мать и дочь отозвались благосклонно и велели кланяться Пушкину Так Вяземский рассказывал П. И. Бартеневу.

В доме Голицына Пушкин встречал и других женщин. В 1827 году на балу у Голицына поэт, танцевавший с Екатериной Ушаковой мазурку, сочинил экспромт, ставший стихотворением «В отдалении от вас…». Ушакова написала об этом так: «Экспромт… сказанный в мазурке на бале у князя Голицына». Незабываемые впечатления о встречах с Пушкиным на балу у московского генерал-губернатора остались у поэтессы Евдокии Ростопчиной.

Приглашение Пушкина Голицыным в «Тверской казенный дом», куда поэт приходил не раз и не два, в Петербурге могли трактовать и как личное участие градоначальника в надзоре над поэтом. И что любопытно, подобный же вывод был сделан одним из современников князя, московским поэтом Михаилом Дмитриевым, племянником знаменитого баснописца, и относится уже к послепушкинскому времени.

«В 1842 году учредились литературные вечера у генерал-губернатора Москвы, добродушного и благородного князя Дмитрия Владимировича Голицына, — пишет Дмитриев. — Мы этому очень удивились, потому что он был совсем не литератор. Но вот что было этому причиною. Ему велено было наблюдать, и наблюдать за всеми, бывающими на наших вечерах. Он, как человек благородный, нашел такое средство, чтоб этих же людей приглашать к себе и тем, с одной стороны, узнать скорее их образ мыслей, с другой — успокоить правительство тем, что они и у него бывают! И что же? Эти четверги князя были самыми приятными и лучше всех наших вечеров. На них говорили свободнее, чем у нас, потому что сам генерал-губернатор был свидетелем и участником этих разговоров: никого уже не боялись, а вредных политических рассуждений и без того никому не приходило в голову. На этих вечерах, по желанию хозяина, читались и стихи; кроме того, был всегда прекрасный и тонкий ужин, чего у нас не было! — Но будь другой на его месте, надзор принял бы другое направление»[136].

Последнее из выделенных нами предложений является очень важным с точки зрения оценки той роли, что играл Голицын в определении политики власти по отношению к либеральным кругам Москвы. Ведь лучший способ контроля власти над инициативой снизу — возглавить ее.

Многие московские литераторы, преподаватели университета стремились попасть на четверги у князя. Один лишь Гоголь, которого Голицын очень ценил, находил ту или иную причину, чтобы не прийти, например сказывался больным.

Интересен разговор между Шевыревым и Погодиным, с одной стороны, и Голицыным — с другой. Князь спрашивал: «А что же Гоголь?» — «Да что, Ваше сиятельство! Он странный человек: отвык от фрака, а в сертуке приехать не решается!» — отвечали ему. «Нужды нет; пусть приедет хоть в сертуке!» — парировал Голицын и смеялся.

Но однажды Гоголя все-таки удалось заманить. В феврале 1842 года на литературном вечере в генерал-губернаторском особняке на Тверской Николай Васильевич прочитал свою большую статью «Рим». Мы даже знаем точную дату, когда Гоголь пришел к Голицыну. 4 февраля 1842 года Шевырев просил Погодина: «Четверги открываются: завтра ты приглашен. — Гоголь обещал чтение, о котором я говорил князю Голицыну. Нельзя ли устроить его в этот четверг? Поговори ему и спроси у него»[137].

Как пишет Дмитриев, Шевырев и Погодин «привели его и представили князю своего медвежонка. Он приехал во фраке, но, не сказав ни слова, сел на указанные ему кресла, сложил ладонями вместе обе протянутые руки, опустил их между колен, согнулся в три погибели и сидел в этом положении, наклонив голову и почти показывая затылок. В другой приезд положено было, чтоб Гоголь прочитал что-нибудь из ненапечатанных своих произведений. Он привез и читал свою «Аннунциату», писанную на сорока страницах, тяжелым слогом и нескончаемыми периодами. Можно себе представить скуку слушателей: но вытерпели и похвалили. — Тем и кончились его посещения вечеров просвещенного вельможи…»[138]. Что и говорить, злыми словами написано, с плохо скрываемой завистью. Недаром автора этих воспоминаний прозвали лже-Дмитриевым.

Степан Аксаков рассказывал по-другому, по-доброму: «У Гоголя не было фрака, и он надел фрак Константина (сын С. Т. Аксакова. — А. В.). Несмотря на высокое достоинство этой пиесы, слишком длинной для чтения на рауте у какого бы то ни было генерал-губернатора, чтение почти усыпило половину зрителей; но когда к концу пиесы дело дошло до комических разговоров итальянских женщин между собою и с своими мужьями, все общество точно проснулось и пришло в неописанный восторг, который и остался надолго в благодарной памяти слушателей»[139].

Прошло всего два года, и о памятной встрече Гоголя и Голицына вспомнили в некрологе князя: «Давно ли, кажется, Гоголь читал у него в кабинете «Рим»? Давно ли мы все сидели тут кругом в житном общении мысли и слова?»[140]

Как бы там ни было, но даже если сам Голицын и заснул под чтение Гоголя, то спал крепким и здоровым сном. Ведь скоро он вновь пригласил писателя к себе. Голицын все хотел, чтобы Гоголь почитал «Тараса Бульбу». Но читать пришлось Шевыреву — Голицын был в восторге, «ему очень понравилось — сколько он может оценить»[141].

Лже-Дмитриев выдвигал свою версию странного нежелания Гоголя приходить к Голицыну, связывая ее с «неумением держать себя». А Голицын даже предлагал Гоголю какое-то место в Москве с жалованьем, узнаём мы из переписки Аксаковых. Но Николай Васильевич отказался.

Далеко за пределы Москвы вышли слухи об «эксцентрических выходках» Гоголя в салоне московского градоначальника, наполняясь несуществующими и мифическими подробностями. Люди же, встречавшиеся с ним позднее, находили явное несоответствие рассказов «про недоступность, замкнутость засыпающего в аристократической гостиной Гоголя» тому реальному образу, в котором было столько «одушевления, простоты, общительности, заразительной веселости»[142].

Быть может, Голицын не представлял для Гоголя интерес как для писателя, поскольку не мог служить прототипом для создания какого-либо персонажа? В самом деле, московский градоначальник был полной противоположностью незабвенному городничему Сквозник-Дмухановскому или прожектеру Манилову.

Крепкая дружба связывала Голицына и его семью с Василием Жуковским, поэтом и воспитателем наследников престола, посвятившим градоначальнику стихотворение:

Стихотворение, написанное 12 апреля 1833 года, так и называется — «Дмитрию Владимировичу Голицыну» и было прислано Жуковским из-за границы, когда поэт узнал о том, что общественность Москвы преподнесла своему градоначальнику необычный подарок — бюст из белого мрамора работы Витали. Упомянутые Жуковским Еропкин и Чернышев — предшественники Голицына на посту генерал-губернатора Москвы, Чернышев — двоюродный дед князя. А бюст при жизни Голицына так и не был установлен, что связывают с нежеланием Николая I, якобы заявившего, что ставить прижизненные изваяния чиновникам негоже.

В дневнике Жуковского имена князя и его жены встречаются неоднократно, особенно во время посещения поэтом Москвы. Так, путешествуя по России с наследником, будущим императором Александром II, в 1837 году, Жуковский во время пребывания в Москве 23 июля — 8 августа ежедневно виделся с Голицыным, обсуждая задуманный князем «прожект» описания Москвы[143].

