Мост на реке Бенхай

«Тюк мынг нам мой!»

— Тюк мынг нам мой!

Я повторяю эти слова всю дорогу от Варшавы до Пекина — даже в ТУ-104, летящем над просторами Сибири и чудесным Байкалом. На недавно выстроенном пекинском аэродроме я пытаюсь заинтересовать этой фразой четырех советских инженеров, вместе с которыми мне предстоит лететь в Ханой. Еще только шесть часов утра. По местному времени уже начинается день. На чистом, словно выметенном небе ярко сияет узенький серп месяца.

— Эх, опять забыл! Как это выговаривается? Тюк. мынг… тюк… А дальше? — озабоченно спрашивает Степан Петрович, рослый блондин из Воронежа.

— Трудновато? Скверное дело — зубрежка! — на смешливо говорит его товарищ Алексей Максимович.

Он наполняет рюмки ароматным грузинским коньяком. Я с удовольствием пью: такая порция «горячительного» очень кстати — в самолете пока довольно холодно. Моторы еще не работают, и стюардесса-китаянка раздает пассажирам теплые одеяла. Склонившись над картой Вьетнама, мы втроем измеряем путь, проделанный нами вчера ночью за один рейс. Я мысленно прокладываю тот, который мне еще предстоит совершить. Успею ли?..

Первая остановка: Ухань. Внизу простирается желтовато-серая, плоская земля, изрезанная голубыми нитями реки и ее притоков. Это — Янцзы, как бы перепоясанная широким мостом. Приземляемся. Остановка короткая, погода летная, и нас отправляют быстро. Кажется, я все-таки успею.

— Скажите, пожалуйста, а как дальше? — Степан Петрович вновь повторяет ускользающие из памяти слова.

На границе, в Наньнине, царит какой-то серо-зеленоватый цвет. Вскоре желтизна последних китайских полей уступит место буйной зелени. Зима осталась далеко позади. Теперь уже не нужно ни одеял, ни коньяка. Ста ловится все теплее и теплее.

— Значит, скоро в Ханое праздник? — допытываются мои советские товарищи.

— Да, большой праздник! — отвечаю я. — Местный Новый год. Только несколько иной, чем у нас, — лунный.

— Ну что ж, значит, будем праздновать еще раз! — весело басит молодой москвич Борис. — Эх, елки зеленые, опять забыл! Как надо говорить при встрече?

…На дорожке ханойского аэродрома — группа встречающих. Кто-то издали машет мне рукой. Спешу навстречу давним и новым друзьям и кричу по-вьетнамски:

— Тюк мынг нам мой!

Это значит: «Счастливого, удачного Нового года!»

Все-таки я успела!

Сейчас очень интересное время, дни подготовки к Новому году — празднику Тет. Тороплюсь на улицу: жаль даже минуты, проведенной в стенах гостиницы Вместе с моим старым другом, Нгуен Конг Хоаном, направляемся в центр.

Тропический вечер. Быстро, почти мгновенно наступающая темнота резко отделяет день от ночи. 11а улицах оживленно. Повсюду — в магазинах, на домах, на широких транспарантах — новогодние приветы и пожелания. В книжном магазине на ближайшем углу нам предлагают множество праздничных открыток. Изумительно красочная, повторяющая мотивы сказок о животных и зверях, а равно песен и присказок, прелестная народная графика. Здесь и облик лунного Нового года: он изображен в виде маленького ребенка.

Позади уже остался прежний французский район с его многочисленными желтоватыми виллами, окруженными пышной растительностью. В старом городе скрещиваются и переплетаются узкие извилистые улочки. Шума здесь не меньше, чем в центре, — жители, от мала до велика, выходят на тротуары и мостовую, лишь бы подальше от темных клетушек, от низеньких лавчонок, которые служат владельцам одновременно и квартирой. Женщины в длинных черных юбках и свободных блузках, в круглых и плоских тюрбанах несут — казалось бы, без всякого усилия — тяжелые корзины с апельсинами, бананами и овощами. Возле стен приткнулись уличные торговки, разложившие на маленьких столиках свой немудреный товар: нитки, иголки, пуговицы, дешевую галантерею… Горки конфет соседствуют с местными пирожными и фисташками.

Останавливаюсь перед красным транспарантом с надписью: «Вуи миен бак нё миен нам». Спрашиваю:

— Что это означает?

— То, что сейчас для нас важнее всего! — отвечает Хоан и переводит надпись: — «Счастливо живя на Севере, мы помним о Юге».

Глубокая ночь. Я засыпаю под «москитерией»[1], распростертой надо мной подобно балдахину. В глазах у меня все еще мелькает пестрая толпа и разноцветные огни на предпраздничных улицах Ханоя. Мой первый сон прерывает далекий, но звучный треск взорвавшейся петарды. Вьетнамский Новый год на пороге.

На следующий день подготовка к празднику в Ханое достигает апогея. В огромном зале Донг Сюан[2] толчея и шум, как в растревоженном улье. Перед дверями мясного магазина — длинная очередь. В ожидании его открытия женщины не теряют времени: торопливо вяжут что-то на длинных спицах. Но вот начинается торговля. Продавщицы, сверкая черными зубами, ласково улыбаются, и проворно обслуживают покупательниц. Громоздятся горы овощей. Некоторые знакомы мне: морковь, кольраби[3], помидоры, крупный лук. Другие я вижу впервые: серо-коричневые корни маниоки, лиловые стебли сахарного тростника. Рядом лежат длинные желтоватые плоды папай, волосатые кокосовые орехи и круглые, гладкие, зеленые орехи арековой пальмы. Ну, а там, где эти плоды, несомненно есть и бетель[4]. Зеленые мясистые листья аккуратно сложены в плоские корзины. Щепоть извести, четверть арекового ореха и зеленый лист бетеля сворачиваются в трубочку, затем ее медленно жуют, слюна приобретает цвет крови и смешивается с соком бетеля, который дурманит человека подобно наркотику.

— А это что такое? — спрашиваю я, показывая на квадратные, обернутые в листья пакетики.

— Бань хунг! — объясняет Хоан. — Род рисового теста. Ты попробуешь его завтра. Трудно представить себе Тет без этого блюда.

Морем красок поражает нас рынок цветов. Красные и розовые гладиолусы, желтые хризантемы соседствуют с ветками дай — персикового дерева, — покрытыми массой розовых цветов. Длинные ряды цветочных горшков с карликовыми мандариновыми деревцами — на них золотятся миниатюрные плоды.

— Много, очень много цветов, но к вечеру все они исчезнут с рынка! — говорит Хоан. — Люди расхватывают их. В Новый год ни один дом не может остаться без цветов…

Обгоняя прохожих и отчаянно звоня, мчатся велосипедисты. Говорят, что только в Ханое их насчитывается свыше 25 тысяч! Почему же, несмотря на постоянную толчею и весьма оживленное движение, при столь тесных улицах и узкой мостовой, где играют дети, — происшествия и. столкновения весьма и весьма редки? Не знаю! Видимо, это уже секрет ловких вьетнамских велосипедистов.

Нередко я вижу велосипеды, на которых кроме взрослого сидят двое-трое детей. И еще: за рулем — молодой вьетнамец, а его жена или сестра, примостившись боком на багажнике, преспокойно вяжет что-то, ловко орудуя длинными спицами…

Девушки здесь носят преимущественно темные юбки, цветные блузы (свободные и длинные, как туники) и конусообразные соломенные шляпы. Волосы их ниспадают волной или связаны свободным узлом. Нередко замечаю любопытствующий взгляд, брошенный из-под широких полей шляпы. То тут, то там мелькают круглые шлемы солдат и их выгоревшие на солнце куртки. Встречаются и пожилые мужчины в традиционной одежде: длинной до колен, блузе и круглой темной шапочке.

От весьма оживленной площади разбегаются улочки с причудливыми названиями: Шелка, Сахара, Игральных карт, Риса, Шляп, Барабанов, Корзин. Это старинная торговая часть города. Однако теперь чувствуется по всему, что древние названия, которые отражали профессию старых обитателей района, уже отмирают. Так, например, улица Гробов ныне радует глаз переливом красок спелых бананов и апельсинов.

Полдень. Движение в городе замирает. Все погружается в дрему. Дневной отдых необходим при здешнем климате, а сегодня жители Ханоя нуждаются в нем больше, чем в иные дни. Ведь в эту ночь почти все — даже старики и дети — не сомкнут глаз: будут встречать лунный Новый год.

Празднуемый во многих странах Азии, на вьетнамской земле он отмечается особенно торжественно. Периодичный, как и наша пасха, он всегда бывает в начале весны между последней декадой января и второй декадой февраля. В 1962 году, по традиционному вьетнамскому календарю, праздник Тет пришелся на 4 февраля. Работа прервана на три дня. Во всех домах — много цветов: нарциссы, хризантемы, гладиолусы, но прежде всего ветки зацветающего персика, означающие наступление весны. По древним верованиям, розовые цветки персика изгоняют из дома всех злых духов.

За неделю до праздника, как рассказал нам Хоан, в каждой семье устраивается прощание с «опекающим духом», который, по старинному поверью, улетал на небо, чтобы дать небесным силам отчет о жизни и поступках членов семьи, среди которой он Находился (разумеется, невидимо). Ему приносят жертвы — пищу, ритуальные бумажные деньги, специально подготовленные для этого случая, одежду из бумаги и такую же рыбу, на которой «опекающий дух» должен совершить путешествие в потусторонний мир.

В новогодние дни под родной кров собираются те, кто весь год находился далеко от дома. Во время Тета прекращаются всякие споры, недомолвки и ссоры между родными: Новый год — это день единения, ласки и улыбок. Три дня длятся развлечения и забавы, танцы и игры под открытым небом, под звуки взрывающихся петард, при ярком свете фонарей.

День Нового лунного года и новой весны, вместе с тем и день поминок тех, кого уже нет в живых. Культ умерших — непременная часть местных древнейших религиозных поверий. Не жуок онг ба. — так называется церемония воздания почестей умершим перед семейным «алтарем предков».

…Небо потемнело. Сумерки. Гирлянды огней россыпью отражаются в Малом озере — одном из водоемов Ханоя. Может быть, тень короля Ле Лоя — легендарного героя Вьетнама — явится с «того света», чтобы незримо участвовать в празднествах?..

Группа подростков возится у длиннющего, сделанного из папье-маше и ярко раскрашенного чудовища. Через несколько минут по улице в танцевальном шествии с этим сказочным драконом двинется колонна юных горожан.

На перекрестках улиц и на площади играют оркестры. Здесь танцуют — главным образом молодежь, окруженная тесным кольцом зрителей. С каждой минутой становится все больше и больше не только любопытных, но и самих танцоров.

— Взгляни! — говорит мне Хоан, показывая на двух красивых девушек.

На одной из них, невысокой и не столь хрупкой, как вьетнамки, поблескивают колышущиеся в такт мелодии ножные и ручные украшения — ожерелья и браслеты. Это девушка народности мео, живущей в горных районах Вьетнама.

Ее подруга, худощавая, с движениями полными своеобразной прелести, одета в темную блузу и длинную, до самых щиколоток юбку, перевязанную в талии широким цветным шарфом. Я сразу угадываю в ней представительницу народности таи.

Танцующие быстро передвигаются по кругу в такт мерному ритму, который подчеркивается оркестром: раз-два-три, раз-два-три и снова раз-два-три, раз-два-три… Затем круг делится на пары. Все дальше и дальше уходят от нас девушки в длинных платьях, ярких, как наряд бабочки. Раз-два-три, раз-два-три… Это танец «Встреча весны».

Уже пробило одиннадцать, когда мы приехали к товарищу Нгуен Кхоань Тоану, который пригласил нас на Жяо тхы — встречу Нового года. Атмосфера здесь такая же, как и у нас в канун Нового года. Я даже забываю о том, что уже один раз — месяц назад, в Варшаве — встречала европейский Новый год! Беседа наша идет на трех языках — вьетнамском, русском и французском: в этом гостеприимном доме собрались вьетнамцы, русские и поляки.

Потягивая из фарфоровых чашечек зеленый ароматный чай, мы то и дело посматриваем на часы. Стрелки приближаются к двенадцати. Из радиоприемника льется приглушенная мелодия. Трое мальчишек — дети нашего хозяина — притаились у раскрытой двери на улицу, держа наготове свои петарды-хлопушки. Молодая женщина— жена Тоана — в последний раз проверяет, все ли готово для новогоднего ужина, который начнется ровно в полночь…

— Посмотри, это, пожалуй, немного напоминает вашу елку, не правда ли? — спрашивает Хоан (под Новый 1961-й год он был в Польше).

Высокий и прямой ствол бамбука увенчан веером зеленых листьев. На них висят маленькие глиняные рыбки и звоночки. Это традиционное кай неу — новогоднее деревцо — украшает вьетнамские дома вплоть до седьмого дня после праздника Тет.

В некоторых сельских местностях на подобные «елки», поставленные перед хижиной, вешают масляный светильник и корзиночку с каким-то веществом, которое воскуривают в эти дни, чтобы указать дорогу предкам, спускающимся к родному порогу, а заодно и отогнать злых духов.

Часы бьют двенадцать. По радио звучит вьетнамский национальный гимн. Затем раздается низкий, спокойный голос: президент Хо Ши Мин поздравляет вьетнамский народ, шлет ему добрые новогодние пожелания. Я не понимаю многих слов, но легко угадываю содержание: это слова о мире, о единстве и объединении разделенной страны.

С разных концов города доносятся взрывы петард. Сыновья Тоана наконец-то дорвались до забавы! Как и все мальчишки мира, они любят пошуметь в праздничный день. От грохота их петард в ушах гудит!

Наступил восьмой мирный Новый год. Особенно памятным было, как говорит хозяин, празднование Тета на пороге 1955 года. В те дни «отец Хо» вместе со всем правительством как раз вернулся из временной резиденции во Вьетбаке (в недоступных джунглях Северного Вьетнама) в столицу.

С того времени каждую новогоднюю ночь Хо Ши Мин посещает дома нескольких рядовых жителей Ханоя. Мы еще не знаем, в чей дом он войдет ночью 3 февраля 1962 года — года, который по азиатскому календарю называется «Годом Тигра».

Близок рассвет. Светлеет небо, наступает короткий отдых перед завтрашним праздничным днем. Мы долго бродим по улицам Ханоя, смешавшись с толпой гуляющих горожан. С треском взрываются петарды, играют оркестры, танцует молодежь. Вон там, неподалеку, приплясывает однорогий дракон, в такт барабанному бою размахивая длинным хвостом и широко разевая пасть к немалому удовольствию детей и взрослых.

Наконец Хоан прощается со своими гостями. Звучат то русские, то французские слова. С ним можно говорить также по-английски и по-китайски — он свободно владеет и этими языками. Я вдруг вспоминаю, что этот улыбающийся человек закончил Сорбонну и получил диплом доктора за диссертацию по критике бергсонизма[5]. Ну, а какие еще у него были работы? Оказывается, Хоан вернулся на родину в самый тяжелый период первой «грязной войны» и руководил ликвидацией неграмотности в лесных деревнях освобожденной зоны.

Утром я узнала, что «отец Хо» посетил дом рабочего каучукового завода, а затем какого-то старика, которому скоро исполнится девяносто лет. После этого он наведался к заместителю ректора медицинской Академии и к работнику одного из министерств, выходцу из Южного Вьетнама…

Таковы были новогодние визиты президента — без предупреждения, без помпы, без церемоний. Визиты эти сопровождались осмотром квартиры, дружеской беседой о повседневных заботах и хлопотах простых людей, а также искренними пожеланиями Бак Хо, как называют его вьетнамцы.

Первый день праздника Тет — семейные торжества. Поскольку, как подчеркнул Конг Хоан, он подружился с моей семьей еще в Варшаве, меня тут считают старшей сестрой. Поэтому я и приглашена на обед: он такой же торжественный, как в Европе новогодний ужин.

Мы едем в предместье Ханоя. Низенькие дома с крышами из пальмовых листьев. Возле домиков сады, много пальм, раскрывших веера своих листьев прямо над головой. Маленькие пруды, густо затянутые зеленью. Издалека доносится торжествующий крик детворы: ее. первый наблюдательный пункт передает сигнал следующему посту. А там уже извещают взрослых. Разумеется, тотчас же пошли в дело петарды — они оглушительно рвутся у самых ворот дома. На сей раз это салют в честь гостьи из далекой страны Балян[6].

Домочадцы Хоана, которые знают мою семью толь ко по фотоснимкам и его рассказам, встречают меня очень радушно. Жена хозяина, By Тхи Иен, сверкая черными зубами, приглашает меня к столу и сажает рядом с собой. Она и две другие женщины, помоложе, одеты в темно-коричневые вьетнамские национальные наряды. А сын Хоана, Тай, как и отец, носит европейский костюм.

За праздничным столом, по традиции, собрались почти все близкие родственники Хоана и Иен. Вьетнам цы, которые проводят этот день вдали от близких, очень болезненно переносят разлуку.

— А как было во время войны? — спрашиваю я.

— Да как сказать… — отвечает Хоан, наполняя вином рюмки с изображением герба Варшавы — меченосной Сирены[7] — Мы и тогда отмечали Тет. Только вместо семьи — в кругу боевых товарищей.

Биография хозяина дома, известного вьетнамского прозаика и сатирика, многими фактами напоминает «Мои университеты» Максима Горького. Детство в доме отца, обнищавшего чиновника, в атмосфере традиций, консерватизма и предубеждений этой касты. Затем учеба в только что открытой школе для «туземных» детей, где преподавание велось на французском языке и где Хоану было очень плохо и грустно. Школьные годы — поровну разделенные между интернатом, квартирой родственников в Ханое и отцовским кровом в родной провинции Ьакнинь. Подрастающий мальчик отнюдь не считался преуспевающим учеником. Он сам говорит о себе: «выл я большим лентяем». Он любил наблюдать за жизнью родного селения и его людьми, постигал их обычаи и подолгу беседовал об этом с отцом. И терпеть не мог корпеть над книгами в нелюбимой школе. Разумеется, тогда ему и в голову не приходило, что эти дни прогулок по сельским дорогам и беседы с отцом впоследствии приведут его в литературу. В то время ему предстояло решить: что делать, в чем искать призвание, какую избрать профессию?

Впрочем, выбор этот был ограничен. В те времена в Тонкине — провинции французского Индокитая — местный житель мог рассчитывать лишь на должность низшего чиновника. Хоан любил детей и решил стать учителем. Закончив предназначенное только для вьетнамцев среднее педагогическое училище, Хоан получил должность в деревне. К двадцати годам он начал печатать в газетах сатирические произведения.

Спустя несколько лет Хоан стал писателем, хорошо известным не только читателям, но также… полиции и колониальным властям. Одновременно Хоан продолжал работать в школе. Короткую мирную передышку в 1945–1946 годах он использовал для участия в организации культурной жизни только что освободившегося Вьетнама. В декабре 1946 года — снова война и уход в джунгли. Затем восемь лет работы в организациях Движения Сопротивления. Длительные, полные опасностей и приключений, переезды из освобожденных зон на оккупированную французами территорию. Автор сорока книг новелл и повестей становится партийным работам ком. В те дни его встретил и описал в известной книге «Дом без стен» мой соотечественник Войцех Жукровский. Хоан жил тогда среди крестьян и солдат. Он наново постигал правду о своем народе, хотя и полагал, что хорошо знает его жизнь.

Но для разговора о вьетнамской литературе, о книгах Хоана и для военных воспоминаний у нас еще будет время впереди. А теперь пора провозгласить тост за здоровье хозяина и за Новый год, чтобы он был самым успешным. Нужно успокоить Иен, которая тревожится — по вкусу ли польской гостье вьетнамские блюда?

Стол ломится от обилия яств. Мы орудуем палочками в фарфоровых чашках, попеременно дегустируя то бань хунг — рисовое тесто, то миен — прозрачные, как желе, макароны из соевой муки. Мы обмакиваем кусочки мяса и рыбы в рыбные соусы ныок мам и ма том. Затем пробуем нем — салат из зеленых овощей, жио — маленькие паштетики и, наконец, горячие фисташки — самое вкусное блюдо. Разумеется, они тоже подаются с рисом— разварным, дымящимся, аппетитным. Попеременно наполняем рюмки то польской «зубровкой», то местной водкой жыой — более слабой, чем наша, и по вкусу напоминающей ликер. Во Вьетнаме, как, впрочем, и в других азиатских странах, нет разграничения блюд на «первые» и «вторые»: все кушанья подаются на стол одновременно. Мы понемножку пробуем все, не соблюдая никакой очередности. Но вот наконец и десерт. Мне трудно решить, что лучше: хат сен — сухое варенье из зерен лотоса, дуа — сладкая кокосовая стружка или мут сен — маленькие, обжаренные в сахаре мандарины. Не могу также определить, какой чай вкуснее — с ароматом лотоса или жасмина? Чай здесь пьют, разумеется, без сахара, чтобы он не портил вкуса.

Через открытые настежь двери видны молодые деревья. Большой сад окружает этот гостеприимный дом. Бананы тут соседствуют с кокосовыми пальмами, а на паи с бамбуком. Высоко в небо вонзилась стройная и прямая, как струна, арековая пальма. По буйно заросшей зеленью входной арке ползут листья вьюнка «су-су», закрывая продолговатые грушеобразные плоды с шероховатой кожурой. С невольным изумлением замечаю я на грядках небольшого огорода, под тенью неизвестных мне деревьев… капусту!

Город взлетающего дракона

В основном мой план пребывания в ДРВ, поездок по стране и журналистской работы согласован. Вьетнамские товарищи приняли его целиком, хотя и не без возражений. При встречах мне высказывают их все трое — Хоан, Динь и Нины На первую неделю намечены встречи в Ханое и поездки по ближайшим окрестностям. Затем отправимся по дальнему маршруту.

Динь, который сопровождал меня в праздничный день по буддийским и конфуцианским пагодам, — человек сдержанный, малоразговорчивый, с грустной улыбкой. У него двое детей. В местном Комитете культурной связи с заграницей он руководит отделом, который ведает контактами с Польшей. О его подчиненном, молодом До Зуй Нине, никак не скажешь, что он — отец шестнадцатилетнего сына. Несколько сдвинутая набекрень шляпа, цветастый шарф на шее в холодные дни, немножко задорная, немножко вызывающая улыбка — таков Нины который каждое утро ровно в семь тридцать появляется в отеле, чтобы сопровождать меня в прогулках по городу. Он отвечает также за всю «техническую» часть задуманного нами путешествия: за средства передвижения, ночлег, питание и даже за встречи с нужными людьми. Порой, когда беготня и хлопоты отнимают у Ниня слишком много времени, его выручает один из переводчиков Комитета рослый, спокойно-невозмутимый, всегда вежливо улыбающийся Кхоань, великолепно владеющий французским.

О первом этапе намеченной поездки — бывшей французской крепости Дьенбьенфу — мы все еще спорим. Я досаждаю не только Диню, ио и Хоану (как председателю иностранной комиссии Союза писателей) просьбой дать мне автомашину вместо запланированного самолета. Доказываю обоим: я же ничего не увижу с воздуха!

Динь и Нинь единодушно возражают против машины: «Путь автомашиной до Дьенбьенфу очень труден и мучителен. Непривычный к нему человек может поплатиться здоровьем. Очень немногие европейцы ездили туда на машине, но среди них не было ни одной женщины!..»

Я не очень-то верю Ниню и Диню, хотя они повторяют мне, что европейки, побывавшие здесь после войны, ездили на машине только в ближние к Ханою районы Дельты. Он имеет в виду советскую журналистку, польскую художницу и румынскую артистку.

А мне хочется пойти по иному маршруту: дальше, глубже в джунгли, хотя бы это и было стократ тяжелее. Не для того я приехала во Вьетнам, чтобы ограничиться давным-давно изъезженными трассами! Трехдневная поездка на машине в Дьенбьенфу — это как раз путешествие через горы в джунгли, через бурные потоки, по автономной зоне народностей таи и мео… Нет, от этого я ни за что на свете не откажусь!

Выражение лиц моих вьетнамских друзей свидетельствует, что они не доверяют моим силам. Я вижу это по их улыбкам — скептическим, но неизменно вежливым. Черт возьми! Как доказать им, что кроме выдержки и здоровья у меня уже накопился определенный опыт путешественника? Я дважды была в Корее, где бродила по знаменитым Алмазным горам, долго находилась в горах Кавказа, немало поездила по Центральной Азии…

«Но все же стоит твердыней Гренада…» Просто счастье, что у меня теперь надежный союзник — Хоан. Правда, вчера он тоже пытался отговорить меня от поездки в Лаокай и Чапа — местности в джунглях, вблизи китайской границы. Но потом мне как-то удалось его переубедить. Он отложит работу над начатой еще в прошлом году большой повестью и поедет со мной, как обещал еще в Варшаве. Он гарантирует Диню, что я, говоря языком моих детей, «не надломлюсь».

А пока я знакомлюсь с повседневной жизнью Ханоя.

После осмотра парков и аллей, буддийских пагод и берега Малого озера, после долгих прогулок по оживленным улочкам старой, торговой части города европеец невольно оглядывается вокруг. Ему чего-то явно не хватает в пейзаже вьетнамской столицы. Но я лично уже знаю: здесь не видно почти никаких промышленных предприятий, обычно составляющих неотъемлемую часть таких крупных столиц, как Москва и Париж, Берлин и Будапешт, Прага и Варшава!

В Ханое никогда не было промышленности. Мирослав Жулавский, первым из поляков приехавший во Вьетнам, очень метко охарактеризовал Ханой как бывшую столицу колониального режима, центр французской администрации, город торговли и… воинских гарнизонов. «Единственным, надлежаще развитым промыслом здесь является сфера обслуживания, — пишет автор книги «Красная река» в своем путевом дневнике, озаглавленном «Бамбуковые щепки». — Дело обслуживания развернуто чрезмерно. На рынке не видно никаких товаров местного производства… И вся экономическая структура города отражала лишь структуру колонизаторского режима. Обитатели «чудесных кварталов» получали огромное жалованье, немалые колониальные надбавки, а также занимались крупным компрадорским бизнесом. Жители же так называемых туземных районов жили на гроши, получаемые за работы по обслуживанию, или мелкой торговлей. Единственными крупными промышленными объектами в Ханое были электростанция, железнодорожные мастерские, пивной завод и завод по производству сельтерской воды…»

Меня взволновала история Ханойской электростанции. Однажды вечером ее рассказали мне товарищи, некогда работавшие там. Ныне они вошли в состав руководящего актива.

— Предприятие наше было собственностью французской акционерной компании «Societe Indochinjoise d’Electricite» Мы не будем излагать вам ее историю. Ведь вас интересует прежде всего 1954 год, да? Здесь тогда работало около четырехсот человек… Среди коллектива дирекция электростанции густо насадила агентуру «Сюртэ» — французской тайной полиции. Но шпикам не уда лось раскрыть подпольных групп Сопротивления: каждая из них действовала обособленно. В случае провала одной вторая могла продолжать свою деятельность… Не было ни радио, ни газет. Мы устно передавали друг другу вести о победах нашей армии, и прежде всего об успехах кампании под Дьенбьенфу. Если же нам удавалось раздобыть что-либо из подпольной прессы, особенно газету «Кыу Куок» (некоторое время ее редактировал сам Хо Ши Мин), то каждый ее номер, каждая ее страница прочитывались многими нашими людьми… Долго, но тщетно боролись мы с дирекцией за возможность умыться после работы или за устройство на предприятии хотя бы сносных уборных. Добивались мы и того, чтобы обыск женщин-работниц после смены поручался женщинам-вахтерам. Наши работодатели стали более податливыми лишь после того, как с фронта начали поступать неблагоприятные для них сводки. Мы сумели тогда отстоять нашего товарища, рабочего по имени Ба. И люди тут увидели, что с нами вынуждена считаться даже всесильная дирекция..

— А что было с этим рабочим?

— Под каким-то пустяковым предлогом приспешники дирекции зверски избили его и выгнали с работы. Нам удалось собрать множество подписей под петицией протеста. Ба вновь был принят на работу. Это может показаться мелочью, но в то время такой факт означал для нас многое.

— Весной 1954 года, после нашей победы под Дьенбьенфу, — говорит Ту Данг Льеу, — мы поняли, что война близится к концу. Действительно: скоро началось Женевское совещание. Но правительство и армия смогли вернуться в Ханой лишь спустя восемьдесят дней после заключения мира. А за это время могло случиться всякое, и мы как зеницу ока должны были беречь станцию: ее машины, оборудование, постройки, здания… К счастью, Ханой уцелел.

