Московские загадки

Загадки «Горя от ума», или Грибоедовская Москва

Загадка начиналась с дома. Обычного московского особняка первой четверти XIX века. В два этажа. С мезонином. Под номером 117-м на предреволюционной Новинской-Садовой, когда его владельцем был потомственный почетный гражданин, глава большого Торгового дома его имени, мануфактурщик Сергей Васильевич Усков, под № 17 на нынешнем Новинском бульваре. На углу Большого Девятинского переулка, напротив здания посольства Соединенных Штатов. Дому не повезло. Неизвестно, каким он был до пожара 1812 года, когда в нем какое-то время постоянно жил Грибоедов. В дальнейшем драматург побывал в родном городе всего три раза – в 1818, 1823 и 1828 годах – и избегая останавливаться под обновленным кровом. Причиной он не делился ни с кем. А потом, в советские годы, дом был просто снесен: с немалыми усилиями историкам литературы удалось добиться его восстановления. Мало того. Существовал вариант развернуть новодел по линии Новинского бульвара. Так представлялось выгоднее для перспективы Садового кольца.

А.С. Грибоедов.

Когда все же было решено приблизиться к исторической истине, никто не стал пытаться создать в нем музей драматурга и его Москвы. Отстроенную площадь передали в аренду учреждению, и только единственный раз в его стенах повеяло грибоедовским временем – на съемках телесериала «В поисках Софьи» (режиссер С.С. Семенов, по сценарию и при участии Нины Молевой). В зале под звуки грибоедовского второго вальса закружились юные пары – учащиеся Государственного Хореографического училища.

Новинский бульвар, дом 17.

А ведь «грибоедовский» дом никто не обошел вниманием. Другое дело – разнобой в сведениях о драматурге, и никаких попыток установить, когда, пусть и много раз перестроенное, гнездо писателя стало родовым.

Доска красного гранита. Бронзовый барельеф. Надпись: «А.С. Грибоедов» – без дат и пояснений: родился, жил, хотя бы работал. Главным оказалось имя скульптора. Того самого, который ввел в советский обиход гигантские монументы двух вождей. От зала в Большом Кремлевском дворце до начала печально знаменитого гулаговского канала Москва—Волга. Подробности о Грибоедове можно скорее найти в путеводителях.

1914. «По Москве». – «Дом Ускова, в котором провел свои детские и юношеские годы А.С. Грибоедов».

1952. П.В. Сытин. Из истории московских улиц. – «У майорши Н.Ф. Грибоедовой в 1795 году родился сын… который провел здесь свое детство».

1959. Б.С. Земенков. Памятные места Москвы. – «Детство и юность его прошли в доме его матери… (перестроен)».

1964. И. Мячин. Москва. «Провел свои детские и юношеские годы. В 1812 году дом сгорел, но потом был восстановлен. Впоследствии писатель бывал здесь много раз».

1973. Русские писатели в Москве. Составитель Л.П. Быковцева. Научные консультанты доктор филологических наук У.А. Гуральник, старший библиограф Научной библиотеки МГУ В.В. Сорокин. – «Родился в Москве… в старинном особняке, в семье матери своей Настасьи Федоровны Грибоедовой прошли безмятежные детские годы… Родители рано расстались… (Мать) жить в деревне не пожелала. Мужа определила управлять имениями, а сама с детьми, сыном и дочерью, Марией, поселилась в своей городской усадьбе в Новинском».

1984. От Кремля до Садовых. – «Здание полностью отреставрировано… Письменных сведений о том, что Грибоедов родился в этом доме, нет. Документальная запись о его рождении не обнаружена».

Между тем документы существовали всегда. Со времен Ивана Грозного в Москве нельзя было купить, продать, уступить или передать в наследство недвижимость, не зарегистрировав соответствующего акта. Так было и в случае с «грибоедовским» домом.

5 июля 1799 года в своем домовладении на углу Девятинского переулка и нынешнего Новинского бульвара умерла вдовой прокурора Анна Алексеевна Волынская, приходившаяся родной теткой Алексею Федоровичу Грибоедову и его сестрам, а главное – не имевшая собственных детей. Завещание Волынской принесло поначалу Грибоедовым полное разочарование. Упомянут был в нем один Алексей Федорович, получавший единственно «святые образы» тетки. Все остальное имущество – «подмосковное село Мартемьяново и в Пресненской части Москвы благоприобретенный дом со всем строением, садом, мебелью и в нем имуществом» завещалось родне по мужу. В селе Мартемьянове нынешнего Нарофоминского района, неподалеку от станции Апрелевка, покойная только что закончила строительство Троицкой церкви, выдержанной в стиле раннего классицизма. Храм не отличался богатством – одноглавый двусветный четверик, перекрытый высоким сомкнутым сводом с примыкающей к нему трапезной. Лепной декор появился здесь во второй половине XIX века.

Неизвестно, на каком основании, но Алексею Федоровичу удается опротестовать в суде волю покойной и получить, между прочим, пресненский дом. Как обычно бывало при сложной и не слишком очевидной системе доказательств своих прав, А.Ф. Грибоедов поспешил перепродать дом своей родной сестре – такие внутрисемейные сделки были явлением более чем обычным. Акт купли-продажи был подписан октябрем 1801 года.

Иными словами, семейное гнездо возникло тогда, когда детство Грибоедова-драматурга уже подходило к концу. В 1803 году он поступает в Благородный пансион при Московском университете, а в 1806-м и в самый университет.

Литературоведы и краеведы в один голос говорят о богатой жизни Грибоедовых в Москве, о вечерах, балах, об авторитете и злом языке Настасьи Федоровны, к которой прислушивался весь город. Это она не пожелала жить в деревне и устроилась в городе, распорядившись мужу управлять поместьями и не появляться в ее доме в столице. И снова документы опровергают все эти легенды.

И все-таки первым было слово. Сегодня всеми забытое. Старомодное. С неповторимым оттенком душевного расположения, привязанности, почти любования. Поздравляя артистку Любочку Дюрову с замужеством – она стала женой известного драматурга актера-комика Петра Каратыгина, – Грибоедов скажет: «Какая бы вы были славная Софья!» Славная?

Но ведь ни у кого из современников она не вызвала и тени симпатии. Ее осуждали так резко, что многие разделяли вывод литератора графа Хвостова: она недостойна вообще быть выведена на сцене. Или сам Грибоедов – разве нашел он для нее хоть каплю снисхождения, понимания?

«Ты находишь главную погрешность в плане – мне же кажется он прост и ясен по цели и исполнению: девушка, сама неглупая, предпочитает дурака умному человеку (не потому, чтобы у нас, грешных, ум был обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека), и этот человек, разумеется, в противоречии с обществом, его окружающим: его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко выше прочих; сначала он весел, и это порок: „Шутить, и век шутить, как вас на это станет!“ Слегка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет в них благороднейшей заметной черты! Его насмешки не язвительны, покуда его не взбесить, но все-таки: „Не человек – змея!“ А после, когда вмешивается личность – „наших затронули!“ – предается анафеме: „Унизить рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!“ Не терпит подлости: „Ах! боже мой, он карбонарий!“. Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит, притом нелюбовь к нему той девушки, ради которой он единственно явился в Москву, ему совершенно объясняется. Он ей и всем наплевал в глаза и был таков. Ферзь тоже разочарована насчет своего Сахара Медовича. Что же может быть полнее этого?»

Пожалуй, ничего, если говорить о жизненной ситуации. Но здесь речь вообще шла о сюжетной завязке. Любой школьный учебник утверждает: в жизни автора не было никакой подобной любовной истории. Софью пришлось выдумать ради построения пьесы. Характер значения не имел – главным оставалось подыграть Чацкому и его монологам. Среди всех действующих лиц Софья оказалась единственной подходящей кандидатурой. О всех остальных Грибоедов не скрывал: портреты и только портреты стояли за каждым из них. Но тогда тем более откуда появилась «славная»? Сдержанный, подчас откровенно язвительный в общении с незнакомыми, Грибоедов оставался неизменно сердечным и непосредственным с друзьями, и только в переписке с ними он может сказать о славном житье на первой его петербургской квартире у Александра Одоевского. О славном самом Саше Одоевском, к которому так прикипел сердцем. Память сердца – как он умел ее хранить.

Дом М.П. Погодина на Девичьем поле.

Шесть лет без Петербурга… Его и ждали и не ждали – слишком неожиданно сменил он старую столицу на берега Невы. Каждый из друзей предлагал, попросту требовал, чтобы беглый москвич остановился именно у него. Князь Александр Шаховской, Николай Греч, Андрей Жандр, даже муж двоюродной сестры Иван Паскевич – Грибоедов без колебаний предпочел Одоевского. Двухэтажный дом на Торговой со своим удивительным бытом и своими легендами. Еще недавно им владел корабельный мастер Иван Амосов, которого сменила в качестве хозяйки бывшая любовница Шереметева, принесшая богатое приданое и карьеру некоему коллежскому асессору В.В. Погодину. Происхождение жениных капиталов коллежского асессора не смущало – свою ставку он сделал на Аракчеева, у которого выслуживался как мог, пока не обнаружил случайно на столе покровителя записку с собственной характеристикой: «Глуп, подл и ленив». Растерянность и обида оказались так велики, что Погодин не преминул оповестить о записке весь Петербург – повод для множества насмешек и анекдотов. Но это всего лишь дополнение к «Горю от ума».

Летом 1824 года дом на Торговой превращается в настоящий литературный клуб. Здесь собираются все, кто хочет переписать комедию под диктовку. Военная молодежь, отправляясь в отпуска, развозила пьесу по всей России. И это одновременно с авторскими чтениями «Горя». Из письма Грибоедова Степану Бегичеву: «Читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Гречу и Булгарину, Колосовой, Каратыгину, дай счесть: 8 чтений. Нет, обчелся, двенадцать… Грому, шуму, восхищенью, любопытству конца нет».

Дом на Торговой – это страшное наводнение, описанное в «Медном всаднике» со слов очевидцев и непосредственно пережитое Грибоедовым. По его словам, в мгновенье ока из-под пола рванулись потоки воды и затопили комнаты. Пришлось спасаться у соседей на втором этаже. А на Торговой, «где за час пролегала оживленная проезжая улица, катились ярые волны, с ревом и пеной». Четырьмя годами позже он будет вспоминать об этом дне в письме Александру Одоевскому, сосланному на Нерчинские рудники: «Ты, верно, все тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр, каким был в Стрельно и в Коломне, в доме Погодина. Помнишь, мой друг, во время наводнения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и меня спасти…»

Были встречи, переживания, и были надежды. Прежде всего на цензурное разрешение «Горя»: «Жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем посоловели, сержусь и восстанавливаю старое, так что кажется, работе конца не будет…» А пока, в преддверии большой сцены, работа с воспитанниками Театральной школы. Это они предложили в полной тайне от начальства поставить «Горе». Грибоедов сам взялся за режиссуру, на одну из репетиций привез Кюхельбекера и Бестужева-Марлинского, радовался отдельным исполнителям. Софью готовила Любочка Дюрова. Накануне премьеры спектакль по доносу был запрещен.

