Московский упырь

Глава 15 Свадьба

После отъезда Овдеева с посольством, вновь заменивший его Ондрюшка Хват, к тому времени получивший чин стряпчего, бросил «отряд тайных дел» на мелкие разбои. Собственно, это не явилось лично Ондрюшкиной инициативой – подобное с месяц назад приказал Овдеев и приказа своего не отменял. Что ж – разбои так разбои, в конце концов, посетители кабаков – тоже люди, и не дело, чтоб их били по головам кистенем. Первоначальный сбор сведений парни, подумав, поручили своему младшему сотруднику – подьячему Галдяю Сукину, который вот-вот должен был явиться с отчетом, да все почему-то никак не являлся, а времени между тем было часов шесть после полудня. Скоро и сумерки.

И, самое главное, парни вовсе не собирались забывать ошкуя, пожар, смерть Ртищева и еще многих и многих людей. Где-то по московским улицам ходил зверь в человеческом облике, и обезопасить от него горожан было, пожалуй, не менее важно, чем разбираться с мелкими лиходеями. Кто-то хитрый, хитрейший, обстоятельно рвал время от времени появляющиеся ниточки, оборвав жизни Гермогена Ртищева и его слуги. Иван не без оснований считал причастным к пожару и гибели Гермогена Телешу Сучкова, который, увы, покончил жизнь самоубийством. И покончил – ни с того, ни с сего. Мог бы, в конце концов, если уж так хотел, расстаться с жизнью и раньше, благо была возможность подставиться под шальную пулю. Однако ведь Телеша не подставился, сдался, причем довольно легко, словно бы на что-то надеялся… Или – на кого-то… И этот кто-то вместо помощи неожиданно оказал ему противоположную услугу.

– Да брось ты мудрствовать, – потянувшись, заметил Прохор. – Заела парня совесть, вот и сотворил над собой такое, – бывали и не такие случаи.

– Бывали, – Иван согласно кивнул. – Только мне что-то не верится.

– И мне не верится, – поддакнул из своего угла Митрий. – Больно уж весел был этот Телеша Сучков, когда мы его брали. Надеялся, что выручат? А вышло – наоборот. Кстати, на синяки на его запястьях внимание обратили? Словно бы держал парня кто-то.

Прохор усмехнулся:

– Его ж связанным вели, вспомни! Вот веревки-то и натерли запястья.

– И все же – ну не верю я в это самоубийство, хоть режь меня на куски! – махнув рукой, громко заявил Митрий.

– Ну, ну, – предостерег парня Иван. – Вот только орать здесь не надо. Я тоже не верю – и что? Это все лишь догадки, а – как говорил незабвенный Андрей Петрович Ртищев – где доказательства? А нету!

– Так надо искать! – снова взвился Митька.

– Вот, – Иван улыбнулся. – Вот именно что надо. Так что ты, Митя, и поищи… Я слишком на виду, Проша – прямолинеен, еще кого прибьет… А ты вот, самый из нас неприметный… Проверь-ка еще раз приставов с катами, из тех, что тогда в карауле стояли.

– Так ведь была же уже проверка! – хохотнул Прохор. – И наказали тогда, помнится, всех.

– Все – это никто, Проша! – откинувшись спиною к стене, негромко заметил Иван и, повернувшись к Митрию, добавил: – Ты, Митя, их расспроси осторожненько… что да как… Их ведь кто опрашивал-то?

Митрий хохотнул:

– Так самый средь нас знаменитый – Галдяй. Кстати, что-то его долго нет. Не приключилось ли что, а? Может, съездим, посмотрим?

Иван посмотрел в окно на быстро синеющее небо. Встал, вышел из-за стола, махнув рукой друзьям:

– А пожалуй, съездим. Запамятовал, он в какой кабак-то пошел?

– На Остоженку – там больше всего и лиходейничают.

– Оно понятно – Чертолье рядом, в случае чего есть где укрыться… Ну, – Иван надел шапку. – Едем!

– Пистоли прихватим, Иване? – вдруг озаботился Митрий.

Иван и Прохор переглянулись и вдруг, не сговариваясь, захохотали, причем довольно громко.

– Это с каких пор ты пистоль с собой стал брать, Митя? – отсмеявшись, участливо поинтересовался Прохор. – С тех пор как с князем Михайлой Скопиным-Шуйским стрельбой по мишеням балуешься?

Митька отмахнулся:

– Ладно вам издеваться-то. Ну, стреляем иногда на пари с князем, и что? Он у меня, между прочим, третьего дня такую знатную книжицу выиграл… Пришлось отдать. Ничего, даст Бог, отыграю.