— Незадолго до заключения перемирия, — продолжает Ту Данг, — в нашем коллективе несколько активизировались члены «желтых», раскольнических профсоюзов. Хотя их было и немного, все же они могли причинить нам вред. Эти люди призывали рабочих не принимать участия в политической деятельности, а добиваться лишь повышения заработной платы и улучшения условий труда. Наивность и лицемерие! Ведь даже те малые уступки, на которые пошла дирекция, вызваны только неблагоприятным для нее оборотом событий, особенно на фронте. Однако раскольники твердили, что теперь наступил удобный момент начать забастовку и требовать повышения заработной платы. А мы понимали, что забастовка несвоевременна: ведь если мы бросим работу, дирекция немедленно воспользуется нашим уходом с предприятия, чтобы вывезти машины. Этого мы не имели права допустить!.. И еще одно: наши запасы угля были на исходе, но дирекция не спешила пополнить их. Почему? Было известно, что по Женевским соглашениям «имущество, имеющее полезный общественный характер», должно остаться во Вьетнаме. А бездействующие машины и оборудование значительно легче демонтировать и вывезти… Подпольная организация подсчитала, сколько топлива необходимо станции на самый трудный, переходный период. Уголь предстояло завезти из Хонгая. Но колонизаторы хозяйничали и там: все, что только возможно было взять с хонгайских шахт, они грузили на корабли, стоявшие в Хайфоне. А время торопило нас: запасы угля таяли с каждым днем!.. Делегация наших рабочих отправилась в Хонгай. Дирекция шахт попыталась взять их измором: сначала чиновники ответили: «Посмотрим!». Потом один из директоров, чтобы «отвязаться» от нас, приказал выдать немного угля. А как с транспортом? Оказалось, что дирекция может выделить… «целых» два грузовика!.. Тем временем во Вьетнам прибыли первые группы Международной комиссии по наблюдению и контролю. Хозяева угольного треста начали терять уверенность. Торг шел упорный — за каждую тонну, но в конце концов хонгайский уголь пошел в столицу. Наши рабочие охраняли его в пути как зеницу ока.

— Но, — помолчав, рассказывает Ту Данг, — дирекция электростанции не сдавалась. Однажды к парторгу пришел столяр по имени Нгуен. Он сообщил, что директор Люмонтен поручил ему сделать деревянные ящики по строго определенным образцам и размерам для самых ценных машин. «Делай свое дело, брат! — сказали ему партийные товарищи, — Но так, чтобы готовые ящики нельзя было использовать…»

Намерение дирекции демонтировать оборудование станции встретило решительное сопротивление рабочих. знавших содержание Женевских соглашений Директор Люмонтен клятвенно заверил нас: оборудования станнин никто не тронет. Но на следующее утро рабочие увидели, что во двое въезжают тяжелые грузовики: была сделана попытка увезти цистерны со смазочными материалами и запасами горючего. Партийные агитаторы разъяснили шоферам и грузчикам суть этой авантюры. После недолгого колебания они прекратили погрузку. Примчался директор. В бешенстве он закричал, что речь шла только о машинах, а все остальное он имеет право забрать. «Человек не может жить без пищи, — ответили ему рабочие, окружившие грузовики. — Машины тоже не могут обойтись без топлива…».

Тогда дирекция попыталась воспользоваться хотя бы деньгами. Она потребовала, чтобы все потребители электроэнергии оплатили счета по октябрь включительно. «Если мы не соберем этих денег, то не сможем расплатиться с вами», — лицемерно заявили чиновники рабочим станции. Но нам стало известно, что дирекция просто стремится вывезти огромные суммы.

Противодействовать этому оказалось довольно трудно. Пришлось рабочим ходить по домам и убеждать жителей не подчиняться распоряжениям дирекции и никаких денег не вносить. В значительной мере это удалось: две трети потребителей не внесли в кассу ни одного пиастра.

Последняя попытка была предпринята дирекцией 6 октября. На сей раз во двор станции грузовики прибыли с конвоем. Солдаты его были из Иностранного легиона. Но рабочие днем и ночью не покидали станции. Некоторые знали французский язык и выпустили несколько листовок: «Мы боремся за орудия труда, за горсть риса для нас и наших детей. Неужели вы хотите помешать нам в этом?». Эти листовки раздали солдатам. Многим из них затянувшаяся «грязная война» опостылела. Солдаты сопровождали Люмонтена и его чиновников, выезжающих из Ханоя, но машин не тронули.

Станция была спасена!

— Наша воинская часть находилась тогда всего в двадцати километрах от Ханоя! — вмешивается переводчик Кхоань. — Однако мы не имели права прийти на помощь товарищам, охранявшим эти машины, хотя всем сердцем рвались в город. Огни Ханоя сигнализировали нам, что электростанция работает, что оккупантам не удалось вывезти машины! Мысленно солдаты просили рабочих: «Продержитесь еще немного! Мы уже близко!».

Однако в эти октябрьские дни 1954 года колонизаторам удалось похитить немало почтового и телеграфного оборудования, медикаментов, инструментов и приборов ветеринарной и топографической служб. Городу, лишенному промышленности после ухода прежней власти, угрожала безработица. «В мисочках жителей Ханоя сейчас меньше риса, чем энтузиазма в их глазах, — писал Мирослав Жулавский в своем дневнике. — Нужна огромная революционная отвага, нужны закалка и энтузиазм руководства и самого общества, чтобы одолеть ситуацию, которую нельзя изменить в несколько дней…».

Да, за несколько дней обстановка измениться не могла. С осени 1954 года до июля 1955 года в столице почти в два раза возросло число производственных предприятий. А в последующие годы были введены в эксплуатацию станкостроительный завод, текстильные фабрики, завод по производству покрышек и большая типография. Все больше и больше людей получало работу и средства к жизни.

«В 1954 и 1955 годах у нас совсем не было технических кадров, — рассказывали мне вьетнамские товарищи. — Да и теперь их еще маловато. Тогда даже техников и мастеров-вьетнамцев можно было пересчитать на пальцах! Рабочие днем и ночью охраняли фабрики, машины, оборудование и приборы; в них был залог лучшего будущего».

Средний житель Ханоя живет пока на уровне, который нельзя считать достаточным. Основные продукты питания здесь распределяются по карточкам. Ноомы выдачи сахара и мяса — скромные. Люди вынуждены отказывать себе во многом, туже затягивать пояса. Но основного продукта — риса — хватает на всех. Идет упорная борьба за гигиену, расширяется санитарная и медицинская помощь, устанавливается опека над матерью и ребенком. Перед множеством простых людей открылась возможность учиться.

О нуждах Ханоя мне рассказывает Чан Зуй Хонг, выполняющий в городе функции, которые соответствуют у нас посту председателя столичного Народного Совета. Вот хотя бы взять быстрый рост населения столицы ДРВ. После войны она насчитывала всего 380 тысяч жителей. Через три года их было полмиллиона, а в 1961 году — почти миллион. Границы города расширились, в них вошли новые жилые районы и периферийные поселки. Многие промышленные предприятия возникли именно в предместьях. Каждый год в столице рождается около 20 тысяч новых граждан. Выводы о быстрых темпах естественного прироста легко сделает каждый, кто хотя бы раз пройдется по улицам Ханоя. Да вот беда — не хватает жилья!

— В этом году, — говорит Чан Зуй Хонг, — мы можем удовлетворить лишь третью часть заявлений о квартирах. И это несмотря на то, что строим мы немало Возводятся новые большие жилые корпуса вместо прежних одноэтажных домиков.

Осматриваю «прежние» жилые районы с этими «домиками». Чистые и опрятные комнаты, рядом с. домиком— легкие, барачного типа кухни Каждая рассчитана на две семьи — пожалуй, это более удобно, чем у нас.

— Кроме того, — продолжает Хонг, — мы должны обеспечить кров нашим соотечественникам, возвращающимся на родину главным образом из Таиланда. Большинство прибывших мы расселяем за пределами столицы. Вы, наверное, встретите их во время своей поездки по стране. Часть их проживает и в Ханое.

— А школы?

При этом слове Хонг улыбается. Не потому ли, что он врач-педиатр? Да! Хонг влюблен в свою профессию, но он был вынужден оставить ее, когда ему пришлось возглавить руководство жизнью вьетнамской столицы.

Хонг заглядывает в блокнот:

— В 1960 году у нас было 112 тысяч детей-школьников, в 1961 году — 150 тысяч. А за это время мы построили всего восемь новых школ. На большее у нас просто не хватило сил… И все же, несмотря на это, помещения для учебы нашлись. Нам помогло население города, особенно матери детей школьного возраста. Благодаря им мы получили до пятисот комнат для занятий. Свыше трехсот классов размещается в частных квартирах и домах… Еще одна большая наша забота — больницы. Их в городе всего четыре. В 1961 году добавилось двести больничных коек. Строим новую больницу на двести пятьдесят мест. Решили усилить врачебный надзор и в пригородных районах, улучшить там санитарные условия, обеспечить жителям культурные развлечения. Вдали от центра строим два театра…

Вечером я снова долго брожу по улицам Ханоя. Приглядываюсь и прислушиваюсь к ритму повседневной жизни. Монотонно шумят моторы на фабрике, мимо ко-горой лежи I мой путь. В пошивочных артелях швеи. — клонились над машинами. Да, еще нелегка здесь жизнь… Но зато нет прежней униженности, возрождено человеческое достоинство. А это означает очень многое Это приближает лучшее будущее’

Неграмотные обретают свет

Сегодня четверг. Динь и Нинь заранее предупредили меня, что я должна быть готова к походу сразу после обеда.

Еще нет и часа пополудни, а мы с Нинем уже на Донг Сюан. В будний день этот местный базар выглядит менее красочно, чем перед праздником, но и сегодня тут есть на что посмотреть: кроме овощей и фруктов много изделий из бамбука, особенно корзинок, искусно сплетенных и красивых, а также циновок с изумительно подобранными тонами красок.

Но сейчас не они интересуют меня. Я осматриваю базар, который, как это обычно бывает около полудня, почти опустел. В чем дело?

Б боковых помещениях немолодые женщины склонились над тетрадями. Я вхожу на цыпочках, чтобы не помешать им, заглядываю через их плечи в раскрытые книги. Тексты вьетнамские: учебник родного языка для V класса начальной школы. Рядом другой учебник — арифметика.

Пятнадцать женщин — продавщиц государственных магазинов и мелких рыночных торговок — проходят здесь курс первого класса школы второй ступени. Самой молодой из учениц — 30 лет. Учатся они два раза в неделю по два часа, во время обеденного перерыва.

Записываю имена: Као Тхи Тхан, 49 лет, торговка луком. Была совершенно неграмотной, как и Чан Тхи Ман, которая всего час назад продавала в небольшом ларьке миен — макароны из соевой муки.

— Я тоже была му тьы, — одна за другой говорят мне и другие женщины.

Му тьы — это неграмотные, «слепые на буквы». Так образно вьетнамцы называют людей, не умеющих ни читать, ни писать.

Но кто снимает эту слепоту с глаз немолодых женщин, кто помогает им учиться? Молоденький, похожий на мальчишку Нгуен Конг Бао годится в сыновья каждой из них. Но он уже студент педагогического училища. Так же как и Бао, людей старшего поколения обучают сотни молодых вьетнамцев. У всех учителей местных школ — работы по горло. В широко развернутой кампании по ликвидации неграмотности молодежь приходит на выручку коллегам по профессии.

Нгуен Конг Бао просит, чтобы я непременно написала о старательности и прилежности его учениц, о том, что многим из них приходится очень тяжело, так как они помимо работы и учебы должны также заботиться о доме, о питании, о детях… И все же они редко, крайне редко пропускают занятия. На рынке имеется восемь групп, в общей сложности учится более ста человек, преимущественно женщины.

Стремление к образованию — огромно. Оно заметно на каждом шагу. Но оценить его по достоинству можно лишь, если учесть некоторые факты прошлого.

1925 год. Из двадцатимиллионного населения Вьетнама, согласно данным, собранным профессором Сор-боннского университета Альфонсом Ауларом, всего 165 тысяч детей школьного возраста посещают школы.

1940–1941 годы. В результате некоторых уступок населению, продиктованных военной обстановкой, поставлен своеобразный «рекорд» в истории местной школы. В нее принято почти 485 тысяч учеников, то есть 2,1 процента населения! Но в старших классах начальной школы по-прежнему обучается лишь 6 тысяч детей, а в Индокитайском университете — всего 1200 студентов.

В «рекордном» 1941 году колониальные власти предусмотрели в бюджете на народное просвещение 748 тысяч пиастров, в то время как на производство опиума было выделено 4473 тысячи пиастров!..

Индокитайские начальные школы по сравнению с французскими имели сокращенную учебную программу. Вьетнамских детей заставляли усваивать совершенно чуждые понятия. Хоан рассказывал мне, что в одной из французских школ, открытой еще во времена его детства, ребятам приходилось усиленно зубрить по учебнику (предназначенному для школ метрополии) такие, например, фразы: «Nos ancetres s’appellaient les Gaulois»[8]. Ребята совершенно не понимали, кто же, собственно говоря, были эти «галлы»? После трех лет учебы на вьетнамском языке и трех последующих, где половина времени отводилась изучению французского языка, ученик мог хлопотать о переходе в среднюю школу, предназначенную исключительно для «туземного населения». «Локальный» аттестат зрелости не давал вьетнамцу права поступления во французский университет. Механическое копирование урезанных и сокращенных программ школ метрополии благоприятствовало «отходу ученика от своей страны, превращению вьетнамца в чужака на родной вьетнамской земле». Так пишет современный прогрессивный французский историк, автор обширного достоверного труда о Вьетнаме, Жан Шено.

Индокитайский университет в Ханое готовил лишь вспомогательный состав для медицинских, ветеринарных, фармакологических, педагогических учреждений и сельского хозяйства. Такая же доля ждала и слушателей Ханойской школы изящных искусств.

Немногим вьетнамцам удавалось преодолеть десятки препятствий и получить высшее образование за пределами родины — во Франции. Однако по возвращении домой они получали зарплату значительно более низкую, чем любой французский служащий. Вьетнамскому инженеру, которому ценой невероятных усилий и лишений, тяжелого труда и самоотверженности, удавалось получить диплом Парижского политехнического института, платили меньше… чем французу-курьеру в Ханойском университете!

Наступило 8 сентября 1945 года. Независимый Вьетнам заканчивал первую неделю своего существования. В стране свирепствовал голод. Хо Ши Мин выдвинул лозунг о преодолении «иноземного нашествия, голода и темноты». Одним из первых декретов молодой республики был декрет о борьбе с неграмотностью.

К тому времени положение сложилось тяжелое: 15 миллионов вьетнамцев, начиная с малых детей и кончая пожилыми людьми, не умели ни писать, ни читать. По предварительным подсчетам, для обучения такой массы людей требовалось сто тысяч учителей и около трех тысяч организаторов этой кампании. Но где взять средства на такое колоссальное мероприятие, если новая, народная власть — вместо предусмотренных двухсот миллионов тогдашних индокитайских пиастров — располагала всего двумя миллионами в год?

«Пусть те, кто умеет читать и писать, учат тех, кто этого не умеет! — призывал Хо Ши Мин. — Пусть все неграмотные, соберутся с силами! Пусть муж научит жену, старший брат — младшего, дети — родителей!».

Алфавит куок нгы— понятен и прост. Его можно усвоить за три месяца, однако не хватало учителей, учебников, тетрадей, бумаги… Зато была жажда знаний, энтузиазм учителей и учащихся. Заводские конторы в городе и помещения сельских советов в деревне — превращались в школы. Были созданы специальные классы для «седовласых», чтобы не ущемлять достоинства стариков, заставляя их учиться вместе с подростками. Однако у большинства пожилых людей не было предубеждений. Дедушка не стыдился садиться за один школьный стол с внуком, а свекровь — с невесткой. Натруженные, мозолистые руки с трудом выводили на классных досках первые знаки алфавита — знаки, которые открывали неграмотным новый, светлый мир. А там, где не было классной доски, где не хватало бумаги — их заменяли листья бамбука и пальмы. Более способные ученики помогали слабым. Чтобы буквы алфавита усваивались скорее и прочнее, их рисовали на стенах домов, на стволах деревьев, на арках входов в речные порты, на корзинах для переноски овощей, на полях конусообразных соломенных шляп и даже… на спинах терпеливых и безответственных буйволов!

Организаторы кампании по борьбе с неграмотностью и педагоги составляли загадки и писали песенки, помогающие запомнить буквы и фонетические звуки. О такой гласной, как буква «о». по Вьетнаму холило следующее четверостишие:

Народ, для которого поэзия так же естественна, как пение для птицы, создавал стихи, прославляющие образование и осуждающие темноту. Молодой парень, который научился писать, обещает девушке:

Другой влюбленный предостерегает свою милую:

С сентября 1945 года и до начала «грязной войны» в 1946 году, 2 миллиона 800 тысяч вьетнамцев перестали быть «слепыми на буквы».

Развязанная колонизаторами воина не прекратила борьбы с неграмотностью. Хотя и более трудная, чем раньше, в мирных условиях, она теперь обрела особое значение, будучи самым тесным образом связана с задачами всего Движения Сопротивления. «Побеждать захватчиков на фронте, а невежество и темноту — в тылу!»— таков был лозунг партии в военных условиях. Люди учились не только в освобожденных районах, но и в оккупированных зонах.

Давно уже — не только в секретных донесениях, но и в официальных декларациях — колонизаторы подчеркивали грозящую их режиму опасность, которую влечет за собой народное образование. Действительно, во время войны колониальная администрация убедилась, что книга в руках «презренных туземцев» является не менее эффективным средством, чем оружие. Поэтому опа назначала крупные награды за… выдачу вьетнамских учителей!

Но люди продолжали учиться. Переносчицы грузов на фронт повторяли уроки в пути. Солдаты на марше рассматривали буквы, нарисованные на картоне или бамбуковом листе, который прикреплялся к спине впереди идущего бойца.

Во время войны по рукам ходили переписанные или отпечатанные на гектографе брошюрки, в которых популярно излагались краткие сведения по истории, географии, социальным и политическим вопросам. Вот названия некоторых из них: «Поэма о Движении Сопротивления», «Десять лет борьбы против захватчиков», «Борь ба двух сестер Чынг».

Там, где исчезала неграмотность, Движение Сопротивления немедленно усиливалось и бурно разгоралось, как пламя, в которое подлили горючее. В январе 1947 года (а был это самый тяжелый период «грязной войны») партия бросила лозунг: «К победе — через учебу!». Летом следующего года было объявлено «патриотическое соревнование по ликвидации неграмотности». Парод все больше тяготел к книге. Особенно ярко это проявилось после земельной реформы 1953 года. В первой половине того же года на курсы для неграмотных записалось около 170 человек. Год спустя их стало 370 тысяч!

Во время войны была также разработана и осуществлена реформа школы и системы всеобщего образования — «национального, народного, основанного на достижениях науки». Во вьетнамских общеобразовательных школах теперь введены три ступени: после четырех лет учебы в низших классах следуют три года начальной школы высшего типа, а затем три года занятий в средней школе.

В июле 1954 года, когда еще только подписывались Женевские соглашения, 737 тысяч детей освобожденных районов пошли в школу. Зачастую они пешком или на велосипеде преодолевали нелегкий путь в несколько километров, пробираясь сквозь джунгли под обстрелом вражеских самолетов. 1520 курсантов профшкол и курсов и 600 выпускников иных училищ, закончивших во время войны среднее или высшее учебное заведение, работали в организациях Движения Сопротивления. 50 тысяч учеников начальных школ принадлежало к этническим меньшинствам, не имеющим собственного алфавита и письменности. Может быть, некоторым читателям эти цифры покажутся «сухими», но за ними стоят живые люди, те самые люди, которых я встречала в один из тех двух обязательных дней, когда весь Вьетнам учится.

Поздним вечером я возвращаюсь в отель. В моем блокноте уйма записей, а голова забита впечатлениями.

— Помню, — вдруг отзывается в темноте идущий рядом Нинь, — как у входов на сельские ярмарки или на паромы решено было устроить отдельные калитки для неграмотных. Это называлось тогда «воротами для слепых». Была даже сложена песенка… — Нинь смолкает, по-видимому вспоминая ее слова, потом декламирует:

— А не оскорбительно ли это для людей, которые в общем-то не виновны в своей неграмотности? — спрашиваю я.

— Конечно, потом такие средства агитации уже были не нужны. Люди сами потянулись к книге! Впрочем… — смеется он, — если эта песенка кажется тебе обидной, то лишь потому, что в ней критикуется неграмотная девушка. Тогда послушай другую песенку, которую, наверно, сложили женщины:

— А если кто-нибудь хотел учиться, но действительно не мог? — не сдаюсь я. — Например, многодетные матери? Ведь их у вас много, и они заняты с утра до поздней ночи… Или старики… Ах да, правда! Ведь старики были освобождены от занятий?

— Очень многие отказались от такого освобождения. И понятно почему: стоило приложить некоторое усилие, чтобы изучить буквы, а затем прочитать страницу книги или узнать новости из газет… Ведь тогда перед человеком как бы раскрывается иной мир! Для тех, кому трудно было регулярно посещать занятия, мы организовали учебу на дому. Впрочем, это практикуется и сегодня. По всей стране каждый понедельник и четверг у нас учатся все. Ты убедишься в этом, когда отправишься в путь.

О проснувшемся интересе к технике, к знаниям я не раз слышала от своих соотечественников-инженеров, строящих сахарный завод в Вандиеме, неподалеку от Ханоя. Несмотря на все языковые трудности и хлопоты с переводом, местные жители на лету схватывают объяснения специалистов, стремятся попасть на курсы или на беседы по технике. Они хотят знать как можно больше.

Я вспоминаю недавний новогодний вечер в доме Тоана, который не колеблясь отправился во время «грязной войны» в дикие джунгли, чтобы руководить борьбой с неграмотностью. «Я знал, — говорил Тоан, — что моя работа нужна для победы над колониализмом и голодом. Это так же необходимо, как взрывать укрепленные форты врага или сажать рис».

Да, он прав! Народ, который однажды прозрел, не хочет снова быть слепым.

По следам доктора Иерсена

— Это здесь! — говорит Хоан.

Тенистая, тихая площадь. Зеленый круг газона. С высоты обелиска на меня устремлены каменные глазницы мужчины с европейскими чертами лица. Пастер! По-вьетнамски его имя пишется иначе: Пас-то. Нет, не скажи мне этого Хоан, я никогда бы не отгадала. Не смогла бы я также прочесть надпись на табличке, прикрепленной на углу: «И-эк-санъ». Ее надо читать—«Иер-сен».

Имена французских завоевателей, генералов и губернаторов уже исчезли с улиц Ханоя. Но площадь Пастера осталась неприкосновенной, а улица, по которой мы сейчас идем, как и прежде, носит имя Иерсена — французского врача-общественника.

Об этом враче я читала в книге Виоллис, которая в 1932 году посетила Индокитай. «Нашим гидом, — писала она, побывав в городе Далат, — стал сам доктор Иерсен, прославившийся своими успехами в борьбе с эпидемиями— скромный и добрый, скрывающий снисходительную улыбку в пышной, как у св. Николая, бороде. Работает он здесь с 1893 года, занимается не только исследованиями в медицинской лаборатории, но также и работами в области геофизики. В короткие периоды отдыха он разводит эдельвейсы на склонах индокитайских гор. А ему уже больше семидесяти лет…».

— Я встретил его в 1935 году, — говорит Хоан. — И хотя прошло много лет, но день тот я запомнил. Я тогда собрался ехать в Чунгбо[9] и по пути туда решил остановиться на ночлег в городе Куангнгай: дошли и до меня слухи, что там живет известный французский врач. А был это, как уверяли меня друзья, совсем иной француз, нежели все те, которых мы знали раньше… Я легко нашел его скромный маленький дом в предместье, недалеко от пляжа. Каждый рыбак здесь мог указать его жилище: все они хорошо знали доктора. Дверь оказалась запертой — хозяин ушел на прогулку. Мне посоветовали искать его вблизи пляжа. Так я и сделал…

Хоан оборвал свой рассказ и затянулся сигаретой. Медленно пуская дым, он задумчиво смотрел на памятник Пастеру.

— Понимаешь, мне трудно было поверить в то, что о нем рассказывали: француз вдруг полюбил вьетнамских детей, заботится о них, как о своих собственных, кормит, одевает, выводит в люди?!.. Оказалось, все это — правда. И когда я встретил этого доктора на прогулке, он приветствовал меня просто, как друга, а затем, расспросив, откуда я прибыл, пригласил к себе в дом…

— Ну что ж, обычное дело! — перебиваю я.

Хоан со снисходительной улыбкой посмотрел на меня.

— Обычное? Смотря для кого! Когда речь идет о нашем прошлом, ты должна отбросить свои европейские мерки. В тогдашних условиях такое приглашение со стороны европейца было весьма необычным! Но мы отвлеклись— ведь я хотел рассказать тебе о приемных детях француза, о вьетнамских детях: он действительно не только воспитал многих, но и дал им все, что только мог…

Хоан умолкает и задумывается. Потом с теплотой в голосе говорит:

— Ты хочешь знать, каким он запечатлелся в моей памяти? Высокий, рослый, в широкополой шляпе, с трос точкой в руках. Ему было за семьдесят, но держался он молодцом. Вежливый и предупредительный в обиходе, он был очень интересным собеседником. Я спросил его почему он не поселился в одном из больших городов Дельты, где климатические условия более благоприятны для европейца? Иерсен ответил, что полюбил эти места, что отсюда близко до института Пастера, где он работает. Он не искал общества. Не докучало ли ему одиночество? «У меня хватает дел и обязанностей», — го ворил Иерсен. Он был влюблен в свою профессию, знал много вьетнамских слов, все мы понимали, ценили и любили его… Любили!.. Ты записала это? Возможно, твои читатели, как и ты, скажут: «Подумаешь — обычное дело!» Кто у вас, в Польше, поймет, какой незаурядной была для меня, вьетнамца, встреча с французом, который… Да! Именно это!.. — Хоан радостно улыбнулся, словно наконец-то нашел долго разыскиваемое, нужное слово. — Теперь я знаю, как это выразить! В беседе с доктором Иерсеном я совершенно забыл, что он — француз!

Слушая этот рассказ, я вспоминала Францию, в которой побывала год назад. Мысленно я перенеслась к одной братской могиле на парижском кладбище Пер-Лашез, неподалеку от знаменитой Стены Коммунаров. Там лежат останки жертв гестапо. И среди имен участников Движения Сопротивления, выбитых на каменной плите, значится имя — Хюен Кхыонг.

Аннамит (тогда еще не говорили: вьетнамец), он пал в борьбе против гитлеровских палачей, против фашизма— за близкую нам всем Францию. За ту Францию, которая, несмотря ни на что, так же близка и им — вьетнамцам.

Визит в «дом без стен»

Мы выехали рано утром. В машине нас четверо: Хоан, Нинь, шофер Хап и я. Машина военная — «газик». Лишь он пригоден для такой экспедиции, как наша. Динь долго говорил мне: «Нет!» Но в конце концов я уговорила его.

По дороге, которая открылась перед нами, пришла к вьетнамцам завоеванная тяжелым трудом победа под Дьенбьенфу. То тут, то там виднеются полосы — следы засыпанных рвов. Они затрудняли продвижение войск и машин противника. Но для самих вьетнамцев эти рвы и трещины не были препятствием: им благоприятствовало все — климат и местность, джунгли и горы, зной и дожди.

Весной 1954 года по этим местам ночью проходили колонны подносчиков военных материалов, катили велосипеды с боеприпасами и рисом. Вес груза порой достигал 300 килограммов.

Французские «коммандос» разбрасывали на этом пути острые гвозди, пытаясь вызвать проколы велосипедных шин и ранить босые ноги подносчиков. Но вьетнамцы нашли противоядие: они прокатывали по дороге мягкие пористые стволы банановых деревьев — гвозди впивались в них, как иглы в подушку.

На многие километры протянулась дорога, покрытая выбоинами и ямами. Наш «газик» то и дело подскакивает на ухабах. Резкие виражи дороги бросают нас то вправо, то влево… Но зеленое море джунглей, залитое ярким солнцем, приковывает наши взоры с такой неодолимой силой, что мы забываем и тряску и усталость. В непроходимой чаще мелькают побеги вьюнка с раскрытыми чашечками плоских фиолетовых цветков. Среди огромных листьев дикого банана пламенеют его большие и тяжелые цветы.

На некоторых участках дороги нам встречаются люди в конусообразных соломенных шляпах, в солдатских шлемах и выгоревшем обмундировании. Словно муравьи, копошатся они на разрытых, желто-рыжеватых склонах: ремонтируют дорогу.

Крутой поворот. Высоко над пропастью — перевал. Несколько медленно ползущих автомашин создали «пробку». Легким шагом «лесного человека» из непроходимых, казалось бы, зарослей появляется мужчина с непокрытой головой. Он подходит ближе, с любопытством заглядывает в нашу машину и застывает от изумления. Он что-то говорит шоферу, показывая на меня. Мои спутники не понимают его. Лишь спустя некоторое время, да и то благодаря помощи строителей дороги, нам удается выяснить, что так поразило его. Это мыонг, возвращающийся с охоты. Во время войны ему случалось видеть белых, но то были мужчины, французы…

В свою очередь мы рассматриваем его оружие: нечто вроде лука с отравленными стрелами. Охотиться здесь легко — джунгли изобилуют разной дичью.

Над зубчатой цепью гор розовеет закат. Ближе, в глубоких долинах, виднеются меловые холмы. Гаснут последние отблески дня. Потемнела и зелень джунглей: свет фар начинает прыгать по извилинам дороги. Крутые спуски ее приводят нас в обширную долину. Быстро наступающую тропическую темноту изредка прорезают неожиданные розовые отсветы. На возвышенностях мелькают неспокойные огни. Время от времени взметываются языки пламени. Это живущие высоко в горах племена выжигают на склонах лес для рай — места под пахоту. «Они пашут огнем и сеют копьем», — говорят о, них вьетнамцы.

