Мост на реке Бенхай

На Юг!.

Все это похоже на сон. Сон, который долго оставался несбыточным, но теперь становится явью…

Темная, безлунная ночь. От зарослей бамбука и с земли веет острым запахом сырой, нагревшейся за день зелени. Все вокруг кажется пустынным, безлюдным… Внезапно тихий оклик — словно тайный сигнал! И вот уже на фоне ночного неба силуэты людей в широких шлемах, покрытых листьями. Кто-то осторожно, но решительно хватает меня за руку, и мы быстро скользим вниз по реке… Сначала вода только по щиколотку, потом доходит до колен… еще выше… Ничего! Теперь я знаю — мы все равно пройдем!

Мы долго бежим сквозь чащобу, по лицу бьют высокие, колючие кусты и ветви деревьев… Скорее, скорее!

Затянувшийся бег наконец переходит в более спокойный марш. Учащенное дыхание постепенно выравнивается, сердце уже не бьет молотом в груди. Звучат приглушенные команды. Ночной светлячок прочертил золотистый зигзаг и пропал в темноте. Еще немного усилий — и вот за поворотом блеснул узкий луч ручного электрического фонарика, осветив сердечную улыбку на лице человека. Он навсегда останется в моей памяти — этот первый южновьетнамский брат. Он тихо произносит:

— Миен Нам!..[26]

И только тут я отдаю себе отчет: да ведь я уже на земле Южного Вьетнама!

Итак, начало моему «проникновению» на Юг положено. После короткого отдыха мы выступаем в многодневный поход. Калейдоскоп ярких впечатлений заставляет начисто забыть о календаре — некогда следить за ним! То и дело меняются пейзажи и обстановка… Трудно, просто невозможно запомнить не только названия, но даже сосчитать все эти реки, речушки и потоки, которые мы преодолеваем либо по шатким бамбуковым мостикам, либо вброд. Очертания невысоких холмов сменяются нагромождением горных вершин и скал. Тропическая жара уступает место высокогорному холоду и пронизывающему ветру. За зеркальными квадратами рисовых полей начинаются непроходимые джунгли.

День за днем продолжается наш марш. Каждая. ночь — в ином месте. Крепко засыпая после дневных переходов, я ощущаю лицом то шершавую поверхность циновки из рисовой соломы, то скользкие прутья бамбуковых нар, то гладкий нейлон гамака, сделанного из трофейного американского парашюта. Но и ночевки у нас тоже разные — то мы в горах, где дышится легко, то в лесу, под проливным дождем, который барабанит по «крыше» из растянутого надо мной прозрачного пластиката…

Спокойные и доброжелательные лица вьетнамцев, которых мы встречаем на пути, протянутые для дружеского пожатия руки. Меня и тут, на Юге, называют по-вьетнамски— «старшая сестра». Да и сама я довольно часто добавляю: «То Ба-лян той санг дэй» («Я приехала из Польши»).

Страницы моей походной «книги джунглей» посте пенно заполняются записями. Увы, еще не все имена ее героев можно открыть европейскому читателю — ведь эта книга пишется на юге сражающегося Вьетнама. К тому же я не искательница приключений и не поставщик сенсаций, а военный корреспондент из лагеря социализма. Каждый из нас должен помнить: враг здесь всюду. Но несколько фактов, записанных во время марша, я хотела бы теперь же сообщить всем честным людям мира, которые внимательно следят за сообщениями печати и радио, кино и телевидения — за событиями, начинающимися мужественным и трагическим словом: Вьетнам.

Один из сопровождающих меня в этом долгом походе молодой боец присел на камень возле костра. На левой руке у него только два пальца. Однако, несмотря на такое увечье, он отлично ведет велосипед по трудным тропинкам в джунглях и может справиться даже с мотоциклом и машиной. Рассказывая мне свою биографию, он все время подчеркивает, что в ней нет ничего исключительного. Вот уже шесть лет он участвует в боях Армии Освобождения Южного Вьетнама, был солдатом в прославленном батальоне «Плайя Хирон»[27]. Несколько раз ранен. Самое тяжелое ранение получил в 1961 году в бою против сайгонских парашютистов: пули врага изуродовали его лицо и повредили руку. Началась гангрена. Пришлось ампутировать три пальца левой руки. Подлечившись, боец вернулся в строй.

— Я еще пригожусь! — твердо говорит он.

Молоденькая связистка, мужественно выдерживающая нелегкий многокилометровый путь, преодолевая робость, свойственную южновьетнамским девушкам, рассказывает:

— Мне было девять лет, когда родители отдали меня в услужение. Богатый купеческий дом в Сайгоне, семья из семи человек, большая вилла. Приходилось делать все, что прикажут. Ты спрашиваешь, дорогая старшая сестра, умела ли я в этом возрасте стирать, убирать, готовить?.. Нужно было уметь — ведь мой заработок был очень нужен родителям и всей нашей семье. Отец работал на плантации каучука простым кули… Жили мы в большой нужде. Нам дорог был каждый пиастр… Вставала я в четыре часа утра, а ложилась в одиннадцать вечера. Спать приходилось в кухне, на голых досках, вместе с хозяйским псом… Школа?! Да кто же мог думать о ней в моем положении! Школы существовали только для богатых…

Да, моя собеседница не могла посещать школу ни в Сайгоне, ни позже, когда после шести лет тяжелой каторжной работы у купца вернулась в деревню, чтобы вместе с отцом и матерью — двумя бедняками, едва существующими на мизерную плату, — работать на плантации каучука. Учиться она смогла лишь много позже, когда оказалась в освобожденной зоне…

В пути я не раз спрашивала у своих молодых спутников из охраны, не противились ли их родители тому, что они, такие еще юные, уходили в партизаны? Не боялись ли старики, что их дети подвергнутся страшной опасности и лишениям, участвуя в Сопротивлении? Но ответы были одинаковыми. Родители поддерживали решение своих детей, собирали их в дорогу и напутствовали: идите туда, где действует Национальный Фронт, где осуществляется его власть. Южновьетнамские патриоты стремятся не допустить, чтобы их сыновья служили в армии сайгонских марионеток, а дочери бродили по улицам больших южновьетнамских городов в поисках работы. Теперь каждый патриот Юга знает, что участие в Армии Освобождения — это не только винтовка или автомат, но и книга, не только бои, но и систематическая учеба, а также овладение профессиональными знаниями! Словом, Фронт Освобождения — это новая, лучшая жизнь.

…Река Бенхай, искусственно разделившая народ и страну, где-то в стороне, за сотни километров. Мы все дальше уходим в глубь джунглей. Здесь на каждом шагу— земля сражающегося Южного Вьетнама, земля патриотов и героев.

Вокруг — непроходимые леса. Деревья ничем не напоминают наши, всюду невероятная путаница зелени и кустарника. Густые кроны пальм, петли лиан, поваленные бурей стволы, толстые узлы корней на каждой тропке. Джунгли звенят тысячами голосов. Ни на минуту не стихая, днем и ночью разносится птичий щебет и трескотня цикад. Нет недостатка и в иных звуках — то и дело слышится рев и свист проносящихся над нами вражеских самолетов. Хижина, в которой я живу, открыта всем ветрам, стены ее сплетены из молодых побегов бамбука, а крыша сложена из длинных, коричневого цвета листьев дерева чунг гуан. Эти листья, даже высушенные, имеют особое свойство: их не берет огонь.

