Москва-Синьцзин

Вводные данные

— Мы не виделись пять лет. Вы нисколько не изменились, — сказал мистер Селдом после приветствий. Голос скрипуч, взгляд колюч. — Поскольку вы только что подписали в нашем юридическом департаменте предупреждение о неразглашении, сразу перейду к делу. Оно очень непростое… — Он пожевал сухими губами. — Впрочем, учитывая ваши расценки, с простыми делами, полагаю, к вам не обращаются…

— Не сочтите это за претензию, — вставил с улыбкой мистер Фитцрой. Он был из ведомства, которое даже самые серьезные разговоры привыкло проводить в приятной манере. — Вы безусловно стоите ваших денег. Иначе Госдепартамент не обращался бы к вам уже в третий раз, а Казначейство даже в четвертый. Не удивляйтесь. Мы с мистером Селдомом обменялись информацией перед тем, как пригласить вас на этот разговор.

— В двадцатом году при администрации Вилсона вы разыскали пропавшего сотрудника «Бюро сухого закона», — стал бухгалтерским тоном перечислять мистер Селдом, поглядывая через роговые очки в раскрытую папку. — В двадцать шестом при администрации Кулиджа вы расследовали эпидемию самоубийств в налоговом департаменте. В тридцатом при администрации Гувера вы консультировали нас в деле о банкротстве банка «Мидвестерн». — Поднял глаза. — Ну а инцидент тридцать третьего года с фальшивыми десятидолларовыми купюрами был уже при мне. Тогда мы с вами и познакомились.

Мистер Фитцрой перечислять дела, проходившие по его линии, не стал и лишь слегка поклонился, сверкнув моноклем: мол, мы в Госдепе всё помним, за всё благодарны.

— Вы, должно быть, озадачены тем, что на сей раз к вам обращаются сразу два министерства, — продолжил мистер Селдом. Разговор происходил в его кабинете, и по должности он был старше — Deputy Secretary of the Treasury. — Сейчас поймете почему. Видели вы эту новость? Возможно, и пропустили, она была главным образом освещена в калифорнийской прессе.

Он вынул из папки две газетные вырезки.

В первой сообщалось, что 29 июля 1938 года «Гавайский клипер», самолет-амфибия компании «ПанАм», совершавший трансокеанский рейс из США в Китай с пятнадцатью человеками на борту, исчез на дистанции между островом Гуам и Манилой. Ведутся поиски.

Во второй, вчерашней, от 2 августа, — что операция по поиску «Гавайского клипера», в которой участвовали пятнадцать военных кораблей и девять боевых истребителей, завершилась безрезультатно. Ни самолета, ни следов крушения не обнаружено.

— Вас удивляет, что пропавший самолет искали целая военно-морская эскадра, да еще и авиационная эскадрилья, — мягко, будто подсказывая, присовокупил после минутной паузы мистер Фитцрой. — А еще, полагаю, вы не можете взять в толк, какое отношение к этой довольно обычной катастрофе имеют Госдепартамент и Казначейство?

Опять последовала пауза.

— Я и забыл эту вашу манеру не открывать рта, пока вы не выслушаете до конца, — с некоторым раздражением произнес заместитель министра. — Нас в Казначействе, разумеется, интересует не самолет, он принадлежит компании ПанАм. Дело в том, чтó перевозил «Гавайский клипер». Три миллиона долларов в золотых сертификатах. Это очень большие деньги, и это наши деньги. — Мистер Селдом подождал реакции, не дождался, хмыкнул. — О том, куда были отправлены деньги и почему столь странным образом, расскажет мистер Фитцрой, это по его части.

Чиновник дипломатического ведомства опять учтиво поклонился.

— Не уверен, что вы хорошо разбираетесь в китайских делах — в них, прошу прощения за вульгаризм, черт ногу сломит, поэтому позволю себе сделать небольшую обзорную лекцию. Про то, что в самой большой стране мира после распада Цинской империи много лет шла и до сих пор идет гражданская война, вы, разумеется, знаете. Более или менее демократическое правительство партии Гоминьдан, контролирующее основную часть территории, боролось за власть с региональными военными кликами и с коммунистами. В 1931 году ситуация еще больше усложнилась, потому что в игру включились японцы. Они взяли под свой контроль всю северо-восточную часть страны, Маньчжурию, учредили там марионеточное государство Маньчжоу-го и используют его как базу для постепенного захвата всего Китая. С прошлого года ведется полномасштабная война с применением танков, артиллерии и авиации, причем последняя, учитывая размеры Китая и уязвимость его коммуникаций, особенно важна. Полное господство японцев в воздухе делает их хозяевами положения. Они выигрывают войну. Если Токио сделает весь Китай с его неисчислимыми ресурсами своей колонией, это превратит японскую империю в ведущую державу планеты. Соединенные Штаты допустить такого не могут, поэтому мы оказываем поддержку генералиссимусу Чан Кайши, предводителю Гоминьдана. Еще больше боятся японцев русские, у них с самураями давняя ожесточенная вражда. Поэтому Москва помогает коммунистическому вождю Мао Цзэдуну. До недавнего времени Чан с Мао воевали и с японцами, и между собой. В прошлом году ситуация одновременно упростилась и усложнилась. Мистер Сталин заставил мистера Мао замириться с Чаном, чтобы они вместе противостояли японцам. Гоминьдан как более мощная политическая сила был признан главным центром обороны. Это вроде бы хорошо, но теперь началось соперничество между нами и Советами. Кто будет больше помогать Гоминьдану, тому в конечном итоге, после победы над японцами, достанется Китай, а это, повторю еще раз, залог мирового лидерства. Советский Союз шлет генералиссимусу Чану боевую технику и военных советников. Сталину ведь не нужно для этого заручаться поддержкой Конгресса — что он решит, то и делает. Мы, увы, так не можем. Зато у нас намного больше денег, чем у русских. Мы не отправляем в Китай танки и самолеты, но мы можем оплатить их покупку. И обеспечить выгодные условия военных поставок. Три миллиона долларов были субсидированы Чану для покупки новейших британских бомбардировщиков «Армстронг-Уитворт-Уитли». Мы договорились с англичанами, что те сделают невиданную скидку — поставят за эту сумму 75 боевых машин, которые выше японских по боевым качествам и коренным образом изменят ситуацию на китайско-японском фронте. Пока всё понятно?

Мистер Фитцрой выжидательно наклонил голову. Дождался кивка.

— Отлично. Потому что дальше всё будет непонятно. Как вы знаете, три миллиона долларов Гоминьдан не получил. Сделка не состоится. Возможно, конечно, что просто произошла авария. «Гавайский клипер» — самолет новой модели, а трансокеанские перелеты пока редкость. Но очень уж выгодно исчезновение денег нашим оппонентам.

— Нашим врагам японцам и нашим врагам русским, — уточнил недипломатичный мистер Селдом. — На подозрении у нас и те, и другие. Японцы не хотят усиления китайской армии. Советы — усиления нашего влияния на Гоминьдан. А кроме того русские еще и алчны на твердую валюту. Три миллиона долларов для них — очень аппетитный куш. Одним камнем они сбивают двух птиц: наносят удар по американскому влиянию и получают кучу денег. Русская разведка известна своей наглостью и абсолютным пренебрежением к международному праву. Они постоянно проводят чрезвычайно наглые акции на чужой территории. — Замминистра вынул из папки очередной листок. — В прошлом году они похитили в Париже руководителя белого движения генерала Миллера. В феврале отравили там же, во Франции, сына и помощника Троцкого (это главный враг Сталина). В мае в Роттердаме взорвали руководителя украинских националистов Коновальца. А в Китае у них целая шпионская сеть, ведущая себя весьма агрессивно. Операция по захвату самолета совершенно в их стиле. Их агент мог заставить самолет-амфибию приводниться в месте, где курсировал советский военный корабль.

— А мы в Государственном Департаменте склонны больше подозревать японцев, — вставил тут мистер Фитцрой. — Их разведка по дерзости и авантюризму не уступает советской. Японцам захватить посаженный на воду самолет было бы еще легче, чем русским — в той части Тихого океана японских кораблей, как лягушек в пруду. Знаете японское стихотворение про лягушку?

— На поэзию давайте отвлекаться не будем, — прервал дипломата мистер Селдом. — Лучше суммируем вводные данные. Первое: пропал самолет с нашими деньгами. Второе: имеются двое подозреваемых — NKVD (это русская разведка) и японцы. Третье: деньги нужно найти и вернуть. Четвертое и самое для вас интересное: поскольку задача очень сложна, беспрецедентно высоким будет и гонорар. Десять процентов. Вы слышите? Десять процентов от трех миллионов долларов. — Посмотрел с удивлением. — За помощь в деле о фальшивых банкнотах мы заплатили вам три тысячи, тоже немало, а теперь предлагаем триста тысяч. Никакое частное агентство никогда еще не получало такого вознаграждения… Молчание! Как вам это нравится? — обернулся он к мистеру Фитцрою.