Уже пробило девять часов, когда мы добрались до Моктяу. Издалека мерцает огонек в доме для приезжих. Небольшое помещение без потолка, с глинобитным полом. Приятный холодок горного воздуха. При свете слегка потрескивающей керосиновой лампы мы садимся ужинать: макаронный суп, рис, яичница. Кипятком из термоса завариваем традиционный зеленый чай.

На дворе несколько человек копошатся в полумраке возле кучи вянущих листьев с терпким, приятным запахом. Это — только что собранный чай. Высоко в небе плывет луна — круглая, отливающая металлическим блеском. Ее холодный призрачный свет придает окружающему пейзажу какой-то своеобразный, нереальный колорит. В зарослях джунглей «музицируют» невидимые цикады…

Нас будят ровно в шесть часов. Утро пасмурное, но Хоан и Динь, внимательно осмотрев небо, единодушно сулят хорошую погоду. Сунг, директор государственного хозяйства в Моктяу, ведет нас на чайную плантацию и показывает недавно посаженные фруктовые деревья Уже зацвели молоденькие яблоньки — здешний климат, более прохладный, чем в Дельте, может оказаться для них благоприятным.

На большом плоскогорье раскинулись богатые чайные плантации, фруктовые сады, луга… Земля эта, используемая под разные промышленные культуры, была с пре великим трудом отвоевана у джунглей.

— Кроме того, мы недавно приступили к новой отрасли хозяйства: овцеводству, — говорит Сунг. — Это одна из наших главных забот, ибо опыта у нас нет, а условия для овцеводства отличные. Однако не каждая порода овец, привезенная к нам из-за рубежа, выдерживает местные условия. Правда, у нас прохладнее, чем в долинах, но зато сказывается близкое соседство джунглей, да и климат как-никак тропический… Пробовали мы акклиматизировать здесь монгольских овец, но они привыкли к открытой степи и не вынесли переселения в горы. Лучше других приспосабливаются к нашим условиям овцы из Тибета.

Фермы в Моктяу занимают площадь около 900 гектаров. Однако разбросаны они на огромном пространстве, а это создает дополнительные трудности.

— Впрочем, так обстоит дело и в Дьенбьенфу, — добавляет Нинь.

Мне очень трудно заочно представить себе развитое сельское хозяйство в Дьенбьенфу. И это понятно: само название невольно ассоциируется с военными действиями, с жестокими боями.

— В Моктяу проживают две тысячи человек, среди них очень много бывших солдат, — улыбается Сунг. — Мы пришли сюда всего несколько лет назад, когда тут ничего не было — только заросли сорняков да трава в рост человека. Земля была хорошая, но давалась трудно— заросла, одичала… Приходилось корчевать джунгли, бороться с сорняками, отвоевывать землю у буйной, но бесполезной для нас растительности… Вы спрашиваете— чего нам не хватало? Всего! Но больше — опыта. Мы умели стрелять, вести активную разведку, преследовать врага в джунглях. Но совсем не легко нам было тягаться с этой дикой землей! Теперь все самое трудное позади. У нас работает почти двадцать групп, в каждой уже есть земледельцы и ремесленники: наши фермы должны быть в полной мере самостоятельными, независимыми, самообеспечивающимися. Имеем тракторную станцию, столярную мастерскую, много хозяйственных построек и жилых домов. Конечно, основное внимание уделяется овцеводству и выращиванию технических культур, но, как видите, у нас немало фруктовых садов и даже рисовых полей!

Сунг крепко пожимает нам руки и приглашает отдохнуть подольше на обратном пути. Потом долго машет нам шапкой и смотрит вслед «газику», подскакивающему на выбоинах среди лохматой зелени чайной плантации.

Вечером мы предполагаем сделать остановку в городе Шонла. Самый трудный участок пути, как уверяет неисправимый Нинь, нам предстоит преодолеть завтра. Мы едем довольно быстро. Мне думается, что мы достигнем цели еще до наступления сумерек.

Конечно, в Шонла стоит задержаться. И не только потому, что этот небольшой город снискал себе некогда мрачную славу как местонахождение самого страшного (после пресловутого острова Пуло-Кондор) лагеря для политзаключенных. Шонла — это прежде всего центр автономной зоны народностей таи и мео. Вообще среди жителей провинции преобладают национальные меньшинства. На руководящие должности в органах управления и местной администрации вьетнамцы выдвигают активных людей из тхиеу со (национальных меньшинств), поддерживают их советами и оказывают им практическую помощь.

Спускаемся в широкую долину. Мои спутники были. правы: холодное и сырое утро переходит в отличный день. Высоко поднявшееся солнце мерцающими бликами отражается в волнах Намсап. Дикая, необузданная, как и все горные реки, она с шумом мчится по скальным порогам. Намсап долго сопровождает нас в пути, но потом все-таки исчезает вдали, устремившись к Черной реке. Машина мчится по равнине, поросшей сухой серо-зеленой травой и низким кустарником. Нинь на минуту останавливает машину и отламывает несколько веток от куста, усеянного лиловато-розовыми цветами с легким, быстро улетучивающимся запахом. Вокруг, насколько можно видеть, множество таких кустов, но названия их никто из нас не знает.

Короткая остановка в деревне Иентяу. Новые дома, в которых размещены репатрианты из Таиланда. Мы беседуем с тремя молодыми женщинами. Они приехали сюда год назад вместе с мужьями-ремесленниками. Теперь у них есть кров, а их мужья — портной и два столяра — работают и хорошо обеспечивают семьи. Они и их близкие уже привыкли к жизни на незнакомой им прежде родине.

На деревянном столбе, за высокой живой изгородью из колючих кактусов висит объявление о собрании сельской партийной организации. По дороге идут три маленькие девочки лет восьми-девяти. Это возвращаются из школы дети таи. В черных, прямых, длинных юбках и блузах того же цвета они выглядят миниатюрными копиями взрослых женщин. При виде направленного на них фотоаппарата девочки хватаются за руки и быстро убегают. Хоан пытается остановить их, кричит им что-то, но тщетно. Впрочем, он не знает языка таи, кроме нескольких приветственных слов, а дети явно не понимают по-вьетнамски…

— Сюда редко заглядывали европейцы, поэтому и дети такие пугливые, — поясняет Хоан.

За деревней мы встречаем молодого парня-таи, несущего на плече связку ровно нарубленных стволов бамбука. Нинь завязывает с ним разговор. Оказывается, этот бамбук предназначен для выработки свирелей — очень распространенного среди таи музыкального инструмента. Неподалеку отсюда живет старик, который как раз и делает эти свирели. Мы обещаем парню, что на обратном пути непременно заглянем к мастеру.

В Шонла мы приезжаем задолго до вечера. Однако, если мы хотим осмотреть все наиболее интересное, мешкать нам нельзя: быстро наступающие сумерки сведут на нет весь наш план.

Итак, мы находимся в зоне народности таи. Хоанг Но, председатель Административного совета, который пришел нас встретить, тоже принадлежит к этой народности, самой многочисленной в данной провинции Всего людей народности таи числится здесь около 200 тысяч, что составляет 47 процентов населения. На втором месте — мео. Их тут 84 тысячи, или 19 процентов. Кинь, то есть аборигены, оказались лишь на третьем месте: их всего 44 тысячи. Более 10 тысяч человек насчитывают народности муонг, ман, тхо и са.

Автономная зона, в которой мы сейчас оказались, занимает территорию в 60 тысяч квадратных километров. Средняя плотность населения— 12 человек на квадратный километр. Уровень жизни местных жителей весьма различен. Самый низкий — у племени косунг, очень немногочисленном (всего 400 человек). Высоко в горах, среди глухих джунглей, спрятались их примитивные хижины, крытые зелеными банановыми листьями. Когда эти листья завянут и пожелтеют, косунги перейдут в другое место и построят новые жилища. Люди этого племени почти не пользуются одеждой: они носят лишь набедренные повязки. До недавнего времени их старшины по собственному усмотрению распоряжались жизнью и смертью своих людей.

Почти непосредственно из феодализма, искусно поддерживаемого колонизаторами, таи перешли к жизни в социалистическом обществе. Разумеется, такой переход не обошелся без трудностей. Деспотизм вождей родов и племенных трупп не мог исчезнуть по мановению волшебного жезла. Колонизаторы умышленно раздували недоверие и распри между меньшинствами, натравливая более многочисленных таи на иные народности — начиная с мео и кончая такими, как косунги…

Но F. переломные дни «грязной войны», когда дело шло о жизни или смерти народа, когда транспорты с оружием и продовольствием проходили по дорогам через джунгли в зоне таи (в направлении Дьенбьенфу) — злые семена вражды не смогли отравить умы людей из горных племен. По призыву «отца Хо» с гор спустились не только многочисленные таи, но даже упрямые мео (напомню, что ни просьбами, ни угрозами французам так и не удалось заставить мео участвовать в строительстве дорог).

Теперь, откликнувшись на призыв Хо Ши Мина, эти горные жители горячо взялись за работу. Они прорубали просеки в джунглях, корчевали пни, вгрызались в скальные склоны. В 1953 году всего за шесть месяцев была построена стратегическая дорога номер 13, названная впоследствии «Дорогой Победы». Многие ее строители впервые в своей жизни увидели автомашины.

— Если много рук дружно бросят камень в горный поток, то он вспенится и обрушится каскадом, — с улыбкой сказал Хоанг Но. — Так было и во время войны. Население не только прокладывало дороги, но и поддерживало сражающихся патриотов продовольствием. Из района Шонла на фронт непрерывно подвозили рис…

Деспотическую власть вождей родов сильнее всего подорвала земельная реформа. Не менее эффективным оружием оказалась и книга.

— Сто пятьдесят тысяч таи, то есть три четверти на селения провинции, уже умеют читать и писать! — с гордостью заявляет Хоанг Но. — Правда, нам было легче: у нас давно есть собственный алфавит. А вот мео получили его лишь теперь… Вас интересуют школы? Во всей автономной зоне, охватывающей четыре провинции с общей площадью 50 тысяч квадратных километров, при колонизаторах числилось лишь тридцать шесть начальных школ, в которых обучались… Сколько вы думаете? Двести детей! Да, да! А теперь у нас одних школ первой ступени более четырехсот и обучаются в них 193 тысячи школьников. Прежде у нас не было ни одной школы второй ступени, а сейчас двадцать пять и посещают их восемьсот учеников. Кроме того, есть две школы третьей ступени и педагогическое училище. Жажда знаний огромна!

— В нашей зоне многое изменилось к лучшему, — продолжает Хоанг Но, — и наши села, даже удаленные от больших дорог, уже не такие глухие и «дикие», как прежде. В селах открыто восемь крупных библиотек и много маленьких, именуемых тусу, то есть «шкаф с книгами». У нас есть ансамбль песни и танца, который известен не только во Вьетнаме, но и в Европе: он с успехом выступал в Чехословакии. Раньше у нас совсем не было промышленности, теперь построены двадцать два предприятия, среди которых большая электростанция и заводы сельскохозяйственных машин. Разумеется, наши предприятия не слишком-то велики, но для развития экономики в зоне, для обеспечения работой наших людей и для обучения их новым профессиям они имеют громадное значение…

— А сельское хозяйство?

— Мы выращиваем хлопок, джут, кофе, чай, арахисовый орех и масличные культуры, необходимые промышленности. Пять наших государственных хозяйств специализируются прежде всего на технических культурах, а семь — на выращивании продовольственных культур. Раньше мы снимали урожай риса только раз в году, а теперь дважды — в июне и ноябре. Земля в нашей зоне может прокормить не только местное население, но также и 13 тысяч жителей Дельты, тех, которым особенно трудно приходится в густо заселенных долинах…

Так, беседуя, мы дошли до руин, расположенных на высоком взгорье. От бывшей тюрьмы остались только часть наружных стен и фундамент, чудом уцелевшие во время боев за освобождение Шонла. Спускаемся вниз, чтобы осмотреть тесные бетонные камеры, где заключенные томились без света и воздуха. То тут, то там на стене сохранились таблички с именами известных деятелей освободительного движения, брошенных некогда в мрачные казематы местной тюрьмы.

У Хоана есть достаточно оснований запомнить эту тюрьму. Здесь сидели его брат и зять.

Из мрачных руин мы как бы переходим в иной мир — в селение, которое по существу стало уже предместьем города. Там живут только таи. Нет, ничего не преувеличили мои предшественники, побывавшие здесь и восхищенные красотой этого народа! Женщины носят причудливо уложенные на голове платки, узкие черные юбки и черные же блузки, повязанные на поясе ярким цветным шарфом. Движения их полны несказанной прелести и грации. На шее позванивают серебряные обручи, украшающие блузку. Мужчины-таи щеголяют плоскими тюрбанами. Они доброжелательно улыбаются и не препятствуют осмотру их жилищ. А поглядеть на их дома стоит. Срубленные из бамбука, они построены на сваях и обычно имеют по две террасы. На одной из них несколько женщин склонились над работой. Из-под их рук выходят вышивки смелых контрастных расцветок, в которых преобладают теплые — красные и ярко-желтые тона. Красивые геометрические узоры буквально приковывают взор.

Женщины-таи — не только прирожденные вышивальщицы, но и ткачихи. Я долго стою у станка в одном из домов и гляжу, как проворно бегает ткацкий челнок и цветная нитка плотно ложится в основу.

Вторая терраса образует небольшое возвышение рядом со входом. В весенние ночи там стоят девушки, привлеченные грустной музыкой кена. На этом инструменте играет каждый молодой парень таи. Говорят, что девушка по звуку кена узнает приближение возлюбленного и выходит ему навстречу.

…Наша беседа по прежнему идет в двойном переводе: с языка таи на вьетнамский, а с вьетнамского — на французский. Я только что спросила Хоанг Но, какой у них самый большой праздник, кроме традиционного, отмечаемого так же, как и у вьетнамцев, праздника Тет?

Хоанг Но весело улыбается:

— Скоро мы будем отмечать древний праздник весны. Он наступает в те дни, когда на склонах гор распускаются белые цветы бан. Это также пора свиданий молодых людей. И если Новый год — это рождение весны, то праздник цветов — это ее зенит.

Из-под навеса во дворе одного из домов, мимо которого мы проходим, доносятся мерные глухие удары. Заглядываем туда. Во дворе стоит белая пыль — это мука из высушенной маниоки, размельчаемой в ступе, приводимой в движение ногой. Такая ступа называется по-вьетнамски кои дам, а на языке таи — монг.

На крышах домов установлены скрещенные куски древесины. Это — кхау кут, «рога буйвола», символ счастья и успеха, подаренные владельцу нового дома. А дома из бамбука, окруженные кольцом низких пальм и деревьев папай, действительно новые, хотя они уже успели вписаться в окружающий пейзаж. Видя, что я разглядываю постройки, Хоанг Но говорит:

— Вы обратили внимание на то, что здесь скот и птицу держат под жильем?

Я киваю головой.

— Так вот, мы объявили войну этому обычаю! Мы разъясняем людям, что ради гигиены и для охраны здоровья надо строить для скота отдельные помещения вдали от домов. В наших деревнях, расположенных поблизости от Шонла, вы теперь не найдете ни одного дома, где буйволы и куры помещаются рядом с людьми. И второй, очень важный вопрос: мы приучаем всех пить только кипяченую воду. Некоторые жители еще и по сей день считают, что это пустая выдумка. А ведь тут налицо проблема профилактики, охраны здоровья и борьбы с многочисленными заболеваниями.

…Нас долгое время провожает большая группа таи. Преобладает молодежь. Девушки-подростки, их матери и взрослые сестры движутся с одинаковой врожденной грацией. Они так красивы, что от них трудно оторвать взгляд.

Я остановилась возле дома, на изгороди которого виден листок с текстом объявления.

— Это звучит почти как начало песни! — записывая его, говорю я своим спутникам.

Нинь хохочет. И не мудрено — эта длинная надпись означает: «Проверь, внесена ли твоя фамилия в списки избирателей!».

— Все это очень обыденно, не правда ли? — подшучивает Хоан. — Цветы бан, музыка кенов, экзотические обычаи, которые так понравились твоим коллегам писателям! И вдруг крайне прозаическая основа всей экзотики: борьба за питье кипяченой воды, за отдельные хлева дли буйволов и за клетки для кур!..

— Зря смеешься! Ты хорошо знаешь, что я отнюдь не ищу экзотики. И вообще не ради нее я приехала сюда! — отвечаю ему почти со злостью, не замечая озорных искорок в его глазах. Совсем забыла, что он любит беззлобно шутить.

Горы потемнели, стали как бы ближе и резче, словно хотят подойти к домам, сгрудившимся в этой долине. Взошла луна, серебристой пылью осыпав серое шоссе и заросли леса Электроэнергия в Шонла подается в дома только до одиннадцати часов вечера. Откуда-то издалека доносится сигнал московской радиостанции — голос неправдоподобно отдаленного мира. Город погружается в темноту: гаснут огни. Сверчки и цикады усиливают свою пронзительную и неумолчную музыку. Поет на все голоса вьетнамская ночь, тревожно шепчут что-то джунгли…

Мы и сегодня выезжаем очень рано: нам предстоит одолеть самый трудный, хотя и весьма живописный, участок маршрута. Нинь упорно молчит, лишь изредка я перехватываю его пытливый взгляд. Так и кажется, что он ждет — а не скажу ли я, после двух дней нелегкой дороги: «Хватит!». Вчера вечером я случайно услышала обрывки разговора, который он вел с Хоаном. Они повторили несколько раз знакомое слово май бай — «самолет». Неужели Нинь все еще думает, что обратный путь в Ханой я соглашусь проделать самолетом? Зря — этого он не дождется!

Спать пришлось мало: в пять утра меня уже подняли на ноги громкие звуки радиосигнала. Пришлось выбираться из-под противомоскитной сетки. Тревожно осматриваюсь вокруг: как с погодой?

Серое небо над горами начинает светлеть, появились жемчужные отблески. Холодная вода гонит прочь остатки сна. С удовольствием пью горячий горьковатый зеленый чай. Чувствую себя отлично.

Хап старательно осматривает и проверяет машину. Мы должны проделать значительную часть пути в полуденный зной — время особенно трудное для шофера в здешних условиях.

Едем довольно быстро. Два часа такой езды — и около восьми утра мы уже в горах. Вверху, вдоль красноватой ленты дороги, петляющей по склону, ползут облака. Заросли бамбука и дикие бананы исчезли, остались где-то далеко внизу. «Слоновья трава» с огромными стеблями и кудлатой верхушкой, вдвое выше роста среднего человека, пучками растет у дороги. Рядом с ней вижу и другие травы — высокие, похожие на чудовищные метелки. Ветровое стекло машины запотело, по нему сбегают капельки влаги. Достаю теплый свитер-пронизывающий холодок вызывает дрожь…

Из тумана вдруг появляются люди. Двое мужчин-таи держат под уздцы небольших лошадок. Дикие и норовистые животные не привыкли к машинам: при звуке работающего мотора они рвутся из упряжки и встают на дыбы. Мео, в синих коротких сборчатых юбках, несут спящих младенцев не так, как вьетнамки — у бедра, а на спине. Мужская половина мео бреет переднюю часть головы, а свисающие назад пряди волос подстригает особым способом. На шеях у них поблескивают серебряные обручи, а за поясом торчит неразлучный дао дуа — большой нож, которым они прокладывают себе путь среди непроходимых зарослей в джунглях. Некоторые из них тащат на плечах связки сахарного тростника или длинные бамбуковые жерди. И вдруг… Я не верю своим глазам: высокий, статный таи торжественно-величаво шагает по обочине дороги, держа в руках огромный старомодный черный зонтик!

По-прежнему туманно и сыро, моросит мелкий дож дик. Но я уже знаю — не пройдет и часа, как туман густой массой сползет в глубину зеленых пропастей, а из-за туч выглянет ослепительное солнце. Перед нами — Деофадин (так таи называют «Перевал Земли и Не ба»). Под ногами твердая, неласковая земля, а над головой— бескрайнее, чистое небо. Здесь человек, только что вырвавшийся из влажных и душных джунглей, может вздохнуть полной грудью.

Нинь вполголоса напевает песенку военных лет

На этой высоте иной климат. Ночи слишком холодны, чтобы тут могла буйствовать тропическая зелень. Перед нами раскрываются просторы альпийских лугов, лишь изредка среди низкорослого кустарника торчит одинокое дерево. Горы здесь коричневатого цвета, а зелень мягких оттенков. Над всем этим — прозрачная лазурь, словно распахнутые в огромное небо ворота.

Приближаемся к селению Тхуанчау. Едва достигаем долины, как лицо начинает обдавать горячим воздухом. Дорога проходит среди узких, извилистых меж и запруд широко раскинувшихся рисовых полей.

Короткий привал, смена покрышек перед новым броском в горы и джунгли. До полудня еще далеко, но зной навис над селом, над серыми домиками, над меловыми холмами, заросшими кустарником. Заходим в государственный сельский магазин. На полках — ситцы, разная посуда, главным образом мисочки для риса. Много корзин и разных шляп. Небольшой книжный отдел. Тут есть политические брошюры, пособия и справочники по раз ным отраслям домашнего хозяйства, книжки для детей, художественная литература на языке таи и вьетнамском. Пи совету продавщицы Чи покупаю сборник народных песен таи, выпущенный на их языке.

По улице, шагает торговец, несущий связку кустарных чайников. Стайка ребятишек сопровождает нас, называя не только меня, но и Хоана, несмотря на его явно неевропейский облик, —льенсо[10]. Заглядываем в аптеку. В ней много заграничных лекарств: советских, болгарских, немецких и польских.

В магазин входит большая группа женщин — таи и мео. Они осматривают посуду и набивные ткани.

Из зарослей выбежало стадо черных поросят. У каждого из них на рыльце нечто вроде намордника из прутиков, за который легко зацепить веревку, если нужно загнать животных в хлев. В расставленных перед домами плоских, похожих на огромные тарелки корзинах белеют ломтики подсушиваемых на солнце бататов. Проложенные по диагонали к домам трубы — выдолбленные стволы бамбука — это своеобразный местный водопровод.

Нинь высунулся из «газика» и энергичными жестами руки зовет нас к машине. Хап включает мотор. Отдых кончился, пора в путь!

Дорога рыжим зигзагом снова петляет по склонам. Зной усиливается. Пыль толстым слоем оседает на лице и одежде, щиплет в горле. Мотор «газика» завывает на высокой ноте. Вскоре нас опять окружают джунгли. Снова тропическая зелень подавляет и ошеломляет меня своей девственной пышностью, красотой резных листьев, лианами, непроходимым кустарником. Высоко поднимаются перистые султаны трав. Раскрывают кроны огромные папоротники. Низко-низко летит над чащей сказочно яркая птичка тим чи. Лучи солнца едва пробиваются сквозь густую листву деревьев. Продолговатыми кроваво алыми пятнами мелькают цветы банана.

Но вот вдоль дороги вырастают маленькие будки на высоких сваях. Они очень напоминают птичьи кормушки.

— Это магазины! — видя мой изумленный взгляд, говорит Хоан.

— Ты шутишь?

— Что ты! Я говорю серьезно. Обрати внимание, сколько их тут построено!

Нет, я должна сама убедиться в этом! Выскакиваю из машины. На участке дороги не более чем в полтора километра, я насчитала до десятка таких маленьких ларьков. Вьетнамцы называют их кыа ханг ты нгуен ты жиао что означает: «Не забудь заглянуть!» В товарах недостатка нет: здесь можно найти сахарный тростник, сушеные бататы, бананы, маниоку. На каждом товаре — цена. Тут же лежит мешочек, куда покупатель бросает деньги. О каком-нибудь обмане и речи нет…

— Самообслуживание в джунглях, не правда ли? — смеется Хоан. Невольно улыбаюсь и я.

На реках, отличающихся быстрым течением, среди камней крутятся так называемые кон — деревянные колеса, служащие для ирригации. Кое-где видны иные приспособления — кои да — мельничные.

— Такие мельницы не только мелют зерно, но также лущат рис, — говорит мне Хоан, разъясняя принцип действия этого примитивного механизма. — Быстрое течение заставляет вертеться ось, а та приводит в движение пест, который бьет по зерну, насыпанному в огромную ступу, выдолбленную из куска ствола прочного дерева.

Видимо, где-то поблизости находится деревня, но обнаружить ее среди этих непроходимых лесных зарослей очень трудно. Неожиданно перед нами открывается широкая поляна, отвоеванная у джунглей, и мы видим несколько построек, напоминающих шалаши, а около них— группу мужчин. Они явно изумлены появлением нашей машины и ее пассажиров. К сожалению, побеседовать с этими людьми нам не удается: они совсем не знают вьетнамского языка. Кое-какие слова на языке таи, которыми пользуются Хоан и Нинь, тоже мало помогают делу. С большим трудом нам удается выяснить, что люди эти принадлежат к народности са. Жестами они объясняют свое присутствие в лесу — корчуют пни. Долго стоят са на дороге, удивленными взглядами провожая наш «газик».

Ровная дорога внезапно переходит в головоломный спуск, и мы оказываемся в долине. Перед нами — несколько десятков низких домиков.

— Туанжяо! — сверяясь с картой, говорит Нинь.

Из какого-то потаенного уголка машины он вынимает термос и сумку с едой. Присев на ступеньки «газика», мы раздираем на части жареную курицу и заедаем ее крутыми яйцами. В горле у нас пересохло от пыли, но зеленый чай действует освежающе. Разумеется, на десерт — свежие бананы.

Перед длинным зданием, где жители села, очевидно, проводят собрания, висит нечто напоминающее гонг, но очень странной формы.

— Присмотрись поближе, стоит! — говорит мне Нинь.

Он недавно побывал в этой местности и теперь пытается заинтриговать меня. Подхожу ближе. На зеленоватом металле можно различить выгоревшую от солнца надпись: «ЮС Арми». Гонг сделан из… куска бомбы!

Привал окончен, снова возвращаемся в джунгли. И, видимо, надолго. Машина подскакивает словно футбольный мяч, мы больно стукаемся боками о стенки кузова. Хап буквально вцепился в баранку руля. Видно, как от напряжения дрожат его руки. Не удивительно! Даже самому искусному шоферу нелегко вести машину при этой жаре, да еще в такой местности, где при малейшей оплошности каждый неожиданно возникающий крутой поворот грозит падением в пропасть.

Два часа дня. Хап должен отдохнуть. Он ставит машину в тень, ложится рядом на траву и мгновенно засыпает.

Чтобы укрыться от жары, мы уходим в глубь джунглей. Временами мне кажется, что кто-то швырнул сюда, в непробиваемые заросли, горсть мерцающих осколков стекла. Под ногами сухо трещат обломки бамбуковой коры — гладкие и светлые до белизны. Узкая, едва различимая тропка ведет нас к реке — одной из многочисленных и безымянных речушек в джунглях, которые своим бешеным течением как бы вспарывают глухую зеленую чащу.

Сбрасываем обувь, закатываем брюки. Бредем по воде, направляясь к маленькому каменистому островку. Хотя речушка и невелика, однако течение у нее очень быстрое, вода с шумом плещется о скользкие камни. Нагретая солнцем, их поверхность обжигает босые ноги. Берег островка — в спокойных недвижных заливчиках, где глухо квакают перепуганные лягушки.

Джунгли сомкнулись над речкой, образовав свод. Стоит отойти на шаг от освещенного солнцем берега, где царит немилосердная жара, и уже чувствуешь прохладу. Внезапно из чащи доносится шум голосов. Группа таи — взрослых и детей — бредет по речке и тянет длинную сеть. Заметив нас, рыбаки на минуту останавливаются, но тут кто-то из старших машет рукой, звучит суровый окрик, и таи исчезают в чаще. Только эхо повторяет быстро удаляющиеся голоса…

Возвращаемся к машине. Хап уже отдохнул и снова находится в полной форме. Можно ехать дальше!

От Дьенбьенфу нас отделяет еще около сорока километров очень тяжелой дороги. Мы часто проезжаем мимо больших групп солдат и крестьян, которые либо строят новые участки дороги, либо ремонтируют старые. Преобладает молодежь. Парни окликают нас. Нинь отвечает им шуткой…

Около пяти часов вечера машина словно бы вырывается из цепких лап джунглей на простор обширной долины, далеко на горизонте заканчивающейся цепью синеватых гор. Мне трудно поверить, но это так — перед нами Дьенбьенфу.

Название этой долины на рубеже 1953–1954 годов не сходило со страниц всей мировой печати. В мае 1954 года Дьенбьенфу стало местом великой победы вьетнамского народа. До этого, в феврале, тут начала сосредоточиваться вьетнамская Народная Армия под командованием генерала Во Нгуен Зиапа. Тогда здесь «были вырублены джунгли, а пни обмотаны тысячами километров колючей проволоки, — накануне решающей битвы писал В. Жукровский в книге «Дом без стен». — Котловину между горами изрыли окопами, построили в ней доты и бетонные укрытия. Словом, перед нами была сильно укрепленная крепость. В ней противник сконцентрировал 14 батальонов, то есть силы, превышающие состав дивизии. У них было много орудий и танков, их поддерживала авиация, американские машины… Эхо победы под Дьенбьенфу пробуждает надежду среди народов, ранее угнетаемых колонизаторами, оно вызовет новую волну партизанской борьбы на всем Индокитайском полуострове…».

