Москва-матушка

Открылась дверь, и в кабинет вбежал бей Халиль. Лицо его было красным и потным, в глазах испуг. Он рывком подбежал к хану, запнулся за складку ковра и упал у ног Менгли-Гирея. Из рук бея выпал вместительный бархатный мешок и, глухо стукнув о ковер, развязался. Из мешка веером рассыпались крупные зо­лотые монеты.

— Прости меня, владыка, что я так поздно исполнил твою волю,— заговорил Халиль. — У меня не было при себе того мешка денег, которые ты повелел принести мне прошлый раз. Мой слуга только что привез золото из Карасу, и я тотчас же прилетел во дворец.

Хан смотрел на бея и не мог вымолвить ни слова. Впервые видел он, чтобы так унижался гордый Ширин. Золото, много зо­лота лежало на ковре, и блеск его сковал уста жадного владыки. Грозная речь, только что приготовленная, вылетела из головы.

— Встань, бей, и собери деньги,— тихо произнес хан. — Моя память не подсказывает мне, о каком повелении ты говоришь. Раз­ве у меня нет своей казны? Зачем же я буду выпрашивать золото у моих беев?

— Не далее, чем в прошлый раз, твои уста произнесли: «Успо­койся, Халиль-бей. Приготовь мешок золота, и я помогу выручить твоего сына».

— А ты знаешь, что твой сын айдамах и его ждет смерть? Стоит ли он этих денег, есть ли расчет отцу выручать такого сы­на? Ты знаешь, что гласит яса?

Ширин-бей поднялся и, глядя хану прямо в глаза, сказал:

— Знаю. Яса гласит: «Не возводи вину заглазно, дай человеку сказать слово в свое оправдание, ибо он, может быть, невинен». Так гласит яса. Джаны-Бек хороший воин, но и он мог ошибиться. Сперва надо послушать Алима и тогда возводить на него вину. Помоги, великий, вызволить мне сына, и я, если он окажется ви­новным, сам приведу его к твоей карающей руке.

— Ты прав, Халиль-бей,— сказал Менгли, не сводя глаз с зо­лотых монет. — Надо сначала поговорить с Алимом, а уже потом судить о его вине. Оставь деньги, иди в свой сераль и жди. Я сам обо всем позабочусь. Иди.

После ухода Ширина к хану снова был позван Ионаша. Мен­гли спросил шпиона:

— Из крепости латинцев в Суроже надо выкрасть одного че­ловека. К кому следует обратиться моему человеку?

— Пусть он найдет Андреоло ди Гуаско. Этот человек за деньги сможет выкрасть из крепости даже самого консула.

— Хорошо. Ты можешь идти. Деньги за кафинское дело полу­чил? — Ионаша кивнул головой.

Хан был доволен. Правда, сегодня не удался день мудрости из-за этих неотложных дел, но зато Менгли стал богаче. Му­дрость — это сила, но золото — сильнее,— решил он про себя и, довольный, отправился на молитву.

Вечером еще одна радость ждала Менгли-Гирея. Его посетил консул Солдайи Христофоро ди Негро.

Долго шла спокойная беседа с консулом, но хан так и не мог догадаться о цели приезда Христофоро.

— Что привело тебя в мой дворец? — не вытерпев, спросил хан.

Ди Негро помедлил немного с ответом, потом сказал:

— Тревожные времена подходят, глубокочтимый хан, для нас, латинян. Сношения с Генуей становятся все труднее и труднее, скоро и совсем нельзя будет попасть на родину. Султан грозится пограбить наши колонии с моря, и я боюсь за скудные мои сбе­режения. Я знаю давно, как честен и благороден ты, мой друг, и потому хочу просить тебя: прими на сохранение все то, что я ско­пил за эти годы. Это, правда, невесть какое богатство, однако я опасаюсь за его целость. А в твоей казне оно сохранится надеж­нее в любое время. Сохрани мне вот это,— и с этими словами консул вынул из-за широкого пояса четыре вместительных ко­шелька.

— Только дружбы ради я разрешаю тебе оставить золото и сохраню его до последней монеты. Расписку получишь у моего казначея.

— Не обижай меня, великий хан. Разве твое слово для меня не в тысячу крат ценнее бумаги! Пусть деньги лежат под твоей охраной, может, наступит час, и под твою защиту я отдам нечто дороже золота — мою жизнь. Я надеюсь, и тогда хан не откажет мне в просьбе.

Следуя к дому Коррадо, консул думал про себя: «Устав за­прещает консулу брать взятки даже от царей, но там ни слова не сказано о запрещении давать взятки царям. Значит, я не нарушил Устава».

Менгли-Гирей, положив полученное за день золото в свою каз­ну, отправился на молитву перед сном.

— Слава аллаху великому и всемогущему за мудрость, даро­ванную мне сегодня,— произнес хан после молитвы. — Много ве­ликих дел сделал я, много нужных решений принял.

Присутствовавший на молитве имам, услышав последние слова хана, усмехнулся украдкой.

Глава двадцать пятая

«ДЛЯ ГРЕХА ПРИКРЫТИЯ»

Повадилась беда — отворяй ворота.

Поговорка.

СТРАШНОЕ ПРИЗНАНИЕ

ели так дело пойдет и дальше — мои сынки пустят меня нагишом гулять по белу све­ту! — в гневе произнес Антонио ди Гуаско, стук­нув пустой кружкой из-под вина по столу. — А ну-ка повтори, Теодоро, еще раз, как все это вышло.

— Ты знаешь, отец, со мной было всего пять человек. Остальных тридцать вооруженных слуг взял с собой Андреоло. Как и договорились с вечера, мы заняли каждый свое место. Я распо­ложился на берегу моря у Капсихоры, а мой любезный братец увел людей к Пастушьей баш­не, как ты повелел. Я забрался на скалу и ви­дел, как ты с молодцами повел лодку навстречу судну. Потом лодка исчезла, и только через пол­часа она вернулась к берегу с одиноким гребцом. Я понял, что ты благополучно, под покровом но­чи, подплыл к судну и притаился за ним. Я за­палил на скале костер, давая знать Андреоло, что ты на месте и пусть он ждет людей. Андрео­ло понял мой сигнал и ответил небольшим ко­стром. Тогда я не спеша направился в Скути на случай, если брату понадобится помощь. Пока я

добрался туда, прошло много времени. Я ожидал встретить там брата и тех рабов, которых ты столкнул с судна, но не увидел ни­кого. Мне пришлось возвратиться к Пастушьей башне. Когда я вышел на берег, начало уже рассветать.

— Где же были люди Андреоло?

— Они расположились вдоль берега на расстоянии полуста стадий друг от друга и спали мертвецким сном. Я растолкал одно­го и увидел, что тот пьян. Из его бессвязного рассказа я понял, что, собравшись около Пастушьей башни, они стали ждать сигна­ла. Сигнала не было долго, и Андреоло решил проведать нашего винодела в подвалах у башни. Там он напился и, расщедрившись, стал угощать слуг. В разгар веселья они увидели огонь моего ко­стра, после чего рассыпались по берегу, чтобы вылавливать под­плывающих рабов.

— Выходит, они проспали, черти! — рявкнул старый Гуаско.— А я, лысый осел, дважды рисковал головой. О, проклятье! Как хорошо все было сделаної Купцы и пикнуть не успели, как я с моими молодцами выпустил у них кишки. Мы мигом расковали всех невольников и, когда каторга проезжала мимо Пастушьей башни, разрешили им вплавь добраться до берега. «Плывите, вы свободны!» — крикнул я, и это не пришлось повторять дважды. Они, словно рыбки, плюхнувшись в воду, поплыли к берегу. А эти пропойцы проспали. Клянусь петлей, на которой меня повесили бы в случае, если бы я попался за это властям, Андреоло это да­ром не пройдет. Он, сучий сын, чувствует это и, не заходя ко мне, удрал в Солдайю. Не будь я Антонио ди Гуаско, если я не оторву его ослиные уши.

Боже мой, как нам не везет. Я хотел восполнить нехватку в рабочих руках за счет покупки рабов в Карасубазаре, а их про­спал ты. На каторге было больше сотни рабов, они нам подняли бы всю нашу землю, а их проспал Андреоло. Мало того — разбой­ники увели из Скути самых работящих слуг. Чует мое сердце, что и третий мой сын, этот сопляк Демо, тоже отличится. Если я узнаю, что и у того отняли деньги, я к чертовой матери сразу уйду в мо­настырь, а все именье отдам монахам. Ведь подумать только, ка­кой ущерб!

В комнате воцарилось молчание. Антонио опрокидывал в свой широкий рот одну кружку с вином за другой и не хмелел. Нако­нец Теодоро сказал:

— Выслушай меня, отец. Земли вокруг Скути самые богатые, а находятся они у нас в запустении и без надзора. Отдай их мне, я я наведу там порядок. Только чтобы никто кроме тебя, не со­вал туда свой нос.

— Я давно твержу тебе об этом! — воскликнул отец. — Женись, строй дом и будь там хозяином.

— Как раз я хочу об этом говорить с тобой. Позволь мне взять в жены дочь русского купца Никиты. Приданое можно взять та­кое, которое в два раза покроет все наши убытки. Ах, отец, как она прекрасна!

Антонио долго глядел на сына и молчал. Теодоро, не переста­вая, расхваливал невесту, убеждал отца всячески, но тот не про­износил ни слова. Когда все вино из вместительного кувшина было выпито, старый Гуаско начал говорить.

— Ты знаешь, Тео, я не боюсь ни бога, ни черта. Но наших святых отцов я, грешным делом, побаиваюсь. Клянусь бородой, они хуже пиратов. У тех есть кой-какие понятия о человеческих правилах, и с ними можно сладить, а у наших братьев-католиков дьявольские души и длинные руки. Право слово, ты не много по­теряешь, если сменишь веру, но святые отцы не простят тебе этого. Вот чего я боюсь. Они погубят тебя и твою невесту.

— Пока ты жив, я не страшусь ничего! — горячо промолвил Теодоро. — Я и сам не трус, но если и ты встанешь на мою защи­ту, нам никто не страшен!

— Ох-хо! — весело крикнул Антонио. — А ты прав, сынок. Ан­тонио ди Гуаско еще может защитить и себя и своего сына. Прика­жи седлать коней, а я захвачу денег на подарки. Поедем смотреть невесту!

* * *

За последнее время в душу Кирилловны все чаще и чаще стала вселяться тревога за дочь. Мать заметила в ней большую переме­ну. Ольга стала задумчива, грустна. Куда девалось веселье, не слышно голосистого смеха, прекратились песни, сбежал румянец со щек Оленьки. Сидит она часами за пяльцами, но почти не вы­шивает. Воткнет иглу в суровье, устремит взор куда-то вдаль и не замечает ничего. За столом почти не ест, не пьет, похудела. Смотрела-смотрела старая мать и однажды не выдержала, спро­сила:

—^; Вижу, Оленька, что-то тебя печалит. Может, матушке ска­жешь, что на душе?

— Плохо мне, мама, не знаю отчего...

— Знаешь, поди, да сказывать не хочешь. Молода ты и не придумаешь, как самой себе помочь. Откройся мне, раздели горе на двоих — легче будет. Может, обидел кто, или просто занеду­жила? Что же молчишь-то? А может... Может, полюбила кого?

Ольга взглянула на мать глазами, полными слез, всхлипывая, припала к ее плечу.

— Плакать, светик мой, не след,— тихо сказала мать.— Ко всем это приходит, а тебе самая пора. Полюбила кого, ну и слава богу. А он-то любит тебя?

Девушка заплакала еще сильнее.

— Неужто, злодей, на такую красавицу не глядит? — восклик­нула мать и тут же сердито добавила: — Брось реветь да и расска­жи все толком. Чей он сын, нам ведом ли?

Не отрываясь от материнского плеча, Ольга вздрагивающим голосом сказала:

— Памятуешь, маменька, посла государева? С ним был дру­жинник статный, русый. Это он...

— Христос с тобою, донюшка. Я чаю, и слова молвить с ним не успели. Да и мыслимо ли дело тебе, купеческой дочке, за про­стого дружинника идти.

— Маменька, не дружинник он... Соколом его зовут. Атаман он ватаги.

До Кирилловны не сразу дошел смысл сказанного. Она вспом­нила разговоры, которыми полон был Сурож в эти дни. О ватаге Сокола говорили в городе разное: иные шепотком, с испугом в голосе, другие с надеждой и гордостью. Так вот оно что!

— Святый боже, снятый крепкий — помилуй нас,— перекре­стилась Кирилловна. Потом встала, всплеснула руками: —Да ведь разбойник он, непутевая!

— Люблю я его, мамушка, больше жизни люблю.

— Что ж натворила, что наделала! Проклянет тебя отец-то, видит бог, проклянет.

— Не все еще сказала я тебе, матушка. Прости меня, выслушай меня...

— Что, что еще?!

— Сына Сокола под сердцем ношу я...

Кирилловна медленно поднялась с лавки, хотела было что-то сказать. Но из груди ее вырвался сдавленный стон, колени подко­сились, и она упала на пол.

Ольга закричала. Прибежал отец со служанками, и Кириллов­ну унесли в спаленку. Через несколько минут служанки вышли и сказали, что хозяйка пришла в себя, велела мужу остаться около нее. В закрытой наглухо спаленке Никита с женой говорили до полудня.

Из спаленки отец вышел чернее тучи. Кирилловну вывели под руку служанки. Ольге показалось, что мать за эти часы постарела на несколько лет. Выпроводив служанок, Никита сел за стол про­тив жены и, не глядя на Ольгу, заговорил:

— Ну вот, Кирилловна, вырастили мы дочку. Единственную. Думали, она род славный Чуриловых продолжит и будут у нас с тобой внуки, как у всех честных людей. В зятья ждал я человека благородного, моему делу помощника. А что вышло? За любовь,

за ласку, за заботу да за хлеб-соль дочь отплатила щедро. Воз­ложила невиданный позор на наши седые головы. Как теперь даль­ше жить будем, старуха? Как торговлишку вести? Поеду на Русь с товарами — зятек-разбойничек пограбит и буде жалобиться не можно. Родня — ничего не поделаешь. А може, и награбленное в моих клетях прятать заставит. Что молчишь, старая? Не углядели мы с тобой, не с той стороны беда пришла, отколь ждали.

— Бог с тобой, Иикитушка,— еле слышно промолвила Кирил­ловна,— говори, что надумал, не томи душеньку.