«Прожект», о котором Голицын говорил с Жуковским, нашел воплощение в уникальной книге, на издание которой князь пожертвовал собственные деньги, — «Памятники Московской древности с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы и древних видов и планов древней столицы». Авторами книги были видный русский историк, член Императорского общества истории и древностей российских И. М. Снегирев и художник-академик Ф. Г. Солнцев. Книга печаталась в 1842–1845 годах и по сей день редко встречается в антикварных магазинах. Это был один из первых фундаментальных трудов, содержащий подробное описание соборных и приходских церквей, а также церковно-исторических памятников Москвы.

Как-то в 1837 году на очередном собрании литераторов у Голицына градоначальник предложил издавать в Москве новый журнал. Получить разрешение на выпуск такого журнала можно было лишь в Петербурге, а потому Голицын решил прибегнуть к помощи все того же Василия Андреевича Жуковского. Не прошло и четырех лет, как вышел первый номер журнала, назвали его «Москвитянин», этот «научно-литературный журнал» выходил ежемесячно с 1841 по 1856 год. Возглавляемый Погодиным журнал исповедовал формулу «православие, самодержавие, народность». Может быть, поэтому он и просуществовал 15 лет.

Еще один журнал, изданию которого способствовал градоначальник, — «Московский наблюдатель», выходивший с 1835 года. А вот журнал «Телескоп» и его авторов Голицын не смог спасти от монаршего гнева. Император распорядился П. Я. Чаадаева за его «Философические письма» лечить «по постигшему его несчастию от расстройства ума». «Заботу» о философе поручили Голицыну, благодаря которому тот просидел под полицейским надзором всего несколько месяцев и во вполне сносных условиях. Все это время его пользовал врач, которому Голицын наказал, чтобы за здоровьем Чаадаева пристально следили.

А когда произошло несчастье с видным археографом и историком К. Ф. Калайдовичем (он сошел с ума, как пишет А. Я. Булгаков, «14-е декабря его так поразило, что он от негодования занемог, а там и с ума сошел»), то Голицын выхлопотал для него пансион[144].

Не может не вызывать уважения и такой факт — в канцелярии генерал-губернатора чиновником по особым поручениям служил поэт и друг Пушкина Адам Мицкевич, живший в Москве на положении ссыльного. Вряд ли такое назначение могло быть произведено без санкции князя. Этот факт говорит о многом. Голицын, не страшившийся неприятельской пули, не побоялся пригреть гордого поляка.

Голицын имел дело и с писателями-любителями. В его канцелярии служил Семен Иванович Стромилов, известный своими острыми эпиграммами. Он написал безжалостный памфлет на князя Волконского «Вол, конской сбруею украшенный, стоял» по случаю пожара Зимнего дворца. Сатира дошла аж до Петербурга. Там проведали, что автор ее живет в Москве, и наказали генерал-губернатору немедля найти остроумца и доставить в столицу, предоставив ему возможность продолжить свое творчество в казематах Петропавловской крепости. Сам Бенкендорф взял дело под личный контроль.

Голицыну не понадобилось много времени, чтобы найти автора. Он ведь сам набирал в свою канцелярию чиновников, молодых да ранних, и знал, кто на что способен. Вызвав Стромилова к себе, он показал ему письмо из Петербурга. Стромилов помертвел. «Вот, — сказал князь, — Бог дает вам, молодым, таланты, а вы обращаете их себе во вред. Пиши на меня, а это <…> не тронь»[145]. Он велел Стромилову тотчас ехать домой и сжечь все «результаты» творчества. В Петербург же генерал-губернатор отписал, что автора найти не удалось. Этот удивительный факт из биографии Голицына был опубликован почти через полвека после его смерти.

Известна характеристика, данная Голицыну в ежегодном отчете Собственной Его Императорского Величества канцелярии в 1837 году: «Князь Голицын — хороший человек, но легкомыслен во всем; он идет на поводу у своих приверженцев и увлекаем мелкими расчетами властолюбия. Во всем, впрочем, он очень предан трону и вполне благонамеренный человек»[146].

Характеристика довольно противоречивая. Что значит «хороший человек»? Для кого хороший? Для того, кому предназначался отчет, или для окружения Голицына, или для москвичей?

Москвичи были от него в восторге, окружение тоже — он ведь сам его подбирал. А вот трон… Голицын был слишком либерален. И потому в том же отчете читаем: «Главное ядро якобинства находится в Москве». Не покривили душой подчиненные Бенкендорфа. Написали правду. Подтверждение сему мы находим в воспоминаниях англичанина Колвила Фрэнк-ленда, гостившего в Москве в 1831 году и издавшего позднее в Лондоне свой дневник «Описание посещения дворов русского и шведского, в 1830 и 1831-х гг.».

Удивительные вещи «описал» Фрэнкленд, будто под диктовку специалистов из Третьего отделения. Причем приехал англичанин в Москву из Петербурга и мог, следовательно, сравнивать.

Побывал Фрэнкленд и у Александра Пушкина на Арбате, пообщавшись там за обедом с «приятными и умными русскими» — Петром Вяземским и Иваном Киреевским. Фрэнкленд узнал для себя много нового о московском обществе. После разговора за обеденным столом он записал в своем дневнике, что в Москве, в отличие от столицы, существует вольность речи, мысли и действия. Последние обстоятельства делают Москву, по мнению англичанина, приятным местом для него, живущего под девизом «гражданская и религиозная свобода повсюду на свете». Какая интересная характеристика голицынской Москвы!

Колвил Фрэнкленд в своих рассуждениях пошел еще дальше: «Факт тот, что Москва представляет род встреч для всех отставных, недовольных и уволенных чинов империи, гражданских и военных. Это ядро русской оппозиции. Поэтому почти все люди либеральных убеждений и те, политические взгляды которых не подходят к политике этих дней, удаляются сюда, где они могут сколько угодно критиковать двор, правительство и т. д., не слишком опасаясь какого-либо вмешательства властей». Интересно, что же такое говорили у Пушкина за обедом, что позволило иностранцу сделать столь неожиданные выводы? И это притом что Александр Сергеевич, если ему верить, не очень любил распространяться при иностранцах о внутриполитических российских проблемах: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство»[147].

А эта фраза: «Могут сколько угодно критиковать двор, правительство и т. д., не слишком опасаясь какого-либо вмешательства властей»! А власти — это и есть генерал-губернатор Голицын. Каким же искусным дипломатом надо быть, чтобы на императора производить впечатление преданного трону и вполне благонамеренного, а для либералов российских быть почти своим. Недаром, когда в энциклопедиях пишут о Голицыне, чаще всего приводят такую его характеристику, данную одним из современников: «умение в обхождении с людьми, искусство возбудить усердие, согласить противоречия».

Не раз на поле брани выказывал он свою преданность отечеству. Но то была пора военной страды. А в мирное время? Оказывается, что это еще труднее. Когда он узнал о смерти генерала Милорадовича, своего коллеги, если можно так выразиться, горе его было безмерным. Милорадович погиб не в бою, а на Сенатской площади, защищая трон и отечество.

И если бы Голицыну суждено было быть в тот день на месте Милорадовича, если бы в Москве произошло то, что случилось в столице, несомненно, он поступил бы так же. Но в Москве такого не случилось. Собравшиеся 15 декабря 1825 года московские заговорщики не решились поднять восстание и арестовать генерал-губернатора.

То были трудные дни междуцарствия и неуверенности в будущем, питавшиеся слухами и домыслами, доходившими из Петербурга. В ночь с 16 на 17 декабря Голицын наконец-то получил письмо от Николая I, в котором говорилось: «Мы здесь только что потушили пожар, примите все нужные меры, чтобы у вас не случилось чего подобного»[148].