Теперь, в последние недели последнего пребывания в Петербурге, все прошлое и будущее виделось с поразительной ясностью и безнадежностью. 14 марта 1828 года чиновник Коллегии иностранных дел Александр Грибоедов привез в Петербург известие о заключении Туркманчайского мира. 25 апреля назначенный министром-резидентом в Тегеран видный дипломат Грибоедов вынужден был сменить привычные Демутовы номера на отдельную, пусть и очень скромно меблированную квартиру: количество желавших завязать с ним знакомство чиновников росло не по дням, а по часам. Оставалось жаловаться Полевому: «Чего эти господа хотят от меня? Целое утро они сменяли у меня один другого. А нам, право, не о чем говорить: у нас нет ничего общего». Спартанская обстановка свидетельствовала не столько о вкусах хозяина, сколько о его стесненных материальных средствах. Ни движимого ни недвижимого имущества он не имел, позволяя себе единственную роскошь – великолепный концертный рояль. Об отъезде старался не думать: «Там моя могила. Чувствую, что не увижу более России…» Поздравление Любочки Дюровой было и прощанием с надеждой увидеть «Горе» на сцене.

Павел Мочалов – первый Чацкий.

Автор разминулся со своей комедией всего на два года. Грибоедова не стало в 1829 году, в 1831-м состоялась первая постановка «Горя», хотя и в сильно искаженном виде, в Москве на казенной сцене. Первым исполнителем Чацкого становится Павел Мочалов, Софьи – Мария Дмитриевна Львова-Синецкая. Мария Дмитриевна уже не молода, во всяком случае, намного старше своей героини. На профессиональную сцену она приходит из любительского театра. Когда-то она вместе с только что выпущенным из лицея Пушкиным играла в «Воздушных замках» Хмельницкого, которые ставились в доме Олениных. Свои первые уроки мастерства актриса брала у князя Шаховского в Петербурге и не устояла перед приглашением создававшего московский казенный театр Кокошкина войти в его труппу. Ее объединяли с завсегдатаями «чердачка» Шаховского литературные интересы, и в Москве успех первых выступлений Львовой-Синецкой мешается с живым интересом москвичей к ее литературному салону, в котором можно встретить и профессоров Московского университета, и известных музыкантов, и представителей высшего света. Для первого же бенефиса актрисы Грибоедов пишет в 1824 году водевиль «Кто брат? Кто сестра?», где обе роли с блеском исполняет бенефициантка. Неулыбчивая, почти суровая, не выносившая закулисных историй и сплетен, Мария Дмитриевна многое знает о жизни того же Грибоедова, еще больше имеет оснований догадываться. Ее Софья внешне очень напоминает сгоревшую от чахотки Любочку Дюрову, и актриса не скрывает желания добиться такого сходства: «Оно будет вернее…» Смелый взгляд, стремительная походка, живость реплик и – глубоко скрытая, все еще не пережитая, все еще ранящая любовь к Чацкому. Львову-Синецкую обвинят в неправильном прочтении образа, актриса усмехнется и ничего не изменит в рисунке роли.

Положим, ни Мария Дмитриевна, ни Любочка не похожи на современных им актрис. Львова-Синецкая из одной с Пушкиным среды, Любовь Осиповна – внучка французского эмигранта, во время французской революции переселившегося по политическим мотивам в Польшу. Театральная школа открывала перед ней и ее братом Николаем Дюром лучший из возможных жизненных путей – материальными средствами семья не обладала, а врожденная культура много давала для сцены. Николай обладал хорошим баритоном, был выпущен певцом, но вскоре перешел на драматическую сцену, где пользовался особенным успехом в ролях повес и волокит. Первый исполнитель роли Хлестакова на петербургской сцене, он решительно не понравился Гоголю, хотя через поколение другие исполнители пошли именно по его пути. О Любочке также отзывались, что она была на сцене настоящей столичной барышней, очаровательной без кокетства, непосредственной без пошлости, независимой без заносчивости. Но ведь повторяя внешний рисунок ее роли, Львова-Синецкая могла, как и она, иметь в виду живой прототип. Прототип, который должен был существовать, судя хотя бы по удивительно личной интонации в трактовке сюжета «Горя» Грибоедовым.

Решения Львовой-Синецкой никто впоследствии из актрис повторять не стал. Образ Софьи стал проще и однозначней. Но существовала другая традиция, которая сохраняется до наших дней: декорация последнего акта «Горя» – сени фамусовского дома. Расходящаяся двумя маршами лестница на второй этаж. Колонны, скрывшие двери в швейцарскую и комнату Молчалина. Стеклянный тамбур – от московских холодов. Художник постановки Малого театра 1861 года точно повторил сени «Дома Фамусова» – того самого нарядного особняка, который еще недавно украшал Пушкинскую площадь, уступив место тротуару у нового здания «Известий». И для тех, кто настаивал на бессмысленном сносе, и для тех, кто отчаянно ему сопротивлялся, название не подлежало сомнению – именно «Дом Фамусова». Но раз Фамусова, то, значит, и Софьи. Так не здесь ли крылась разгадка? Вот только все, что касается обстоятельств жизни Грибоедова, окутано плотным туманом непроверенных легенд.

Хозяина особняка на площади Тверских ворот, как называлась при Грибоедове Пушкинская площадь, писатель просто не знал, во всяком случае, если знал, то не настолько, чтобы сделать главным героем «Горя от ума». Дом свой он построил в 1803 году и переехал туда со всем своим многочисленным семейством. Александр Яковлевич Римский-Корсаков происходил из очень древней, занимавшей достойное положение, но не отличавшейся службистским рвением семьи. Камергер, он был женат на Марье Ивановне Наумовой, дочери урожденной княжны Варвары Алексеевны Голицыной. У супругов имелись высокие связи, имелось и немалое состояние. Дом у Тверских ворот сразу становится одним из самых гостеприимных и хлебосольных в Москве. Балы, ужины, обеды, праздничные затеи следовали один за другим. Марию Ивановну так и звали в Москве «великой выдумщицей» на всяческие затеи. Да вряд ли она могла быть иной, имея на руках пятерых дочерей-невест, не говоря о троих сыновьях-гусарах. Сыновья отличались блестящей храбростью, барышни Римские-Корсаковы – редкой красотой. Миновать их дом никто из московской молодежи просто не мог. Между тем деньги уходили, по выражению хозяйки дома, как вода в песок. Приходилось выкручиваться, входить в долги. После окончания строительства московского дома волей-неволей пришлось расстаться с наследственным наумовским гнездом – Демьяновом вблизи Клина: Мария Ивановна продала его в 1807 году А.А. Полторацкой. Назидание Фамусова Чацкому: «Имением своим не управляй оплошно» в полной мере относилось к Римским-Корсаковым. Единственной поддержкой служили родственники, почти как в «Евгении Онегине», вовремя умиравшие и оставлявшие нужные завещания.

«Дом Фамусова» – дом А. Я. Римского-Корсакова на площади Тверских ворот (сейчас – Пушкинская площадь).

И все же судьба не баловала Римских-Корсаковых. Служивший с 1803 года в кавалергардах, красавец и богатырь, первенец родителей Павел погибает при Бородине. К отчаянью отца и матери, тела его так и не удалось найти. Недолгая жизнь отведена красавице Варваре, невесте флигель-адъютанта А.А. Ржевского, погибшего в битве под Фридляндом. Пережить любимого она не смогла. Сразу после войны 1812 года уходит из жизни Александр Яковлевич, и хлопотунья Мария Ивановна уже сама с немалыми трудностями выдает засидевшуюся в девках, почти тридцатилетнюю дочь Софью за московского обер-полицмейстера А.А. Волкова. Гордости такой брак семье не приносил, но ничего другого у матери не получилось. А между тем балы и праздники в корсаковском доме шли своей неумолимой чередой, и восторженные московские рифмоплеты продолжали писать:

Рядом с «Мазуркой» были «Экосез» и «Полька» – «Куплеты, петые в маскараде М.И. Римской-Корсаковой 1820 года Генваря 14 дня». Кроме Софьи Волковой, поэты восхищались Натальей и совсем юными Екатериной, будущей музой композитора А.А. Алябьева, и Александрой, будущей женой князя Александра Николаевича Вяземского, которой Пушкин посвятил строки «Евгения Онегина»: «У ночи много звезд прелестных,/Красавиц много на Москве…» Ее портрет остался в незаконченном пушкинском «Романе на Кавказских водах»: «Девушка лет 18-ти, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глазами». Поэт спрашивал о семье Римских-Корсаковых в письмах из Кишинева, сразу по возвращении из ссылки в Михайловском стал у них постоянно бывать. В конце 1828 года П.А. Вяземский писал жене: «Постояннейшие его посещения были у Корсаковых и цыган». На первый взгляд, неожиданное сочетание, в действительности объединившее те московские места, где Пушкин не скучал. И еще одни куплеты из числа «маскерадных» о доме у Тверских ворот:

Последний куплет имеет особый подтекст. Несколькими неделями раньше одна из сестер Римских-Корсаковых – Наталья Александровна – стала женой Федора Владимировича Акинфова, живой легенды едва отшумевшей Отечественной войны. И, кстати, это первая родственная ниточка, связавшая дом на площади Тверских ворот с Грибоедовым: Федор Владимирович был его кузеном по матери.

Офицер лейб-гвардии гусарского полка, он получает от командования приказ любой ценой задержать вступление частей Мюрата в Москву и с горсткой храбрецов выполняет приказ. В результате русская армия спокойно оставляет старую столицу, успев забрать и все вооружение, и всех раненых. Георгий с золотой саблей увенчал подвиг Федора Акинфова, с 1817 года ставшего командиром Переяславского конно-егерского полка. Потом была русско-турецкая война, принесшая Акинфову звание генерал-майора. В 1833–1836 годах он становится по выборам предводителем дворянства Владимирской губернии, с 1839-го – почетным опекуном Опекунского совета. Акинфовская честность стояла выше всяких подозрений. Представить себе такого Скалозуба, женившегося на Софье, – событие, которое предрекала поэтесса Евдокия Растопчина в своем «Возвращении Чацкого»?

А ведь имя Акинфовых – легенда и для Москвы, и для всей нашей армии. Уроженец, а впоследствии и владелец нынешнего московского района – села Алтуфьево, Юрий Николаевич Акинфов стал первым Георгиевским кавалером. Первый русский офицер, награжденный этим установленным в 1769 году орденом воинской славы, Ю.Н. Акинфов состоял при адмирале Синявине-Спиридове, был героем Чесмы, и его имя запечатлено на мраморных досках, покрывших стены Георгиевского зала Большого Кремлевского дворца.

Второй кузен Грибоедова – Николай Владимирович, ротмистр лейб-гвардии гусарского полка, отличился в трех тяжелейших сражениях Отечественной войны, 14 июля 1814 года был ранен под Какувачином, при местечке Каповиче, перестал владеть левой рукой и, не будучи в состоянии продолжать военную службу, занялся организацией помощи раненым солдатам. На свои средства он оборудует несколько коек для солдат в палатах московской Первой Градской больницы, которые становятся известными под названием «акинфовских», с особым содержанием и уходом.

Семья Акинфовых очень близка с Грибоедовыми. Именно к ней обращается со всеми своими значительными затруднениями мать писателя. И не пример ли кузенов послужил причиной решения Грибоедова оставить в 1812 году успешно начатые научные занятия по окончании Московского университета и записаться в военную службу?

Остался в Алтуфьеве и памятник, которого не могли обойти ни Настасья Федоровна, ни сам Грибоедов, – церковь воздвижения креста Господня, сооруженная в середине XVIII века. Сравнительно скромная по размерам, она выдает влияние одного из самых популярных московских зодчих Карла Ивановича Бланка. Куб со скругленными углами и выступами на каждом из четырех фасадов увенчан небольшим четырехгранником, у которого тоже скошены углы. И все же храм по-своему наряден за счет разделки фасадов рустикой – имитацией кадров так называемого «дикого камня».