— Бить бы тебя, дочь, надо, да боем беду "не исправишь. Грех прикрывать надобно. К смотринам готовься. Человек к Гуаскам мною уже послан. Выйдешь замуж за Теодоро, и в моих хоромах будете жить. Парень обещал православную веру принять, и на том слава богу. Не только за латиняна, а за татарина теперь тебя рад отдать, чтобы срам твой скрыть. Приедут сватать —будь весела. Люб ли, не люб жених — радость показывай. Умела напакостни­чать — умей и притворяться. Поженитесь, а там как хотите.

— Тятенька...

— Не смей перечить, греховодница! — гневно воскликнул отец а тяжело опустил ладонь на стол.

СВАТЫ

Под вечер прискакал посланный к ди Гуаско слуга и сообщил, что фряги будут в доме Чуриловых сегодня же.

— Почитай, сразу же за мной и поехали,— сказал он.

В самой большой горнице зажгли множество свечей, пригото­вили стол, вынесли из погреба вино и яства. Ольгу увели в ее свет­лицу наряжать к выходу на смотрины. Загодя приготовили дорогой кашемировый платок. По обычаю издревле, ежели невеста жениху по нраву — дарит он ей на смотринах вместе с подарками полотен­це. Ежели невеста не по душе — только одни подарки. Невеста в знак согласия выйти замуж одаривает жениха платком. Коли же­них не приглянется — на стол вместо платка невеста выносит «по­сошок на дорогу» — стакан вина.

Ждали гостей долго.

Уже перед самым колокольным звоном у ворот Никитиного до­ма остановились шестеро всадников. Четверо слуг ввели лошадей во двор — двое в черных плащах поднялись на высокий рундук. Здесь их встретил сам хозяин и провел в горницы. Служанки при­няли у гостей плащи и шляпы.

Старый ди Гуаско одет был просто, молодой — наряжен, слов­но герцог. і

За хозяином прошли в горницу, расселись вокруг стола. Теодо- ро сиял. Наконец-то ему улыбнулось счастье. Не успел он добить­ся согласия отца на брак с Ольгой, как прискакал холоп и привез письмо русского купца, в котором Никита сообщил, что Ольга сог­ласна стать женой Теодоро и он, родитель, не хочет перечить ей.

— Легка ли была дорога? — спросил Никита Чурилов.

— Легка и приятна, синьор Никита,— ответил Теодоро.

— Это только для тебя, мой мальчик. Он летел сюда, словно на крыльях. А мне, старику, седло наломало кости препорядочно. Кля­нусь громом — думал, рассыплюсь в пути.

— Да, синьор Антонио, нам дальние дороги уже заказаны. У меня тоже здоровье далеко не то, что раньше. После трудного пу­ти и подкрепиться бы не грех.

— Ты прав, мой друг. Я с наслаждением промочу мое пересох­шее горло.

Никита дал знак, и служанки вынесли к столу вино и фрукты.

После первых чарок разговор пошел веселее. Говорили о тор­говле, о порядках в консульстве, о приезде русского посла, о ста­новлении и укреплении государства Московского. Но вот Чурилов встал, поклонился гостям.

— Теперь не изволите ли закусить чем бог -послал.

Двери в горницу распахнулись, вошла Кирилловна. Она тоже поклонилась гостям и встала в стороне. Появилась Ольга — она несла поднос с вишневой наливкой. Руки ее дрожали, и оттого слегка звенели кубки на подносе. Поставив сверкающие розовыми огоньками хрустальные графины на стол, Ольга низко поклонилась сперва Антонио, затем Теодоро и встала рядом с матерью. Служан­ки, вошедшие за Ольгой, расставили на столе дымящиеся миски с ухой, тарелки с жареной бараниной, пироги с морковью и луком и удалились.

— Моя жена Елизавета Кирилловна, а это моя дочь Ольга,— сказал Никита, голос его дрогнул. Антонио и Теодоро неотрывно глядели на Ольгу. Одетая в белоснежный шелковый сарафан, вы­шитый голубыми крестиками на плечах и по нижней оборке, Ольга казалась высокой и стройной. Узкий, шитый золотом поясок пере­хватывал сарафан в талии и спускался с правого бока почти до земли. Тугие русые косы, сложенные венцом на голове, -сверкали, словно пересыпанные золотой пылью. Лицо, тронутое легкой грус­тью, казалось еще нежнее, чем прежде. Антонио, мысленно сравнив ее с первой снохой, женой Андреоло, решил про себя: «Та сухопа­рая простушка не годится этой королеве даже и в подметки. Этому сопляку Теодоро чертовски везет. Иметь такую жену...»

— О, синьор Никита, когда мой Теодоро говорил о красоте ва­шей дочери, я, признаться, не очень верил ему. Влюбленному все­гда кажется, что лучше его любимой нет на свете. Но теперь я сам вижу — она будет украшением всей нашей семьи. Будешь ли ты любить моего мальчика?

— Я мало знаю синьора Теодоро,— тихо промолвила Ольга.— Тятенька говорит, что он очень хороший человек.

— Твой ответ синьорина, говорит о том, что ты не только кра­сива, но и умна. Я хотел бы знать, захочешь ли ты стать женой Тео­доро ди Гуаско?

— На то воля моих родителей. Как они скажут, так и будет.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Антонио.— Теодоро, за такой умный ответ следует одарить синьорину.

Теодоро вышел во двор и быстро вернулся со свертком из сире­невого бархата. Развернул его, торопливо положил на вытянутые руки отца вышитое широкое полотенце. Затем разложил на нем рядышком два золотых, отличнейшей работы, браслета, украшен­ные разноцветными каменьями, и три нитки крупного жемчуга. Старый ди Гуаско с глубоким поклоном передал все это Ольге.

— Прежде чем заехать к вам, мы с Теодоро были у дьякона русской церкви. Он нам подробно рассказал про ваши обычаи, но пока я искал в городе полотенце, признаться, многое позабыл. Про­шу извинить, если что не так,— и Антонио возвратился к столу.

Ольга передала полотенце и подарки матери и вышла. Тут же она вернулась и вынесла на широком бронзовом подносе сложен­ный треугольником кашемировый платок. Сделала шаг по направ­лению к Теодоро и вдруг остановилась. Взглянула на мать, на от­ца. Никита смотрел на дочь сурово, мать опустила глаза, губы ее дергались — вот-вот заплачет. Ольга подошла к жениху, подала ему поднос.

— Дело сделано! — громко произнес Антонио.— Теперь надо поговорить о свадьбе, о жизни молодых.

— Мать, уведи Ольгу к себе. Мы тут покалякаем одни,— ска­зал Никита и, когда Кирилловна и Ольга вышли, присел к столу снова.

— У нас все готово, время подходящее. Тянуть нельзя — дел впереди много, скоро в Кафе ярмарка начнется. Через седьмицу, я думаю, и сыграем свадебку.

— Седьмица — то есть неделя? — спросил Антонио.— Я согла­сен. Только жаль, к свадьбе отдельный дом в Скути для молодых не будет готов.

— Об этом я и хотел поговорить, синьоры. Может, вам это не подойдет — воля ваша,— начал Никита.— Семья большая у вас и по вере Оленьке моей вовсе чужая. Жить к вам я дочь не отпущу. Ведомо вам, что у меня в Кафе есть сын. Я мыслю со старухой пе­реехать жить к нему, а сии хоромы и лавки мои сурожские отдать молодым. Пусть своей семьей живут отдельно, торговлишку пусть ведут — бог с ними. Дом мой богат — приданое для невесты нема­-

лое. Кроме того, деньгами за Оленькой даю четыре тысячи рублей серебром, что равно восьми сотням сонмов по-вашему. И еще од­но— сие самое главное. Завтра же синьор Теодоро повинен при­нять нашу веру, венчаться в русской православной церкви, что на улице святого Стефана.

— Как ты смотришь на это, Теодоро?

— С синьориной Ольгой я согласен жить хоть на краю света. Православие я завтра приму.

— Да, мы уже договорились. Нелегкое это дело, но ради такой красавицы я согласен дать свою волю хоть на принятие веры Ма­гометовой.

— Прошу, синьор Антонио, нашу веру с магометовой не рав­нять,— сурово заметил Никита.— Вера сия самая правильная на земле.

— Прости меня. Я, может, плохо сказал. Что касается до меня, то по мне все веры хороши, если есть деньги. По мне так — пусть живут в твоем доме, пусть ведут торговлю. Помехой я не буду, на­оборот, помогу развернуть дело шире. У Гуаско карманы далеко не пусты, поверь слову. Ну, что ж, сын мой,— будь счастлив. Я сде­лал для тебя все, что ты хотел.

«ЖЕНЮСЬ, БРАТЕЦ»

Утром, слегка опохмелившись, гости поехали в монастырь, что у серого источника. При монастыре в отдельных хоромах жил мит­рополит Сугдейской кафедры Георгий — глава православной церк­ви. Старый митрополит с радостью согласился принять в лоно церкви еще одного верующего и с еще большей радостью принял первый дар на дело божье — сто золотых. Договорились завтра же провести обряд крещения.

— Ну, сынок, оставайся здесь, а мне пора домой,— сказал Ан­тонио, положив руку на плечо Теодоро,— Будь осторожен со свя­тыми отцами. Если что — дай знать.

— Ты бы остался, отец,— попросил Теодоро.

— Не могу, мой мальчик. Ты здесь, Андреоло тоже, Демо в Ка­фе. На хозяйстве никого нет. Да и к свадьбе готовиться надо. Я еду.

У западных ворот они расстались. Теодоро направился к брату.

Андреоло встретил его сухо, ворчливо сказал:

— Рассиживаться у меня не будешь. Надо ехать домой и сле­дить за работами на виноградниках. Верчусь, как проклятый, а братцы разлюбезные баклуши быот. Если бы не мой авторитет в Солдайской курии, то чиновники давно бы растащили наше богат­ство по частям.

— Не жалуйся. Скоро будет легче. Потерпи еще неделю мое присутствие.

— Куда же ты денешься?

— Женюсь, братец.

— Уж не на той ли руссиянке?

— Именно на той. Приглашаю тебя на свадьбу. За этим только и пришел.

— Ты что, серьезно?

— Еще неизвестно, кто будет богаче — ты или я.

— Так ты принял православную веру!

— А чем же она хуже католической?

— Во-он из моего дома, нечестивец1 — заорал Андреоло, бро-» саясь к дверям. — Уходи немедля! Не оскверняй жилище доброго католика, изменник! Вон!

— Ну, не ори так громко,— спокойно проговорил Теодоро,— сегодня я еще католик. Завтра — другое дело. Завтра я уже окрещусь. Будь здоров. Не забудь о приглашении на свадьбу.

Оставшись один, Андреоло никак не мог прийти в себя. О любви брата к руссиянке он знал, но серьезного значения этому не придавал. Был уверен, что грозный отец быстро излечит брата от этой блажи. Но, видимо, старик задумал через Теодоро прибрать к рукам всю городскую торговлю, а его, Андреоло, оставить одного на землях... Какую же участь готовит он своему третьему сыну?..

Будь это в Лигурии, Теодоро немедленно сожгли бы на костре как вероотступника. Здесь же святые отцы-католики не так сильны. Они просто придушат братца втихомолку. Своим глупейшим ша­гом он погубит себя и навлечет позор и немилость католической церкви на всю семью.

И Андреоло принялся проклинать все и вся: непутевого брата_, отца, руссиянку...

Глава двадцать шестаь

СУДЬБЫ, РЕШЕННЫЕ НОЧЬЮ

Бег времени в последнюю минуту События нередко уск0ряет,

Мгновенно разрушая все, о чем До этих пор шли безуспешно споры.

В. Шекспир, <Бесплодные усилия любви».

осле заката солнца, когда на город легла темень, во двор к Андреоло постучали. Слу­га известил, что хозяина хочет видеть какой-то татарин.

Впусти его,— сказал Андреоло. Ожидая при­шельца, он, поразмыслив, решил, что по пустяш­ному делу татары к генуэзцам в дом не стучатся.

Кара-текен долго стоял у ворот. Он пришел сюда пешком, оставив своих воинов с лошадьми в другом месте. Недаром на такое опасное дело хан послал именно его, Кара-текена. Не напрас­но старому, хитрому и остроумному воину дали имя черного дерева. Кара-текен не помнит ни од­ного случая, когда он не выполнил бы поручения хана. Он хорошо умел говорить и с греками, и с латинянами, это всегда здорово помогало ему.

Очутившись в комнате, он увидел сидящего в спокойной позе хозяина и на всякий случай спросил:

— Ты ли Андреоло, сын Антонио Гуаско?

— Да, я Андреоло. Как зовут тебя, храбрый воин, и какая нужда привела тебя в мой дом?

НОЧНОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

— Имя мое все равно не скажет тебе ничего. Я принес тебе зо­лото. Человек, хорошо знающий тебя, велел передать вот эти день­ги,— с последними словами татарин бросил на стол кошелек с мо­нетами.— Этот же человек повелел передать тебе его просьбу.

— Я слушаю.

— В большой крепости брошен в тюрьму сын моего друга. По­моги мне узнать, где он сидит и можно ли выручить его. Если мож­но— посоветуй, как.

— Сын твоего друга из Карасубазара?

— Да, это так.

— Я слышал о нем,— Андреоло развязал кошелек, высыпал золото на скатерть и медленно начал складывать монеты невысо­кими стопками в ряд.— Ты видишь, уважаемый, в это окно высоту стен крепости Санта-Кристо?

— Да, они высоки и крепки,— ответил Кара-текен.

— Можно ли одолеть их с этой маленькой кучкой золота?

— Эти деньги только за совет,— Кара-текен вынул из-под полы еще кошелек и, подкинув его на ладони, добавил:— Если мне будет оказана помощь, бери и это.

— Я помогу тебе,— сказал Андреоло, принимая кошелек,— но, кроме этого, попрошу от тебя небольшой услуги. Готов ли ты ее исполнить?

— Говори.

— Нужно украсть девушку. Она здесь, в Солдайе.

— Кто ее родители?

— Русские. Из купцов.

— Хочешь продать ее за море?

— Мне она не нужна. Можешь сделать ее звездой своего гаре­ма— она очень красива.

— А тебе какая польза?

— Собираясь тебе помочь выкрасть узника — разве я спраши­ваю о твоей пользе?..

...Только поутру татарин вышел из дома генуэзца. Спустя пол­часа после его ухода из ворот выскользнула смуглая служанка и направилась на площадь. Там она встретила ночного гостя и, про­ходя мимо него, кивнула незаметно головой. Татарин на расстоя­нии последовал за девушкой. У дома Никиты Чурилова смуглянка остановилась и взглядом показала на широкие ворота.

