Мост через огненную реку

БЫК И СТРЕЛА

От дома Баррио до казарм кавалерийского полка они добрались за четверть часа. Это был его полк. Бейсингем командовал им, будучи полковником, а став генералом, держал около себя и водил в бой при каждом удобном случае. Кавалеристы были уже готовы к выступлению: кони оседланы, вьюки увязаны, во дворе горели костры и кашевары заканчивали раздавать завтрак. Энтони и Алан подсели к ближайшему костру, взяли по миске с кашей.

– Нам с вами трудно придется, – сказал Бейсингем. – Я с ног валюсь от усталости, вы непривычны к долгим переходам, а повозок, чтобы отдохнуть на ходу, у нас нет. Алан, если устанете, не вздумайте проявлять героизм, скажите мне, и я посажу вас на седло к кому-нибудь из кавалеристов. Обещаете?

– Разумеется, милорд, – кивнул мальчик. – Я ведь еду в Аркенайн по делу и не хочу, чтобы меня доставили туда в виде вьюка.

Энтони не стал интересоваться, какие дела у юного герцога в колдовском замке. Тем более что увидел, как от ворот к ним идет Максимилиан.

– Возьмите, – настоятель протянул небольшой футляр для писем.

Бейсингем развернул бумагу. Внизу, под подписью Себастьяна, было приписано неровным затейливым, чисто церковным почерком: «И во имя Господа!» – и стояла печать Священного Трибунала.

– Мы с отцом Юстином сначала хотели дать вам отдельную бумагу, но потом решили не умножать сущностей и просто сделали приписку. Теперь у вас полностью развязаны руки. Вы имеете больше прав, чем король и Священный Трибунал, потому что они связаны законами, а вы – нет. Любой ваш поступок будет оправдан…

– Спасибо, учту! – наклонил голову Энтони.

– …Кроме одного, – продолжил настоятель. – Если вы их упустите.

– Это я тоже учту. По правде сказать, я еду туда затем, чтобы спасти Теодора, но и от попутных поручений не откажусь. Ну, все – он со вздохом отложил миску. – Пойдемте, Алан. Нам пора…

Настоятель поднял руку. Бейсингем не хотел огорчать человека, который так ему помог, и покорно склонил голову, принимая напутственное:

– Да хранит вас Господь!

…Среди дня они сделали привал, и Энтони, обессиленный, едва дотащился до ближайшего куста и рухнул на подстеленный кем-то из конников плащ. Как ни был он силен и вынослив, но накопившаяся усталость, бессонная ночь и предельное нервное напряжение сделали свое дело. Он заснул мгновенно, словно в темную яму провалился… нет, не в темную, а в огненную… багровую…

Багровый туман застилал глаза, и в нем металось черное пламя факелов. Голоса звучали негромко, спокойно, очень четко. Один – красивый баритон, другой – повыше, нервный, темпераментный, знакомый. «Шимони» – мгновение спустя узнал Бейсингем.

– Вы уверены, что он очнулся?

– Молодой человек, зачем задавать вопросы? – мягко говорил обладатель баритона. – Пощупайте пульс…

Энтони ощутил прохладные пальцы на шее и снова услышал Шимони, теперь совсем близко.

– Да, похоже! Как это у вас получается?

– Лекари в таких случаях говорят: исцелять подобное подобным. Вы неправильно ведете допрос… впрочем, это не допрос… хотя, собственно, какая разница? Человек не должен терять сознание от боли, он должен от боли приходить в себя. Смотрите: я беру иглу… Кстати, вы неправильно их накаляете, не надо этого делать по всей длине, достаточно кончика. Теперь смотрите внимательно: на теле человека есть точки, где он не чувствует ничего. Видите? Он даже не вздрогнул. А теперь берем другую точку. Здесь сплетаются нити, которые ученые медики называют нервами. Видите?

– Ну и что? – спросил Шимони. – Он тоже не вздрогнул.

– Юноша! – засмеялся баритон. – Если человек не орет под вашей рукой, как свинья, которую режут, это еще не значит, что он ничего не чувствует. Наоборот: боль настолько сильна, что перехватывает дыхание, поэтому он и не кричит – не может… Посмотрите, как напряжены мышцы, пощупайте пульс. Ну, убедились? Взгляните в глаза – зрачки расширяются. Значит, все в порядке… Теперь я покачаю иглу. Видите, пульс участился? При каждом ее движении ощущение такое, словно по телу идет волна, это гораздо мучительнее, чем просто втыкать иголку. Попробуйте-ка… Осторожнее… Так, хорошо. Теперь иглу надо извлечь, иначе он задохнется. Дышите, дышите, генерал, не то вам будет еще труднее. Не надейтесь, умереть вам никто не даст. Теперь смотрите, молодой человек, следующая точка…

– Можно мне? – послышался чуть задыхающийся голос Шимони.

– Нет, не надо. Тут важно умение. Неумелой рукой вы можете его убить. Смотрите, слушайте, а учиться будете у себя в тюрьме, на ком-нибудь подешевле…

Боли Энтони не чувствовал, лишь слышал голоса – они то приближались, то отдалялись – и, совсем рядом, хриплое стонущее дыхание, да в виски словно бы изнутри бил молот. Он сообразил, что так Теодор ощущает стук собственного сердца. Но ведь он-то боль чувствует, и еще как! – это Бейсингем понимал. Терри не говорил с ним, он, похоже, вообще ничего не соображал. Вот дыхание пресеклось, багровый туман стал гуще, а пламя еще темнее. Потом он ощутил влажную прохладу, словно бы кто-то провел по лицу мокрым полотенцем.

– Человек в таком положении обычно представляет собой кусок мяса, – все тем же поучающим тоном продолжал баритон. – Разговаривать с ним невозможно. А вот от этого эликсира, – послышался стук горлышка о стакан, – в голове у него прояснится, и ему можно будет задавать вопросы. Рецепт после возьмете, пригодится…

Бейсингем почувствовал, как ему приподнимают голову.

– Мы что, будем его допрашивать? Зачем? – спросил Шимони.

– Нет, я просто хочу с ним поздороваться. О, смотрите-ка, он понимает. Видите, отворачивается? Пейте, пейте, генерал. Не сжимайте зубы, я не стану поить вас насильно. Вы ведь умираете от жажды, вы все равно не сможете удержаться…

Туман перед глазами, крутясь, рассеивался, хотя огонь оставался черным. Наконец, из клубящихся облаков появилось лицо. Смуглый, восточного типа человек, с длинными висячими усами, в красной куртке и маленькой черной шапочке. Энтони физически ощутил, как Теодор рванулся. Усатый засмеялся, присел на край пыточного стола.

– Интересно устроен человек, вы не находите? Узнали вы меня давно, я сразу понял, а все равно, чтобы осознать, потребовалось увидеть… И ведь отлично знаете, что вырываться бесполезно. Я ослаблю веревки, передохните немного. Умереть вы не умрете, а сойти с ума можете – мне бы этого не хотелось. Князь не любит безумцев, а вы слишком дорогой товар… – он взял в руки яблоко, неторопливо отрезал дольку – Возьмите, это освежает. Ешьте, вам же хочется, я вижу… Ну? Видите, вы снова едите из моих рук. От судьбы не уйдешь. Как бы вы от нас ни бежали, все равно ее дороги привели сюда. Я бы предпочел, чтобы вы сидели рядом, сильный и свободный, а не лежали передо мной на пыточном столе. Ну да что об этом говорить. Вы сделали свой выбор. Ешьте еще, этот мальчик капитан яблоко не предложит, а оно хорошее…

– Что вы от меня хотите? – услышал Бейсингем хриплый шепот и не узнал, а скорее догадался, что это говорит Терри.

– Теперь уже ничего. Я просто обучаю молодого человека тонкостям его ремесла. Из него будет толк, хотя он немножко нервный. Возможно, оттого, что у него с вами личные счеты, такие вещи мешают… Ну вот, все, наше яблоко кончилось. Выпейте вина, это подкрепит. Капитан, – рассеянно поинтересовался он, – что вы там делаете?

– Перевяжу его лицом вниз, – послышался голос Шимони. – Вчера у него кровь горлом пошла, еле успел отвязать.

– Видите, еще один аргумент за то, чтобы работать тихо. Когда слабый человек кричит, это не опасно, а сильный может и погибнуть. Особенно такой сильный.

– Вы знаете его? – спросил Шимони, возившийся с веревками.

– Знаю, и хорошо. Я до сих пор жалею, что мы его в свое время отпустили. Я хотел удержать его года на три, за три года он стал бы нашим, а потом решил, что генерал и так никуда не денется. Впрочем, никуда ведь и не делся…

Энтони почувствовал, как его переворачивают, ткнулся лицом в холодный камень. Прошла еще минута, пока Шимони затягивал ремни, потом капитан спросил:

– Вы останетесь?

– Останусь, посмотрю, как вы будете справляться, – ответил баритон. – Покажите, какие методы вы применяли. Похоже, на что-то из вашего арсенала он тоже реагирует так, как надо, это нам пригодится… Начинайте…

– Не сжимайте кулаки, генерал, – Шимони явно подражал своему наставнику, – вы ведь знаете, что это бесполезно. Знаете, да, господин барон? Ведь знаете?

Голос его срывался от нетерпения. Энтони ощутил, как Теодор дрожит, всем телом, словно собака.

– Терри! – прошептал он.

Можно было хоть криком кричать, от этого ничего бы не изменилось, но он шептал, торопился, стараясь успеть, пока Гален еще способен соображать, пока еще не началось…

– Терри… Держись… Мы уже выехали…

– Тони! – услышал он лихорадочный шепот. – Тони! Убей меня! Убей…

– Как?! – простонал он.

– Тогда уходи! Я не хочу, чтобы и ты тоже… Уходи! Теодор закричал коротко и страшно – раз, еще раз, мир

рассыпался сверкающими искрами, стол закачался, сильнее, сильнее… Энтони открыл глаза. Над ним склонился Артона и тряс его изо всех сил, из-за плеча капрала выглядывало встревоженное лицо Алана.