— Вы изумлены, — догадался тот. — Вы желаете знать, почему правительство Соединенных Штатов хочет поручить политическое дело огромной важности частной детективной компании. Дело в том, что, как вам известно, а может быть и неизвестно, у Соединенных Штатов нет спецслужбы, пригодной для решения подобных проблем. Дискуссия о создании некоего центрального разведывательного ведомства тянется уже очень давно и пока ни к чему не привела. У нас четыре спецслужбы: в нашем Государственном Департаменте, у мистера Селдома в Казначействе, в армии и в военно-морском флоте. Каждая умеет решать задачи по своему профилю. И только. Поэтому еще со времен Линкольна федеральное правительство прибегает к аутсорсингу — привлекает для решения всякого рода нестандартных заданий частные компании. Например, агентство Пинкертона. Почему на сей раз мы обратились не к ним, а к вам? Во-первых, как было сказано, и наш Департамент, и Казначейство с вами в прошлом уже сотрудничали, успешно. А во-вторых, сыграл роль случайный фактор…

Мистер Фитцрой взглянул на мистера Селдома, будто спрашивая разрешения. Мистер Селдом буркнул:

— Не вижу почему нет.

— Вчера вечером мы обсуждали этот инцидент с председателем Сенатского комитета по чрезвычайным ситуациям Гарри Торнтоном. И он назвал вашу кандидатуру, сообщив, что у вас имеется выход на крупного чина НКВД, фамилию которого мистер Торнтон, правда, не запомнил. Он также высказал мнение, что для агентурных операций на территории недружественных государств лучше подходит женщина. Вызывает меньше подозрений. Это действительно так. У нас в дипломатической разведке пользы от женщин гораздо больше, чем от мужчин. Вот я вам расскажу одну давнюю уже историю…

Но мистер Селдом не захотел слушать давнюю историю про дипломатическую разведку и перебил мистера Фитцроя:

— Какого рода отношения связывают вас с председателем комитета по чрезвычайным ситуациям, мисс Ларр?

Подозреваемые

Сидевшая перед столом сухощавая дама впервые за время давно уже длившейся беседы разомкнула уста — войдя в кабинет, она лишь растянула бледные губы в вежливой улыбке.

— Мы с мистером Торнтоном давние знакомые. Его заказы — и по сенатской должности, и по прежней — агентство «Ларр» выполняло неоднократно. Раз он не рассказал вам, какие это были заказы, то и я, с вашего позволения, не стану.

Голос был ясен и четок, лишен интонаций. Лицо такое же: с правильными, тонкими чертами, но, кажется, совершенно неприспособленное для выражения эмоций. Должно быть из-за этого на щеках, у глаз, подле рта отсутствовали морщины, хоть мисс Ларр определенно была немолода. Впрочем, возраст угадывался с трудом, даже вовсе не угадывался. Бесцветной даме могло быть за пятьдесят, а могло быть и меньше сорока, однако скорее все-таки первое, чем второе — очень уж бесстрастен был взор голубых, всё на свете повидавших глаз.

Ответив на вопрос коротко, но в то же время исчерпывающе, мисс Ларр снова выжидательно замолчала.

— Прежде чем я посвящу вас в подробности, может быть, у вас есть вопросы общего характера? — спросил мистер Селдом с большей обходительностью, чем раньше.

На «прежней должности» Гарри Торнтон был личным помощником губернатора штата Нью-Йорк. Губернатора звали Франклин Делано Рузвельт, и он уже второй срок являлся президентом Соединенных Штатов.

— Почему вы рассматриваете только политические версии и исключаете самую простую — обычный криминал? — спросила мисс Ларр. — Самолет могла захватить американская мафия либо же, учитывая место происшествия, это могла сделать какая-то из китайских триад. Или якудза. Причем последнюю иногда использует японское правительство — как вы меня сейчас, в порядке аутсорсинга. Возможно также, что три миллиона похитила некая группа, не связанная ни с иностранными государствами, ни с организованной преступностью.

Сотрудник Госдепа кивнул:

— Вопрос резонный, но первичное расследование не обнаружило следов «обычного криминала». А вот иностранный след выявлен. И даже два следа — русский и японский. Вы получите все материалы и сможете их изучить, пока же я изложу вам результат наших предварительных изысканий. Быть может, вы хотите сделать это сами, мистер Селдом?

— Нет, это более по вашей части, — поднял ладонь представитель финансового ведомства.

— Тем более что я рассчитываю на помощь Государственного Департамента, если придется работать за границей, — сказала мисс Ларр, обращаясь к мистеру Фитцрою. — У вас ведь есть люди и в Москве, и в Токио.

— Есть-то есть, но… — мистер Фитцрой покривился. — В Советском Союзе за каждым сотрудником нашего посольства ведется плотная слежка. Всякая конспиративная деятельность совершенно невозможна. Что же касается японцев, то тут действовать придется не в Токио, а в Маньчжурии, с которой у США нет дипломатических отношений, а стало быть нет и посольства. Дело в том, что, если операцию провели японцы, то не из центрального правительства, которое все-таки предпочитает играть по правилам, а из Квантунской армии. Она расквартирована в Маньчжурии, и это совершенно автономная политическая сила. Она часто действует самостоятельно, ставя Токио перед фактом. И захват Маньчжурии, и начало большой войны с Китаем были инициированы военным командованием без согласования с кабинетом. У Квантунской армии собственная разведка, славящаяся своим авантюризмом. Инцидент с «Гавайским клиппером» абсолютно в их духе. Так что искать виновных предстоит в Синьцзине, столице Маньчжурской империи. «Доихара-кикан», «Организация Доихары» (таково название разведки по имени ее начальника) плетет свою паутину оттуда.

Мисс Ларр вынула из сумочки блокнот, что-то записала.

— В то же время у русских, в отличие от японцев, управление разведкой предельно централизовано. Все нити всегда тянутся в Москву. Лишь там, в министерстве внутренних дел (так переводится NKVD) принимают все решения и разрабатывают все тайные операции. Известен и человек, руководящий этим направлением, русский Доихара. Это первый заместитель министра Ежова генерал Фриновский, он возглавляет Департамент государственной безопасности. По нашим агентурным сведениям скоро Фриновский получит повышение — будет назначен на должность narkomvoenmor, военно-морского министра. Фактически он уже начал руководить флотом, но при этом продолжает ведать всей оперативной работой NKVD, в том числе зарубежной. Итак, акцию по похищению трех миллионов организовал или генерал Доихара в Синьцзине, или генерал Фриновский в Москве. Вот двое наших подозреваемых. Иных версий нет.

Дама записала и второе имя, однако скептически заметила:

— Это звучит чересчур категорично, сэр.

— Сейчас поймете почему. Взгляните вот сюда, на список людей, которые находились на борту лайнера. Девять членов экипажа и шесть пассажиров. Не удивляйтесь такому соотношению — рейс был особенный, никого лишнего.

Мэри Ларр пододвинула листок, прочитала.

— Почему так много людей? — спросила она. — И почему имя пилота подчеркнуто красным карандашом?

— Самолет-амфибия М-130 — настоящее чудо техники и комфорта. Он очень сложен в управлении и пока находится в стадии обкатки. Если благополучно ее пройдет, «ПанАм» откроет регулярные пассажирские рейсы через Атлантику и Тихий океан. Это стратегически важный проект. И капитан Лео Терлецки — один из лучших пилотов компании. В прошлом году случилась поломка, и он сумел посадить самолет на воду залива Сан-Франциско при густом тумане и сильном ветре. Приводниться посреди океана такому асу тоже было бы нетрудно. Но красным его имя подчеркнуто не поэтому.

Мистер Фитцрой вынул следующий листок.

— Это служебная анкета капитана Терлецки. Взгляните.

— Родился в России? Настоящее имя «Лев Филиппович Терлецкий»? Это вы и считаете «русским следом»? — спросила мисс Ларр, рассматривая фотографию: худое, решительное лицо с гвардейскими усиками. — Мало ли из России эмигрировало царских офицеров после революции. Он ведь в прошлом офицер?

— Да, военный летчик царской армии. Но дело не в том, где Терлецки родился. Что вы видите вот здесь, в графе «ближайшие родственники»? Только жену, гражданку США, верно? А теперь посмотрите на справку, составленную уже после инцидента моими сотрудниками, которые тщательно проверили всех находившихся на борту. У Льва-Лео есть близкий родственник, которого он в анкете не указал. И понятно почему. Компания «ПанАм» никогда не доверила бы новинку самолетостроения человеку, чей старший брат Konstantin Filippovich Terletskyi является засекреченным специалистом русского военного флота, главным конструктором советских подводных лодок. А теперь напомню, что генерал Фриновский, глава советского Управления госбезопасности, готовится занять должность морского министра. И что основная зона действий советского флота — Дальний Восток. Плюс еще одно. Терлецки — единственный из членов экипажа, кто был осведомлен о секретной перевозке денег. В качестве командира корабля. Ну, как вы теперь оцениваете версию о русском следе?