Рисовые поля. Плантации маниоки и кукурузы. Вьетнамские хижины — приземистые, крытые листьями. Высокие, на сваях, дома народности таи… Я смотрю на горы, которые отступили к синеющему вдали горизонту Там проходит граница ДРВ с Лаосом.

Мы останавливаемся у дома для приезжих. Как и в Моктяу, тут глинобитный пол, а вместо стен — перегородки, не достигающие земли. Потолка нет, только крыша. Рядом, в таком же здании — детский сад. Девушка только что вывела из него малышей. Они идут цепочкой и держат друг друга за руки.

В деревянной будке нас ждет котел горячей воды. Это весьма кстати, так как мы запылены и покрыты грязью. В расставленных на циновке мисочках уже дымится суп. Нинь вдруг говорит:

— Послезавтра утром отсюда идет самолет до Ханоя. Может быть, все-таки…

Я порываюсь вскочить и чуть не задыхаюсь от гнева. Но прежде, чем я успеваю отбрить Ниня, сдержанный Хоан кладет мне на плечо тяжелую руку:

— Он шутит… Не удивляйся, что мы сомневаемся: с европейцами всякое бывает — порой кто-нибудь ослабеет, расклеится, захворает… Да и не каждый мужчина выдержит такую поездку. Но ты можешь всюду ездить по нашей стране.

Пожалуй, это самая лучшая похвала, какую мне когда-либо приходилось слышать.

Долина Дьенбьенфу через восемь лет предстает перед нами многоликой. Сначала, разумеется, хочется увидеть то, что отражает недалекое прошлое. Мы сворачиваем с серой дороги на боковую тропинку, протоптанную среди зарослей. Потом карабкаемся по склону ближайшего холма. Высоко поднялась буйная тропическая трава. Густой кустарник жадно завладел остатками заржавелых проволочных заграждений. В расщелинах, заросших сорняками, тускло поблескивают куски металла: его еще не успела сожрать ржавчина и поглотить земля. Кое-где остатки машин и оружия — последние следы битвы. Неподвижный танк, обломки разбившегося вертолета, ряды одинаковых невысоких обелисков на военном кладбище.

Упорно вертятся в голове два вопроса: «Почему именно тут?» и «Как достигнута эта победа?»

Достаю карту. Долина Дьенбьенфу и поныне имеет большое стратегическое значение для всей Юго Восточной Азии. В 1944–1945 годах японцы построили в ней два крупных аэродрома, которые могли принимать самые тяжелые бомбардировщики. Наличие мощной военной базы в этом месте представляло тогда серьезную угрозу для Китая, позволяло японцам управлять краем таи и поддерживать среди них те элементы, которые симпатизировали колонизаторам. Сильная крепость в Дьенбьенфу была также препятствием для связи между сражающимся Вьетнамом и освободительным движением Патет-Лао (на территории самого Лаоса).

— Предполагалось, что тут будет действовать главный таран, наносящий удары по нашим боевым силам, — рассказывает сопровождающий нас молодой военный. — Враг еще в 1950 году намеревался провести военные операции в зоне, граничащей с Китаем. Однако попытки эти окончились провалом.

— А когда французский экспедиционный корпус впервые захватил Дьенбьенфу?

— 20 октября 1953 года. Тут был выброшен крупный воздушный десант.

Я припоминаю: западная печать тогда подняла невероятную шумиху по поводу этого события, предрекая близкую гибель «красных». Победителям и в самом деле казалось, что уже близок день окончательной расправы с противником — вьетнамскими патриотами. Многие на Западе думали, что теперь-то уже совсем легко будет разгромить их и поставить на колени. Однако ближайшие же события развеяли в прах все эти неумные расчеты.

— Да, тогда, в 1953 году, мы отступили из Дьенбьенфу, но еще до конца года наша армия освободила в Дельте две с половиной тысячи сел! — горячо говорит Нинь. Оказывается, будучи артиллерийским офицером, он сражался как раз под Дьенбьенфу.

— Да, в этом была специфическая особенность нашей войны! — подтверждая слова Ниня, вмешивается Хоан. — Помнишь карты и макеты в военном музее Ханоя? — спрашивает он меня.

Еще бы, помню! Захваченные врагом города, а вокруг них силы Сопротивления. На стенах домов в Ханое, Хайфоне, Намдине — выведенные патриотами надписи: «Мы повсюду!». Нет разделения на «фронт» и «тыл» — фронт везде.

— Так сейчас обстоит дело и на юге! — вполголоса говорит Нинь. — В Сайгоне хозяйничают марионетки и американцы, а за городом и в селах — наши.

Враг накапливал силы, возводя и расширяя в долине Дьенбьенфу укрепления. По приказу командования крепости в декабре 1953 года в долине были вырублены деревья и выжжена вся растительность, даже трава Жителей отсюда выселили. У подножия оголенных гор возводились наземные фортификации. Под землей вырастали крупные доты, ходы сообщения. Самые отборные части, наиболее опытные солдаты были переброшены сюда для усиления гарнизона Дьенбьенфу.

Осенью 1953 года французский главнокомандующий, генерал Наварр, после своего визита в Вашингтон, отдал приказ о дальнейшей концентрации в крепости отборных французских частей. Сорок четыре батальона экспедиционных войск начали в октябре на полях Дельты операцию «Щука». Затем последовала операция «Чайка» — удар по провинции Тханьхоа, одному из сильнейших центров Движения Сопротивления…

«Щука», «Чайка»… Эти зашифрованные, внешне невинные названия таили в себе зловещее содержание Сбрасываемые над территорией Дельты парашютисты разрушали запруды на рисовых полях, жгли дома, убивали скот, грабили запасы продовольствия, угоняли население Вола затапливала рисовые поля, сносила плотины Оккупанты рассчитывали, что голод в деревнях станет их верным союзником. А надо сказать, что в то время население еще не забыло о «великом голоде» 1944 года!

Третья крупная наступательная операция — «Атланта»— была предпринята колонизаторами в январе 1954 года пол контролем… вице-президента Соединенных Штатов Никсона! Все более многочисленные группы американских военных специалистов начали прибывать в Индокитай, все больше «летающих крепостей» типа «Боинг-26» приземлялось на вьетнамских аэродромах, все чаще транспортные самолеты США доставляли сюда снаряжение и боеприпасы, оружие и «советников». Однако успехи оказались кратковременными. Внимание обеих воюющих сторон сосредоточилось на Дьенбьенфу.

Французские специалисты в области стратегии, имена которых увековечены на фотокопиях рапортов и приказов, хранящихся в местном музее, и их американские «советники» рассчитывали, что вьетнамская артиллерия нс сможет приблизиться к такой мощной крепости. К тому же вокруг не было дорог — только узкие тропинки через джунгли, а на каждой возвышенности в зоне крепости были возведены огневые точки, снабженные новейшей боевой техникой. В штабе врага полагали, что, если даже части «вьет» (так оккупанты называли Народную Армию ДРВ) каким-либо способом сумеют подойти к крепости, им все равно придется отступить, так как они не смогут доставлять сюда боеприпасы и продовольствие.

Американские и французские специалисты пренебрежительно отнеслись к босоногому, плохо снабжаемому и сражающемуся в неслыханно тяжких условиях противнику. Но одного психологического момента они не учли в своих планах. А этот босоногий солдат знал, за что сражается, и, главное, за ним стоял весь народ!

— Мы были у себя дома! — говорит мой спутник во енный, резкими жестами подчеркивая каждое свое слово.

— Долгое время нам действительно не хватало оружия и боеприпасов, — вмешивается в разговор Нинь. — Однако, когда началась подготовка к битве под Дьенбьенфу, нам их подвезли, мы ни в чем не испытывали недостатка. Но ты же понимаешь: оружие — это еще не все! Каждый местный житель был душой с нами и помогал армии — вот что было главным. А те, что сидели в крепости, хотя их превосходно снабжали и обеспечивали, оставались одинокими…

Да, военные специалисты США не ошибались — путей в джунглях не было. Но стоило «отцу Хо» бросить призыв, как население спустилось с гор и принялось за работу по строительству дорог. Противник рассчитывал, что вьетнамцы не добудут транспортных средств, чтобы перебросить под Дьенбьенфу людей, оружие, боеприпасы и продовольствие, но… По только что проложенным участкам — пробитым среди горных цепей, в скальных обрывах — одна за другой шли колонны грузовиков. Шоферы забыли тогда о сне и отдыхе. Автотранспорту помогали сотни велосипедов, десятки речных сампанов, тысячи пеших подносчиков грузов. Люди народности мео, выращивающие низкорослых горных лошадок (мы видели их на пути сюда), привыкших к транспортировке вьюков по горным дорогам, добровольно отдавали их армии…

— У нас есть такая поговорка: «Тигр боится зацепиться за лиану, чтобы не затронуть всего леса», — говорит Хоан. — Так именно было зимой 1953/54 года. Народ поднялся весь, как тропический лес…

В это время на освобожденных территориях правительство ДРВ проводило земельную реформу. Кончалась власть феодалов и сельских богачей. Тысячи крестьян-бедняков получали землю. Солдаты все яснее понимали, за что они борются.

Недавно я видела в Ханойском музее (да и сегодня утром в небольшом местном музее, открытом всего год назад) оружие и боеприпасы, старомодные полевые телефоны и примитивный медицинский инструмент, которыми вьетнамцы пользовались в дни знаменитой битвы. Мне показали продолговатые мешочки для провианта — неотъемлемую часть полевой экипировки. Видела я и учебники для солдат.

Осматривали мы также баклаги для воды, коромысла для переноски грузов и велосипеды: по прифронтовым дорогам их просто вели, так как на них висел многокилограммовый груз…

На представленных в музее плохих любительских снимках, сделанных ночью, в трудных военных условиях, я вижу нескончаемые ряды конусообразных шляп. Это идут стройные, хрупкие, похожие на статуэтки девушки-подносчицы, нередко проделывающие на фронт и обратно сотни километров пешком. Вокруг Дьенбьенфу медленно и неотвратимо, все туже и туже стягивалось кольцо окружения. Засевшему в крепости противнику не помогали даже те два «воздушных моста», по которым гарнизон получал медикаменты и продовольствие.

Народ дружно откликнулся на призывы партии и «отца Хо»: «Ни одного зерна риса, ни одной капли воды врагу! Никакой помощи и поддержки неприятельской армии!». Даже в районах, контролируемых французскими колонизаторами, среди крестьян зародилось стихийное движение, названное ими «От всего сердца». Суть его заключалась в том, что они отказывались от части своего дневного рациона в пользу сражавшихся под Дьенбьенфу патриотов.

Невысокий и худощавый боец Народной Армии, в выгоревшем хлопчатобумажном обмундировании и в сандалиях из куска автопокрышки, смело вышел на бой против откормленного, сильного и вооруженного до зубов врага. Значительная часть солдат противника состояла из авантюристов разных национальностей: так по крайней мере было с пресловутым Иностранным легионом. Но за плечами вьетнамского бойца были миллионы соотечественников, его поддерживало мировое общественное мнение. В Ханойском музее хранится множество писем с выражением солидарности от ближайших товарищей по борьбе — корейцев и лаосцев.

Подобно тому как капля долбит камень, вьетнамцы вели терпеливую разъяснительную работу среди противника. Они раскрывали пленным глаза, указывали на их роль — роль слепого орудия в «грязной войне», вели активную пропаганду против неспровоцированной агрессии Франции. Я с интересом разглядываю и читаю листовки, которые тогда разбрасывали среди солдат противника:

«Soldat franqais et étranger, passe dans nos rangs! Pourquoi combattre le peuple, qui veut la liberté? Evitez une mort inutile! Venez chez nous![11]»

Подобный вопрос был поставлен и перед солдатами тогдашней марионеточной армии «императора» Бао Дая. В Иностранном легионе и экспедиционном корпусе было много немцев. К ним обращено воззвание, начинающееся словами: «In Massen haut ab aus der Legion![12]»

Из армии врага бежали многие: французы, арабы, немцы и даже поляки (разумеется, андерсовцы). Одни сдавались в плен и шли в лагеря, а затем, будучи репатриированы, кружным путем возвращались на родину. Разумеется, они клялись никогда больше не участвовать в «грязной войне». Другие просто переходили на сторону Народной Армии и сражались плечом к плечу с вьетнамцами.

Еще одна листовка на немецком языке гласила: «Fremde Legion oder Freiheit! Die Legion verlassen heisst Heimkehr! Vergiesst nicht — Dien Bien Phu ist vollständig eingekesselt![13]»

Окружение и разгром крепости проходили в три этапа. На первом этапе вьетнамцы отступили от нее, обманув этим маневром противника и ослабив его бдительность (командование Народной Армии предпочитало атаковать лишь тогда, когда была гарантия успеха). Генерал Наварр решил, что вьетнамцы действительно отказались от нападения на крепость. А тем временем вооруженные силы ДРВ повели наступление в других пунктах — на юг и на север от Дьенбьенфу.

— Мы тогда освободили на севере Лайтяу и одержали победу в провинции Контум! — присев около разложенной карты, объясняет мне наш военный спутник.

Мы стоим у полузасыпанного окопа. Среди буйно растущей высокой травы валяются искореженные остатки сожженного танка. Сорняки пробились сквозь него, оттенив эту картину смерти.

— На втором этапе наступления мы сначала ликвидировали наиболее сильный пункт всей системы укреплений: ее северный сектор! — продолжает комментировать мой военный собеседник. — И прежде чем ошеломленный противник успел прийти в себя, нам удалось полностью овладеть тремя восточными высотами и частично занять две остальные. Это как раз здесь! Сохранившиеся еще со времен японской оккупации железобетонные доты были очень мощными. Но мы не спасовали: сумели сделать подкопы вблизи самой крепости!

В скале зияет вход, открывающий нам путь в подземелье. А рядом — сделанный вьетнамцами подкоп. Густая трава оплела моток ржавой колючей проволоки и обрывки какого-то кабеля или провода.

— Не раз случалось так, что в наших подкопах мы слышали разговор французских солдат за стеной дота, — добавляет Нинь.

— Мы выдержали все страшные бомбежки с воздуха, — продолжает мой «гид». — Еще до того как были готовы дороги для артиллерии, в наших горных складах уже было накоплено достаточно продовольствия и боеприпасов. Конечно, американцы тоже не сидели сложа руки: ежедневно они доставляли в крепость до 170 тонн боеприпасов и взрывчатки, сбрасывая на наши позиции напалмовые бомбы. Но мы нашли способ бороться против действия напалма. Способ этот может показаться до смешного простым, но он был очень эффективным — мы использовали бамбуковые маты, покрытые толстым слоем жидкой грязи! Потом, когда кольцо окружения начало сужаться, большинство сбрасываемых в крепость грузов стало попадать в наши руки. На третьем, генеральном, этапе наступления мы захватили вражеский аэродром, а затем центр крепости. И тогда капитулировал уже изолированный нами южный бастион Дьенбьенфу. Это был конец битвы!

Я рассматриваю снимки французов-военнопленных, отправляемых в лагерь. Длинная шеренга сильных, крепких парней, которых конвоируют вьетнамские солдаты — невысокие, щуплые, выглядевшие перед ними почти детьми. Невольно вспоминаю французских генералов, имена которых известны по «грязной войне», по битве в долине Дьенбьенфу и… по «баталиям» ОАС! Это — де Кастри, Наварр, Салан…

«Зачем вы сражаетесь против народа, который жаждет свободы?» — спрашивали вьетнамцы у пленных. Такой же прямой вопрос мне хотелось бы сейчас задать американским солдатам, «усмиряющим» беззащитное население Южного Вьетнама…

Иной облик Дьенбьенфу мне видится в новых домах, окруженных молодой зеленью, где звенит веселый детский смех и спокойные голоса взрослых.

Четыре года назад сюда группами начали приезжать бывшие солдаты — участники боев под Дьенбьенфу. Они очищали от мин и снарядов поле давней битвы, выжигали сорняки и запахивали под зерновые культуры давние пустоши. Мертвая, вырубленная французами долина быстро начала зарастать тропической зеленью. Но дикая трава начисто заглушила прежние рисовые поля.

— На первых порах нам было нелегко, — говорит Фам Нгок Кхань, бывший командир батальона под Дьенбьенфу, а ныне руководитель государственного хозяйства. — У нас здесь ничего не было — голое место да руки двух тысяч солдат-поселенцев. На боевой опыт не жаловались: умели сражаться в джунглях, в горах, на болотах и трясинах. Но научиться хотя бы пикировать рисовую рассаду — времени не было! Сейчас, спустя три года, собираем такое количество риса, что его хватает не только нам самим, но еще остается 350 тонн для продажи государству!

Наша беседа проходит в поле. Мы минуем участки, где уже зазеленел рис, потом видим ростки маниоки, а за ними — плантации кофейных кустов, густо поросших мясистыми листьями.

— Мы также выращиваем кукурузу, бататы, сахарный тростник, — продолжает Кхань. — Но самая важная для нас культура — рис. Из 1400 гектаров пахотной земли пол рис отводится 600. До 1965 года мы хотим расширить площадь наших ферм еще на полторы тысячи гектаров. Ведь теперь-то мы уже научились возделывать землю и знаем особенности здешнего климата!

— В этой долине, закрытой горными цепями, погода зачастую преподносит им совсем иные сюрпризы, чем в низинах, — комментирует Хоан.

— Вся территория нашего хозяйства делится на двенадцать секторов, — продолжает Фам Нгок Кхань. — Открыта больница на шестьдесят коек. В каждом секторе имеется площадка для волейбола — не одним же рисом и трудом живет человек! Организовали мы и несколько коллективов песни и танца. Правда, с культурно-просветительной работой у нас немало трудностей — сектора расположены далеко один от другого, дороги тяжелые, а транспортных средств у нас все еще маловато, да и многое, что нам необходимо, приходится завозить издалека — из Дельты…

Мои спутники вдруг заговорили о чем-то по-вьетнамски. Я выжидательно поглядываю на них. Фам Нгок Кхань придирчиво расспрашивает Хоана.

— Он хотел бы что-нибудь подарить тебе на память, — объясняет Хоан. — Но, к сожалению, у них нет ничего, кроме… лопаты!

В первый момент я растерялась. Ну на что мне лопата? Однако эта лопата оказывается незаурядной: она сделана из обломка танка и на ней выбита надпись «Дьенбьенфу, 1962».

— Такие лопаты используются нами для работы на плантациях и для иных земляных работ, — с улыбкой говорит Фам Нгок Кханы.

Заходим в детские ясли. Прямо с потолка, напоминая наши деревенские люльки, свисают большие круглые корзины, плотно закрытые противомоскитными сетками. Осторожно приоткрываю легкую ткань, чтобы посмотреть на спящих малышей. Во второй комнате — «ползунки». Они быстро передвигаются по мягким циновкам. Дети постарше удивленно таращат блестящие черные глазенки при виде необыкновенного зрелища — женщины с белой кожей, светлыми волосами и голубыми глазами… Для верности и большей надежности они предпочитают укрыться под передник ближайшей няньки.

— Каждый сектор имеет свои ясли! — не без гордости замечает Кханы — Детей у нас много: больше тысячи! Хорошо! Они родились уже здесь, в долине.

Но Дьенбьенфу имеет еще один облик. Он — в многонациональном составе населения этой провинции. Здесь насчитывается 16 тысяч таи, около 6 тысяч мео, почти 3 тысячи са, около 2 тысяч кинь. Меньше других представлены племена мои и ман.

Ло Ван Фи, родом таи, представитель местного Административного совета, бывший солдат, рассказывает о жизни здешнего населения до войны, о нищете крестьян, о беспощадности французских чиновников, о царившей среди них коррупции.

Беседа, так же как и раньше, протекает неторопливо — ведь второй переводчик, молодой таи, переводит каждое слово Ло Ван Фи на вьетнамский язык, а Хоан— на французский. Несмотря на все эти языковые трудности, я интуитивно угадываю в словах Ло Ван Фи неостывший гнев, вызванный тяжелыми и неприятными воспоминаниями.

— Императорский чиновник, управлявший этим округом по поручению колонизаторов, по происхождению был таи. Но держал он себя хуже французов. Алчный был на рис, на деньги — о, какой алчный! Жадность ослепляла его. Он сам устанавливал размеры налогов и сам же взыскивал их, так что спастись от него было невозможно. Во время сбора урожая он скупал рис, а потом, весной, в голодный период, продавал его по бешеным ценам. Он также спекулировал на соли, зарабатывал на ней огромные деньги и умудрялся обвешивать каждого покупателя…

Оказывается, эта спокойная, почти идиллическая в блеске весеннего дня окрестность была ареной бурных и быстро сменяющихся событий еще задолго до 1953 года. В девяностых годах прошлого столетия Део Ван Чи — деспотичный и хищный предводитель таи, происходивший из богатой феодальной семьи, — предательски сдал колонизаторам все здешние села и подписал с ними договор, давший ему новые привилегии. С согласия захватчиков он стал властвовать над всеми племенами и родами таи — «Белыми» и «Черными»! Верно говорят: «Яблоко от яблони недалеко падает» — сын этого правителя, Део Ван Лян, был достойным потомком своего отца. Разница состояла лишь в том, что сын во сто крат превосходил родителя дикостью и жестокостью по отношению к подвластным и в холуйстве перед французами. В молодости он несколько лет провел во Франции, и это еще крепче связало его с колонизаторами. Ван Лян открыто насиловал, мучал и убивал — холодно, расчетливо, не дрогнув. В конце второй мировой войны, когда японцы ненадолго появились в Дьенбьенфу, Део Ван Лян сбежал в Лаос. После 1945 года он вернулся и по договору с колонизаторами стал хозяином жизни и смерти своих подданных. Ему была предоставлена полная свобода действий, но с одним условием — Лян был обязан бороться с партизанами, с Вьетмином, с Движением Сопротивления, с коммунистами и их союзниками. Каждый месяц его правления отмечался десятками смертных приговоров, актов насилия и пыток. Жертвами террора Део Ван Ляна нередко были его подданные, даже не имевшие абсолютно ничего общего с Движением Сопротивления, но чем-либо не понравившиеся властителю.

— Именно из таких запродавшихся им вождей отдельных племен французы хотели сделать начальников антивьетнамских автономных округов, — добавляет Хоан. — Део Ван Лян не был единственным предателем и насильником, хотя в своей необузданной жестокости превзошел всех. Подобными же предателями были старшины племени нунг на севере и мыонг — вблизи Хоа бинь. Однако коварные планы врага потерпели крах.

— Много крови пролили эти изменники? — спрашиваю я.

— Да, много. Но зверство обернулось против них самих. Доведенные до отчаяния люди поднимали бунт.

И гнев народа становился тогда сильнее террора. Правду о Движении Сопротивления не смог задушить даже самый жестокий правитель. Когда Народная Армия перешла в наступление, даже та сила, какой располагали Лян и его зять, авантюрист, полуфранцуз-полуазиат Бордье, ни в чем не уступавший тестю, не помогла им. Они не смогли заставить людей таи выступить против нас.

— Но говорят, что часть таи все-таки была настроена антивьетнамски?

— Верно, были такие, но мало.

— Что же потом переубедило их?

— Когда не стало деспотов вроде Део Ван Ляна, которому французы помогли удрать на самолете, под ногами сторонников сбежавших феодалов стала гореть земля…

Я вспоминаю все ранее узнанное и думаю: действительно — что могли Део Ван Лян, его достойный зять авантюрист Бордье и их сторонники, противопоставить известным восьми пунктам «Декрета о таи», опубликованного правительством ДРВ осенью 1952 года? Декрет гарантировал таи охрану их жизни и имущества, свободное выполнение любой работы, предусматривал распределение среди крестьян имений и земли сбежавших колонизаторов и предателей, неприкосновенность святилищ и пагод, открытие школ и больниц, возмещение убытков лицам, помогавшим Народной Армии, законность, порядок и неприкосновенность личности. Правительство призывало крестьян организовываться и брать власть в свои руки.

То был совершенно иной язык, нежели тот, на котором обращались к таи люди типа Део.

— Но в наследство от феодалов и деспотов нам остались нужда, темнота и много взаимных обид. Еще по сей день нет-нет да и всплывет что-то! — продолжал Ло Ван Фи. — Однако дело идет к лучшему. Хотите, я расскажу вам о нашем сегодняшнем хозяйстве? Мы выращиваем кроме кукурузы рис, а также сахарный тростник, маниоку, фасоль, хлопок и некоторые другие промышленные растения. Урожай риса в низинах доходить теперь до 400 тонн с гектара вместо прежних 1800 килограммов, которые мы получали на «рай». Все больше организуется у нас сельскохозяйственных кооперативов. В низинных районах провинции таких кооперативов уже насчитывается около двухсот, а в высокогорных — почти двадцать.

— Скажите, а здесь раньше были школы?

— Всего две, да и то с небольшим числом учеников. Они были доступны лишь детям из богатых семей, связанных с Део и подобными ему чиновниками. Сейчас у нас шесть школ первой ступени, четыре второй и три третьей. Из восьмидесяти учителей больше всего вьетнамцев, затем таи, но есть также несколько человек из народности тхо и два китайца. В 1961 году в нашей провинции насчитывалось тысяча четыреста неграмотных, но уже к концу года научилось читать и писать двести двадцать человек. Пока не овладели грамотой преимущественно пожилые люди — с ними приходится труднее. Правда, учителя-кинь изучают язык таи, чтобы легче было работать с учениками — и детьми, и взрослыми… Когда-то приверженцы правителя Део говорили нам: «Зачем вам, таи, уметь читать? Вы такие глупые и темные!». Сегодня каждый знает, что лучшее оружие против нужды и темноты — знание, книга!

Персики цветут в джунглях

Белесый, сырой туман обволакивает город. Угасают звезды. Выезжаем около пяти часов утра. И снова дорога ведет нас в джунгли. Однако туда мы доберемся только около полудня, когда поезд, идущий на север, одолеет половину трассы.

Вьетнамские железнодорожники в светло-голубой форме из хлопчатобумажной материи снуют по коридору. В соседнее купе вошли два темнокожих индийца, у одного из них — длинные, причудливо закрученные усы. Это новые сотрудники Международной комиссии по наблюдению и контролю за перемирием, которая действует в Лаокае — последней железнодорожной станции и последнем городе перед китайской границей. Кроме индийцев и канадцев в эту комиссию входят и поляки.

Мы едем в городок, который, несмотря на его отдаленность от Ханоя, считается «наиболее польским» во Вьетнаме: Чапа. Но до него еще далеко — в Лаокае мы будем к ночи, а на рассвете пересядем в автомашину.

Нинь сладко позевывает. Как обычно, большая часть забот и хлопот сваливается на его плечи. Надо обо всем подумать — о ночлеге, о завтрашней машине, о горячей пище…

— Ничего, пустяки! — отвечает он, когда я высказываю сожаление, что из-за моей страсти к разъездам ему приходится делать лишнюю работу. — Вот несколько лет назад, даже при поездке в более близкие места, ну хотя бы в селения мыонгов — за Хоабинь, — нам приходилось выделять особую машину для повара, его горшков, плошек, провианта — словом, для всего решительно! Теперь уже значительно меньше хлопот. Да и с транспортом, со связью — куда проще…

Сладко зевнув, Нинь ложится на соседнюю полку и засыпает сном праведника.

— Хоан! — говорю я тихо. — А тебе разве не хочется отдохнуть? Ведь ты же поднялся еще до рассвета!

Он улыбается и отрицательно качает головой, потом склоняется над картой. Я знаю: эта поездка является для него экскурсом в прошлое. Двадцать лет назад он работал учителем в Лаокае и с тех пор не бывал в этих местах.

Поезд движется медленно, можно детально рассмотреть окружающую местность. По обе стороны пути расстилается бескрайняя равнина. На рассвете все вокруг кажется однообразно серым — серые, как пепел, рисовые поля и гребни запруд, серые плантации маниоков, серой кажется даже река, которая течет рядом с железнодорожной насыпью. Она будет сопровождать нас весь день, а если мы и удалимся от нее, то ненадолго… Совсем мало зелени, да и та какая-то чахлая. То тут, то там видны одиночные фигурки людей, работающих на рисовых полях или перекачивающих воду на верхние участки. Но вскоре и они сливаются с серым фоном. Старательно записываю названия станций, мимо которых мы проезжаем. Вот недавно была Виньйен, а сейчас будет…

— Где мы находимся? — как бы очнувшись от глубокого раздумья, спрашивает Хоан.

— Хуонгляй! — выглядывая в окно, отвечаю я. — Земля тут, видимо, плохая. Уж очень невзрачно выглядят рисовые поля…

— Да, верно! Но зато это очень любопытный уголок Дельты.

Зелень мелькающих за окном рисовых полей стала как бы живее, ярче. Время от времени низко проносятся похожие на наших аистов вьетнамские белые цапли. Когда они неподвижно стоят на земле и за ними расстилается изумрудный фон поля — это похоже на тонкий восточный рисунок… Среди кудрявых кустов чайных плантаций группками поднимаются арековые пальмы.

Рядом с типично вьетнамскими деревенскими хижинами, неожиданно появляются очень современные по виду постройки.

— Вьетчи! — поясняет Хоан.

— Кажется, большой промышленный город? — замечаю я, спускаясь на нижнюю ступеньку вагона.

— Да. На днях тут будут сданы в эксплуатацию новая электростанция и новый химический завод.