– Что?! – выдохнул Бейсингем. – Что такое?

– Вы так кричали, ваша светлость… – голос капрала звучал издалека, словно во сне. – Я решил вас разбудить.

– Хорошо, спасибо… Иди… Алан, пожалуйста, не надо меня ни о чем спрашивать. Потом, все потом…

Энтони отвернулся и уткнулся лицом в траву. Он понимал, что если Теодор и может его услышать, то лишь во сне, но все равно шептал, глядя на маленькие желтые цветочки перед глазами и страстно желая, чтобы Гален увидел их, хотя бы на мгновение увидел:

– Терри! Мы выехали! Мы идем!

Неделя – раньше он, летевший по жизни радостным галопом, и не заметил бы такого маленького отрезка времени. А теперь вдруг понял, что неделя – это семь дней, и каждый день состоит из часов, а часы – из минут, и каждая минута может быть вечностью, если ты проживаешь ее в багровом тумане, в котором плещется черный огонь.

– Терри! Ты слышишь меня? Мы идем…

…Как ни гнал Энтони полк, они так и не достигли скорости почтальонов. Рассвет тринадцатого мая застал их на степной дороге, в двенадцати милях от Аркенайна.

– Ваша светлость, – подъехал к нему полковник. – Кони уже шатаются. Мы их загубим.

– Значит, загубим, – равнодушно отозвался Бейсингем. – В Аркенайне они нам не понадобятся. А обратно как-нибудь доберемся.

Сны больше не приходили к нему, но хватило и того, первого. За семь дней, что они мчались к Аркенайну, Энтони разучился чувствовать. Он казался самому себе стеклянным – кусок стекла с острыми краями, готовый абсолютно бесстрастно резать, полосовать, кромсать на мелкие частички, как нож яблоко, то самое яблоко. Холодная голова, ледяное сердце…

Они в последний раз пересели на запасных, оставив измученных коней под присмотром нескольких коноводов. Запасные были немногим лучше, но на десять миль их хватило. За поворотом лесной дороги бросили и этих и еще два часа потратили на то, чтобы подняться по склону и выйти к началу тайного хода – как ни спешили, быстрее не получилось. Утро уже вступило в свои права, солнце позолотило противоположный склон ущелья, когда Энтони открыл ход и, взяв факел, пошел первым. Ход казался бесконечным. Наконец, вот и лестница. Он наклонился, отыскивая поворотник… Нет, так нельзя, надо отдышаться! Терри, Терри, как ты? Что с тобой делают сейчас?

– Отдыхаем! – шепнул он, и это слово пошло вниз, пока не пропало где-то в глубине тоннеля.

Через несколько минут, приведя в порядок дыхание, Энтони открыл ход и оказался в знакомом коридоре. Пришлось еще ждать, пока поднимется первая сотня – те, что пойдут с ним. Остальные отправятся с Артона к воротам. А вот теперь – бегом!

Они промчались по коридору, вышли в галерею, так никого и не встретив, потом прошли через их с Теодором покои – здесь все осталось так, словно и не было этих двух недель, словно бы он вышел минуту назад. Рубашка, которую он тогда сбросил, так и висела на спинке кресла, на столике стояли бутылка и недопитый стакан Теодора, на дне высохло вино. Энтони протянул руку, едва не коснулся стакана, и отдернул – все эти вещи были мертвы… Он чувствовал что их нельзя касаться, что нельзя отсюда ничего брать, даже самой пустячной мелочи.

На повороте им попался слуга.

– Еде все? – выдохнул Энтони, хватая его за плечо.

– В жертвенном чертоге, милорд! – пробормотал смертельно перепуганный парень.

Еще несколько минут бега по темным гулким коридорам, и они ворвались в знакомый зал с клетками. Действительно, все были там, нарядные и веселые. На жертвенном столе – фрукты и кувшины с вином. Они не сопротивлялись, лишь кто-то из офицеров попытался обнажить шпагу – его обезоружили мгновенно. Энтони переводил взгляд с одного лица на другое, пробежал вдоль клеток. Теодора не было.

– Где Гален?! – хрипло спросил он.

Дьяволопоклонники молчали. Тогда Энтони сунул в огонь саблю, подождал, пока кончик налился красным светом, и подошел к Элизабет. Та попятилась к стене.

– Где Теодор?! – выдохнул Бейсингем, поднося раскаленный конец к обнаженному белому плечу.

– Там, где должен быть! – выкрикнула она. – Там, где ему место! В чертоге Встречи!

– Что пятишься! Ты же любишь огонь! Вы все его любите! – Энтони понимал, что он не станет, не сможет… но они не должны этого знать. – Где Теодор?! Я тебя на жаркое разрежу, змея!

И тут сзади послышался смех – истерический, неуместный здесь смех. Смеялся граф Альтьери.

– Вы опоздали, милорд! Как же вы так? Стрела уже летит, кто ее остановит?!

Стрела…

– Я знаю, где он! – крикнул Бейсингем. – Двадцать человек за мной, остальным стеречь этих!

Он схватил факел и снова бросился бежать по темным коридорам. Невероятно, но Энтони ни разу не сбился в лабиринтах Аркенайна. Ноги сами несли его: коридор, лестница, переход, еще коридор, еще лестница… Он вылетел в квадратный зал, рванул каменную дверь – та не поддавалась. Подбежал кто-то из солдат, они потянули вместе, медленно и плавно – и дверь, наконец, отворилась, изнутри пахнуло жаром. Они тогда не ошиблись, это действительно была печь – но не угольная и не плавильная. Энтони первым шагнул в озаренный красным светом проем.

За дверью толстенная стена образовывала небольшую арку. Там, у самого порога, где было жарко, но еще терпимо, они и остановились. Человек пять теснились внутри, остальные заглядывали через их плечи.

Внутри печи были составлены поленницы дров, кольцом окружавшие возвышение. По краям высотой по грудь взрослому человеку, к центру они поднимались почти в человеческий рост. Чудовищный костер еще не набрал полной силы, занялась лишь наружная сторона поленниц. Огонь поднимался вверх, устремляясь к отверстию в потолке, дым вытягивало туда же, так что в зале можно было дышать. Когда костер разгорится, возвышение окружит огненный шатер, а пока что это была пылающая изгородь, за которой на черном пьедестале стояло роскошное кресло – чугунное, с изящными завитками, и в нем сидел генерал Гален. Бейсингем сначала заметил черную, расшитую алыми пентаграммами одежду, и лишь потом разглядел лицо. Теодор был жив. Энтони ясно видел, как он шевелит губами, шепчет что-то, глядя прямо перед собой неподвижными расширенными глазами.

– Терри! – крикнул Бейсингем, но тот не двинулся, должно быть, не расслышал за гудением и треском пламени.

Энтони метнулся в одну сторону, в другую – везде на пути стеной стоял огонь. Он замер в оцепенении отчаяния: ведь так близко, совсем рядом! Гален откинул голову на спинку кресла и прикрыл лицо рукой, лишь глаза все так же смотрели вперед, на стену.

Кто-то схватил Бейсингема за плечо. Он обернулся и увидел Алана.

– Стена! Чистая стена! – крикнул мальчик. – Там, где портрет!

В самом деле, если одна из стен чистая, значит, огонь туда не доходит. Энтони не понял, чем это может помочь, но Алан явно говорил не просто так. Бейсингем, не задавая вопросов, вытряхнул ближайшего солдата из мундира, накинул его камзол на голову и нырнул в пытающий проем между углом пятиугольника и стеной, за которым и в самом деле оказался проход. Напротив фигуры огня почти не было. Схватив еще не занявшееся полено, он разбросал низкую поленницу и кинулся внутрь огненного круга.

Если снаружи было просто жарко, то внутренность костра уже стала адской печью. Энтони невольно прикрыл лицо рукой так же, как это сделал Гален, чтобы раскаленный воздух не сжег легкие. Пока он бежал по лестнице, он успел все продумать. Если генерал привязан веревкой, все просто, если прикован цепью, то надо вытащить его вместе с креслом, умереть, но вытащить, если же кресло привинчено к полу… Тогда Теодора придется убить, это лучше, чем гореть заживо. На бегу выхватывая кинжал, Энтони схватил Галена за руку и рванул на себя, чтобы определить, где и чем он привязан – и едва не упал: тот мешком повалился прямо на него. Ни веревок, ни цепей не было.

Подняться Теодор даже не пытался. Впрочем, размышлять, что с ним, Бейсингем не стал.

– Сейчас! – крикнул он. – Ты только держись! Вскинув безвольное тело на плечо, он повернулся, чтобы бежать обратно, на мгновение поднял голову. Теперь он понял, почему с этой стороны почти не было огня: чтобы до последнего мгновения жизни приговоренный видел Хозяина. Нарисованная фигура налилась красным светом, губы, казалось, шевелились, рубиновые зрачки пульсировали. Чудовищное лицо, обрамленное пламенем, словно сошло с картинки в книге, которую показывал Алан. Какое-то мгновение они стояли так, глаза в глаза, потом Энтони показалось, что призрак усмехнулся. Ерунда, конечно, чего только не привидится в таком положении…

«Что стоишь? Беги!» – знакомый голос подхлестнул резким окриком.

– Я думал, ты предложишь его бросить! – огрызнулся Энтони.

«Нашел время думать!» – фыркнул невидимый собеседник.

Алан ждал, прижавшись к стене прямо под изображением. Мальчик накинул на Галена плащ, и они кинулись обратно. Огонь тянулся вверх, к отверстию в крыше, но жар был нестерпимый. Силы кончались. Горячий воздух разрывал легкие, сердце молотом стучало в груди, перед глазами плыли круги… Энтони обессиленно привалился к стене.

«Ну, вот и молодец! – хохотнуло его безумие. – Теперь вместо одного я получу двоих… Тебя я давно жду, и дружок твой не помешает…»

Раскаленный воздух ударил в лицо, коротко и зло свистнул ветер, и Энтони снова ощутил себя стрелой, рвущейся к цели. Последнее, что он почувствовал, ускользая в горячую тьму, было облегчение: кто-то забрал у него Теодора, чьи-то руки подхватили и его самого, на одной он заметил черно-красный ремешок чертогона.