— Она несомненна, — ответила мисс Ларр. — Я не понимаю, зачем нужна вторая, японская.

— Сейчас поймете. Смотрим список дальше. Пассажиры. Эдвард Вайман, консультант компании «ПанАм»; трэфик-мэнеджер Кеннет Кеннеди; двое военных врачей — полковник Эрл Маккинли и Фред Майер; майор авиации Ховард Дренч; мистер Уотсон Чой. Двое первых инспектировали ход полета. Двое вторых — бактериологи министерства обороны, летели в командировку. Отношение к доставке денег имели только двое последних. Уотсон Чой — американский китаец, доверенный представитель генералиссимуса Чан Кайши. Принял от нас сумму и перевозил ее в специальном опечатанном портфеле. Майор Дренч сопровождал груз. Это летчик-ас, герой мировой войны, служит советником в штабе гоминьдановской авиации. Прилетал на родину в краткий отпуск и заодно получил это задание — лично от супруги генералиссимуса, которая командует китайскими ВВС. Дренч вне подозрений. А вот это мистер Чой. Внимание на лицо.

На стол легла фотография солидного господина в пиджаке и галстуке.

Мисс Ларр вгляделась, покачала головой.

— Этот человек не может участвовать в ограблении. Он привык к комфорту, привык отдавать приказы, а не выполнять их.

— Вы совершенно правы. Уотсон Чой — один из столпов нью-йоркской китайской общины, весьма обеспеченный и весьма влиятельный господин. Но я показал вам снимок не для психологической диагностики. — Мистер Фитцрой вынул еще несколько фотокарточек. — Взлет «Гавайского клипера» зарегистрирован на кинопленке — это стандартная процедура в процессе испытаний нового самолета. Оператор начал съемку с момента посадки пассажиров. Мои люди распечатали фотографии. Человек в серой шляпе с чемоданом и портфелем — это Чой. Чемодан — его собственный. В портфеле — видите крупно буквы US и там внизу мельче еще должно быть “Treasury” — это секретный груз, только что врученный Чою представителями Казначейства… А вот здесь человек в серой шляпе обернулся назад…

— Это не Чой! — быстро сказала мисс Ларр.

— Именно. Азиат, но не Уотсон Чой. В аэропорт вместо гоминьдановского представителя прибыл кто-то другой. Служащие Казначейства, доставившие деньги, настоящего Чоя прежде не видели. Майор Дренч тоже впервые встретил своего подопечного только перед самым вылетом. Поэтому сомнений ни у кого не возникло. И вот что я вам скажу еще, мадам. Это классический почерк генерал-лейтенанта Доихары. Точно так же была проведена операция в Маньчжурии, в 1928 году, когда был взорван поезд маршала Чжан Цзолиня. Доихара, тогда еще полковник, подменил одного из железнодорожников своим агентом… Ну, что вы скажете про нашу японскую версию?

— Я бы сочла ее единственно убедительной и не стала бы искать другие — если б не знала о «русском следе», — признала владелица детективного агентства.

— Значит, вам ясна дилемма, с которой мы столкнулись. У нас две версии, обе чрезвычайно убедительные. И двое подозреваемых. Японский генерал Кэндзи Доихара, которого пресса за авантюризм и удачливость прозвала «Лоуренсом Маньчжурским», и советский генерал Михаил Фриновский, стратег всех тайных операций НКВД. Вот теперь можете проявить ваши визуально-диагностические способности…

Мистер Фитцрой достал два новых снимка.

— Фриновский у нас есть только в профиль, неважного качества, и то удача. Русские помешаны на секретности… Ну, кто из этих красавцев вам больше нравится? — осведомился мистер Фитцрой, тоже глядя на фигурантов. — Советский бульдог или японский лис?

— Оба нравятся, — медленно сказала мисс Ларр, задумчиво потирая лоб. Там, ровно посередине, была родинка, похожая на индийский бинди, «третий глаз». — Это очень разные люди, но у них есть общая черта: они не признают правил и ни перед чем не останавливаются. И русская, и японская версии должны быть расследованы.

— Вы, естественно, будете вести какую-то одну. Вторую мы поручим агентству «Пинкертон». Оцените, что в первую очередь мы обратились к вашей фирме. Уверен, впрочем, что вы выберете Москву, раз у вас контакт с кем-то из руководителей НКВД. Как я уже сказал, сенатор Торнтон не запомнил имени, лишь что это какой-то высокий чин. Пожалуйста, мисс Ларр, расскажите про вашего русского как можно подробнее. Всё, до мельчайших деталей. Я знаю по опыту нашего сотрудничества, что у вас феноменальная память.

Закон дерева

— Своей фамилии он не назвал. То, что это высокий чин, — мое предположение, но я в подобных вещах не ошибаюсь. Человека, который привык отдавать приказы, всегда видно.

Мэри подумала: например, вы, мистер Селдом, — из отдающих приказы, а Фитцрой — из выполняющих, даже если не знать, кто из вас на какой должности.

— Тем более прошу не упускать мелочей, — сдвинул брови младший из ее собеседников, кажется недовольный, что заместитель министра вмешивается в дела не его компетенции. — Я два года, с тридцать третьего до тридцать пятого, проработал в нашем московском посольстве. В моей картотеке — весь высший состав НКВД. Я опознаю ваш контакт по приметам.

«В моей картотеке»? Теперь понятно, где именно работает Фитцрой. Управление информации Госдепа — дипломатическая разведка. Они собирают данные, иногда вербуют агентов влияния, но для проведения активных операций непригодны. Однако главную причину, по которой вы, господа, обратились со своей проблемой в частное агентство, не названа, сказала себе Мэри. Если исполнитель наломает дров или попадется, скандал тоже будет частным. Не межгосударственным. Вам не придется оправдываться перед президентом и устраивать пресс-конференции. И писать ноты протеста по поводу гибели государственного служащего. Потому что ни русские, ни японцы того, кто к ним попался, живым не выпустят.

Лицо мисс Ларр при этом оставалось неподвижным, но взгляд сделался рассеянным, даже несколько сонным.

— Если вы хотите, чтобы я вспомнила всё до мельчайших подробностей, придется минуту подождать, — сказала она, коснувшись пальцем родинки на лбу и, будто в задумчивости, делая легкие вращательные движения.

Эта практика позволяла вызывать из глубинной памяти визуальные картины. Мэри не вспоминала, а видела, даже заново проживала сцены из прошлого, со всеми звуками и запахами. Индийское наименование медитации было длинным и квохтающим. Сама Мэри называла это «включить кино».

Согласно Учению, в каждом человеке есть энергетическая сердцевина — некая физическая точка, через которую можно получить доступ к потаенным ресурсам духа. Китайцы называют ее «Дантянь». Трудность в том, что находиться эта замочная скважина может где угодно и обнаруживать ее, а также добывать ключ умеют очень немногие — те, у кого есть дар и опыт. В свое время Мэри провела три месяца в ашраме на священной горе Кайлас и многому там научилась. Например — «включать кино». Искать заветную точку, правда, не понадобилось — она была прямо на виду, посреди лба. Всегда, с самого раннего детства, Мэри ощущала, что это место — особенное. Да и Е.Б. сказала: «Девочка, у которой на лбу всё написано».

Проблема, однако, была в том, что при массировании родинки по часовой стрелке иногда включалось не то «кино», которое заказываешь. Что-то может сбить, и в проектор попадает не та пленка.

Так произошло и сейчас. Воспоминание о Е.Б. вытянуло из глубинной памяти совсем другой эпизод. На сорок лет раньше, чем нужно.

Мэри не вспоминала, она просто переместилась в Лондон.

Май 1891 года. Ей шестнадцатый год. Она служит в цирке. Номер называется «Малютка-арифмометр». Любой человек из публики может попросить девочку в детском платьице, с трогательными косичками, перемножить трехзначные числа. Дитя немедленно отвечает хрустальным голоском, клоун подсчитывает столбиком на большой черной доске. Ответ правильный, все хлопают.

Беда в том, что Мэри долго отставала по физическому развитию от своего возраста, но за последние полгода вымахала на четыре дюйма и продолжает расти. Пропадает вся изюминка. Кого может поразить подросток, умеющий делать калькуляции в уме? Директор мистер Доггерти сказал: еще один дюйм, и я перевожу тебя в уборщицы.

Нью-йоркский «Гранд-сёркус» приехал на гастроли в Англию. Поставил шатер в Риджент-парке, на территории зоопарка. Лондонцы приходят в зверинец поглазеть на жирафа, похохотать над обезьянами, а в цирк — поглазеть на ковбоев с индейцами и на «Малютку-арифмометр».

Всё очень плохо, но у Мэри есть План. У нее всегда есть План, в любой ситуации.