Я уже знаю многочисленные уголки и закоулки этого лесного хозяйства: кухня и курятник, в котором на рассвете хлопают крыльями и как-то непривычно тонко поют местные петухи; столовая, где мы питаемся; зал для собраний. И все это — «дома без стен», прикрытые густой, плотной массой зелени.

Жизнь в джунглях, где идет война, очень проста и сурова. Она имеет свои законы, которые надо строго соблюдать. Вблизи наших хижин зигзагами тянутся незаметные сверху траншеи, куда надо стремглав прыгать, как только ненавистные американские самолеты начинают снижаться для обстрела или бомбежки. В этом случае я должна иметь под рукой самые необходимые мелочи, а среди них — блокнот, фонарик, сандалии из куска автопокрышки и транзисторный приемник, который обеспечивает мне связь с остальным миром.

Наступил период дождей: на нас часто обрушиваются неожиданные ливни, однако после них становится легче дышать. Но потом в душном и каком-то липком воздухе снова долго стоит невидимая и неподвижная пелена гнетущего зноя. Но у этой поры есть очень важное для нас качество: она благоприятствует боевой деятельности вооруженных сил Национального Фронта Освобождения. Каждый день я слушаю утренние и вечерние сводки, в которых то и дело повторяется название места одного из сражений, — Донгсюай. Оно наверняка войдет в историю этой войны. Знакомый сигнал южновьетнамской радиостанции «Освобождение» (а сигналом этим служит первая строка боевой песни НФОЮВ — «Вперед — за свободу Юга!») мы слышим девять раз в сутки.

Мне очень по душе все эти люди. Я познакомилась с ними совсем недавно, но они стали мне близкими с первых же минут пребывания на земле Южного Вьетнама. Мы ведем долгие беседы при тусклом свете маленькой «партизанской лампочки» или за чашкой терпкого ароматного чая, п я вижу: они сознательно, добровольно выбрали себе этот тяжкий путь неравной борьбы с агрессором. Борьбы, которая все расширяется и усиливается…

Я только что вернулась с собрания большой группы политработников. Там были пожилые и совсем юные партийцы. «Пожилые» — это начиная с сорокалетних. Многие из них участвовали еще в первом Движении Сопротивления. Тут я хотела бы напомнить читателям, что сейчас на Юге существует второе Движение Сопротивления. Первое Движение Сопротивления возникло во всем Вьетнаме — на Севере и на Юге, — когда страна еще была едина и когда французские колонизаторы в декабре 1946 года предательски напали на признанную ими же Демократическую Республику Вьетнам. Это Движение Сопротивления длилось восемь лет (1946–1954) и закончилось подписанием Женевских соглашений. Второе Движение Сопротивления организовалось в 1956 году, когда в результате предательства сайгонских марионеток и натиска американских империалистов надежды на новую, мирную жизнь в воссоединенной отчизне окончательно развеялись и Женевские соглашения были растоптаны Соединенными Штатами. Борьба сейчас протекает в еще более трудных условиях, чем это было прежде, одиннадцать лет назад. Но она крепнет с каждым днем, с каждым часом, обретая размах и реальную силу.

Много интересных людей встретила я в этой поездке. О каждом хочется написать, но… действуют условия фронта и конспирации. Все же об одном я расскажу.

Вот инженер Т. Высшее образование получил в Париже. С делегацией вьетнамских деятелей культуры приезжал в Польшу, на Всемирный конгресс защиты мира в 1950 году. Не раз был арестован, подвергался пыткам. Это представитель среднего поколения деятелей Сопротивления. Закаленные и мужественные люди, они не раз смотрели смерти в глаза и привыкли к постоянным опасностям. На всех тут одинаковая одежда, черные брюки и черные блузы. Так одеваются южновьетнамские крестьяне (и мне пришлось надеть такой же костюм). А рядом с этими патриотами уже растет новое поколение, готовое вступить в борьбу.

Завтра мы отправляемся дальше. Нам снова предстоят долгие пешие переходы по лесной глуши, прорезанной ленточками и петлями тайных партизанских троп. Тихонько потрескивает маленькая керосиновая лампочка, о которую бьются длиннокрылые термиты. Внезапный свет электрического фонарика вспугивает огромных пауков, они разбегаются по твердому глинобитному полу, торопясь забиться в угол. Я опять возвращаюсь к тому, о чем подумала в первый же день пребывания на земле Южного Вьетнама: какое счастье для писателя оказаться на священной и легендарной земле, какая великая честь делить с этими людьми тяготы их жизни и борьбы!

Ничто им не поможет!

Сердечная улыбка, крепкое рукопожатие, быстрый и проницательный взгляд темных глаз, посеребренные временем виски… Я знакомлюсь с председателем ЦК Национального Фронта Освобождения Южного Вьетнама Нгуен Хыу Тхо. Он спрашивает, как я добралась, все ли в порядке, как здоровье, как подвигается работа?

Я внимательно слежу за его речью (он безупречно владеет французским языком) и думаю… о его жизни.

Видный юрист, он после учебы во Франции вернулся в родной Сайгон. Во время первой «грязной войны» его арестовали и долго держали в тюрьме за участие в патриотической демонстрации против непрошеного «визита» американских военных кораблей, прибывших на помощь французам (сайгонские марионетки бросили Тхо за решетку вскоре после заключения Женевских соглашений). Прошли долгие годы, прежде чем выступления и борьба мирового общественного мнения и силы нового Движения Сопротивления вырвали из мрачных застенков многих политических узников. Среди них был и Нгуен Хыу Тхо. Когда же в 1960 году был создан Национальный Фронт Освобождения Южного Вьетнама, Нгуен Хыу Тхо был единогласно избран его руководителем.

Разумеется, в беседе с председателем мы касаемся нынешней обстановки в Южном Вьетнаме и наиболее важных проблем, связанных с борьбой южновьетнамского народа против американских агрессоров — борьбой не только военной, но и политической. Меня интересует, каковы, по мнению Нгуен Хыу Тхо, характерные особенности данной обстановки, что изменилось по сравнению с прошлым годом?

— Американцы окончательно сбросили маску, — отвечает Нгуен Хыу Тхо. — Теперь они уже больше не говорят о каких-то «советниках» США. Пресловутая эскалация проявляется в усилении варварских налетов на Север нашей страны и в резком увеличении поставок Сайгону американского оружия и снаряжения, а также в посылке войск. Враг не брезгует никакими средствами в этой «грязной войне», он использует весь арсенал современного оружия— кроме разве атомной бомбы. Американские империалисты, стремясь «интернациоиализировать» свои вооруженные силы, перебрасывают на нашу землю новозеландские, австралийские и даже южнокорейские воинские части. Враг тратит Четыре миллиона долларов ежедневно на ведение этой «грязной войны». США пытались стабилизировать каждое очередное марионеточное правительство в Сайгоне, но все эти попытки окончились крахом. И вот теперь они вернулись к военной диктатуре…

— Значит, война затягивается?