– Ну, смотри-смотри, стрелок… Ха!

– Смейтесь, смейтесь…

Выйдя из приказной избы, парни отвязали коней и на рысях поскакали к Остоженке. На вечерних улицах, особенно здесь, в центре города, было довольно людно, так что пришлось придержать лошадей, а кое-где и вообще спешится, пропуская толпу артельщиков – плотников, каменщиков, штукатуров, с веселыми песнями возвращавшихся после трудового дня. Наконец, толпа схлынула, и снова стало можно проехать, – выехав за стены Белого города, поскакали быстрей, стараясь успеть в кабак до наступления темноты.

– Эвон, «Иван Елкин», – Митрий махнул на прибитые над неприметной избенкой еловые ветки – знак «царева» кабака.

Чтобы не привлекать излишнего внимания «питухов», спешились не у самого кабака, а чуть дальше.

– Оставайся здесь, – на правах начальника приказал Иван Митьке. – Стереги коней да посматривай…

– Вот так всегда, – подчиняясь, вздохнул парень. – А я-то пистоль с собой прихватил.

Иван усмехнулся:

– В кабаке-то от Прошкиных кулаков куда больше пользы, чем от любого пистоля!

– Да уж, – протягивая Митьке поводья, польщенно согласился Прохор.

Оставив под надежным присмотром тыл, парни перекрестились и зашагали в призывно открытую дверь питейного заведения.

Ударила по ушам лихая кабацкая песня. Жарко пахнуло чесноком, человеческим потом, ну и, конечно, переваром – самодельной водкой, коей целовальники, нарушая всяческие законы и постановления, охотно торговали по вечерам, ничуть не боясь царевых людишек.

Небольшое кабацкое помещение тускло освещалось тремя безбожно чадящими светильниками, длинный – и единственный – стол был уставлен чарками, кружками и деревянными кадками с капустой и огурцами. Кадок было мало, – не есть сюда приходили – пить. Народу – дюжины полторы, кто-то уже упился и теперь задавал храпака под столом, уютно подложив под голову свернутый в трубку кафтан, кто-то положил прямо на стол забубенную голову и спал так, а большинство находилось еще в той замечательной стадии где-то между легким подпитием и полным перепоем, что так мила сердцу любого русского человека. Когда чувствуешь себя безмерно счастливым, хочется всех любить, а случайные собутыльники-питухи кажутся в высшей степени высоконравственными и милейшими людьми. Чтоб они сняли с какого-нибудь вконец упившегося пропойцы кафтан? Да что вы… ну, если только пропить… если уж совсем денег не будет, уж тогда, ладно, можно…

Собственно, этим сейчас и занимались двое слегка подвыпивших мужиков, стаскивая не только кафтан, но уже и сапоги, и рубаху с какого-то подгулявшего молодого парня… в котором вошедшие, к ужасу своему, сразу же признали младшего своего сотоварища, подьячего Галдяя Сукина.

– Эй-эй, робята! – подойдя ближе, предупредил Прохор. – Что это вы делаете-то, а?

– Мы – водку пьянствуем! – обернувшись, охотно пояснил один из питухов.

И Прохор, и Иван вздрогнули:

– Михайла! Пахомов! Ты-то как здесь?

– Оба! – Михайла удивился не меньше. – И вы тут! Эх, сейчас и выпьем! Целовальник! Эй, кабацкая теребень! А ну водки сюда, можжевеловой, самой лучшей! Славно, парни, что я вас встретил. Вот за встречу и выпьем… Эй, атаман… – Он повернулся к собутыльнику. – Давай-ка поскорей с этого сымем…

– Не-не, – быстро сказал Иван. – Не надо ни с кого ничего сымать, у меня деньги имеются.

Михайла махнул рукой:

– Ну, тем лучше… Это вон, приятель мой, атаман Корела.

– Корела? – ахнул Иван. – Тот самый, что…

– Ну да, что гнал войска Годунова, что громил их и в Путивле, и под Кромами… Боевой атаман! Государь ему безмерно денег пожаловал, и меня не обидел, – третий месяц уже никак пропить не можем!

– Вижу, как вас пожаловали, – Иван скептически усмехнулся, кивая на бездвижно лежавшего Галдяя. – Последнюю рубаху с парня сымаете.

– Так ведь, – Михайла подмигнул, – всех же денег мы с собою не носим, не дураки, чай… Вот и кончились невзначай, а сходить лень.

– Он там не мертвый часом? – Иван склонился над подьячим. – Нет, вроде, дышит… Проша, отнеси-ка его на улицу, а я сейчас…

Атаман Корела единым жестом расчистил места за столом. По всему видно – его здесь побаивались и уважали, как, впрочем, и Михайлу. Целовальник поспешно принес водку, улыбнувшись Ивану, словно лучшему другу:

– Кушайте водочку на здоровье, господа хорошие. Славная водка.