Ее единственный друг, индеец Ревущий Бык (вообще-то еврей из Бруклина), обучает девочку новому амплуа. «У тебя твердая рука, крепкие нервы и ледяной глаз, — сказал Ревущий Бык. — Научись метко стрелять, и я возьму тебя в шоу».

Мэри купила духовой револьвер и каждую свободную минуту тренируется. Сегодня она запаслась грецкими орехами, любимым лакомством. Условие себе поставила такое: нужно подбросить орех и расколоть его пулькой. Тогда можно съесть. Промазала — стреляй снова.

Мэри упражнялась до глубокой ночи. Слопала два фунта — аж подташнивает.

Решила прогуляться, подышать воздухом. А заодно отработать стрельбу в темноте.

Она всегда любила ночь. Все спят, никто не докучает.

Первые пять лет жизни, когда Мэри еще была Марусей и жила в России, она провела в полусне. Ничего из той поры не помнила, совсем. Будто действительно проспала. А потом вдруг проснулась. И первое, что увидела — одутловатое пучеглазое лицо с яростным взглядом, всверливавшимся прямо в душу. Мать рассказывала, что пятилетней ее водили к знаменитому медиуму госпоже Блаватской, и та пробудила сознание странного ребенка. Маруся заговорила, стала обычной девочкой. Ну, может быть, не вполне обычной, но по крайней мере не сомнамбулой.

Должно быть, за те пять лет Мэри выспалась на всю последующую жизнь. Во всяком случае, никогда потом не спала ночь напролет, как другие. Засыпала — глухо, без сновидений — несколько раз в день, максимум на четверть часа, и всё, для отдыха хватало. Сутки принадлежали ей целиком, без остатка. И самым лучшим временем была ночь.

Она идет по тихой богатенькой улице. С обеих сторон ограды, за ними сады, чернеют крыши чопорных особняков. Луна то выглядывает из-за серых туч, то скрывается.

У Мэри в руке пневматический «смит-вессон». Вот желтый луч осветил афишу на тумбе. На афише изображена танцовщица. Чпок-чпок-чпок-чпок-чпок-чпок. У танцовщицы вокруг головы аккуратным полукругом шесть маленьких дырочек.

Девочка довольна. Вставляет пульки. Идет дальше. Застывает.

Впереди справа на ограде темная фигура.

Снова выглянула луна. Отчетливо видно черную повязку наискось — человек одноглаз. За спиной у него пустой мешок. В руке то ли молоток, то ли топор.

Исчез. Спрыгнул.

Мэри стискивает зубы. Она ненавидит ночных грабителей. Такой же гад пять лет назад залез к ним, убил мать и превратил Марусю Ларцеву в Мэри Ларр, навечно одну на свете.

Она карабкается по изгороди, цепляясь за железные прутья. Смотрит во двор.

Двухэтажный дом. Стены заросли плющом. Внизу два окна светятся.

Черная тень приникает к левому подсвеченному прямоугольнику, минуту остается неподвижной. Потом делает движение. Створка незапертого окна качнулась.

Это не вор, это именно грабитель, думает Мэри. Вор залез бы в темное окно.

Она перебегает через открытое пространство, тоже заглядывает внутрь.

Видит книжные полки, поднимающиеся до самого потолка. На столе оранжевым полушарием светится лампа под абажуром. В кресле с высокой спинкой грузная старуха, обложенная подушками. На седых волосах поигрывают серебряные блики.

— Гляди, что у меня, старая карга, — слышится хриплый, приглушенный голос. — Пикнешь — проломлю башку.

В занесенной руке большой молоток на длинной ручке.

— Какой приятный подарок кармы, — говорит глубокий грудной голос, очень спокойный, с иностранным акцентом. Голос кажется девочке смутно знакомым. Где-то она его уже слышала? — Бейте в висок, если вас не затруднит. И посильней. Мритьормукшия ма’мритат…

Какое мне до этого дело, говорит себе девочка. Правило, по которому она до сих пор жила и благодаря которому выжила — mind your own business^[1]. Хочет уйти, чтобы не видеть, как молоток проломит седую голову. Но в это время грабитель с рычанием хватает старуху за воротник, притягивает к себе, и ее лицо попадает в круг света.

Мэри отшатывается.

Это то самое лицо! Первое, которое она увидела, когда очнулась после пятилетнего сна. Горящие глаза навыкате не спутаешь. И голос — вот почему он показался знакомым. Когда-то он произнес: «Сядь рядом со мной, детка», Маруся ощутила сильное, очень неприятное притяжение, разозлилась — и проснулась. Начала жить.

Взгляд Е.Б.

Не пытаясь разгадать загадку, не раздумывая, она лезет через подоконник, соскакивает на пол.

Кричит:

— Эй, ублюдок! У меня «смит-вессон». Я стреляю без промаха.

Грабитель ошарашенно смотрит на пигалицу, на револьвер в тонкой руке. Небритая рожа скалится, единственный глаз сощуривается.

— С таким дулом только горохом стрелять. Дай-ка сюда свою пукалку.

Мэри стреляет в глаз. Глаз делается красным. Раненый зажимает лицо ладонью. Громко орет.

— Я ослеп! Ослеп! А-а-а!

Через минуту вбегают люди, много людей. Мужчины, женщины. Кто-то в халате, кто-то в исподнем.

Испуганные и взволнованные возгласы, вопросы. «Кто этот человек?». «Как ты сюда попала, девочка?». «Боже, он ранен!». «Святой Шива, у нее оружие!». Но большинство собираются возле старухи, наперебой спрашивают, в порядке ли она и что происходит.

Как только старуха начинает говорить, все умолкают.

— Это наш новый брат. Он ослеп. Позаботьтесь о нем: обработайте рану. Думаю, он останется здесь. Вряд ли ему есть куда пойти. А это — та, кому я передам Белый Лотос.

Поворачиваются к Мэри. Смотрят. На лицах — и мужских, и женских — одинаковое выражение благоговейного изумления.

— Уведите раненого и оставьте нас вдвоем, — велит старуха. — И не беспокойтесь. Мне не хуже, чем было раньше.

Она манит Мэри к себе. В комнате никого кроме них нет.

— Я тебя сразу узнала, — говорит старуха. — По родинке. Это «Лун-янь», Драконова Мета. Я читала в китайской священной книге, что у некоторых людей, очень редко, точка «Дантянь» совпадает с «Лун-янь» и наносится прямо на чело. Помню, как ты назвала меня «дурой». — Тихий смех. — Когда я увидела этого несчастного с молотком в руке, я подумала, что карма дарит мне быструю смерть. А настоящий дар кармы, последний, это ты. У меня мало сил и мало времени. Мое сердце бьется неровно, скоро оно остановится. Поэтому не перебивай и слушай. Что успею сказать — скажу.

Она говорит час или полтора, с паузами. Паузы всё чаще и длиннее, голос всё слабее. Мэри мало что понимает, но потом, годы спустя, овладев практикой воскрешения памяти, восстановит каждое слово.

Наконец, обессилев, Блаватская шепотом просит позвонить в колокольчик.

Люди входят сразу же. Должно быть, они стояли за дверью.

— Это моя преемница, — шепчет умирающая. — Объясните ей то, чего я не успела. Научите всему. А потом она научит вас…

Суета. Резкий запах камфоры. Кто-то всхлипывает, кто-то запевает странную, подвывающую молитву.

— Мадам, вы молчите уже три минуты. Мы ждем, — с неудовольствием сказал мистер Селдом.

Мэри объяснила:

— Это восточная методика, позволяющая восстанавливать эпизоды из прошлого. Она работает безотказно, но требует некоторого времени и полной тишины.

— Хорошо-хорошо, — кивнул мистер Фитцрой. — Концентрируйте память. Это очень важно.

Мэри не вернулась в майскую ночь 1891 года, но еще некоторое время думала про Е.Б. и про братство «Белого Лотоса», сообщество людей, постигающих Божественную Мудрость. «Белый Лотос» — это невидимый огонь. Он исходит от Учительницы, ярко озаряя путь ученикам. Передача Белого Лотоса преемнице называется «шактипат». После того как Е.Б. ушла, ее старшая ученица Анна объяснила девочке-циркачке и это, и многое другое.

Но Мэри не хотела никому озарять путь. Она хотела быть одна, и темнота ей нравилась больше яркого света.

— Забери этот ваш Лотос себе, — сказала она Анне. — Делай с ним что хочешь. Считай, что у нас с тобой произошел этот, как его, шактипат.

В братстве никого ни к чему не принуждают и даже не принято уговаривать. Считается, что свобода воли и выбора — главная драгоценность бытия. Поэтому Анна просто поклонилась и произнесла слова благодарности.

В последующие годы Мэри не теряла связи с братством. Она многому научилась благодаря им. Ее не интересовали теософские мудрствования и духовные поиски — только полезные практики Востока. И каждый год накануне Дня Белого Лотоса, годовщины ухода Е.Б., сначала Анна, а потом ее преемница спрашивали, не передумала ли Мэри, не готова ли она возглавить братство.

