Москва-Синьцзин

В тартарары

В сущности нужно застрелиться, думал Лев Филиппович, глядя на пышные облака, очень похожие на присыпанные пудрой пончики. Стюард Джон только что принес разогретые донатсы, от них в желудке стало тяжело, а во рту приторно.

В сущности нужно было застрелиться еще двадцать лет назад, когда развалилась Россия и начался нескончаемый бег непонятно куда и зачем. Ведь собирался же, сжимал в руке рукоятку «маузера» двадцатичетырехлетний поручик, с которого солдатня только что сорвала погоны. Получилась бы короткая, но красивая жизнь вместо унизительной тягомотины. Но лучше поздно, чем никогда. И лучше самому, чем с бетонным грузилом на ногах на дне Сан-Францискской бухты, как сулят итальянские ублюдки.

Никого не обездолишь, никто не заплачет. Разве что жена на похоронах — и то из приличия, чтоб одобрили знакомые. Раньше думал, что нет ничего хуже одиночества. В двадцать шестом, когда удалось выйти на след брата и отправить ему в Москву весточку, а в ответ пришло истерическое письмо «забудь-никогда-больше-не-пиши-иначе-погубишь», разрыдался от безысходной заброшенности. А есть штука похуже одиночества — жить под одной крышей с целлулоидной козой. Она ни в чем не виновата, уж какая есть, такая есть. Это он, идиот, новый иммигрант, влюбился в Американскую Американку, а потом за то же самое ее и возненавидел. Для жены нет Аллаха кроме Накопительного Счета, и Мортгидж — Пророк Его. Но на счете всего 4350 долларов. А долг перед ублюдками — 32 тысячи, и каждый месяц увеличивается на 10 процентов.

В юности у Лёвы Терлецкого было две мечты: Свобода и Богатство (которое есть высшая степень свободы, свобода-люкс). Во имя Свободы он стал авиатором. В те времена это означало подниматься в небо одному, отрываться от земли и цепких людишек, парить вольным соколом. И вот нате вам: торчишь в стальном ящике с восемью другими членами экипажа, друг у друга на голове. Хуже, чем в тюремной камере. Поодиночке в гражданской авиации теперь летают только на «кукурузниках». С тамошней зарплатой жену и ее Аллаха не улестить.

Еще коварней обошлась со Львом Филипповичем вторая мечта. Становиться капиталистом он не собирался, не имел склонности к муравьиному скопидомчеству. Верил в Фортуну, в Счастливый Случай, всю жизнь возлагал на сей алтарь подношения. В офицерской молодости играл на скачках, холостяком просаживал все наличные в казино, утаивал от жены премиальные — носил букмейкерам. На этом себя и сгубил. Гадина Марио шепнул, что есть «верняк», надо ставить на Дубину Джексона, потому что в третьем раунде чемпион Большой Чарли Скотт «ляжет». И предложил «плечо»: на каждый поставленный доллар контора добавляет девять, а с выигрыша возьмет только половину. Лев Филиппович поставил тысячу. Но Большой Чарли вынес Дубину Джексона нокаутом на первой же минуте. И защелкал счетчик.

Нет, застрелиться будет нечестно по отношению к Козе, сказал себе Лев Филиппович. Ублюдки начнут выколачивать долг с нее. Он и так перед нею кругом подлец, но становиться ее палачом? До этого мы еще не докатились. И не докатимся.

Он перевел взгляд с облаков на серебристо-чешуйчатую гладь океана и прищурился. Возникла новая мысль. А что если вывернуть штурвал, уйти в штопор и… Никто не успеет ничего понять. Через минуту всё кончится: тоска, мука, страх. Коза получит от «ПанАма» компенсацию, да выплату от страховой компании. Жизнь у Льва Терлецкого была хреновая, так хоть уйдет достойно.

— Лео, д-давай я тебя с-сменю, уже д-двенадцать, — сказал веснушчатый Марк Уокер, второй пилот. Он был тяжелый заика, и оба его сына-близнеца, пятилетние Мо и Джо, тоже заикались и тоже были веснушчатые.

Лев Филиппович оторвал взгляд от соблазнительной поверхности моря. Ничего себе «достойный уход» — угробить еще четырнадцать человек, осиротить четырнадцать семей. Тяжелая судьба не предполагает легкого финала. Надо будет придумать в Маниле что-то другое. В любом случае возвращаться в Сан-Франциско нельзя. Ублюдки сказали: «Это последняя отсрочка». Неисправным должникам мафия сначала ломает пальцы. Потом ноги. Потом берется за членов семьи. Тридцать две тысячи долларов — огромные деньги, взять их неоткуда…

— Пусть Вилли отправит сводку, и сменимся, — сказал он вслух.

И опять, наверное в сотый раз за время полета, стал думать про черный портфель, который вез китаец с последнего ряда.

— Почему только шесть пассажиров? — удивился Лев Филиппович, когда перед вылетом получил список. В «Клипер» садились тридцать шесть, билеты стоили по триста долларов, и на каждый был лист ожидания. Многие хотели добраться до Гавайев всего за четырнадцать часов, а оттуда за десять часов до Гуама и еще за двенадцать до Филиппин. Пароход тратил на этот маршрут почти три недели.