Около полудня девушка снова появилась около дома Чурилова с двумя корзинами белья. С нею вместе пришел мальчик-подросток. Он помогал ей нести вторую корзину. Служанка принялась полос­кать белье в ручье, протекавшем недалеко от дома, а подросток, опустив ноги в воду, пристально разглядывал высокое крыльцо ку­печеских хоромин.

После сватья Ольга притихла и вроде бы смирилась. Вынесла жениху платок невестин на подносе, ушла в свою спаленку и не выходила ни на завтрак, ни на обед. Отец и мать дважды заходили к ней —боялись, не сотворила бы над собой неладного. Заставали дочь спокойной и покорной, в речах ничего худого не замечали. Просто не до еды было молодой невесте, видно, к замужней жизни готовилась, думы передумывала.

Под вечер спустилась на город прохлада, пришла к Ольге за­душевная подруга Василиса—тоже сурожского купца Ивана Шуб- кина дочь. Вдвоем упросили Кирилловну отпустить их на Бурые горки по цветы. Ольга быстро надела зеленое платье латинского покроя, набросила на плечи розовую легкую мантилью и выбежала вслед за подругой. Сняв туфельки, перешли вброд через ручей. Де­вушки не обратили никакого внимания на мальчишку, сидевшего около ручья, который при их появлении бросился бежать в противо­положную сторону — к площади.

На Бурых горках места красивые, приглядные. Цветы здесь диковинные, трава высокая. Василиса кинулась было собирать бу­кет, но Ольга потянула ее дальше, под густые кусты, которых на горках было много. Поглядев окрест, Ольга опустилась на траву и, посадив подружку рядом, сказала:

— Не до цветов, ноне, Василисушка. Помоги мне, подруженька моя верная. Пока я здесь цветы рвать буду — беги в крепость и разыщи там слугу консула Федьку Козонка. Письмо это ему пере­дашь в руки. На словах скажи, мол, Ольгу отдают за фряга и пусть он весточку эту как можно скорее передаст Соколу. И еще скажи: если письмо к сроку не доставит — не быть мне в живых. Уразумела ли?

— Уразумела,— шепнула подружка.— Неуж Сокола любишь?

— Потом все, подруженька, узнаешь. Быстрее беги и сразу же вернись сюда. Я покамест цветов наберу поболее, домой придем вместе, чтобы тятенька с маменькой ничего не подумали. Ну, беги!

Цветик к цветику кладет Оленька в руке, думу к думушке в го­лове. Как узнала она, что за фрягом ей быть, руки на себя нало­жить порешила. А поразмыслив, раздумала. Себя погубить грех велик, а с собой вместе убить и дитя, что под сердцем греется,— можно ли решиться на такое? Одначе против воли родителей не пойдешь. И удумала Ольга в ватагу, к атаману любимому убежать. Для того и смирилась, чтобы родители не догадались и помех не чинили. Тайно написала милому, слезно просила как можно скорее приехать за ней. «А свадьбе той не быть,— писала Ольга.— Ежели вовремя не вызволишь — ищи меня в море».

Какова-то жизнь ждет ее в столь необычном месте? Задума-

лась Ольга, замечталась и не заметила, как подкрались злодеи, накинули на голову мешковину, закрутили. Темень окутала голову, духота. Сильные руки бесстыдно срывали одежду: платье, манти­лью, исподнюю рубашку. Поняла девушка, что сейчас начнется страшное, и закричала что было сил. Широкая ладонь зажала рот через мешковину, горло резкой болью сдавило ремнем, и Ольга стала задыхаться. Еще бы миг — и девушка потеряла сознание. Но ремешок ослаб и уже более не стягивался. Грубый голос по-татар­ски произнес:

— Одежду отвези тайно на берег и догоняй.

Затем Ольга почувствовала, что ее завернули в колючий ковер, ворсины тысячами игл впивались в обнаженное тело. Ковер обвя­зали так, что не пошевелить ни рукой, ни головой. Подняли, пере­кинули через седло. Ольга поняла, что ее куда-то повезли. От кач­ки, духоты и страха девушка лишилась чувств.

Очнулась от прохладной воздушной струи, хлынувшей на лицо. Огляделась: кругом лес, она лежит по-прежнему запеленатая в ковре, но без мешковины на голове. Вверху в темно-синем небе звезды яркие, крупные. Около нее молодой татарин сидит, смотрит ей в глаза и, покачивая головой, говорит:

— На земле звезда, в небе звезда. Которая лучше? Много звезд на небе, много красавиц в гареме хана. Ты будешь самой светлой. Спи спокойно.

* * *

Ночь южная тепла. Луна постояла немного над Девичьей баш­ней, осветила на малое время крепость Санта-Кристо и ушла за продолговатую гряду облаков.

Микаэле, разжалованный консулом в аргузии, стоит сегодня на страже у крепостной тюрьмы. Тюрьма невелика, но никто еще не убегал из нее с тех пор, как она построена. Нельзя сделать подкопа под ее стены, так как стен у тюрьмы нет. В глубокий и широкий колодец, выдолбленный в каменистом грунте, входом служит узкая траншея. В конце траншеи тяжелая дверь. Чтобы поместить узника в тюрьму, от двери до дна колодца ставят легкую лестницу. Спу­стится по ней несчастный, лестницу поднимают, и никакими судь­бами не добраться ему до двери, если даже она и не закрыта.

Тревожно сейчас на душе у Микаэле. На рискованный шаг ре­шился он. Утром встретил его Андреоло ди Гуаско и, отозвав в сто­рону, сказал:

— Мне очень жаль, Микаэле, что ты пострадал из-за того по­хода в Скути. Поверь, в этом брат мой не виновен — он защищал свои права. Во всем виноват только консул. А я хочу тебе добра и говорю — берегись, Микаэле! Христофоро ди Негро недавно послал в Кафу своего нотариуса, чтобы добиться документа на твой арест и предать тебя суду Хазарского трибунала. Нотариус еще не вер­нулся, но я уже знаю, что ордер на твой арест получен. Беги из крепости, ищи пока убежища у татар. Вот мой совет.

Не успел Андреоло отойти, как к Микаэле подошел татарин. Он предложил аргузию много золота и защиту в Солхате у одного бея. Но за это потребовал, чтобы он помог выручить из тюрьмы сына этого бея.

И Микаэле согласился. «У татар живет немало генуэзцев, и они им неплохо платят,— подумал он,— как бы там ни было, а все же лучше, чем попасть в лапы трибунала».

Все складывалось удачно. Именно сегодня его назначили охра­нять тюрьму и расположенный рядом храм.

И вот Микаэле ждет. Вдруг он вздрогнул. Через крепостную стену перелетел камешек. Это значит — татары под стеной. Через малое время перекинулась веревочная лестница, которую Микаэле закрепил за балку. По лестнице поднялись, а потом и спустились в крепость два человека и незаметно, словно суслики, скрылись в тюремной траншее.

Микаэле стоял у входа, его зубы стучали так громко, что каза­лось, они разбудят своим клацаньем всю стражу крепости. Из глу­бины входа послышался скрежет — это ломали замок. Несколько минут тишины, и вот появился первый узник. Это, вероятно, сын бея. Пригнувшись, он перебежал к стене крепости и притаился. За ним побежал второй, третий, четвертый. Вот мимо Микаэле прош­ли аргузии, с которыми он ездил к ди Гуаскам. Все они выбрались по веревочной лестнице, спущенной в подземную тюрьму. За узни­ками спешно вышли татары, помогавшие побегу. Махнув рукой Микаэле, они тоже бросились к стене.

ДЕВИЧЬЯ БАШНЯ

Утром в крепости объявлена была тревога. Узнав, что из круг­лой тюрьмы-ямы убежали все узники вместе со стражей, что исчез и Микаэле, консул пришел в бешенство. Разослав во все стороны погоню, он ускакал по дороге на Солхат. В крепости почти никого нет. Два стражника на воротах, шестеро каменщиков заделывают стены. В замке остались трое: Якобо, Геба и Эминэ. Гебе теперь нечего делать — за молодым господином ухаживает новая служан­ка. И рассказов больше не требует юный ди Негро. Вдвоем с Эми­нэ уходят к морю или бродят по крепости, взявшись за руки. Ста­рая Геба беспокоится — недаром все время вместе молодые люди, недаром стараются они уединиться. Вот опять их нет, надо поис­кать, последить.

...Якобо и Эминэ быстро поднимаются по ступеням, вырублен­ным в камне. Девушка, как козочка, прыгает впереди, потом, оста­новившись подает юноше руку, тянет его за собой. Якобо и Эминэ взбираются к сторожевой башне, выстроенной на огромной высоте. Сразу за дверью направо вход на сторожевую площадку. Отсюда глазам открывается необозримая даль. В ясные дни море прогля­дывается на десятки верст. Сегодня дозорный с башни снят и отос­лан в погоню. Заглянув на площадку, Якобо прошел в закрытую комнату башни. Здесь прохладно.

— Я так устала, мой господин! — воскликнула Эминэ, опуска­ясь на топчан, где по ночам опят дозорные.—Позволь мне отдох­нуть?

— Лежи, Эминэ, лежи,— сказал Якобо _и присел на край ле­жанки,— я тоже устал немного...

Когда Геба, задыхаясь, забралась на дозорную башню, Якобо и Эминэ поменялись местами. Теперь юноша лежал на топчане, устало закрыв глаза, а девушка сидела около него.

— Ох, я не могу отдышаться,— проговорила Геба.

— Ради бога, тише. Видите — молодой господин спит,— про­шептала Эминэ.

— Нет, Геба, я не сплю. Зачем ты здесь? Может, вернулся отец?

— Где же мне быть, как не около тебя, мой мальчик. Я отве­чаю за тебя перед отцом. Ты еще молод — вдруг оступишься, сде­лаешь неверный шаг.

— Эминэ спросила меня, почему эта башная называется Де­вичьей. Ты мне рассказывала, но я уже забыл. Расскажи еще,— попросил Якобо.

Геба тронула девушку за плечо, чтобы та уступила ей место, села возле юноши и повела рассказ.

— Об этом старина сохранила много правдивых историй. Вот одна из них, слушайте. В те древние времена, когда этой кре­постью владели греки, жил здесь суровый и жестокий архонт. И был у него единственный сын, красавец, каких не Еидывала зем­ля. Много девушек, знатных и красивых, мечтали о прекрасном Зи­фе, но ни одна из них не затронула его сердца. Никого не мог по­любить молодой сын архонта. Однажды отец, возвратившись с вой­ны, привез с собой рабыню, которая могла поспорить красотой с богиней Афродитой. Зиф увидел ее и полюбил с первого взгляда. И рабыня тоже заметила молодого хозяина. Прошло время. Ар­хонт снова уехал воевать, и тогда Зиф признался невольнице в сво­ей любви. Много счастливых дней провели они вместе. А когда вер­нулся отец, Зиф попросил у него ту рабыню в жены. Разгневался старый архонт, грубо отказал сыну. Тогда Зиф сказал, что, у них скоро будет ребенок.

Еще более озлился отец, но решения своего не изменил.

— Дитя мы оставим себе, а она будет продана,— сказал он и настоял на своем.

Когда у рабыни появился ребенок, его отняли, а молодую мать привели к архонту. Зиф умолял отца пощадить любимую, но тот был непреклонен.

— Мы любим друг друга,—говорил Зиф,—пойми это, отец. Не разлучай нас.

— Сильная и возвышенная любовь живет только в сердце бла­городного человека,— надменно ответил архонт,— а раб — не че­ловек. Откуда ему знать о любви? Его дело работать, есть и пить. Рабыня будет продана.

— Я вам покажу, умеет ли рабыня сильно любить,— сказала в ответ на это любимая Зифа и, выскользнув из рук слуг, побежала вверх по склону к дозорной башне. Зиф бросился за ней, но было уже поздно. Рабыня выбежала на эту площадку, встала на край и, крикнув: «Зиф, я буду вечно любить тебя», бросилась во-о-н туда вниз, на скалы, и разбилась насмерть. За ней хотел броситься и Зиф, но слуги удержали его. Долго, до самой смерти, помнил он девушку с мужественным и горячим сердцем, а башню эту назвал Девичьей, потому что здесь отдала ему красавица-рабыня свою девичью любовь!

Геба кончила рассказ и взглянула на Эминэ. Та стояла, сжав­шись, в углу башни, лицо ее было бледно, губы дрожали. Не ска­зав ни слова, она выбежала из башни. Якобо устремился за ней. Геба обернулась: в дверях стоял Гонфольдо. Он покачал головой и сказал:

— Теперь я понял тебя, старая греческая сандалия. Ты выдумы­ваешь всяческие истории и плетешь их прямо на ходу. А я, дурак, верил, думал, пришли эти сказки с древних времен. Сознайся то, что городила, выдумано сейчас?

— Ты глуп, Гондольфо, да к тому же пьян. Знай, все что я рас­сказала, чистейшая правда. И в далекие времена, и сейчас, и впредь во веки веков любовь для всех одна. И для рабов, и для царей. Наш синьор консул не понимает этого.

ОПЯТЬ ПИСЬМО ШОМЕЛЬКИ ТОКАТЛЫ

Гондольфо ди Портуфино дням, проведенным в Кафе, потерял счет. С того момента, когда посол солдайского консула на усталой лошаденке подъехал к городу и, вознеся руки к небу, воскликнул: «Здравствуй, богом дарованная»¹, прошла неделя, а может, и бо­лее. Приняли посланника в Кафе холодно, письмо консула взяли и велели ждать. Предполагая, что ожидание это продлится не­долго, Гондольфо в первый же день спешно обошел все кабачки

города. Всюду он заказывал лучшие вина и закуски, угощал Слу­чайных друзей, поражая хозяев кабачков своей щедростью и бо­гатством. Проснувшись на следующее утро с глубокого похмелья, посланник консула обнаружил в своем кошельке один-единствен- ный аспр, которого не хватило бы не только на то, чтобы опох­мелиться, но и на то, чтобы купить пол-лепешки на завтрак. По­толкавшись в помещении сената, он понял, что консул не примет его и в этот день. В самом скверном настроении Гондольфо вышел на улицу. «Если продать седло,—деньги будут, но как же тогда ехать домой,— думал Гондольфо. — Можно продать плащ, но кому он нужен?»