В сороковой юбилей великого события, в Лондоне, в том же самом особняке на Авеню-роуд, состоялось Большое Поминание. Мэри находилась в Англии по делам агентства и тоже пришла. Там и состоялась встреча, подробности которой сейчас нужно было вспомнить.

Со второй попытки стимуляция точки «Дантянь» включила «кино», которое требовалось.

Мэри переместилась на семь лет назад, в 8 мая 1931 года. Увидела большую сумеречную гостиную. Свет исходит только от лампадки перед портретом Е.Б. Вместо людей — силуэты. Вместо лиц — светлые пятна. Запах курений. Играет индийская флейта. Все переговариваются очень тихо, вполголоса.

Мэри смотрит на портрет, вспоминает Е.Б. Вернее — одно из наставлений, услышанных в ту ночь. Девочка была слишком юна и глупа, чтобы понять смысл сказанного, но глубинная память сохраняет всё. Зерно произрастет, только если упадет на почву, готовую ее принять, — и в правильное время года.

«Живи, как дерево, — сказала Е.Б. — Это основной закон жизни. Есть время набухать почкам, время распускаться листьям, время созревать плодам и время им падать. Не торопи свое дерево, но и не отставай от его роста. Только тогда ты проживешь жизнь сполна».

Мэри Ларр, которой скоро исполнится 56 лет, смотрит на портрет и думает: я перестала быть женщиной, я больше не чувствую любовной тяги, во мне высохла шакти, но это не потеря, а приобретение. Я больше не женщина, я полноценный хомо сапиенс, избавившийся от зависимости. Мне не нужно подпитываться энергией мужчины. Я — дерево в ноябре. Листья опали, ветки голые. Но это значит, что мне нечего терять. Любой ураган мне нипочем. Разве что ударит молния. Но молния в меня уже попадала, и я осталась жива…

За спиной голос. Тихий, почтительный.

— Миссис Ларр?

Мысли о законе дерева прерываются, Мэри оборачивается.

Пожилой мужчина в очках. Седые волосы ежиком. Щурится, пытается разглядеть во мраке ее лицо. Мэри-то отлично видит в темноте. Среди прочих полезных умений в свое время научилась и этому.

— Мисс, — отвечает она. — Не миссис.

— Да-да, конечно, такая женщина не может быть замужем, — быстро говорит мужчина, виновато прижав руку к груди.

«Сач а вумэн кэннот би мэррид». Русский.

— Я всё про вас знаю, — быстро продолжает незнакомец. — В смысле, не всё, конечно, но самое главное. Что вы владеете тайнами Белого Лотоса и, если б захотели, возглавили бы братство. Но вы не хотите. Мы… я надеялся встретить здесь кого-то, кто нам поможет, но даже не надеялся, что увижу саму Мэри Ларр. Это огромная, просто огромная удача!

Говорит он сбивчиво, словно боится, что его не дослушают.

Мэри по своему обыкновению не перебивает, дает собеседнику высказаться.

— Я знаю, что с вами темнить нельзя. Вы видите людей насквозь. Им (человек небрежно показывает вокруг) я назвался чужим именем, представился венгром, но с вами буду как на исповеди. Я из Советского Союза. Приехал в Англию конспиративно, по фальшивым документам. Настоящее мое имя — Александр Барченко. Я — исследователь непознанных тайн природы. Мы, коммунисты, придерживаемся материалистического мировоззрения, в бога не верим, однако это не означает, что мы отрицаем наличие сил и энергий, неведомых современной науке, но известных мудрецам Востока. Мы не боимся искать и экспериментировать. В конце концов само наше государство — небывалый в человеческой истории эксперимент. Вам обязательно нужно побывать у нас. Вы почувствуете, не сможете не почувствовать, что кундалини всего мира переместилась в СССР. Наши ученые проводят смелые эксперименты с нераскрытыми потенциями человеческого мозга, с евгеникой и антропоселекцией, с либидозными ресурсами праны! Лично я консультирую направление, изучающее гипотезу Шамбалы, энергетического фокуса планеты. Мне говорили, что вы были там, на священной горе Кайлас. О, как я мечтаю туда попасть! Мы готовим экспедицию в Тибет, и нам очень нужна помощь такого человека, как вы! Поверьте, вы не пожалеете!

Очередной полоумный искатель Шамбалы, приходит к заключению Мэри. Слушать бред, да еще с таким жутким акцентом, ей надоело.

— У меня нет на вас времени, господин Барченко, — отвечает она по-русски. — Вы мне неинтересны.

Есть люди, с которыми не следует быть вежливыми. Иначе от них не отвяжешься.

Но Барченко не отвязывается.

— Боже, — бормочет он. — Вы говорите на русском, как на родном! И сразу поняли, что я — собеседник не вашего уровня. Меня не обманули. Вы — та, кто нам нужен! Мы приехали сюда не зря!

— Мы? — переспрашивает Мэри.

— Да. Я и мой начальник. Вы совершенно верно определили, что я большой важности не представляю. Я всего лишь консультант. Но мой спутник — иное дело. Я сейчас его приведу. Умоляю, не исчезайте!

И кидается прочь чуть не бегом, расталкивая тихих, вежливых теософов.

Возвращается минут через пять. Мэри по-прежнему смотрит на портрет Е.Б., размышляет про менопаузу и про ноябрь жизни.

— Позвольте представить вам моего дорогого друга, руководителя всего нашего направления, — говорит Барченко.

Необычное лицо. Худое, нервное, с очень высоким лбом и огромными, мерцающими в темноте глазами…

— Ну что, вспомнили? — не выдержал затянувшегося молчания мистер Селдом. — Я в четыре тридцать должен быть у секретаря Казначейства на докладе.

— Вспомнила. Своей фамилии тот человек не назвал, только, по русской традиции, имя с патронимиком — вероятно, ненастоящее. Но я восстановила в памяти внешность, и если мистер Фитцрой покажет мне картотеку высших чинов советской спецслужбы, я без труда опознаю своего собеседника. Он не скрывал, что занимает в секретной полиции ОГПУ ответственную должность и наделен большими полномочиями. Настоятельно приглашал в Москву. Соблазнял не деньгами, а «обменом ценной информацией», которую они накопили за годы своих эзотерических изысканий. Его помощник мистер Барченко написал мне на листке свой адрес. Предложение меня не заинтересовало, но потом я рассказала про эту любопытную беседу мистеру Торнтону. Дело было перед президентской кампанией, Гарри готовил для своего шефа справку по международной обстановке и обратился ко мне за консультацией по России.

— А что за имя и otchestvo назвал ваш лондонский знакомец? — спросил мистер Фитцрой, щегольнув русским словом.

— Глеб Иванович.

Дипломат встрепенулся.

— Худой, лобастый, глаза как два дула, большой рот с сочными губами?

— Да. Вы очень точно его описали.

— Так он представился вам настоящим именем и отчеством! О, это весьма важный господин, всегда очень нас интересовавший! С вами беседовал сам Глеб Иванович Бокий, собственной персоной! И даже конспирироваться не стал. Это значит, что он отнесся к вам с чрезвычайной почтительностью.

— Да, его помощник говорил, что со мной темнить нельзя. Кто же этот Бокий?

— Да-да, кто он? — подхватил мистер Селдом.

— Один из самых засекреченных деятелей НКВД, как теперь называется прежнее ОГПУ. Трехромбовый, по-нашему трехзвездный генерал. По последним агентурным сведениям, от прошлого года, являлся начальником Девятого, специально-секретного отдела. Этот отдел ведает всеми научно-техническими направлениями работы — от лабораторных изысканий до шифровки-дешифровки. Нет ни малейших сомнений, что через генерала Бокия можно выйти и на Фриновского!

Мистер Фитцрой был очень воодушевлен.

— Однако после встречи в Лондоне прошло целых семь лет. За это время многое могло измениться, — засомневался мистер Селдом.

— Это легко проверить, — сказала Мэри. — Я могла бы отправить Александру Барченко телеграмму. Если меня в Москве по-прежнему ждут, он сразу ответит.

Ее собеседники переглянулись.

— Значит ли это, что вы, во-первых, беретесь за дело, и, во-вторых, что вы выбираете русскую версию? — спросил заместитель министра. — Тогда для миссии в Синьцзин мы наймем агентство «Пинкертон».

— Для ответа на первый вопрос я должна понять, какого именно результата вы от меня ждете. Что я должна сделать? Предположим, я добуду доказательства причастности русских к исчезновению самолета. Это не вернет вам трех миллионов.