Современники утверждают, что из четырех своих сестер дядюшка Алексей Федорович держал в собственном доме портреты только трех. Вместе с «боярыней Елизаветой Федоровной» Акинфовой это были Анна Федоровна, вышедшая замуж за одного из представителей семьи Разумовских, и Александра Федоровна, супруга командира Литовского полка, в котором проходила военную службу штаб-ротмистр Надежда Александровна Дурова. Им принадлежало сельцо Захарово, вблизи Больших Вязем, впоследствии перешедшее к Марии Алексеевне Ганнибал, бабушке Пушкина. Мать Грибоедова Настасья Федоровна подобной честью не пользовалась. Брат не жаловал ее за тяжелый нрав, некрасивость и страсть к наживе. Расчетливость оборачивалась у Настасьи Федоровны откровенной скупостью, прожектерство убытками. В родовой Хмелите, куда она часто наезжала к брату, нелюбимая сестра скорее выглядела приживалкой, которой тяготились, хотя и не могли открыто отправить восвояси.

Проходит девять лет, и новая ниточка протягивается из «Дома Фамусова» к Грибоедову: младший из братьев Римских-Корсаковых Сергей Александрович женился на кузине писателя. Его супругой становится дочь дядюшки Алексея Федоровича. И снова ничто не способствует разгадке. «Горе от ума» уже написано, но главное – этические нормы тех лет не допускали переноса в литературное произведение имени реального человека, да еще в той сомнительной софьиной ситуации, которая одинаково смущала литераторов всех толков. Самый туманный намек на живую девушку навсегда бы покрыл ее несмываемым позором. Грибоедов меньше, чем кто-либо другой, мог себе нечто подобное разрешить – он, никогда не называвший женских имен в связи со своими мимолетными увлечениями, тем более сильными чувствами. Донжуанский список для него попросту немыслим.

Молодая пара остается в родительском доме. Сергей Александрович одинаково не хочет расставаться ни со старшим братом, ни с матерью, и «Дом Фамусова» продолжает жить старой жизнью. По-прежнему собираются в нем все дети, по-прежнему придумывает все новые и новые развлечения для Москвы стареющая Мария Ивановна. Без малого восьмидесяти лет она сама участвует в затеянном ею в 1846 году маскараде, а годом позже и в «ярмарке», красочно описанной журналом «Северная пчела». Любимица Москвы уходит из жизни в один год со старшим сыном и – Гоголем, которого, впрочем, у себя не принимала и ценить не научилась. Фамильное гнездо переходит в руки Сергея Александровича, но очень ненадолго. Поддерживать былой его быт им не по характеру да и не по карману. Через считаные годы в проданный «Дом Фамусова» переезжает Строгановское училище технического рисования. Но в старом особняке хватает места для всех учебных классов, и именно в это время появляется декорация последнего акта «Горя от ума» в постановке Малого театра. Думал ли художник об отголосках имени Грибоедова – главный машинист московской казенной сцены, как его тогда называли, Федор Вальц был в курсе всех литературных разговоров и новостей – или просто увлекся красивым интерьером?

Свой долгий век младшие Римские-Корсаковы прожили в Москве, но уже в других домах. Вырастили дочь, выданную замуж за Устинова. Вырастили сына Николая, ставшего одним из действующих лиц «Войны и мира», – Л.Н. Толстой вывел его под именем Егорушки Корсунского. Сергея Александровича Римского-Корсакова не стало в 1884 году, грибоедовской кузины двумя годами позже в возрасте восьмидесяти с лишним лет. И все же «Горе от ума» их коснулось. Есть достаточно основательное предположение считать, что те самые «Лева и Боренька, отличные ребята», о которых говорит Репетилов, это Григорий и Сергей Александровичи. Григория с его громким рыкающим голосом, независимой повадкой, крутым нравом в Москве называли львом. Сергей был известен только под уменьшительным именем: Сереженька – Боренька. В воспоминаниях современников сохранился эпизод, когда в день высылки в Сибирь несправедливо осужденного Александра Алябьева Москва собралась в Большом театре, и тенор Бантышев неожиданно для дирекции исполнил написанное композитором «Прощание с соловьем»:

«Говорят, – писал Н.И. Лорер, – что многим женщинам и знакомым ссылаемых (декабристов. – Н.М.) сделалось дурно, и весь театр рыдал. Из кресел вышли также два человека, со слезами на глазах, на свободе они горячо обнялись и скрылись. Это были два брата (Римские-Корсаковы. – Н.М.), из наших, но счастливо избегнувшие общей участи…»

Но легенда о доме оказалась на редкость упрямой. Его называли фамусовским и во время пребывания здесь Строгановского училища, и вплоть до 1917 года, когда в его стенах размещалась Седьмая московская мужская гимназия памяти императора Александра III. Славилась эта достаточно дорогая гимназия отличной постановкой преподавания гуманитарных наук, и в частности истории. Недаром почетным ее попечителем был такой известный и серьезный историк, как Леонид Михайлович Савелов. Камергер, заведующий Московским отделением Архива императорского Двора, он создал и возглавлял Историко-родословное общество, состоял председателем Общества потомков участников войны 1812 года и одним из руководителей активно действующей в Москве комиссии по устройству Музея 1812 года. Не обойти молчанием и того обстоятельства, что был Л.М. Савелов прямым потомком предпоследнего русского патриарха – ратника и дарственного деятеля Иоакима Савелова, руководившего православной церковью в годы правления царевны Софьи и принявшего сторону маленького Петра.

В дружном хоре недоброжелателей Софьи Фамусовой Пушкин не составлял исключения, хотя и заключалась в его отзыве известная неясность. Он так и писал: «Софья написана неясно: То ли б… то ли московская кузина». В первом он разделял точку зрения того же Хвостова, Катенина, А.И. Тургенева, а во втором… Означала ли московская кузина нарицательное понятие – начитавшуюся романтических повестей в духе Татьяны Лариной барышню, или служила указанием на гораздо более конкретные обстоятельства? В конце концов, Пушкин не бежал подобных намеков. К тому же московских кузин у Грибоедова было две. И если не подходила к версии комедии первая, то, может быть, могла подойти вторая?

Богатая и знатная древняя московская семья – хрестоматийное определение Грибоедовых тоже нуждалось в уточнениях. Грибоедовские чтения 1986 года, изданные тремя годами позже в виде сборника научных материалов к биографии писателя, первым его предком по материнской линии называют всего лишь Федора Иоакимовича Грибоедова, наиболее ранние сведения о службе которого восходят к 1632 году. Между тем первая перепись Москвы 1620 года называет его отца – «государынина сына боярского Акима Грибоедова», имевшего «у Покровских ворот, идучи в город, на леве» большой двор в длину тридцати, и в ширину двенадцати сажен. Под государыней подразумевалась мать еще неженатого Михаила Федоровича – великая старица Марфа.

Его сын Федор, писавшийся в документах чаще всего Якимовичем, располагал позже другим двором – «от Устретенской сотни, по Покровке», рядом со двором стрелецкого полуголовы Ивана Федорова сына Грибоедова, в 1671 году. В качестве подьячего Приказа Казанского дворца он посылается в 1638 году «для золотой руды». В 1646 году продолжает числиться там же как старый подьячий с поместным окладом в 300 четвертей и денежным в 30 рублей, находясь на службе в Белгороде. В июле 1648 года его назначают дьяком в приказ боярина князя Никиты Ивановича Одоевского по составлению «Уложения». В январе – октябре 1659 года Федор Грибоедов ездит с князем А.Н. Трубецким в Запорожье на выборы атамана и участвует в заключении с запорожцами договора. С января 1661 года он переводится в Приказ полковых дел, а с мая 1664 до 1670 года в Разрядный приказ. Здесь он составляет по царскому указу «Запись степеней и греней цагретвенных», выводившую Романовых из одного корня с Рюриковичами. Первые 17 глав его труда представляли сокращенное изложение «Степенной книги» XVI века, дополненное изложением царствования Федора Иоанновича и последующих царственных правителей вплоть до 1667 года. Числился Федор Якимович Грибоедов в 1670–1673 годах дьяком Приказа Казанского дворца.

С именем дьяка Федора Грибоедова связано еще одно совершенно необычное событие. В 1857 году в селе Рогожа Осташковского уезда под церковью было раскрыто его погребение с женой Евдокией и дочерью Стефанидой, точнее «нетленное тело», одетое в серый камзол, которое участниками заседания Тверской Археологической комиссии было определено как принадлежащее «именно Ф.А. Грибоедову, а не кому иному» и предано земле. Материалы о последующих потомках того же рода были изучены М.И. Семевским на основании семейного архива Хмелиты и опубликованы годом раньше в «Москвитянине». М.И. Семевский называет Михаила Ефимовича Грибоедова, награжденного Михаилом Романовым, а в конце XVII столетия Тимофея Ивановича, который в 1704 году был воеводой в Дорогобуже, в 1713-м назван майором и назначен комендантом в Вязьму – город, связь с которым будет сохраняться вплоть до отца писателя.

1718 год положил конец успешной карьере Тимофея Ивановича. Поставленная им по договору с Адмиралтейством пенька оказалась плохой. В данную ему отсрочку для возвращения в казну полученных денег Грибоедов не уложился, в результате чего все принадлежавшие ему деревни были реквизированы, а сам он умер «от досады». В связи с этими событиями представляется трудно объяснимой та «роскошная жизнь», которую якобы будет вести в Хмелите его сын Алексей Тимофеевич, прапорщик лейб-гвардии Преображенского полка, скончавшийся в 1747 году, и там же похороненный в 1780-х годах внук бригадир Федор Алексеевич. К каким бы средствам ни прибегали Грибоедовы, добиться восстановления былого состояния, тем более положения при дворе, они не смогли. И если единственный сын бригадира мог достаточно широко жить в семейном смоленском гнезде, собственного дома в Москве он не имел, а главное – его сестрам досталось очень скромное приданое. Никакого значительного состояния не принесли Алексею Федоровичу и два его брака, другое дело – знатность и связи.

Первая супруга дядюшки – княжна Александра Сергеевна Одоевская. Сведениям о ней исследователи не придавали значения – слишком короткой оказалась ее семейная жизнь. Судя по данным Донского монастыря, где Александра Сергеевна похоронена, она вышла замуж 3 апреля 1790 года и скончалась 28 июля 1791 года, оставив дочь Елизавету. И это через старшую свою кузину у Грибоедова завязываются связи с его любимым другом, будущим декабристом Александром Ивановичем Одоевским и литератором, поэтом, последним в этом княжеском роду Владимиром Федоровичем. Оба они приходились двоюродными братьями Елизавете Алексеевне. С Владимиром Одоевским и кузину Елизавету, и самого Грибоедова роднило к тому же увлечение музыкой. Елизавета Алексеевна Грибоедова, по утверждению современников, была выдающейся виолончелисткой. Ее выступления в доме отца собирали всю музыкальную Москву.

Все родственные связи Александры Сергеевны Одоевской, которые унаследует ее дочь, – яркие страницы русской истории. Бабка княжны по отцу Прасковья Ивановна Толстая представляет прямую линию Льва Толстого. Она внучка того самого графа Петра Андреевича, который сумел обманом вернуть в Россию царевича Алексея и кончил свои дни в жестокой ссылке в Соловках с лишением титула.

Дядя Александры Сергеевны – Николай женат на внучке А.Д. Меншикова, представительнице последней грузинской царствующей семьи княжне Елизавете Александровне Грузинской, племянница которой Анна Егоровна Толстая даст последний приют Н.В. Гоголю. Это в ее особняке на Никитском бульваре Москвы Гоголь проведет последние четыре года своей жизни.

Через тетку Наталью, ставшую женой графа Александра Федоровича Апраксина, княжна породнится с семьей, из которой вышла царица Марфа Матвеевна, вторая жена старшего брата Петра I – Федора Алексеевича. Тетке Наталье принадлежал в Петербурге известный участок так называемого Апраксина двора, одного из торговых центров столицы на Неве.