Привезший письмо от царя генерал-адъютант Евграф Комаровский позднее вспоминал: «Я приехал в Москву в ночь с четверга на пятницу и остановился у военного генерал-губернатора князя Голицына. Он мне сказал, что ожидал меня с большим нетерпением, ибо в Москве уже разнесся слух о восшествии императора Николая Павловича на престол, а между тем официального известия он не получал. Князь Голицын послал за старшим обер-прокурором правительствующего сената московских департаментов, князем Гагариным, чтобы повестить господ сенаторов собраться в сенат для выслушания манифеста о восшествии на престол императора Николая I, и к архиепископу Филарету — для приведения к присяге в Успенском соборе в восемь часов утра. Я поехал с князем Голицыным в одной карете в сенат, где мне дан был стул. По прочтении манифеста и всех приложений отправились в Успенский собор»[149].

Как следует из рассказа Комаровского, Голицын «нужные меры» принял: 18 декабря в Успенском соборе москвичи торжественно присягнули новому императору. Николай остался очень доволен Голицыным и тем, как присягнула Москва. Особенно порадовал его подарок московского купечества, преподнесенный Комаровскому — вызолоченный кубок на блюде, весьма древней работы, с тысячью червонцев и надписью: «Вестнику о всерадостнейшем восшествии на престол императора Николая Павловича от московского купечества». Очень приятно было слышать самодержцу, что «московские купцы называют наследника престола — своим кремлевским, ибо его высочество действительно родился в стенах сего знаменитого и древнего жилища наших царей».

Награда не заставила себя ждать — на Рождество Христово 1825 года государь пожаловал князю Дмитрию Голицыну высший орден Российской империи — орден Святого апостола Андрея Первозванного. За войну не получал он награды выше. Как сказано было в высочайшем рескрипте, Голицына наградили «в ознаменование того постоянного уважения, которым он пользовался от Императора Александра I, и сохранения в первопрестольной Столице примерного порядка, сопряженного с истинною пользою Отечества».

Досталось и другим: тот же орден — графу П. А. Толстому, который командовал тогда в Москве 5-м армейским корпусом, а архиепископу Филарету — бриллиантовый крест на черный клобук — отличие, какого прежде его никто в сане архиепископа не имел. Но не все обстояло так хорошо…

Как выяснилось позднее, гражданская канцелярия Голицына была чуть ли не рассадником будущих декабристов. Экспедитором в канцелярии работал С. М. Семенов, названный Д. Н. Свербеевым «душою тайного политического общества, подготовившего мятеж декабристов»[150].

К Б. К. Данзасу градоначальник и вовсе испытывал сыновние чувства. «Из служащих при князе Дмитрии Владимировиче взяты еще Кашкин молодой, Зубков и Данзас; этот последний был при князе, как родной сын», — сообщал 11 января 1826 года А. Я. Булгаков своему брату об арестах декабристов в Москве[151].

А после декабристской эпопеи отсидевшего в Петропавловке, а затем и на гауптвахте Данзаса в октябре 1829 года Голицын вновь взял на работу чиновником для особых поручений. Градоначальник не стеснялся демонстрировать публично свое расположение к Данзасу, появляясь на публике с ним рука об руку. Об этом сигнализировали в Петербург агенты Третьего отделения, отмечая, что в мае 1827 года Голицын появился в Сокольниках на народном гулянье в одной коляске с Данза-сом: «Голицын не нашел себе другого собеседника и… появился с человеком, которого лета, пост и звание нимало не соответствовали особе генерал-губернатора!»[152] В 1830 году Данзас принимал активное участие в борьбе с холерой.

Еще один член тайного общества, Александр Павлович Бакунин (тот, что учился когда-то с Пушкиным), не только служил в канцелярии Голицына камер-юнкером в 1824–1828 годах, но и стал его родственником, женившись в июле 1824 года на его племяннице А. Б. Зеленской, одной из дочерей его старшего брата князя Бориса[153].

Еще один активный заговорщик, пользовавшийся безграничным доверием Голицына, — Иван Иванович Пущин. С 1823 года он служил надворным судьей у Голицына, который был им чрезвычайно доволен за то, что Пущин «воевал против взяток»[154]. Пущин был еще и другом семьи Голицыных. Как-то на балу у московского генерал-губернатора в особняке на Тверской князь Борис Юсупов заметил неизвестного ему человека, танцующего с дочерью градоначальника (Юсупов знал весь московский свет в лицо).

— Кто этот молодой человек? — спросил Юсупов.

— Надворный судья Пущин, — отвечают ему.

— Как! Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-нибудь необыкновенное[155].

Но для Голицына это было в порядке вещей. Жаль, что Пущина приговорили к вечной каторге, если бы ему разрешено было вернуться в Москву, несомненно, Голицын не оставил бы его без работы.

Среди арестованных чиновников московского военного генерал-губернатора был и В. П. Зубков, упоминавшийся в переписке Булгаковых. Во многом благодаря Голицыну бывшие декабристы сделали в будущем неплохую карьеру, например, Данзас и Зубков стали впоследствии сенаторами.

«Он украшал тебя, Москва, он любил доставлять тебе наслаждения всех просвещенных стран Европы, он двигал всякую в тебе деятельность, он делил с тобой твои бедствия»[156].

Да, Голицын сделал для старой столицы безмерно много. Москва немало ему обязана. Именно на Голицына было возложено непосредственное руководство строительством храма Христа Спасителя. Как московский градоначальник князь возглавил комиссию по сооружению этого памятника в честь «избавления Церкви и Державы Российские от нашествия галлов и с ними двадесяти язык», как говорилось в высочайшем указе императора Александра I от 25 декабря 1812 года. В тот же день царь подписал и высочайший манифест о построении в Москве церкви во имя Христа Спасителя.

Событие это было неординарным, ведь еще со времен Петра Великого военные победы отмечались сооружением Триумфальных врат в Петербурге и Москве. А тут — храм. Да какой! Сразу на ум приходила более древняя русская традиция — отмечать славные победы возведением церквей. Один из таких храмов-памятников — собор Василия Блаженного на Красной площади, поставленный Иваном Грозным в честь победы над Казанью. Сооружение нового храма в Москве свидетельствовало об огромном значении для России победы в Отечественной войне 1812 года.

Закладка первого храма, на Воробьевых горах, произошла еще при прежнем градоначальнике в 1817 году. Но работа по воплощению грандиозного замысла затянулась. Неподходящие природные условия на Воробьевых горах и просчеты в организации строительных работ не позволили осуществить первоначальный план постройки храма по проекту архитектора А. Витберга, на которого и была возложена основная ответственность за срыв строительства. За это время (19 ноября 1825 года) скончался главный инициатор строительства храма — император Александр I. Сменивший его Николай I приказал Голицыну остановить работы по строительству.

И мая 1827 года все строительные работы на Воробьевых горах были прекращены. «Комиссия о сооружении в Москве Храма во имя Христа Спасителя» закрыта. Вся документация и казенное имущество были переданы в ведение московского военного генерал-губернатора Голицына. Весной 1830 года по приказанию царя Голицын собрал ведущих российских архитекторов для обсуждения дальнейших планов по возведению храма. Столичные зодчие, за исключением Константина Тона, выразили готовность продолжать проектирование и строительство на Воробьевых горах. Московские же архитекторы предложили новые места для строительства храма (Осип Бове и др.). Однако именно проект петербуржца Тона и был поддержан Голицыным и в итоге утвержден Николаем I в конце 1831 года. Он же выбрал и новое место для храма — на Волхонке.