— А раньше здесь были какие-нибудь крупные предприятия?

— Только одна бумагоделательная фабрика. Но во время войны колонизаторы разрушили ее.

Немолодой железнодорожник останавливается на перроне рядом с нашим вагоном, прислушивается к моим вопросам и вступает в беседу:

— До 1945 года в городе стоял полк Иностранного легиона. Ну, а там, где размещается легион, непременно возникают публичные дома, кабаки, игорные клубы. Словом, по улицам бродили проститутки, и, разумеется, распущенная солдатня затевала пьяные драки. Мы, правда, немного передохнули после этого «рая», когда отсюда драпанули и французы, и японцы, но в 1948 году враг снова вернулся и…

Я угостила его польской сигаретой. Он наклонился к моей руке и попытался прочесть надпись на коробке. Железнодорожники, как известно, народ бывалый. Читая по буквам слово «Польша», он понимающе кивал головой. Я спросила его:

— Город был сильно разрушен?

— Полностью… Повсюду, — смуглая рука железнодорожника описывает широкий круг, — были возведены большие подземные бункеры и наземные бетонные блокгаузы. А на рисовых полях и на плантациях сахарного тростника они устроили полигоны. Всюду торчали засеки из кольев с колючей проволокой… Кое-где на заминированных полях были скрыты массовые могилы замученных и убитых врагом пленных…

Предусмотрительный во всем Нинь торопит: пора садиться в вагон. Мы уже стоим в тамбуре, а железнодорожник заканчивает свой рассказ:

— Вон там, где пьяные легионеры искали платных утех, теперь находится самое крупное наше предприятие: бумажный комбинат!

Светлые оштукатуренные здания промышленных предприятий возвышаются над кронами деревьев. Из окон медленно ползущего поезда мы можем детально рассмотреть электростанцию, сахарный завод, рисолущильню и химзавод, который будет выпускать натрий, хлор, серную кислоту. Предприятия эти почти готовы, они накануне пуска. А местные строители уже закладывают фундамент новой фабрики по производству ми чин — одной из популярных приправ к вьетнамским блюдам.

Двое молодых людей в потрепанных рабочих комбинезонах, только что севшие в вагон, невольно слышали обрывки нашей беседы с железнодорожником о Вьетчи. Спрашиваю их: местные?

— Нет, мы с далекого Юга! — отвечает один из них, подчеркивая слова резким, истинно южным жестом и улыбкой. — Мы сражались в Долине Тростников… Вы спрашиваете, много ли бывших солдат осело во Вьетчи? О, очень! Поначалу было трудно — ведь мы покинули родные места, где остались близкие нам люди. Ну, а кроме того, все были солдатами — мы умели сражаться, о строительстве же промышленных предприятий, о восстановлении лежащих в руинах городов не имели никакого понятия…

— Ну, а сейчас? Тоже трудно?

— Вот, поглядите! — широким жестом парень как бы охватывает всю зелень рисовых полей и покрытых лесом гор. — Вам может показаться, что древесины у нас вполне достаточно? А между тем за пригодным для строительства лесом приходится ездить далеко, очень далеко. Кроме того, плохо с механизацией, мы вынуждены были вручную валить и распиливать могучие стволы. Ну, а как их доставить в долину Вьетчи? Сплавлять по реке? Но вы уже видели нашу страну и, наверное, знаете, как капризны у нас реки — даже такие, казалось бы, спокойные, как Сонгло. У горных рек, как вам известно, бешеное течение и очень опасные подводные камни. Да и вода ледяная. Холод пронизывает до мозга костей, если приходится пускаться вплавь, чтобы сберечь древесину. А насчет каких-либо иных средств транспорта тогда и речи не было!

— В воде недостатка нет, — вмешивается второй рабочий. — Чего-чего, а воды достаточно. Но вот распределить ее, подвести к новым предприятиям — оказалось делом очень сложным! Вы спрашиваете — почему? Для такой подводки нужна водопроводная система с трубами диаметром не менее одного метра…

— Ну и что же? — нетерпеливо перебиваю я. — Разве их нельзя купить за границей?

— Вроде бы и можно. Но… Вот, скажем, вызвались помочь нам китайские товарищи. Только, когда мы подсчитали, во что это обойдется, пришлось отказаться. Транспортировка стоила бы слишком дорого, да и ждать этих китайских труб пришлось бы довольно долго. В конце концов мы сами сделали нужные нам трубы.

— Я читал об этом в газете! — вмешивается Нинь. — За такую инициативу их предприятию была вручена высокая награда. Но о себе они распространяться не любят: слишком скромны.

Перейдя на вьетнамский язык, Нинь о чем-то спорит с обоими парнями: видно, пытается уговорить их продолжить беседу.

— В чем дело, Нинь? — спрашиваю я.

— Да вот прошу рассказать их весьма любопытную историю, а они отказываются.

Все-таки Нинь взял верх. Наши случайные спутники понемногу разговорились.

На бумажном комбинате возводили заводскую трубу. Высокую — почти шестидесятиметровую. Рабочие с каждым днем взбирались все выше и выше и уже не могли сноситься с мастером и прорабом. А телефона не было. Пришлось пользоваться световыми сигналами. Легко сказать! Попробуйте-ка оперировать такими сигналами на большой высоте при частых дождях, да еще когда беспрерывно дует сильный ветер и каждый шаг, каждое неосторожное движение грозит верной смертью… Дело рискованное. Однако за восемнадцать дней до срока готовая заводская труба гордо высилась над окружающей местностью.

— А вот когда вскоре из СССР прибыли новые машины и агрегаты для комбината, мы сами так и не смогли их смонтировать… — добавляет второй рабочий, — Тут уже не помогли ни отвага, ни стойкость, ни упорство! Просто мы убедились, что многому должны научиться. Нам тогда очень помогли советские специалисты. Стало быть, впредь надо крепко овладевать знаниями.

Снова мелькают станционные постройки: Иенбай. Наши случайные попутчики прощаются и соскакивают на перрон.

— Я хорошо понимаю опасения ребят, — провожая их долгим взглядом, тихо говорит мне Хоан. — Проблемы, о которых они тут рассказывали, вам, европейцам, могут показаться незначительными. Заводская труба, водопровод, строительный лес… «Да ведь это мелочи, простое дело», — скажете вы.

— Нет, Хоан, не скажем! Это совсем не мелочи. Я еще не забыла, какими были варшавские фабрики в 1945 году!

Четверо немолодых мео несут на примитивных, связанных из бамбука носилках больную женщину. Откинутая назад голова, белое, бескровное лицо, на крепко сжатых губах застыла гримаса боли.

— Несчастный случай! — объясняет Нинь; он успел переговорить с носильщиками. — Придавило деревом.

— Тут имеется больница?

— Конечно. Поэтому несчастную и доставили сюда. У нее теперь есть все шансы остаться в живых. А раньше об этом и речи не могло быть.

— Иенбай — это центр провинции?

Хоан подтверждает. И тут же торопит меня: пора садиться в вагон, уже дан сигнал к отправлению…

У «Красного города» Йенбая — довольно любопытная история. 10 февраля 1930 года над цитаделью, где расположился гарнизон французских войск, вдруг взвился алый флаг!

— Было восстание? — спрашиваю я.

— Да. Но, к сожалению, неподготовленное, стихийное и потому закончившееся поражением восставших.

Во Вьетнаме действовала тогда организация, зачастую боровшаяся против колониализма путем совершения актов индивидуального террора. Она называлась Вьет Нам Куок Зан Данг — Национальная партия Вьетнама. Основал ее некий учитель, среди ее сторонников была часть интеллигенции, студенты, служащие и солдаты. Им снилась независимая республика, они склонны были сражаться за нее при помощи бомбы, динамита и револьверной пули. Но эти националисты не имели поддержки там, где всегда искали и находили ее коммунисты, — среди крестьянства. Члены ВНКЗД не понимали простой истины: террор — это путь в тупик, а не к свободе.

В этой стране сталкиваешься с историей на каждом шагу. Она обращается к вам не только языком — камня и древними достопримечательностями, но прежде всего воспоминаниями. При этом нельзя забывать о современности, которая здесь тесно связана с историей…

Хоан достал карту.

— Видишь йенбай? Отсюда недалеко до китайской границы, которая проходит рядом с городом Лаокай. Ты скоро увидишь его. Заговорщики, которые возглавили это стихийное восстание, рассчитывали на поддержку единомышленников, находящихся в Китае. Они полагали, что восстание быстро охватит весь Северный Вьетнам. Начали агитировать вьетнамских солдат, служивших в местном гарнизоне…

— А разве были такие?

— Были.

— И они добровольно шли в армию врага?

— Конечно нет! Просто существовал колониальный приказ: каждое селение обязано выставить определенное число людей, годных к военной службе. Крестьяне проводили жеребьевку: никому не хотелось добровольно надевать на себя чужой хомут. Но деревенские богачи умели подстроить дело так, что их сыновья почти никогда не попадали в подразделения так называемых туземных формирований. Как правило, в армию брали сыновей бедняков и наиболее беззащитных жителей…

Я мысленно представляю себе день 10 февраля 1930 года, когда над французской цитаделью в Йенбае на короткое время взвился алый стяг. Он развевался также и в Камтхао, над домом префекта. Кое-где успели вспыхнуть локальные бунты, в селах провинции Хайзыонг среди крестьян начались волнения…

— Кажется, и в Ханое тогда взорвалось несколько бомб? — прислушиваясь к нашему разговору, добавляет Нинь.

— Но все это, повторяю, было стихийным! — продолжает Хоан. — А потом… Потом селения провинции Хайзыонг враг подверг жестокой бомбежке с воздуха… Такие разрозненные и хаотические действия похожи на мелкие костры, которые кое-где лишь подпалят джунгли, но не смогут сжечь сколько-нибудь значительного участка леса.

Хоан неожиданно смолк и задумчиво посмотрел на медленно проплывающий за окном пейзаж. Джунгли здесь подходили почти вплотную к железной дороге. Порой с обеих сторон пути над поездом нависали зеленые высокие своды, как бы грозящие обрушиться и завалить дорогу, которую дерзкий человек прорубил в чаще.

С карандашом, замершим над блокнотом, я в каком-то оцепенении жду продолжения рассказа. Видно, почувствовав мой напряженный взгляд, Хоан оборачивается, и за стеклами очков я замечаю загоревшиеся в его глазах веселые иронические искорки.

— А может быть, уже хватит истории? Ведь вокруг снова джунгли и беседовать о них куда интереснее. Как ни говори, экзотика — башни, крепости, тигры!..

— Нет! — решительно говорю я.

Лицо Хоана становится строгим.

— Ну что ж, поговорим еще немного о минувших событиях… Но не обо всех сразу, — их слишком много… Позже мы проедем по Дельте на юг, и ты увидишь очаги крестьянских бунтов, а главное, наиболее «красную» провинцию — Нгеан. Так вот: в то самое время, когда в йенбае вспыхнуло неудавшееся восстание, далеко от Вьетнама, на чужой земле, в Гонконге, родилась Коммунистическая партия Индокитая…

Хоан закрыл глаза. Что с ним? Дремлет, утомленный полуденным зноем? Или вспоминает прошлое? Тогда он еще не был автором сорока с лишним томов и выдающимся художником, чьи книги ныне переводятся на иностранные языки и известны не только на его родине. А может, он думает о том времени, когда его, молодого литератора и сельского учителя, колониальные власти «для пользы дела» перебрасывали с места на место по причине «неблагонадежности»?

Очнувшись от раздумий, Хоан не спеша берет карту.

— Где ты тогда учил детей? — спрашиваю я. — В каких районах?

— Лучше спроси, где я не работал?! — со смехом отвечает Хоан, водя пальцем по карте.

Я слежу за движением его руки: Хайзыонг, Намшать, Лаокай (туда мы приедем сегодня вечером), Киньмон, Намдинь, Чако, Тхайбинь… Центральный Вьетнам, близкие к Китаю районы, большие города и… малолюдный островок на море!

— Ты познакомишься с нашей провинциальной жизнью в Лаокае. Впрочем, сейчас и там многое изменилось. Раньше в каждом городе, где проживало несколько колониальных чиновников и немногочисленная вьетнамская интеллигенция, непременно размещался французский гарнизон. Разумеется, полная взаимная изоляция! Никаких развлечений. Единственное удовольствие— воскресная прогулка на базар… Кажется, он функционирует и теперь.

Поезд движется по извилистому пути. Временами среди джунглей вдруг открывается долина. Покрытые лесом горы отражаются в стоячей воде рисовых полей. Потом снова прямо за окнами вагона встает густо переплетенная лианами и плющом стена деревьев и кустарника.

В сумерки мы выходим на станции Лаокай. «Газик» уже ожидает нас. Слегка перегнувшись через борт машины, я слушаю, как в тихую тропическую ночь врывается шумное стрекотание цикад. Над нами беззвездное небо. Накрапывает мелкий дождичек. Мы снова на пороге бескрайних джунглей…

В Чапа, рядом со зданием интерната, находится небольшой кирпичный домик. Наше внимание привлекла табличка, прикрепленная к стене фасада. Под вьетнамским текстом, разъясняющим, что тут размещается «Вень Са Чапа», читаю: «Амбулатория в Чапа. Построе на с помощью Польской академии наук в период международного геофизического года. 1.Х.1957».

На меня вдруг пахнуло родиной: по стенам развешаны вырезанные из бумаги наши национальные украшения из фигурок и цветов, уже выгоревшие от жаркого тропического солнца. Молодой врач по имени Тханг сердечно приветствует нас, коротко рассказывает:

— Пятеро польских врачей побывало в Чапа за время с 1957 по 1960 год. Мы очень благодарны нм и товарищам из Польской академии наук, которые снабдили нашу амбулаторию медикаментами, рентгеном и другой современной аппаратурой… Польские врачи вернули здоровье многим больным, а кроме того, обучали нас, знакомили с новыми способами эффективной профилактики заболеваний.

— Тут у вас только амбулатория, а где же ближайшая больница?

— В Лаокае. Как будто бы и недалеко, но вы сами знаете — трудно добираться туда. Часто бывает, что просто невозможно тащить больного в такую даль, да еще через горы. Приходится оперировать на месте. И хотя мы считаемся только амбулаторией, однако выполняем все функции больницы. На недостаток работы не жалуемся!

— Но ведь, казалось бы, в таком климате, более здоровом, чем в Дельте, должно быть меньше заболеваний?!

— Не совсем так. Не надо забывать последствий длительной войны, а равно суеверий, темноты, незнания элементарных правил гигиены… В нашей местности весьма распространены гастрические болезни, малярия, бронхиты и воспаление легких. Повторяю: ваши врачи и ваши медикаменты спасли жизнь сотням местных жителей.

— А сколько больных вы можете разместить здесь? — задаю я вопрос, осматривая маленькие комнатки с легкими койками.

В приемной толпятся больные. Терпеливо ждут очереди. Среди них несколько женщин с детьми на руках.

— Одновременно тут можно положить двадцать человек, — отвечает Тханг. — Кроме того, ежедневно ведем большой амбулаторный прием… Кроме лечения болезней, о которых я вам говорил, нам приходится заниматься и хирургией. В таких горах, как наши, — с большим числом обрывов, пропастей, крутых склонов — чаще происходят разные несчастные случаи и травмы: тяжелые ушибы, раздавленная упавшим деревом грудная клетка или повреждение иных частей тела, ранение от руки неосторожного охотника, рваные раны от медвежьих лап… В наиболее тяжелых случаях отправляем больных в Лаокай, но чаще помогаем на месте.

— Скажите, а местное население верило врачам, особенно нашим, европейским, не чуждалось их?

— Сначала было трудно. Но недоверие быстро развеялось. Достаточно было одному-двум пациентам рассказать о выздоровлении какого-либо тяжелого больного, которому не помогли домашние средства, как больные толпой повалили к нам. Причем издалека — за много километров! И среди них — немало людей из народностей ман, тхо, мео. Выздоравливающие, сами того не ведая, одним своим видом вели активную пропаганду. Разумеется, это значительно облегчило нам работу. Ну, а победив, хотя бы однажды, укоренившиеся ранее предубеждение и недоверие, мы проложили себе путь для разъяснительной работы по гигиене, к успеху в борьбе с предрассудками и суевериями. В первой экспедиции польских геофизиков, прибывшей в наши края, был хороший врач. Работы у него в экспедиции оказалось мало, поэтому он занимался нашими многочисленными больными, которые зачастую приходили к нему из очень далеких сел. У вас, поляков, трудные фамилии — их очень нелегко запомнить и произнести… Но мы просим от имени пациентов и от себя передать наши горячие приветы вашим соотечественникам врачам, побывавшим здесь!

На развилке дорог в центре городка я вижу еще одну табличку с надписью на польском языке: она указывает путь к месту расположения экспедиции Польской академии наук. Круто поднимающаяся вверх дорога ведет нас на лесистое, сильно нагретое солнцем плато. Минуем руины построек времен колонизации, заросшие сорняками, кустарником и вьющимися растениями. Кое-где розовеют цветы дикого персика. Низкие сосны издают приятный запах хвои. В здании геофизического поста, окруженного кольцом пышнолиственных деревьев, висит подробная карта окрестностей Чапа. Названия на ней написаны по-польски.

Руководитель поста Туйет Ига знакомит меня с молоденькой, робко улыбающейся девушкой по имени Тхоа и с другим сотрудником, Тхе Днем, которому поручено показать нам станцию.

— Сейчас не жарко, может быть, вы осмотрите наше «хозяйство»?

Мы благодарим его. Тхе Ань ведет нас во двор. Геофизическая станция в Чапа построена и оборудована в 1957 году. Это единственный подобного рода форпост, каким располагает социалистический лагерь в тропической зоне. Она находится в самом сердце гор. Там, далеко внизу, в долинах, ползут туманы, поднимаются густые испарения. Но погода сегодня поласковее — нет таких, как вчера, резких переходов от изнуряющего зноя к нестерпимому холоду. Под солнечными лучами сверкает никель и стекло сложных приборов. Молодой вьетнамец объясняет: тут проводятся исследования в области земного магнетизма и метеорологических явлений, а вон там, подальше — электрических разрядов. Под плотной крышей, в герметически закрытом домике чуткие аппараты регистрируют самые ничтожные сейсмические колебания почвы. Перед зданием станции красуются сконструированные моими земляками большие солнечные часы.

Теперь я вижу: несомненно, мои соотечественники оставили по себе добрую память. И я уже не жалею, что приехала в Чапа, хотя и не застала ученых. Они приедут вновь в начале этого года.

…Ранним утром мы отправляемся в очередную поездку. По пути я заглядываю в здешний магазин. Прибывшие с гор мео сгрудились у прилавка. Женщины рассматривают ткани, мужчины покупают ножи, порох, гвозди. За городом, среди редких крестьянских построек, в тихой и солнечной долине стоит знакомый запах не то аниса, не то мяты.

— Плантация лекарственных растений! — объясняет Нинь.

Сворачиваем с дороги, чтобы поближе рассмотреть посадки. Под защитой плетенок из рогожи, подвешенных на четырех столбах, как бы дремлют маленькие, невзрачные растения. Я сразу угадываю, что это такое, хотя сначала и не верю собственным глазам. Неужели это действительно женьшень — «панакс гинсенг» — знаменитый «корень жизни»?

— Пока только экспериментируем, пробуем выращивать этот ценнейший корень! — говорит мне заведующий плантацией. — Такие лекарственные растения очень нужны стране: ведь большинство медикаментов нам приходится ввозить из-за границы. Поэтому мы уделяем выращиванию этих растений максимум внимания.

…Дорога бежит вниз острыми зигзагами. По обеим сторонам — поля, засеянные преимущественно кукурузой. На этой высоте она дает хорошие урожаи. По меже лениво бредет серый буйвол, на спине у него сладко дремлет пастушок. В чистом горном воздухе далеко разносится звучная мелодия: кто-то играет на инструменте, но на каком? Это не «кен», не обычная свирель и, пожалуй, даже не флейта.

— Это просто… лист! — заметив мой недоуменный взгляд, говорит Хоан. — Обыкновенный лист. Наши мео большие мастера извлекать из него нужную мелодию. Играть на листьях так же привычно для них, как для таи играть на «кене».

Спускаемся все ниже и ниже. Минуем пустоши. Только изредка попадаются прилепившиеся к склону глубокого оврага одинокие, разбросанные далеко друг от друга крестьянские хижины. Под зарослями сорняка, стремительно мчась и бурля, звенят маленькие ручейки. Идем вдоль их берегов. Узкая тропинка приводит нас в сказочно красивую котловину. Замкнутая высокими скалами, с которых свисают зеленые лианы, она наполнена шумом и плеском широкого потока. Перебираемся через него по своеобразному мосту: два узких ствола без каких-либо поручней! С нескольких сторон в котловину сбегаются ручьи, они сливаются вместе и серебристыми струями падают с огромных каменных ступеней. На самом верху пышно цветут дикие персики. Внизу, на дне потока, поблескивают омытые водой белые обломки мрамора. Над обрывом виден небольшой домик, напоминающий избушку на курьих ножках. Внутри его мерно и прозаично гудят машины. На стене видна памятная доска с надписью на двух языках:

«Турбоагрегат, 50 В. Дар польской комиссии по проведению международного геофизического года при Польской академии наук — братскому Комитету геофизического года Вьетнамской Демократической Республики». На блестящей поверхности машины прикреплена табличка «Энергопредприятие «Зелена Гура». Польша».

Далекие долины ярко освещены солнцем. На ближние склоны легла полоса тени. Из горных ущелий поднимается легкий туман Он сливается с облаками, которые то окутывают высокие пики гор, то сползают вниз, в ущелья. Но вдруг, вспугнутые резким порывом ветра, они бесследно исчезают, и снова мощные очертания гор Фансипан синим пятном вырисовываются на фоне золотистого неба, напоминая огромный валун, расколотый гигантским кайлом… И вновь меня охватывает такое же чувство, как тогда, когда, стоя на освещенной луной дороге, я смотрела на огни «рай», неспокойными отблесками разрывающие мрак вокруг Дьенбьенфу. Мне еще сильнее захотелось задержаться здесь, продлить минуту общения с этим необыкновенным пейзажем, с людьми, с этой далекой и своеобразной страной, которую я никогда не забуду…

По дороге шагают мео, на шее у них слегка позванивают серебряные обручи. Девушки из племени «красных ман» с высоко уложенными на голове тюрбанами кокетничают с нами, стараясь улизнуть от наведенного на них фотоаппарата. Все это иное, непривычное… И, однако, какой близкой кажется мне тут моя отчизна…

— Ты готова? — торопит меня Хоан, допивая очередную чашку чая. — Машина ждет!

Зеленые пологие холмы. За ними внезапно открываются огромные карьеры. Пейзаж непрерывно меняется. Воздух насыщен пылью. Ноги вязнут в буро-желтом глинистом грунте. Мощные экскаваторы грызут и разрывают склон, густо заросший травой и кустарником, обнажая плотные слои земли, которая таит в себе одно из основных богатств Вьетнама — знаменитый высококачественный апатит.

«Апатит Камдуонг» — так называется здешний карьер. Камдуонг — название местности, где сосредоточена подземная кладовая этого ценного минерала. О нем хорошо знали французы и японцы. Его добывали здесь давно, но хищническим, типично колониальным способом, рассчитанным только на быстрое получение большой прибыли. При этом хозяева совершенно не заботились о сохранении жизни и здоровья местных рабочих.

В долине, окруженной кольцом гор, четкими рядами стоят продолговатые одноэтажные жилые дома горняцкого городка. Некогда поселок Камдуонг славился своими великолепными апельсиновыми плантациями. Земля тут обильно родит фрукты, очень приятные на вкус. Но теперь она прославится еще и как источник драгоценных минеральных богатств.

На улицах городка я слышу знакомые звуки русской речи. Оказывается, здесь работают советские и румынские специалисты, которые помогают вьетнамцам расширять и модернизировать современные предприятия по добыче апатита.

В новые жилые дома въезжает все больше и больше людей, прежде ежедневно проделывавших долгий и утомительный путь к месту работы. Здесь построен большой магазин, три начальные школы, больница на восемьдесят коек. Местные врачи объявили беспощадную войну малярии. Они приучают население пользоваться противомоскитными сетками, широко используют химические средства для истребления насекомых (в том числе малярийных комаров). И вот страшная болезнь, которая всего несколько лет назад была настоящим бедствием в этом районе, теперь отступает.

При разработках имеется неплохая библиотека с' шестью тысячами книг. Есть спортплощадка, на которой сегодня, в субботний предвечерний час, играют в волейбол молодые парни в ярких цветных блузах.

В Камдуонге уже работают и представители народностей ман, мео, тхо. Правда их еще немного, но своим примером они воздействуют на товарищей, агитируя за переход на работу в промышленность. Они приносят в родные, затерявшиеся в джунглях глухие уголки новые знания.

Я интересуюсь заработками горняков. Мой собеседник, рабочий Ню Онг, получает около 100 донгов в месяц, а его жена — 50 донгов. У них трое детей.

— Но ведь это не так уж много?.. — с некоторым колебанием говорю я. — Сто пятьдесят донгов на семью в пять человек?

Ню Онг, которому перевели эти слова, снисходительно улыбается.

— Да, конечно, заработки пока еще скромные. Но ведь не только деньгами измеряется улучшение условий жизни! Если бы вы знали, как мы жили раньше!.. Теперь мы с женой не ходим за десять километров на работу: она рядом. Дети могут спокойно учиться в школе. Школа тоже близко, да притом еще и бесплатная. В магазинах мы можем купить то, что нам необходимо, а цены там невысокие, государственные… Некогда рабочего заставляли делать все закупки в прифабричных лавках, принадлежавших хозяину, а там все было дороже, хуже, и притом нас обвешивали. Вам наши радости и достижения кажутся обычным делом — вы к этому привыкли, но для нас тут все новое и очень нам дорогое! Мы с женой тоже учимся, вернее доучиваемся.

Апатитовые разработки в Лаокае стали для меня первым — если не считать электростанции в Ханое — этапом знакомства с вьетнамской промышленностью. Мне еще не раз придется мерять достижения молодой республики так, как это делают здешние рабочие: не только количеством заработанных донгов (которых все же еле-еле хватает, чтобы свести концы с концами), но также несомненно резко улучшившимися жилищными условиями, возможностью учиться и многим, многим другим. Но прежде всего — возвращенным чувством человеческого достоинства!

Как-то мне довелось беседовать с одним из моих соотечественников, хорошо знающим Азию. Он теперь занимает ответственный дипломатический пост. Это бывалый человек. После участия в испанских событиях, он в качестве врача оказался в Китае. Здесь, в тяжелых фронтовых условиях, провел 1939–1945 годы, изъездил Бирму, Индокитай. Многое ему довелось видеть и пережить, поэтому он закалился и не очень-то восприимчив был к разным драмам. «Но одно зрелище я не забуду до самой могилы, — рассказывал он, — Я видел вьетнамских или, как тогда говорили, аннамитских женщин, выполняющих тяжелую работу на погрузке судов в Хайфоне. Они шли гуськом, одна за другой, худые и усталые — кожа и кости, — согнувшись под тяжестью груза, который нелегко было бы нести даже дюжему мужчине! Погрузкой распоряжался надзиратель-француз — сильный, холеный, настоящий образец здоровья. Видимо, недовольный слишком медленным, по его мнению, темпом работы женщин-грузчиц, он вдруг начал погонять их. Но как! Его длинная, сделанная из сыромятной кожи плеть начала гулять по спинам слабых, вконец истощенных созданий!.. Тщетно пытались женщины ускорить шаг: они даже не могли защититься от удара или уклониться от него… О! За свою жизнь я достаточно насмотрелся на унижение человека. Но когда я думаю о прежнем Индокитае и о тех издевательствах над людьми, которые творились колонизаторами, перед глазами всегда встают эти изможденные, зверски избиваемые белым надсмотрщиком грузчицы из Хайфона…»

Возвращаясь с разработок в город Лаокай, я вдруг услышала настойчивый перезвон церковных колоколов. Долго звучали их мерные удары, но все же в конце концов и они затихли. Так будут затихать и горькие воспоминания о тяжелом прошлом Вьетнама. О прошлом, в котором трудно было понять, что хуже — нищета или унижение и несправедливость.

Через приоткрытые двери моей комнаты с цементным полом слышно, как встревоженными голосами перекликаются кем-то разбуженные птицы. Раннее утро приносит с собой волну теплого воздуха, напоенного свежестью после ночного дождя. В углу комнаты лежит огромный лист папоротника, привезенный мною из Чапа. Он вянет и распространяет терпкий, приятный запах. Жаль, что я не могу засушить его и увезти с собой в Польшу: «листочек» больше меня.

Хоан стучит в тонкую стенку перегородки:

— Спишь?

— Нет. Давно встала. Чай готов!

Разливаю по чашкам горьковатый напиток, традиционно предшествующий завтраку. Из боковых дверей выглядывает Нинь. В лихо сдвинутой набекрень шапочке он скорее напоминает фантазера-«гавроша», чем бывшего артиллерийского офицера. Видя, что я не проспала, он одобрительно кивает головой.

Хоан собирается показать мне школу, где он учительствовал много лет назад. Проходя по улицам города, он внимательно осматривается вокруг. Время от времени Хоан отмечает перемены, любуется новыми зданиями:

— Вот тут когда-то был клуб. Разумеется, предназначенный исключительно для чиновников колониальной администрации. Теперь в этом здании разместилась библиотека.