— Мы отнюдь не сторонники войны! — решительно заявляет Нгуен Хыу Тхо. — Мы хотим мира. Прочного, длительного мира, основанного на независимости, демократии, нейтральности. Мы многократно подчеркивали это. И за такой мир будем сражаться до полной и окончательной победы. Войска Соединенных Штатов должны уйти из нашей страны! Они пришли на нашу землю как агрессоры и грабители… И не помогут им самые современные виды оружия, в том числе и «летающие крепости» типа Б-52. Не помогут им и наемники других национальностей — вкупе с бывшими эсэсовцами и гестаповцами, которых марионеточный «маршал» Ки, сторонник и последователь Гитлера, вместе со своими американскими хозяевами стягивает ныне в Сайгон. Южный Вьетнам сражается. Сражается весь народ. И силы Армии Освобождения непрерывно возрастают.

— Каковы эти силы, их особенность?

— Они растут количественно и качественно, — говорит Нгуен Хыу Тхо. — В 1964 году нами разгромлено восемь батальонов противника, а лишь за первую половину 1965 года уничтожено двадцать два батальона врага (в том числе четыре резервных) и несколько специальных, отборных частей — таких, как парашютисты, морская пехота и т. д. Некоторые из вражеских батальонов были побеждены силами всего нескольких рот Армии Освобождения. Разбиты также превосходящие силы противника, находящиеся в укрепленных фортах или на защищенных фортификациями позициях и поддержанные артиллерией. С каждым днем растет сила и боевое мастерство частей Армии Освобождения, множатся успехи партизан и местных групп самообороны в селах…

В справедливости слов Нгуен Хыу Тхо я убедилась во время поездки по южновьетнамским селам, где все — от мала до велика — готовы к борьбе. Не только регулярные части НФОЮВ, но и местные группы самообороны располагают теперь хорошим арсеналом средств. Против врага используется различное оружие — начиная с самого простейшего и кончая наиболее современным, трофейным. Армии и народу благоприятствует здесь все: климат, джунгли, болота, заросли, рисовые поля. Солдаты и партизаны у себя дома, они знают тут каждую тропинку.

— Дезертирство из армии противника, и прежде до вольно частое, сейчас стало массовым, — продолжает Нгуен Хыу Тхо. — За первые три месяца этого года из нее бежало около 20 тысяч солдат. Несмотря на постоянные облавы в городах — на улицах, в кино, в домах, — несмотря на драконовские меры, к которым прибегают сайгонские марионетки, с каждым днем резко уменьшаются их людские резервы. А тем временем наши вооруженные силы перерезают коммуникации врага, его железнодорожные линии и стратегические шоссе, парализуя передвижение частей врага…

Бремя «грязной войны» особенно болезненно сказа лось на южновьетнамских городах. Безработица, нищета, дороговизна — вот что принес с собой сайгонский режим городскому населению. Цены на такие продукты, как рис и соль, резко возросли по сравнению с прошлым годом: рис подорожал вдвойне, а соль — в пять раз. И все это происходит на Юге, который всегда был одним из главных экспортеров риса!

— Мы делаем все, что в наших силах, — продолжает Нгуен Хыу Тхо, — чтобы жизнь крестьян на территории освобожденных районов, даже в тяжелейших военных условиях, становилась лучше. В руки крестьян уже передано свыше двух с половиной миллионов гектаров земли! Даже в занятых американцами городах все сильнее нарастает Движение Сопротивления. Все чаще звучат голоса протеста против «грязной войны», за уход американцев из нашей страны. Эхо таких выступлений прокатывается по всему Южному Вьетнаму. Инициатива тут нередко принадлежит различным кругам интеллигенции— даже той, которая до недавнего времени стояла в стороне от основной борьбы

Я передаю Нгуен Хыу Тхо эмблему Народной Польши — серебряного орла, а также несколько экземпляров «Трибуна люду» с сообщениями об успехах освободительных сил НФОЮВ и три польские книги, пронесенные мною через джунгли.

А затем состоялась совсем уже неофициальная и сердечная беседа о Польше, о традициях освободительной борьбы. Председателя ЦК НФОЮВ окружила группа молодежи. Я гляжу на вывешенные поблизости флаги и с волнением думаю о том, что летом 1965 года мне посчастливилось побывать в освобожденных зонах Южного Вьетнама..

Хождение детей по мукам

Позади — долгие часы трудного пути через джунгли. Под ногами — едва различимая тропинка. Когда спереди. от головы колонны донесется предостережение: «Кхом!» — надо наклониться, а то ветки хлестнут по глазам.

Небольшой ручей, полный бурой воды, широко разлился после дождей, на нем пузырится грязная пена. Осторожно ступаем по мостику из двух узеньких, словно смазанных салом бревнышек. Головы у всех тщательно обвязаны платками, брюки закатаны до колен: под листьями притаились пиявки конят. Их легче заметить и сбросить, если ноги обнажены. Тогда можно не дать им впиться в кожу. Кто-то из идущих сзади останавливает меня предупредительным возгласом.

— Конят!

Действительно: одна уже сидит на икре, вторая еще крутится на ремешке сандалии. Укус такой пиявки не так болезнен, как, скажем, укус скорпиона, но кровь из ранки сочится долго, и остановить ее не так-то легко…

Постепенно лес редеет. Издалека все явственнее доносится шум голосов. Нас встречают две молодые женщины, одетые в такие же, как на мне, черные широкие брюки и свободные блузы.

Затем тропинка становится шире. Поворот — и перед нами открывается широкая поляна с построенными на ней шалашами. Нас сразу же окружает толпа детей. Возгласы, смеющиеся личики, доверчиво протянутые ручонки. Мальчики и девочки восьми, десяти и двенадцати лет… Приветственный шум и крики, среди которых я сразу различаю два слова: «Ба-лян» и «Ма»…

Я вдруг перестаю быть писательницей из далекой страны: просто я снова мать двух девочек. Сейчас они готовят школьные уроки, как и тысячи их ровесниц в Польше, Советском Союзе и других странах Европы…

— Ма! Ма!..

Июнь в большинстве европейских стран — это месяц окончания учебного года. А тут в одной из только что открытых школ я попала на торжество… начала занятий! Дело в том, что школы на Юге функционируют в специфических условиях, во многом отличающихся от наших. Волнение перехватило мне горло, когда я услышала хор детских голосов, поющих перед знаменем НФО песнь-гимн фронта — гимн, который всюду сопровождал меня во время поездки по Южному Вьетнаму:

Уже вечер. Ливень хлещет тут же рядом, — хотелось бы сказать «за стеной», но мы находимся в «доме без стен», и только временами вместо них вешают пластикатовое полотнище. Длиннокрылые термиты назойливой и бесцеремонной стаей набиваются внутрь шалаша, бьются о лампу. Перед собравшимися — а среди них дети, местные крестьяне, мои спутники и я — выступает молодая женщина. Глаза у нее блестят болезненно, лихорадочно, голова покрыта клетчатым платком, лицо измучено, черты его заострились. Это — руководительница школы Чанг. Участница первого Движения Сопротивления, она была в 1956 году арестована ищейками Нго Динь Дьема, заключена в сайгонскую тюрьму, а потом брошена в мрачный лагерь смерти на острове Пуло-Кондор. Через семь лет этого страшного «хождения по мукам» ее выпустили. У нее были отбиты легкие и вообще разрушено здоровье. Но Чанг снова вступила в борьбу. Сейчас она учит и воспитывает детей. От двух ее собственных — давным-давно нет никаких вестей…