«Что только не привидится перед смертью!» – еще успел он подумать…

…Когда растаяли огненные круги перед глазами и дыхание перестало разрывать грудь, Энтони поднял голову и огляделся. Он сидел во дворе замка, прямо на камнях, кто-то поддерживал его сзади. Вокруг столпились солдаты, человек двадцать, неподалеку – еще не менее сотни. Ворота открыты, во дворе волнуются и храпят лошади. Значит, замок взят! Рядом с ним трое пограничников возятся с Галеном: один положил его голову себе на колени, второй приподнимает обвисшее тело, третий подсовывает плащ. Стало быть, не почудился ему чертогон… Но что с Терри, почему он, как тряпичная кукла? Неужели опоздали? Нет, Терри, нет!

Должно быть, последнее он крикнул вслух. Стражник, который держал голову Теодора, повернулся к Энтони:

– Живой он, ваша светлость. Странный какой-то, но живой.

– Глупостей не говори! – оборвал его тот, что поднимал генерала, и Энтони с невероятным облегчением узнал Квентина Мойзеля. – Странный, тоже мне… Я б на тебя посмотрел, если бы тебя из костра вытащили!

Уложив Галена, пограничник пристально взглянул на Энтони и протянул фляжку.

– Глотните, ваша светлость, полегчает…

– Откуда вы здесь? – спросил Бейсингем, глотнув агары, от которой и вправду стало легче.

– Мы вас в ущелье ждали. Провозились только немного, Габриэль не сразу подземный ход отыскал, а то бы все проще было…

Бейингем приподнялся, стал на колени и всмотрелся в лицо Галена. Теодор слепо глядел сквозь него куда-то в пустоту. В темных невидящих глазах стоял знакомый ему по снам ужас. Он перевел взгляд на руки: распухшие пальцы, черные ногти. Иголки под ногти – так неизысканно, не по-восточному. Не иначе, методы Шимони… Энтони содрогнулся, вспомнив Тейн: Гален говорил, что его пытали вполсилы. Что же делали с Теодором, если за тринадцать дней довели до такого состояния?

– Терри… Все кончилось, – повторял Энтони. – Ты живой, теперь все будет хорошо, я убью любого, кто к тебе прикоснется, Терри…

Кто-то принес платок и воду в ведерке, Бейсингем несколько раз вытер мокрым полотном серое от копоти лицо друга. Тот вздрогнул и, наконец, увидел его.

– Тони… – шевельнулись запекшиеся губы. – Я знал… придешь… Пить…

– Прости, я не подумал!

Энтони мгновенно протянули полдюжины фляжек, он взял одну и зубами торопливо вырвал пробку.

Гален жадно тянулся к воде, но у него ничего не получалось, он не мог глотать, захлебывался, и все равно тянулся. Он же ничего не соображает! Его надо как-то успокоить, но как? Сейчас бы эликсирчик того, вислоусого, чтобы в голове прояснилось, чтобы Терри понял: все кончилось, все… Надо отвлечь его от этой воды… Энтони рванул ворот рубашки, нащупал кожаный шнурок, снял с шеи знак Солнца. Хотелось кричать, но кричать было нельзя, и он, собрав в кулак всю свою волю, сдержался и заговорил спокойно:

– Терри… Возьми, это твое. Помнишь, ты давал мне? У нас все получилось. Трогартейн наш, мы победили, и ты живой. Все хорошо, Терри… Ты слышишь? Ты лучше всех придумал, как всегда…

Разорвав ворот колдовской одежды, он надел шнурок со знаком на шею Галена, бережно поправил откинутую в сторону руку… и почувствовал, как пальцы Теодора сомкнулись вокруг его кисти. Пожатие было почти невесомым, рука тут же бессильно разжалась. Но в глазах вагрийца что-то дрогнуло, ужас постепенно уходил, уступая место той отрешенности, что бывает в глазах людей, только что избежавших неотвратимой смерти. Тогда Бейсингем поднялся.

– Напоите его и переоденьте. И не оставляйте одного! – бросил он и направился обратно в замок.

За спиной он слышал шаги. Легкие шаги, не солдатские. Обернулся и узнал Квентина Мойзеля, за ним неслышно шел Габриэль и еще десятка полтора пограничников.

– Я бы предпочел, чтобы ты остался там! – Энтони кивнул назад, в сторону двора.

– Ничего, ваша светлость, – негромко, спокойно ответил сотник, но Бейсингем ощутил за его спокойствием такую же каменную ярость, какую чувствовал в себе. – Не беспокойтесь. Лориан с ним, и другие… Раз жив, теперь выберется. Не такой он, чтобы не выбраться.

…Поклонники Хозяина по-прежнему находились в жертвенном чертоге, но расстановка сил несколько изменилась. Солдаты смущенно топтались у двери – такое количество собравшихся вместе графов, баронов и прочих обладателей титулов оказывало свое действие. Королева сидела в кресле, откинувшись на спинку, остальные столпились вокруг, насмешливо поглядывая на солдат.

«Эффектный получится процесс! – подумал Бейсингем. – Не скамья подсудимых, а тронный зал».

Да, эффектный получится процесс, и скорее всего, толку от него не будет. Приговорят к тюремному заключению, а то и к церковному покаянию. В конце концов, никто не убит, один лишь бродячий цыган-генерал пострадал, а что до барских забав… То, что город был подожжен с пяти концов, ничего не доказывает, совершенно ничего. В крайнем случае, пострадают несколько козликов. А эти потом выйдут на свободу, и все начнется сначала. Все всегда начинается сначала.

– Берите их! – приказал Энтони солдатам. – За мной! Он снова шел тем же путем, хотя и не так безошибочно, как час назад. Пленники казались спокойными, и лишь когда они миновали выход и пошли в глубь замка, заволновались.

– Куда вы нас ведете? – встревоженно спросил лорд Оулиш.

– Туда, где вам самое место! – бросил Бейсингем, не замедляя шага.

В чертоге Встречи по-прежнему полыхало пламя. Теперь оно разгорелось вовсю, огненные языки лизали стены и свод, вырывались из открытой двери.

– Всех туда! – приказал Энтони. Солдаты окаменели.

– Вы что, не слышите приказа? Сабли наголо!

Слегка вжикнула сабля, другая. Энтони глянул краем глаза – это были те, кто ходил с ним сюда в первый раз.

– Они там людей жгут! – сказал один из них. – Живыми. Мы видели…

Но уверенности в его голосе не было. Сзади окликнули, Энтони обернулся и увидел Алана.

– Ребенок не виноват… – тихо сказал мальчик.

Да, в самом деле, он и забыл… Бейсингем махнул рукой, указывая на королеву.

– Ее оставить. Остальных – туда…

Он вспомнил горящий город, толпу на улицах, жуткий вой, нарастающий вдалеке, за домами. Нет, это не там, это здесь кричат, в пытающем проеме двери темная фигура хватается руками за косяки. Солдаты опустили сабли. Кто-то взял Энтони за плечо. Квентин!

– Ваша светлость, – сказал пограничник. – Еще сниться будут, оно вам надо?

– Спасибо, – выдохнул Бейсингем. – Я не могу, как оказалось… Мы не можем… Я не только из-за генерала. Ты не знаешь… они город подожгли год назад, там люди живыми горели… пятнадцать тысяч мертвых… Я обещал, если узнаю, кто поджигатели, то живыми! Но ты прав, оно мне не надо.

– Город, говорите? – внезапно задрожавшим голосом спросил Квентин. – С пяти концов, небось?

– Да… А ты откуда знаешь? – удивляться Бейсингем не мог, не до удивления ему было. Но все же, откуда он знает?

– Догадался, – сказал пограничник без выражения, как-то бесцветно. – Знаете что, ваша светлость? Идите-ка отсюда, вместе с солдатами. Мы с ними сами разберемся.

В ореховых глазах Квентина, устремленных на дверь, плясал огонь, и в глазах Габриэля, и в остальных – все пограничники смотрели в одну сторону. Бейсингем все понял, повернулся к выходу, на мгновение сжал руку сотника.

– Королеву оставь. У нее ребенок будет…

– Ну и что? – жестко сказал Габриэль, усмехнулся так, что Энтони вздрогнул.

– Это его ребенок… Теодора…

– Габи, ты слышал? Оставь ее! – прикрикнул сотник. – Ваша светлость, – теперь Квентин был мягок, но непоколебим, – ступайте отсюда. Идите во двор. Мы без вас справимся. Габи, проводи его светлость и бабу отведи… И позови остальных.

Энтони поднял голову, оглядел пограничников, обратил внимание, что все – взрослые мужики, молодых совсем нет, разве что Габриэль. Молодой пограничник все так же неотрывно смотрел на огонь, лицо стягивала судорога.

– За брата не боишься, Квентин? Что ему все это сниться будет?

Пограничник прищурил глаза, взглянул так, что Энтони на мгновение стало холодно.

– Ему другое снится, ваша светлость. Здесь ему бояться нечего.

Квентин взял Бейсингема за плечо и повернул к выходу, жесткое лицо смягчилось:

– Ступайте, ваша светлость, смените Лориана. Пусть тоже идет сюда. У нас с ними и с ихним Князем свои счеты…

Ближе к вечеру, когда все уже давно было кончено, Бейсингем, бесцельно бродя по замку, забрел в жертвенный чертог. Там было пусто, по углам валялись обгоревшие факелы, еще какой-то хлам, к кольцам жертвенника привязаны веревки. Энтони чувствовал себя странно. Ощущения победы не было, ему все время казалось, что он чего-то не увидел или не понял.

– Постой у дверей, – велел он Артона, который, узнав про костер, ни на шаг теперь не отходил от своего генерала.

– Поговорить, что ли, хотите? – нахмурился тот. – У стенки встану. Дальше, чем за десять шагов, не отгоните.