Но едва ли не самой большой знаменитостью был муж тетки Варвары – князь Дмитрий Юрьевич Трубецкой, племянник П.А. Румянцева-Задунайского и Хераскова, прямой родственник жены просветителя Н.И. Новикова – Анны Егоровны Римской-Корсаковой, жены президента Академии художеств графа А.С. Строганова и самого Ивана Ивановича Бецкого, в котором народная молва хотела видеть родного отца Екатерины II. Дочь Трубецких Екатерина Дмитриевна, двоюродная сестра Елизаветы Грибоедовой, была родной бабкой Л.Н. Толстого. Как говорил Чацкий, «и с помощью сестриц со всей Европой породнятся». Так или иначе это был круг людей, которых доводилось либо встречать в дядюшкином доме, либо по крайней мере достаточно хорошо знать.

Вторая жена появляется в доме дядюшки, когда Елизавете всего пять лет. Анастасия Семеновна Нарышкина на десять лет моложе своей предшественницы и далеко уступает ей по родственным связям. Ее дед не пошел дальше должности новгородского генерал-губернатора и был женат на представительнице обедневшего княжеского рода Сонцовых-Засекиных. Правда, все три их сына оказываются в литературном окружении Екатерины II, они участвуют в сочинении ее трудов, занимаются переводами из «Энциклопедии», выступают с собственными сочинениями. Сыграла свою роль и близость Алексея Васильевича к графу Григорию Орлову, генерал-адъютантом которого он был. Кстати сказать, и Алексей и отец А.С. Грибоедовой Семен упоминаются Н.И. Новиковым в Словаре российских литераторов. Семена Васильевича Грибоедов еще застает в живых – он умер в 1807 году.

Второй брак Алексея Федоровича сложился далеко не слишком удачно. Первенец супругов Федор родился на следующий год после свадьбы, 10 октября 1797 года, но умер, не достигнув и трех лет, 18 июня 1800 года. Его погодок Семен прожил с 28 марта 1798 по 7 декабря 1801-го. Единственная оставшаяся в живых дочь Софья родилась в 1806 году. Сама же Анастасия Семеновна намного пережила супруга и ушла из жизни в 1860 году. Судя по тому, что Грибоедов никогда не упоминал ее имени, отношения с семьей дядюшки были непростыми. Симпатии Грибоедова были на стороне старшей кузины, с которой он поддерживал дружбу и после ее брака с Иваном Паскевичем-Эриванским. И неизбежный вопрос – которая же из двух сестер, даже чисто теоретически, могла иметь сходство с дочерью Фамусова? Наконец, как быть с Фамусовым-дядюшкой, который после военной службы не пошел на службу гражданскую, всякую карьеру глубоко презирал да еще бесконечно возился с кредиторами, не умея навести порядка в денежных делах.

Роскошная вольготная жизнь богатейшего московского барина, каким предстает хрестоматийный дядюшка, в действительности представляет настоящий ад. Хранящееся в ИРЛИ «Дело о взыскании кредиторами денег» с Алексея Федоровича Грибоедова содержит имена семи кредиторов, которые вынуждены были искать управы на злостного неплательщика у властей. Судя по их свидетельствам. А.Ф. Грибоедов одалживал деньги год за годом – в 1810, 1811, 1812 и последующих годах, а затем скрывался, Алексея Федоровича специально разыскивали, с него брали подписку о невыезде до уплаты долга. И только с великим трудом собрав часть необходимых средств, он может выехать из поместья, причем предпочитает Москве Петербург. Материальные мытарства продолжаются для него до самой смерти, наступившей в 1833 году. Неудивительно, что наследовавшая Хмелиту кузина Елизавета Алексеевна графиня Паскевич-Эриванская, носившая еще и титул княгини Варшавской, нашла усадьбу в запущенном состоянии. Такой же увидел Хмелиту в начале пятидесятых годов М.И. Семевский. Даже простым ремонтом здесь не занимался никто. Единственный сын и наследник княгини князь Федор Иванович Варшавский князь Паскевич-Эриванский предпочел сразу же передарить Хмелиту своим замужним сестрам – княгиням Волконской и Лобановой-Ростовской, а те, в свою очередь, продать поместье сычевскому I гильдии купцу Сипягину. Наследников не остановили ни семейные родовые могилы, в том числе второго сына Паскевичей – Михаила, ни внесенные в церковь фамильные ценности. Это было откровенным бегством от непомерных затрат. Сын последнего владельца поместья напишет в 1894 году: «Дом был в ужасном состоянии, никто не жил в нем уже много лет. Все было запущено, северный флигель снесен, верхний этаж южного разрушен. В зале на полу сушилось зерно, из скважин паркета росла рожь…»

А что вообще документально известно о ранних годах и самом происхождении писателя? Нет документов о рождении и крещении. О месте рождения. О годе рождения матери, о факте брака родителей, о происхождении, рождении, месте и обстоятельствах смерти отца. Среди многочисленных и одинаково необоснованных вариантов, выдвигавшихся исследователями, существует даже рождение писателя до брака родителей, от матери-девицы. И как своеобразная почва для сомнений – полное безразличие Грибоедова к собственному происхождению, к истории семьи, к предкам. Ничего подобного пушкинской «Моей родословной» он писать не пытался, а отдельными показаниями вносил совершенно безнадежную сумятицу в атмосферу окутывавших его легенд.

Казалось бы, как можно оспаривать дату на надгробном камне? Вдова долго и обстоятельно переписывается с матерью мужа и его сестрой, прежде чем написать год рождения – 1795. Ближайший друг Грибоедова Степан Бегичев в 1834 году возражает против приведенной в Словаре Плюшара биографической статьи, где назван 1793 год. В биографической записке, написанной двадцать лет спустя, он снова повторяет: Грибоедов родился в 1795 году. О том же свидетельствуют исповедные книги московской церкви Девяти мучеников, в приходе которой находился семейный грибоедовский дом: в 1805 году Грибоедову 10 лет, в 1807 – двенадцать, в 1810 – пятнадцать. Наконец, 1795 год стоит и в первом по времени из известных исследователям формулярных списков писателя.

Правда, в «Списке о службе и достоинстве штаб и обер-офицеров Иркутского полка», который подавался ежегодно 1 января и 1 июля, Грибоедов оказывается на год старше. В обоих рапортах за 1814 год он числится двадцатилетним, в январе 1815-го проставлен 21 год, а в паспорте, который Грибоедов получает при выходе с военной службы в 1816 году, ему 22 года. Очень многие биографы XIX века остановятся именно на этой дате. Зато сам Грибоедов, сняв военный мундир и поступив в Персидскую миссию, неожиданно увеличивает свой возраст на целых пять лет. В 1818 году он заявляет, что ему 28 лет, в 1819 – двадцать девять, в 1820 – тридцать, а перед смертью – тридцать девять. На следствии о принадлежности к тайным обществам после событий на Сенатской площади утверждает, что родился в 1790 году. Правда – где же она была?

На этот раз началом всему послужили поиски Н.П. Розанова. Небольшая заметка в десятом номере «Русской старины» за 1874 год, что за период 1790–1796 годов в метрических книгах московских церквей найти записи о рождении и крещении А.С. Грибоедова не удалось. Всех московских церквей! И первый сигнал опасности – подобным утверждением никогда не воспользуется ученый архивист: слишком сложны пути формирования и судьбы архивных фондов. Тем более приходских – переживших или не переживших пожар 1812 года. Церкви в гораздо большей степени пострадали от мародеров, чем от огня. Восстанавливая храмы, консистория составляла переписные листы потерь, в которые почти всегда входили частично или полностью утраченные архивы. Этому посвящались специальные труды вроде «Исторических сведений о московских церквях, выбранные из протоколов, хранящихся в Московской Духовной консистории» иеромонаха Даниила.

У розановской методики свои особенности. Питомец московской семинарии, дьякон Николай Розанов ученым-архивистом не был, зато мог пользоваться недоступными для непосвященных материалами московской консистории. Отсюда две основные его работы – по истории Московского епархиального управления, затем монографии московских церквей и, как исключение, заметки об обстоятельствах рождения Лермонтова и Грибоедова. Он спешит с выводами, не исчерпав возможного круга материалов, за каждой написанной буквой готов видеть факт, не нуждающийся в дополнительной проверке и доказательствах. И первый пример – основание для предположения о «незаконном» рождении Грибоедова.

Розанов указывает, что «записей о браке родителей А.С. Грибоедова в метрических книгах московских церквей не оказалось», но разве не могло венчание состояться вне Москвы? Единственной существенной розановской находкой было упоминание в исповедных росписях церкви Николы на Песках за 1790 год имени девицы Н.Ф. Грибоедовой, проживавшей в доме родителей и имевшей от роду 22 года. И снова поспешный вывод: раз в течение 1790–1796 годов в московских церквях нет свидетельства о рождении А.С. Грибоедова, значит, оно приходилось на время девичества его матери. Но что дает основание предполагать, что родился Грибоедов именно в Москве? Впрочем, сначала слово документам.

В течение 1790 года Настасья Федоровна Грибоедова живет в родительском доме на Арбате, в приходе Николы на Песках, иначе – в нынешнем Большом Николопесковском переулке (улица Вахтангова). Само по себе выражение родительский дом заставляет считать, что жила Настасья Федоровна с матерью, так как ее отец считается погребенным в Хмелите в 1780-х годах. Выйдя замуж за своего однофамильца, она снимает квартиру в соседнем приходе – Спаса Преображения на Песках, то есть на нынешней Спасопесковской площади, в метрической книге этой церкви за 1792 год есть запись: «В доме Федора Михайловича Вельяминова, что стояща его отставного секунд-майора Сергей Ивановича Грибоедова, родилась дочь Мария, крещена июля 4 дня, восприемником был бригадир Николай Яковлевич Тиньков, восприемница была надворного советника Ивана Никифоровича Грибоедова жена – Прасковья Васильевна». Тем самым, крестными родителями сестры Грибоедова стали муж ее родной тетки по матери – Елизаветы Федоровны Тиньковой, и бабка по отцу. Отсюда вывод, что поженились родители Грибоедова не позже осени 1791 года, причем Мария Сергеевна всегда считалась старшей сестрой Александра Сергеевича.

Средств на собственный дом у молодой четы не было, так что Грибоедовы постоянно меняли квартиры, как примерно в те же годы и родители Пушкина. По крайней мере, в конце 1794 года они оказываются на Остоженке, в приходе церкви Успения, где в метрической книге остается запись: «Генваря 123 в доме девицы Прасковьи Ивановны Шушириной у живущего в ее доме секунд-майора Сергея Ивановича Грибоедова родился сын Павел, крещен сего месяца 18 дня. Восприемником был генерал-майор Николай Яковлевич Тиньков». Казалось бы, этот документ полностью исключает рождение Александра Сергеевича именно в 1795 году. Но запись сама по себе вызывает слишком много сомнений. Здесь и отсутствие обязательного во всех случаях имени восприемницы – согласно семейным преданиям, ею стала, как и для Марии Сергеевны, родная бабка. Здесь и возможная ошибка в имени, если не двойное имя, что также не было редкостью в эти годы. Скорее всего, крещение происходило дома, к тому же второпях: девица Шуширина под предлогом перестройки своих владений поспешила избавиться от неустраивавших ее почему-то квартирантов.