— Рейс абонирован федералами, — ответил Мак-Грегор, менеджер трансокеанских полетов. Объяснил, что осуществляется доставка денежного перевода китайскому правительству. Три миллиона «золотыми сертификатами». Груз доставляет эмиссар генералиссимуса Чан Кайши, сопровождаемый офицером-американцем. На борту будут также два представителя «ПанАма» и двое военных врачей — этих попросил захватить Департамент Обороны.

Каждый раз, проходя через салон, Лев Филиппович косился на портфель, неизменно лежавший на коленях у угрюмого китайца. Его спутник майор Дренч, худой, дерганый брюнет с нервным тиком на ястребином лице, тоже был мрачен. Между собой они не разговаривали. На промежуточной остановке Лев Филиппович пытался с Дренчем поговорить про войну. Тоже ведь (Мак-Грегор рассказал) боевой летчик, воевал на Западном фронте, обоим есть что вспомнить, ну и вообще все старые авиаторы — как братья. Лев Филиппович сказал, кивнув на футляр «маузера», что висел у майора на поясе: «К-девяносто шестой? Нам на фронте выдавали такие же. Вот были времена, а? Ни тебе пушек, ни пулеметов, палишь по вражескому аэроплану из пистолета». Невежа в ответ сквозь зубы: «У меня инструкция ни с кем в разговоры не вступать». Ну и черт с тобой.

Три миллиона, господи… Это же представить невозможно — как можно было бы жить, имея такие деньжищи. ТРИ МИЛЛИОНА! Будто у тебя волшебная палочка, которая превращает любое помещение в дворец, любую еду в изысканнейшее яство, мужчин — в слуг, женщин — в ослепительных красавиц…

— Глядите, у нас компания! — сказал инженер-механик Кокс. — Это японец, «Каваниси H6K», модель 97, военный. Что он тут, интересно, делает? Ближайший японский аэродром на Тайване.

Все повернули головы влево. Большой самолет с шасси-поплавками шел параллельным курсом. Огромная редкость — встретить кого-то над простором океана.

Японец покачал крыльями. Потом еще раз и еще. Вежливый.

Лев Филиппович сделал то же самое. «Каваниси» ушел вверх, к высоким облакам. Скорость у него была в полтора раза выше, чем у пассажирского «М-130».

— Сводка готова. Передаю, — доложил радист. И в микрофон: — Манила, Манила, рейс 229, докладываю. Находимся в точке N. 12°27, E 130°40, высота 9100 футов, температура за бортом 13 Цельсия, ветер 19 узлов, скорость 112 узлов, с северо-востока приближается буря, полету не угрожает, расчетное время прибытия через четыре часа.

— Всё, садись. Пойду отолью.

Лев Филиппович уступил место второму пилоту. Вышел в салон, разминая затекшее плечо.

Врачи и «панамовские» начальники дрыхли. Время хоть и дневное, но уже восемь часов в воздухе, полет гладкий, жужжание двигателей убаюкивает.

Двое на последнем ряду, доставщики трех миллионов, бодрствовали. Сидели через проход друг от друга. Китаец — он был слева — задрав голову, провожал взглядом японский «Каваниси». Грубый Дренч сосредоточенно рассматривал что-то внизу. Там плыл какой-то военный корабль — в отличие от самолета не бог весть какая редкость.

Ни тот, ни другой прошедшего мимо пилота, кажется, не заметили.

В уборной Лев Филиппович поглядел на свое отражение в зеркале. Мятые щеки, скорбные морщины, потухший взгляд. Лицо без пяти минут покойника. В пору запеть арию Германна: «Что наша жизнь? Игррра!» И она проиграна. «Пусть неудачник плачет, пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу».

— Никому не шевелиться! Убью! — донесся за дверью пронзительный вопль. — Всем встать, руки на затылок! Непонятно?!

Грохнуло.

Терлецкий ошалело выглянул из-за двери.

Китаец стоял перед входом в кабину экипажа. В каждой руке по пистолету. Дуло одного дымилось после выстрела. Старший из врачей, полковник Маккинли, обмяк в кресле. Из головы, пульсируя, била кровь. Второй, мистер Майер, наклонился к коллеге — снова выстрел. Майер повалился на полковника.

Уотсон Чой — так звали китайца — рявкнул:

— Руки держать, чтоб я видел!

Трое остальных вскинули ладони кверху. Из переднего отсека выглянул стюард Паркер. Он много лет служил на океанских пароходах, был важный, что твой батлер, а сейчас, увидев убитых, растерянно разинул рот.

Свихнувшийся Чой ударил стюарда рукояткой в висок, резко и мощно. Раздался тошнотворный хруст. Падая, Паркер чуть не сшиб китайца с ног. Тот пошатнулся, на миг повернулся к салону спиной.

Майор Дренч — он стоял ближе всего к Терлецкому — поразительно быстрым движением опустил руку, вырвал из футляра «маузер» и не целясь выстрелил.