Заходим туда. Пятнадцать тысяч томов. На одной из полок нахожу справочник о нашей стране, изданный на французском языке. Подписи под фотоснимками кто-то перевел на вьетнамский. Книга потрепана — видимо, от частого пользования.

Проходим мимо спортивной площадки: раньше тут был теннисный корт для чиновников-французов. Чистый, окрашенный в светлые тона домик: резиденция местной группы Международной комиссии по наблюдению и контролю за перемирием. И рядом — школа. Опустевшая и тихая в воскресный день.

— На первый взгляд почти все так, как и было! — продолжая оглядываться, говорит Хоан. — Пойдем, я покажу тебе дом, где я жил. Это тут, рядом. Я чувствовал себя в нем страшно одиноким…

— А почему Иен не поехала с тобой?

— Наши дети тогда были очень маленькими. Различие между климатом в Дельте и горным климатом могло плохо отразиться на их здоровье. Поэтому мы предпочли не рисковать. Правда, у нас оставалось время вакаций… По вечерам, если удавалось рано закончить просмотр ученических тетрадей, я брался за перо.

Это здесь, в Лаокае, появились первые короткие рассказы молодого провинциального учителя, имя которого никому еще не было известно. Поначалу он писал их для самого себя, даже не мечтая о публикации. В выборе тем и формы Хоан руководствовался только собственной интуицией. В стране не было ни традиций, ни опыта, которыми обычно пользуется начинающий европейский прозаик. Поэзия — хотя она прочно вошла в жизнь вьетнамцев и не является привилегией профессионалов — Хоана не привлекала. Он упорно писал прозой, сам не предвидя того, что впоследствии станет пионером современной реалистической повести и новеллы во вьетнамской литературе.

Через приоткрытую дверь заглядываем в класс. Скамейки, столы, доска со следами мела…

— Все как и прежде? — спрашиваю я.

— Да, пожалуй. С той лишь разницей, что до войны ее посещало около ста учеников, то есть не больше двух процентов всех детей школьного возраста. Да и то она была лишь начальной школой. Ближайшая же средняя, для «туземцев», находилась в Ханое.

Наши голоса привлекли внимание молодого учителя. Подойдя к нам, он поздоровался, представился и любезно пригласил в канцелярию. Хоан сказал ему, кто я такая, о себе же только коротко заметил, что когда-то тут работал. Я попыталась открыть нашему собеседнику правду о Хоане, но он решительным взглядом остановил меня. А я решила, что для молодого учителя встреча с выдающимся писателем была бы немалым событием… Ох уж эта мне пресловутая вьетнамская скромность!

Услышав знакомое «Ня ван Ба-лян»[14] и «Варшава», я перебиваю Хоана и, показывая на него, выпаливаю одним духом:

— Ня ван Вьет Нам[15]!

На лице всегда спокойного и мягкого Хоана появляется такое выражение, как будто он всерьез решил накричать на меня. Но… поздно! Учитель явно изумлен и обрадован. Разумеется, ему хорошо известны книги Хоана!

— Ты что, подрядилась делать мне рекламу? — выслушиваю я позже упреки моего товарища. — Ну зачем это? Я еду с тобой не как писатель, а просто как человек и друг, желающий показать свою родину дорогому гостю из Польши…

— А почему эти люди не должны знать, кто ты такой? — не сдаюсь я. — Как для кого, но для меня, будь я рядовой читательницей, было бы очень интересно лично познакомиться с выдающимся писателем… Большинство наших читателей радуются, когда им представляется случай собственными глазами увидеть автора полюбившейся книги. Не думаю, чтобы у вас было иначе. Ты заметил, как искренне обрадовался этот молодой учитель?

Кажется, Хоан обезоружен: вскоре он перестает ворчать и ведет меня в глубь двора, чтобы показать тиковое дерево, которое посадил в те дни, когда учительствовал в этой школе.

— Как оно разрослось! — с улыбкой говорит Хоан. — Как высоко шагнуло к небу!.. Впрочем, не удивительно — больше четверти века прошло! Сколько трудов, сколько событий…

— …сколько книг! — в тон ему добавляю я.

Над зданием распростерло свою широкую крону огромное камфарное дерево. Большие и какие-то косматые бабочки летят на огонь. Ночь входит в дом, раздирая окружающую тишину неумолчной трескотней цикад и кузнечиков, а также прерывистым писком маленьких светлокожих ящериц. Когда они ползают по стене, то бьют по ней хвостами, и звуки эти очень напоминают птичий крик. Из далекого репродуктора плывет заунывная мелодия.

Завтра утром я снова увижу джунгли, но уже только-из окна вагона: за станцией Вьетчи начинается широкая равнина Дельты. Мне предстоит знакомиться с промышленными городами, с деревнями, с побережьем, с 17-й параллелью… А все-таки жаль, что кончается «лесной» этап моей экспедиции, начатый поездкой в Дьенбьенфу.

Долго-долго, до поздней ночи, стою я у входа в дом. Задумчиво смотрю в глубокое темное небо, полное звезд, несколько иначе рассыпанных по нему, чем над моей-отчизной. Еще раз вслушиваюсь в звуки, которыми полна тропическая ночь.

По дорогам Дельты

Снова передо мной безбрежная равнина Дельты. Мысленно я подытоживаю впечатления вчерашнего дня. Ранним утром мы выехали в Тхайнгуен, на металлургический комбинат, который находится примерно в ста километрах от Ханоя. Всего несколько лет назад тут было пустынно, и безлюдно. Теперь же вокруг комплекса новых промышленных объектов растут жилые районы и кварталы, все больше прибывает сюда людей.

На этот раз вместе с нами поехала Иен, воспользовавшаяся свободным местом в машине. Она везет разные сладости и лакомства для двух старших детей своей невестки Ле Минь: сейчас ребята живут на комбинате одни. Им приходится питаться в столовой, и лишь в воскресные дни они приезжают в Ханой. Их отец, Чан Диеп, вернется из командировки только к маю. Он руководит одним из предприятий комбината, и это вынуждает его постоянно жить в Тхайнгуене. А Ле Лйинь, как начинающей писательнице и сотруднице редакции «Ван хок», трудно отказаться от своей работы в Ханое и от контакта с литературными кругами. Поэтому и приходится супругам пока жить «на два дома».

— Неужели нельзя им помочь и устроить все это как-то иначе? — спрашиваю я у Иен.

Когда Хоан переводит ей мои слова, она беспомощно разводит руками.

— Пока изменить что-нибудь трудно. Впрочем, не все тут плохо: ведь комбинат находится недалеко от Ханоя. Дети часто бывают у нас… Ведь и многие другие мужья и жены работают в разных местах и видятся очень редко. Во время войны такая разлука вообще растягивалась на годы! А что уж говорить о нынешней разлуке…

Иен обрывает речь на полуслове, как бы не договаривая чего-то. Хоан переводит мне ее слова и молчит, лицо его помрачнело. Я догадываюсь, что они имеют в виду: Юг. Закрытая наглухо граница, тысячи насильственно разлученных семей. Вот хотя бы Нинь…

Сегодня мы едем на юго-восток, к побережью. Вдоль дороги тянутся рисовые поля. Крестьяне с поистине муравьиным упорством и терпением вручную перекачивают воду с нижних участков на верхние. На фоне безоблачного, отраженного в зеркале вод неба как бы застыли силуэты рыбаков. Измазанные подростки бродят по реке, увязая в густом, болотистом иле. На мелких местах тут хорошо ловится рыба, крабы или креветки, незаменимые во вьетнамской кухне.

Мы остановились в Тханьхоа, чтобы пообедать и немного отдохнуть. Солнце уже в зените и припекает не на шутку. Пора уйти в тень. Не спеша доедаем последние бананы и лениво перекидываемся словами.

Именно здесь, на равнине Дельты, в XIII веке вьетнамцы дали бой огромной и сильной монгольской армии, которой командовал внук Чингисхана. Пятьсот тысяч вышколенных и злобных завоевателей внезапной атакой обычно сметали со своего пути любого противника. Но тут, в Дельте, они встретили отпор! Трижды наглые грабители возобновляли свои атаки — в 1257, 1284 и 1288 годах — и… терпели позорное поражение. Как утверждает старинная летопись, вьетнамский предводитель Чан Хынг Дао одолел страшного врага не только отвагой, но и хитростью. Зная, что Вьетнам изобилует реками, монголы привели с собой большой флот. Но Чан Хынг Дао приказал вбить в дно всех судоходных рек и речек крепкие столбы с железными шипами. Притаившиеся в засаде вьетнамские воины, используя легкие, мелкосидящие суда, ринулись навстречу врагу, провоцируя его начать атаку. Пришельцы, не зная тайного замысла противника, поддались на его уловку. Они не предполагали, что в капризных вьетнамских реках, как и в море, бывают приливы и отливы. Вьетнамцы атаковали врага как раз в конце прилива, поэтому монголы сразу оказались в невыгодном положении — отлив наступил быстро, тяжелые, малоподвижные лодки их наскочили на железные шипы, которые пробивали днища вражеских судов. Вьетнамцы окружили застрявших посреди реки и тонувших монголов. Наголову разгромленные захватчики вынуждены были поспешно отступить…

— На своей земле все благоприятствует человеку, который храбро сражается за родину! — говорит Хоан. — Горы, джунгли, вода…

Легендарному предводителю Чан Хынг Дао воздаются почести во многих буддийских пагодах, а недавно он стал даже примером для воинов армии генерала Во Нгуен Зиапа во время их очередной атаки на фортификации, построенные в Дельте.

…Излучина реки Ма огибает могучую скалу, очертаниями своими напоминающую гигантских размеров гриб. Эта огромная глыба с плоским верхом буквально нависает над водой, и потому ее название Нонныок — «Гора и Вода».

Нинь показывает мне рукой на остатки укреплений. Достаю бинокль: невооруженным глазом трудно сначала разглядеть что-нибудь на серо-белой меловой скале. Потом вижу отвесные стены, с трех сторон омываемые рекой. Сама природа, казалось, создала в этом месте неприступную крепость. Я различаю узенькие каменные ступеньки, остатки бетонных бункеров и защитных куполов. Здесь построена сложная система укреплений и дотов.

В Нонныок в 1951 году от осколка мины погиб молодой лейтенант Делаттр де Тассиньи, сын главнокомандующего французскими экспедиционными войсками в Индокитае. Крепость эта подверглась яростным атакам Народной Армии, была захвачена ею на короткое время, затем снова отбита французами, но после поражения под Дьенбьенфу войска были эвакуированы.

Экспедиционный корпус зорко охранял дорогу номер пять, идущую из Ханоя в Хайфон: она имела большое стратегическое значение. Но колонизаторам не помогли ни минные поля, ни доты из бетона и железа, ни засеки из колючей проволоки! Людям, которые атаковали столь укрепленные фортификации, хорошо были известны неведомые врагу проходы через рисовые поля. Они умели беззвучно пробираться по межам и гребням. Они могли целыми часами стоять в воде, уйдя в нее с головой и дыша лишь через торчащую изо рта бамбуковую трубку…

По реке плывут джонки с рыжеватыми, растянутыми наподобие веера парусами. Паром только что отплыл, приходится ждать. Подъезжает еще несколько машин, устанавливается очередь. Жарко! Пыль на дороге густыми клубами несется вслед за грузовиком. Она оседает в горле. Томит жажда. Но в термосе пусто: мы уже выпили весь кипяток.

— Может быть, попробуешь кокосового молока? — предлагает Хоан, указывая на стоящий неподалеку ларек.

Куча кокосовых орехов, уже очищенных от лохматой коричневой «шерсти», лежит на прилавке. Продавщица, блестя черными зубами, зазывает покупателей. Хоан берет кокос величиной с голову ребенка. Из надсеченной скорлупы в подставленную чашку течет освежающий мутно-белый сок, довольно приятный на вкус.

По соседству с этим ларьком стоит книжный киоск. Пытаюсь расшифровать заголовки книг. Вих-то Ху Го… Ну, это нетрудно: Виктор Гюго. А вот другое знакомое имя: И-ли-я Э-рен-бург, «Кон бао то». «Буря»? — догадываюсь я.

Группа солдат тоже ожидает парома. Мы разглядываем друг друга с взаимным любопытством. Многократно стиранное, выгоревшее обмундирование, длинноватые мешочки с рисом. Под клапаны рюкзаков воткнуты свежие газеты. Спрашивают: «Откуда приехала? Из Балян? О, это очень хорошо!».

Причаливает паром, влекомый буксиром — тарахтящим моторным катером. Став в уголке и опираясь на ограждение, я продолжаю беседу с солдатами. Их интересует все: Движение Сопротивления в Польше во время гитлеровской оккупации, наши партизаны, важнейшие битвы, проведенные лесными отрядами, победное наступление в 1945 году…

На помощь мне приходит Хоан. Он говорит парням, что историю шести лет войны и оккупации Польши трудно изложить за те четверть часа, пока мы переезжаем реку. Лучше взять в библиотеке полка справочник, там есть все о стране Ба-лян.

Один из солдат спрашивает Ниня: знаю ли я русский язык? Получив утвердительный ответ, он, забавно коверкая речь, произносит несколько слов, но вдруг, сконфузившись, умолкает и уже не хочет больше говорить по-русски, сколько мы его ни уговариваем. Однако потом солдат показывает нам свой самоучитель русского языка. Книгу эту он достал совсем недавно, поэтому мало что выучил…

На пароме я вижу несколько женщин, усердно жующих бетель. Около них стоят плетеные корзины с немудреным товаром. Это бродячие мелкие торговки «в разнос». У некоторых на шее висят металлические крестики.

Оказывается, мы приближаемся к границам провинции Намдинь, где особенно сильно распространен католицизм. Часовенки и храмы все чаще и чаще встречаются даже среди рисовых полей. Они резко выделяются на фоне окружающей их местности и буквально режут глаз. В Нормандии или Бретани такой стрельчатый, украшенный башенками храм вполне гармонировал бы с пейзажем. Здесь же он поражает явной чужеродностью.

Странно, но факт: католические храмы тут всегда соседствовали с фортами! Там, где храм возвышался над равниной, непременно вгрызались в землю бетонные укрепления колонизаторов.

Кое-где на полях видны невысокие холмики могил. По старому, тщательно соблюдаемому до сих пор обычаю покойников хоронят в пахотной земле. Место вечного упокоения выбиралось не случайно, с большим вниманием и заботливостью, нередко по совету опытного гадальщика. А он, основываясь на результатах ворожбы, указывал место, где усопший мог обрести ничем не нарушаемую благость вечного сна…

В Намдине есть любопытный старый район, где много живописных улочек. Большинство жителей Намдиня связано с текстильными предприятиями, существующими в городе издавна. Еще в одном из ханойских магазинов друзья показывали мне ткани местного производства. Но меня интересуют люди, биография которых связана с историей фабрики.

Заместитель директора Нгуен Ван Нгоан представляет мне Чан Тхи Ли — немолодую уже женщину с суровым лицом, в черном тюрбане. Чан Тхи родилась в 1910 году. Ей было всего двенадцать лет, когда она начала работать на фабрике вместе с родителями и старшими братьями. В их семье было пять детей. Жили они за городом, в хижине с дырявой крышей… Пища, в которую клали немного мяса, считалась «праздничной» — такое бывало не чаще двух раз в месяц. Все остальные дни — немного риса и овощей. У других семей и этого не было.

Продукты рабочим продавали в прифабричных лавках. Цены там были скалькулированы таким образом, чтобы как можно эффективнее «освободить» людей от их заработка.

— Когда я была маленькой, работа на фабрике продолжалась с шести часов утра до девяти часов вечера, — с горечью говорит Чан Тхи Ли. — Такой рабочий день — был обязателен для всех: и для взрослых, и для детей. Чтобы успеть на смену, многие рабочие, живущие вдали от города, вынуждены были вставать задолго до рассвета. О, как страшно хотелось нам спать! И какими усталыми были мы уже тогда, когда еще только приходилось вставать и идти в Намдинь!.. Сна нам не хватало' всегда, так же как и риса. Возвращались мы домой в одиннадцать часов вечера. Дети, повторяю, работали столько же часов, сколько и взрослые, однако платили им только половину заработка. На каждом шагу подгоняли и били тех, что поменьше и беззащитнее. При всем этом нелегко было получить работу для ребенка! Нужно было дать мастеру денежную взятку или хороший подарок…

Никто из родных Чан Тхи Ли не умел читать и писать. Да и сама она была неграмотна до 1946 года. Помогла ей революция.

Комбинат в Намдине имеет все производственные' службы — прядильную фабрику, ткацкие цеха, красильню. Построен он задолго до войны. Основной капитал в сумме 5 миллионов франков, вложенный в это предприятие, быстро превратился в магическое колесо фортуны: 50 миллионов франков прибыли в год! Однако комбинат не модернизировали: рабочая сила стоила так мало, что не было надобности улучшать технологический процесс и совершенствовать производство.

Чан Тхи Ли помнит забастовки, вспыхивавшие на предприятиях Намдиня в 1924–1926 годах. Тогда рабочие требовали увеличения заработков и сокращения рабочего дня «только» до двенадцати часов. Да она и; сама принимала участие в очень бурной забастовке в 1929 году. Рабочие выступили против мастера-француза по фамилии Ассам, который зверски избил беременную прядильщицу Ва. В тот же день эта работница умерла. Ее товарищи и подруги добились своего: мастера убрали из Намдиня.

Первые забастовки вспыхивали стихийно. Позже в Намдине появились люди, которые незаметно и очень, умело направляли борьбу рабочих в нужное русло. Чан Тхи Ли так до сих пор и не знает имени тех первых посланцев Компартии Индокитая, которые вносили порядок и организованность в стихийное движение рабочих. Зато она хорошо помнит, что их называли по цвету одежды: «второй брат, голубой» или «третий брат, черный».

Несколько лучше стало на комбинате к 1937 году. Под влиянием победы Народного фронта во Франции прогрессивное общественное мнение страны обратило внимание на нетерпимые условия труда в индокитайской промышленности. Но в период второй мировой войны Намдинь оккупировали японцы, которые обращались с рабочими так же беспощадно, как и французы. Существенные изменения произошли только после 1945 года, но вскоре разразилась «грязная война» — и вновь вернулись старые порядки…

Рассказ, начатый Чан Тхи Ли, продолжил Нгуен Ван Нгоан. Во время «грязной войны» Намдинь оказался в руках французских колонизаторов. Это было трудное для рабочих время. После заключения Женевских соглашений директор комбината, француз, тайком вывез часть машин, остальные испортил. Эвакуируясь вместе с колониальными войсками, он захватил всю фабричную-документацию. Поэтому наладить и Пустить в ход производственные цеха комбината удалось лишь к концу 1955 года. Первой начала работать электростанция. Через год пустили другие цеха. В наиболее трудный период восстановления остро сказалась нехватка технических кадров и машин. Но тут на помощь намдинцам поспешили советские специалисты. Вывезенные оккупантами машины были заменены новыми.

Мы идем от одного цеха к другому — из ткацкого в прядильный, оттуда — в красильный. Огромные светлые корпуса, ритмичный шум машин. Здесь работает очень, много женщин (как, впрочем, повсюду в текстильной промышленности).

— Женщины составляют у нас 60 процентов коллектива, — говорит Нгуен Ван Нгоан. — Однако теперь они работают в несравненно лучших условиях, чем приходилось их матерям и старшим сестрам.

Жилья вблизи комбината пока для всех не хватает. Поэтому дирекция приобрела несколько больших грузовиков и приспособила их для перевозки рабочих, которые живут далеко от комбината. Комбинат имеет собственную поликлинику и больницу на двести коек, а также родильное отделение. Беременных работниц переводят, начиная с шестого месяца, на более легкую работу, а затем представляют два месяца оплачиваемого отпуска. В производственных помещениях оборудована аппаратура по кондиционированию воздуха. При комбинате имеется детский сад, ясли, библиотека, спортивный клуб, создано несколько коллективов художественной самодеятельности. Функционируют также курсы по повышению грамотности. В 1957 году на комбинате полностью покончено с неграмотностью, хотя прежде не умеющих читать и писать было 90 процентов. В период особенно напряженной борьбы за учебу дирекция комбината на целый час раньше освобождала рабочих, занимающихся в школах и на курсах. А чтобы производственный план не снижался — за станки учеников становились их товарищи по цеху. Так отрабатывал коллектив этот «час просвещения».

— Мы уже начинаем работать на экспорт! — с гордостью продолжает Нгуен Ван Нгоан. — С недавнего времени наша продукция идет в СССР, Индонезию, Камбоджу и другие страны…

В ДРВ пока еще не хватает собственных тканей. Но я понимаю своих вьетнамских друзей, когда во время посещения нами магазинов они указывают на тюки разнообразных тканей и с гордостью в голосе подчеркивают:

— Это наше!

О Хайфоне я, конечно, должна написать очень толково и обстоятельно:

что это — порт с большой пропускной способностью, что это — крупный промышленный город,

что это — один из основных центров сосредоточения рабочего класса Вьетнама.

что…

Я припоминаю виденный в Ханойском музее рабочего движения оригинал одного весьма интересного документа. То был текст требований, врученный летом 1929 года дирекции текстильного комбината в Хайфоне. Рабочие добивались уменьшения обязательных взносов и налогов, человеческого к себе отношения и уважения их достоинства, а также сокращения рабочего дня с тринадцати до двенадцати часов…

Над городом — лес заводских труб. Белый дым — это цементный завод. Он уже в 1960 году превысил довоенный уровень производства (в 1939 году — 309 тысяч тонн) и дал стране 410 тысяч тонн цемента. Предприятия по ремонту судов, некогда принадлежащие колониальному Индокитайскому воднотранспортному обществу, были взорваны отступавшими экспедиционными войсками и в 1955 году представляли собой печальные руины, горы мусора. Теперь все они не только восстановлены, не только занимаются текущим и средним ремонтом судов, но и ведут капитальные работы на океанских кораблях. Недавно со стапелей этих предприятий уже стали спускать на воду транспортные речные суда. Некогда частная механическая мастерская «Зюйен Хай» (в 1955 году там было всего десять рабочих) стала теперь большим производственным предприятием.

Хайфон — крупнейший морской порт ДРВ, и лежит он в устье Красной реки. В нем уже тесно становится от множества морских судов, сейнеров, джонок, сампанов, моторных лодок. Днем и ночью работают дноуглубители: русло Красной реки, на том участке, где она впадает в море, все время заносит. Выходящие на морской лов суда ловко маневрируют при помощи ржаво-красных парусов веерообразной формы. Ищу глазами польский флаг. Сегодня его что-то не видно, хотя я хорошо знаю, что сюда, в Хайфон, польские корабли заходят довольно часто. Кстати сказать, ДРВ поддерживает торговые отношения более чем с тридцатью странами. На рейд Хайфона могут свободно входить морские корабли водоизмещением 10 тысяч тонн.

На следующее утро мы посетили женскую школу с интернатом. Девочки просто не хотели отпускать нас. Большой радостью для них был приезд дяди Хоана; «его произведения они читали в учебниках и школьных хрестоматиях по литературе. Нам показали классы и жилые комнаты интерната. На стенах вырезанные из газет и журналов иллюстрации, которые воспитанницы любят прикалывать над своей кроватью.

Девочки широким кругом рассаживаются на площадке перед зданием интерната. Беседуем о Польше, о годах войны, когда многие дети в мире были оторваны от родителей, а некоторые вообще остались сиротами. Хоан очень живо рассказывает о своих поездках по свету.

— А у вас есть дети? — задает кто-то вопрос.

В ответ я вынимаю фотографии двух моих дочурок. Вьетнамские девочки спрашивают, сколько им лет, как их зовут, и пишут им поздравления и приветы. И хотя я не очень-то склонна к сантиментам, однако уезжаю из интерната взволнованная, готовая в любую минуту разреветься: почти все девочки, которых я расспрашивала о родителях, отвечали: «умерли», «погибли», «ничего о них не знаю», «остались на Юге», «никаких сведений нет»…

Еще много километров отделяет нас от 17-й параллели. Но Юг все-таки приближается — не только с каждым днем, с каждым километром, с каждым оборотом колеса машины. Он все время с нами — в беседах и на встречах. Он почти во всех человеческих судьбах.

Золотые солнечные лучи чуть ли не отвесно падают в жемчужные воды залива Халонг. Среди невысоких ласковых волн возвышаются сероватые и белые меловые — скалы, покрытые густой зеленью.

— «Халонг» дословно означает «Спускающийся дракон», — объясняет Хоан. — Одна из местных легенд говорит о том, что несколько веков назад, когда к берегам Хонгая стали приближаться суда воинственных пиратов, испуганные жители стали молить Владыку Неба о спасении. Снизойдя к их мольбам, Владыка Неба послал на хонгайский морской берег огромного дракона. В пасти у этого чудовища было множество мелких жемчужин, которые он начал выплевывать в воду перед судами пиратов. Каждая жемчужина мгновенно превращалась в камень. Так возникли скалы, образовавшие лабиринт рифов и каменных ворот, который преградил путь врагу. Впрочем, ты сама увидишь эти скалы: нас ждет приятная прогулка по морю… Вторая легенда гласит, что…

Нинь перебивает Хоана и показывает на невысокие холмы и овраги по левой стороне дороги. Это следы давних горных работ. Хоан откладывает на вечер продолжение легенды и наказывает мне зорко смотреть вокруг. Он заверяет меня, что такого зрелища я не увижу нигде в мире!

Я целиком согласна с ним.

Ландшафт, раскинувшийся по обеим сторонам дороги, резко контрастен. Меня, хорошо знающую, что такое угольный бассейн, ошеломляет окружающая природа. Представьте себе, что советский Донецк вдруг чудом перенесли на берега Черного моря?! А ведь такой именно пейзаж и предстал перед моими глазами: с левой стороны шоссе на давних выработках — густой кустарник, высокие деревья. С правой — лазурная морская гладь. Открытый водный простор, соленый ветер… Где? Всего в нескольких шагах от подъездных путей, покрытых толстым слоем черной угольной пыли. В десятке метров от гор, раскрывших человеку свои угольные недра!..

Хонгай и недалекий отсюда Камфа — это два главных центра угольного бассейна. Я родилась и выросла на территории Домбровского бассейна, поэтому чувствую себя тут как дома. Знакомый горький привкус угольной пыли, оседающий на губах. По узким улочкам неторопливо шагают с работы утомленные люди. Мы обгоняем нескольких тхо мо, одетых в рабочие комбинезоны. Тхо мо — так по-вьетнамски звучит слово «горняк», «шахтер». Мо означает: «шахта».

Дорога зигзагами поднимается в гору. Мотор «газика» надрывно воет на крутых поворотах.

Внезапно с перевала почти двухсотметровой горы перед нами открывается захватывающее зрелище. Прямо под нами огромный, глубокий как пропасть, карьер черновато-синего цвета. По его склонам передвигаются маленькие фигурки людей. Поверху тянется паутина проводов высоковольтных линий. Внизу, где видны небольшие вагонетки, отчетливо выступают очертания угольных пластов. Над широкими кузовами грузовиков то и дело склоняются большие ковши экскаваторов.

Да, тут не нужно глубоко рыть, чтобы найти черный клад! Уголь залегает близко, под небольшим слоем грунта — чуть ли не рукой копнуть. Среди сортов хонгайского угля преобладает ценный, высококачественный антрацит.

Это черное сокровище было открыто задолго до появления колонизаторов. После захвата страны губернатор-француз быстро воспользовался предложением французских промышленников и продал им обширный участок морского берега вместе с угольными залежами. Промышленники хорошо понимали, что именно они покупают за круглую сумму в сто тысяч индокитайских пиастров. Через несколько лет в Хонгае уже развила бурную деятельность компания «Societe des Charbonnages du Tonkin». Из окрестных деревень сюда стекаются бедняки-кули, привлеченные заманчивыми обещаниями их каи — штейгеров. Тонкинская угольная компания вскоре сосредоточивает в своих руках 75 процентов всей добычи «черного золота» в Индокитае. За период 1913–1928 годов добыча эта возросла в четыре раза. Надо заметить, что с 1900 по 1929 год (когда весь мир потряс экономический кризис) доходы индокитайской горной промышленности возросли в десять раз!

Повышались темпы оборота денег, дивиденды шли в гору. Мне хорошо известна эта механика: так росли некогда богатства капиталистов и в моем родном Домбровском бассейне.

«Гигантская стена угля, стена циклопов или титанов, угрюмо сверкая под палящими лучами солнца, поднимается до самого неба, словно бы выгоревшего от зноя. Ослепленный взор поначалу ничего не различает вокруг. Потом я начинаю замечать, что стена облеплена… людьми! Маленькие одинокие точки, издали похожие на муравьев, длинной шеренгой движутся по блестящим ступенькам из «черного золота». В другом месте, вдоль гладкой стены — то повисая на краю карьера, словно уцепившиеся за конец собственной нити пауки, то извиваясь змеей — тянутся вагонетки. Внизу их ждут эшелоны, а еще дальше, в порту — корабли. Огромная скала, от подножия до вершины — это картина мрачной и сильной жизни. Но это не единственное место в данном районе эксплуатации: другие разбросаны на площади в 200 тысяч гектаров по прибрежным склонам или в глубине джунглей. Все здесь — каменоломни, леса, железнодорожные линии, дороги, села, дома — подвластно» хонгайской угольной компании. Это, пожалуй, самый богатый в мире комплекс шахт и карьеров, где «черное золото» добывается под открытым небом. Недавно там работало около 40 тысяч горняков, да и сегодня еще занято 23 тысячи…».