– Ладно… – махнул рукой Энтони. – Если кто войдет, скажешь. Не всем можно знать, что их генерал – сумасшедший.

Он не поговорить хотел, а просто ощутить хотя бы тень того, что испытал за эти дни Теодор. Каково ему было лежать тут, на жертвеннике, лицом к лицу с чудовищным призраком… Впрочем, объясняться с капралом он не стал, просто жестом велел ему стать у стены, за десять шагов, как было велено, а не рядом. Сам же улегся на жертвенник, глядя Хозяину в глаза.

– Вот так. Ничего у тебя не вышло… – усмехнулся он в светящееся холодным зеленоватым светом лицо.

Призрак молчал.

– Что молчишь? То лезешь, как публичная девка, а теперь язык проглотил?

«Как же не вышло? – отозвался сытый ленивый голос. – Ты сегодня так меня ублажил. Столько народу ко мне отправил. Было там несколько… которые еще могли вернуться к вам, а теперь они мои навсегда».

– Они и так были твои, – пожал плечами Энтони. – Зато мы тебе не достались.

«А вы мне и не нужны, – все так же лениво хохотнул собеседник. – Какой в вас толк? Два дурака: один звезду на шее носит, другой всех офицеров в церковь притащил. Ты думаешь, и вправду дело в присяге?»

– А в чем? – ошарашенно спросил Энтони. «Магнетизм, друг мой. Мы применяем магнетизм, и попов тоже этому учат. Странно, что ты о нем не вспомнил. Неужели забыл, как придворные дамы на полу цветы собирали, и как у лакея кровь текла из раны, которой нет? Если с помощью магнетизма такое доступно, то уж заставить человека делать то, что ты хочешь – проще простого».

– А перстень?

«Магия… У королевы черная магия, у твоего приятеля – белая, но все равно магия. Тайны природы, незримые соответствия… И никакой высшей силы. Все подвластно рукам человека. Если бы ты дал себе труд подумать, то и сам бы понял. А ты – как утка, все глотаешь, не жуя…»

– Ваша светлость – позвал его Артона.

Энтони поднялся. Рядом с капралом стоял командир эскадрона.

– Ну что смотрите? – буркнул Бейсингем. – Это тоже, между прочим, произведение искусства. И очень даже неплохое.

– Я что… Я ничего… Конечно, ваша светлость… – забормотал растерявшийся капитан. – Я пришел сказать, что ужин готов.

«Хорошо хоть, не пограничника прислали», – мрачно подумал Энтони. – Если ему сейчас чего и не хватало, так это насмешливого всепонимающего взгляда Квентина. Он точно знал, что тому бы не понравилось это созерцание потолочной росписи. А капитан – ничего… Все знают, что генерал Бейсингем до всяких картинок и статуй – сам не свой, а тут – такая экзотика. Тем более что существовать этой экзотике остались считанные часы.

«Ничего ты этим не добьешься, – напутствовал его голос. – Дело ведь не в Аркенайне…»

Он и сам понимал, что дело не в Аркенайне, но приговор, вынесенный замку, отменять не собирался.

Один полуэскадрон Энтони оставил в замке и один взял с собой, а остальным велел отправиться в Обри, где был большой арсенал. Солдатам предстояло взять там минеров, порох и вернуться обратно. Бейсингем приказал взорвать проклятый замок, чтобы и следа не осталось. А его путь лежал дальше – в столицу.

Они выехали сразу же после ужина и провели в пути всю ночь, благо погода была ясной и луна светила вовсю. По уму, следовало бы переночевать в замке, под крышей, но Энтони хотелось как можно быстрей увезти отсюда Галена. Герцога пугала странная отрешенность в глазах вагрийца, а еще больше то, что его никак не удавалось напоить. Пограничники возились с ним весь вечер, понемногу вливая сначала воду, а потом вино в жадно приоткрытые потрескавшиеся губы, но он совершенно не мог глотать, и все время повторял одно и то же: «Пить!» И ничего больше…

Энтони ехал рядом с носилками, чтобы Терри мог его видеть. Тот все так же отрешенно смотрел прямо перед собой, и нельзя было сказать, видит он что-либо или нет. Потом генерал вроде бы заснул и проспал до самого утреннего привала. Утром бессильное пожатие его пальцев как будто стало крепче, и ему, хотя и с большими усилиями, удавалось, когда давали воду, сделать глоток-другой – но и только. Все остальное было по-прежнему.

На берегу реки они расположились на дневку – и кони, и люди были вымотаны до предела. Лошади весь день паслись на сочной весенней траве, а солдаты спали, и лишь вечером лагерь зашевелился. Энтони сидел, подставляя лицо нежаркому вечернему солнцу, молчал, без мыслей смотрел на медленно текущую воду. От костров шел вкусный запах, неподалеку всхрапывали кони, все вокруг было так спокойно и мирно, и не верилось, что в самом деле существовал этот замок и все то, что они видели еще вчера. Не верилось бы, если бы не Гален. Бейсингем не хотел ничего брать из проклятого места – ни безделушки, ни тряпки – так что генерала пришлось переодеть в одежду, которой поделились конники. Теперь он, одетый в холщовую солдатскую рубаху, лежал на расстеленном плаще, прикрыв глаза, и держал Энтони за руку, ни на мгновение не выпуская. Алан устроил маленький костерок и кипятил какой-то травяной отвар, Габриэль пристроился возле, молча глядя в огонь. Одет он был, против обыкновения, как все.

«Остепенился», – подумал Энтони, вспомнив красные сапоги.

Лориан тоже был здесь, но к ним не подходил, возился с лошадьми. Квентин Мойзель сидел на корточках рядом с Энтони.

– Когда стражу распустили, мы разошлись по домам. Занялись кто чем, однако связь друг с другом держали. Граница – она и есть граница. Какой бы ни был мир, здесь всякое может случиться, а кто первыми страдает? Мы и страдаем…

Вашу компанию сразу заметили, и вас обоих тоже. Не понравилось нам, что вы в Аркенайн сунулись, ну да не будешь же с лошади стаскивать. Однако за замком мы присматривали и видели, как вы, ваша светлость, коней на дороге у обозников забрали, ну а то, что вы из замка тайком удрали через подземный ход, это последняя курица бы сообразила. Потом вы коней у табунщика обменяли, в одной деревне почтовые причиндалы купили, в другой – мундир солдатский. Нет, думаю, не просто так все это. Если б вы, простите, драпали, то не так и не туда. Бегут в Ольвию или, кто посмелее, в Мойзельберг, но не в столицу. Подумали мы и решили, что в замке что-то недоброе случилось, да и что хорошего может случиться в Аркенайне? – и вы отправились за помощью.

– А то, что я мог просто уехать, вам в голову не пришло?

– Один? Потихоньку? Без генерала Галена? Не пришло! Туда-то вы вместе ехали. А чтобы удрать и его бросить… тогда это кто-то другой был бы, не вы. Ну, мы и прикинули: до Трогартейна с такими лошадками, как ваши, дней пять, да обратно, считай, столько же, да еще там… В общем, четыре дня назад собрали мы восемь десятков народу, кто посмелее да у кого родные на пожаре погорели, засели в ущелье и стали ждать. Смотрим, вы с солдатами пробираетесь, ну, и мы за вами. Вот только Габриэль не сразу ход нашел, оплошал… А уж как в замок выбрались, мы по вашему пути пошли: сперва в зал этот, с клетками, там нам рассказали, что за разговор у вас был, тут уж Лориан с Габриэлем не оплошали, прямо к печке привели.

– И вовремя привели. Еще бы минута… – Энтони поморщился и, чтобы отогнать воспоминание, сменил тему. – А что за пожар у вас был?

– Степь у нас осенью горела. С пяти концов горела, и ночь ветреная выдалась на редкость, даже для осени. А в степи табуны, пастухи при них, поселки степные… Мы как раз ушли в Трогармарк, коней продавать, а когда вернулись…

Габриэль коротко выдохнул, поднялся и пошел прочь. Лицо сотника стало жестким, он тоже встал.

– Пойду я. Надо лошадей посмотреть…

Квентин ушел. Они еще посидели, потом пришел Артона с ужином. Алан закончил кипятить свой отвар, вылил его в чашку, разбавил водой и наклонился к Галену, приподняв ему голову.

– Выпейте.

Теодор глотнул отвара, задохнулся и принялся отчаянно отбиваться, словно бы и не он минуту назад лежал, не в силах пошевелиться. Движения его рук были неверными, однако стратегически выверенными, так что мальчику не удавалось поднести кружку ближе, чем на фут. Энтони, хоть и не до смеха ему было, невольно расхохотался:

– Алан, что там у вас? Живая вода местной феи? Он же двинуться не мог! Терри, да успокойся ты, не хочешь, не пей… Давай вместе… Боже, какая гадость!

– Ужасная, – согласился Алан. – Но вы все же потерпите, генерал. Тут всего несколько глотков, зато жажда пройдет, и горло разомкнет, говорить сможете… Ну, вот и хорошо… Я же знаю, что вы человек разумный…

Отвар и вправду помог, но говорить Теодор стал гораздо позднее. Лишь через четыре дня Бейсингему удалось узнать, что происходило в замке после его побега.

В ближайшем городке они раздобыли несколько телег и даже подобие фургона – для королевы. Теодор ехал в открытой телеге, на сене. Энтони прогнал туда же Алана, который после десятидневного марша еле держался в седле. Да и сам он, вместо того, чтобы ехать впереди, все время крутился вокруг них, по двадцать раз в день спрашивая, все ли в порядке. Алан отсыпался, а Теодор в ответ поднимал руку, изображая что-то вроде воинского приветствия, но, по всему, худо ему было. Если уж он не улыбался в ответ на улыбку Энтони, значит, действительно худо.