Рассчитывая отыскать несколько завалявшихся монет, нота­риус стал обшаривать карманы. Его надежды оправдались — в кармане штанов обнаружилась монета в пять аспров. Хоть и скудный, но завтрак будет. Гондольфо бодрее зашагал по главной улице, а у дома синьора де Камалья свернул по направлению к по­гребку старого Фомы. Спустившись по каменным ступенькам, кото­рые вели в погребок прямо с улицы, Гондольфо очутился в низком, но широком помещении со сводчатым потолком. Посетителей в по­гребке было мало и, получив на свои шесть аспров порцию жаре­ных музари¹ и хлеба, Гондольфо сел за столик. В погребок входили все новые и новые посетители. Один из них, невысокий, с черными живыми глазами, сел против Гондольфо и заказал кувшин солдай- ского вина. Когда смуглый сосед стал наливать вино в глиняную кружку, у Гондольфо от непреодолимой жажды задрожал подбо­родок. Сосед пристально поглядел на Гондольфо, затем взял с со­седнего стола вторую кружку, наполнил ее и, подвинув к нота­риусу, учтиво сказал:

— Не люблю пить в одиночестве. Будьте добры — составьте мне компанию.

Уже после второй кружки к Гондольфо пришло хорошее настро­ение и он пожелал узнать, с кем имеет честь беседовать. Сосед его, привстав, слегка поклонился и представился:

— Шомель Токатлы — купец из Москвы.

— О-ла-ла! — радостно воскликнул Гондольфо.— Я бесконечно уважаю московских людей. Тебе надо знать, что я помощник кон­сула Солдайи, а в нашем городе есть целый и притом самый боль­шой антибург², населенный русскими. Они называют свои поселе­ния Сурожской слободой.

— Да, да, именно слобода,— радостно поддержал Шомелька.— И какого вы мнения об этих русских, синьор?..

— Синьор Гондольфо ди Портуфино,— с достоинством ответил

¹ Музари (ит.). — бычки.

* Антибург — часть города или пригород.

нотариус.— Русские люди, живущие у нас в Солдайе и здесь в Ка­фе, достойны всяческого уважения. Спокойный, трудолюбивый и честный народ, чего я не могу, к сожалению, сказать о моих сооте­чественниках. Ты знаешь главного консула Кафы Антониото ди Кабелу? Наклони ко мне голову, и я тебе расскажу о нем кое-что...

Только к вечеру Гондольфо и Шомелька покинули погребок Фо­мы. Славный посланник Солдайи еле стоял на ногах. На следую­щий день новые знакомые снова дружно беседовали в погребке за кувшином вина. Шомелька все больше спрашивал, а Гондольфо рассказывал ему все, что знал о Кафе и кафинцах.

Оба были совершенно довольны: Гондольфо нашел человека, за счет которого можно пить сколько угодно, благо купец не любит сидеть в погребе за кружкой вина один.

А Шомелька... Шомелька Токатлы в конце недели отправил с отъезжавшими купцами дьяку Курицыну еще одно письмецо. Вот оно:

«Письмо пущено в канун Петрова поста из Кафы. Будь здоров, дьяче!

У хана в Солхате мы побывали и грамоту шертную взяли. О том тебе сам боярин Никита Васильев, наверно, уже отписал и грамоту тую переслал. Последние дни живем в Кафе у торговых людей наших и готовимся говорить о делах с консулом кафинским. Пока же напишу я тебе о Кафе и кафинцах. Узнал я многое о сем от человека ихнего, коему все верить можно.

Слыхивали мы раньше, дьяче, што Кафа город токмо торговый, и говорили нам, будто здесь только покупают, продают и перепро­дают товары привозные. Сие неправда. Всамделе людей мастеро­вых в городе много, и ремесла здесь процветают. Есть кузнецы, плотники, бочары, комяжники, кольчужники, седельщики, конопат­чики, сапожники и швалыцики. Народу нашего, русского, среди них много. Живут они в большой нужде, и обидно, дьяче, что на Москве о них ничего не знают. Сколь тут нашего русского люду — подсчи­тать трудно, одначе в городе стоит три русских церкви, в коих пра­вославную веру народ наш поддерживает крепко. Живут русские посредь многоязычного племени, но язык свой не забывают, обы­чаи блюдут и имя отчизны своей содержат в чистоте.

Жителей в городе около 70 тысяч, а генуэзцев всего одна тыся­ча, и я не пойму, почему город сей Кафой генуэзской прозывается.

Фряги только то и делают, што перекупкой товаров промыш­ляют, сидя дома, да простоватых купцов вводят в обман. В пору, коли нет товара привозного, фрязины торгуют рыбой, солью да. икрой.

Но более всего наживы они имеют с товара живого. Кафский; рынок невольников — самое ужасное место в городе. Невольников фрягам поставляют татары, крупные фряжские купцы подбиваюд их на новые набеги на русские, кавказские и литовские земли. Я бы на месте государя нашего фрягов почитал за более худших врагов своих, чем татар.

Град Кафа в сем году управляется консулом, коего зовут Анто- ниото ди Кабела. Говорят, что жаден он зело и хитер, одначе до дела не особенно рачителен. При нем есть сенат, два Совета — ма­лый и большой. Все подсудные дела вершит Хазарский трибунал да генеральный синдик. Они консулу не подвластны, и бают в городе, что он побаивается сих разбойников. А мелких чиновников при кон­сульстве превеликое множество, и каждый норовит урвать от наро­да кусок поболее, и посему людишки городские стонут стоном от их грабежа. Изварначились они начисто. Живут фряги по Уставу. Сей документ я видел и читал, по приезду моему поведаю тебе о нем самолично. Зараз же скажу, только кратко: Устав сей строг, но на­рушают его здеся завсяко просто. Протектора банка св. Георгия, во власти коих находятся здешние колонии, составили этот Устав ради своих выгод и доходов, постановили в нем, чтобы все пристав­ленные здесь к власти человеки доносили друг на друга синдикам и зорко наблюдали бы друг за другом. Есть в Уставе статья, гро­зящая каждому чиновнику за воровство телесным наказанием и пыткою. Она заставила фрягов здешних соединиться дружбою и зазнамо покрывать лихие делишки каждого. И потому грабят они здесь походя, а ухайдакать человека для них за всяко просто. При мне однажды на улице пырнули ножом бедняка, и никто слова не молвил против. Простые людишки в Кафе именуются плебсом, а еще более по-фряжски «абитаторес», сиречь — люд низкого слоя. Они живут худо. Смуты в Кафе и других городах бывают часто, инда так сии плебсы перебуторивают богачей, што те вынуждены« им ослабу давать. Бунты и смуты были в Суроже и Чембало, одна­ко сила на стороне богатых, а людишки без имени в смуте не дружны и посему гибнут. Недавно в горах появился уруссин, Соко­лом прозванный, сбил он большую ватагу, помогает бедным и не дает пощады лиходеям-богачам. Вскорости приходит в Кафу фряжский престольный праздник. После него я тебе, дьяче, отпи­шу, как фряги его отгуляют. Оставайся, дьяче, с богом, письмо кончаю.

Шомелька руку приложил».

Глава двадцать седьмая

ГОРЕ ЗА ГОРЕМ

Тяжелей горы, Темней полночи Легла на душу Дума черная.

А. Кольцов.

ДЕД СЛАВКО ПОЕТ ПЕСНЮ

Вечерняя багряная заря охватила полнеба. Дальние гряды гор в фиолетово-синих от­светах врезались в небосклон, словно стены ве­ликой крепости. У Черного камня наступила тишина. Полумрак царит на поляне, не видно и не слышно людей.

Прячутся ватажники в темную пещеру, кост­ров не жгут, на охоту не ходят. Безвестность да бездолье томит, портит душу человеческую, на­вевает угрюмые мысли, сушит сердце тоской.

Неделю, а то и больше живет ватага без ата­мана. Уехал Сокол вместе с Ивашкой, чтобы разведать дорогу к Корчеву, посмотреть, можно ли тайно прорваться ватаге через пролив на Дон.

По ночам, украдкой ездит атаман — потому, видно, и задержался долго.

Важатникам ждать невмоготу. Сегодня кой- какие вольники забрали мечи, топоры да и выш­ли на дорогу. Пронюхали про торговый кара­ван — не утерпели.

Беспокойно на душе у деда Славко. С трево­гой ждет он вольников. Ему поручил атаман ватагу, а он не уследил. Ушли на разбой, а он, не

дай бог, удачен будет разбой, потянет на большую дорогу в других. А тогда конец ватаге вольной, превратится она в шайку во­ров и разбойников.

Близко к полуночи вернулись ватажники в стан, вернулись, да не все. Пятеро из двадцати полегли в стычке. Многие пришли по­раненные, но зато с удачей: приволокли на поляну шесть тюков цветистой шелковой ткани, два мешка пряностей, четыре меха с мальвазией, много пестрых дорогих ковров да великолепных оже­релий.

Среди поляны запалили костер, открыли меха с вином, приня­лись пить и угощать тех, кто не был в разбое. Разгулялись молод­цы, охмелели. У пьяного рука щедрее — почали делить награблен­ное. Половину оставили себе, а вторую часть добра разбросали тем, кто сидел в стане. «Берите, мы добрые, нам ничего не жаль!» — кричали хмельными голосами.

Дед Славко стоял в стороне и чуял: вслух никто осудить раз­бойников не посмел, однако многие награбленных подарков не принимали, не польстились на шелк, запятнанный кровью, не взяли пряностей, от которых пахло смертью.

— Где наш гусляр, где дед Славко?—закричали у костра.— Подойди, дед, к нам, одарим мы тебя шелком-бархатом, поднесем чашу вина заморского, а ты спой нам песню.

Дед Славко подошел к костру и сказал негромко:

— Песню, дети мои, я вам спою. Принеси, Андрейка, гусельцы. А вино, простите, не приму. И без него с моей слепотой ходить по земле трудно. Тканей шелковых не возьму тож. Мне ли, простому человеку, носить одежду шелкову. Это вам, знатным разбойничкам она по плечу.

Бражники переглянулись между собой, но возразить старцу не посмели.

Славко принял от Андрейки гусли, сел на корни дуба, вскинул голову, неторопливо перебрал струны. Затихла ватага. Все громче и громче рокотали струны, какую-то до боли знакомую, зауныв­ную мелодию выводили они. Где слыхали, где певали ее? Смолкли, на миг гусли, и дед Славко запел:

По горам, горам по высоким.

По раздольицам по широким Тут огни горят негасимые,

Злы татарове тут полон делят.

Доставалася теща зятю в плен,

Он отвез ее к молодой жене:

«Ты заставь ее тонкий кужель прясть,

Да цыплят пасти, да дитя качать».

«Ты баю, баю, мое дитятко,

Ты по батюшке татарчонок злой,

А по матушке ты внучонок мой,

Ведь твоя-то мать мне родная дочь.

Семи лет она во полон взята,

На правой руке нет мизинчика».

Как услышала тут татарочка.

Она кинулась к своей матушке:

«Ах, родимая моя матушка,

Выбирай себе коня лучшего,

Мы бежим с тобой на святую Русь,

На святую Русь, нашу родину!»

Лилась над поляной песня, все ниже и ниже опускали головы ватажники. Вспомнилось кошмарное время неволи и эта песня, которую часто певали они. А вот теперь свободу обрели и... разбоем занялись.

— Пошто завел эту песню, старик? — с надрывом в голосе крикнул вскочивший бородач. — Раны старые бередить?!—Бородач рывком распахнул широкий ворот рубахи. — Вот она где, твоя пес­ня! Нет, не изварначились мы, нет! Только вот как далее быть — не знаем. — Бородач опустил голову, призадумался на миг, а по­том с безнадежной злостью вымолвил: — Все вы хороши! Один из цепей сброи наковал, а для чо, сам ладно не ведает. Другой пес­нями возмущает душу, а посоветовать, как дальше, не хочет...

Дед Славко положил ладони на струны, как бы закрывая их, и тихо заговорил. Ватажники подвинулись ближе.

— Давненько живу я с вами. Певал вам песни и былины вся­кие: и про Муромца Илью, про Микулу Селяниновича да про новгородского гостя Садко. Слагает эти песни народ, и не умрут в памяти народа имена этих людей во веки веков. Почему сие? Да потому, что деяниями своими заслужили они любовь народную. Мне немного осталось жить, но до своей смертушки хотел бы я послушать в народе былину — песню о Соколе да о его славных ватажниках. Найти бы эту песню да унести ее на Русь милую, а там и умереть не жалко.

Молодой широкоплечий парень в сером армяке подошел к деду, дотронулся до его сухого плеча и спросил:

— Неужто и о нашей ватаге былина может быть, неужто слава о нас может разнестись по земле?

— Слава славе рознь, сынок. Истинная слава — это любовь на­рода. Многие жили в веках и думали, что они прославились. Но люди давно забыли о них, потому что слава их мнимая.

Собрали вы здесь силу, вам за правду надо стоять, а не кара­ваны щупать. Добрую славу заслужили ваши дела, и оттого растет ватага день ото дня. Идут к нам люди с надеждой в душе, бегут от жестокости, неволи и горя. Не омрачайте их надежду, и тогда среди вас вечно будет мир и дружба...

Потухли костры у Черного камня, но искры, зароненные гусля­ром в сердца ватажников, теплились всю ночь.

На следующий день вернулся атаман и привез неутешительную

весть. Такую огромную ораву людей тайно к Дону не провести, для переправы на ту сторону моря по Корчевскому рукаву нужно много судов. А где их взять? Сколько ни ломал голову атаман, ничего придумать пока не мог.

* * *

В ватагу Ионаша попал легко.

Слух о свободных людях разнесся с гор по селениям, и опыт­ному человеку, знающему эти места, найти Сокола было не гак уж трудно. Если человек приходил к Черному камню и просился в ватагу, ему не отказывали. Да и как откажешь, если хотел он свободы? Выводили ночью при свете костра на круг и спрашивали, согласен ли он признавать законы ватаги.

Вывели на круг и Ионашу.

— Что привело тебя к нам, скажи-ка?

На этот вопрос почти все отвечали: гнет, несправедливость господ, притеснения или страх перед наказанием. Ионаша сказал:

— Любопытство привело меня сюда. Землю эту всю исходил. Жил среди татар, на Руси бывал гоже, фрягам служил, у армя­нина опять же работал поваром в харчевне, а сам я из греков. Народу повидал всякого и везде узнавал — для чего живут люди? У татар очна забота — цепи ковать да ясырь на них сажать; фряги крепости строят, чтобы богатство было где хранить, да и в других местах волками друг на друга смотрят. А вы цепи разбили. Вот и взяла меня охота поглядеть на вас... Если жить к себе не пусти­те, погляжу и уйду.

— Ишь ты! — Ивашка оглядел ладно скроенного грека с ног до головы. — Выходит, удивили мы тебя. Любо тебе стало, что цепи пожгли. Разве ты носил их?

— Нет, бог миловал.

— А ежели цепи мы на мечи перековали? Придется какой ни на есть мечишко и тебе дать. Возьмешь?