Так писала в своем репортаже Андрэ Виоллис. Но> это было не первое выступление деятелей прогрессивной французской литературы в защиту угнетенных шахтеров. Еще раньше в книге «La route mandarine» Ролан Доржеле бросил тяжелое обвинение непосредственно в адрес промышленников, хозяйничавших в бассейне Хонгай. Бесчеловечное их отношение к шахтерам клеймил и американский журналист X. А. Фрэнк, в резких словах обличая несправедливость и грабеж, а также каторжные условия труда женщин и детей в угольной промышленности.

Добыча «черного золота» обходилась Хонгайской компании дешево, а капитальных затрат почти не было. Угольные пласты, протянувшиеся на 150 километров, в длину и на 50 в ширину, зачастую выходили прямо на поверхность земли. В довоенные годы вьетнамский горняк, зарабатывал… 0,19 пиастра в день! Это была нищенская оплата, «голодная ставка». Но даже для местного, «туземного» мастера, выслуживающегося перед французскими хозяевами, самым большим «поощрением» была высшая ставка в… 1,14 пиастра в день! И это в то время, когда за аналогичную работу, мастер-француз получал 70 пиастров в день!

«Рабочий день, — писала Андрэ Виоллис, — теоретически продолжается десять часов. На практике же штейгеры обязаны доставлять каждый день определенное количество угля, поэтому шахтеры работают столько времени, сколько требуется для выполнения задания: нередко по 12–14 часов в сутки».

— Я начал тут работать еще подростком, в 1929 году, — вспоминает технический директор шахты в Камфа, Нгок Куэт Дао. — А в некоторых семьях на работу по сортировке угля посылали даже семилетних детей… Жил я тогда в ближнем поселке Донгчиеу, где отец мой занимался лечением некоторых болезней. Нет, что вы, он не был врачом! Так, просто кое-что знал из восточной медицины. По-вашему это, кажется, называется «знахарь»? Зарабатывал он немного, а в доме было двенадцать ребятишек. Вот мне и пришлось рано идти на заработки. Сперва таскал фонарь, которым освещал путь мастеру-французу, затем был на самых трудных подсобных работах. Тогда мне платили 25–30 су в день..

— Много это?

— Жалкие гроши! — подсказывает Хоан.

— Но чтобы получить даже такую низкооплачиваемую работу, необходимо было сунуть взятку штейгеру, — дополняет его Нгок Куэт Дао. — Без взятки не обходилось и тогда, когда рабочий искал лучших заработков.

Значительная отдаленность шахты от места жительства многих горняков непомерно увеличивала и без то-то го длинный рабочий день. К тому же колониальные надсмотрщики всячески поощряли курение опиума и употребление алкоголя.

Не удивительно, что в таких условиях, как писал упомянутый выше американский журналист X. А. Фрэнк, «64 тысячи акций, оцениваемых несколько лет назад в 16 миллионов франков, стоят теперь более полумиллиарда. Чистая прибыль компании за последний год до моего приезда, (т. е. в 1924 году) превысила весь основной капитал, не считая 20 миллионов пиастров резерва!»

Там, где царили несправедливость и угнетение, непременно должен был вспыхнуть бунт. В тридцатых годах хонгайский угольный бассейн потрясли забастовки шахтеров. Мировой экономический кризис 1929 года резко усилил нужду хонгайских рабочих. К тому же сократилась добыча угля, возросла безработица. В 1929 году было выдано на-гора 1972 тысячи тонн угля, а в 1933 году— только 1592 тысячи тонн. В 1935 году число стачек возросло. Борьба индокитайских горняков становится участью общей борьбы французских левых. Длительная и бурная забастовка 1935 года закончилась победой рабочих.

Я спрашиваю Нгок Куэт Дао о наиболее жгучих и неотложных проблемах нынешнего быта горняков. С августа 1945 года до сентября 1946 года Хонгайский бассейн находился в руках народной власти. Во время «грязной войны» он опять был захвачен французскими колонизаторами, которые окончательно ушли отсюда лишь осенью 1954 года, захватив с собой много машин и техническую документацию. Однако рабочим удалось предотвратить консервацию открытого угольного разреза. Драгоценный антрацит снова пошел на-гора.

Капризы периода дождей сильно мешают работе не только в открытых карьерах, но и в подземных шахтах: штреки проложены неглубоко, вода легко просачивается сквозь пористую горную породу и стекает вниз. Люди стойко переносят все трудности, лишь бы был уголь. Как правило, шахтеры теперь зарабатывают больше рабочих других профессий. Но не это главное в наступивших переменах. В Хонгае звучат такие же слова, что и на апатитовых разработках в Лаокае: «Рабочие наконец-то начинают жить по-человечески…».

— У нас для горняков создан специальный дом отдыха! — сообщает Дао. — Мы сэкономили из основных фондов средства на постройку бани, библиотеки и прежде всего детских яслей, поскольку у нас работает свыше 700 женщин. Мы оказываем помощь тем шахтерам, которые хотят самостоятельно строить себе домик. В этом году мы хотим закупить тридцать, а если удастся, то и сорок потолочных вентиляторов — в первую очередь для яслей и столовой… По газетам и снимкам мы знакомы с европейскими шахтами, — добавляет он, — Конечно, их трудно сравнить с нашими, но вы должны понять, что…

Я возмутилась. Что я — приехала сюда ради того, чтобы сравнивать их шахты с нашими? Моя задача не в этом — я ищу общие с нашими черты настоящего и записываю факты прошлого, тождественные европейским, изучаю перспективы и надежды вьетнамского народа.

В углу комнаты партийного комитета стоит черная классная доска. С нее еще не стерты написанные мелом химические формулы: вчера вечером тут занимались слушатели курсов по повышению квалификации. Учится большая часть коллектива начиная с рядового шахтера и кончая техническим составом. Шахты и карьеры хонгайского угольного бассейна весьма многочисленны и разбросаны на огромном пространстве, техников и мастеров— не говоря уже об инженерах — все время не хватает. Люди учатся на вечерних курсах и в местном техникуме, а также в Ханойском институте и в далеких социалистических странах.

Я прошу директора Дао рассказать свою биографию. В 1935–1937 годах он участвовал в забастовочной борьбе, был арестован, но сумел бежать из тюрьмы. Вернуться домой ему уже было нельзя. Поэтому Дао начал работать на другой, дальней шахте, где его не знали. Разумеется, чтобы получить работу, пришлось дать солидную взятку. Однако скоро его избил инженер-француз Кристиани. Непокорный Дао не остался в долгу. Короче говоря — пришлось уходить и отсюда. Добравшись до Лаокая, беглец попал сначала в Китай, оттуда в Таиланд и, наконец, в Камбоджу. После японского нашествия Дао вступил во вьетнамскую армию. Во время «грязной войны» был бойцом санитарной службы. Когда война закончилась, он вернулся на прежнюю работу. Сейчас Дао учится и каждый вечер допоздна засиживается над книгами.

Мы спускаемся под землю. В хонгайских шахтах нет ни вытяжных стволов, ни шахтоподъемников: уголь залегает неглубоко. Я спрашиваю: предусматривается ли проходка вертикальных стволов? «Да, — отвечают мне, — но это будет осуществляться постепенно».

Громко шипит сжатый воздух. В штреках душно, словно в римской бане… Обнаженные до пояса горняки вгрызаются в черную угольную целину.

Ослепительная голубизна моря сливается с лазурью неба. Бесчисленные скалы, разбросанные по всему заливу Халонг, похожи на форты и бастионы. Некоторые из них напоминают неестественно огромные силуэты людей или зверей.

— Посмотри! — показывает мне Нинь. — Не правда ли — черепаха, вынырнувшая из воды? А вон дракон: он притаился и выжидает добычу, чтобы внезапно на пасть на нее… Там, дальше, — слон! А это — гигантская курица, сидящая на яйцах… Или вот — горная птица!

Мы сидим на носу катера, легко и быстро скользящего по спокойной воде. Очень хочется есть! По моей вине мы дольше, чем было запланировано, бродили по шахтам, и у нас не хватило времени на обед — спешили совершить прогулку по заливу. Но заботливый и предусмотрительный Нинь все же сумел «организовать» так называемый сухой паек. Это просто счастье! Ведь на море всегда развивается аппетит… Мы быстро и без особых церемоний поглощаем рис, креветки, вареную курицу, бананы. Солнце припекает, жара становится мучительной…

— Ты обещал рассказать… — я выжидательно гляжу на Хоана. Нет, от второй легенды я не откажусь, пусть не ждет!

— О чем?.. О происхождении скал в заливе Халонг? Да, обещал, помню. Но что ты предпочитаешь: легенду или правду?

— И то, и другое!

— Вот как! Ну, что с тобой поделаешь? Пусть будет так!.. Старые люди говорят, что много лет назад жила в этих местах прекрасная девушка. В нее влюбился морской дух, умевший превращаться в человека. И становился он тогда таким красавцем, что кружил головы всем окрестным девушкам, они не догадывались о его происхождении. Но вот завистницы, прознав о том, что молодец выбрал самую прекрасную из них, обманом завлекли ее в глухое место на берегу и там столкнули в море. Морской дух долго искал свою избранницу, забрасывая сеть в самую глубь моря, пока наконец не вытащил ее мертвое тело. Он не поверил своим глазам, когда увидел покойницу, и в отчаянии решил разделить ее судьбу. Прыгнув в сеть, где лежала его любимая, он вместе с ней погрузился в море… Но злые подружки не пожелали расстаться с ним! Избавившись от соперницы, они теперь хотели во что бы то ни стало удержать красивого юношу на земле. Пытаясь помешать ему, они вцепились в сеть и стали тащить ее назад. Тогда разъяренный морской дух рванул сеть на себя. А был он наделен нечеловеческой силой! Коварные девушки попадали в волны залива и навечно остались в нем неподвижными скалами…

Катер покачивает, трудно записывать. Усевшись поудобнее, я прошу Хоана поведать мне историю одного местного литератора. К моему огорчению, нам не удалось встретиться с этим хонгайским писателем-горняком. Он родился на территории угольного бассейна, живет там и пишет только о нем.

— Его зовут Во Ху Там. Ему сейчас тридцать с чем-то лет… — начинает свой рассказ Хоан. — Он был совсем неграмотным. Только после августовской революции 1945 года Там научился читать и писать. С детства Там работал на шахтах Хонгая. Но даже будучи неграмотным, он создавал стихи. Люди охотно слушали их, так как это были стихи о них самих, об их горькой доле и тяжком труде…

Слушая Хоана, я перестаю удивляться тому любопытному явлению, каким стало творчество поэтов-любителей, поэтов-импровизаторов, нараспев декламирующих строфы собственных стихов. Как единодушно уверяют меня вьетнамские товарищи, нельзя такие выступления назвать «любительщиной» в негативном значении этого слова — стихи эти обладают всеми поэтическими достоинствами.

Едва Во Ху Таму исполнилось восемь лет, он уже на чал работать на шахте. Пришлось мальчонке носить тяжелые корзины с углем от лавы до вагонеток. Частенько под этой тяжестью он даже не мог приподняться на цыпочки: чтобы достать до края вагонетки и высыпать в нее уголь, ему приходилось забираться на камень. Да, работал малыш чуть ли не наравне со взрослыми. Вообще детям здесь было труднее — они больше, чем другие рабочие, зависели от милости или немилости надсмотрщиков и мастеров, а получали всего 6–8 су в день. На десятом году жизни Там воочию увидел и навсегда запомнил большую забастовку горняков.

Прошло несколько лет, и вот уже отдыхающие после тяжелой работы шахтеры внимательно слушают юношу, декламирующего свои стихи. Они не могли тогда попасть на страницы какой-либо вьетнамской газеты: от них в ужасе шарахнулся бы любой редактор и издатель. Просто удивительно, что вездесущая колониальная полиция не заинтересовалась замурзанным, грязным подростком, который громко и смело декламировал:

Во Ху Там продолжал жить и работать в Хонгае. Здесь его застал приход французских колонизаторов. Поэт-горняк стал участником Сопротивления. Опасаясь ареста, он долгое время скрывался в гротах и ущельях вблизи залива Халонг. Позже Во Ху Там переходит от стихов к прозе. Пишет репортажи, рассказы, повести. К наиболее известным его произведениям относятся: «Угольный бассейн», «Горняки из Хонгая» и «Искры в пепле».

Нашу беседу о разных путях, ведущих людей к литературному творчеству, вдруг прерывает возглас Ниня. Привстав, я слежу за его взглядом и вижу невысокий обелиск, стоящий на маленьком пляже, протянувшемся вдоль берега небольшого острова, мимо которого мы сейчас проходим.

— Этот обелиск поставлен в честь недавнего визита Германа Титова, который приезжал сюда вместе с президентом Хо Ши Мином! — торжественно произносит Нинь.

Скалы, острова, лазурь неба и моря, пещеры и гроты в серых, выгоревших склонах. В кронах деревьев, цепляясь за лианы и ветви, носятся быстрые обезьяны. Невольно напрашиваются сравнения с наиболее красивыми европейскими пейзажами… «Капри? Крым? Норвежские фиорды?» — вслух думаю я.

— В тех местах мне быть не пришлось, — говорит Хоан. — Но даже не видя их, я думаю, что наш залив Халонг гораздо красивее!

Осматриваюсь вокруг еще раз. Пожалуй, он прав! Действительно, где еще можно встретить такое скопление фантастических чудищ? А лабиринт голубых морских проливчиков, по которым нас мчит быстрый катер? Где еще найду я подобную сокровищницу старинных легенд о драконах, жемчужинах и завистливых влюбленных девушках? В каком еще месте небо в таких тонах, как здесь, — теплых, янтарных. А море спокойно, оно словно замерло перед заходом солнца…

«Золотой лотос» на бунтарской земле

Низенький домик в селе Кимлиен — «Золотой лотос» — весьма скромен и невзрачен. Его легко можно было бы не заметить и пройти мимо, но именно ради него мы приехали сюда. Домик восстановлен уже после войны. Я верю этому восстановлению — ничего разящего взор, ничего искусственного. Именно таким — скромным и темноватым — был он внутри в те времена, когда под этой ветхой кровлей жила семья, в которой родился и жил человек по имени Нгуен Ай Куок.

Обычная крестьянская утварь, какую и сейчас можно встретить во многих деревенских домах. На стене — большая фотография отца нынешнего президента Хо Ши Мина. Он был чиновником, получил неплохое образование и мог устроить себе безбедную жизнь в качестве служащего французской колониальной администрации. Однако такая карьера была ему не по душе; он предпочел уехать в деревню и вести там нищенскую жизнь, чем служить колонизаторам.

Самый младший из трех его детей — Нгуен Ай Куок — родился неподалеку отсюда в таком же простом и скромном домике. Отец не запрещал юному сыну искать правду и собственную дорогу в чуждом и враждебном капиталистическом мире. Путь и правда, которые будущий президент Хо Ши Мин нашел в «годы скитаний и учебы» — у себя на родине, во Франции, Италии и Советском Союзе, — оказались верными и безошибочными. Это был путь трудной и опасной революционной борьбы.

«Надо отправляться в дорогу, чтобы узнать трудности пути», — писал он в одном из стихотворений. «Несчастья стали для меня кузницей, где закаляется и выковывается сила», — заявил Хо Ши Мин в своей известной поэме. И каждым днем, каждым месяцем своей жизни он показывал пример самоотверженности, беззаветности и патриотизма.

В Кимлиене и соседних деревнях жизнь, казалось бы, текла более медленно и спокойно, нежели в городах. Но достаточно поговорить со старожилами и хозяевами этой потрескавшейся от зноя земли, чтобы стало ясно: не было тут спокойствия и тишины. Люди часто оплачивали кровью право на человеческую жизнь: мы находимся в «красной» провинции Нгеан. Здесь в тридцатых годах возникла знаменитая «Совьет Нге Тинь» — «Советская зона Нге-Тинь». Край этот в тот период потрясли бурные крестьянские волнения.

Снова я заглядываю в книгу Андрэ Виоллис. Читаю ее записи, датированные осенью 1932 года. Они сделаны вблизи города Винь, где нам предстоит остановиться завтра.

«Мой спутник — колониальный чиновник показывает мне несколько огромных могил, высящихся на берегу реки.

— Они возникли 19 сентября прошлого года, — небрежно говорит он. — В то утро тысячи людей сомкнутыми колоннами двигались к Виню…

— Они были вооружены?

— Понятия не имею… Говорят, будто бы они направлялись к резиденции французского комиссара, чтобы вручить ему жалобу на чрезмерные, по их мнению, налоги. Но вы же знаете — как раз с этого и начинаются бунты!.. Им было приказано остановиться, но они не послушались и прорвали полицейское оцепление. Пришлось выслать против них самолеты с бомбами. Сто или сто двадцать из них погибли (в действительности было убито сто пятьдесят семь человек). Остальные разбежались… Как на беду, случилось так, что жители других сел, оставшиеся лояльными, пришли сюда похоронить павших. Комиссар решил, что это новая демонстрация, и еще раз направил самолеты обстрелять крестьян. В результате убито еще пятьдесят человек… Фатальная ошибка, которая повлекла за собой очень неприятные последствия!..

…Наш автомобиль останавливается у перекрестка возле большого сарая. То, что я здесь увидела, мне никогда не забыть! На огромной площади, огороженной деревянным барьером, было собрано более трех тысяч человек, одетых в грязные лохмотья. Они стояли так плотно друг к другу, что казались единой колышущейся массой. В каждой паре узловатых, тощих и натруженных рук — ивовые корзинки. Эти существа — образ нищеты и отчаяния: исхудавшие или опухшие от голода лица, беззубые рты, погасшие взоры, гниющие раны. Неведомо даже — мужчины это или женщины, молодые они или старые? У этих людей нет ни возраста, ни пола. Просто одна чудовищная нищета, тысячами уст издающая ужасающий, нечеловеческий вопль. И эту едва живую от голода толпу сторожат сытые, плотные, раскормленные полицейские, не жалеющие палок…».

Да, как сказали мне вьетнамские друзья, в этой перенаселенной местности нужда приводила тогда крестьян в отчаяние и вызывала бунт. Андрэ Виоллис так излагает свои наблюдения и рассказы очевидцев:

«Однажды властям донесли, что колонна невооруженных манифестантов движется по берегу реки в сторону города. Было шесть часов утра. Навстречу колонне отправили машину, посадив в нее солдат со станковыми пулеметами. Каратели устроили засаду за поворотом, на скрещении дорог. Когда тысячи демонстрантов показались на этом перекрестке, солдаты открыли шквальный огонь. Раздались душераздирающие крики беззащитных людей, стоны умирающих, вопли перепуганных женщин…. Результат — около тридцати убитых, сотни раненых. Вскоре после этой бойни некий чиновник из того же округа донес, что на следующую ночь должна состояться новая демонстрация. «На этот раз не стреляйте, — предупреждал он, — это не целесообразно». Но французский резидент ответил: «Не тратьте слов! Все это коммунисты, и мы уничтожим их до последнего!» В результате новые волнения, новые жертвы. Было это в декабре 1931 года. В те же дни в Тунжя, поблизости от Куангне, стало известно о готовящемся в ближайшую ночь собрании в лесу, на поляне. Туда направили станковый пулемет с пятью солдатами. В полночь на поляне собралось почти восемьсот крестьян. Было полнолуние. Выступило несколько ораторов. Присев на корточки, люди внимательно слушали их, аплодируя каждому выступлению. Вдруг загремели выстрелы. Пулеметчики выпустили две ленты. Стреляли в упор — с расстояния 15 метров. Сто тридцать человек было убито, всех раненых каратели увезли. Тех из них, кто выздоровел, отправили в тюрьму, которая в данных условиях была равносильна смертной казни».

Мы беседуем с Фам Динь Донгом, участником крестьянских восстаний тридцатых годов. С исключительной точностью, с детализацией каждого факта, с явной заботой о том, чтобы не пропустить какой-нибудь подробности, он описывает события, представляющие собой одну из трагических страниц истории «красной провинции»:

— Голод в тридцатые годы был страшный… Нищета… Казалось, ничего худшего на свете быть не может… Районы эти относятся к наиболее высоким по плотности населения во всем прежнем Аннаме. Здесь часто бывали катастрофические паводки и разливы, но не реже случалась и страшная засуха. Можно было бы подумать, что сама земля восстала против человека, что она не желает кормить его… Да и теперь еще нам нелегко! Но голода нет давно, риса хватает для всех… А тогда, в 1930 году, нужда прижала нас к стене, довела до крайностей. Крестьяне из окрестностей Виня выступили против одного из самых богатых местных помещиков — Ки Виена. Пригрозив ему сжечь дом и усадьбу, крестьяне захватили его рисовые поля. Ки Виен немедленно обратился за помощью к французам. Они тут же прислали солдат… Восемнадцать человек пало на месте от рук колонизаторов. В селах забурлило. Начались стихийные демонстрации. На стороне крестьян выступили рабочие немногочисленных предприятий, расположенных неподалеку от Виня и в самом городе, в частности коллектив спичечной фабрики… Я помню большой марш-манифестацию в деревне Тханьдан. Газеты писали тогда, что в нем участвовало три тысячи человек, в действительности же людей было значительно больше. К демонстрантам присоединились жители многих окрестных сел. Появились листовки, призывающие к участию в борьбе. Мы выломали ворота местной тюрьмы, и заключенные там наши товарищи оказались на свободе. Молодой чиновник Ле Кхак Туонг, управлявший деревней Тханьдан, напуганный грозными событиями, удрал и спрятался в укромном местечке, чтобы переждать бурю. Однако крестьяне нашли его и силой привели в канцелярию, где и заставили принять петицию, содержащую их требования…

Простой обелиск, перед которым нас просят остановиться, воздвигнут в память жертв варварской бомбардировки села французскими самолетами. Здесь погибло более ста человек и свыше трехсот ранено. События того времени, происходившие во «взбунтовавшейся провинции», как бы перекликаются с современностью: в течение долгих восьми лет «грязной войны» новое поколение, сороковых и пятидесятых годов, каждым днем своей борьбы утверждало, что оно тоже предпочитает умереть стоя, с гордо поднятой головой, чем жить на коленях.

В перенаселенных и бедных деревнях бывшего Тонкина и Аннама сильнее всего терзал вьетнамских крестьян земельный голод. В течение столетий не знал крестьянин, что такое есть досыта. Колонизаторы понимали. что провозглашенная коммунистами земельная реформа — оружие более грозное, нежели атомная бомба.

И они не ошиблись. Солдат, вышедший из народа и поддержанный народом, знал, за что он сражается. То была борьба за независимость и рис насущный! За рис, чтобы было чем жить. За независимость, чтобы было ради чего жить

Заглядываем в деревню Донгжяо. Погода не очень приятная: моросит дробный дождик, все вокруг заволокло туманом, на листьях кофейных кустов блестят капельки дождя. Куда ни кинь взгляд — всюду плантации. Государственное хозяйство Донгжяо, как и большинство иных хозяйств, основано на землях, некогда принадлежавших колониальным плантаторам, и сейчас занимает площадь 11 тысяч гектаров.

Заместитель директора Данг Нгок Танг объясняет мне, что их хозяйство специализируется на выращивании кофе: половина всей пахотной земли отводится под плантации этой культуры. Остальная площадь используется под зерновые, овощные и технические культуры, с преобладанием последних (впрочем, это характерная черта всех вьетнамских государственных хозяйств). Из промышленных растений здесь прежде всего выращиваются табак, сезам и арахисовый орех. Из других культур — рис, кукуруза, маниока, батат. Площадь возделываемой земли каждый год неизменно увеличивается на 300–500 гектаров.

— Может быть, наши дела покажутся вам и незначительными, — настороженно говорит Данг, хотя я не высказываю ни слова сомнения, — но следует помнить, что у нас очень трудные условия: большая часть земельных участков находится в гористой местности, а отдельные фермы — на большом расстоянии друг от друга. Самая дальняя — в 20 километрах от основной усадьбы и конторы хозяйства.

— А сколько людей работает на фермах?

— В среднем от тридцати до ста человек. Большинство принятых нами рабочих не умели читать и писать. Теперь у нас нет ни одного неграмотного. Даже на самых отдаленных фермах! Многие рабочие уже сумели одолеть программу IV класса начальной школы, а некоторые учатся. Мы открыли двухмесячные общеобразовательные курсы повышенного типа. В этом нам немало помогают советские специалисты, которые строят фабрику.

— Какую фабрику?

— По производству тапиоки[16]. Она скоро вступит в строй. Полагаем, что вначале фабрика будет давать около 15 тонн тапиоки ежедневно.

Такие небольшие предприятия разбросаны по всей территории ДРВ. Они предотвращают безработицу, а вместе с тем облегчают — в трудных условиях бездорожья— снабжение сел готовой продукцией.

— Кроме того, у нас имеется маслозавод. На нем делаем также мыло, которое скоро пойдет на экспорт! Строится кофейная фабрика. Поставку ее оборудования и монтаж взяли на себя товарищи из ГДР.

Интересуемся жильем. Рабочие живут во временных постройках. Заработки пока невысокие. Но на всех фермах есть амбулаторные пункты, построено несколько собственных школ. А все это очень важно для рабочих, поскольку у большинства из них есть дети. В больнице работает на общественных началах советский врач, прибывший с группой специалистов монтажников механизмов фабрики тапиоки. Каждая ферма располагает небольшой библиотекой, два раза в месяц туда приезжает кинопередвижка.

Разумеется, нам предлагают отведать местную продукцию. Я уже пробовала вьетнамский кофе в Ханое и еще раз утверждаю, что он крепок и содержит много кофеина, однако вкус у него специфический, совсем иной, нежели тот, к которому мы привыкли в Европе. Он весьма эффективно отгоняет сон. Впрочем, такое же действие оказывает тут и зеленый чай, который мы пьем по нескольку раз в день. На первый взгляд слабый и бледный, он содержит в себе большое количество теина: это я проверяла не раз. Если хочешь поработать вечером подольше, то достаточно выпить две чашки чуть покрепче заваренного зеленого чая — усталость и сон как рукой снимет!

— Может быть, вы хотите побеседовать с французским товарищем, который у нас живет и работает? — вдруг спрашивает Данг.

В первый момент я не знаю, что ответить, потом, разумеется, соглашаюсь. Но как попал сюда француз? Выясняется, что вместе со многими другими европейцами, он сбежал из экспедиционного корпуса. Спрашиваю: его фамилия? Мой собеседник улыбается:

— Теперь ее уже трудно вспомнить… Впрочем, он сам вам скажет. Мы же называем его — Ле До.

«Ле До» на самом деле зовут Роже Оддос. Он высок ростом, слегка сутул, неразговорчив. Работает шофером. Жилистые, натруженные шоферские руки его покрыты пестрой татуировкой. Ему уже за сорок, в Индокитай прибыл несколько лет назад. Родился неподалеку от Лиона, а жил в Гренобле. Перейдя линию фронта, Оддос так и остался среди вьетнамцев. Трижды болел малярией. Вот и теперь только что покинул больницу после очередного приступа.

— Год назад я как раз была в Лионе и Гренобле… — вскользь бросаю я.

Странный огонек блеснул в мрачных глазах француза — может быть, мои слова воскресили в его памяти знакомый вид города у подножия Альп, на живописном Изере?..

— В Гренобле у меня остались жена и дочь… — почти шепотом говорит Оддос. — Жена происходит из семьи польских эмигрантов, давно уже осевших во Франции. А дочери, Одетте, сейчас около двадцати лет… Может быть, она уже вышла замуж? Ничего о них не знаю. Я посылал им письма, но они остались без ответа… Сейчас у меня новая семья, — добавляет он после короткой паузы. — Моя жена — вьетнамка, дочурка свободно говорит и по-вьетнамски, и по-французски. Имя мы ей дали французское: Жакелин… Поверьте, я хотел все уладить по-хорошему с моей семьей во Франции, — подавляя тоскливый вздох, говорит Оддос, — хотел все объяснить им… Но что поделаешь? Или письма не доходили, или моя первая жена и слышать обо мне не желает… Некоторые мои коллеги-французы, которые тоже перешли на сторону вьетнамцев, сразу репатриировались после войны. Я договорился с ними, что они побывают в Гренобле, у моих, и ждал писем. Однако никакой вести не получил… Несколько человек, как и я, остались в ДРВ, но они живут далеко, в Ханое. Здесь я один.

Мне ничего не хочется комментировать. Я только записываю все эти осложнения одной из многих судеб человеческих, запутавшейся в сети войны…

Следующая наша остановка уже в Донгхое, небольшом рыбачьем городке.

Черные скалы, огромные камни, поросшие раковинами. Толстые клубки водорослей, выброшенных на берег во время прилива, широкая полоса сизых песков. Тут и там разбросаны низенькие домики. Рыбак, сидя на берегу, в деревянной будочке, ногами приводит в движение лебедку, помогающую опускать в море огромный квадрат сети. У пристани качаются на легкой волне лодки, только что вернувшиеся с лова. Вокруг хижин суетятся женщины. На прибрежном песке играют милые и бойкие детишки. Один карапуз подходит ко мне и с серьезным видом вручает раковину. Второй, постарше, при виде фотоаппарата громко подзадоривает меня:

— Старшая сестра — чик! Сделай снимок!