Гален отходил от того, что с ним произошло, с трудом, и дело было не только и не столько в пережитых ужасах. Алан говорил, что в него, судя по всему, влили столько разных колдовских снадобий, что хватило бы на пятерых. Мальчик уверял, что генерал придет в себя еще до столицы – но пока что надежд было больше, чем достижений. Гален по-прежнему почти не мог двигаться, молчал и все время, когда Энтони был рядом, держал его за руку, не выпуская даже во сне. Бейсингем не торопил его. Он радовался, что Теодор может есть и пить, что у него целы руки и ноги, что темные глаза смотрят осмысленно. Тем более, Алан считает, что все будет хорошо, а юному герцогу Баррио Бейсингем доверял.

И вот, наконец, Терри заговорил. Точнее, говорить у него не получалось, выходил лишь хриплый полушепот, но слова разобрать было можно, и Бейсингем решил, что – пора. Он помнил урок, который дал ему в свое время Теодор: то, что ранит душу, нельзя держать в себе. А судя по всему, в замке досталось не только телу генерала Галена, а может быть, и не столько телу…

…На самом деле Теодор с самого начала не верил, что ему удастся уйти. Это было бы слишком просто. Так оно и вышло. Все, что он хотел, у него получилось, но когда кончилось действие вина, королева тут же поняла, что произошло.

– Она завопила, прямо как кошка, которой наступили на хвост, – натянуто усмехнулся все еще сведенными губами Теодор, и по его лицу пробежала тень. – Если бы ты увидел ее тогда, она бы даже тебе показалась уродиной. Все-таки ты прав, красивая лошадь должна красиво ходить… Само собой, стражники тут же ввалились с факелами…

Он замолк и глотнул из кружки с отваром, лишь слегка скривившись. Энтони смотрел на него и, как ни странно, понимал все, что цыган не счел нужным рассказать даже ему. Как он надеялся понравиться Бетти, доказать ей, что он не хуже… как мечтал увезти ее из этого проклятого замка, спасти… Глупая, смешная надежда, ради которой он пошел на верную смерть, потому что не нужен он королеве Элизабет. Энтони было до слез обидно за Терри – так все это жестоко и нелепо…

– А вот кто был даже доволен, так это наш приятель Шимони, – продолжал Гален. Он на мгновение запнулся, потемнел лицом, сжал кулак и тут же распустил, поморщившись – больно еще, должно быть…

– Он все мечтал тебя выпороть, – как можно равнодушнее осведомился Энтони. – Сумел?

– Сумел. Насладился вполне, – на удивление спокойно отозвался Теодор. – Ты не так меня понял, Тони. Не щади мои нежные чувства – они если и задеты, то не тем. Подумаешь, пытки – я ведь знал, что так будет…

– Что же он еще делал с тобой, этот… – Энтони не нашел слова, лишь дернул щекой.

– Что бы ни делал… Это ведь я виноват, не он… Если бы я сдержался тогда, на дороге, он, может быть, и не пошел бы с ними, служил себе по-прежнему в штабе. А я его подтолкнул…

Бейсингем вспомнил дрожащего от нетерпения капитана в кабинете следователя в Тейне: «Дай сюда, неуч!» Подтолкнул! Этого!

– Не вали вьюков с коня на кошку! Нашел виноватого…

– Ты его казнил? – тихо спросил Гален.

– Не было его там… – хмуро признался Бейсингем. – Ушел он… Не знаю, как сумел, но ушел… Вот его бы я своими руками в костер бросил!

– Меня бы это не обрадовало… – отозвался Теодор. Гален прекрасно понимал, что вассалы Князя так просто его не убьют, слишком важную игру он им испортил. Пыток он ожидал с самого начала и примерно представлял себе, каких – впрочем, костолом Шимони справлялся плохо, Теодор стал терять сознание уже к середине дня. Тогда его заперли в одной из клеток в молельном зале, не забыв рассказать про Встречу. И тринадцать палочек перед клеткой положили, для наглядности – сколько жить осталось.

Вечером они стали готовиться к очередному служению. Его растянули и привязали на столе, лицом вверх, так, что он видел над собой потолок с мерцающим изображением Князя. Мистерия продолжалась почти всю ночь: странные песни, танцы, факелы, мелькающие у самого лица жертвы, замирающие возле сердца клинки. Под конец ему стало смешно: все это было глупо и совсем не страшно. Он засмеялся в голос, и тогда старик с седыми волосами и длинной, подвязанной синей лентой бородой наклонился над ним, улыбнулся и сказал: «Погоди!»

– Старик? – вскинулся Бейсингем, вспомнив своего ночного визитера. – Не было его там. Удрал, наверное. Жаль, вот с кем бы я побеседовал нежно…

– Да, жаль, – вздохнул Алан. – Старик – это самое интересное. Все остальное так грубо и дешево, что я даже разочарован. У них тысячелетний опыт мистерий, а они ничему не учатся…

…Утром ему дали немного поспать, а потом было то же самое – сначала пытки, потом мистерия. Но в эту ночь пришел страх. Он зародился в отдаленных уголках тела, начинаясь с мелкой противной дрожи, и постепенно поднимался, как вода в половодье, становясь все темнее и тяжелее. Гален боролся, как мог, но понимал, что постепенно проигрывает.

– Ты мне снился, – сказал Энтони. – А на третью ночь все прекратилось.

Теодор крепче сжал его руку:

– Я вспоминал тебя. Говорил с тобой, пока мог… пока не забыл…

…Страх все поднимался и к середине третьей ночи добрался до сердца. Подошел старик, посмотрел на Теодора, и мистерия прекратилась. Его оставили одного, глаза в глаза с фигурой на потолке. Страх загустел, превратился в черный и плотный ужас, выдавил все мысли, и он оцепенел под взглядом Хозяина, как мышь под взглядом змеи.

– Альтеус регетум, – сказал Алан.

– Что? – не понял Бейсингем.

– Маленький весенний цветок ярко-синего цвета, за что в народе его называют синеглазкой, – светским тоном пояснил мальчик. – Вытяжка из его корня вызывает чувство непреодолимого страха, при увеличении дозы переходящего в мистический ужас и при дальнейшем увеличении ведет к полному оцепенению. Судя по вашему описанию, зелья для вас не жалели. Скажите, генерал, вода, которую вам давали, не имела привкуса легкой, хрустальной горечи?

– Я не очень-то разбирал вкус, – задумался Теодор. – Все время ужасно хотелось пить.

– Это тоже признак, – сказал мальчик. – Не беспокойтесь, альтеус регетум не имеет последействия, через несколько дней все пройдет бесследно, никаких страхов не останется. Герцогу Оверхиллу в этом смысле пришлось хуже, с ним работали без аптечных средств. Впрочем, тогда у них было сколько угодно времени…

…Ночи Гален проводил лицом к лицу со страшной фигурой. Утром опять давали что-то выпить, и он засыпал, как мертвый. По счастью, все кошмары оставались в ночи, иначе бы он сошел с ума. Днем будили, и все шло по тому же кругу: пытки, жертвенник, ужас. Впрочем, первая неделя была относительно легкой, по-настоящему все началось, лишь когда приехали гости.

– Этот… в шапочке, с усами – он и есть тот самый князь, которому ты армию обучал? – спросил Бейсингем.

– Ты его видел? Ах, да… я забыл. Тот самый.

– Попался бы он мне… – скрипнул зубами Энтони.

– Брось, Тони, князь не хуже прочих. Они там, на востоке, все такие. Эмир Даз-Эзры, даром что мой друг, а тоже… любит врага на пыточном столе из своих рук накормить… Это восточный обычай такой, не слышал? Если господин кормит из своих рук приближенного, это высшая степень благоволения. А для врага – худшее унижение, хуже просто не бывает. Потому что силой с человеком все, что угодно, можно сделать – а тут ты сам… Да не смотри ты вниз, не щади мои нежные чувства, я уже говорил! Я ведь не восточный человек, а яблока очень хотелось…

«Все-таки врать так, чтобы я поверил, ты не научился», – подумал Энтони, но вслух ничего не сказал.

…Так продолжалось до самого тринадцатого числа, когда Галена привели в Чертог Встречи. Не надо было особых умственных усилий, чтобы понять, что его ожидает. Костер был сложен так, что человек в середине должен умереть не от огня, а от невыносимого жара, испечься заживо. Теодор думал, что мучители останутся наблюдать агонию, но его усадили в кресло на возвышении и оставили одного.

– Напоили еще какой-то дрянью… Не знаю, что за снадобье. Ты в полном сознании, все видишь, чувствуешь, понимаешь, даже шевелиться можешь, правда, еле-еле, тело как замороженное, а голова ясная… удовольствие, скажу я тебе… – он замолчал и еще крепче стиснул руку Энтони. – И этот смотрит… глаз не оторвать. Смеется… – В темных глазах снова появилась отрешенность.

– Эту штуку я тоже знаю, – подал голос Алан. – Только у нее такое название, что язык можно сломать. Быстро от нее не отходят, тем более от такой лошадиной дозы, какую вам дали, но со временем все пройдет. Если, конечно, по ночам будете спать, а не смотреть в небо…

Слова – вещь хорошая, и у Алана славно получалось делать страшные вещи обыденными и даже смешными. Но Бейсингем предпочитал другое средство от неприятных мыслей, и это средство, по счастью, у них было. Он налил вина и бережно приподнял голову Теодора.

– Ну-ка, выпей!

– Да что ты со мной, как с маленьким! – рассердился генерал и приподнялся, опершись на локоть. Его повело в сторону, однако он взял стакан и выпил сам. Алан улыбнулся и подмигнул Энтони.

– В конце концов, их подвела любовь к этим глупым обрядам, – сказал мальчик. – Они вовсе не имеют такого значения, которое им придают. Главное – открыть сердце тьме, а обряды – дело второстепенное, хотя и существенное. И еще вас спасла их жестокость. Встречу можно было совершить и на следующий день, но им захотелось как следует отомстить, насладиться мучениями жертвы. И вот результат. Герцог Оверхилл приказал убить их сразу, по-военному, и теперь их никто уже не спасет и не освободит.