Но если метрическая запись церкви Успения на Остоженке подлежит дальнейшему анализу, гораздо более существенен для определения возраста Грибоедова другой документ. 19 июня 1799 года во Владимирской палате Гражданского суда рассматривалось прошение Александра Грибоедова, «малолетнего сына секунд-майора Сергея Грибоедова», в котором говорилось: «…бабка моя родная, надворная советница Прасковья Васильевна Грибоедова, продала мне крепостное недвижимое свое имение, доставшееся ей в наследство после покойного родителя ее капитана Василия Григорьевича Кочугова, состоящее во Владимирской губернии Покровской округе в сельце Сушневе из усадебной, гуменной, полевой, пашенной и непашенной земли с лесами и сенными покосами, с принадлежащими к оному сельцу отхожими пустошьями и пашенными угодьями… Вместо малолетнего Александра Сергеевича сына Грибоедова, за неумением его грамоте и писать, по просьбе его, коллежский советник Михаил Степанов сын Бенедиктов руку приложил». Родившись в 1790 году и имея от роду девять лет, Грибоедов безусловно умел и читать и писать – таковы условия времени. Неграмотность же его свидетельствует о том, что ему в 1799 году было около четырех лет. Кстати, впервые в своей жизни автор «Горя от ума» становился помещиком, владельцем недвижимости, которая оценивалась всего-навсего в тысячу рублей.

Общее детство, общие воспоминания, о которых пишет А.А. Жандр, – их не могло быть у Грибоедова ни с одной из московских кузин. Елизавета старше его на пять лет – слишком большая разница для детских лет. Тем более нечего говорить о Софье Алексеевне, которая моложе на целых одиннадцать. Жандр имел в виду кого-то другого. Мимо одного имени исследователи почему-то прошли. Варенька Лачинова – рядом с ней проходят ранние годы Грибоедова.

Настасья Федоровна Грибоедова не москвичка по родственным связям и привязанностям. Вместе с мужем они много времени проводят на Владимирщине. Здесь живет ее самая близкая подруга Наталья Федоровна Грибоедова, ставшая женой отставного поручика Семена Михайловича Лачинова. Их дочь Настасья Федоровна забирает к себе в Москву, как только обзаводится собственным домом. В свою очередь, Грибоедов, оказавшись в 1812 году с полком во Владимире, отправляется в лачиновскую усадьбу – сельцо Сущево, где долгое время как память о его пребывании сохранялась так называемая Грибоедовская беседка – пригодный для жизни небольшой рубленый домик. Здесь существовал настоящий культ писателя. Сын Вареньки, вышедшей замуж за некоего Смирнова, Д.А. Смирнов станет первым биографом Грибоедова. Его правнучка Е.М. Суздальцева сохранит семейные предания о жизни Александра Сергеевича в Сущеве.

Время, предшествовавшее вступлению в армию, оказалось далеко не благополучным для Грибоедова. В свои семнадцать лет он переживает сильную подавленность, не находит душевного равновесия. В Сущево его приводит надежда на большее спокойствие и домашнее тепло, которых в родном доме всегда не хватало. И в самом деле, по воспоминаниям Е.М. Суздальцевой, «когда больной Грибоедов приехал в Сущево, кто-то из дворовых людей привел к нему деревенскую знахарку Пухову, которая взялась его вылечить. Она лечила его настоями и травами, добрым взглядом и добрым словом. Грибоедов, кроме сильной простуды, страдал еще нервной бессонницей, и эта удивительной доброты женщина проводила с ним в разговорах целые ночи. Уезжая из Сущева, Александр Грибоедов хотел с ней расплатиться, но она ответила, что брать деньги за лечение – грех. Если она их возьмет, то ее лечение ему не поможет».

Нет, ни первой любви, ни простой мимолетной увлеченности со стороны Грибоедова здесь не было. Но симпатией, почти родственной расположенностью он несомненно дарил скромную Вареньку. И не отношением ли к ней согреты слова Чацкого:

И этот любопытствующий вопрос совсем непохож на те поиски разгадки чувства Софьи, которые так мучительны для влюбленного. «Два отношения – словно две разных женщины», – заметит блестяще игравший главного героя «Горя» Александр Иванович Южин. Разница невольно бросалась в глаза каждому актеру: такой оттенок необходимо оправдать, но как после страстного вступительного монолога, да еще в снисходительно-покровительственном тоне, вообще невозможном в общении Чацкого с Софьей.

Для Чацкого важны не только сомнения в ответном чувстве Софьи. Их роман, если бы он и сложился, может иметь единственное завершение – брак. Брак, который, кстати сказать, исключает всякое увлечение двоюродными сестрами – по канонам православной церкви он просто невозможен. Брак, который предполагает согласие родителей и непременную материальную основу. Если бы речь шла о Вареньке Лачиновой, все выглядело бы просто. Дружившие между собой родители, одинаковое, хоть и очень незначительное состояние. Настасья Федоровна могла втайне надеяться на лучшую партию для сына, но общая среда вполне достаточное основание для согласия. Иное дело – Фамусов.

Чацкий осторожно справляется о возможном сватовстве и сам понимает неизбежность отказа. Для отца Софьи все просто:

Итак, дело не только в состоянии Грибоедовых, но и в семейных отношениях. Прежде всего, безликий и безгласный отец, который безоговорочно и безропотно подчинялся деспотизму избалованной, по-видимому, богатством матери. Вот только документы рисуют совсем иную картину.

Отцовская ветвь Грибоедовых не уступает материнской по древности, да и по служебным заслугам. «Дело Владимирского дворянского депутатского собрания по внесению в дворянскую родословную книгу Владимирской губернии рода Грибоедовых», начатое в 1792 году, претендует на внесение семьи писателя в VI часть дворянской родословной книги Владимирской губернии. Иначе говоря, речь идет о получении дворянства до 1685 года, хотя документально подтвердить этого факта Грибоедовы не могли. Прямые предки писателя в XVII столетии: Семен Лукьянович – Леонтий Семенович – отставной капрал Никифор Леонтьевич – надворный советник Иван Никифорович – отец писателя секунд-майор Сергей Иванович, имевший единственного старшего брата Никифора Ивановича (1759–1806) и сестру Катерину Ивановну, вышедшую замуж за помещика Ефима Ивановича Палицына.

Послужной список деда Грибоедова достаточно велик. Иван Никифорович родился в 1721 году и шестнадцати лет поступил солдатом в лейб-гвардии Преображенский полк. Через пять лет он был произведен в капралы и доблестно участвовал в битвах со шведами при взятии Гельсингфорса и Фридрихсгама. В 1747 году он получает чин фурьера, на следующий год – каптенармуса и еще годом позже – сержанта. В сентябре 1755 года он выпускается капитаном в армейский Сибирский гренадерский полк, а в 1758 году уходит в отставку с производством в следующий чин – секунд-майора. Тем не менее от службы Иван Никифорович не отказывается. В год отставки он определяется к Подушному двору в Переславль-Залесский и почти сразу переводится в Арзамас. Но, по-видимому, самым важным стало для Ивана Никифоровича назначение в родной Владимир «воеводским товарищем с награждением чином коллежского советника». Когда в 1779 году будет открыта Владимирская губерния, именно он станет председателем губернского магистрата. И это при том, что никакого особенного состояния у И.Н. Грибоедова не было. В 1780 году принадлежало ему всего-навсего во Владимирской губернии в Покровской округе сельцо Федорково, Митрофаниха тож, и во Владимирской округе в сельце Сущево и деревне Назарово в общей сложности «восемьдесят восемь душ мужеска пола». С теми же небогатыми владениями он выходит на следующий год в отставку, получив в награду за беспорочную службу чин надворного советника.

Помимо владимирских поместий, располагал Иван Никифорович и собственным домом в Москве, в приходе Николы в Хамовниках, и характерно, что имущества своего между сыновьями не делил.

Служба старшего сына И.Н. Грибоедова – Никифора Ивановича – явно не сложилась. Начал он ее в 1773 году в конной гвардии, но уже через семь лет вышел в отставку, причем владимирское дворянство избрало его заседателем Владимирского уездного суда. С этими обязанностями Никифор Иванович справлялся всего четыре года, поспешил выйти в отставку, причем был произведен в титулярные советники.

Отец драматурга родился в 1761 году и четырнадцати лет вступил в военную службу кадетом Смоленского драгунского полка и вскоре был «из оного взят в штат к его сиятельству господину генералу-поручику и разных орденов кавалеру князю Юрию Никитичу Трубецкому, где находился при нем в Крыму капитаном в Кинбурнском драгунском полку». Десятилетняя военная служба, о которой сам Сергей Иванович говорил, что «в походах был, в штрафах не бывал», закончилась отставкой по болезни с присвоением очередного воинского чина – секунд-майора – 16 октября 1785 года. За отсутствием собственного имения Сергей Иванович селится у отца в Федорково. Последовавшая женитьба на Настасье Федоровне была выгодной партией для С.И. Грибоедова, поскольку невеста после скончавшегося в 1786 году отца имела в разных губерниях «192 души мужеска пола» и еще 208 душ получила от матери в приданое. Эти средства позволяют ей купить после свадьбы, в 1794 году, сельцо Тимирево, Введенское тож, за 9000 рублей.

Однако очень скоро с трудом сложившееся семейное состояние уходит, как вода в песок. К 1798 году за Настасьей Федоровной числится не более 60 душ крепостных – результат ее не слишком удачных спекулятивных предприятий. Сергей Иванович не был повинен в потерях, хотя в прошлом за ним и установилась слава карточного игрока. Известно, что осенью 1782 года временно освобожденный от военной службы Сергей Иванович приезжает во Владимир и попадает в компанию местных игроков и «мотов», как называли их современные документы. Все вместе они обыгрывают на 14 тысяч рублей несовершеннолетнего дворянина Николая Артамоновича Волкова. Это было полное разорение Волкова, если бы в дело не вступился его опекун прокурор Сушков. В результате поступившей к генерал-губернатору Владимирской и Костромской губерний Р.Л. Воронцову жалобы игроки вынуждены были полностью вернуть пострадавшему свой выигрыш. Некий современник оставил воспоминания о том, что Сергей Иванович не расставался с картами и в 1800 году. Но все дело в том, что Настасья Федоровна вела свои дела и содержала имущество независимо от мужа. После смерти Сергея Ивановича выяснилось, что на его имении был ряд долгов, в том числе собственной жене в размере 50 тысяч рублей. В общем же родители жили достаточно дружно и, во всяком случае, не расставались. В 1796 году в связи с дворянскими выборами на Владимирщине Сергей Иванович, отговариваясь болезнями, пишет о себе, что лет ему тридцать пять и что он женат на дворянке, дочери статского советника Федора Алексеевича Грибоедова – Настасье Федоровне, имеет детей малолетних, сына Александра и дочь Марью, которые и находятся при нем.

Конец 1790-х годов оказался для супругов Грибоедовых на редкость счастливым. 7 февраля 1799 года Сергей Иванович приобретает в Судогодском уезде у помещицы Ф.Н. Барановой сельцо Моругино на имя дочери Марии Сергеевны, а в июле родители для нее же приобретают за 400 рублей семерых дворовых, полученных от ее бабки Прасковьи Васильевны, и восемнадцать крепостных из сельца Сущево. Тем же летом оформляется приобретение сельца Сушнево за тысячу рублей на имя сына Александра. Покупки стали возможны ввиду болезни деда Ивана Никифоровича, который, скорее всего, решил выделить часть капитала необеспеченным своим внукам. Последовавшая в 1801 году кончина Ивана Никифоровича принесла Сергею Ивановичу «по разделу с родительницею и братом» имение в селе Федоркове – 73 души и часть сельца Сущево. И снова супруги Грибоедовы остаются верны себе. Сергей Иванович через считаные месяцы продает свою часть Сущева Наталье Федоровне Лачиновой, матери Вареньки. Настасья же Федоровна откупает у майора Зверева часть имения в Федоркове, где второй частью сельца владел Сергей Иванович. Последующие хлопоты оказываются связанными с приобретением дома в Москве.