Незадолго до нашего прихода у Чанг был приступ тропической малярии, но она поднялась, чтобы выступить с речью на открытии школы. Чанг отказалась поехать лечиться за границу: здесь ее родная земля, а на острове Пуло-Кондор находится ее муж, давно арестованный и приговоренный к расстрелу. Смертный приговор заменен ему пожизненным заключением. На этой земле нужен и ее труд — идет борьба с врагом. Завтра Чанг отвезут в одну из лесных больниц, но сегодня она должна говорить со своими учениками…

Сидя на школьной скамейке, совсем близко от Чанг, я с болью гляжу на ее запекшиеся от лихорадки губы и мысленно спрашиваю себя: когда же эта исстрадавшаяся женщина услышит слово «ма», произнесенное ее собственными детьми?

В шалашах без стен размещаются школьные классы, учительская комната и кабинет директора. (Больную Чанг заменит влюбленный в свое дело педагог Минь: он уже десять лет участвует в Сопротивлении. С того самого дня, когда Минь ушел в джунгли, он ничего не знает о судьбе своей жены и единственного ребенка). В таких же шалашах и «жилые помещения»: здесь стоит простейшая мебель из бамбука, сделанная руками старших учеников и учителей. В «зале собраний» висит портрет «отца Хо». Легче всего было оборудовать «гимнастический зал» — его заменили лестнички, трапеции и кольца, развешанные на деревьях. Ребят не приходится уговаривать: они готовы показать гостье из мира социализма все свое мастерство и ловкость.

Всюду образцовая чистота и порядок — как в школьных, так и в хозяйственных помещениях. Особенно приятно смотреть на кухню, куда меня привело обычное женское любопытство.

Рассматриваю тетради, карандаши и отпечатанные на гектографе учебники, Среди самых дорогих для ребят вещей — фотографии и письма родителей. Многие из этих детей давно не видели отцов и матерей, нет известий и от других близких, участвующих в борьбе против американских агрессоров. В трудной и без того работе учителей бывают такие трагические моменты, когда приходится вызывать ученика или ученицу и говорить им правду о гибели родителей, павших на поле битвы или замученных в тюремных застенках сайгонскими и американскими палачами…

На следующий вечер около шалаша вспыхивает костер. Мечущиеся отблески пламени освещают не по годам серьезные и сосредоточенные лица детей, которые расселись вокруг меня. В эту пору пылают десятки и сотни костров в пионерских лагерях на Балтике и в Татрах, в Крыму и на Кавказе. Но тут, в этот поздний час, сидя у «костра» джунглей, я торопливо записываю еще не остывшие воспоминания детей, вырванных из сайгонско-го ада. Тонкие детские голоса повествуют о таких фактах, о таких зверствах, каждое из которых невольно хватает за сердце клещами ужаса и гнева…

Я слушаю ребят и невольно думаю о минувшей войне. О детях из Варшавы и Лодзи, из Сталинграда и Ленинграда, из Орадура и Лидице… Нет, мы не забыли тогдашних трагедий детей, которых отнимали у родителей и убивали у них на глазах или сжигали в лагерных печах! Мы поклялись тогда, что это никогда не повторится, что мы сделаем все, чтобы не допустить новых мук и страданий!..

Наивные! Мы думали, что гитлеровская Германия достигла вершины варварства и в морально-этическом отношении пала так низко, что ниже нельзя. Оказывается, мы ошиблись: американские варвары показали себя весьма и весьма «понятливыми» и «способными» учениками фашистов: не исключено, что в зверствах они вскоре превзойдут своих духовных учителей…

На мгновение перед глазами встает прошлое. Слова, знакомые мне по годам фашистской оккупации, — облава, арест, казнь, — обретают новое звучание. На этот раз в устах вьетнамских детей…

Мальчик, имя которого, Хоа Бинь, по-вьетнамски означает «мир», родился в провинции Бенче. Название этой «бунтарской» провинции, с которой не могли справиться даже нгодиньдьемовские каратели, а затем и их многочисленные преемники, — мне хорошо известно. Отличная провинция!

Просто не верится, что Хоа Биню уже тринадцать лет: такой он маленький и худой. Ему нельзя дать больше девяти. В его глазах застыла тень недетской печали. Выслушав страшное повествование Хоа Биня, я больше уже не удивляюсь его виду.

— Мы жили в деревне… — тихо рассказывает Хоа Бинь. — Сначала сайгонские палачи искали отца, потом арестовали маму, а с нею и меня… О, тогда очень много людей взяли в нашей деревне! В тот день в тюрьму бросили еще пять соседок. Восемь месяцев нас держали в одной камере. На допрос вызывали обоих…

— Сколько тебе лет было тогда? — спрашиваю я.

— Семь…

Спрашиваю: помнит ли он подробности ареста и долголетнего заключения? Разумеется! Такие события оставляют в душе ребенка незаживающий след…

— Били, сильно били! — вздрагивая и торопясь, говорит Хоа Бинь. — Но еще хуже был электрический ток… Сперва ее избивали одну, потом взялись и за меня, били у нее на глазах… Было очень больно… Я кричал, плакал, но так и не сказал, что в нашем доме происходили собрания, и мама тоже ничего не сказала… Допрашивали днем и ночью… Как-то маму при мне подвергли особенно жестокой пытке… Я не выдержал и закричал: «Оставьте ее, не бейте, это моя мама!». Тогда американский офицер пинком вышвырнул меня на двор… Но мама и в тот раз ничего не сказала!

Мальчик умолк. Я гляжу на его внезапно постаревшее лицо и уже не смею больше спрашивать… От своих спутников узнаю, что этого мальчика-старика выпустили из тюрьмы несколько раньше, чем мать. О нем сначала заботилась бабушка, потом он попал в освобожденную зону и теперь ходит в школу. Мать его приехала сюда значительно позже, сейчас она работает здесь, хотя очень больна после жестоких пыток.

…Четырнадцатилетняя худенькая Нгок, с робким взглядом и мягкими, красивыми чертами лица, приехала из провинции Тайнинь. Отца не помнит. По рассказам родных, знает, что отец вынужден был скрыться, но однажды сайгонские жандармы выследили его, окружили, и в завязавшейся перестрелке он был убит.

Маленькая, хрупкая, с тяжелой копной черных волос, мягкой волной спадающих на спину, девочка говорит тихим певучим голосом, словно декламирует меланхолическую балладу, а не рассказывает о собственной тяжелой жизни. Отблески пламени костра, в который кто-то только что бросил охапку сухих ветвей, вырвали из темноты суровое и сосредоточенное лицо моего переводчика, тщательно и бережно переводящего с вьетнамского на французский каждое ее слово. Я внимательно слушаю и стараюсь не упустить ни одной детали.