Бродя перед ужином по улицам Донгхоя, я вдруг обнаруживаю в бывшей пагоде — читальню! Просматриваю книги. Борис Полевой «Повесть о настоящем человеке» на вьетнамском языке. Рядом — произведения Марка Твена.

— Ну, а это специально для тебя! Ты ведь интересуешься Бальзаком, так? — говорит Хоан, доставая с полки «Евгению Гранде».

Вечер тих и спокоен. Невидимое отсюда море напоминает о себе широким дыханием ветра. После долгой беседы о поляками (меня навестили два земляка, работающие в местной группе Международной комиссии по наблюдению и контролю, стосковавшиеся по беседе с кем-либо, недавно приехавшим из родных краев) я крепко засыпаю, не обращая внимания на снующих по стенам маленьких ящериц.

…Неожиданно я очнулась. Что меня разбудило? Ага, слышу нарастающий шум голосов! На веранду выбегают Хоан и Нинь. Теперь все ясно, незачем спрашивать, откуда доносится шум. Достаточно посмотреть на огромную толпу, шагающую по улицам Донгхоя.

Идут работницы и рабочие, учащиеся и солдаты. Они направляются к резиденции группы Международной комиссии, протестуя против зверств американцев и Дьема. Высоко подняты руки, сжаты кулаки. Время от времени демонстранты выкрикивают лозунг: «Американцы — вон из Вьетнама! Север и Юг — наш общий дом!»

С Юга поступают сообщения штаба Национального Фронта Освобождения. Это продолжение борьбы, что много лет назад шла в «красной провинции» Нгеан, которую мы покинули вчера. Многое об этом я узнала вечером во время долгой беседы с земляками из Комиссии.

Мы все ближе подъезжаем к границе, искусственно созданной в самом центре страны и охраняемой иноземными штыками. К границе, которая невидимым барьером разделила почти каждую вьетнамскую семью, каждый вьетнамский дом.

Направляясь в Виньлинь — самый близкий к демаркационной линии город ДРВ, — мы ненадолго останавливаемся в деревне Дайфонг. Она расположена в устье реки, лениво несущей свои воды к недалекому отсюда морю. Земля здесь не из плодородных: это самое низинное место во всей провинции, тут много подпочвенных вод.

— Как было прежде? — вопросом на мой вопрос отвечает Нгуен Нгок Ань, председатель местного сельскохозяйственного кооператива. — Скажу вам коротко: рис мы собирали раз в год, поэтому его всегда не хватало до новой жатвы. Период до сбора урожая тянулся долго, и мы его переносили болезненно: почти нечего било есть… Некоторые наши односельчане оставались неженатыми до шестидесяти лет, так как не могли заплатить выкуп за жену ее родителям… — невесело улыбается он. — Да и на какие средства бедный крестьянин мог прокормить жену и детей? Лучшим выходом для него было пойти «в примаки» — работать бесплатно в доме, где было много дочерей, чтобы таким образом «выслужить» себе жену… Были у нас и такие бедные семьи, где на мужа и жену приходилась одна пара брюк и блуза, и в поле они ходили поодиночке. В довершение к «Великому голоду» 1944 года на нас обрушился тиф… Известно: беда никогда не приходит одна. Не было такой семьи, где эта эпидемия не унесла жертву. Да и во время «грязной войны» наша деревня пострадала основательно: враг долго оставался здесь и отступил только накануне установления демаркационной линии. Но перед уходом эти палачи вырубили все фруктовые деревья!..

Осматриваю село. Улицы его протянулись почти на шесть километров. Среди домов высятся четыре укрепленных форта и три военных поста! Видимо, колонизаторы не очень-то уверенно чувствовали себя в этом селе.

Как утверждают товарищи из Дайфонга, их сельскохозяйственный кооператив прославился трудовыми победами на всю страну. Я невольно припоминаю важнейшие данные о земельной реформе во Вьетнаме. До войны девять десятых сельского населения в этой части тогдашнего Индокитая составляли безземельные и малоземельные крестьяне. Площадь наделов малоземельных крестьян едва достигала 30 процентов, то есть примерно четверти всей пахотной земли.

Аграрные преобразования в ДРВ, начатые осенью 1945 года, особенно интенсивно осуществлялись в период «грязной войны»; был снижен земельный налог и арендная рента. Сессия Национального собрания ДРВ в декабре 1953 года приняла решение о реформе, а также конфискации земель колонизаторов и помещиков-коллаборационистов и распределении ее излишков, изымаемых за вознаграждение у помещиков, проявивших лояльность по отношению к народной власти.

Именно этот декрет враги ДРВ и называли оружием более грозным, чем атомная бомба. Борьба за независимость слилась в одно целое с борьбой за рис. «Богатый урожай риса укрепляет победу!» — говорилось в одной из песен, родившихся в период войны. Хо Ши Мин писал:

Земельная реформа была закончена лишь после войны. Одновременно было покопчено и с феодализмом на селе.

Но сумели ли вьетнамские товарищи избежать при этом неизбежных ошибок и просчетов? Да, ошибки были. Но вьетнамцы говорят о них прямо и откровенно. О таких явлениях мы и беседуем сейчас в кооперативе Дайфонг. Среди его активистов немало людей, которые на себе испытали нарушения социалистической законности и были неправильно заключены в тюрьмы. Наблюдались изредка и случаи подавления свободы религиозных верований или механического перенесения опыта земельной реформы с низин Дельты в горные местности, где следовало поступать совсем по-иному — более осторожно и вдумчиво. Об этих ошибках говорилось на X пленуме ЦК Вьетнамской партии трудящихся, состоявшемся осенью 1956 года.

Однако проведенная реформа не смогла решить всех проблем деревни. Правда, безземельные и малоземельные крестьяне получили 118 тысяч гектаров пахоты. Но урожайность риса с гектара была очень низкой (едва 9 центнеров), в то время как средняя урожайность в мире равна 20 центнерам. Поэтому необходимо было организовать двукратный сбор риса в течение одного года. Но это возможно далеко не в каждом районе страны.

Социалистическая перестройка деревни постепенно обретала реальные черты. От бригад взаимопомощи и групп по совместной обработке земли, где она еще остается в индивидуальном владении, перемены на селе следовали одна за другой.

— Два небольших коллектива возникли у нас вскоре после завершения реформы, то есть на исходе 1958 года, — вспоминает Нгуен Хиен, секретарь парторганизации в Дайфонге. — То были товарищества по совместной обработке земли, куда вошло двадцать семей, имеющих несколько десятков гектаров земли. Год спустя уже три четверти жителей села были членами двух артелей. В марте 1961 года мы создали нынешний кооператив, именуемый «Вьет — Со», то есть «Вьетнамо-советская дружба».

Я расспрашиваю Нгуен Хиена и Нгуен Нгок Аня, с которыми иду по деревне, о достижениях и неудачах.

— Нельзя сказать, что все у нас шло легко и гладко. Первое время одолевали трудности и беды. Справились! Результаты уже видны — сейчас в наш кооператив входит 870 семей, 4200 человек. А началось, как вам говорили, всего с двадцати семей! В период организации кооператива на каждого члена его приходилось всего 10 аров[17] пахотной земли, а теперь — по 35 аров. Уже давно мы начали собирать урожай риса дважды в год, хотя еще много хлопот причиняет нам вода: она заливает значительные участки полей в низко расположенных местах. После объединения всех прежних мелких групп мы в течение четырех месяцев сделали то, на что раньше потребовалось бы не менее четырех лет напряженного труда: выкорчевали и очистили 100 гектаров бросовых земель, подняли и засеяли около 50 гектаров целины, провели ирригационные канавы…

Земля, по которой мы шли, хранила следы прилежного и нелегкого труда вьетнамских крестьян. Даже неопытный глаз мог заметить отвоеванные у пней и сорняков участки, недавно вспаханную целину.

Нам не хватает травы на корм скоту, поэтому мы усиленно налаживаем луговое хозяйство. А в землю, истощенную долголетней эксплуатацией, мы вводим минеральные удобрения, чтобы она давала большой урожай… У нас есть лодки, на которых мы можем передвигаться по заливаемым водой участкам. Наши люди учатся не только полеводству, но и выращиванию скота. Некоторые овладевают другими специальностями — скажем, кузнеца или ткача. На собственные средства мы построили швейную мастерскую и печь для обжига извести.

— Скажите, а сколько риса приходится на одного члена артели в год?

— Сейчас отвечу. Но сначала несколько слов о том, сколько его приходилось в самом начале существования артели. После сбора урожая 1959 года мы выдавали по 230 килограммов риса на человека. А в 1961 году — включая падди, маниоку и другие пищевые культуры — 1127 килограммов! У нас сейчас много тягловых животных — свыше двадцати буйволов и около сорока волов.

Руководители кооператива показали нам подарок советской комсомолии: трактор. Нгуен Нгок Ань полушутя, полусерьезно говорит:

— Теперь наша ответственность за успех двойная: ведь с нами соревнуются более тысячи кооперативов со всех концов страны!

Деревня Дайфонг отнюдь не живописна. Вокруг, насколько хватает глаз, однотонный равнинный пейзаж — большие пространства залитой мутной водой земли, запруды, сеть рисовых полей…

Больница и школа — как с гордостью подчеркивают местные товарищи — сложены из красного кирпича, что пока еще редко встречается во вьетнамской деревне.

В этом кооперативе я воочию увидела ростки новой жизни. Несмотря на всякие трудности, тут раз и навсегда покончено с прежними бедствиями: бездомностью, унижением и голодом!

Мост на реке Бенхай

Несколько дней назад Хоан шутливо перечислял мне различные способы использования конусообразных вьетнамских шляп из рисовой соломы:

— Они служат нам не только для защиты от палящих лучей солнца или дождя, — говорил он. — Во время безветрия и жары шляпу можно использовать как веер. Можно также расстелить на ней одежду, намокшую от дождя, — так она быстрее высохнет. Ею удобно отгонять назойливых псов… А во время военных переходов она не раз заменяла нам миску для еды и мытья. Вьетнамские девушки, робкие по натуре, но тем не менее любопытные, как и все женщины на свете, любят из-под шляпы поглядывать на проходящих мимо мужчин, а некоторые даже прикрепляют под ее полями маленькое зеркальце!..

Я хотела купить себе такую шляпу по возвращении в Ханой, чтобы не таскаться с ней в дороге, но Нинь вдруг заявил мне, что село, которое мы будем сейчас проезжать, славится красивыми шляпами. Хоан стал уверять, что такой головной убор понадобится мне очень скоро. Так или иначе, мы покупаем великолепную шляпу с цветочным узором. Представитель городских властей Виньлиня, который явился проведать нас, также принес… шляпу! Но пока они лежат в машине, а я с открытой головой прохаживаюсь перед одноэтажным домом, в котором мне предстоит ночевать.

Упорно думаю об утренней демонстрации в Донгхое. После ее окончания, когда мы ожидали шофера Ни, который что-то исправлял в моторе, Нинь, как бы мимоходом, спросил меня: давно ли были в Сайгоне те польские товарищи из Комиссии, что посетили меня в Донгхое? Я ответила: несколько дней назад. Под каким-то пустяковым предлогом Нинь сразу исчез и вернулся только перед самым отъездом. Больше он ни о чем меня не спрашивал. Но я заметила: Нинь совсем иной, чем обычно — неразговорчивый, встревоженный. Я догадываюсь, что его мучает: в Сайгоне у него осталась мать. Несколько лет от нее нет никаких вестей. Может быть, он что-нибудь узнал у моих соотечественников?

Мне вспоминается вечер, проведенный в беседе с сотрудником редакции «Тхонг Нят» («Объединение») в Ханое. Он тоже южанин. После заключения перемирия он вместе с женой решил переехать в столицу. Мать его попросила оставить с ней внуков. «Через два года увидимся[18], — говорила она. — А это время пусть поживут со мною хотя бы детишки — по крайней мере я не буду одинока».

«Через два года…»

В 1956 году границу закрыли наглухо. Страну разделили на две части и между ними прекратилась всякая связь. С тех пор вот уже много лет товарищ из «Тхонг Нят» не получал никаких известий о судьбе матери и своих детей. Таков удел множества семей, разлученных в результате этого искусственного раздела страны…

Когда меня спросили, хочу ли я побывать на 17-й параллели, я не задумываясь ответила: да!

Необычно хмурый и суровый Хоан строго сказал мне, чтобы я случайно не вздумала менять одежду. Даже если завтра будет очень жарко, все равно я должна надеть свои черные брюки и коричневую полотняную блузу.

— Непременно надень купленную нами шляпу! — добавляет он.

Я долго брожу по плантации каучука — мне впервые приходится наблюдать работу на ней. Разглядываю привязанные к деревьям горшочки для сбора медленно стекающих по косым надрезам на коре беловатых капель сока. Потом старательно и подробно записываю все, что касается развития города Виньлинь. Но работа у меня явно не клеится. Откладываю ее в сторону и принимаюсь за чтение выдержек из английской и французский прессы, привезенной из Ханоя. В них то и дело повторяется слово «Юг».

«Очевидцы облав, проводимых вьетнамской армией[19] в дельте Меконга, ошеломлены фактом оставления деревень. Когда к ним приближаются войска, все жители, за исключением немощных стариков, бегут сломя голову. Никто не доставляет армии нужных для ее продвижения сведений. Никто не спешит вывешивать флаги[20]. Большинство сельских районов контролирует Вьетконг[21], агенты которого возвращаются в деревню сразу же, как только оттуда уходят войска. «Вести такие операции — все равно что рукой отталкивать ртуть! — заявил один из советников[22]. Коммунисты бесследно исчезают, но сразу же восстанавливают свою власть на территории, как только оттуда отступят войска». Нго Динь Дьем вполне отдает себе отчет в том, как важно получить опору в селах. Его брату Нго Динь Ныо снится концентрация крестьян в «стратегических поселениях», обнесенных крепостными валами, рвами и колючей проволокой. Этим достигается изоляция крестьян от коммунистов, Нго Динь Нью добивался создания до конца 1962 года восьми тысяч таких поселений».

Принудительное переселение крестьян в эти «стратегические деревни», по сути дела ставшие концлагерями, словно в насмешку получило название «Операция Восход солнца». И это сразу подметила французская печать. Читаю дальше:

«Партизаны занимают опорные пункты в джунглях и на лесных участках вблизи рисовых полей. Нападают ночью. Разбитые на небольшие группы, они быстро рассеиваются, и поймать их трудно. Днем же партизаны скрываются, смешиваясь с местным населением… Живут они в страшных условиях, среди болот, где полно москитов, и в душных джунглях. Передвигаются главным образом пешком. Зачастую партизаны идут весь день, нередко сменяя шаг бегом. Они плохо снабжены, плохо питаются и плохо одеты. Медицинского персонала нет. Их снабжение целиком зависит от местного населения. Оно доставляет им продукты, медикаменты и разведывательные данные. Оно же — в случае крайней нужды — обеспечивает партизан транспортом и предоставляет им кров. Многочисленные мастерские, изготовляющие оружие и боеприпасы, нередко скрыты в убогих хижинах. Материалы, необходимые для производства ружей, пистолетов, гранат, минометов, патронов, мин, крестьяне покупают на местных базарах. В таких мастерских работают только мужчины».

«Грязная война», развязанная ныне американцами, буквально рядом. Она за той пограничной линией, которую я увижу завтра.

Через приоткрытые двери заглядывает Нинь. Мы отправляемся на встречу с людьми «оттуда».

…Беззаботно, по-весеннему, щебечут птицы. С недалекого побережья веет прохладный ветерок. Против меня сидят трое: старая женщина, которой пошел уже седьмой десяток, девушка (ее вполне можно принять за дочь-старухи) и рядом с ней парень. Все они несколько дней назад еще были «там», то есть за 17-й параллелью.

— Праздник Тет? Да, конечно. В домах мы его отмечали, как велит обычай… — задумчиво качая седой головой, говорит Буи Тхи Фием. — А на дороги, на улицы не выходили — там были американцы. Правда, кое-где молодежь тайком пробиралась к реке, чтобы хоть издалека послушать голоса с северного берега…

В разговор вмешивается парень:

— Бывает, что ветер дует с севера, и тогда отчетливо слышны ханойские передачи. Тут уж люди спешат на: поля, поближе к берегу…

Когда сайгонский режим становится невыносимым, у жителей Юга созревает решение: одни уходят в джунгли к партизанам, другие на пограничную реку Бенхай. Не редко среди глубокой ночи раздается легкий всплеск воды под веслом сампана, устремившегося на север, а иногда зеленые ветви прикрывают человека, вплавь преодолевающего реку.

— Мы бежали оттуда всей семьей, — говорит седая Буи Тхи Фием из деревни Виньлием. — Мы с мужем, Дочь, сыновья, внуки… Мой муж — калека: глухонемой. Его уже однажды держали в тюрьме. Один из моих сыновей как раз собирался жениться, даже день свадьбы назначили… Вы спрашиваете — знала ли невеста о бегстве? Да, конечно! Знала и решила разделить судьбу нареченного. Никто из соседей и не догадывался, что в ту же ночь, сразу после свадьбы, мы попытаемся пере браться на другой берег. Когда наш сампан вышел на середину реки, только еще пропели первые петухи. Дети были полусонные, встревоженные, но никто из них даже не пикнул…

— А почему вы бежали?

— Двое моих сыновей получили повестки о призыве в сайгонскую армию. А на этом берегу у меня тоже живут сын и дочь. Я не хочу, чтобы мои сыновья воевали друг с другом. Я хочу быть со своими, среди своих!

Молоденькая и робкая Фан Тхи Дяу говорит:

— Я жила в соседней деревне, совсем близко от границы. Мой муж сумел эвакуироваться на Север еще в 1956 году. Мы ведь тогда думали, что и меня переселят вслед за ним: так обещали. А вышло все иначе. Границу американцы закрыли наглухо… А мне так хотелось соединиться с мужем!.. Было страшно, очень страшно! Я ведь знала, что со мной сделают, если поймают. Но приходилось рисковать… Почему я бежала именно теперь? А мне прислали повестку о призыве во вспомогательную часть — это б Сайгоне формируют такие женские отряды. Меня уже раз вызывали, так что я решила не ждать больше…

После девушки рассказывает парень. Зовут его Буи Ван Кхунг. Он прибыл с Юга раньше обеих женщин:

— Меня тоже пытались забрать в сайгонскую армию, но я этого не хотел… Там, в деревне Виньлием, осталась моя мать и трое младших братьев. Вы спрашиваете: знала ли мать о моих планах? А как же! Она сама уговаривала меня уйти на Север, хотя и понимала, что ее ждет за это… Вот бабушка Фием, она моя соседка по деревне, прибыла оттуда совсем недавно и принесла мне невеселые новости… Когда я бежал, каратели увели мою мать… И братьев тоже…

Лицо парня мрачнеет. Я уже не спрашиваю, куда увели его родных. Это и так ясно: в тюрьму или в лагерь. Но Кхунг тихо добавляет:

— За проволоку…

Да, это обычная судьба вьетнамцев на Юге, если на них пало хотя бы малейшее подозрение в симпатии к «Вьетконгу». Я расспрашиваю моих собеседников об условиях жизни на селе по ту сторону реки Бенхай. Ответ печальный: риса от собственного урожая хватает только на полгода. Потом — голод. Налогов, а также всяческих косвенных и прямых обложений — не сочтешь.

— А где ты работал?

— Пастухом был. Пас буйволов.

— Читать и писать умеешь?

— Нет… Правда, три буквы вывести могу… Не было у нас школы, ни в нашей деревне, ни по соседству… — горько добавляет Кхунг.

— Американцы часто приезжают в вашу деревню?

— Да, часто!

— А беседуют они с крестьянами?

— Беседуют?!.. О нет! Наши люди боятся их, как тигров! Бегут от них за тридевять земель. А кто не успел — прячется в доме или закрывается в подвале и не выходит до тех пор, пока они не уедут…

— А членов Международной комиссии вы видели?

— Да конечно. Они ездят на белых автомашинах.

— Знают ли у вас, кто эти люди из Комиссии? Из какой страны они приехали?

Минута раздумья.

— Разные там люди… Темнокожие — эти индийцы. Но есть и белые… — из Канады и Польши.

— Из Польши — мои земляки. Есть такая страна Ба-лян. Скажи, где она находится?

Парень колеблется.

— Где-то в Европе… Далеко!

— А известно у вас, что делает Комиссия? Для чего она создана?

— Она контролирует порты и города…

— А в вашей или соседних деревнях люди боятся членов Комиссии? Ну, скажем, так, как американцев?

— Нет, что вы! Когда едут белые машины, у нас никто не прячется, никто не боится.

— Почему?

— Ну, просто незачем… Люди из Комиссии совсем не такие, как «те». Они не злые. Они любят детей, часто улыбаются им, угощают конфетами, разговаривают…

Лента дороги вьется среди зеленых рисовых полей. Обычный вьетнамский пейзаж. И вдруг на обочине вижу большую таблицу с надписью: «Демилитаризованная зона»… Мимо нас проносится «джип», в котором рядом с бородатым индийцем-сикхом сидит офицер в польской форме.

Уже издалека видны два различных флага. На одном из них три желтые полосы на алом фоне. Это как раз тот флаг, вывешивать который (как отмечает западная пресса) не очень-то спешат жители сел и городов Юга.

Второй флаг — наш (да позволено будет мне так назвать его, ибо мы не только друзья, но и братья вьетнамцев), хорошо всем нам знакомый. На красном полотнище горит пятиконечная золотая звезда. Впервые она осветила путь народным борцам-партизанам еще в 1940 году.

Два разных флага развеваются на двух берегах реки. Внешне эта река ничем особенным не отличается от своих многочисленных «сестер». По живописности она даже уступает Светлой, Красной и Черной. Но когда я видела ее на карте, она всегда с неодолимой силой приковывала к себе мой взгляд. Вот и теперь — не могу оторвать глаз от нее.

Мы приближаемся к демаркационной линии, проходящей точно вдоль 17-й параллели. Я уже вижу длинный мост на реке Бенхай. Северная его половина окрашена в алый цвет, южная — в зеленый…

Этот мост называется «Хиенлуонг». Он не соединяет, а разделяет, разлучает.

Ничто не может объяснить существования этой границы, и ничто не может оправдать ее установления. Ничто! Ни условия местности, ни различие в природе, ни иной язык, обычай, история… За последние годы мне довелось пересекать многие границы. Но ни одна из них не казалась мне такой искусственной и враждебной, такой несправедливой и унижающей народ, как эта.

Одинаковый пейзаж по обе стороны моста. Абсолютная тождественность зелени полей. И… невидимая стена, наглухо разгородившая страну в самом ее сердце!

До апреля 1956 года, как говорят сопровождающие меня товарищи, жители сел и городков по обе стороны реки Бенхай могли посещать друг друга. Но в ту памятную весну сайгонские марионетки вдруг запретили всякий контакт с Севером. С того времени проезд и проход но мосту Хиенлуонг открыт только для белых «джипов» Международной комиссии. И лишь тайком, под покровом темной ночи, вплавь, перебираются на северный берег доведенные до отчаяния жители Юга…

Много раз правительство ДРВ обращалось к сайгонским властям с предложением организовать почтовую связь между жителями Севера и Юга, предоставить возможность родственникам видеться хотя бы в дни праздника Тет. Но каждый раз эти разумные и гуманные предложения встречали грубый отказ сайгонских марионеток. Трудно избавиться от мысли, что очень уж недолговечен и слаб должен быть тот режим, который пуще огня боятся любого письма с Севера.

Теперь, оказавшись на берегу Бенхай, я понимаю, почему мои спутники заставили меня надеть брюки, черную блузу и эту широкую шляпу, закрывающую мое лицо: невидимые отсюда глаза жандармов зорко наблюдают за северным берегом. При моем небольшом росте, соломенной вьетнамской шляпе и черно-коричневой одежде я издалека могу сойти за местную жительницу. Дело в том, что никому из приезжих — главным образом «красным» из-за рубежа — нельзя находиться на демаркационной линии. Особенно привлекает внимание сайгонцев появление европейца: это немедленно становится поводом для потока обвинений по адресу ДРВ в нарушении Женевских соглашений. Сами же марионетки не только нарушают, но попирают соглашения каждый день, каждый час!

Мне так хотелось увидеть эту границу двух миров! Границу, под внешним спокойствием которой пылает невидимое пламя борьбы. И потому я не отрываю глаз от моста Хиенлуонг, перекинутого через реку Бенхай, — моста, по которому никто из нас пройти не смеет…

Солнце высоко поднялось в безоблачном небе. Полдень. На странном мосту, который не соединяет, а разделяет, появляются два солдата в скромном обмундировании из хлопчатобумажной ткани. С противоположного берега медленно идет солдат такого же роста, такой же смуглый и узкоглазый. Одет «с иголочки». Все на нем — с головы до ног — американское: униформа, шапка, ботинки, оружие…

Солдатам обеих сторон разрешается ходить по мосту, лишь бы они ни шагу не ступили за разграничительную черту… Но вот все трое останавливаются у барьера. Беседуют. О чем же говорят люди одного народа, хотя и разделенного чуждой им «границей»? Об этом я узнала позже.

Что же солдаты с нашего берега сказали земляку, разодетому в американское обмундирование?

— Ваше радио и газеты твердят, что сайгонское правительство очень сильное, что ему помогает такая могучая держава, как Соединенные Штаты… Почему же в таком случае оно не разрешает людям с Севера навестить своих родных на Юге, а вашим — на Севере? Почему оно боится даже переписки между родными?!.. Ты говоришь, что Соединенные Штаты снабжают вашу армию? Посмотри, брат, на нас обоих — все, во что мы одеты, сделано в нашей стране, нами самими, для себя. Американцы же одевают и вооружают вас для того, чтобы натравить против нас, против родины, а ведь она у нас с тобой одна, общая…

Солдат с южного берега, из другого мира, внимательно слушает. Слушает слова правды. А что он думает?..

Голубовато-зеленые воды свои Бенхай несет к морю. У самого устья реки полумесяцем выгнулся пляж Куа-тунг. Один берег песчаный, с крутым обрывом и пляжем, — это Север. Противоположный берег, поросший редким низким леском, — это Юг.

На фоне безоблачного неба, у горизонта, четко вырисовываются белые паруса джонок. Это возвращаются с морского лова рыбаки. Написанные зеленой краской на носу номера означают, что это идут лодки Юга.

На маленьком прибрежном мыске резко выделяется фигура южновьетнамского полицейского в заморском мундире. Рыбачьи суда с Юга и Севера, закончив лов, подвергаются контрольному осмотру, установленному Женевскими соглашениями. Всю эту неделю его будет проводить сайгонский полицейский чиновник, специально прибывший на северный берег. Со следующего понедельника представители народной милиции Демократической Республики Вьетнам будут контролировать лодки, которым для этого придется причаливать к южному берегу. Через неделю — очередная смена.

— Когда осмотр происходит на том берегу и приближаются наши джонки, — шепчет мне Нинь, стоящий за моей спиной, — жители окрестных деревень Юга собираются около контрольного пункта. Больше всего там матерей и жен рыбаков, проживающих на Севере. Немало и стариков: они высматривают своих сыновей, которых не видели уже много лет…

— И что же, если увидят? — не отрывая взгляда от того берега, спрашиваю я.

— Худо! Если и увидят своих, то все равно не смогут даже единым словом или хотя бы жестом выразить свою радость… Южновьетнамские полицейские зорко следят за толпой! Самый незаметный знак, малейшее проявление интереса к кому-нибудь из людей с нашего берега могут быть расценены как попытка установления «контакта с коммунистами». Приходится соблюдать максимальную осторожность.

Белые паруса подплывающих джонок выглядят мирно и спокойно, почти идиллически. На южном берегу я вижу длинный транспарант с четкой надписью. Записываю ее скрупулезно по буквам, чтобы не ошибиться. «ДА ДАО БОН ТАЙ САИ ДО НГА ТАУ!» Это означает: «Долой прислужников, рабов красной России и красного Китая!»

На северном берегу, неподалеку от здания, из которого доносится шум юных голосов (здесь помещается школа) вьетнамские товарищи вывесили свой лозунг. Простые и справедливые слова его напоминают о трудной борьбе за мирное восстановление родины: «Север и Юг — наш общий дом»

Течет река Бенхай по широкой долине среди зелени рисовых полей и низкого леска. На ее берегах, по обеим сторонам моста Хиенлуонг, развеваются два разных флага. Но я знаю, чти существует еще и третий флаг, тоже вьетнамский, лазурно-алый, с такой же золотой звездой посредине. Он развевается в джунглях Юга, в освобожденных зонах, где борьбой народа руководит Национальный Фронт Освобождения Южного Вьетнама. Там американцы ведут позорную, необъявленную войну против мирного народа. Вторую (во Вьетнаме) «грязную войну»— теперь уже на деньги американских налогоплательщиков, — затеянную реакционными, империалистическими кругами США.

Я гляжу на эту границу двух миров. На несправедливую границу, рассекшую страну, познавшую все ужасы колониализма и несчастья восьмилетней «грязной войны» 1946–1954 годов.

И упорно думаю о борьбе, которая продолжается и крепнет…