Первые шаги в этом отношении предпринимает Сергей Иванович. Отказавшись от выборных должностей из-за мнимой или действительной болезни в 1799 году, даже не приехав на выборы, он тем не менее в конце января 1800 года добивается пропуска для приезда в Москву. Причиной становятся надежды на очередное наследство. От «прокурорши Волвенской».

Достичь даже временного благополучия Грибоедовым не удается. Материальные затруднения побуждают Настасью Федоровну с мужем пытаться справиться с ними за счет собственности сына. В июле 1809 года четырнадцатилетний «кандидат императорского Московского университета Александр Сергеев сын Грибоедов» продает сельцо Сушнево и деревеньку Ючмерь полковнику К.М. Поливанову, продает в Москве, и в качестве свидетеля выступает его отец. В Москве, как и на Владимирщине, супруги жили вместе. Записавшись в Московский гусарский полк 26 июля 1812 года, Грибоедов вместе с полком попадает в начале сентября во Владимир и здесь заболевает. Последующий год он проводит во Владимире в доме родителей. Грибоедовы жили в доме соборного священника Матвея Ястребова на Девической (позднее – Красномилицейской) улице. И они отчаянно боролись за то, чтобы противостоять материальным невзгодам. Отдавая своих крепостных в ополчение, они не предоставляют им положенной амуниции, уступают в другие полки, самое жестокое – продают на вывоз. В 1813 году, например, были проданы в Вологду генералу Цорну из деревни Федорково, Митрофаниха тож, дворовые Григорий Филиппов 35 лет и Степан Андреев 41 года с двенадцатилетним сыном. Совершенно так же поставлял своих крестьян в ополчение для других помещиков и Алексей Федорович Грибоедов, живший в то время во Владимире.

Московский пожар, уничтоживший пресненский дом, наносит очень тяжелый удар семье. К тому же в 1814 году не стало Сергея Ивановича, и дело о наследстве раскрывает полную картину грибоедовских материальных невзгод. Сергей Иванович оставил жене и детям сельцо Митрофаниху с 95 душами мужского пола и деревню Моругино с 49 душами. Но на эту недвижимость ложились непомерные долги «на 58 тысяч, как партикулярных разным лицам, так и казенных, а именно ей, Настасье, по распискам, взятым у нее на сохранение, – 50 тысяч рублей, да по заемным письмам: статскому советнику Николаю Яковлевичу Тинькову – тысяча пятьсот рублей, Настасье Федоровне Басаргиной – тысяча, московскому купцу Василию Федорову – пятьсот и московскому опекунскому совету под залог оного имения – пять тысяч триста».

Выход, который находит Настасья Федоровна, полностью освобождает ее от долгов, сына же – от всякого наследства. Как свидетельствовал документ, «они – Настасья и Александр – вышеописанных долгов, равно и следуемого имения, принять не желают и определяют все оставшееся имение девице Марье Грибоедовой в вечное и потомственное владение и обязуются как за себя, так и за наследников своих о возврате того имения Марью впредь никогда не просить, с тем, однако ж, чтоб и все оставшиеся долги платить ей, Марье, не привлекая их ни под каким предлогом». Мать и дочь находились в это время в пресненском доме, Александр Сергеевич в Петербурге, откуда он приехать не захотел. Его доверенным лицом выступает Иван Михайлович Левашов: «Доверенность писана и засвидетельствована в Санкт-Петербургской палате гражданского суда июня 30 минувшего (1815) года, которой он, корнет Александр Грибоедов, на добровольном имении покойного родителя его вышереченного секунд-майора Сергея Грибоедова, разделе с родительницею его, уполномочивает его, Левашова». С чем бы это ни было связано, но в последующие свои приезды в Москву останавливаться в пресненском вновь отстроенном доме Грибоедов уже не хотел.

Он не принимает участия и в последующих делах матери, которая не останавливается в своих земельных спекуляциях. После оформления отказа от наследства, но и долгов, покойного мужа Настасья Федоровна начинает заниматься вновь приобретенным имением в Костромской губернии. Она в четыре раза увеличивает оброк, чем вызывает бурное возмущение крестьян. Правда, в назначенном разбирательстве дворяне принимают ее сторону, но Александр I, до которого доходит дело о крестьянском бунте, отдает имение Настасьи Федоровны под опеку шести помещиков, впрочем, согласившихся с требованиями владелицы. Отказ крестьян платить оброк приводит к тому, что по просьбе Настасьи Федоровны в ее имение присылается команда сначала из ста девяноста, а затем и трехсот человек. На помощь Грибоедовой приходит подполковник Илья Огарев, женатый на ее племяннице. Он грозится не просто прибегнуть к насилию, но вообще разрушить крестьянские избы. В конце концов, в руках крестьян появляется оружие, и единственным выходом для администрации становится перемена владелицы имения. Настасью Федоровну принуждают отказаться от своего приобретения и перепродать имение княжне Долгоруковой, которая находит со своими крепостными общий язык. И это еще одна из причин, заставляющая Грибоедова избегать материнского дома.

Среда, в которую попадает Грибоедов в Московском университете, не принимает, не может принять жизненных принципов Настасьи Федоровны. Но в ранние годы эти принципы не проявляются так явственно. Среди самых близких Грибоедову товарищей по занятиям братья Чаадаевы, Иван Якушкин и конечно же объединявший их всех князь Иван Дмитриевич Щербатов. Ни возраст, ни совместно проведенные годы не сокращают расстояния, которое существовало между ним и Грибоедовым. Они обращаются друг к другу на «вы», со всеми обязательными оборотами принятого этикета. Именно Ивану Щербатову адресована самая ранняя из сохранившихся записок писателя, более того – самый ранний из сохранившихся его текстов, единственный из довоенных лет, написанный, кстати сказать, по-французски:

«Крайне огорчен, князь, быть лишенным удовольствия присутствовать на Вашем собрании, тому причина мое недомогание. Рассчитываю на Вашу любезность, надеюсь, что Вы доставите мне удовольствие отужинать у нас сегодня вечером. Вы меня обяжете, согласившись на мое приглашение так же, как Ваши кузены Чаадаевы, члены собрания и т. д., г. Буринский, который, конечно, доставит мне удовольствие своим присутствием. Преданный Вам Александр Грибоедов».

В письме есть подробность, позволяющая достаточно точно его датировать. Магистр философии Захарий Буринский, друг гувернера Грибоедова И.Б. Петрозилиуса, скончался в июне 1808 года, в том самом месяце, когда Грибоедов был возведен в кандидатское достоинство. Где-то непосредственно перед этим событием и состоялся званый ужин.

Узкий круг «Собрания князя Щербатова», в который входил Грибоедов, постоянно собирался в щербатовском доме, тем более что рано осиротевшие братья Чаадаевы находились под опекой старого князя Дмитрия Михайловича Щербатова, родного брата их матери. Сын знаменитого историка, автора труда «О повреждении нравов в России» Михаила Михайловича Щербатова, князь Дмитрий отличался консервативностью взглядов. Споры с молодежью вспыхивают здесь постоянно, и не их ли отзвук угадывается в разговоре Чацкого с Фамусовым? У князя есть сестра, старая дева Анна Михайловна, которая чуть не каждый день «тащится» к нему с Покровки, как графиня Хлестова, и так же окружена моськами и приживалками. Есть даже письмоводитель, знаменитый своей услужливостью, предупредительностью, умением угодить, который успешно «служит по архивам» под начальством князя. Незамешанный в действительности ни в каких сомнительных историях, он в дальнейшем высоко поднимается по служебной лестнице и становится известным в Москве лицом. Есть у князя и две дочери: добрейшая романтическая Елизавета Дмитриевна, которой решается посвятить одно из своих посланий З. Буринский, и Наталья Дмитриевна, но о княжне Наталье разговор особый. Бесстрашная наездница, волевая, властная, остроумная, интересовавшаяся политикой нисколько не меньше брата, она одинаково хороша и недоступна. Московские слухи утверждали, что это из-за нее кузен Петр Чаадаев отказался от семьи и личной жизни. В нее безнадежно влюблен Иван Якушкин. Перед ней благоговеет Кюхельбекер. Черты всех трех поклонников княжны Натальи вошли в образ Чацкого. В Чацком нетрудно угадать и самого Грибоедова, а что, если Грибоедов во всем разделил вкусы и увлечения друзей? Так могло быть, но было ли так в действительности?

Переписка… Но Грибоедов никогда не называл женских имен, разве Истомину и Телешову, не скрывавшим своих мимолетных увлечений. Но и в отношении них неизменная почтительная восхищенность:

Женщина? Нет, конечно, актриса. 8 декабря 1824 года давно знавший балерину по сцене Грибоедов увидит Телешову в инсценировке поэмы «Руслан и Людмила». 4 января, вопреки всем своим обычаям и едва ли не единственный раз напишет Степану Бегичеву: «В три, четыре вечера Телешова меня с ума свела, и тем легче, что в первый раз и сама свыклась с тем чувством, от которого я в грешной моей жизни чернее угля выгорел». И в январском же номере «Сына Отечества» восторженные строки стихов увидят свет – раньше так близкого к ним описания танца Истоминой в I главе «Евгения Онегина».

«Собрания» Ивана Щербатова прерываются вместе с его отъездом в марте 1811 года в Петербург для поступления в Семеновский полк. Волей-неволей посещения дома Щербатовых становились более редкими. Запись в Московский гусарский полк и вовсе положит им конец. Но до поступления в армию Грибоедова было лето 1812 года, когда он вместе с друзьями по университету часто навещает нового знакомого – барона Штейна. Знаменитого Штейна, объявленного Наполеоном врагом французской империи и вынужденного эмигрировать в Россию, потому что начал объединять немецкий народ для сопротивления войскам императора. И тот же Штейн утверждал необходимость уничтожения – и притом немедленного – крепостного права. Его проповедь не могла не увлечь московской молодежи. Почти каждый день Грибоедов спешит на Большую Ордынку, где поселился барон. В один из таких счастливых дней, возвращаясь от Штейна, он признается бывшим с ним приятелям, что собрался писать комедию и читает несколько сцен из нее. Это был первый набросок «Горя от ума». Первый и не дошедший до нас. В те годы продолжения не последовало.

Что было в нем? Обличительные монологи Чацкого. Горькие переживания первой и в чем-то обманутой любви. Прямое сходство с отношениями Мечина и Софьи (тоже Софьи!) в «Вечере на бивуаке» Александра Бестужева-Марлинского: «Гордость зажгла во мне кровь, ревность разорвала сердце. Я кипел, грыз себе губы и, боясь, чтобы чувства не вырвались речью, решился уехать. Не помню, где скакал я по полям и болотам, под проливным дождем, – в полночь воротился я домой без шляпы, без памяти». Армия стала освобождением – и от трудных переживаний, и от комедии. Писать ее, казалось, больше не было нужды.

В конце концов, армейская карьера удачной не была. Так складываются обстоятельства. Да Грибоедов и не ищет здесь славы. С конца 1814 года он числится в отпуску, в декабре 1815-го подает прошение об отставке: корнетом он вступает на военную службу – корнетом и увольняется. Где-то в течение этого года он должен был оказаться в Москве, но задержаться здесь не захотел. В марте 1816 года отставка принята, и Грибоедов поселяется в Петербурге, «на Екатерининском канале, у Харламова моста, угольный дом Валька». Дом этот иначе назывался в столице на Неве попуганным. Еще в екатерининские времена тирольцы Вальхи держали в нем торговлю птицами – от обученных канареек до попугаев.