Атаман вдруг схватил целовальника за грудки:

– Говорят, ты ее водой разбавляешь, кабацкая теребень?!

– Что ты, что ты, господине, – целовальник испуганно замахал руками. Иван вдруг перехватил его взгляд – пристальный и цепкий, – направленный на Прохора, выходящего с Галдяем на плече. Ага…

– Долго пить не буду, – сразу же предостерег Иван. – И не потому, что не хочу вас уважить, – дела.

– У всех дела, Иване! – расхохотался Михайла. – Вот, ты думаешь, почему я пью? Оттого что скучно! Эх, сейчас бы войну какую-нибудь, да на лихом коне, да с сабелькой! А, атаман?

– Похоже, он спит уже, – Иван покосился на поникшую голову атамана.

– Вот вам еще водочка, господине, – юркий целовальник поставил на стол глиняный штоф и, нагнувшись к уху Ивана, тихо спросил: – Девочек не желаете?

– Умм… Не сегодня. Сегодня водки!

– Понял!

Немного выпив, Иван вдруг улыбнулся, только теперь оценив всю задумку Овдеева. Ну, конечно же, не могло такого быть, чтобы целовальники и прочая кабацкая теребень не знали бы в лицо приказных из той чети Земского двора, что непосредственно занималась уличными разбоями, кражами и прочей водочно-торговой мелочью. Конечно же, их здесь хорошо знали. А вот Ивана, Прохора, Митьку и уж тем более Галдяя – нет! На том, видно и строил свои расчеты хитрый Овдеев. Молодец. Что и сказать – молодец. Нет, в самом деле…

– Капусточки не угодно ли?

Снова целовальник! Ох, не зря он так настойчиво пристает. Вот, сейчас снова выпивку притащит.

Иван не пил, пригублял, а потому, принюхавшись, сразу отметил для себя резкий запах принесенного целовальником напитка – ну, ясное дело, перевар да еще с какой-нибудь дурь-травой – зельем.

– Ну, пора мне, – шумно попрощавшись с Михайлой, Иван, покачиваясь и глупо ухмыляясь, направился к выходу.

У самой двери остановился, подав знак своим… и почувствовал, как двое невесть откуда взявшихся парней взяли его под руки:

– Домой сведем, брате!

– Пустите! – пьяно дернулся молодой человек. – Сам дойду.

– Не, господине, доведем! – Парни ухмыльнулись и, оглянувшись по сторонам, живо потащили Ивана в темный проулок…

Опа! Затащив, один сразу рванул кафтан, другой – пояс… Ему-то Иван и зарядил от всей души промеж глаз, как когда-то учил Прохор. Впечатавшись спиною в забор, тать изумленно выкатил глаза. Второй тут же выхватил из-за голенища ножик, блеснувший в свете луны волчьим недобрым глазом, и молча выбросил руку вперед – Иван едва успел пригнуться и крикнуть:

– Митька, стреляй!

Да, на кулаки, собственные и Прохора, тут надежда была малой, – слишком уж стремительно все происходило. Юноша упал лицом в траву… И тут грянул выстрел.

Митрий не промахнулся, хоть и темно было, и целился, считай, наугад, – крепкая пуля отбросила в темноту схватившегося за грудь лиходея. Другого утихомирил подбежавший Прохор, хватил разок кулачищем, второго удара не потребовалось.

– Молодцы, – поднявшись, похвалил Иван. – Как там Галдяй, не замерзнет?

– Не. Мы его в траву положили, да и ночь теплая.

Нагнувшись, Прохор потрогал шею подстреленного и уважительно шмыгнул носом:

– Наповал. И впрямь – молодец Митька!

– Не он бы – точно б отведал ножичка, – тихонько засмеялся Иван. – Не думал я, что они так обнаглеют – прямо у самого кабака начали. Нахалюги.

– Непуганые ишшо! – Прохор старательно связывал руки задержанного крепкой пеньковой веревкой. – Ничо, этого на правеж выставим – ужо все про подельничков своих расскажет.

– Расскажет, – ничуть не сомневаясь, кивнул Иван и, холодно улыбнувшись, добавил: – Каты у нас славные, дело свое знают.

– Не виноват я, дяденьки, – заканючил тать.

– Вот кату про то и расскажешь. И про целовальника не забудь.

Тать дернулся:

– Так ведь он, Потаня-целовальник, главный-то лиходей и есть! А язм что, человеце мелкий…

– Вот, молодец, – похвалил Иван. – Не кочевряжишься. Так мы с тобой, глядишь, и без ката договоримся.