— Бабушка потом говорила мне, что мама словно что-то предчувствовала. В нашем доме был тайник, куда она — за день или за два до смерти — спрятала деньги и важные бумаги. А в нашем доме часто бывали собрания, сюда приходили люди, которые совещались по каким-то важным делам. Мы — я и моя младшая сестричка — крепко помнили, что об этом никому-никому говорить нельзя! Теперь-то я знаю, что в нашем доме собирались политические работники…

В организацию проник провокатор. Местный житель, хорошо знавший в деревне всех, он указал сайгонским жандармам хижину крестьянки, у которой собирался актив.

— Пришли они днем. Я как раз была в школе… Потом бабушка подробно рассказала мне все… Маму за волосы выволокли из дома. Кричали на нее: «Ты принадлежишь к Вьетконгу! Таких надо убивать, как собак!»… И убили…

Смолкли высокие, пронзительные трели цикад-гигантов. Монотонно стрекочут сверчки. Иногда где-то в ветвях сонным щебетом отзывается дремлющая птичка. Дождь прекратился. Весело потрескивает огонь костра. Слова детей, рассказывающих об этом своем «хождении по мукам», как тяжелые камни падают в тишине тропического вечера…

Теперь мы слушаем историю тринадцатилетнего Тана из провинции Чавинь. Он потерял сначала отца, а вскоре и мать. Твердо помнит дату смерти отца — накануне в Южном Вьетнаме был объявлен так называемый закон гильотины, то есть навязанный стране декрет Иго Динь Дьема за № 10–59, согласно которому в Южном Вьетнаме вводились полевые суды.

— К нам пришли ночью, — тихо говорит Тан. Спокойствие и суровость этого ребенка действуют на нас сильнее, чем если бы он плакал и стонал. — Глубокой ночью… — повторяет он. — В нашей деревне тогда шли повальные аресты. Мало кто из жителей вернулся назад…

Со многими арестованными палачи расправились на месте. В их числе оказался и отец мальчика.

— Они вытащили его за ноги и убили возле порога. Потом отрубили ему голову, разрезали живот, вынули печень и съели ее…

Короткая пауза. Перехватило дыхание. Не могу, не смею поднять глаз, язык не поворачивается задать вопрос — передо мной сидит маленький, юный очевидец одного из самых варварских обычаев. Обычая, которому Потворствуют американцы и в существование Которого долго не хотела верить «цивилизованная» Европа: убийцы вскрывают брюшную полость расстрелянных патриотов, извлекают оттуда печень и поедают ее!..

— …Маму бросили в тюрьму вместе с маленьким братиком, которого она держала на руках… Меня увел с собой старший брат; ему тогда было тринадцать лет… Еще когда жив был отец, жандармы часто наведывались в наш дом, искали его и грозили маме, что посадят ее. После ареста ее страшно мучили. Потом она ненадолго вернулась домой…

Над родным селом американские самолеты распылили отравляющий порошок, чтобы поразить людей и уничтожить посевы…

— Были такие дни, когда от этой отравы умирало по два-три человека, — вспоминает Тан. — Этот порошок вызывал мучительную кровавую рвоту… Но тяжелее всего досталось нам, детям. Я помню маленького соседского мальчонку — здоровенький такой, веселенький был. А как распылили этот дьявольский порошок, через два; дня малыш скончался — кровью его рвало, посинел весь….

Снова невыносимо тяжкая пауза.

— А у вас в селе была школа? — как можно спокойнее спрашиваю я, хотя из горла у меня рвется крик боли.

— Да, — отвечает Тан, — целый год была… Но американские самолеты сожгли школьный дом. А потом, когда наших отравили, уже никто и говорить не хотел об учебе…

— А что же случилось с твоей мамой?

— Из тюрьмы она вышла живая, только очень ела бая и больная после пыток. А когда надышалась порошка, то умерла — у нее легкие еще в тюрьме были отбиты…

Благодаря помощи старшего брата Тан добрался до освобожденной зоны и теперь учится, а самый маленький, третий, брат определен в «лесные ясли».

Одиннадцатилетний Кунг из провинции Тайнинь по пал в эту «лесную школу» всего полгода назад. Нет, он не забыл жестокостей сайгонских палачей, творивших расправу, в селе, где Нинь жил раньше, — в уезде Лонгкхань. Он помнит все детали карательной экспедиции: она на- грянула зимой 1964/65 года. Экспедицией этой командовали американцы.

Забегая вперед, хочу сказать, что мне потом довелось беседовать с бывшими нгодиньдьемовскими офицерами, давно уже ставшими активными деятелями Национального Фронта Освобождения. Многие варварские дела сайгонских карателей явились для них неожиданностью и глубоко потрясли их. Это открыло им глаза и заставило коренным образом пересмотреть и изменить свои позиции. Они стали искать выхода и нашли свой путь — путь к социальной справедливости.

Но сейчас, вот в этот момент, я вижу только детей. Детей, жизнь которых искалечил американский фашизм.

— …Вечером жандармы и американцы шли напрямик, через рисовые поля, — заканчивает свой рассказ Кунг. — Возвращались с очередной операции по «прочесыванию» деревни. На пиках из бамбука они несли отрубленные головы патриотов. А чтобы надругаться над ними — воткнули им в рот дымящие сигареты…

Страшно! Сигареты во рту у отрубленных голов?! На поругание?.. Не может быть!

Увы — так было! Головы патриотов выставлялись на рыночной площади села — на всеобщее обозрение, для устрашения людей. А тела убитых просто бросали в реку Людям же, которые плакали при виде этого чудовищного зрелища, грозили:

— Молчать! Мы вам покажем, как сочувствовать Вьетконгу!

Меня точит и точит одна мысль: найдется ли сила, могущая вернуть детство всем этим мальчикам и девочкам, с которыми я беседую здесь? Конечно, частично детство возвращается к ним благодаря самоотверженному труду учителей, благодаря «лесной школе» и жизни в коллективе. Когда слушаешь правдивые, бесхитростные, но, боже мой, какие же леденящие кровь рассказы этих ребят, прошедших неслыханный путь страданий, сердце сжимается от боли и гнева, руки готовы схватиться за оружие…

Я собрала много фотодокументов и официально подтвержденной информации о преступлениях, совершаемых американскими бандитами над вьетнамскими детьми. И когда я беру в руки эти блокноты с записями или документы, мне кажется, что я поднимаю непосильный груз. Какую же судьбу нашим детям и нам самим готовит американский империализм и такие ярые заокеанские последователи Гитлера, как Голдуотер и другие?

…Сквозь туманную завесу джунглей вслед за мной летит детское доверчивое, хватающее за душу слово «Ма»! Через пограничные барьеры и пространства в тысячи и тысячи километров я увезу с собой и донесу до людей правду о тон зловещей роли, какую Соединенные Штаты сегодня играют в судьбе Вьетнама.

С полным правом — матери и гражданина — я хочу во всеуслышание задать американским женщинам гневный вопрос: «Почему вы молчите? Знаете ли вы, что творят ваши мужья, братья и сыновья на земле далекой азиатской страны, которую от США отделяют многие и многие тысячи километров и которая ничем не провинилась перед вами? Знаете ли вы, каким позором покрыли себя ныне весь ваш народ и вы сами?!».