— Возьму. Но сперва спрошу — зачем даете?

— Ну хоть бы хозяина прикончить, от которого убег.

— Хозяина? Да он сам не сегодня-завтра подохнет. Такой хи­лый старик. Вот в Кафе я фряга одного знал — на него бы я с мечом пошел.

— Выходит, ты не только на нас посмотреть пришел, а на фря­га зуб точишь. Соврал сперва.

— Не соврал. Не приучен. Обидно, что не веришь. Ведь я бы мог наговорить чего угодно — все равно никто не знает меня. Но к таким, как вы, только с правдой можно прийти. Примите, пожа­луйста.

— Законы ватаги сполнять согласен? Атамана слушаться?

— Буду делать все, что скажут.

— Примем к себе аль нет?

— Пусть живет.

В СТАРОЙ КОРЧМЕ

Все дела в Кафе закончены, наступила пора уезжать.

Деметрио выехал из города, когда смотритель времени на баш­не Кристо ударил по колоколу девятый раз. Серый быстроногий конь, хорошо отдохнувший, нес своего седока легко и быстро. Во­роной, как и раньше, бежит в поводу запасным. Сейчас спешить не надо, и Демо направил свой путь по ездовой дороге через Солхат. Миновав поворот на горную дорогу, он тронул поводья и пустил коня шагом.

Мерно покачиваясь в седле, всадник задремал. В минувшую ночь ему не удалось поспать ни одной минуты. Вечеринка в доме Кончеты была веселой и шумной, гости разошлись по домам, когда солнце уже взошло над городом. Поездка в Кафу прошла для Де­мо с пользой и весьма приятно. Кончета была с ним нежна как ни­когда, а поручение отца он выполнил блестяще. Антониото ди Кабела обещал семье Гуаско всяческую поддержку, а на вечеринке сказал, что будет рад видеть Деметрио в числе своих помощников. О, если Демо попадет в Кафу, он сумеет выдвинуться, и тогда...

Демо вспомнил вечер, проведенный во дворце консула. Приняли его здесь с великим почетом. Шутка ли — он спас честь жены кон­сула. Джулия заверила Демо, что она теперь неоплатная долж­ница славного ди Гуаско и он может рассчитывать на ее помощь в любое время. О, это немало значит. Правда, дружба эта не де­шево обошлась Демо, но он уверен, что отец похвалит его и без возражений оплатит вексель, данный Хозе Кокосу. Андреоло, ко­нечно, будет ворчать, как всегда, но ему недолго осталось хозяй­ничать. Только бы попасть в курию, Демегрио покажет, у кого в руках сила.

Около полудня Демо подъехал к корчме Геворока. Слуга при­нял у него коня и повел на конюшню. Демо пошел за ним.

У входа в корчму Демо встретила пожилая гречанка и до­вольно чисто по-итальянски спросила:

— Синьор желает подкрепиться и отдохнуть, не правда ли?

— Да,— ответил Демо. — Принеси мне горячий обед и хороше­го вина. Потом я посплю у вас часок-другой, если найдется постель.

— Хорошо, я скажу об этом хозяйке.

Войдя в большую комнату, Демо увидел несколько человек. Все они сидели за столом. По скромной пище которую они ели, и

по мутному вину в их бокалах, а еще более по одежде, он понял, что это простые, случайные путники. Они сразу потеснились, осво­бодили место богатому синьору за длинным, единственным столом, и Демо сел на скамью, не снимая плаща и шляпы.

Через минуту к нему подбежала служанка и тихо произнесла:

— Хозяйка сказала, что такому знатному синьору не пристало обедать вместе с бедняками. Она просит зайти в ее горницу, где синьора ждет достойный прием.

...Проснулся Демо в полутемной спаленке хозяйки. Сон был долгим и сладким, вероятно, Демо спал бы еще, если бы его не разбудили громкие голоса в соседней комнате. Услышав в голосе Торы тревогу, он спешно оделся и не успел застегнуть пуговицы рубашки, как в спаленку проскользнула служанка.

— Ради бога, синьор, скорее одевайтесь,—зашептала она.— Приехали татары и с ними больная женщина. Ее велят положить в эту постель. Идемте, я вас проведу в спальную покойного хо­зяина.

Открыв боковую дверь, служанка потянула Демо за руку. Ос­тавив его в совершенной темноте, она неслышно вышла, и уже через минуту в спаленке Торы раздались грубые мужские голоса. Прош­ло полчаса, и, наконец, в комнату, где находился Демо, снова не­слышно вошла гречанка.

— Не беспокойтесь, синьор, все обошлось благополучно. — Прилягте на кровать, через час они уедут. Вы очень полюбились моей госпоже, она велела не отпускать вас без нее.

— Что это за люди? — спросил Демо.

— Какой-то знаменитый вельможа. Они едут из Солдайи и везут девушку необыкновенной красоты. Говорят — купили, а я знаю, что они ее украли. Девушка в дороге потеряла сознание — ее везли завернутую в ковер. Сейчас она пришла в себя и лежит

на постели хозяйки. Приказано покормить, но пищу принять она

отказалась. Когда все ушли, она попросила меня, сообщить о своей судьбе ее отцу — солдайскому купцу Никите Чурилову. Обещала много денег за это.

-- Боже мой, это же Ольга! — воскликнул Демо.

-- Тише, синьор, вы ее знаете?

— Я хочу поговорить с ней.

— Как можно! Вас убьют, если увидят. Да и мне несдобро­вать. Нет, я не пущу вас. — И служанка загородила собою дверь. Демо понял, что силой тут ничего не сделаешь.

— Скажи, сколько ты у хозяйки получаешь за работу?

— Пять золотых в год, готовую пищу и одежду.

— Как тебя зовут?

— Энея.

— Послушай, Энея. Я хочу дать тебе столько денег, сколько тебе не заработать у Торы и за тридцать лет. Я дам тебе сто сонмов. Вот они, в этом кошельке.

— Что я должна сделать?

— Мы развяжем синьориту, и ты поможешь вывести ее через эту комнату во двор.

— Ни за что на свете! Меня татары убьют тотчас же.

— Сто сонмов немалые деньги, Энея.

— Зачем они мне, если я буду убита.

— Ты будешь жива,—убедительно заговорил Демо. — Татары не тронут тебя, ибо им нужно будет спешить в погоню. А ты пре­спокойно возьмешь сто сонмов и откроешь свою лавочку в Кафе или в Суроже.

— Нет, нет! Я боюсь и ни за что не соглашусь на это.

— Двести сонмов, Энея! Сто сейчас и сто после удачи.

— Простите, синьор, я не хочу умирать. Я ухожу.

— Что ж, иди. Согласившись, ты будешь иметь двести сонмов и девяносто девять шансов из ста на то, что останешься живой. Первый же шаг, который ты сделаешь, уходя от меня, будет шагом к твоей смерти.

— Синьор хочет убить меня?!

— Нет, что ты. Я просто напишу татарам записку, что ты вы­дала мне их тайну, а сам поеду в Сурож и сообщу купцу о том, где его дочь. Татары и без меня за милую душу снесут тебе голову.

— О, святая Деспина, какой вы жестокий человек,— простона­ла женщина, поняв, что у нее нет выхода. — Я подчиняюсь, но моя смерть ляжет тяжелым грехом на душу синьора.

— Нам не следует бояться, Энея. Я еще не раз побываю в твоей лавчонке в Кафе. Вот, держи твои сто сонмов и принеси для девушки какую-нибудь одежду.

Удача всюду сопутствовала молодому ди Гуаско. В течение десяти минут Ольга была развязана.

Не потревожив спавших на сеновале татар, Деметрио взял хозяйское седло, оседлал запасного вороного коня' и тихо вывел его из конюшни. Посадил на него Ольгу, вскочил на своего серого, и через минуту всадники растворились в темноте ночи.

* * *

Полуденным зноем дышит летний день. Дорога от монастыря до города словно посыпана солью. Из-под ног коня клубится пыль и тяжелыми тучами ложится на без того серые листья кустарника. Горячий воздух струится перед лицом Теодоро волнистыми ручья­ми, и очертания впереди лежащих предметов колеблются, как живые.

Теодоро не замечает жары. Только что закончился обряд кре-

щвния, и он теперь человек православной веры. Последняя пре­града к сердцу возлюбленной снята, ничто не помешает ему же­ниться на Ольге. Сейчас он снова увидит ее — от этой мысли серд­це Теодоро наполняется радостью. Покачиваясь в седле, он поет:

До свидания, Тереза,

Тереза, прощай!

Я скоро вернусь

И женюсь на тебе!

Около дома Никиты Чурилова, своего будущего тестя, Теодоро сошел с коня и постучал кольцом в створку резных ворот. Подож­дал малость, еще постучал, но на дворе никто не появился. Нако­нец заскрипел засов, Теодоро толкнул створку ногой и оказался перед матерью Ольги.

— Простите меня за беспокойство,— смущенно произнес Тео­доро. — Я думал, что мне откроют слуги. А вы сами...

— Слуг-то нету, голубчик мой,— сквозь слезы проговорила Ки­рилловна,— в поисках все.

— В каких поисках?

— Беда великая пришла в наш дом. Ведь Оленька пропала!

— Как пропала?

— Вчера пошла по цветы с Василисой-подружкой, и до сей поры нет. Никитушка со слугами весь город обшарили, нигде кровинушки нашей не нашли,— Кирилловна опустилась на сту­пеньку крыльца и, закрыв лицо, залилась слезами.

— Куда же она могла деваться? — тревожно спросил Теодоро и тут же вспомнил: «Святых отцов берегись, сынок». «Неужели так скоро? — произнес он про себя. — Но если это дело святых отцов, значит, Ольга жива, они не могут ее убить, она не виновата. Они просто решили ее спрятать».

— Не плачьте, я уверен, что Ольга жива, и даю слово — найду ее. Мне кажется, я знаю, где ее надо искать. Подождем синьора Никиту, посоветуемся, и все будет хорошо.

— Дай-то бог, дай бог,— шептала старая мать. — Мне, греш­ным делом, худые думы в голову идут — уж не руки ли на себя наложила, сердешная.

— Не говорите так, дорогая. Я не вижу причины... по-моему, Ольга добровольно согласилась стать моей женой.

— Так-то оно так,— вздыхая, промолвила Кирилловна.

Скрипнули незапертые ворота, и во двор вошел отец Ольги,

сгорбленный, подавленный, с серым неподвижным лицом. В опу­шенной руке зеленый сверток. Словно не замечая никого, еле пе­редвигая ослабевшие ноги, подошел к крыльцу и осторожно по­ложил зеленый комок на верхнюю ступеньку. Сверток развернулся, и Теодоро увидел, что это платье Ольги. Дунул ветерок, приподнял оборку розовой мантильи, под ней обнаружилась светлая ткань

Олиной исподницы. Кирилловна глянула и рухнула на пол, зары­лась лицом в дочерину одежду. Заголосила:

— Доченка-а-а моя единственная-я!

— Негу, магь, у нас доченьки. В синем море она. Осиротели мы,—произнес Никита. Плечи его задрожали от тяжелых рыда­ний.

— Где... нашли... это? — спросил Теодоро.

Никита поднял голову и только сейчас понял, что перед ним стоит жених Ольги. Он тихо, словно самому себе, отзетил:

— На берегу, около Алчака приняла она свою смертоньку. Горе за горем приходит в мою семью. Чем я согрешил перед гобой, господи? — и снова поник головой.

Теодоро неотрывно глядел на одежду и не мог больше произ­нести ни слова. На крыльце непрестанно голосила обезумевшая Кирилловна. Вокруг молча стояли слуги.

К вечеру в дом Чурилова прискакал старый ди Гуаско. Он долго глядел на одежду Ольги, принесенную с моря, расспросил Никиту, где она была найдена, и, ни слова не сказав, уехал. Через час он вернулся и спокойно, будто это была обычная весть, сказал Никите:

— Напрасно убиваешься, синьор Никита, ваша дочь, я думаю, жива, и, не позднее чем завтра, я скажу тебе, где она находится. Поехали, Теодоро. Тут слезами делу не поможешь.

— Я никогда не думал, что мой сын такой слюнтяй! —сказал Антонио, когда они выехали со двора Никиты. — Ну, что раскис? Они родители, им разум потерять не грех, а ты?

— Но ведь Ольга действительно утонула!

— А я говорю тебе, жива! Пораскинь мозгами. Скажи, где, по-твоему, обувь утопленницы? Ее ведь нет среди одежды. Неуже­ли ты думаешь, что она одежду сняла, а туфли оставила! Старые люди говорят, что все утопленницы превращаются в русалок, а у них, как известно, хвосты, и потому обувь ей брать с собой вовсе ни к чему.

— Как ты можешь шутить, отец!

— Хорошо, шутки в сторону. А нательный крест?

— Какой крест?

— Где ее нательный крест? Самоубийство — великий грех, и ни один добрый христианин не пойдет на него в кресте. Если бы Ольга бросилась в море, она непременно сняла бы крест. К тому же я, словно пес, обнюхал на том месте все следы и, клянусь соб­ственными потрохами, что одежду эту привез верховой и бросил на берегу. Девушки там и не бывало. Ее просто украли.

— Но кто? Неужели святые отцы!

— Вряд ли. Они еще не успели разнюхать о твоем грехе. В Суроже я знаю только одного человека, которому нужна эта дьяволь­ская шутка и который на нее способен.

— Кто он, говори, отец! — воскликнул Теодоро.

— Твой братец, вот кто!

— Андреоло?

— Пусть лопнут мои глаза, если не он. Кстати, вот его дом, мы сейчас постараемся все узнать.

— Брата нет дома, я узнавал.

— Где же он? — спросил Антонио.

— Уехал в Карагай и будет не скоро.

— Это даже к лучшему. Скажи, чтобы все слуги собрались в большом зале.

Слуги Андреоло боялись старого ди Гуаско больше, чем хозяина дома, и через малое время все собрались в зале. Антонио оглядел их пристальным взглядом и твердым голосом произнес:

— Кто из вас вчера ходил к дому русского купца? Молчите, су­чьи дети! Учтите, что я знаю все, и если не признаетесь вы — мне расскажет все сам синьор Андреоло. И тогда вам несдобровать.

Слуги молчали.

— Говорите, кто, или я выну ваши души!—заорал Антонио и взмахнул нагайкой. При этом движении смуглая служанка вобра­ла голову в плечи, как бы ожидая удара. Антонио подскочил к ней и, ухватив ее за волосы,спросил:

— Ты?

— Я, синьор,— дрожащими губами произнесла служанка.

— Зачем?

— Синьор Андреоло велел мне следить за домом и, как только дочь купца выйдет за ворота, сообщить...