Пуля попала китайцу в правую лопатку — было видно, как на серой ткани пиджака появилась дырка. Чоя швырнуло наземь, но он вывернулся и открыл огонь из обоих стволов. Над самым ухом Льва Филипповича прожужжал шмель, звякнула стальная переборка.

Терлецкий шарахнулся обратно в кабинку уборной, сжался, закрыл голову руками.

Гремели выстрелы, пули рикошетили от стальных стен, кричали люди. В магазине «маузера» двадцать зарядов, в двух пистолетах, наверное столько же, выпустить все эти кусочки раскаленного свинца можно за четверть минуты, но Льву Филипповичу казалось, что адская пальба длится нескончаемо долго.

Наконец стало тихо. Терлецкий не двигался. Он, наверное, еще долго оставался бы скрюченным, если б его не кинуло на унитаз. Самолет наклонило. «Клипер» падал!

На четвереньках, по-другому не получалось, пилот пополз по ковровому полу. Его бросало то влево, то вправо.

Наткнулся на Дренча. Майор лежал навзничь, сжимал в руке «маузер». Китель спереди в клочьях и темных пятнах, слева над бровью дырка.

Убиты были и Вайман с Кеннеди — оба находились на линии огня.

Лев Филиппович перелез через бедолагу Паркера, покосился на Чоя. Этот был еще жив, но глаза закатились под лоб. Губы пробормотали непонятное: «Кон…го…дзё» — и застыли.

В кабине экипажа Терлецкий, ухватившись за поручень, кое-как поднялся.

Марк Уокер лежал грудью на штурвале, от этого самолет и повело на резкое снижение. Прежде всего Лев Филиппович сбросил на пол тяжелое тело Уокера, перепачкавшись кровью. Выправил угол, зафиксировал штурвал и лишь после этого огляделся.

Стекло в дырках и трещинах, оттуда со свистом дует. Приборная доска тоже вдребезги, но альтометр, гирокомпас и датчик крена исправны, это главное.

Из экипажа не осталось никого. Пули, выпущенные майором Дренчем, прошили переборку, заметались рикошетами, застряли в мягкой плоти.

Второй помощник Дэвис лежал с простреленным затылком. Третий помощник Хосе Соседа получил по меньшей мере две пули — в грудь и в шею. Четвертый помощник Джюэтт, отец трех девочек, механик Кокс, радист — все были мертвы.

Лев Филиппович снова вышел в салон. Там пахло порохом и требухой, как в мясном ряду.

Мозг отказывался верить в случившееся. Какие-нибудь две, максимум три минуты назад все были живы, всё шло своим чередом. Джюэтт рассказывал анекдот, радист пытался поймать музыку, пассажиры спали, небо синело, море золотилось, японский самолет уходил за облака, внизу плыл корабль.

Небо и море остались такими же. Самолет тоже никуда не делся — просто отдалился на милю, шел выше и правее. Прочерчивал пенный след и корабль, он стал крупнее, потому что «клипер» сильно спустился. Только люди из живых стали мертвыми. Остался один Лев Филиппович.

Он наступил на что-то шуршащее. Купюра или банкнота. Странная.

Поднял. Увидел цифру: единица и пять нулей. “Ten Thousand Dollars. Gold Certificate. Payable to bearer on demand as authorized by law»^[14].

На полу лежал черный портфель. Замочек сбит пулей. Бумаги частично высыпались.

Мозг очнулся. Заработал в лихорадочном режиме.

Вот он — Счастливый Случай, которого ты ждал всю жизнь и уже отчаялся дождаться. Свобода и Богатство, обе несбыточные мечты, сбываются.

У Льва Филипповича было одно драгоценное качество, не раз выручавшее его в воздушных боях на войне и дважды спасшее в авариях мирного времени. В моменты наивысшего напряжения ум и инстинкт соединялись воедино, усиливали и подстегивали друг друга.

К черту Манилу. До Гонконга лететь столько же — меньше четырех часов. С корабля, чей бы он ни был, наверняка заметили, что самолет вдруг начал падать, а потом выровнялся. Уйти за горизонт, виляя. От японского самолета тоже уйти. Подняться до полосы облаков, резко поменять курс, исчезнуть.

Все решат: «Гавайский клипер» упал в открытом море, пропал бесследно. Бывает. Коза получит компенсацию и страховку. Этого хватит, чтоб выплатить долг «акулам». А дальше пусть сама как-нибудь, баба она крепкая, такая не потонет.

На подлете к Гонконгу в пустынном месте приводниться. Разлить по полу виски, его у Паркера два ящика. Поджечь. Через полчаса рванет, обломки утонут, масляное пятно разгонят волны.

Надувная лодка с мотором доставит до суши. Взять паспорт стюарда. Во-первых, лица похожи, только усы сбрить. Можно еще очками обзавестись. Во-вторых, с именем «Джон Паркер» на просторах британско-американского мира затеряться не проблема. Джонов Паркеров на свете, наверное, тысяч десять или двадцать.

И всё. В сорок четыре года жизнь только начинается. Настоящая жизнь — абсолютно свободная и сказочно богатая.

И пусть мир катится в тартарары. Он сам по себе, я сам по себе.