Пылающий Юг

С первых же минут нашего длительного, многодневного перехода меня сопровождали солдаты Армии Освобождения. Я думала, что нам будет трудно — я знала по-вьетнамски лишь несколько фраз. Но все вышло хорошо: там, где не хватало слов, их заменяли дружеский жест и улыбка. На второй день мне выделили переводчика, бывшего сайгонского учителя Тханя. Он сопровождал меня на всем пути по Южному Вьетнаму, и я очень благодарна ему за помощь.

Большинство солдат пашей группы — молодежь двадцати-двадцати двух лет. В период первой вьетнамской «грязной войны» французских колонизаторов они еще были мальчиками. Теперь же эти смелые парни сражаются с очередным агрессором — на сей раз заокеанским, — напавшим на их Родину. Получив оружие, они идут в бой так же упорно и самоотверженно, как это делали их отцы и братья много лет назад…

У одного бойца из охраны, Дьепа, на левой руке только два пальца. Однако он может водить автомобиль. Шоферскому мастерству Дьеп научился в Сайгоне, когда работал кули на одном из автопредприятий.

— Я еще пригожусь, даже с искалеченной рукой! — твердо и спокойно говорит он без обычной для него мягкой улыбки, глядя на дрожащее пламя костра. — В армию я пошел позже других — три старших брата служат давно, а средняя сестра осталась при родителях и активно работает в местном отделении Союза женщин.

Двух младших сестренок Дьеп считает самыми счастливыми — обе они ходят в школу.

Мой молодой собеседник пришел в армию, когда ему было двадцать три года, тогда он был неграмотен. Теперь Дьеп уже заканчивает курс IV класса начальной школы для взрослых. Учиться он начал сразу, как только попал в часть. Не могли помешать учебе ни постоянные бои, ни военные походы…

Беседую с другими бойцами. Они неохотно рассказывают о себе. Все же мне удается записать фрагменты их биографий, каждая из которых могла бы стать темой для захватывающей повести. Вот несколько коротких заметок:

Инженер-радиомеханик Ле Ван Тха. Подвижное, нервическое лицо, типичный интеллигент. Высшее и специальное образование получил в Париже и Бордо. В Сопротивлении — двадцать лет, из них пять он пробыл в пресловутом лагере смерти на острове Пуло Кондор.

Мой переводчик Тхань. Был студентом Сайгонского университета, потом стал учителем. Отец пятерых детей, трое из них учатся в «лесных школах» освобожденных зон. Жена его — медсестра; тоже служит в армии. Короткие их встречи (раз в несколько месяцев) Тхань считает большим счастьем. Многие его товарищи годами не видят своих семей и зачастую даже не имеют от них никаких вестей..

Врач Н. — долгие годы трудится в партизанском отряде. Спас от смерти немало раненых. Лечит население партизанской зоны.

Бывший шофер сайгонского такой В. Мать его насмерть замучали нгодиньдьемовские бандиты… Сейчас он — боец Армии Освобождения, не раз отличался в битвах с врагом.

Рядом с этим поколением выросло уже новое, молодое. Оно показывает десятки примеров героизма, мужества, беспредельной любви к Родине. Нет, эти парни и девушки не дадут заковать себя в цепи рабства, как того хотели империалисты Соединенных Штатов! Вьетнамская молодежь беззаветно сражается за светлое будущее. И не только с оружием в руках!

Когда я пишу эти слова — передо мной ряды тусклых огоньков, горящих неподалеку от места, где мы сидим. Я вижу темноволосые головы молодых солдат, прилежно склонившихся над книгами. Сегодня они проходят геометрию в объеме шестого класса начальной школы. Чуть дальше — другая группа; здесь идут занятия четвертого класса. В период короткого отдыха между боями солдаты учатся. Они отставляют в сторону автоматы и берутся за другое оружие — книгу.

Я спрашиваю себя: так где же, собственно говоря, джунгли?! Не справедливее ли было бы назвать «джунглями» такие города, как Сайгон, где зверствует вьетнамский неогитлеровец, страстный поклонник и последователь фюрера, самозванный «маршал» Ки? Пользуясь поддержкой американских неофашистов, Ки не брезгует и нахлынувшими теперь в Сайгон бывшими эсэсовцами из ФРГ, устраивая настоящую охоту на неповинных людей…

В глуши тропических лесов, постоянно общаясь с бойцами Армии Освобождения, я каждодневно сталкиваюсь с проявлениями прекрасных человеческих качеств — патриотизма и мужества, самоотверженности и отваги, взаимовыручки и настоящей дружбы. Перед людьми, которые обладают этими достоинствами и которые долгие годы стойко борются за свободу, твердо решив сражаться за нее до победного конца, трудно не склонить головы, отдавая им дань глубокого, я бы даже сказала восхищенного, уважения!

Сон в гамаке под противомоскитной сеткой и пластикатовым покрытием, растянутым на четырех высоких колышках, недолог, но зато крепок и полезен. Ночью по этой прозрачной «крыше» барабанил дождь. Ранним утром меня будят мерно повторяемые слова команд:

— …Мот!.. Хай!.. Ба!.. Бон! [28]

Идет зарядка. Со вчерашнего дня я нахожусь в од ной из прославленных частей Армии Освобождения Южного Вьетнама.

После краткого отдыха меня ведут осматривать недавно добытые трофеи: автоматы, легкие ручные пулеметы, тяжелые станковые пулеметы крупного калибра, «базуки». На каждом предмете клеймо: «Сделано в США!»… И вдруг я невольно вздрагиваю — словно в насмешку или в (надругательство рядом с клеймом красуется придуманная в Пентагоне эмблема: слившиеся в крепком рукопожатии две руки!

Эта «эмблема» красуется даже на бомбах, которые американцы сбрасывают на мирное, беззащитное население, на деревни, школы и больницы в Северном и Южном Вьетнаме!

Трудно представить себе большую иронию и вместе с тем большее надругательство над гуманизмом, чем этот знак, символизирующий дружбу и солидарность, знак, нанесенный американцами на смертоносный груз! Когда я осматриваю металлические корпуса бомб с этой эмблемой, мне невольно вспоминается надпись «Готт мит унс!» («С нами бог!»). Она красовалась двадцать лет назад на пряжках ремней гитлеровских «завоевателей»…

— Сейчас у нас нет недостатка в оружии и боеприпасах, — говорят мне товарищи из штаба армии, — В джунглях мы организовали мастерские, которые изготовляют взрывчатку, мины и гранаты. Несколько лет назад, когда у нас не было достаточного количества винтовок и автоматов, мы обходились ножами! Но теперь у Армии Освобождения очень солидный поставщик военного снаряжения: Соединенные Штаты! — Мой собеседник улыбнулся. — Да, это парадокс, но факт! — Мы добываем в боях большое количество различного оружия и техники…

Улучшалось снабжение регулярной армии оружием, легче становилось и положение местных партизанских групп, устаревшее, но вполне пригодное оружие армия передавала сельским партизанам.