— Хозяину?

— Нет, синьор. Татарину из Солхата.

— И ты сообщила ему?

— Да, синьор.

— Все ясно. Можете идти по местам. Да, подождите. Запомните: я ни о чем вас не спрашивал, Лючия ничего мне не говорила. Если Андреоло узнает о ее словах, я не пощажу болтуна. Идите вон.

Когда слуги вышли, Антонио хладнокровно сказал:

— Учись, сынок, пока я жив. А ты умеешь только распускать сопли. Садись на коня и скачи к купцу. Успокой их. Только не вздумай болтнуть, что в этом замешан твой братец. Скажи, чго Ольга жива,— и все. Я дождусь Андреоло и узнаю, кому он продал твою невесту. Главное — она жива. Остальное придумаем завтра. Поплюй на пятки и мчись!

Андреоло приехал домой близко к ночи. От слуг он узнал, что в доме его ждет отец. Сняв плащ, он прошел в зал, где, положив голову на стол рядом с кувшином вина, спал Антонио. Чтобы не разбудить отца, Андреоло тихо, на носках, прошел через залу, но вдруг услышал за собою суровый голос:

— Давай сюда деньги, Андреоло.

— Какие деньги?

— Татарские! — отец поднял голову, строго взглянул на сына и добавил: — Те, что получил за невесту своего брата.

— Я не знаю, отец...

— А я знаю! Я видел, как ты посылал слуг шпионить за до­мом купца, мне известно, как ты продал девушку татарину, только не знаю, за сколько. Мне думается, что ты умнее Иуды и взял за нее более тридцати сребренников.

— Я не мальчишка! — крикнул Андреоло,— И оскорблять меня не следовало бы.

— Цыц, щенок! — Антонио ударил по столу ладонью. — Эту свадьбу задумал я и никому не позволю мне мешать, тем более своему сыну. Плевать мне на деньги. Возьми их себе, только ска­жи, кто и куда увез девушку? Ага, ты молчишь. Я все узнаю сам, и тогда пеняй на себя. Я пущу тебя с сумой по белу свету, не будь я Антонио ди Гуаско!..

— Хорошо, я скажу. Но она принесет нашей семье несчастье. Слыханное ли дело, Тео хочет менять веру!

— Во-первых, это не твоя забота, а его и моя. А во-вторых, Теодоро утром крестился в православной церкви, и ты поставил его в страшно глупое положение. Говори, где девушка?

— Татарин не сказал мне своего имени. Я помог ему только выследить девушку, а украл он ее или нет и куда увез, я не знаю. Я только догадываюсь, что это был человек от хана. Никто так властно не посмел бы говорить со мной. Эту птицу видно по полету. Верь мне, отец.

— Угу,—-промычал Антонио,— я тебе верю. Если она у хана, черта с два ее достанешь. Только разве золото русского купца...

НОЧНЫЕ ГОСТИ КОНСУЛА

Дворец консула — палаццо консоляре — самое большое и самое красивое здание в Кафе. Дворец обращен к морю, правое его кры­ло почти примыкает к башне Святого Ильи, только маленький са­дик разделяет стены башни и жилище консула. Дом состоит из трех помещений, которые соединены между собой закрытыми дворика­ми, террасами и великолепно убранными переходами. Левое крыло дворца выполнено в легком изящном стиле. Ажурные веранды опоясывают его с трех сторон. Это женская половина. Здесь живет супруга консула Джулия со служанками и родственниками. В центре возвышается огромный дворцовый зал, где собирается

Совет старейшин. Рядом с большим залом — малый. Это — слу­жебное помещение консула, где он принимает посетителей, жалоб­щиков и чиновников консульства. Вокруг расположены комнаты, канцелярии консула, в коих живут и трудятся протонотарий^[32], пись­моводители и простые писцы. Справа — жилище консула. Весь вто­рой этаж занимают спальные покои, столовая и зал для банкетов, отделанный под золото. В нижнем этаже помещаются слуги, музы­канты, танцовщицы и служанки хозяина дома.

Консул Кафы являлся главным начальником всех черноморских колоний, ему подчинялись консулы Сурожа, Чембало и Таны.

Несмотря на свои сорок пять лет, светлейший и вельможный консул Кафы выглядел молодо. Усов он не носил, бороды тем бо­лее. У него был прямой нос с широкими ноздрями, узкий лоб, кра­сиво очерченный рот и крупные темные глаза, которые глядели всегда прямо и открыто. И только иногда мелькало в них что-то злобное и жестокое. Впрочем, случалось это редко—консул отлично владел собой.

В этот вечер синьор Ангонйото ли Кабела, светлейший и вель­можный консул Кафы, решил женскую половину дворца не посе­щать. День был трудный и беспокойный, к тому же грузный, стра­дающий одышкой Антониото тяжело переносил жару.

Устало опустившись на мягкую тахту, консул позвонил в коло­кольчик. На зов вошел слуга и стал, ожидая приказаний.

— Иди и скажи синьоре, чтобы меня не ждали. Я очень устал и ужинать буду здесь.

" Слуга удалился, но скоро вернулся и произнес:

— Синьора очень просит господина консула прибыть к ней. У нее гости и дела, не терпящие отлагательств.

— Ты видел гостей? Кю они?

— Да, синьор. У нее в доме грек по имени Ионаша.

— Хорошо, иди.

«Если у Джулии сидит Ионаша, значит, это от хана,— подумал Антониото,— надо идти. Не зря Менгли семь лет прожил среди нас, знает, что безопаснее всего обращаться к консулу через женскую половину. Появись ночной гость в моей половине — сразу у господ генеральных синдиков возникнет подозрение...»

Жену и гостя консул застал в столовой комнате. Ионаша сразу же поднялся и учтиво приветствовал светлейшего и вельможного.

— Наш друг Менгли послал мне очень важное письмо,— про­изнесла Джулия,— Вот, прочти, если хочешь.

Антониото взял письмо и сразу узнал почерк хана. Менгли пи­сал по-латыни плохо, и потому письмо было краткое:

«Высокочтимая госпожа! Посылаю слугу моего к тебе, дабы

через него знал муж твой. Братья мои Хайдар и Нурдазлет за­мыслили против меня и трона нашего худое дело. И для меня и для вас это плохо. Скоро злоумышленники приедут к мужу твоему еще раз и снова, думаю, будут предлагать деньги, чтобы Кафа по­могла меня с трона столкнуть, а их поставить. Ведомо мне, что од­нажды муж твой за это деньги уже брал. Уговори его против меня зла не творить — взойдут братья на трон, такой дружбы, как со мной, вам не иметь. Уговори мужа братьев моих тайно схватить и посадить в крепость. Будет коли на то согласие, спроси у слуги второе письмо.

Друг твой брат Менгли остаюсь с богом.

Писали в Солхате боготворимом».

Ди Кабела сложил письмо и долго сидел в раздумье. Предло­жение хана сулило выгоды не только лично ему, но и консульству. «Я бы на его месте ни за что такой ошибки не совершил,— думал ди Кабела.— Ему надо самому уничтожить претендентов на прес­тол и этим навсегда освободиться от забот. Видно, в минуту страха хан решился на такое. Отдавая братьев нам, хан тем самым ставит себя в зависимость. Теперь в случае надобности мы сможем угро­жать хану освобождением его врагов, и он будет нам послушен. Завтра надо собрать малый Совет и решить».

В столовую вошла служанка:

— Пришел барджело¹ и просит синьора принять его.

— Пусть войдет,— сказал консул и дал знак жене увести гостя.

— У ворот крепости стоят два знатных татарина и с ними две­надцать всадников. Просят пропустить их к синьору консулу по важному делу,— доложил барджело.

«Это братья хана,— мелькнула догадка в голове консула,— ма­лый Совет собирать поздно, надо решать самому».

— Пропустите их в крепость, и пусть ждут. Я их приму. Только делайте все без шума.

— Слушаюсь, синьор консул,— произнес барджело и вышел.

Когда Джулия и Ионаша снова вошли в столовую, консул

спросил:

— Не было ли еще одного письма?

— Вот оно, светлейший,— произнес Ионаша и подал консулу тяжелый кошель с деньгами.

Открыв его, консул увидел блеск золотых монет, и сердце его наполнилось радостью. В маленьком бумажном свертке, лежавшем поверх денег, было второе письмо: Оно гласило: «Это на расходы по делу, нам известному. Менгли».

— Великий хан повелел принять от синьора консула письменное доказательство того, что я здесь был и оба письма передал,— учтиво произнес Ионаша.

— В этом сейчас нет нужды. Передай хану, что птички уже в клетке. Они влетели в нее минуту назад.

Ионаша улыбнулся и, раскланявшись, вышел.

— Иди, спи с богом,— сказал консул жене, уходя.— У меня вся ночь будет полна забот.

Хайдар и Нурдавлет прибыли в город под защитой вооружен­ных с ног до головы аскеров и не расставались с охраной даже в крепости. В зал приема они не пошли и ждали консульского зна­на во дворе...

Вот худо будет, если кафинец не позволит войти к нему с аске­рами,— говорил Хайдар,— тогда мы будем в его власти.

— Мы и сейчас в его власти,— угрюмо ответил Нурдавлет, который был и старше, и гораздо умнее Хайдара.— Что сделают наши воины, если нам не откроют ворота крепости? Все зависит от того, согласится ли консул поддержать нас.

— Прошлый раз золото он, однако, взял.

— На все воля аллаха. Только у меня что-то тяжело на душе.

— Без охраны я в дом не пойду, и, если что, будем биться до последнего дыхания.

— Ты прав, мой брат, надо быть осторожными.

Наконец консул Кафы через начальника стражи пригласил бра­тьев и их друзей к себе. Гостей долго вели по освещенным лестни­цам и коридорам дворца. Всюду было тихо. Нигде не было не только стражи, но даже слуг. В малом консульском зале татар встретил сам синьор Антониото ди Кабела. Он был приветлив и весел. Поздравив гостей с благополучным прибытием, сказал:

— Я прошу у дорогих гостей извинения за то, что заставил дол­го ждать. И мне, и вам надо сохранить ваш приезд в тайне, и пото­му я ждал, когда все чиновники покинут дворец. Мне пришлось услать стражу и слуг — никто не должен знать, что вы были у меня.

У братьев отлегло от сердца.

— Дела ваши, должно быть, очень важны, если они привели вас в Кафу в столь поздний час? — спросил консул.

— Говори ты, Нурдавлет,— произнес Хайдар,— старшему пер­вое слово.

Нурдавлет кивнул головой и начал говорить:

— Немного времени прошло между нашими словами, сказан­ными здесь, однако все, что говорено было, уже известно хану Менгли. У твоих слуг длинные языки.

— Трудно измерить язык слуги. Лучше в таких делах совсем не иметь слуг,— ответил ди Кабела и показал на пустой зал,— Видно, мои дорогие гости не думают так, если привели с собой на тайную беседу чуть не половину Солхата.

— Не говори так! — снова воскликнул Хайдар.— Здесь все вер­ные наши друзья.

— Как может человек знать, что на уме у его друга, если иной раз не знает, что замышляют родные братья.

Нурдавлета передернуло от этих слов. Он вскочил и, обернув­шись к охране, заговорил властно и громко:

— Ступайте все во двор! Пусть хозяин дома не думает, чго мы боимся.

Аскеры молча покинули зал.

— Я знаю, зачем приехали вы. Я готов помочь вам. Говорите.

— Хан Менгли узнал о том, что мы дважды были здесь, и стал еще осторожнее. Нам теперь запрещено бывать в Солхате, за нами всюду следят. Нам известно, что хан частый гость в Кафе и дове­ряет тебе. Оставь у себя нескольких моих людей, и как только Мен­гли приедет во дворец, отдай его им. После смерти Менгли я немед­ленно займу престол, и никто не посмеет сказать о тебе худого слова. Хайдар будет моим тудуном в Кафе, и не будет тогда у тебя друзей преданнее, чем мы. Клянемся аллахом!

— Клянемся аллахом! — повторил Хайдар.

— Я готов был поддержать вас в случае взятия вами трона. Но погубить хана в моем дворце... об этом я никогда не думал. Хан не простой воин, его смерть нельзя сохранить в тайне. Что скажут люди, если узнают, что консул причастен к смерти хана?

— Я уже сказал — всякому, кто молвит худое про тебя слово, я вырву язык.

— Твоим подданным может быть, а моим? Что я скажу гене­ральным синдикам, членам Совета, господам сенаторам?

— Ты насыпь каждому из них полный рот золота, и они будут молчать.

— Где его взять? Моя личная казна пуста, а деньги консуль­ства — не мои.

— Ты только скажи нам «согласен», и наше золото будет лас­кать твой взор.

— Сколько?

— Золотых монет у нас немного,— ответил Хайдар,— но мы привезли тебе восемь батманов золотых вещей. После будут еще великие подарки.

— Хорошо. Я согласен. На днях я приглашу Менгли к себе, и больше он не уйдет отсюда. Только помните клятву о дружбе. Из­мените ей — все татары узнают о том, как умер Менгли.

— Мы друзья навеки, о том слово мое,— произнес Нурдавлег,

— И мое слово о том,— повторил Хайдар.

Консул хлопнул в ладоши, и через минуту в зал вошла краси­вая девушка.

— Разбуди служанок. Пусть принесут нам выпить.

— О нет, нет! — братья замахали руками.— Это противно на­шей вере.

— Э, здесь вас никто не выдаст. Пусть войдут ваши друзья. Те­перь и им не мешает промочить горло. Вы увидите, как я могу при­нимать дорогих гостей.

Одновременно с воинами охраны в зал неслышно вошли четыре девушки с музыкальными инструментами в руках. Они поклони­лись гостям и, усевшись в отдалении, начали играть. По залу по­плыли звуки мелодичной музыки.

...Уже под утро, когда гости были изрядно пьяны, оба брата бы­ли брошены в темницу, а воины их все перебиты.

На следующее утро консул сидел за столом и разбирал бумаги. В крепости было тихо, как будто ничего не случилось. Вошел пись­моводитель Адорно, спросил:

— Что делать с Хайдаром и Нурдавлетом?

— Заковать в цепи и негласно отправить в Солдайю. Консулу ди Негро напишите — преступники особо важные и тайные. Дер­жать строго, меж тем уважать — они братья хана.

— Слушаюсь. У названных преступников изъято золото, драго­ценности и кони. Какие будут распоряжения?

— Лошади пусть постоят в моей конюшне, а все прочее прине­сите сюда.

Когда Адорно вышел, консул обратил внимание на один до­кумент.