10 апреля 1832 года Николай I послал Голицыну следующее предписание: «Блаженной памяти Император Александр I, побуждаемый чувством благоговения и благодарности… повелел соорудить в Москве храм во имя Христа Спасителя, памятник, достойный великих событий того времени и сердца великого Государя. В 1817 году храм сей был заложен на Воробьевых горах, но непреодолимые препятствия… остановили предприятие. Надлежало избрать другое, более удобное и приличнейшее место: таким признано нами занимаемое ныне Алексеевским девичьим монастырем, как находящееся среди самого города и положением своим подобное первому месту. Утвердив ныне проект сооружаемого храма… Нам приятно поручить вам возвестить любезно верным жителям первопрестольной столицы Нашей, что обет, произнесенный Им в незабвенный день спасения России, будет при помощи Божией совершен»[157].

Голицын проявил свой полководческий талант в деле организации строительства храма. Во избежание повторения прежних ошибок он предложил новый и понятный порядок работ, позволивший избежать привычного в таких случаях казнокрадства. Как глава комиссии по сооружению храма он разделил ответственность на «хозяйственную» и «искусственную». Первую несли чиновники, отвечавшие за приобретение и заготовку материалов, расходование средств, торги, подряды и др. За другую сторону работы отвечали архитекторы во главе с Тоном, строители, инженеры и др.

Раздумывая над тем, как выстроить систему, позволяющую открыто и постоянно контролировать расходование средств на строительство, Голицын предложил идею создания при комиссии специального экспертного органа — совета, в который были включены независимые и авторитетные архитекторы, художники и заслуживающие доверия чиновники. А ведь деньги на строительство требовались немалые. Только на первое время из казны было выделено почти полтора миллиона рублей.

Перед Голицыным стояла непростая задача. Боевой генерал должен был победить не вражескую армию, а привычные и в то время недостатки — волокиту, воровство, бесхозяйственность и дезорганизованность. И ему это удалось.

10 сентября 1839 года на Волхонке состоялась закладка храма. Свидетелем торжественной церемонии был и юный Лев Толстой. Его вместе с другими детьми привезли специально из Ясной Поляны, чтобы они увидели это знаменательное событие. Будущий писатель наблюдал за торжественной церемонией из окна дома Милютиных, московских знакомых Толстых. Дом этот стоял недалеко от храма и не сохранился до наших дней. Левушка видел и генерал-губернатора Голицына, и почтившего своим присутствием сие событие царя Николая I, принимавшего парад гвардейского Преображенского полка.

Голицын не увидел окончания строительства храма, освящен он был только в 1883 году, через 44 года. Но москвичи во многом обязаны были именно своему тридцать девятому генерал-губернатору за то, что храм в итоге был построен и стал подлинным памятником Отечественной войне 1812 года. На стенах храма, увековечивших главные события войны и их участников, не раз встречалась и фамилия князя Голицына.

Борьба с холерой, охватившей Москву в 1830 году, — также в ряду благородных деяний градоначальника. Эпидемия пришла с Ближнего Востока и завоевывала Россию с юга: перед смертельной эпидемией пали Астрахань, Царицын, Саратов. Летом холера пришла в Москву. Скорость распространения болезни была такова, что всего за несколько месяцев число умерших от холеры россиян достигло двадцати тысяч человек.

Голицын объявил настоящую войну холере, проявив при этом качества прирожденного стратега и тактика. Каждый день в казенном доме на Тверской заседал своеобразный военный совет — специальная комиссия по борьбе с эпидемией. Градоначальник окружил Москву карантинами и заставами. У Голицына в Москву даже мышь не могла проскочить, не говоря уже о людях. Сам Пушкин не мог прорваться в Москву, к своей Натали. Направляясь из Болдина в Москву и застряв по причине холерного карантина на почтовой станции Платава, 1 декабря 1830 года поэт шлет в Москву Гончаровой просьбу: «Я задержан в карантине в Платаве: меня не пропускают, потому что я еду на перекладной; ибо карета моя сломалась. Умоляю вас сообщить о моем печальном положении князю Дмитрию Голицыну — и просить его употребить все свое влияние для разрешения мне въезда в Москву… Или же пришлите мне карету или коляску в Платавский карантин на мое имя»[158]. С колясками тоже были проблемы — Голицын приказал окуривать каждую коляску, въезжавшую в Москву.

Голицын организовал своеобразное народное ополчение. Сотни москвичей, среди них студенты закрытого на время карантина Московского университета, стали добровольцами в борьбе с болезнью, работали в больницах и госпиталях.

«Один в поле не воин», — гласит народная пословица. А потому Голицын собрал у себя и тех уважаемых горожан, что не покинули Москву, призвав их стать подвижниками и взять под свое попечение и надзор разные районы Москвы. Каждый надзиратель имел право открывать больничные и карантинные бараки, бани, пункты питания, караульные помещения, места захоронения, принимать пожертвования деньгами, вещами и лекарствами. Среди попечителей были и те, кто воевал с Голицыным бок о бок. Например, генерал-майор и бывший партизан Денис Давыдов, принявший на себя должность надзирателя над двадцатью участками в Московском уезде, вследствие чего число заболеваний на подведомственной ему территории резко пошло на спад. С Давыдова Голицын призывал брать пример.

А другие москвичи тем временем покидали родной город (у кого была такая возможность). Третьи же заперлись в своих домах, «как зайцы». Последнее сравнение принадлежит Михаилу Погодину. «К Аксаковым я езжу только под окошки. Все заперлись: Загоскин, Верстовский, как зайцы. Елагины все здоровы; не езжу к ним, чтобы не принесть случайно заразы», — писал в эти дни Погодин С. Шевыреву[159].

Помимо лучших медиков, свезенных в Москву по просьбе государя, Голицын прибег и к помощи народных целителей. Он узнал, что в Смоленской губернии некий мещанин по фамилии Хлебников по-своему лечит холерных больных: уксусом и сеном, распаренным в горшке. Несмотря на сопротивление официальной медицины (лечившей кровопусканием), Голицын призвал целителя к себе и распространил его опыт на всю Москву.

В годы Отечественной войны 1812 года о положении дел на фронте москвичам рассказывали ростопчинские афиши. Приравняв ситуацию в Москве к осадному положению, Голицын распорядился выпускать специальное приложение к «Московским ведомостям» — ежедневную «Ведомость о состоянии города Москвы». Для организации выпуска ведомости он привлек Михаила Погодина.

Цель этого издания была объявлена следующая: «Для сообщения обывателям верных сведений о состоянии города, столь необходимых в настоящее время, и для пресечения ложных и неосновательных слухов, кои производят безвременный страх и уныние, Московский Военный Генерал-Губернатор князь Д. В. Голицын предписал издавать при временном Медицинском Совете особливую Ведомость, в которой будут сообщаться официальные известия о приключившихся внезапных болезнях и смертях; известия о действиях холеры в прочих местах; разные наставления о том, какие должно жителям принимать предосторожности; известия о мерах, принимаемых Правительством для отвращения заразы».

Первый выпуск ведомости вышел 23 сентября 1830 года. Градоначальник распорядился распространять газету бесплатно, что позволило вскоре значительно улучшить нравственно-психологическую обстановку в Москве. Газету читали не только в городе, но и в провинции. Как писал отсиживающийся за пределами Москвы А. С. Хомяков, из этой газеты он узнавал, «сколько добрых людей в Москве на тот свет отправляется… Даже в 12-м году не с большим нетерпением ожидали газет, чем мы ваших бюллетеней, — продолжал Хомяков. — Нужно ли мне прибавить, с каким удовольствием я всегда взгляну на подпись, доказывающую мне неоспоримо, что по крайней мере один приятель в Москве жив и здоров»[160].