Давно миновало то время, когда первые группы южновьетнамского Движения Сопротивления хватались за самое простое и примитивное оружие. Но «грязная война», развязанная США, требует особых средств и способов борьбы. Наряду с современным оружием южновьетнамские патриоты с большим успехом (особенно в деревнях) применяют различные ловушки и западни. Один из эффективных способов борьбы против сайгонских карательных отрядов заключается в использовании… диких пчел! Впервые их «ввели в бой» в провинции Бенче, находящейся в дельте реки Меконг. Эта провинция славится своей высокоплодородной землей, а также давними традициями революционной борьбы.

— Дикие пчелы? — отвечает на мой вопрос один из молодых офицеров. — Что ж тут удивительного? Они сослужили нам хорошую службу в борьбе против врага.

Каким образом? Сейчас объясню… Мы находим в джунглях гнезда диких пчел. Как правило, они очень злые. Обращаться с ними надо осторожно, чтобы самому не попасть в беду. Мед этих пчел совершенно несъедобен, а укусы — опасны. Десять-двадцать таких укусов вызывают тяжелое заболевание и длительную опухоль, а большее число — смерть…

— Гнезда диких пчел, — вмешивается другой офицер, — мы осторожно переносим в село и размещаем среди ветвей не очень высоко над землей. До появления карательной экспедиции лётки гнезд закрывают кусочком картона или толстой бумаги. Когда посты самообороны подают сигнал тревоги, мы, подпустив врага на близкое расстояние, в определенный момент при помощи шнурка или палочки открываем летки. Ну, а тут уж надо что есть духу удирать, иначе и самому не поздоровится! После долгого заключения дикие пчелы взбешены и разъярены до предела. Они набрасываются на все живое, что встречается на пути, особенно на человека. Естественно, что американские или сайгонские вояки не могут одолеть этого почти невидимого противника и вынуждены позорно бежать с поля боя: против диких пчел бессильны любые автоматы, бомбы и «базуки»…

Темные, коротко остриженные волосы, высокий рост, плотно забинтованные и положенные в лубки руки… Английский язык, искалеченный гнусавым американским «сленгом». Первые вопросы и ответы обычны и внешне сухи, как рубрики анкеты: имя и фамилия, дата и место рождения.

Роберт Норлан Доджтрей, тридцати двух лет. Родился в Игл-Пассе, штат Техас. Женат. Имеет троих детей в возрасте от двух до пяти лет. Капитан авиации США, Пилотировал самолет Ф-105-Д. В бомбардировочный по лет против ДРВ стартовал с базы США в Корате (Таиланд). Сбит 2 августа 1965 года в Тханьхоа.

Разговор этот происходит в Ханое уже после моего возвращения с Юга, но сердцем я все еще там… Мы сидим друг против друга — люди из разных миров, с разных сторон баррикады…

— У вас есть дети и у меня тоже, — говорю я американцу. — Думали ли вы когда-нибудь о вьетнамских детях, на которых падают ваши бомбы?

— Я бомбил только военные объекты.

— Например?

— Например, мост в Тханьхоа.

— Могу вас заверить, — со злой иронией говорю я, — что мост этот цел и невредим. Я шла по нему всего три дня назад!

Тень горькой усмешки скользит по лицу летчика.

— Я же говорил нашим, что этот мост имеет солидную конструкцию…

— Да, не только солидную конструкцию, но и солидную зенитную оборону!.. Но коль скоро речь зашла об «объектах», то подумали ли вы о том, что, может быть, именно ваши бомбы недавно убили двенадцать пожилых людей из местного дома для престарелых?

В ответ я слышу изобилующую технической терминологией речь специалиста о том, что при большой скорости самолета увеличивается рассеивание бомб и потому-де трудно определить точно, куда они попадут.

— А вы никогда не задумывались над тем, что испытывают люди, которые, подобно жителям города Виньлинь, потеряли своих детей? А ведь этих малышей убили ваши коллеги-летчики, обстрелявшие школы! Вы никогда не задумывались над тем, что почувствовали бы вы сами, если бы бомбы свалились на головы ваших детей?

Американец молчит, слегка вздрагивает.

— Да, это было бы ужасно… — нерешительно говорит он. — Но никто из нас об этом не думает. Я лично никогда не занимался политикой…

— А что вы ощущаете, о чем думаете вы и ваши друзья, когда бросаете бомбы на ДРВ?

— Собственно, ничего… Ведь цели обезличены…

«Цели обезличены»! Меня до глубины души потрясает холодная и циничная жестокость, скрывающаяся за этим определением.

— И вас никогда не интересовало, что творится там, внизу, после того, как сброшены бомбы?

— Нет! Как и все другие летчики, я только выполняю приказ… Я ни в чем не виновен.

— Вам так только кажется. Но когда ваши самолеты снижаются, чтобы обстреливать из бортовых пулеметов маленьких и беззащитных детишек, спешащих в школу, как было в Виньлине, — это тоже приказ? Когда вы атакуете одинокого велосипедиста или машину, показавшуюся на дороге, или обстреливаете и бомбите лепрозорий или больницы и госпитали, на которых ясно виден знак Красного Креста, — это тоже приказ? Нажать кнопку, чтобы сбросить смертоносный груз бомб, очень легко. Если, конечно, не думать о ваших «обезличенных целях»… Но я хочу напомнить вам: и раньше были такие летчики, которые подобным же образом охотились за мирным (населением двадцать лет назад. Помните? То были ненавистные всему человечеству гитлеровцы, фашисты!

Снова короткая, полная напряжения пауза. Кажется, что в тихой и уютной комнате возникли непередаваемо страшные призраки прошлого, вызванные словом «фашизм». Воцаряется тяжелое молчание…

Летчик опустил голову.

— Сколько вы зарабатывали до поступления на службу в военную авиацию? — спрашиваю я. — 1 де вы работали до поездки во Вьетнам?

— Я фермер. У моего отца большое ранчо в Техасе. Мой доход — 350 долларов ежемесячно. Но в авиации я получаю свыше 900 долларов в месяц!

— Значит, вас привлек заработок?

Пилот молча кивает головой.

— А на что вы и ваша семья истратили эту прибавку?

— Мы приобрели более дорогую машину, радио, холодильник, сменили квартиру…

Мне так и хочется крикнуть этому пирату: да ведь это же бизнес на крови!.. Однако сдерживаюсь. В эту минуту я мысленно «там», среди моих дорогих друзей из Южного Вьетнама, вижу их спокойные, суровые и уверенные лица. Я думаю о них — о людях Движения Сопротивления. О мужественных деятелях Национального Фронта Освобождения Южного Вьетнама — профессорах, врачах, артистах, писателях, художниках, которые без сожаления и без колебания сменили комфортабельные квартиры и обеспеченную жизнь в городах на суровый, полный лишений быт в примитивных и тяжких условиях диких джунглей…

— Минул год с начала вашего предательского воздушного нападения на ДРВ. И что же? Вы так и не смогли ни запугать, ни одолеть страну! Север защищается…

— …и защищается здорово! — с невольным уважением в голосе добавляет американец.

— А задумались ли вы когда-нибудь, во имя чего совершаете свои воздушные атаки? Что вы знали о Вьетнаме до этого?