— Доказательства должны быть настолько неопровержимы, чтобы Государственный Департамент смог предъявить их народному комиссару Литвинову или японскому министру иностранных дел Угаки, — сказал мистер Фитцрой. — И потребовать возврата денег, а также компенсации. Угрожая в противном случае разрывом отношений. В подобных случаях и русские, и японцы дают задний ход. Так было и с требованиями лорда Керзона, предъявленными прежнему наркому Чичерину по делу о преступлениях против британских подданных, и с нашими претензиями к японцам в связи с Шанхайским инцидентом. При наличии неопровержимых улик наши несимпатичные оппоненты пасуют. Три миллиона, конечно, немалые деньги, но товарооборот Советского Союза с США составляет 500 миллионов в год, а с Японией — больше миллиарда.

— Добыть подобные доказательства очень трудно, — чуть сдвинула брови Мэри. — Может быть, даже невозможно.

Мистер Селдом сурово произнес:

— За это вам и обещают триста тысяч долларов. И получите вы их только в том случае, если ко мне вернутся мои три миллиона. Так берется ваше агентство за эту работу или нет?

— Берется, — спокойно ответила Мэри. — Но не за одну версию, а за обе. Глупо будет потратить столько усилий, а потом узнать, что гонорар достался «Пинкертону». Мы примем этот заказ лишь при условии, что он целиком достается компании «Ларр инвестигейшнз».

— Но вы не сможете одновременно отправиться и в Москву, и в Синьцзин! — воскликнул мистер Фитцрой. — Это два противоположных конца света! А ждать, чтобы вы отработали сначала один след и лишь потом другой, мы не можем!

— Ждать не придется. Я займусь русским направлением, а мой сын Эдриан — японским.

Сын молнии

Дракон был как живой. Казалось, сейчас расправит перепончатые крылья, разинет огнедышащую пасть и взлетит со спины к потолку. Но художник всё еще был недоволен. Склонив голову, сузив глаза, он изучающе осмотрел татуировку и решил подбавить золота в молнию, которую изрыгало восточное чудище.

Иголка опустилась в баночку с красителем, стала наносить мелкие и частые, безукоризненно точные уколы.

— Эдди, больно! Ты ведь сказал, уже всё! — пискнула девушка. Обнаженная фигура с точеным изгибом бедер была похожа на розовую виолончель. Рыжеватые волосы рассыпались по подушке, в пухлых пальчиках дымилась сигарета.

— Ц-ц-ц, — успокаивающе поцокал мастер. — Потерпи еще немножко. Зато дракон будет сверкать и переливаться. Это пигмент моего собственного изобретения, на порошке из золота 999 пробы. Клиенты будут в восторге.

— Тогда рассказывай что-нибудь интересное, — попросила красавица. — Твой голос меня отвлекает.

Голос у молодого человека действительно был очень приятный — медовый, но в то же время с хрипотцой. Да и сам Эдди смотрелся дивно: светловолосый, синеглазый, похожий на Эррола Флинна, только, без усов и, пожалуй, не такой мужественный — потоньше костью и помягче взглядом. Не капитан Блад и не Робин Гуд, а Принц-Шарман.

Эррол Флинн

Прелестна была и комната, оформленная в азиатском стиле. Диван, на котором происходила деликатная процедура, был отгорожен великолепной ширмой с видом Фудзиямы, а на стене висели японские эротические ксилографии.

— Про что бы тебе рассказать? — пробормотал красавчик Эдди, заканчивая золотить молнию. — Да вот хоть про молнию. Ты знаешь, что я — сын молнии?

Барышня хихикнула.

— Знаю. Когда ты в ударе, меня прямо бьет электричеством.

— Не смейся, Китти. Я правда сын молнии… Первый слой готов. Пусть чуть-чуть подсохнет, а я пока сделаю дракону реснички… Так вот. Отца, я тебе говорил, у меня никогда не было, и я понятия не имею, кто он. Воспитывался я в интернате…

— Поэтому только ты один меня и понимаешь. Я тоже приютская. Кто сиротствовал, потом мается одиночеством до самого гроба, — прочувствованно сказала Китти.

— Ну, у меня был не совсем приют, но да — в детстве я любил быть один. Думал про всякое, воображал. Я русского происхождения…

— Иди ты! — поразилась девушка. — А я не знала. Десятку бы поставила, что ты англичанин. У меня бывают русские клиенты, ты на них совсем не похож.

— Не двигайся. Я же делаю реснички… У русских обращаются не только по имени, но еще прибавляют, как звали отца. Твой папаша, который в тюрьме помер, был Джон, так? Значит, в России тебя называли бы Китти Джоновна. Ну мне и стало интересно, какое у меня отчество. Приезжает мать меня навестить, и я ее спрашиваю…

— У тебя была мать? И сдала родного сына в приют? Вот же сука! Теперь понятно, почему ты никогда про нее не рассказываешь!

— Не вертись. Я про мать не рассказываю, потому что очень долго получится. Она не такая, как другие женщины. Не такая, как вообще все, — поправился Эдди. — Навещала она меня нечасто. Приезжает — спрашиваю: «Какое у меня отчество? Кто мой папа? Чей я сын?» Лет семь мне, наверно, было. А мать говорит: «Ты сын молнии. Грянул гром, с неба упала молния, и на свет появился ты». И больше ничего тогда не рассказала.

— Пошутила наверно.

— Она никогда не шутит. Не умеет. Я потом долго ломал голову — чтó она хотела этим сказать. У нее не всегда поймешь. А оказалось — я через много лет узнал — что она сказала чистую правду.

— Как это?

Китти повернула голову, но Эдди взял ее за затылок, ткнул носом в подушку.

— Замри. Заканчиваю золотить… У нас в роду особенные отношения с молнией. Наследственное проклятье. Прадеда и прабабушку убил разряд, когда они на плоту переправлялись через реку. Бам! И всё.

— Фига себе!

Зазвонил телефон.

— Эдриан Ларр слушает…

— Я вернулась из Вашингтона. Приезжай, — сказал ровный голос.

Мать никогда не тратила лишних слов. Даже здороваясь с очень важными людьми, просто слегка наклоняла голову, а встречаясь с собственным сыном, не делала и этого. Сразу заговаривала о чем-нибудь существенном, будто и не расставались. Так было в детстве, даже когда она исчезала очень надолго.

— Здравствуй, Мэри. Я занят. Прерваться не могу.

Он ответил тоже по-русски, так у них повелось. На всем свете только с матерью Эдриан на этом языке и разговаривал.

Плотно прикрыл ладонью трубку.

— Китти, ты можешь сесть. Но без резких движений. Пигмент сохнет.

Девица села по-турецки лицом к стене, стала с интересом изучать пикантные картинки. Иногда хихикала.

— Ты с очередной любовницей, — как всегда безошибочно определила мать, хотя услышать сказанное никак не могла. — Дело важное. Приезжай немедленно.

— Во-первых, нет ничего важнее, чем быть с любовницей. А во-вторых, некоторые дела нельзя оставлять незаконченными. И это не то дело, о котором ты сейчас подумала. Я должен дозолотить молнию.

Несколько секунд мать молчала. Сдедуктирует или нет?

— Ты делаешь знакомой шлюхе татуировку. Хорошо. Как только закончишь — сразу ко мне.

Как же с ней скучно. Никогда не ошибается! То есть дедукция, конечно, была не бог весть какая сложная. Он сам сказал «дозолотить». Понятно, что татуировку — мать ведь знает про увлечение сына. Приличная жительница города Нью-Йорка татуировать себя не станет — только какая-нибудь гризетка. Элементарно, Уатсон.

— Буду через час… — вздохнул блондин. — Слушай, я тут вспоминаю историю моего рождения. Ты мне рассказывала про молнию, но без подробностей. Можешь еще раз, подетальней?

— Зачем тебе?

Эдриан сахарно улыбнулся, медовым голосом сказал:

— Когда ты хочешь у меня что-то узнать, я не спрашиваю тебя зачем. — Такая у него была повадка: чем резче смысл, тем мягче тон. — Ты хочешь, чтобы впредь спрашивал? Это сильно осложнит нашу коммуникацию.

— Fair enough^[2], — признала мать. В разговоре с сыном она иногда соскальзывала на английский. Эдриан — никогда. Он любил аккуратность: по-русски так по-русски. — Хорошо, слушай.

Тронув девушку за плечо, чтоб снова легла, Эдриан прижал трубку к уху плечом, обмакнул иглу в золото.

— Если б я знала, что беременна, ты не появился бы на свет. Я не собиралась заводить ребенка, — обычным спокойным тоном начала Мэри. — Я возвращалась из России через Германию в июле четырнадцатого года. Граница с Францией закрылась, пришлось ехать через Швейцарию. Добиралась я туда на автомобиле — все поезда были заняты мобилизованными. На перевале в Альпах во время грозы прямо в машину попала молния. Шофера убило, я пролежала месяц без сознания. Потом очнулась, но организм долго не приходил в себя. Я спохватилась, что нет месячных, когда делать аборт было уже поздно.

Эдриан наморщил нос. Он был натурой утонченной, материнская привычка называть вещи своими именами его иногда эпатировала.

— Вот и вся история.

— А кто мой отец?