В нем докладывалось о должностных лицах, которые нарушили десятый параграф Устава. Они брали от татар и других людей взятки и подарки в виде съестного и питья, которое не в состоянии употребить не только в течение суток, но и за неделю. Под этим документом консул размашисто написал:

«Дабы впредь не могли сметь посягать на святость Устава — строжайше наказать.— Подумав, добавил: —Телесно».

СОВЕТ СТАРЕЙШИН

На следующий день ди Кабела созвал Совет старейшин. Совет открыл масарий Оберто Скварчиафико, первый помощник и совет­ник консула. В городе и во дворце его звали Феличе, что означает счастливый, удачливый.

Итак, Феличе открыл Совет и, помедля немного, добавил:

— Совет тайный.

Консул встал и начал говорить:

— Господа старейшины, господа масарии, я собрал всех, чтобы ознакомить с письмом протекторов Банка святого Георгия, которое я получил днями. Я прочту вам его все — от слова до слова. Вот оно:

«Синьор консул! Дорогой наш! Мы вынуждены слать это пись­мо, дабы вы знали то, о чем знать до сего не могли. Константино­польский пролив весь в руках султана, и наша республика, в пер­вую очередь вы, почувствовали всю важность потери его. Полагая «сначала, что турки не обладают никакими сведениями в искусстве мореплавания и надеясь на худость их флота, мы мало беспокои­лись за вашу судьбу, считая стены крепостей хазарских неприступ­ными. Тем более, что благословенный папа Каллист готовит кресто­вый поход на нехристей, и мы вступили в союз с ним. Соединенный флот христианских государей вошел в архипелаг и объявил султа­ну войну. К действиям приступить мы не могли, ибо республику раздирала борьба за власть, которую до сих пор ведут фамилии Адорни и Фрегози. Тем временем Магомед составил себе сильный флот и покорил и разграбил многие наши фактории, укрепил про­лив, по коему ни один наш корабль пройти не может. Городам ва­шим эта собака готовит такую же участь, чего мы, однако, не до­пустим.

В ближайшее время мы думаем собрать полтысячи добрых воинов и послать для укрепления вашего сухим путем через Вен­грию и Польшу. К будущей весне ждите их, а до сего примите все меры к укреплению стен ваших, к наведению должного порядка, дабы не "быть застигнутыми врасплох и дать сарацинам отпор. Раз­решаем вам очередные доходы нам не высылать, а все деньги упо­требить на укрепление крепостей и для найма солдат и матросов с кораблями. Оставайтесь с богом, более ничего».

Консул сел и стал ждать, что скажут масарии и старшины.

— Мне кажется,— начал говорить Феличе,— прежде чем об­суждать наше положение, следует выслушать капитана Проспе­ро— военного начальника города. Я вызвал его, и он ждет.

— Позови его сюда.

Волоча огромную саблю по полу, в зал вошел низкий и круг­лый, словно колобок, Просперо. Капитан Просперо был с ног до головы обвешан оружием и при поклоне консулу и старейшинам загремел, будто турецкий тамбурин.

— Совет старейшин хочет выслушать тебя, капитан Просперо, и узнать, сколь способны мы отразить врагов в случае внезапного нападения,-— сказал консул.

— Это зависит от того, светлейший и вельможный, кто будет нападать — турки или гагары.

— Какая разница — все равно враги! — раздраженно сказал Феличе.

— Не говорите так, синьор масарий. Если татары нападут, то с суши, если турки — то с моря.

- Ну, допустим, нападут турки!

-- Турки? Ну это, стало быть, будет с моря. Встретим, госпо­дин Феличе! Баллисты, я думаю, исправны.

-- Ты только думаешь или точно исправны? А каково состояние стен?

— Крепостными укрепами ведает мой помощник. Кастеляно Карпетто. Надо спросить его.

— Может, капитан расскажет нам, сколько арбалетов выставит наш город в случае нападения? —спросил один из старейшин.

— Синьору, вероятно, известно, что у меня нет ни одного арба­летчика. Три месяца назад был приказ консула всех их передать синьору приставу, дабы они выполняли роль полицейских служи­телей, что я и сделал. Передано двести воинов.

— Можно ли вместо них набрать других людей, из горожан? — спросил казначей.

— А жалованье?

— Что жалованье?

— Где они будут получать? — повторил Просперо.

— Там же, где и ты.

Забыв о присутствии светлейшего и вельможного, Просперо продолжительно свистнул, давая понять, что из этой затеи ничего не выйдет. Спохватившись, он смутился и разъяснил:

— Светлейшему Совету известно, я полагаю, что жалованье мне не платят. По приказу консула я живу за счет налога, который велено мне собирать с лавок и погребков, расположенных между стеной и рвом от дома де Кассалья до погребка Фомы. И, знаете, синьоры, на это уходит уйма времени. Я только тем и занимаюсь, что выколачиваю из торговцев деньги, чтобы одеть и прокормить себя. Господин пристав живет куда лучше. Его доходы...

— Хватит, Просперо! — грозно крикнул консул.— Ты не спосо­бен отвечать за оборону города. Завтра сдашь свои полномочия другому. Иди!

— Но позвольте...

— Не позволю. Господа старейшины согласны со мной?

Старейшины все как один, кивнули головами.

— Я полагаю, синьоры, вам ясно,— сказал консул, когда Про­сперо вышел,— что дело обороны города в плачевном состоянии. В том повинен я и все мы вместе. Что вы предложите для приведе­ния нашей мощи в должное состояние?

Старейшины и масарии, поочередно вставая, давали советы:

— Я советую господину консулу завтра же найти более способ­ного военного начальника.

— Надо собрать всех каменщиков со всего консульства и за-

ставить их привести стены крепости в порядок. Во многих местах они рушатся. Надо отремонтировать ворота.

— Все суда с рыбной ловли снять, установить на них орудия и вооружить матросов.

— Неплохо бы послать человека в Польшу и выпросить у ко­роля добрых жолнеров по найму. На наших полицейских я не наде­юсь. Все воры и трусы.

— Я не верю в дружбу хана. Надо поднять выше стену, защи­щающую нас с сУши.

— Ваши советы приняты, господа старейшины. Так и сдела­ем,— сказал консул,— а что касается хана, то он у нас в руках. Вчера по его просьбе я заполонил его братьев. Они уже в крепости Санта-Кристо. Если Менгли вздумает кривить душой, мы выпус­тим его соперников и поможем им сесть на трон. Он это знает и будет послушен нам.

Когда все было решено, ди Кабела как бы между прочим сказал:

— Да, вот еще одно небольшое дело, господа. Христофоро ди Негро жалуется на благородных братьев ди Гуаско. Я зачту его жалобу.

Консул взял со стола лист бумаги и прочел Совету письмо ди Негро.

— Мне кажется, что славный ди Негро неправ,— заметил кон­сул после прочтения.— Стремление ди Гуаско держать подчинен­ных своих в страхе и повиновении в наше время похвально. Что касается самосуда и виселиц, я в это, откровенно говоря, не верю.

— Да и чего это вдруг Христофоро встал на защиту работни­ков? Уж не от жалости ли к ним?—проговорил масарий Фиеско.

— Из-за жалости! — воскликнул Феличе.— Просто он зол на помещиков за то, что они не хотят его признавать и подчиняются только Кафе. По-моему, ему надо слегка укоротить руки. Вместо ссор с помещиками лучше заботился бы о крепости да и нам мог бы прислать дюжину-две каменщиков.

— Я рад, что предугадал мнение Совета,—довольно ухмыля­ясь, произнес консул.—Вот ответ, который заготовлен. Прочтите, Фиеско.

Масарий поднялся и начал читать письмо. Заканчивалось оно так:

«...Приказываем вам потому впредь не беспокоить ни тех бра­тьев, ни их людей, наоборот, допустить тех господ безо всякого притеснения пользоваться владениями, как этого требует справед­ливость. А если с вашей стороны будет сделано какое-либо поку­шение на права тех ди Гуаско и будете притеснять их, вы дадите нам основание привлечь вас к суду. С божьей помощью начинаем мы новое строительство и просим вас прислать нам хороших мас­теров по каменному делу, которых сможете разыскать в городе, не трогая работающих в замке Тасили, так как мы понимаем, как нужны они там ввиду надвигающихся событий. Сделайте так, что­бы те мастера были у нас в понедельник утром».

После Совета консул оставил у себя Феличе и сказал ему.

— Предупреди старейшин, чтобы те сохранили в тайне содер­жание письма протекторов. А го снова эти олухи-горожане начнут сушить сухари и коптить рыбу, готовясь к побегу из города.

— Воля ваша, а я бы сделал наоборот,— ответил Феличе.— На­пуганные опасностью вторжения, жители города окажутся сговор­чивее, если мы вдруг надумаем собрать налог на военные нужды.

— А куда, по-твоему, вложить те деньги, что разрешили нам протекторы банка тратить на оборону?

— Мало ли куда. Это дело консула.

— Над этим стоит подумать. А горожане не возмутятся?

— Служители синьора пристава зорко следят за ними. Если понадобится, мы поставим машину для пыток еще в двух-трех мес­тах. Они отрезвляют самых буйных.

Плотно пообедав, консул решил соснуть пару часов. Раздев­шись, он лег под балдахин, но сон упорно не шел к нему. Во-пер­вых, не выходил из головы совет Феличе. Ведь если расходы на оборону Кафы переложить на плечи горожан, думал консул, то ты­сячи сонмов, отпущенных на это банком, можно умеючи присвоить. Тысячи! И опять-таки, как сохранить такое богатство в случае, ес­ли город не устоит под натиском неприятеля? Турки еще жаднее, чем татары, и жестокости у них немало. Как вместе с богатством сохранить и жизнь? Консул понимал, что в случае войны из Кафы уйти будет трудно. Если турки пойдут с моря, татары непременно обложат город с суши. В этом консул ни на минуту не сомневался. Куда скроется он, обремененный семьей и богатством? Консул му­чительно думал и не находил ответа на этот вопрос. О сне не мог­ло быть и речи. Консул сстал и повелел позвать музыкантов и тан­цовщиц.

Но и это не развеселило его. Музыка показалась ему нудной, танцовщицы вялыми и некрасивыми. Усталым взмахом руки он отослал их прочь. Вспомнил о рабынях-наложницах и поморщился, словно от зубной боли. Все они надоели со своими искусственными ласками и со страхом в глазах.

Согласно Уставу, консул обязан был в понедельник, четверг и субботу навещать суд, дабы следить за правосудием. Однако ди Кабела в суде бывал редко. Сейчас ему захотелось побывать там. Синдик предоставил ему лучшее место за столом и подал две пап­ки. В одной лежали дела уже рассмотренные, в другой — назначен­ные на сегодняшнее судилище. Консул равнодушно перебрал бу­маги — не было ничего интересного. Кто-то кому-то не уплатил дол­

ги или налог, кто-то проворовался или взял взятку (таких дел было, большинство).

Отбросив папки на стол, ди Кабела вышел из суда. Оставалось одно средство победить хандру: напиться, как сорок тысяч пья­ниц. И консул решил воспользоваться им.

Всю ночь с превеликими осторожностями Демо и Ольга проби­рались лесными тропами. Ехали молча, и Ольга была уверена, что к утру они достигнут Сурожа. Но на рассвете Демо разочаровал ее. Он сказал, что едут они не в Сурож, а в Кафу.

— Татары теперь, наверное, рыскают по сурожской дороге, и мы ни за что не ушли бы от погони. Потому я и решил обмануть их. Мы приедем в Кафу, и ты найдешь защиту у моих друзей.

— Почему? Разве не живет в Кафе мой брат?

— Я не знаю, где его дом, да и нет смысла в такую рань мо­таться по улицам города. Кто знает — может, татары и туда посла­ли часть всадников.

Перепуганная Ольга согласилась.

Спасая Ольгу, Демо, конечно, рисковал. Если бы джигиты Ка- ра-текена догнали его —смерти не миновать. Но рискнуть стоило. Русский купец богат, и если умело преподнести ему спасение доче­ри, можно получить много денег. Кроме того, Демо знал упрямство, своего брата. Теодоро ради Ольги примет христианство, а святые отцы ему этого не простят. Тогда стоит только убрать с пути Андре- оло — и Деметрио единственный наследник богатств Антонио ди Гуаско.

Все это по дороге в Кафу Деметрио хорошо обдумал...

Ханских братьев Нурдавлета и Хайдара повезли в Сурож но­чью. Чтобы никому не пришло в голову, что везут знатных особ, придали им всего двух аргузиев. Бояться было нечего — братья за­кованы в цепи, для надежности связаны, у каждого во рту кляп. Когда стражники миновали Ютазу, начался подъем в гору. Он был затяжным этот подъем, дорога петляла между горами, камни сыпа­лись из-под ног лошадей. До перевала добирались долго, лошади покрылись пеной, измучились и сами аргузии.

Только было хотели они сделать привал, вдруг услышали шум. на дороге. Навстречу им кто-то ехал. Аргузии приготовили копья,, отвели лошадей с пленниками в кусты. Но страхи их рассеялись, когда всадники подъехали ближе. Одна из них — женщина, в дру­гом аргузии узнали сына Гуаско. Это человек свой, его бояться не­чего. Деметрио тоже знал аргузиев и решил вместе с ними от­дохнуть. Ведь с этой стороны дорога на перевал была еще труднее. Фляга с вином развязала стражникам языки, и они признались, что везут братьев хана.

— Так в чем же дело? Давай их сюда. Пусть они выпьют, ва­ши фляги не пусты, я надеюсь?

— Они в цепях, Деметрио. Они не могут.

— Почему в цепях?

— Нам это не дано знать. Консул приказал отвезти в Сурож и все тут.

— Можно я посмотрю на них?

— Смотри,— стражник качнул головой в сторону кустов.

Деметрио подошел к пленникам. Нурдавлета он узнал сразу.

С ним он встречался не раз по торговым делам. Татарин мотал го­ловой давая понять, чтобы Деметрио вынул изо рта кляп. Демет­рио выдернул кусок свернутой тряпки и Нурдавлет тихо шепнул:

— Я тебя знаю. Ты — Гуаско.

— Я тоже тебя знаю. Ты — Гирей. За что же тебя в цепи, а?

— Это брат наш, презренный Менгли,— Нурдавлет сплюнул и зашептал горячо.— Дай мне нож! Мы вырвемся, убьем Менгли и я стану ханом. Придешь ко мне — осыплю золотом с ног до головы. Всю землю тебе для торговли отдам. Ну?!—Деметрио вгляделся, вынул из-за пояса нож и, разрезав веревки, сунул его в руки та­тарина...

— Ну и как? — спросил стражник, когда он вернулся на дорогу.