– А как же?! – воспрянул духом молодой лиходей.

Свадьба устроилась по московским меркам – скромно. Гостей было немного, большей частью – лучшие друзья, ну и приказные. Невесту украшала Филофейка-подружка, младший ее брательник, Архипка, сидел за столом под строгим присмотром Митрия. Прохор наконец-таки привел свою зазнобу – Марьюшку, дочку Тимофея Анкудинова, владельца нескольких кузниц. Незнамо как он там уговаривал ее батюшку отпустить дщерь – может, и никак, сманил просто, – однако привел, явил-таки друзьям свою красавицу. И впрямь красива оказалась девушка: очи блестящие, синие, долгая, с лентами, коса. По обычаю, мужчины сидели за столом с мужчинами, женщины – с женщинами (нет, лучше уж сказать – девушки с девушками, так оно верней будет). Митька, на правах шурина, предлагал, правда, сделать по-европейски, как, к примеру, во Франции иль в иных странах, – девчонок с парнями за один стол посадить, позвать музыкантов.

– Цыть! – на это загодя еще ответил Прохор. – Ты послушай только, о чем на Москве говорят! Мол, царь-государь польские обычаи не к добру вводит, русскому де духу противные – танцы премерзкие, игрища, баб к мужикам садит. Это про самого царя так говорят, а что про нас скажут? Боюсь, и не скажут ничего, а красного петуха пустят. Нет, уж лучше гусей не дразнить.

Ну, не дразнить так не дразнить, – вполне резонно ведь сказал Прохор. Так и порешили – по-старому свадьбу сладить, по обычаям московским. Дело несказанно облегчалось тем, что свадебка-то молодой вышла: жених с невестой оба были сироты, а, стало быть, за неимением маменек-тятенек, дедушек и прочих родственников, не было и старичья средь гостей, даже посаженого отца – и того не было, без него обошлись, – спасибо отцу Варсонофию, молодому священнику церкви Флора и Лавра, так обвенчал, а уж теперь на свадьбе гулял знатно – не успевали брагу из подпола таскать. Браги, слава Господу, много было, куда меньше – вина. Вот вино-то и порешили девчонкам на стол отдать, а сами бражицу, да мед, да пиво пили. Парни в сенцах сидели, окно распахнув настежь, девки – в светлице. Дверь распахнули – и обычаи соблюдены (сидят-то раздельно) и друг друженьку видно, а уж слышно… В светлице песню запоют – в сенях подхватят, ну, и наоборот, соответственно.

В светлице:

В сенях:

Молодые вот только утомились туда-сюда бегать, потом махнули рукой, на пороге встали да взасос – под крики радостные – целовалися.

Почетный гость – князь Михаил Скопин-Шуйский – не побрезговал, пожаловал, с ним и Жак Маржерет, личный телохранитель царский. Уж и выпили. Правда, не по-московски – вусмерть упившихся не было, да и кому – приказным разве? Так тем завтра на службу: Ондрюшка Хват ни единого на три дня, на всю свадьбу, не отпустил, да и сам только по-первости поприсутствовал, а потом, сославшись на дело, ушел. Приказные после его ухода взбодрилися, кружками замахали: наливай, мол, – а чего б не налить? Свадьба ведь! Лишь один Галдяй Сукин квас нестоялый пил: ни к вину, ни к бражице, ни – упаси, Боже – к водке не прикасался, зарок после недавних событий дал. Чуть ведь не преставился парень от перепою, с непривычки-то! С тех пор и не пил – опасался.

К ночи ближе гостюшки разошлись: первым, как и положено, поцеловав молодых на прощанье, уехал князь Михаил, с ним и Маржерет, а уж потом и приказные потянулись. Остались лишь свои, близкие, да Галдяй Сукин – тоже теперь, считай, свой.

Сели не чинясь, за один стол, снова выпили – теперь уж по-простому, как меж своими принято. Пару песен спели, плясать начали. А потом Марьюшка – красавица Прохорова – домой засобиралась, мол, поздно уже. Волосы рукою пригладила – тут и Филофейка: на, мол, Марьюшка, гребешок, причешися.

Взяла Марьюшка гребень, глянула и, ахнув, едва не сомлела, – хорошо, подхватил Прохор.

– Что? Что такое? – заволновались хозяева. – Аль вино крепко? Аль жарко?

Девушка, впрочем, быстро пришла в себя:

– Нет, братцы-сестры милые, и вино хорошее, и не жарко. Дюже гребень мне сей памятен… из рыбьего зуба резной, с ошкуем…