Грибоедов в восторге от новой обстановки. «Квартира у меня славная, как приедешь, прямо у меня остановись, на Екатерининском канале… Приезжай, приезжай скорее. В воскресенье с Истоминой и Шереметевым еду в Шустерклуб; кабы ты был здесь, и ты бы с нами дурачился. – Сколько здесь портеру, и как дешево» – это строки из письма Степану Бегичеву, который и в самом деле поселился у Грибоедова. Увлечению петербургской жизнью слишком скоро приходит конец. Близкий друг Грибоедова кавалергард Василий Шереметев погиб из-за Истоминой на дуэли с графом Завадовским. За так называемую «четверную дуэль» писателю пришлось поплатиться ссылкой на Кавказ, а трагический исход «молодечества» ляжет темной тенью на всю остальную его жизнь: до конца своих дней он не сможет забыть «бедного Васю».

Вынужденная встреча с Москвой, через которую лежал путь в ссылку, ни радости, ни облегчения не приносит. Недоразумения в родном доме. Неудачные встречи с знакомыми. И без того недолгий отпуск Грибоедов сокращает до нескольких дней: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!» Искренне удивлявшее старых приятелей новое отношение к старой столице, где все перестает нравиться, все раздражает и вызывает негодование: «Москвы я не люблю». Едва ли не последним становится визит к Щербатовым. Ивана Дмитриевича в Москве нет. Старый князь с еще большим запалом предается поучениям. Княжна Наталья – сразу после отъезда Грибоедова она примет неожиданное для родных решение выйти замуж за князя Федора Петровича Шаховского, старого знакомца Грибоедова, которого раньше просто не замечала.

Грибоедов уезжает на Кавказ в последних числах августа 1818 года и оказывается в старой столице только в конце марта 1823-го. Родительскому дому он предпочитает дом только что женившегося Степана Бегичева на Мясницкой. С Бегичевыми уезжает на лето в их поместье Екатерининское, с ними же в конце сентября возвращается в Москву. Он оживлен, радостен, охотно и много общается с друзьями. Вечерами у Бегичевых много музицирует, аккомпанирует А.Н. Верстовскому, исполнявшему только что написанный романс «Черная шаль» на слова Пушкина. Подсказывает композитору мысль поставить «Черную шаль» на сцене «в картинном положении». Постановка состоялась 10 января 1824 года в Москве и принесла исполнителю, знаменитому тенору П.А. Булахову, огромный успех.

Театр в эти месяцы – второй дом Грибоедова. Он бывает чуть не на всех спектаклях и, уж во всяком случае, на всех премьерах. Одно из таких посещений театра вместе с композитором А. Алябьевым становится московской легендой.

«Когда в антракте Грибоедов и Алябьев вышли в коридор, к ним подошел полицмейстер Ровинский в сопровождении квартального. Последовало объяснение. Полицмейстер обратился к Грибоедову:

– Как ваша фамилия?

– А вам на что?

– Мне нужно это знать.

– Я Грибоедов.

– Кузьмин, запиши, – сказал полицмейстер квартальному. Тогда Грибоедов обратился к полицмейстеру:

– Ну, а ваша как фамилия?

– Это что за вопрос?

– Я хочу знать, кто вы такой.

– Я полицмейстер Ровинский.

– Алябьев, запиши, – сказал Грибоедов своему приятелю». Дело было в том, что Грибоедов и Алябьев, как всегда, шумно вели себя в зрительном зале, освистывая одних исполнителей и нарочито громко аплодируя другим.

Но жизнь у Бегичевых была прежде всего работой над «Горем от ума». С Кавказа Грибоедов привез два первых полностью законченных действия. Представившийся отпуск – это возможность обновить московские впечатления, по-новому взглянуть на московскую жизнь. Степан Бегичев первый, кому Грибоедов прочтет написанные акты, и – дальше начинается непонятное. Бегичев, восторженно влюбленный в Грибоедова, безоговорочно принимавший каждое его произведение или суждение, на этот раз делает какие-то замечания, из-за которых писатель заново пишет первый акт. Впрочем, не совсем так. Тщательный анализ оставшегося черновика рукописи позволяет установить, судя по вклеенным новым листам, что переделке подверглись 2, 3 и отчасти 4 явления, а главное – диалог Софьи и Чацкого. И самое удивительное – Грибоедов полностью переделывает характер Софьи. Исчезает независимая, своенравная, достойная собеседница и противница Чацкого, появляется просто московская барышня, мелочная, капризная, почти злобная. Исчезает привычный для обоих легкий остроумный разговор.

Каждое литературное произведение имеет, как правило, несколько вариантов. У «Идиота» Достоевского их девять, у «Ревизора» – пять, у «Войны и мира» – четыре, у «Горя от ума» – формально три, и раз за разом в них меняется, точнее – теряет портретные черты, образ Софьи. Так, в первом из них Лиза обращается с вопросом к Софье:

Речь идет о Чацком, и Софья отвечает стремительно, не задумываясь, как о чем-то давно внутренне передуманном и решенном:

Споры с княжной Натальей памятны многим современникам. Она не исповедовала чужих мнений, на все имела свое суждение. Из текста исчезает ее рассказ о любви к верховой езде, ее слова, что выбору отца она предпочтет монастырь. Но главное – Грибоедов отказывается от первоначального варианта последнего действия: разоблачение Молчалина, неожиданное появление Чацкого и —

Не Чацкий разоблачает интрижку бог весть в кого влюбившейся московской барышни, но Софья отвергает его, открыто утверждая свое право на свободный выбор сердца, на чувство собственного достоинства, на гордость. С ней можно спорить, ее нельзя не уважать. И вот этот-то необычный характер хочет скрыть и переделать Грибоедов.

Что ж, автор достиг своей цели. Если прототипы всех действующих лиц были названы современниками еще до того, как комедия увидела свет рампы, разговор о Софье носил самый общий характер. Некие «московские кузины» представлялись лицами скорее нарицательными, но уж никак не реальными. Литературоведы и вовсе пришли к выводу, что любовная интрига понадобилась Грибоедову только для того, чтобы развить сюжет пьесы, сделать его интересным для зрителя.

Касались ли замечания Бегичева литературных качеств рукописи? Безусловно нет – подобной ответственности непритязательный и скромный Степан Николаевич никогда на себя не брал. Могло случиться иное: известия о последних московских событиях. Княжна Наталья неожиданно выходит замуж за Федора Петровича Шаховского, с которым вместе Грибоедов состоял в «Ложе Соединенных друзей», куда входили и П.Я. Чаадаев, и П.И. Пестель, и С.Г. Волконский, и С.П. Трубецкой, и М.И. Муравьев-Апостол. При всей пестроте состава ложи ее членов объединяла идея борьбы с фанатизмом и национальной ненавистью, проповедь естественной религии и триединый идеал, одинаково возвышенный и неопределенный: солнце, знание, мудрость.

Но уже в 1820 году князь Шаховской вместе с братом княжны Иваном Щербатовым попадает под следствие и суд по делу о так называемом бунте Семеновского полка. Первой среди москвичек она принимает на себя удар политических репрессий. Любая тень увлечения, флирта, пусть даже оставшейся в прошлом первой любви в отношении нее недопустима. Грибоедов должен пересмотреть свои чувства относительно новых обстоятельств и, не колеблясь, это делает. Другое дело – жизнь сердца. За годичное пребывание в Москве он единственный раз выбирается с визитом к княгине Шаховской – весной 1824 года, и не из ее ли дома опрометью мчится на станцию дилижансов, чтобы навсегда уехать в Петербург?

Он снова окажется на Кавказе в 1825 году, незадолго до событий на Сенатской площади, которые переломают судьбы многих его друзей, чудом обойдут его собственную и трагически скажутся на жизни былой княжны Щербатовой. Федор Петрович Шаховской по делу о декабристах получит новый приговор – ссылку в Туруханский край. Наталья Дмитриевна последует за ним. Так поступят многие жены, но ни одной не придется ухаживать за неизлечимо больным: единственный из осужденных, Федор Шаховской сойдет через три года с ума. Ему не дадут даже в таком состоянии разрешения на возвращение на родину. Наталья Дмитриевна будет до конца ухаживать за ним с двумя сыновьями на руках и лишь после смерти мужа получит возможность приехать в Москву. Она откажется от дома Шаховских и выберет для жизни старый дом отца. Все еще красивая, почти суровая женщина откажется и от общества – в Москве будут ходить слухи о принятом княгиней обете молчания. И после долгой, очень долгой жизни княгиня Наталья Дмитриевна Шаховская пожелает лечь в землю не с Шаховскими – рядом с могилой отца, на московском Ваганьковском кладбище. Та, которой обязано своим рождением «Горе от ума» и от которой в окончательном варианте комедии осталась разве что легкая, едва уловимая тень, отдельные, по недосмотру пропущенные автором слова.

Кажется, все. Хотя – хотя эта история имела свое неожиданное и совершенно необычное продолжение. В 1890-х годах Антон Павлович Чехов стал владельцем Мелихова. Среди множества новых знакомств одно было ему явно симпатичным – живший в соседнем Рождествене—Васькине молодой князь Сергей Иванович Шаховской. Князь – частый гость Мелихова, а когда появляется на свет княжна Наталья Сергеевна, ее крестным отцом становится Чехов. Имя новорожденная получает в честь прабабки – Натальи Дмитриевны Шаховской-Щербатовой, Чехов интересуется жизнью молодой семьи, спрашивает о Шаховских в письмах из Ялты, старается не терять из виду, но слишком скоро сам уходит из жизни.

Но гораздо более колоритная фигура – родной брат Сергея, второй внук Софьи из «Горя от ума», князь Дмитрий Иванович Шаховской. Он был известным земским деятелем. Состоял бессменным членом ЦК партии кадетов. В 1906 году стал членом Государственной думы и секретарем фракции кадетов. За подпись, поставленную под так называемым «Выборгским воззванием», отбыл тюремное заключение. В 1917 году вошел в состав первого коалиционного правительства. Эмигрировать князь Дмитрий Иванович не захотел и стал одним из учредителей контрреволюционной организации «Союз возрождения». Тем не менее судьба обошлась с ним достаточно снисходительно. Немедленного наказания он не понес, некоторое время даже занимался литературной деятельностью, но позже следы его в России исчезли.

Необязательная историческая справка? Может быть, если бы не воплощение тех черт характера княжны Натальи, которые так неумолимо сказались на судьбах едва ли не самых интересных людей ее времени, тем более на процессе создания «Горя от ума». А «выгоревшее дочерна» сердце Грибоедова – сколько в нем было от неразделенной или не до конца понятой любви, а сколько от чувства долга, порядочности, понимания смысла бытия человека среди людей, которые сделали таким единственным образ Александра Андреевича Чацкого?

И последние страницы жизни писателя.

В марте 1828 года Грибоедов возвращается с Кавказа и привозит такой необходимый России мирный договор с Персией, подписанный в Туркманчае. Его условия были продиктованы русским дипломатом.

Восторгу Николая I не было границ. Он не скупился на выражения своего благоволения Грибоедову, осыпал наградами. Но вместо простой благодарности монарху Грибоедов осмеливается обратиться к нему с просьбой об облегчении участи своих друзей-декабристов. Он не говорит, что мог оказаться вместе с ними на Сенатской площади, он выступает в роли заступника государственных преступников.

Понимал ли он, что предрешает свою судьбу? Монаршья милость сменилась решением о его назначении – вопреки воле Грибоедова – полномочным министром России в ту же Персию.

Грибоедов слишком хорошо знал местную обстановку и настроения, тем более после ненавистного персам мира. Это был смертный приговор.