— Молния. Если б не она, ты бы на свет не появился.

И разъединилась.

А Эдриан как раз завершил свой шедевр. Дракон был совершенство — ни убавить, ни прибавить.

— Придется тебе неделю-другую не работать на спине, пока не заживет, — сказал он.

Взволнованная японскими картинками Китти приподнялась на локтях и коленях.

— Потренируемся?

— Не могу. Мне нужно к мамá.

За глаза он запросто мог Мэри так называть. В лицо это было бы невообразимо, только по имени.

Китти немного расстроилась, но не обиделась. Женщины на Эдриана Ларра никогда не обижались.

Арктика и Антарктика

Как же мы похожи и какие же мы разные, бог знает в который раз подумала Мэри, глядя на сына.

Они сидели друг напротив друга, оба светловолосые, тонкие, с прямыми спинами, с одинаково холодным выражением на непроницаемых лицах. Даже родинка на лбу такая же — наследственная мета Ларцевых.

Но Мэри знала про себя, что холодность ее — внешняя. Как ледяная арктическая шапка, а внизу, под корой, бурлит огонь. Всю жизнь, с детства она держала эту лаву под контролем, но иногда в молодые годы та, бывало, устраивала извержения. В Эдриане же, кажется, внутреннего пламени не было. Во всяком случае оно никогда себя не обнаруживало. Только блестящий лед, только белый снег.

Пугающая мы парочка, если поглядеть со стороны, думала Мэри. Арктика и Антарктика. Или два снеговика, только носы не из морковки.

Эдриан ошибался, полагая, что его мать не умеет шутить. Просто Мэри шутила лишь сама с собой, мысленно. Сын-то со своим английским воспитанием шутил беспрестанно, иногда это ее утомляло.

Вот и сейчас. Она заметила — не с материнской заботой, а как факт:

— У тебя круги под глазами. Такой образ жизни подорвет тебе здоровье.

А он в ответ с веселой улыбкой:

— Не шей ты мне, матушка, красный сарафан. Не изображай родительскую заботу. Переходи сразу к делу.

Сначала Мэри удивилась, что он назвал ее «матушка» — впервые. Потом догадалась: это какая-то фольклорная цитата.

Поразительно все-таки, что русский язык он знал лучше нее, хотя никогда не бывал в России. Невероятно способен к языкам. Вообще феноменально способный. Но столь же феноменально ленивый.

Имя было дано в честь деда. Судя по рассказам покойной матери, Адриан Ларцев был из редкой породы людей, которые в любой ситуации знают, как действовать. Казалось, он никогда не задумывается об этом — просто знает, и всё, говорила мать. Мэри же только и делала, что задумывалась. И иногда ошибалась.

Сын получился не таким, как она, и не таким, как дед. Адриан Ларцев действовал, не думая. Она сосредоточенно думает, потом действует. Эдриан же, кажется, вообще не думает и, не вынуждай обстоятельства, вовсе бы не действовал.

Другая мать винила бы себя — не так воспитала. Но Мэри знала: человек уже рождается на свет неким зверем, верней зверенышем — тигренком, цыпленком, жабенком, слоненком. Воспитание может лишь помочь ему стать хорошим тигром или менее противной жабой. Но основную работу подрастающее человеческое существо должно проделать само. Как в свое время проделала ее Мэри. Жизнь опасна и непредсказуема. Нужно быть сильным и самодостаточным. Это главное умение, и родительская заботливость ему только во вред.

Она не придумала себе эту теорию в самооправдание. Это истина. Да и какая из Мэри Ларр могла получиться мать и воспитательница? Мать должна быть полна любви, воспитательница — терпения. А того, кто не обладает этими дарами, нужно держать от детей подальше. Так Мэри и делала.

Мальчик родился недоношенный, слабый. Его выпаивали каким-то особенным искусственным молоком. Мать отсутствовала.

Шла большая война, и по контракту с британским правительством Мэри провела четыре года в Индии. Там действовало националистическое подполье, организованное агентами кайзера, происходили убийства и акты саботажа, готовилось восстание, которое подорвало бы мощь империи — в общем, работы хватало. Если случались передышки, Мэри отправлялась в Тибет, училась полезным практикам. Мысль о том, чтобы проведать сына в швейцарском санатории, ей в голову не приходила. Зачем?

В Европу она вернулась только в 1919 году, когда были разгромлены последние ячейки подпольной сети. Правда, сразу после этого в Индии развернулось новое антиколониальное движение, уже без германской поддержки, но Мэри это не касалось. Свое задание она выполнила, а Индия пускай живет, как захочет.

Стало быть, сына она первый раз увидела четырехлетним. Писклявый красный лягушонок, которого ей показали после родов, не в счет.

Доктор сказал: мальчик необычный, он не разговаривает, не плачет, не коммуницирует с окружающими, но это не умственная отсталость. Явление редкое, но не уникальное. Мэри не удивилась — в ее раннем детстве, которого она не помнила, было то же самое. Неизвестно, проснулась бы Маруся Ларцева, если б Е.Б. не пробудила в ней кундалини.

Швейцарский доктор про кундалини не слыхивал и в мистику не верил. Он сказал, что в Англии есть лучший в мире интернат для работы с нестандартными детьми — правда, очень дорогой.

Деньги у Мэри были. Не было времени. Предстояла срочная командировка в Латинскую Америку, теперь по контракту с «Юнайтед фрут». Она распорядилась, чтобы Эдриана переправили в чудо-интернат, и проотсутствовала еще два с половиной года. Из Англии писали, что мальчик ожил, заговорил и проявляет невероятные способности — это иногда случается у детей «заторможенного развития». Очнувшись, они быстро наверстывают упущенное — и даже с опережением, будто распрямляется некая пружина.

Первая настоящая встреча с сыном была такой.

Директор интерната привел Мэри в игровую комнату и показал на миниатюрного мальчика, сидевшего вдали от других детей в одиночестве, над шахматной доской.

— Играет сам с собой, потому что у нас ему равных нет. Даже меня Эдриан легко обыгрывает, а я в свое время был чемпионом Кембриджа.

Они подошли.

Мальчик поднял голову.

— Здравствуй, Мэри.

Секунду-другую спокойные синие глаза смотрели на нее, потом снова опустились на доску.

Мэри молчала. В груди стало до боли, обжигающе горячо. Лава пыталась вырваться наружу.

— Он меня узнал… — сказала Мэри в растерянности — состояние это было ей совершенно несвойственно. — И обратился ко мне по-русски!

— У него на тумбочке ваша фотография. А русский язык Эдриан захотел учить сам. Сказал: «Я же русский. Будет странно, если я не знаю своего языка». Любознательность у нас поощряется. А учителя найти было нетрудно — сейчас столько русских эмигрантов. Одним словом поздравляю, миссис Ларр. (Британцу не приходило в голову, что приличная дама, имеющая ребенка, может быть «мисс»). Ваш сын — вундеркинд. Будет чемпионом мира по шахматам. Нам жаль расставаться с Эдрианом, но свою миссию мы выполнили. Пора переводить его в обычное заведение.

В пансионате Бедфорд, где Эдриан пробыл до 12 лет, и позднее, в школе Харроу, он действительно продолжал играть в шахматы и даже занял первое место на чемпионате среди учащихся частных школ, а потом вдруг забросил эту игру и впоследствии никакого интереса к ней не проявлял.

Мэри навещала сына дважды в год, не чаще. И всякий раз сначала долго подготавливала себя. Мучительного ощущения пылающей лавы в груди при этих встречах больше не возникало, но плохая мать чувствовала себя черепахой, вытащенной из панциря, или улиткой, выползшей из скорлупы. Беззащитно, нелепо, фальшиво. Будто это не она, а какая-то другая женщина. Просто женщина. Странное, тревожное состояние.

Всякий раз она заставала Эдриана или за книгой, или перед черно-белой доской. И вот однажды — это было в предпоследний год учебы в Харроу — доска оказалась другой. Не восемь на восемь клеток, а девять на девять. И вместо фигур какие-то фишки с иероглифами.

— Здравствуй, Мэри, — приветствовал ее сын без малейшего удивления, с приветливой улыбкой — как обычно. Воспитание у него было отменное, как впрочем у всех пансионеров почтенной школы Бедфорд и еще более почтенной школы Харроу. — Мне наскучили европейские шахматы. Там всё слишком предсказуемо. Это японские шахматы сёги. Они интересны тем, что съеденная фигура противника становится твоим резервом, и ты можешь выставить ее в любой клетке. Просчитать варианты практически невозможно.

Новое увлечение у Эдриана возникло, потому что он подружился с сыном японского посланника, они были соседи по дортуару.

Когда юноша закончил Харроу, Мэри провела с ним взрослый разговор. Она считала, что детство у него и так слишком затянулось. Нельзя формироваться в галантерейных условиях и обстановке искусственной защищенности. Конечно, не следует специально создавать угроз, но по крайней мере человек должен научиться сам принимать решения и потом нести ответственность за свой выбор.