Как и в 1812-м, в 1830 году Москве пришла на помощь вся Россия. Достаточно сказать, что в Первопрестольную приехал сам император. Причем за несколько дней до этого, 26 сентября 1812 года, он написал Голицыну: «С сердечным соболезнованием получил я ваше печальное известие. Уведомляйте меня с эстафетами о ходе болезни. От ваших известий будет зависеть мой отъезд. Я приеду делить с вами опасности и труды. Преданность в волю божию! Я одобряю все ваши меры. Поблагодарите от меня тех, кои помогают вам своими трудами. Я надеюсь всего более теперь на их усердие»[161].

Но 29 сентября 1830 года Николай уже был в Москве. О том, как встретились царь и градоначальник, сохранилось занятное свидетельство Александра Булгакова: «Государь изволил прибыть 29-го сентября в 10 часов утра и вышел из коляски прямо в наместнический дом на Тверской. Люди бросились было докладывать князю Дмитрию Владимировичу, но Государь запретил говорить, а только приказал проводить себя прямо к князю, который, встав только что с постели, перед зеркалом чистил себе рот, в халате своем золотом. Государь тихонько к нему подкрался. Можно себе представить удивление князя, увидя в зеркале лицо Государя, тогда как он еще накануне имел от его величества приказание письменное посылать всякий день ку-риеров! Князь, не доверяя близорукому своему зрению, обернулся и увидел стоящего перед собою императора. Замешательство его было еще более умножено страхом: что должен был Государь подумать, найдя наместника своего в столь смутное время в 10 часов еще не одетого! Но милосердный Николай, обняв его, начал разговор сими словами: «J’espre, mon Prince, que tout le monde Moscou se porte aussi bien que vous» (Я надеюсь, мой Князь, что все в Москве так же хорошо себя чувствуют, как вы. — фр.). Потом, запретя князю одеваться наскоро, сел возле него и более получаса говорил о вещах самонужнейших, изъявляя благоволение свое за содействие, оказанное князю высшим и низшим классами: дворянства, купечества, медиков; одобрял взятые меры, кроме крестных ходов, находя, что прибегать должно к ним в самых крайностях и что они могут быть вредны по великому стечению народа в одно место»[162].

Из приведенной цитаты следует, что Булгаков с некоторым сарказмом рисует образ Голицына — борца с холерой. Булгаков считал, что Голицын переоценил опасность эпидемии, что и вызвало приезд царя, упавшего как снег на голову московскому градоначальнику: «Конечно, князь Голицын предался с самого начала напрасному страху, который передал и в Петербург; надобно было поддержать написанное. После смертность, действительно, умножилась, но когда заставила Государя решиться ехать сюда, не было еще доказано, что точно умирали холерою, и самые сведения, ежедневно печатаемые о состоянии города, говорили глухо о умерших с признаками холеры».

Однако принятые Голицыным меры показали, что он отнюдь не преувеличил смертельную опасность и размеры эпидемии. Более того, в Москве, в отличие от других городов России, не случилось холерных бунтов. В Новгороде, например, в военных поселениях произошли волнения. Солдаты взбунтовались под предлогом, что их хотят отравить. «Генералы, офицеры и лекаря были все перебиты с утонченной жестокостью. Император отправился туда и усмирил бунт с поразительным мужеством и хладнокровием. Но нельзя допускать, чтобы народ привыкал к бунтам, а бунтовщики — к появлению государя»[163].

Неспокойно стало и в столице. В эпидемии обвинили врачей: «Времена стоят печальные. В Петербурге свирепствует эпидемия. Народ несколько раз начинал бунтовать. Ходили нелепые слухи. Утверждали, что лекаря отравляют население. Двое из них были убиты рассвирепевшей чернью. Государь явился среди бунтовщиков»[164].

В Москве же такого не было опять же благодаря Голицыну. Николай потому и приехал, предполагая, если появится необходимость, вновь лично успокаивать народ, так сказать, применять ручное управление страной. Но этого не потребовалось. Пробыв в Москве десять дней, он уехал успокоенным и уверенным в скорой победе над холерой. При этом он вновь высоко оценил работу Голицына и всей его администрации. Вспоминаются слова Александра Герцена: «Князь Голицын, тогдашний генерал-губернатор, человек слабый, но благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и все уладилось по-домашнему, то есть без особенного вмешательства правительства».

А Булгаков был не одинок в своей иронии. По Москве ходили ядовитые карикатуры на Голицына, вызванные тем, что градоначальник на некоторое время эпидемии выехал из своего особняка на Тверской, переселившись в дом Небольсина на Садовой-Кудринской улице: «При всей доброте и благожелательности каждому Голицыны имели, однако, недоброжелателей и завистников, которые старались при случае повредить им в общественном мнении. Так, во время первой холеры, когда все ужасно трусили от этой новой и неизвестной болезни, князь и княгиня выехали из своего казенного дома, что на Тверской, и на время переехали на житье в дом губернатора Небольсина, находившийся на Садовой. Там жила старушка очень почтенная, тетка Небольсина, Авдотья Сильвестровна, которую Голицыны почему-то особенно любили и уважали, и во все время холеры там и прожили»[165].

Некоторые и вовсе пишут, что Голицын «убежал» от холеры[166], но это несправедливо. Голицын не покинул подчиненный ему город. А в истории Москвы были и такие градоначальники, которые в трудное время бросали ее, причем в похожих обстоятельствах.

За 60 лет до описываемых событий в Москву пришла чума. Люди умирали тысячами. В ту пору генерал-губернатором Москвы служил Петр Семенович Салтыков, уверовавший, что главным лекарством от чумы могут быть молебны и крестные ходы. Не проявив необходимых для такого ответственного поста качеств и испугавшись народного гнева, в сентябре 1771 года он бежал из города в свое подмосковное имение Марфино, прихватив полк солдат и даже пушки. Его примеру последовал и подчиненный — московский обер-полицмейстер генерал-майор Бахметьев. На следующий день начался чумной бунт, направленный против врачей-вредителей немецкой национальности, которых просто переубивали. Сожгли больницы и карантинные бараки. А затем гнев обратился супротив архиепископа Московского Амвросия, запретившего молебны и крестные ходы как средство распространения эпидемии. Архиепископа поймали и растерзали. Лишь привлечение армии к усмирению бунтовщиков прекратило беспорядки.

При Голицыне же все было с точностью до наоборот. И хотя Салтыков был фельдмаршалом, а Голицын — генералом от кавалерии, проявил Дмитрий Владимирович себя в этой ситуации как настоящий фельдмаршал.

Все принятые Голицыным меры позволили в 1831 году победить холеру. Даже в Европе заметили, как «едва ли в каком-нибудь ином городе так умно обошлись с холерой, как в Москве»[167].

Расскажем теперь о семье князя. Еще в феврале 1800 года Дмитрий Владимирович Голицын венчался с фрейлиной (с 1797 года) Татьяной Васильевной Васильчиковой (1783–1841), дочерью новгородского губернского предводителя дворянства В. С. Васильчикова. Мать жениха, Наталья Петровна, сама когда-то вышедшая замуж ради графского титула, была невысокого мнения о роде Васильчиковых и, как говорится, в упор не видела невестку, с трудом согласившись на бракосочетание.

Неприятие матерью невестки не омрачило семейного счастья молодой четы Голицыных. Знавшие супругу градоначальника отзывались о ней как о весьма умной, «благочестивой и высокодобродетельной женщине, рожденной для семейной тихой жизни». В ее чертах не было красоты, но присутствовала «чарующая прелесть во взоре, улыбке, словах»[168]. Ее неоспоримые достоинства, в конце концов, смягчили нрав свекрови, заставив ее переменить отношение к невестке.