– Я не поэтому… – начал Бейсингем и замолчал, потому что на лице Теодора появилось такое выражение, что у него язык отнялся. Он проследил взгляд цыгана, хотя можно было и не делать этого. Мимо них шла Элизабет, стражник вел королеву в предназначенную для нее палатку, придерживая за обвязанную вокруг пояса веревку. Та тоже повернула голову, встретилась взглядом с Теодором, по лицу прошла судорога ненависти. Сейчас королева совсем не казалась красивой, она была похожа на ведьму из «Трактата о нечистой силе».

– Представляю, что у нее родится… – отвечая своим мыслям, промолвил Энтони.

– Я думаю, ребенок, – отозвался Алан.

– Что?

– Ребенок. Черненький. Забавно, если это будет девочка…

– Почему? – не понял Гален.

– Матушка говорит, что сильные мужчины, такие, как вы, к сыновьям бывают суровы. Зато дочери вьют из них веревки, – рассмеялся мальчик. – Интересно посмотреть, как это будет…

Гален с немым вопросом уставился на него.

– Королеву либо казнят, либо отправят в монастырь, – продолжал Алан. – А маленького куда? Вам не жаль его? Это ведь и ваш ребенок. Можете оставить его матушке, она примет.

Энтони непонимающими глазами смотрел на Алана, который все болтал и болтал, рассказывал о том, какая замечательная у него матушка, как она ведет дом, как воспитывает детей. До тех пор, пока не заметил вдруг, что стискивавшие его руку пальцы разжались. Теодор Гален чуть повернул голову, взглянул еще раз в ясные серые глаза склонившегося над ним мальчика, улыбнулся и уснул…

Терри спал крепко, как младенец, – впервые за все эти дни. А вот Бейсингему не спалось. Он лежал, смотрел в звездное майское небо. «Главное – открыть сердце тьме», – вспоминал он. А черные мессы, получается, можно и не служить? Ну, Алан, вот это философия!

– Очень умный мальчик, – послышался рядом с ним чей-то голос. – Далеко пойдет. Как он сразу самую суть ухватил… Это и в самом деле главное. То, чего Хозяин Тьмы от всех и добивается. А как – то ли ты магистр высшего круга, то ли просто козлик – значения не имеет. В этом смысле у него все равны…

Энтони повернул голову – на пеньке, том самом, на который они перед сном поставили кружки с вином, теперь сидел человек. Он был в старомодной кирасе, без наплечников, из-под металлического панциря торчали полосатые зелено-белые рукава, левый порван и перемазан засохшей кровью. На поясе – меч в ножнах, шлем лежит рядом. Длинные, ниже плеч, русые волосы, не мытые, наверное, месяца два, слегка завиваются на концах, небольшая бородка растрепана.

«Караульным завтра головы поотрываю, – лениво подумал Бейсингем. – Шляется по лагерю кто попало…»

Впрочем, где-то Энтони видел этого человека – но где? А, ладно, если он полезет за своим мечом, его можно десять раз успеть подстрелить. Раз не спится, почему бы и не поболтать?

– Хозяин Тьмы? – переспросил Энтони. – Это что-то новенькое. До сих пор он был Хозяином этого мира.

– А с какой стати ему в нашем мире хозяйничать? Кто позволит? Сам подумай: был бы он тут господином, разве стал бы соблазнять, обманывать, нашептывать в уши? Пришел бы и взял, по праву сеньора. А он украдкой, как ночной воришка… Ну, правда, наворовал много, что есть, то есть…

«Мне только философии ночью не хватало! – поморщился Энтони. – А впрочем, когда и философствовать, если не во время бессонницы? Где же я все-таки его видел?»

– В монастыре, – снова заговорил ночной гость. – Ну, вспомнил? Гляди…

Энтони увидел монастырь, кабинет настоятеля, в углу, над столом – образ. Да, то же лицо, только моложе. Там был старик, а этот – чуть постарше его самого.

– Ты же был монахом, – растерянно сказал он.

– Да, в старости! – согласно кивнул Святой Ульрих. – А в твои годы я командовал полком кирасир. В сорок лет получил мечом по ноге. Меч был хороший, а доспех не очень – поножь напополам, кость тоже. Нога, к счастью, осталась при мне, но со службой пришлось распрощаться. А куда идти? Денег нет, земли тоже нет, осталось только податься в монахи… Кое-что я за время службы скопил, да герцог наш при прощании сотню фунтов дал – наши фунты были подороже нынешних. Как раз хватило на пожертвование в хороший монастырь, а то пришлось бы в какой-нибудь глухомани лет десять послушником дрова колоть…

– Выходит, и в церкви не все так благолепно?

– А где все благолепно, милорд? Везде люди, а где люди, там и их неотъемлемые свойства.

– Скажи, ты в самом деле пожар остановил?

Энтони подумал, что не следовало бы ему обращаться к святому на «ты». Но говорить «вы» кирасирскому полковнику, который держится с ним по-простому язык не поворачивался.

– Ничего, ничего, – ободряюще сказал тот. – Я затем к тебе в таком виде и пришел, чтобы ничто между нами не стояло. А что касается пожара – да, остановил. Так ведь и ты его тоже остановил, и никто этому не удивляется.

– Я это сделал вполне по-земному.

– И я по-земному. На земле иначе и нельзя. Мне тогда за восемьдесят было, я уже многое мог. Исцелял, судьбы людские видел… Но огонь остановить – это покруче будет. Не думал я, что такая штука у меня получится. Тут ведь как в бою, главное – уверенность в победе. А я совсем не уверен был, когда к огню вышел, просто ничего другого не оставалось, а гореть, знаешь ли, не хочется, ни самому, ни чтоб другие… Не думал, что получится – однако получилось.

Энтони заметил, что спящий лагерь молчит – ни одна лошадь не всхрапнет, ни один листок не шелохнется, – и решил, что он все же спит.

– Спишь, спишь… – подтвердил ночной гость. – Кстати, ты ведь тоже, когда в монастырь пошел, думал, что на смерть идешь. А что вышло?

– Настоятель это тоже чудом назвал, – усмехнулся Энтони.

– Чудеса, они разные бывают, – задумчиво сказал Святой Ульрих. – Все подсчитать – столько наберется… Если бы еще люди вразумлялись чудом. А они не вразумляются, даже явным и бесспорным.

– Ну… – с сомнением протянул Энтони. – Если бы увидеть настоящее чудо…

– А то ты их не видел! Видел, и сваливал все на естественные причины. Если человек не хочет что-то признавать, так он ни глазам, ни ушам, ни пальцам своим не поверит. Ты не хочешь признать, что Бог существует, и никаким чудом тебя не вразумишь. Потому что дело не в чуде, а в душе человеческой.

– А что я такого видел, чего нельзя объяснить…

– …незримыми соответствиями слова и мира, или магнетизмом, например, или магией. Если захотеть, все можно, и ты, что бы ни увидел, и дальше будешь таким же образом объяснять.

– Хочешь, договор заключим? – вспыхнул Энтони. – Я тебе обещаю… клянусь, что если увижу чудо… бесспорное, как ты говоришь, то поверю в вашего Бога. Договорились?

– Вера – это состояние души… – вздохнув, сказал Святой Ульрих. – Как ты можешь заставить свою душу испытывать то или иное состояние?

– Ладно, давай проще. Я обещаю делать все, что положено верующему. В церковь там ходить, молиться. В общем, сделаю, что смогу. У попов тоже у многих состояние души, знаешь ли…

– Знаю… – снова вздохнул Святой Ульрих. – Они ведь тоже люди. Хорошо, считай, что мы договорились. Если тебе понадобится чудо, настоящее… можешь меня попросить. Но помни: ты обещал…

«Ну все, дошел до последнего бастиона, – подумал Энтони. – Мало того, что наяву сумасшедший, так теперь еще и во сне богословские разговоры веду…»

– Да не сумасшедший ты… – нетерпеливо мотнул головой Ульрих. – Это с тобой Хозяин Тьмы разговаривает. В мое время любой младенец это понял бы и в церковь побежал, исповедоваться.

– Выходит, и я открыл сердце тьме? Как же Алан этого не почувствовал, если он такой умный…

– В том-то и дело, что не открыл. Оттого враг так и бесится. Крутится вокруг тебя, соблазняет, и грехов на тебе столько, что самого уже из-под них не видно, – а доступа к твоему сердцу у него нет.

– Знаешь, я сейчас лопну от гордости! Мало того, что я такой великий военачальник и спаситель отечества, так еще и с нечистым могу побороться один на один. Перехвалить не боишься?

– А я разве хвалю? Просто он не понимает, как ты устроен. Он живет разумом, а ты поэт. Он все объяснит, докажет, по полочкам разложит, а все равно предусмотреть то, что тебе в голову придет, не сумеет, потому что к разуму это не имеет ни малейшего отношения. Он тебе корону предлагает, а ты швыряешь ее в угол и летишь спасать какого-то цыгана, с которым сам же все время и мучаешься. Где ж ему понять тебя, такого загадочного…

– Ты полегче в выражениях! – рассердился Энтони. – Корона на голове, знаешь ли, радость небольшая, а где я еще такого цыгана найду?

– Вот этого он понять и не может: ни первого, ни второго. И не сможет никогда… – Святой Ульрих протянул руку, коснулся щеки спящего Теодора, положил ладонь ему на лоб. Генерал не шелохнулся, однако лицо его разгладилось, исчезла горькая складка возле губ.

– Исцеление? – усмехнулся Энтони. – Ему не помешает…

– Всего лишь несколько хороших снов… – Святой Ульрих снова провел рукой по лицу Теодора, поправил плащ, которым тот был укрыт.

– Исцелил бы ты его на самом деле, – попросил Бейсингем. – Ты ведь можешь вылечить разбитое сердце. За что ему это все?

– Такое сердце не разобьешь, не беспокойся. Это никому не под силу. Причинить боль – можно, ранить – можно, а разбить нельзя. Чтобы это сделать, в сердце должна быть ненависть. А у него ненависти нет, все, что он делает, он делает от избытка любви, такие сердца неуязвимы. Ну, а лекарство ему будет. Вот как встретит человека, который нуждается в помощи, так и будет. Скоро уже встретит, совсем скоро…

Святой Ульрих посмотрел на небо и встал.