— Тебе восемнадцать лет, — сказала она. — Я знаю, ты вырос в оранжерее, но пора выходить из теплицы в настоящий мир, под открытое небо. Отныне ты взрослый. Решай сам, как тебе жить и что делать. Вот чек на пять тысяч фунтов. Это всё, что ты от меня получишь. Никакой финансовой помощи, никакого наследства не жди. Распорядись этим капиталом по своему усмотрению. Денег довольно, чтобы получить университетское образование и профессию.

— Я поеду, посмотрю мир, — сразу ответил Эдриан. — Заодно пойму, чем хочу заниматься.

— Деньги твои. Жизнь тоже твоя. Хочешь путешествовать — путешествуй. Только одна просьба. Раз в месяц присылай письмо или хотя бы открытку. Чтобы я знала, где ты и что делаешь.

«Если случится беда, телеграфируй», — очень хотелось ей прибавить, но Мэри удержалась. Если случится беда, сын должен справиться с нею сам. Иначе полноценным человеком не станет. Ее саму в юности никакой ангел-хранитель не оберегал.

Эдриан выглядел очень довольным. Не такой уж он особенный, подумала Мэри. Всякий мальчишка обрадовался бы, что можно не учиться, а куролесить по белу свету с кучей денег в кармане. Мысль, что Эдриан не особенный, была приятной.

— Поеду с Такэдой в Японию, а там видно будет, — сразу же решил сын. — У Такэды папаша не то что ты. Заставляет его идти в военное училище. Прокачусь на Дальний Восток. Страна, где изобрели такие шахматы, не может не быть интересной.

Так он в Японии и остался. Раз в месяц приходили открытки из разных мест далекой страны: из Токио, из Киото, из Осаки, из Нагасаки, из каких-то городов, про которые Мэри никогда не слышала. Текст всегда был очень короткий, на английском. (Потом Эдриан объяснил, что всё русское у японцев под подозрением и открытки на этом языке могли бы не дойти). В первый год: «Everything good. Learning the language». Со второго года началось нечто новое: «Everything good. Studying art».

Какое искусство, спросила Мэри в ответной открытке. Fine art, коротко написал сын. Собирается стать художником, решила она. Или искусствоведом. Что ж, это неплохо. Творческий человек может быть сколь угодно странным, никого это не удивит.

Открытки приходили четыре года. Наконец прошлой весной, вместо очередного лаконичного послания, в Нью-Йорке появился сам Эдриан. Он повзрослел, но не возмужал — о нет, ничего мужественного не появилось, если, конечно, не считать глянцевожурнальной смазливости, на которую падки женщины невзыскательного вкуса. Таково было первое впечатление Мэри, а оно всегда оказывалось точным.

— У тебя закончились деньги, — сказала она вместо приветствия, — поэтому ты ко мне и приехал.

— У меня закончились деньги, но приехал я не к тебе, — улыбнулся Эдриан.

Улыбка была обаятельна и даже обворожительна, что матери очень не понравилось. Она относилась к людям, эксплуатирующим свой шарм, с недоверием. Большинство из них непригодны ни для какого серьезного дела.

— Логическое обоснование моего приезда было такое. Мне нужны деньги. Денег больше всего в Америке. Самый денежный город этой страны — Нью-Йорк.

— И как же ты намерен зарабатывать на жизнь? Будешь писать картины? От меня ничего не жди, мы в расчете. Тебе, вероятно, понадобятся деньги на аренду мастерской, холсты, подрамники, мольберты, краски-кисти и прочее. Только в долг, не иначе. Ты — взрослый.

— Мне не понадобится мастерская, равно как и холсты с подрамниками. Я делаю картины на человеческой коже.

И выяснилось, что fine art, которое изучал Эдриан — ирэдзуми, искусство японской татуировки. Он показал альбом с цветными фотографиями. На них были только женщины, демонстрировавшие объективу бабочек, стрекоз, драконов, растения и бог знает что еще на разных частях тела, в том числе укромных.

— Вот мой шедевр, — с гордостью показал Эдриан на живот, где вокруг пупка было изображено колесо сансары. — А на женских грудях кроме меня вообще никто узоров не делает. Посмотри на эти две хризантемы. Если приглядеться, они разные.

Но Мэри смотрела не на груди, а на лицо женщины со снимка. Удлиненные азиатские глаза — не ошибешься — светились страстью.

Шахматист вырос бабником, удивленно подумала Мэри. Как неожиданно.

— Здесь только женщины, — заметила она, перелистывая страницы. — И, кажется, определенного сорта.

— С женщинами, чья профессия любовь, интереснее, у них многому учишься, — объяснил сын. И прибавил: — Я имею в виду психологию и знание людей. А мужские татуировки я не делаю, потому что их наносят на тело только якудза, японские бандиты, и там креативность не поощряется: все рисунки по канонам. Скучно.

— Лучше бы ты зарабатывал этим ремеслом в Японии. На Западе оно будет мало востребовано, — сухо сказала Мэри, возвращая альбом.

— В Японии есть мастера, уровня которых я достигну нескоро, а здесь — никакой конкуренции. Что же касается востребованности, это мы посмотрим, — беззаботно ответил он.

И оказался прав. Заказы от профессионалок любви, стриптизерш, мюзик-холльных танцовщиц и просто любительниц экзотики, вначале редкие, вскоре потекли рекой — слава искусного татуировщика ширилась, его «картины» нравились и женщинам, и их любовникам. Бизнес-способностей у Эдриана, однако, не обнаружилось. Он отказывал заказчицам, которых находил скучными или непривлекательными, а с нескучных и привлекательных не брал денег — дамы благодарили его иным способом.

В долг у матери, надо отдать ему должное, Эдриан не просил, но она видела, что он часто сидит на мели. Щегольский гардероб, приобретенный в более денежные времена, не обновлялся, конфетная физиономия частенько выглядела недокормленной.

Однажды, минувшей зимой, Мэри решила дать сыну приработок. Поступил заказ из Сан-Франциско, от владельца казино, которое пыталась прибрать к рукам якудза, начинавшая осваивать американскую территорию. Делом занялась Масянь, по происхождению китаянка, лучший специалист агентства при операциях категории «increased violence probability» — с повышенной вероятностью насильственных действий.

— Моей Масянь пригодится эксперт по японским реалиям, — сказала Мэри сыну. — Активного участия в расследовании от тебя не потребуется, да от тебя в подобных делах и не будет прока, но ей пригодится твое знание японского underworld — как это по-русски, забыла слово.

— Дна. Но «дном» мир неконвенциональных мужчин и женщин считают только Диккенсы и Максимы Горькие, — с видом заправского эксперта ответил Эдриан. — В Японии существует более красивое название: «мир изогнутых сосен и речных ив». А сколько ты мне будешь платить?

Сговорились на полутора сотнях в неделю плюс бонус при успешном выполнении заказа. Масянь получила инструкцию к опасным акциям мальчика не привлекать.

Но Эдриан всех удивил. Масянь сказала, что он феноменально изобретателен, абсолютно бесстрашен и без него она провозилась бы вдвое дольше.

К сожалению, сын не увлекся ремеслом, к которому имел явные способности. Получив премиальные, весьма солидные, он вернулся к прежнему образу жизни. Мэри на наследника (теперь она мысленно называла его так) не давила — знала, что бесполезно. Ждала правильного момента. И вот он настал.

Про исчезнувший «Гавайский клипер» и существующие версии Эдриан слушал с рассеянным видом, но это ничего — Мэри знала, что он не упустит и не забудет ни одной мелочи. Услышав про Маньчжурию, сын скривился:

— Не поеду. Это жуткая дыра. Ясудзи Такэда говорил, что, если его отправят туда служить, он сделает сэппуку. Слава богу, его распределили в генеральный штаб.

Но когда Мэри назвала сумму гонорара, васильковые глаза шалопая расширились.

— Bully! Триста тысяч?! Это же можно потом всю жизнь не работать!

— Я знала, что ты заинтересуешься, — ледяным тоном сказала она. — Но учти. Если ответ на эту шараду отыщется не в Синьцзине, а в Москве, ты ничего не получишь. Приз достанется мне.

Расчет оказался верен. Теперь Эдриан заглотил наживку вместе с леской.

— Идет! — воскликнул он. — Я с тобой тоже делиться не стану! Посмотрим, кому повезет больше!

— Успех зависит не от везения, а от способностей, упорства и профессионализма, — назидательно молвила она. — А также слаженной работы команды. Со мной в Москву едет доктор Линкольн, ассистировать, а с тобой отправится Масянь. Это не обсуждается.

— Я ее обожаю. Масянь — прелесть, когда не пытается командовать. Поэтому скажи ей, что на этот раз главный — я. И хоть сегодня в дорогу. Надеюсь, агентство оплатит билеты первого класса. Я люблю путешествовать, как подобает джентльмену.

Мать вздохнула.