Может быть, в нем еще жила надежда переломить судьбу, когда в конце того же года, приехав в Тифлис, он соглашается на свадьбу с юной красавицей, дочерью поэта Ниной Чавчавадзе. Ее брак исчислялся днями. 30 января наступившего 1829 года посол России был растерзан толпой в Тегеране.

Пройдет время, и юная вдова – она никогда больше не выйдет замуж, не сделает попыток устроить свою личную жизнь – приедет в Москву, чтобы обойти всех близких покойному мужу людей. Их список она получила от покойного.

Жена А.С. Грибоедова Нина Чавчавадзе.

Имен окажется немало. Но среди них не будет одного – княгини Натальи Дмитриевны Шаховской и самого дома Щербатовых. Встреча и знакомство двух женщин не должны были состояться.

Да, грибоедовский дом потерял свое историческое значение. Зато совсем рядом, на склоне, обращенном к Горбатому мосту, в Большом Девятинском переулке сохранился памятник, действительно помнящий Грибоедова, – это так называемый «Расстрельный храм». Через дорогу от городка американских дипломатов. В виду «Белого дома». Освященный в память Девяти Мучеников Кизических. Святые Артем, Филимон, Феодот, Руф, Антипатр, Феостих, Магн, Фавмасий и Феогнид пострадали за христианскую веру во времена императора Константина Великого, в IV веке, в городе Кизике на берегу Дарданелл. В Москву частицы их мощей были доставлены в годы Петра I, в то время, когда на ее площадях разыгрывались страшные сцены стрелецких казней. Первоначально деревянный, храм был заложен по обету последнего древнего патриарха Кира Адриана и закончен в 1698 году, когда только что вернувшийся из Великого посольства, своей первой заграничной поездки, молодой царь посетил больного Адриана вместе с товарищем своих детских игр имеретинским царевичем Александром Арчиловичем и его сестрой, царевной «Милетинской» Дарьей. В нынешнем своем виде храм был возведен во времена императрицы Анны Иоанновны. Колокольня пристроена в 1844 году. В советские годы церковь перешла в ведение ЧК OГПУ и использовалась как место приведения в исполнение приговоров к высшей мере наказания – расстрелов. Женщин…

История здешних мест известна со времен, предшествовавших Куликовской битве. Во второй половине XIV века вырос на склоне спускающегося к Москве-реке холма новый – Новинский – Введенский монастырь, ставший с учреждением при Борисе Годунове патриаршества домовым патриаршьим, с большой слободой и приписанными к нему землями, тянувшимися по реке Пресне до Ходынского поля. Памятью о пресненских запрудах тех лет остался нынешний пруд в Зоопарке.

В 1680-х годах часто сопровождал патриарха Иоакима в Новинский монастырь архимандрит Чудова монастыря Адриан, поставленный в 1686 году митрополитом Казанским и Свияжским. Приезд Адриана в Казань совпал с началом тяжелейшей эпидемии. Тридцатью тремя годами раньше такое же «моровое поветрие» опустошило город, унеся сорок восемь тысяч жизней. Митрополит дал обет в случае окончания «горячки» основать монастырь Девяти Мучеников Кизических, помогавших, по народным поверьям, при такого рода болезнях, как и всякой другой телесной немощи.

Эпидемия неожиданно прекратилась. Адриан выстроил под Казанью Кизическую обитель, для которой даже сумел приобрести частицы мощей святых. Но сделал он это, уже став – в августе 1690 года – патриархом. В 1693 году он заказывает царскому жалованному иконописцу Петру Семенову Золотому, ученику живописца Ивана Безмина и замечательного иконописца Симона Ушакова, образ Девяти Мучеников. Кстати, одна из работ Петра Золотого – Богоматерь Боголюбская – хранится в Третьяковской галерее.

В 1694 году Кир Адриан заказывает написать церковную службу Девяти Мученикам выдающемуся церковному писателю, автору 12-томных Четьих-Миней Димитрию Туптало – святому Димитрию Ростовскому. А когда в 1696 году сам Кир Адриан оказывается на пороге смерти, пораженный параличом, он дает обет поставить в Москве церковь Девяти Мучеником, выбирая для нее место рядом со своим любимым Новинским монастырем.

Но пережить события стрелецкого бунта недомогавшему Адриану не было дано. Патриарха не стало в 1700 году. Одновременно Петр I отменил институт патриаршества, заменив его Синодом, но сохранил знаменитых патриаршьих певчих, которых слушал в Девятинской церкви. Они будут в полном составе перевезены в Петербург, и Петр до конца своих дней будет разучивать с ними духовные концерты.

«Наперсник царя» – этот досадливый отзыв одного из современников о Кире Адриане можно назвать и справедливым, и несправедливым. Мало кто из князей Православной Церкви пользовался таким уважением Петра, как последний патриарх. Петр часто виделся с ним, писал ему письма из походов, сообщая о всех одержанных победах, и – что кажется неожиданным – советовался об отдельных предпринимаемых реформах – в частности, в отношении переустройства образования.

Обычной формой ранних государственных документов было: «Божиею милостию великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич всея Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, советовав со отцом своим, великого государя богомолцем, с великим господином, святейшим Кир Адрианом, архиепископом Московским и всея Росии и всех северных стран патриархом». Так строится, в частности, указ о введении в действие Соборного уложения февраля 1700 года.

Разделял ли Кир Адриан реформаторские планы Петра? Или просто понимал их неотвратимость? Среди современников ходили разговоры, что не случайно только после смерти патриарха Петр принял решение о перенесении столицы на берега Невы. Кир Адриан непременно бы убедил царя не оставлять отеческих гробов и народных святынь. Но вот во время последней болезни патриарха у постели больного Петр считает необходимым развернуть полный план перестройки обучения священнослужителей, твердо веря в поддержку больного. Время не терпит, и, организуя ряд учебных заведений в Москве, Петр не хочет ждать выздоровления патриарха, торопится. И получает благословение. В официальных документах появится «Изложение речи Петра I, сказанной при посещении больного патриарха Адриана, о необходимости просвещения для России, о целях и способах организации школ для борьбы с невежеством». Не воспроизводившееся в широкодоступной литературе, оно представляет тем больший интерес:

Изволил великий государь царь святейшему патриарху глаголати, быв у него октоврия месяца в 4 д. ради посещения в немощи его.

Что священники ставятся, грамоте мало умеют, иже бы их таинств научати и ставити в той чин. На сие надобно человека, и не единого, кому сие творити, и определити место, где быти тому.

Чтобы возымети промысл о разумлении к любви Божией и к знанию его христиан православных и зловерцов: татар, мордвы, и черемися, и иных, иже не знают творца Господа, и для того во обучение послати колико десять человек а Киев, в школы, которыя возмогли бы к сему прилежати.

И благодатию Божиею и зде есть школа, и тому бы делу порадеть мощно, но мало которыя учатся, что никто школы, как подобает, не назирает. А подобно к тому человек знатный в чине и во имени и в доволстве потреб ко утешению приятства учителей и учащыхся. И сего не обретается ни от каких людей. Быти тому како?

Евангелское учение и свет его, си есть, знание Божией человеком, паче всего в жизни сей надобно. И на школы бы всякия потребы люди благоразумно учася, происходили в церковную службу и в гражданскую воинствовати, знати строение и докторское врачевание.

Еще же мнози желают детей своих учити свободных наук и отдают зде иноземцом оныя, инии же и в домех своих держат, будто учителей, иноземцов же, которыя славянского нашего языка не знают право говорити. К сему еще иных вер, и при учении то малым детям и ереси своя знати показуют, отчею детем вред и церкви нашей святой может быть спона велия, а речи своей от неискусства повреждение.

А в нашей бы школе при знатном и искусном обучении всякого добра учинилися. И кто бы где в науке заправился в царскую школу, хотя бы кто побывать пришел, и он бы ползовался.

И сего смотрети же надобно и прирадеть тщателно зело. Но яко вера без дела, а дело без правыя веры мертво есть обоя, тако слово без промысла, а труд без чина и без потреб не успеет ползовати.

Еще же велия злоба от диавола и козни его на люди, еже бы наука благоразумная где-либо не возимела места, всячески бо препинания деет в той.

Господь же Бог во всем помощь да сотворит людем спасительну».

Поденные записи придворного обихода свидетельствуют, что Петр не посещал вообще патриарха и засиживался у него за беседой по многу часов. Так, 9 декабря 1695 года, перед Азовским походом, царь побывал у Кира Адриана «с начала 5 часа ночи до 8 часа; и по восстании и шествии Его Великого Государя, патриарх благословил его образом Богородицы Владимирския». 1 октября 1696 года, буквально в день возвращения из того же похода, «Великий Государь Петр Алексеевич изволил быть у патриарха и сидеть в Столовой полате с последнего часа дневных часов до другого часа ночи до последней четверти». Чтобы побаловать государя, патриарх распорядился купить в Яблочном ряду у торговца Ивана Васильева 50 яблок «самых добрых больших наливу за 4 рубля», а на прощание благословил царя образом Всемилостивого Спаса. 21 февраля 1697 года, в первое воскресенье Великого поста, Петр гостил у Кира Адриана «с первого часа ночи до третьего часа ночи» и «на отпуске» был благословлен образом Владимирской Богородицы 31 августа 1698 года, сразу по возвращении из Великого посольства, Петр просидел у патриарха «до 10 дневного часа» и был благословлен образом Успения Богородицы. На этот раз угощение было особенно торжественным, почему отпустили на него «вина секту полворонка, ренского полведра, 2 ведра меду вишневого, меду малинового ведерный оловеник (кувшин), пива мартовского трехведерный оловеник, меду светлого ведерный». Это было начало стрелецких казней.

В XVIII веке былой домовый патриарший храм становится приходским. Среди его прихожан оказывается обер-прокурор Сената Волынский, супруга которого приходилась двоюродной бабкой А.С. Грибоедову. От нее усадьба на углу Новинского бульвара и Девятинского переулка переходит к дяде Грибоедова – Алексею Федоровичу, владельцу смоленской Хмелиты. В свою очередь Алексей Федорович продает в 1801 году усадьбу своей сестре Настасье Федоровне, матери драматурга. Последующие одиннадцать лет своей жизни Грибоедов проводит в приходе Девяти Мучеников. Церковные книги – единственный источник документальных сведений о нем самом и его близких вплоть до Отечественной войны 1812 года. Это время его занятий в Благородном пансионе и университете. В приходской церкви семья служит молебен перед уходом Александра Сергеевича в ополчение. Когда со временем скончается его мать, ее отпоют в Девятинском храме и похоронят на ближайшем, Ваганьковском кладбище.

А в 1840—1850-х годах «потаенным» прихожанином того же храма станет автор знаменитого «Соловья» композитор А.А. Алябьев. В силу несправедливого приговора ему будет запрещено проживать в столице, и он станет скрываться в доме своей жены Екатерины Александровны, урожденной Римской-Корсаковой, по первому браку Офросимовой (Новинский бульвар, 7).

Храм был возвращен церкви в 1992 году. С 1994 года его настоятелем стал внук нашего знаменитого живописца Валентина Серова – отец Антоний Серов. Примечательно, что в Москве больше не было храмов Девяти Мучеников. Кроме домовой церкви графа Владимира Григорьевича Орлова, освященной в связи с эпидемией чумы 1771 года. В борьбе с ней принимал участие старший брат графа, любимец Екатерины II Григорий Григорьевич Орлов. Помещение храма сохранилось до наших дней в мезонине дома № 5 по Большой Никитской, который занимал исторический факультет, а затем издательство МГУ имени Ломоносова.