Прижимистая мамаша отказала своему младшему сыну подмосковное имение Рождествено, где и обосновались новобрачные. Это была не самая благоустроенная усадьба. Старый, видавший виды дом, нуждавшийся в подновлении. Пришедшие в негодность флигели. Тем не менее Голицыны вскоре придали имению достойный и приличный вид.

«Дом был отделан внутри очень просто: везде березовая мебель, покрытая тиком; нигде ни золоченья, ни шелковых материй, но множество портретов семейных в гостиной и прекрасное собрание гравированных портретов всех известных генералов 1812 года. В зале либо в биллиардной была большая семейная картина во всю стену — изображение семейства Чернышевых; фигур много и все почти в натуральную величину, кисть по времени прекрасная: надобно думать, что такая картина стоила очень больших денег, когда портретная живопись была искусством, а не ремеслом, как сделалась впоследствии»[169].

Проживая в Рождествене, Татьяна Васильевна Голицына, очень любившая цветы, сама занималась садом, устроила в усадьбе оранжереи с диковинными растениями. Как говорила Голицына, «самое счастливое время ее жизни было, когда князь был в отставке и они подолгу живали в Рождествене до назначения князя в Москву»[170].

Пока ее муж воевал на поле брани, Татьяна Васильевна занималась активной общественной деятельностью. В декабре 1812 года супруга Александра I, императрица Елизавета Алексеевна возглавила «Общество патриотических дам», одной из первых в организацию вступила Голицына. Деятельность общества была направлена на «вспомоществование бедным, от войны пострадавшим».

Под стать мужу, ставшему градоначальником, Голицына была одной из первых меценаток в Москве: ее попечениями в Москве был основан дом трудолюбия, учреждены сиротские училища, она заботилась «о распространении образования среди девиц бедного класса» и о детях-сиротах в приютах.

В 1826 году щедро раздававший титулы и чины (по случаю своего вхождения на престол) Николай I пожаловал ее в статс-дамы. Также княгиня Голицына была удостоена ордена Святой Екатерины 2-й степени.

Татьяна Васильевна не отличалась крепким здоровьем. Часто прихварывала, для лечения выезжая за границу. Как-то после очередного возвращения на родину она загорелась идеей наладить в своей усадьбе промысел по плетению из лозы корзин и прочей утвари. В Германии и Швейцарии, где она побывала, в некоторых деревнях это было основным занятием крестьян.

Супруг поддержал интересное начинание. Дело пошло. И вскоре взоры княгини обратились уже за пределы усадьбы — она решила организовать в Больших Вяземах подобное же предприятие, но большее по размерам. Довольно быстро освоившие ремесло лозоплетения крестьяне изготавливали удобные и долговечные предметы домашнего обихода, а также мебель. Промысел стал разрастаться, прославив вяземских кустарей на всю Россию. Ко второй половине XIX века Большие Вяземы стали крупнейшим в империи центром плетения из лозы. Жаль, что княгиня Голицына не застала расцвета своего детища. Но в историю «Вяземского общества корзиноплетения» оно вписано прочно.

«Она давно уже жила для неба и как будто на небе…» — так выразился о княгине один из современников по случаю ее кончины в 1841 году; Татьяна Васильевна скончалась, не дожив до шестидесяти лет.

У Голицыных было пятеро своих детей: дочери Екатерина (1802–1881), Наталия (1804–1880) и сыновья Василий (1804–1827), Владимир (1815–1888) и Борис (1819–1878), а также приемная дочь Екатерина, турчанка по происхождению, привезенная с театра военных действий. В семье воспитывались и внебрачные дети старшего брата мужа, Бориса Голицына: Анна (1802–1835) и Софья (1809–1871).

Между детьми существовала большая разница в возрасте, по поводу чего Татьяна Васильевна говорила: «Когда в семействе бывают дочери и сыновья, воспитание одних мешает, обыкновенно, воспитанию других; я в этом была особенно счастлива; когда воспитание моих дочерей окончилось, и я отдала их замуж, тогда началось воспитание сыновей, и я могла исключительно ими заняться»[171].

Дочери удачно вышли замуж, став, как и их мать, статс-дамами. А сыновья Владимир и Борис, как и положено мужчинам из рода Голицыных, дослужились до генералов.

«Доблестный сановник, острый меч и верный глаз царский. Его не столько любили как начальника, сколько как человека»[172]. Любили его и при дворе — в 1841 году Голицын удостоился титула светлейшего князя с нисходящим потомством (Кутузов стал светлейшим в 1812 году). Это была очень высокая оценка всего сделанного Голицыным для Москвы. Отныне к князю следовало обращаться не «Ваше сиятельство», а «Ваша светлость». Жаль, что Голицыну оставалось слышать эти слова всего три года.

Что мы еще можем сказать о Голицыне? Был он близорук, по-русски объяснялся с французским акцентом. Но при этом умел находить язык с людьми самых разных слоев общества. И с дворянами, и с дворней. Рано поседевший (в тридцать лет), как пишет Шевырев, «ни в плечах, ни в поступи его, несколько неровной, не заметно было тяжести лет. Черты лица его не имели правильности, но исполнены были того благородного выражения, которое всем внушало сочувствие. Чело всегда носило следы важной думы. Уста скорее готовы были к улыбке, нежели к слову гневному». Вот такой получился словесный портрет.

Самые разные источники называют в числе личных качеств Голицына слабость — и Третье жандармское отделение, и Герцен. Согласитесь, со столь разных точек зрения слово это имеет разное толкование. Шевырев в посмертном слове объясняет это так: «Со стороны осуждали его в недостатке строгости, но те забывали, что человеку трудно совместить ее в одном сердце с человеколюбием, которое выше правды закона».

Голицын относился к Москве как к своей армии, понимая, что ему отвечать перед императором за все победы и поражения. Недаром многие пишут, что он царствовал в Москве. Для москвичей он был царь и Бог. Деяниями своими он внушил москвичам, что он есть единственное олицетворение высшей справедливости в Москве.

Когда в самом начале его градоначальства из столицы прислали чиновника проверять работу судов московских, Голицын отправил его обратно, сопроводив смелыми словами: «Пока я в Москве, никто Москву ревизовать не смеет». В самой Москве об этом довольно быстро узнали и выводы сделали.

В 1825 году Голицын выпустил из тюрьмы арестованных за торговлю без специального свидетельства крестьян. В столице с его решением смирились. Дело в том, что в соответствии с гильдейской реформой 1824 года в Российской империи была увеличена плата для крестьян за право торговать своим товаром. Для ведения торговли необходимо было покупать свидетельство стоимостью 120 рублей, что оказалось непосильной ношей для многих, вынуждая их нарушать новые правила торговли. За это их сажали за решетку. Таким образом, московские тюрьмы оказались переполнены людьми, представлявшими самые небогатые сословия. Дав им свободу, Голицын совершил весьма благородный поступок. В дальнейшем плату за свидетельства и вовсе отменили.

С Третьим отделением Голицын не стал вступать в открытое противостояние, пойдя на военную хитрость. В противовес ему он создал свою секретную службу при собственной канцелярии. Своих агентов он внедрил и в жандармерию, не побоявшись спровоцировать неудовольствие самого начальника жандармов Бенкендорфа. Таким образом, он имел возможность узнавать о содержании отправляемых в Петербург отчетов еще до того, как они туда поступали. Если хотите, Голицын таким образом отстаивал независимость Москвы. И потому, когда московский канцелярский чиновник по особым поручениям Ф. Тургенев предложил Бенкендорфу свою «помощь» в деле слежки за Голицыным, Александр Христофорович немедля оповестил об этом Дмитрия Владимировича. В этом видится не только проявление благородства, но и уважение к «противнику».