– Скажи мне еще одно, – заторопился Энтони. – Я был прав, когда приказал их убить? Тогда я думал, что прав, а потом мне сказали такую вещь, что теперь и не знаю… Что они еще могли исправиться…

– Я сам себе все время задаю тот же вопрос: прав я был или нет, когда убивал. Иногда точно знаю, что прав, в некоторых случаях сомневаюсь. А иногда… Они и сейчас передо мной стоят, как живые. Хоть и покаялся я давно, и знаю, что прощен, а все равно забыть не могу.

– А из тех, кого я приговорил?

– Ты их не приговорил, а казнил, это разные вещи. Не дай Бог тебе когда-нибудь кого-нибудь приговаривать… Это не твоя ноша. Кое-кто из них мог исправиться, хотя и не обязательно, а лишь при стечении определенных обстоятельств. Капитан Шимони, например…

– Что?! – задохнулся Энтони.

– То, что ты услышал. Он небезнадежен. Есть в его душе понимание, что он делает зло, а не добро, но есть и стремление ко злу. Твой друг себя за него казнит, и правильно казнит, именно он, никто другой, нарушил равновесие этой души. Но даже после всего, что было, нельзя сказать, что он не способен измениться.

– Знаешь… душа этой твари меня мало интересует. Вот если бы Элизабет могла исправиться… Я бы добился для нее помилования – ради Терри. Что ты о ней скажешь? – спросил Энтони, снова взглянув на Галена.

– В этой душе нет света. Только Теодор, с его сердцем, мог полюбить это чудовище, обычному человеку такое не под силу. Береги его, за него тебе многое простится.

– А вот уж в том, чтобы мне за это платили, я не нуждаюсь, – с внезапной злостью сказал Энтони и вздрогнул: Святой Ульрих смеялся. Даже не смеялся – хохотал. По-простому, по-солдатски, как они сами хохотали в таверне за вином, после удачной байки.

– Как же ты похож на меня! – вытирая слезы, проговорил он, наконец. – Как я вскинулся, когда мне сказали… ладно, это неважно, дело прошлое. Прости, я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел объяснить… впрочем, и это теперь неважно, раз мы заключили такой договор. Вот поэтому враг с тобой и не справился, хотя уж как старался… Ладно, спи, не буду тебе мешать. Если что, зови на помощь, сделаю, что смогу…

Энтони вздрогнул и проснулся. Всхрапывали и шевелились лошади, легкий ветерок шуршал листвой, на пеньке по-прежнему стояли кружки. Единственное, что сохранилось от сна, так это выражение лица Теодора: генерал улыбался… Энтони тоже улыбнулся, завернулся в плащ и уснул мгновенно и на сей раз без сновидений.

До Трогармарка оставалось чуть меньше половины дневного перехода, когда они расположились на последний ночлег. Всю вторую половину дня Теодор ехал верхом и теперь хоть и устал, но был чрезвычайно доволен. Они устроились перед маленьким уютным костерком, на котором Алан грел вино. Потом мальчик пошел спать, и друзья остались вдвоем: сидели, изредка перекидываясь словами, смотрели в огонь, потягивали вино…

– Балуетесь? – послышался знакомый голос, а через мгновение появился и его обладатель: Квентин Мойзель присел на корточки перед костром.

– Угощайся! – предложил ему Энтони.

– Да несерьезно как-то… – чуть смущенно сказал пограничник. – Вы уж не обижайтесь, но вино у нас одни бабы пьют. А кипятить его и они не додумались. Я лучше своего…

Он глотнул из фляжки.

– Да ты садись, – сказал Теодор.

Квентин уселся перед костром, скрестив ноги. Некоторое время все молчали.

– Я пришел сказать, – наконец, начал Квентин, – что дальше мы не пойдем. Проводили вас, и ладно, а в столице нам делать нечего.

– Жаль… – вздохнул Энтони. – Отпраздновали бы победу.

– Мы уж у себя отпразднуем. И так невесть сколько болтаемся без дела.

Мойзель замолчал, но не уходил, сидел, время от времени прикладываясь к фляжке.

– Солдаты-то справляются на границе? – поинтересовался Энтони, чтобы как-то поддержать разговор.

– Нет, – мотнул головой Мойзель. – Мы уж сами себя бережем. Граница – она и есть граница. Ну, а контрабанда там, или если скот из Трогармарка гонят – мы не препятствуем. Что нам, больше всех надо?

Как ни старался пограничник говорить безразлично, но голос его дрогнул от обиды.

– Не обижайся, Квентин, – примирительно сказал Энтони. – Ни мы, ни новый король в этом не виноваты. А с теми, кто виноват, мы рассчитались. Лучше скажи, если будут снова стражу собирать, вы с братьями пойдете служить?

– Даже и не знаю, – коснулся затылка извечным жестом Квентин. – Подумать надо…

– Раньше ведь служили?

– Раньше все по-другому было. Мы четверо служили, отец с младшими братьями коней гонял. А сейчас не так. Бати нет, старшой наш уехал в окружной город, торговлю там открыл. Он давно этого хотел, обратно не вернется. Теперь старший в семье – я, так что я не пойду. Дел много, коней на табунщиков не бросишь. Ну, а парни… Габриэль, наверное, пойдет, чего ему? Дома его никто особо не ждет, да и службу он любит… А о Лориане особый разговор…

– Почему никто не ждет? – удивленно поднял голову Гален, вглядываясь в Мойзеля. – Вы же сами смеялись, что, мол, отгулял, женили его…

– Потому что не ждет! – жестко ответил бывший сотник и замолчал.

– Квентин, – тихо спросил Энтони, – это на том пожаре? Пограничник кивнул.

– А твои? Ты прости, но я… – Бейсингем замолчал. Трудно задавать такие вопросы, но ему хотелось знать, уцелел ли кто-нибудь из тех четверых детишек, которыми сотник так гордился.

– Мои спаслись. Да мы, можно сказать, вовсе легко отделались. Батя у нас погиб… Они с братьями табун из огня выводили, у него лошадь споткнулась, и кони его затоптали… Да у Габи жена с сынишкой… А мои все целы. Девчонка старшая умерла, но это уже потом было…

Квентин не говорил, а ронял фразы, словно нехотя, через силу.

– Разве степной пожар так страшен? – спросил Гален. – Трава ведь большого жара не дает, это же не дерево… Разве что идет быстро…

– Смотря какая трава. У нас бывает, что взрослому мужику по грудь вымахивает. Ну, а на пастбищах так и есть, там огонь не опасный, другое плохо: кони со страху бесятся. Бегут, куда придется, не разбирая дороги, друг друга топчут. А если два табуна столкнутся, – страшное дело. Я как-то раз попал в грозу между двумя табунами – до сих пор не знаю, как жив остался. А так прорваться можно. Батя наш как увидел, что и спереди, и сзади горит, погнал коней прямо на огонь. Ничего, прошли, передние только ноги пообжигали, кое-кого пришлось прикончить, но табун цел остался…

Он снова глотнул агары, помолчал. Энтони и Теодор тоже притихли.

– Только ведь поселки-то у нас не в степи, – продолжал пограничник. – Одно только название, что степные. Они ближе к горам, там и прохладнее, и речек больше, мы возле речек селимся. Лес не лес, а вроде того – кусты, деревья, трава высокая… Там если загорится, то жар большой вымахнет, одно спасение – на коней да к горам, за дорогу, или в степь. А в этот раз отовсюду огонь шел: с гор, со степи – кругом, да еще ночью. Мужики с табунами, что были на пастбищах, те прорывались, а бабы с детишками… – он замолчал и махнул рукой.

– Но ведь твои-то спаслись? – спросил Теодор. – Значит, можно было?

– В речке отсиделись. Речка у нас мелкая, но есть места и поглубже. И не очень узкая – это главное. Когда все началось, то первыми лошади беситься стали, те, которые в поселке были. Их по-летнему времени во дворах держали. Они как огонь почуяли, так взбесились и ускакали – пока в домах проснулись, пока сообразили, как да что… Да и разве может баба испуганную лошадь удержать, тем более за недоуздок? А у нас была старая вьючная кобыла – я уж прибить ее думал – так она ограду не смогла перескочить. Моя жена и сообразила: голову ей обмотала холстиной и загнала в речку, на глубину – самой по плечи, кобыле по холку – а детишек сверху посадила. Жена ее за уздечку держит да детей сверху водой поливает. Если б не кобыла… Разве можно одной бабе четверых детишек на себе продержать столько времени? Так и спаслись все: мои и соседка со своими двумя… Дочка, правда, простыла…

– А ты-то где был? – нетерпеливо спросил Теодор.

– Мы в Трогармарк ходили, на осеннюю ярмарку, коней продавать. Возвращаемся обратно, глядим – что-то дымно. Мы к броду, а на той стороне все черно. Я Лориану крикнул, чтобы он к табуну ехал, посмотреть, что с батей и братьями, и к своему поселку помчался, а Габриэль – к своему. Смотрю, и Лориан за ним рванул. Решил, что не расслышал он меня, а оказалось, дело в другом…

– Неужели в его девушке, Квентин? – в волнении спросил Энтони. – Кто она?

– Да если бы это девушка была! Никакая она не девушка, а чужая жена. Потому он и не рассказывал ничего. И не какая-нибудь беднячка, а сноха атамана. Правда, соседней станицы атаман, не нашей, и то хорошо… Лори потом уже рассказал мне, что хотел осенней ярмарки дождаться, забрать свою часть выручки, да еще доля от ваших пятисот фунтов у него нетронутой лежала, – взять свою зазнобу, да и рвануть через горы в Мойзельберг. Ищи его там… Если бы все было так, как он задумал, сидели бы голубки сейчас в гнездышке и горя не знали. Станицы-то у нас на трогарском берегу, до них огонь не добрался. Но вышло по-другому… Мойзель задумался и вздохнул.