— Татары как татары. Да и темно. Не видно ничего.

Выпив еще по паре глотков, Деметрио, сославшись на спешное дело, вскочил на коня и распрощался с аргузиями.

Те посидели еще немного и, ничего не подозревая, пошли выво­дить коней с пленниками из кустов. Не успели взяться за поводья, как страшные удары цепями свалили их с ног...

Через час Хайдар и Нурдавлет были у своих людей. Друзья их расковали и после короткого совета стали готовить братьев к побегу из Крыма. Оставаться здесь, когда сильные этой земли против них, было опасно. Но мысли о троне братья не оставили. Теперь к крым­скому престолу можно добраться только окружным путем. Или через Литву, или через Москву.

А Деметрио к утру приехал в Кафу. Ольга даже и не заметила, какую роль он сыграл в судьбе четырех человек.

Ее он привез в домик Кончеты и сразу хотел было явиться к Чу- риловым за выкупом, но хозяйка шепнула, что его очень хотел ви­деть консул ди Кабела. Попросив обойтись с девушкой поласковее, Демо сразу же пошел в палаццо консоляре.

Ди Кабела, видимо, давно ждал его. Не спрашивая, как прош­ла поездка в Солдайю, он тоном, не допускающим возражения, сказал:

— Отныне ты военный начальник города. Я знаю, ты только что с дороги и устал, но время не терпит. Сейчас же сядешь в седло и объедешь все городские укрепления. Сам лично ощупай каждый камень, посмотри, где и сколько воинов надобно, чтобы отразить могущественного врага...

— Это турки, ваша светлость?

— Ты догадлив, Деметрио ди Гуаско. Не позднее чем завтра представишь план обороны города, который мы обсудим на Сове­те. Ты молод, и сил у тебя хоть отбавляй. Тебе еще раз придется ехать в Солдайю. Ты заедешь к консулу ди Негро и расскажешь ему о нашем положении. Затем побывай у своего отца и скажи ему, чтобы он собрал как можно больше людей, вооружил их и держал наготове. Нам будет нужен каждый, кто способен носить оружие. Ты понял меня?

— Я боюсь, что у меня не хватит опыта...

— Я верю в тебя, Деметрио. Ди Гуаско всегда были умны и от­важны. Иди, выполняй приказ.

СОВЕТ ДЕДА СЛАВКО

Солнце спокойно светит с небесной высоты, лучи его не жгут, а ласкают осеннюю землю. Кругом тихо. Лес дремлет. Только из­редка вздрагивают деревья, роняя пожелтевшие листья. В чистом воздухе под косыми лучами солнца блестят серебристые нити пау­тинок, пахнет увядающей листвой.

Сокол и Ивашка лежат на траве. Василько сорвал сухую бы­линку, откусывает от нее по малой дольке, выбрасывает изо рта. Ивашка уперся локтями в землю, положил рыжую лохматую голо­ву на кулаки.

Время клонится к полудню. Звуки говорливого ручья то проры­ваются, то замирают в траве.

— Вот и дожила ватага до осени,— говорит Иваша.— Зима скоро.

— Скоро,— соглашается Василько.— Из шалашей придется в пещеру перебираться, землянки обладить. Дровишек сухих загото­вить бы надо. Пойдут дожди да снега, тогда и обогреться будет нечем.

— Не о том заботишься, атаман. В лесу от холода не пропа­дем. Нам о еде думать надо. Сейчас на подножном корму живем, а зимой такую ораву прокормить надо.

— Эх, каждому бы соху в руки да поле ровное! — мечтательно говорит Сокол.— Истосковались по работе.

— Скажи-ка, Василько, кто мы теперь есть? И не разбойники, вроде, да и не честной народ.

Долго молчал Сокол. И заговорил медленно, словно не Ивашке отвечая, а своим думам давним:

— Не удержим мы их, Иваша. Летом и то чего нам стоило от лихих дел людей отводить, а как холод да голод прижмут —нач­нутся грабежи, убийства...

— Эх, атаман, атаман. Да ведь человеку надо фту указать, чтобы он в нее целился. А ты и сам своей цели не знаешь.

— Ты, верно, знаешь?! — зло бросил Василько.

— И я не знаю. Все думаю. Вот порешили мы спервоначалу на Дон пробраться. Всем это по душе пришлось. Но что нас ждет на Дону, никто не знает и не думает. А мы должны знать. Приведешь ты полтыщи голов на Дон, а потом что?

— Только бы привести. Скажу тогда: «Вот вам, соколики, Дон, а вот дороги. Идите с богом, кто куда. Я обещал вам волю — вот она, воля!»

В прищуренных глазах Ивашки хитринка. Почесывая в за­тылке, он скрашивает:

— И куда же подадутся твои вольные соколики?

— Мало ли куда. Свет велик. Иди всюду.

— И всюду неволя. Притопают они под Москву, а там на тебе: мой князюшка, хромой дьявол. Придут в земли украинские, а там Данила князь, а то и почище его — пан Август. Куда еще прика­жешь вольному человеку податься? Ну, говори. Молчишь? Эх, Ва­силько, Василько, расскажу я тебе, какой сон я однажды видел. Давно, в первые дни, как пришли мы сюда. Приснилось мне, будто нашел я в безлюдной степи город. И живут в том городе люди без князей, без старост и без воевод. Вольные, как птицы. И построили они дворцы невиданной красоты. А люд там, Василько, разный: и русские, и армяне, и греки. Даже фряги есть, и живут все мирно. И не ссорятся, и не воюют...

— Как понимают друг друга? Чай, языки разные.

— На ватагу нашу посмотри. Тоже языки разные, а живем. Не в том соль. С тех пор этот сон из головы у меня не выходит. Все думаю, как они там живут? Главный у них кто есть или нет? И стал я, паря, кажинную ночь придумывать, как бы все правильнее в этом городе устроить. И многое уже раскумекал. Правят, я ду­маю, в том городе выборные люди, и все как есть работают. Ни­кому поблажки нет. И потому каждый живет счастливо... И даль­ше думы идут... Вот перетащим ватагу на Дон — начнем строить вольный город. Разнесется о нем по земле слава, сила к нам при­дет неисчислимая...

— То в мечтах хорошо все, Иваша, а в жизни... В жизни оно все по-другому... А вот и дед с Андрейкой идут. — Василько вскочил, шагнул навстречу деду Славко: — Заждались мы вас.

— В шалашах ватажники задержали меня. Изголодались люди по доброму слову.

— Землянку мы тебе уладили сухую, а ты, говорят, в шалашах ночуешь. Сыро там, опять простудишься.

— Верно ты сказал, атаманушка, в шалашах сыро. И от той прости на душах у людей плесень. А я вот хожу, где словом, где песней души людские обчищаю. Простите, что вас сюда позвал,— на людях к тебе, атаман, доступа нет.

— Это ты нас прости,— сказал Василько,— давно бы надо за советом к тебе прийти.

— Выслушай меня, старика, и не сердись. Среди ватажников ты бываешь дало, разговариваешь с ними только на кругу, много- за не знаешь. А с народом неладное творится. Ватажники меж со- бвй разговоры ведут нехорошие, есть такие — к разбою тянутся. К Ионаше присмотрись. Шуткой да прибаутками умы людские под­тачивает, алчность у людей разжигает, среди разных языков сеет рознь. Человек этот — не от добра... Чтобы с ватагой сладить, яс­ный путь ей указать надо и идти по нему неуклонно.

— Цель у нас одна — на Дон. Но как с этой земли вырвать­ся?— спросил Ивашка, прижимая Андрейку к груди.

— Зима, дед, надвигается. Как ватагу продержать, как пере­биться до весны, с людьми что делать?

— До весны...— Дед вздохнул и долго не отвечал атаману. По­том заговорил, словно бы о другом:—Пахарь весну ждет —ему надо в поле выехать, воин весной в поход ратный идет — ему тоже весна душу тешит, а вам-то пошто весну ждать? Не пахари вы и не воины. Вам зиму поджидать надо. Вот пойдут после крещения хо­лода, ветры лютые, бураны, метели. В степь ни один человек носа не покажет. Дорога на Дон открыта. Рукав междуморский ледком затянет — только и время на ту сторону перейти...

— Подожди, подожди, дед,— перебил его Ивашка,— ты, браг, тут такое завернул, надо поразмыслить. О том, чтобы зимой ча Дон идти, мы и не думали!

— Нет, деда, совет твой негож,— твердо сказал Сокол.— До Корчева дорога дальняя, а за ним еще длинней. Зимой на этой до­роге кормиться нечем. С голоду помрешь.

— Перемерзнем все в степи. Одеты мы, сам видишь, для прили­ку,— заметил Ивашка.— Не одолеть нам того пути.

— Осилить надо,— стоял на своем Славко.— Пусть один из вас, ну хоть ты, Иваша, с верными ватажниками на озера за солью идет. Тут не так уж и далече. Заготовьте солонинки впрок,— с го­лоду в дороге не умрете. Из шкур звериных одежду теплую пошей­те, авось, в пургу от холода и не сгинете. Придет пора — трогай­тесь с богом.

— Может, и правильный совет твой, дед, однако не мне одному это решать. Круг соберем, послушаем, что ватажники скажут.

...Утром ватага собралась на круг. Шуму много было, разгово­ров, но совет деда Славко приняли. Решили Ивашку послать за солью, а ватажникам подтянуть животы, чтобы большую часть до­бытой на охоте дичи готовить впрок. Одни посоветовали мясо не только солить, но и коптить, другие предложили собирать орехи и коренья всякие, которых в окрестных лесах было множество.

ИОНАША ВАРИТ КАШУ

Не узнать теперь места у Черного камня. Лес поредел, вокруг скалы понарыли ватажники землянок, разбросали свои шалаши по берегу реки, понастроили навесы, клетушки и коновязи. Как у кня­зя в вотчине. Все есть: и кузня, и шорня, и швальня, и кладовые. Мельницы вот, правда, нету, да она, вроде бы, и не нужна. Редко появляется зерно в ватаге. Все больше на мясе живут, охотой про­мышляют.

От поляны во все стороны протоптаны тропинки, а на берегу речки стоят котлы, где хозяйничает новый кашевар Ионаша.

Ионаша прижился в ватаге прочно. Новый повар удивил всех уменьем жарить добытую на охоте дичь, знал съедобные травы, коренья. Появились щи со щавелем, потом похлебка, заправленная поджаренным диким луком.

Теперь под началом Ионаши стояло три десятка «кормежников», людей, на обязанности которых лежало приготовление пищи. Первое время почти всю еду ватажникам предоставлял лес. Но ко­гда на обедах стали появляться сладкий перец, пареная тыква, всем стало ясно, что заготовки вышли за пределы леса.

Сокол сурово спросил Ионашу, где он взял перец и тыкву. Ве­селый повар ответил, не задумываясь:

— На земле, атаман. Прости мою слабость — без пареной тык­вы жить не могу. Если грека не кормить тыквой и хамсой — он ум­рет через неделю, клянусь богом...

Так шуткой и отделался.

Вечерами Ионаша выходил к самому большому костру, где сра­зу же собиралось много людей. До полночи не утихали там взрывы смеха. Умел повеселить своими рассказами ватажников хитрый ка­шевар.

И сегодня Ионаша толчется среди ватажников. В стане ожив­ленно. Из Сурожа пришли шестеро стражников — аргузиев. Были они худы, оборваны — ватагу искали долго. Ватажники встретили их недоверчиво. Но когда узнали на кругу о том, что люди бежали

из тюрьмы, решили принять.

* * *

Ионаша помнил наказ хана — приблизиться к Соколу. Только к атаману никак не допускал его Ивашка, и потому задуманное дело двигалось медленно. Сам Василько относился к Ионаше, как и ко всем, а Ивашка почему-то недолюбливал грека. Если повар пытался давать атаману советы, Ивашка грубо обрывал его:

— Атаман правит ватагой, Ионаша варит кашу. Не в свое дело не суйся.

Проведал как-то Ионаша, что Сокол любит дочь сурожского купца, обрадовался. Наконец-то нашлось слабое место и у атама­на. Надо учесть. При случае сгодится.

Когда с группой ватажников ушел Ивашка за солыо, Ионаша решил действовать смело и решительно.

Вечером, когда на поляне потушили костры, повар пришел в ко- мору атамана. Василько не спал. Сидел на толстом чурбане, точил свою саблю. Пробуя лезвие большим пальцем левой руки, Сокол сказал:

— Слыхал я, что ты не только чумичкой, но и саблей владеешь. Где научился?

— Я, дорогой атаман, не всегда поваром был. Когда-то дружи­ну водил, сабелькой помахать немало пришлось. Прошлое это дело, тяжелое. Вспоминать не хочется.

— Спать неохота. Рассказал бы...— попросил Сокол, убирая саблю.

Ионаша присел на лежанку Ивашки, поправил фитилек све­тильника, помолчал малость, начал:

— В молодости полюбил я красавицу одну, такую... ну как тебе сказать, не было тогда красивее на всем побережье. Я говорю — тогда, потому что теперь есть в Суроже у русского купца дочь, ко­торая могла бы быть ей достойной соперницей.

Василько вздрогнул, грек это заметил.

— И она полюбила меня, да только на беду. Была она богата, а я беден, простой воин в дружине ее отца. А времена тогда были тревожные, владетели греческие только войной и жили. Воевали болгар, кочевников и кого придется. Я не жалел себя в битвах — погибнуть хотел. Не брала смерть, зато много побед принес я на острие меча. Прошло время, и доверил мне хозяин дружину. Среди прочих выделял, к себе приблизил.

Однажды решил заговорить я с ним о дочери. Он спокойно вы­слушал, потом молвил: «Надумал я покорить себе Котромаса — моего соседа. Победи дружину Котромаса, забери его земли, и то­гда дочь твоя. Подумай». Молод я был и глуп. Думал — как можно против своих же братьев воевать...

— Отказался? — нетерпеливо спросил Василько.

— Ушел из дружины, потому что дурак был. Хозяин все равно Котромаса покорил... Любимая моя умерла с горя. С тех пор хожу по свету один, ее забыть не могу.

Василько тяжело вздохнул, задумался о своем.

— Знает старый Ионаша, отчего так вздыхаешь ты, атаман,— вкрадчиво сказал грек.— Раскрой свое сердце, и, кто знает, может, я помогу тебе...

— О чем это гы?

— Эх, атаман, атаман! Даже за бедной невестой жених сам идет. Так ведется спокон веков. А ты ждешь, чтобы богатая к тебе пришла. Сидишь в лесу, как сурок, и думаешь, купец приведет к те­бе свою дочь. Нет, не приведет. Ходят слухи, что отдает он ее.