Многие знавшие Голицына москвичи отмечали его открытость и демократизм, да еще и чувство юмора. Два раза в неделю он принимал просителей. Но даже в неурочные дни и часы можно было попасть к нему на прием. Граф Соллогуб рассказывает такую интересную историю. Как-то в начале декабря по делам ехал он в Москву. Морозы стояли жестокие; верст сорок не доезжая до Белокаменной, Соллогуб оставил свой багаж на станции, а сам в легких санках пустился в Москву. Приехав в Первопрестольную, он обнаружил, что из всей обуви при нем лишь одни валенки. Тогда он решил послать слугу за сапогами к своему брату Сергею Голицыну (в свете его звали Фирсом). Фирс Голицын, известный шутник и сумасброд, сказал слуге, что он не тот Голицын, который должен дать сапоги. А настоящий Голицын живет на Тверской, в большом казенном доме.

Откуда слуге было знать все подробности о столь многочисленном роде Голицыных! Поверив сказанному, он отправился на Тверскую за сапогами. Что же было дальше?

«В то время Москвой управлял, в Москве царствовал, если можно так выразиться, князь Дмитрий Владимирович Голицын, один из важнейших в то время сановников в России. Это был в полном смысле настоящий русский вельможа, благосклонный, приветливый и в то же время недоступный. Только люди, стоящие на самой вершине, умеют соединять эти совершенно разнородные правила. Москва обожала своего генерал-губернатора и в то же время трепетала перед ним. К этому-то всесильному и надоумил Фирс послать моего человека. Тот, только что взятый от сохи парень, очень спокойно отправился в генерал-губернаторский дом и, нисколько не озадаченный видом множества служителей, военных чинов и так далее, велел доложить Голицыну, что ему нужно его видеть (Фирс строго-настрого приказал ему требовать — видеть самого князя). К немалому удивлению присутствующих (я, впрочем, забыл сказать, что мой посланный объявил, что он пришел от графа Соллогуба и что Голицын был с моим отцом в лучших отношениях), — итак, к немалому удивлению присутствующих, Голицын сам к нему вышел в переднюю.

— Что надо? — спросил генерал-губернатор. — Ты от графа?

— Никак нет, ваше благородие, — ответил мой посланный, — от ихнего сыночка, графа Владимира Александровича.

Голицын посмотрел на него с крайним изумлением.

— Да что нужно? — повторил он еще раз.

— Очень приказали вам кланяться, ваше благородие, и просят одолжить им на сегодняшний день пару сапог!

Голицын до того удивился, что даже не рассердился, даже не рассмеялся, а приказал своему камердинеру провести моего дурака в свою уборную или свою гардеробную и позволить ему выбрать там пару сапог. Надо заметить, что Голицын был мал ростом, сухощав и имел крошечные ноги и руки; увидав целую шеренгу сапогов, мой человек похвалил товар, но с сожалением заметил, что «эти сапоги на нас не полезут». Камердинер генерал-губернатора с ругательствами его прогнал.

Надо вспомнить время, в которое это происходило, то глубокое уважение, почти подобострастие, с которым вообще обходились с людьми высокопоставленными, чтобы отдать себе отчет, до чего была неприлична выходка моего двоюродного брата. Возвратясь домой, слуга как сумел рассказал о случившемся. Все объяснилось. Я в тот же день ездил к генерал-губернатору извиниться, разумеется, всю беду свалив на ни в чем не виноватого слугу»[173].

В этом рассказе выражено многое. И отношение света московского к Голицыну, в котором мало было от подобострастия. А больше понимания того, что градоначальник — вполне нормальный человек. И подтверждение того, что к Голицыну мог зайти любой человек, вне зависимости от достатка и знатности.

В 1843 году Голицын все чаще стал испытывать боли от старых ран. Обращение в основанные при его горячем усердии больницы не помогло. Российские врачи не смогли определить причину недомогания, и Голицын выехал на лечение в Париж. Там и был ему поставлен тяжелый диагноз.

Перенеся две операции, он скончался, не приходя в сознание. Перед тем как впасть в беспамятство, он, окруженный двумя сыновьями, все спрашивал: «Не правда ли, мы вернемся в Москву? Вы меня не оставите здесь?»

Сыновей прислал к Голицыну Николай; узнав о диагнозе, он 20 декабря 1843 года передал им через военного министра А. И. Чернышева свою царскую волю: «Государь император, узнав с искренним сожалением о весьма расстроенном здоровье родителя Вашего, по доведению в то же время до сведения его величества, что князь Дмитрий Владимирович желает Вас, милостивый государь, иметь при себе, высочайше изволил отозваться, что если бы до его величества дошло прежде известие об усилившейся болезни князя, то, и не ожидая изъявления с его стороны желания видеть Вас, приказал бы предложить Вам ехать к родителю.

Ныне государь император повелел мне объявить Вам соизволение его величества на немедленный отъезд Ваш за границу, с тем чтобы Вы, милостивый государь, оставались там, доколе князю Дмитрию Владимировичу будет это угодно».

Присутствие сыновей скрасило предсмертные минуты Голицына. Последними его словами были: «Я жил солдатом и умру как солдат!» Скончался Голицын 27 марта 1844 года.

Странная смерть — не в Москве, за которую дрался он и которой отдал четверть века своей жизни, а в Париже, и не от вражеской пули или от старой раны, а на операционном столе под скальпелем французского (!) хирурга.

Везли тело Голицына в Москву по тому же пути, который он когда-то прошел со своей конницей. Мимо Красного, через Бородино и Можайск. Когда доставили его в Можайск, мгновенно собрался народ, выпряг лошадей и дальше Голицына несли на руках.

Адъютанты князя встретили своего начальника в Вяземах, родовом голицынском имении, гроб Голицына двое суток стоял в церкви, где в 1813 году был похоронен его старший брат Борис Голицын.

17 мая 1844 года гроб с телом Голицына привезли в Москву. Народ уже ждал у Поклонной горы. Гроб сняли с дорожного экипажа и поставили на черный катафалк. Чем ближе к сердцу Москвы он приближался, тем больше и больше прибывало народу поклониться своему градоначальнику. Лошадей выпрягли, а вместо них встали простые москвичи. Ямщики несли факелы. Народу было столько, что на Дорогомиловском мосту пришлось ставить полицейское оцепление.

18 мая гроб поставили в церкви Благовещения на Тверской улице. Здесь его отпевало московское духовенство во главе с митрополитом Филаретом, верным сподвижником князя в богоугодных делах. Днем и ночью около гроба Голицына стояли кирасиры полка, шефом которого он был долгие годы. Это император своей высочайшей волей прислал их из Петербурга.

19 мая из храма Благовещения Голицына повезли в последний путь, на Донское кладбище. День выдался дождливый, словно само московское небо оплакивало светлейшего князя. Когда процессия двигалась мимо особняка генерал-губернатора, траурный поезд остановился. Двадцать пять лет входил на порог этого дома князь Голицын, «барич, вельможа, преблагороднейший и предобрейший человек, умноживший радость и веселие чваных москвичей», как оценивали его современники, человек «редких дарований, мужества и благоразумия».