– Вот ведь стервец какой! И с самого детства с ним так – никому ничего не скажет, а такую шкоду удумает, что соседям потом в глаза взглянуть совестно.

– А мне казалось, он тихий… – удивился Энтони. Гален хмыкнул. Квентин слегка усмехнулся:

– Вы, ваша светлость, тоже тихий… Ну так вот… Что у него вышло – это мне уже Габриэль потом рассказал. Когда стражу разогнали, Габи пошел к тестю. Его с таким расчетом и женили, чтобы он в семью жены ушел, потому что там всего один сын был. Он и приданого не получил, вместо того дал ему тесть сыновнюю долю… Поселок их далеко от нас, почти день пути, а табун ближе стоял. И как-то в августе, в середине, заявился к нему среди ночи Лори. Одежда порвана, кулаки ободраны в кровь, сам, как зверь, зубы скалит, только что не рычит… Конь стоит, шатается, а на коне – баба, и тоже в синяках. Толком он ничего не рассказал, но не иначе, как муж решил поучить его красавицу, а Лори увидел…

Им бы сразу тогда уйти, да до ярмарки всего ничего оставалось, меньше месяца, обидно выручку-то упускать. Мы с войны три десятка коней пригнали, ходили они у нас в общем табуне. На новом месте, да с молодой женой, ни одна денежка лишней не будет. А куда бабу до того времени девать? Домой не повезешь, мать даже на крыльцо не пустит. К нам тоже нельзя…

– Неужели брату не помог бы? – вскинул на него глаза Гален.

– Да помог бы, конечно, – вздохнул сотник. – Плеткой бы исхлестал, а потом помог. Только поселок у нас большой, от станицы близко – не спрячешься. А коли узнают, без всяких судов обойдутся: пару сотен плетей ему всыплют, обдерут спину до костей, а бабу обратно отвезут. Он и повез ее к Габи. Они с детства дружны были, знал, что брат не выдаст. Собой прикроет, а не выдаст…

Придумали парни, что сказать: мол, это их сестра двоюродная, муж ее спьяну убить хотел, а брат, значит, отбил. Габи попросил тестя: пусть поживет пока… Тот головой покачал, но позволил. Отвезли ее в поселок. А они жили совсем рядом с горами, там волки пошаливали, так поселок был частоколом окружен, а за ним еще и терновой изгородью. И все вокруг молодым лесом заросло. Август без дождей стоял, высохло все, полыхнуло мигом, да еще ночью. Из того поселка мало кто спасся…

Ну так вот… а я-то всего этого не знал. Только подивился, с чего это Лори за братом рванул – да мне, по правде сказать, не до них было. Съездил я к своим, отвез их к матери в станицу, потом к табуну наведался, его за Сану отогнали, вернулся – а их нет. Ни того, ни другого. А уж четвертый день пошел. Взял я хлеба с собой и поехал. Приезжаю, смотрю – черное поле, сколько глаз хватает, а на нем от молодняка палки обугленные торчат, как зубы у нищего. От поселка одни головешки остались, и никого – ни человека, ни собаки, даже ворон, и тех нет. И эти двое сидят – морды черные, одежда черная, кони, и те черные, жмутся к ним, как собаки, перед конями ветки навалены с листьями. Мелкий лес, он весь сгорел, а большие деревья, те, что отдельно стояли – они только снизу обгорели, а наверху зеленые. Так парни на дерево залезут, веток этих нарубят и коней кормят. А сами сидят, ждут…

– Чего ждут-то? – не понял Энтони.

– Вчерашнего дня. Когда мертвых хоронили, нас еще не было, их в первый день собрали, кого нашли. Вы сгоревших людей видели когда, ваша светлость?

– Видел, – передернул плечами Энтони.

– Кое-кого узнали – по украшениям там, по амулетам. Но по большей части закопали незнамо кого. А живые, что в степь ускакать сумели, потом возвращаться стали. Парни и вбили себе в головы, что их бабы, может статься, далеко уехали, лошадей загнали, а теперь к дому пешком добираются. Жена Габи – ей-то куда угодно можно пойти, а эта, Магда… она ведь беглая, ей никуда нельзя, только к тому дому, где ее Лори оставил.

Мойзель замолчал, потом залпом допил агару и отшвырнул фляжку. Гален, не глядя, протянул ему свою.

– Ну так вот… Парни и сидят там, где поселок был, у ворот. Подошел я к ним, спрашиваю: что, мол, за дела? Молчат. Габи только спросил, нет ли чего поесть. Я хлеб достал, дал им – кинулись, как звери. Потом Габи позвал меня ветки рубить. Отошли мы в сторону, тут он все и рассказал… Приехали они, когда после пожара второй день шел к вечеру, еще день подождали… На третий стало ясно, что никто уже не придет. А Лори уперся – нет, и все. Подождем еще, они вернутся… И что ему ни говори, словно бы не слышит. Так его Габи все четыре дня и не мог оттуда увести. И одному уехать боязно – не в себе парень, мало ли что ему в башку придет?

Вернулись мы, значит, и я говорю Лориану: поехали, мол. А он все за свое: подождем… Я тогда Габи мигнул, мы его мигом скрутили, через спину коня перекинули, и домой. Дома я его развязал, а он на меня как кинется… Мы вчетвером еле совладали. Заперли его в конюшне, в стойле для жеребцов, оттуда не выберешься, не хуже тюрьмы. Сначала он на дверь бросался, проклинал нас последними словами, потом притих. Я его денек без воды выдержал, на второй день воду поставил, а кормить не кормил. Он долго держался, лишь на пятый день хлеба запросил. Поел и говорит: выпусти, все, мол, понял… Попросил только съездить в соседнюю станицу, вдруг она к мужу вернулась? Съездил я, разузнал потихоньку: нет, не вернулась…

Мойзель надолго замолчал, глядя в огонь.

– И что он теперь думает делать? – прервал, наконец, молчание Теодор.

– Поэтому я к вам и пришел, ваше превосходительство, – откликнулся Квентин. – Не нравится он мне. Габи, тот за зиму извелся весь, почернел, хорошо, если десяток слов в день скажет. Даже не так по жене, как по сыну – любил он его, прямо надышаться не мог. Только сейчас отошел немного. Но с ним все так, как и должно быть. Он крепкий, выдержит. А Лори днем вроде такой, как и был, смеется… а по ночам разговаривает. Я иной раз проснусь, слышу. Иногда тихонько так, ласково, а иногда по-другому: погубил, мол, я тебя… Как будто с живой говорит. Надо уезжать ему из наших краев, не будет ему здесь жизни.

– Так кто мешает? – спросил Энтони. – Мне кажется, Лориан не из тех людей, которых можно остановить, если им чего-то надо…

– Она мешает. – Квентин омахнул лицо знаком солнца. – Держит его. Он ведь всегда был в семье дикой лошадкой, все на сторону смотрел, а тут за полгода дальше, чем на милю, от станицы не отошел ни разу. Сам он не уйдет. Я и подумал: а может, вы к себе его возьмете? У вас ведь есть два денщика, будет третий…

– Ну, из него такой же денщик выйдет, как из меня корчмарка, – усмехнулся Гален. – Но такого парня не взять – дураком надо быть. Вот только пойдет ли ко мне?

– Пойдет, – уверенно сказал Мойзель. – Он мне, еще когда на войне были, говорил: если бы не одно заветное дело, то попросился бы на службу к нашему генералу. А теперь дела заветного больше нет. Да и знает он, зачем я к вам отправился, сказал я ему. Хоть и не положено заранее, примета такая, а все же надеялся, что возьмете…

– Не прибедняйся. Не надеялся, а знал, – нетерпеливо бросил Теодор. – Я-то сразу понял, к чему дело клонится, еще когда ты стал про все это с такими подробностями рассказывать.

– Знал, – согласился тот. – Знал, что если расскажу все, то возьмете. Так что скажете?

– Что, что! – вспылил Гален. – А то сам не знаешь? Присылай. Не бойся, не обижу. Я и сам так в свое время ушел, хороший человек меня увел, светлая ему память…

Квентин поднялся и резко, коротко свистнул. Гален усмехнулся.

– Ага, теперь вижу, что именно надеялся, – сказал он с неподражаемым ехидством.

– Я его с собой не звал, – быстро взглянул на него Мойзель. – Только знает он, а значит, болтается где-нибудь здесь, неподалеку. Услышит – придет, нет – завтра с утра пришлю.

И минуты, наверное, не прошло, как у костра возникла еще одна тень. Лориан подошел, остановился на самой границе света, поздоровался.

– Ну все, продал я тебя, – сообщил Мойзель. Разведчик молчал, внимательно глядя на Галена. Энтони впервые видел его вблизи, и ему показалось, что Лориан тоже изменился, не явственно, как братья, а едва заметно, но куда глубже.

– Возьму тебя ординарцем, как и раньше, – сказал Теодор. – Годится?

– Угу! – кивнул пограничник.

– Только придется научиться разговаривать, как положено, – фыркнул цыган нетерпеливо, но не зло.

– Я умею… – сказал Лориан, кинул на землю мешок и расправил скатанный плащ.

– И пожитки с собой прихватил, – усмехнулся Квентин. – А если бы его превосходительство сказал, что ты ему не нужен?

– Так ведь не сказал же… – улыбнувшись, возразил пограничник.

– Ладно, бывай, – потрепал его по плечу Квентин. – Завтра еще увидимся, простимся.

Он легко шагнул в темноту, а Лориан присел на корточки, подбросил несколько сучьев в костер, отчего огонь вспыхнул ярче. Энтони вгляделся в лицо пограничника и понял суть той неуловимой перемены, которая произошла с ним. Он был все такой же неторопливый, по-кошачьи мягкий, так же улыбался – лишь глаза стали беспокойными, да веселые искорки в них погасли…

Гален и его ординарец еще долго сидели у костерка. Энтони спал, пробуждался, сонно глядел на них, засыпал снова. О чем шел разговор, он так и не слышал. Но утром Гален явно повеселел, а Лориан… Энтони не понял толком, но ему показалось, что и разведчик улыбается как-то иначе…