На кладбище траурную процессию сопровождало до ста тысяч человек. Люди с непокрытыми головами крестились и кланялись своему генерал-губернатору. Впереди процессии шел взвод жандармов, за ним, за домоправителем и прислугой вели лошадь покойного в парадном уборе. Затем несли княжеский герб, за ним шли московские ямщики, цеховые ремесленники, мещане, купечество, дворяне и туча московских чиновников, «никому из которых власть его не была тяжела, из которых никто по совести не мог оскорбить блаженной памяти покойного».

Адъютанты несли его ордена. Не было, наверное, такого ордена российского, которым не был бы награжден князь. Но он носил немало и иностранных наград, среди которых есть персидский орден Льва и Солнца 1-й степени (1833)… За границей князя ценили не менее высоко, чем на родине.

Был здесь и знак отличия за 40 лет беспорочной службы, украшенный алмазами портрет императора, преподнесенный Голицыну в 1837 году. В 1831 году Голицын, включенный в свиту Его Императорского Величества, получил право носить на эполетах вензель Николая I. В 1821 году Голицын был введен в состав Государственного совета. А почетным членом Академии наук он стал 9 января 1822 года.

Похоронили Голицына в семейном склепе кладбища Донского монастыря — в церкви Михаила Архангела, где за три года до этого упокоилась его супруга, а еще раньше, в 1837 году, его мать.

Архимандрит Донской Феофан в надгробном слове вспомнил, как приходил Голицын на могилу супруги, не раз повторяя: «Скоро я приду во след за нею»[174].

Хочется закончить главу о Дмитрии Голицыне словами Федора Глинки: «А между тем в том важном промежутке, в тех незапертых воротах, между левым крылом и главною линиею на протяжении целой версты уже давно разъезжал витязь стройный, сановитый. Кирасирский мундир и воинственная осанка отличали его от толпы в этой картине наскоков и схваток. Всякий, кто знал ближе приятность его нрава и душевные качества, не обинуясь, готов был причесть его к вождям благороднейших времен рыцарских. Но никто не мог предузнать тогда, что этот воин, неуступчивый, твердый в бою, как сталь его палаша, будет некогда судиею мирным, градоначальником мудрым и залечит раны столицы, отдавшей себя самоохотно на торжественное всесожжение за спасение России!! Это был князь Дмитрий Владимирович Голицын!»

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ Д. В. ГОЛИЦЫНА

1771, 29 октября — в родовом имении Ярополец Волоколамского уезда Московской губернии родился князь Дмитрий Владимирович Голицын, потомок древнего рода Гедиминовичей.

1774, 14 июля — записан в лейб-гвардии Преображенский полк.

1782 — мать увезла Дмитрия Голицына вместе с братом Борисом во Францию для «образования детей и здоровья мужа». Четыре года проучился Голицын в элитарном учебном заведении — Страсбургском протестантском университете, окончив который, он стал слушателем Королевской кадетской школы в Париже.

1786, 1 января — переведен из лейб-гвардии Преображенского полка в Конную гвардию в чине корнета. Отныне военная служба его будет навсегда связана с кавалерией. В 1788 году он станет подпоручиком, затем поручиком, а в 1791 году Голицына произвели в секунд-ротмистры.

1794 — боевое крещение Дмитрия Голицына — участника кампании по подавлению Польского восстания.

1785, 1 января — получил первый боевой орден Святого Георгия 4-й степени за «усердную службу и отличное мужество, оказанное 24-го октября при взятии приступом сильно укрепленного Варшавского предместия, именуемого Прага».

1797 — присвоен чин полковника.

1798— присвоен чин генерал-майора.

1802 — присвоен чин генерал-лейтенанта.

1800, 21 июня — стал шефом Орденского кирасирского полка.

1806–1809 — участник заграничных походов русской армии, награжден многими орденами и боевыми отличиями.

1809, 8 апреля — подал в отставку из-за несогласия с назначением Барклая де Толли командиром корпуса, которому предстояло перейти Кваркенский пролив по плану, разработанному Голицыным. Выехал за границу.

1812, август — вновь вернулся в строй, получив под свое командование кавалерию 2-й Западной армии. Участник Бородинского сражения, сражения под Красным, Заграничного похода русской армии 1813–1814 годов.

1814, 2 апреля — участник взятия Парижа, пожалован чином генерала от кавалерии. До 1820 года командовал дивизиями и корпусами русской армии.

1820, 6 января — назначен военным генерал-губернатором Москвы. Много сделал для восстановления Первопрестольной после пожара 1812 года, развития самых разных областей жизни города — медицины и социальной сферы, культуры и искусства, промышленности, науки и образования, транспортной инфраструктуры и т. д.

1825, 25 декабря — удостоен ордена Святого Андрея Первозванного. 1841, 16 апреля — удостоен титула светлейшего князя.

1843 — выехал на лечение за границу.

1844, 27 марта — скончался в Париже после тяжелой болезни, похоронен на кладбище Донского монастыря.

БИБЛИОГРАФИЯ

Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 9–120.

Балязин В. Н. Московские градоначальники. М., 1997.

Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1888. Кн. I.

Васькин А. А. Я не люблю московской жизни, или Что осталось от пушкинской Москвы. М., 2010.

Вигель Ф. Ф. Записки: В 2 кн. М.: Захаров, 2003.

ГлинкаФ. М. Очерки Бородинского сражения. М., 1839.

Голицына Н. П. Моя судьба — это я. М., 2010.

Из речи почетного попечителя Московской градской больницы князя М. Н. Голицына перед больными «В память незабвенного начальника, его светлости князя Д. В. Голицына». М.: Тип. С. Селивановского, 1844.

Клаузевиц К. 1812 год. М., 1937.

Манфред А. З. Великая французская революция. М., 1983.

Муравьев В. Б. Святая дорога. М., 1997.

Некролог князя Дмитрия Владимировича Голицына. М., 1844.

Несколько слов в память незабвенного начальника… князя Дмитрия Владимировича Голицына // [Соч.] Кн. М. Н. Голицына, почетного попечителя Московской градской больницы. М.: Тип. С. Селивановского, 1844.

Отечественная война и русское общество. М., 1911.

Очерк жизни светлейшего князя Дмитрия Владимировича Голицына: Собрание из достоверных источников. М.: Унив. тип., 1845.

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1977–1979.

Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989.

Речь президента Московского общества сельского хозяйства… князя Дмитрия Владимировича Голицына, произнесенная в экстраординарном собрании, бывшем 12 октября 1835 года. М.: Тип. С. Селивановского, ценз. 1835.

Речь в память усопшего попечителя Московской практической коммерческой академии, светлейшего князя Дмитрия Владимировича Голицына, говоренная в Академии, мая 1844 года, секретарем Совета Академии, коллежским советником Егором Классеном. М.: Унив. тип., 1844.

Россия под надзором. Отчеты III отделения. 1827–1869. М., 2006.

Светлейший князь Дмитрий Владимирович Голицын в 1820–1843 гг. // Русская старина. 1889. № 7. С. 147–148.

Скарретка В. П. Черты из жизни светлейшего князя Дмитрия Владимировича Голицына. М.: Унив. тип., 1844.

Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812–1815 гг. // Российский архив. М., 1996. Т. VII.

Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988.

Трофимова Т. П. Николаевская Измайловская военная богадельня // На память будущему: Альманах. М., 2011.

Фикельмон Д. Дневник. 1829–1837. Весь пушкинский Петербург. СПб., 2009. С. 96.

Шевырев С. П. Князь Дмитрий Владимирович Голицын: Некролог. М.: Унив. тип., ценз. 1844.

Шевырев С. П. 17, 18 и 19 мая 1844 года в Москве: [Некролог Д. В. Голицына]. М.: Унив. тип., ценз. 1844.