Почти ничего… Нам говорили, что необходимо вмешаться и дать отпор коммунистам… Еще уверяли, что мы, американцы, очень нужны Южному Вьетнаму, — помощи США просило сайгонское правительство…

— «Правительство»? Любопытно — которое? Диктатора Нго Динь Дьема, который обратился с этой просьбой к США, сверили, вы, американцы, разумеется, когда он перестал быть вам нужен! А с того времени, как вы сами знаете, в Сайгоне было столько переворотов и правительств, что легко и со счету сбиться… Так что ваше присутствие на здешней земле — это нашествие захватчиков, агрессоров! Не задумывались ли вы когда-либо над этим? Неужели вы не знаете того, что вас, американцев, повсюду не любят, а во многих местах просто ненавидят? Разве вы никогда не замечали этого?

— Да, замечал иногда… С недавнего времени… — неуверенно говорит пленный.

— Скажите: вам известны такие имена, как Линкольн и Вашингтон? — Пилот делает утвердительный кивок головой. — Так вот для поколения моих родителей США были страной Линкольна и Вашингтона, «обетованной землей» свободы и демократии. Для моего поколения и поколения моих детей ваша страна стала теперь символом преступлений и насилия, бомбардировок и смерти. Вы нагло вмешиваетесь в дела многих народов, которые ни о чем вас не просили, ни в чем не виновны перед вами и ничем вам не угрожают… Вы подло нападаете на беззащитных людей…

Наш разговор подходит к концу. Человек «с той стороны баррикады» медленно встает. Он желает мне счастливого возвращения на родину, к семье. А я не могу пожелать ему того же: не поворачивается язык. Правда, человек этот ранен, но на руках его кровь невинных людей. Кровь детей, которые погибли от его бомб в Тхань-хоа, откуда я только что вернулась. И я говорю:

— А я желаю, чтобы вы и ваши коллеги задумались над тем, почему вы здесь и что вам нужно в далеком от США Вьетнаме? Чтобы вы наконец поняли: за свои действия и поступки вам придется нести ответственность, хотя вы и стараетесь прикрыться необходимостью выполнения приказа. Если вы начнете понимать это, то у вас появится шанс снова увидеться с вашими семьями, с вашими детьми…

Школа в джунглях

С обеих сторон тропинки поднимают свои пышные кроны высокие пальмы. Мы идем в узком и сумрачном зеленом коридоре. Неподалеку, среди густой зелени, мелькают тяжелые, желтоватые глыбы термитников. Куанг вдруг прижал палец к губам и кивком головы указал мне на что-то невидимое, чего надо остерегаться. Я слежу за его взглядом, но ничего не замечаю. Американских самолетов пока не слышно. Змея? Но ядовитую змею бойцы сразу обнаружили бы и мгновенно расправились бы с ней. Коль скоро речь зашла о ядовитых змеях, то должна сказать, что здесь их полным-полно. Убивать их надо мгновенно, если не хочешь расстаться с жизнью…

В чем же все-таки дело? Как назло, мой переводчик Тхань идет в хвосте колонны. Куанг велит мне закрыть лицо клетчатым платком, берет меня за руку и по-вьетнамски говорит, что надо торопиться. Быстро шагаю по скользкой тропинке и ломаю голову: к чему бы такие предосторожности? Через несколько минут с облегчением снимаю платок и замечаю возвратившегося переводчика.

— Зачем весь этот маскарад? — говорю ему. — Я понимаю, когда мы проходим через деревню не следует привлекать излишнего внимания. Но зачем это делать здесь, на тропинке? Ведь тут никого нет!

— Мы проходили мимо гнезда диких пчел! — спокойно и не спеша объясняет Тхань.

— Пчел? Тех самых, которых вы используете против американцев?

— Да.

Теперь я все поняла. Тем временем Тхань сообщает мне, что примерно через час мы доберемся до одной из лесных школ. Он спрашивает:

— Хочешь посмотреть ее?

— Конечно! С удовольствием.

— Я тоже рад, что мы побываем там… — дрогнувшим голосом тихо говорит Тхань. — В этой школе учатся трое моих сынков…

— И давно ты не видел их?

— Больше пяти месяцев…

…Вскоре трое ребят в возрасте семи-двенадцати лет бегут навстречу отцу. Самый младший, уцепившись за руку отца, не сводя с него глаз, спрашивает:

— А мама тоже пришла с тобой? Где она?

— Нет, мама сегодня не может прийти. Она сейчас работает очень далеко, в лесном госпитале. Теперь она медсестра.

Я смотрю на ребят Тханя, которые не могут оторваться от отца, и вспоминаю, что у него еще есть две дочурки. Они живут в городе, у родных. Эти девочки слишком малы, чтобы жить с братьями в лесу… А сколько таких вот семей жестоко разделила эта проклятая «грязная война»!

Школа в джунглях — действительно «дом без стен». В шалаше, где она размещена, нет перегородок и потолков. Правда, над головой — навес из пальмовых листьев, который поддерживают бамбуковые «стропила». Под навесом на бамбуковых же подпорках лежат неотесанные узкие доски. Это — скамейки. Рядом с большим шалашом-школой находятся другие, поменьше. В них спят ученики. Вся меблировка «спален» состоит из бамбуковых топчанов и грубо сколоченных столов. Под столами и скамейками бродят куры: во всех школах — так же как и повсюду в джунглях — разводят кур и поросят для нужд общественного питания.

У входа в «класс» — стенная газета. В ней я вижу стихи. Десятилетний ученик написал стихотворение о Хо Ши Мине. Я прошу ребят отдать мне эти стихи, написанные детской неумелой рукой: через несколько месяцев, снова оказавшись на Севере, я вручу их президенту. Рассматриваю школьные работы: в рисунках преобладают слишком знакомые здешним детям горькие мотивы — американские самолеты и убитые буйволы, танки и сожженные дома. Любуюсь маленькими книжечками, на обложке которых изображены идущие в школу дети… Букварь, изданный в джунглях!

Это не первая школа на моем многосоткилометровом пути по территории сражающегося Южного Вьетнама. В селениях Дельты мне показывали здания, а точнее, бамбуковые бараки, по нескольку раз подвергавшиеся налетам американских воздушных бандитов. Со слепой яростью, с тупым звериным упрямством враг жег эти школы, но народ вновь и вновь восстанавливал их!

Я опять беру в руки букварь, потом просматриваю первые книги для чтения. Просто невероятно, что все это подготовлено и отпечатано в джунглях! Невольно возникает вопрос: каким же все-таки образом удалось выпустить не только буквари, но даже и сложные учебники для «лесных» и сельских школ в освобожденных зонах? Тхань снисходительно улыбается:

— Терпение, терпение! Скоро все узнаешь. У нас запланирован поход в Комиссию просвещения.

В провинциях Южного Вьетнама, где всю власть осуществляет Национальный Фронт Освобождения, пока еще нет правительства в буквальном значении этого слова, а следовательно, нет и министерств. Их роль выполняют различные комиссии при Центральном Комитете Фронта. В Комиссии просвещения я не обнаружила ни приемных, ни секретарей, ни телефонов — неотъемлемых атрибутов крупного учреждения. Просто стоят скромные шалаши из бамбука, а в одном из них — примитивная типография. Но зато всюду — труд. Труд неслыханно тяжкий, но вместе с тем захватывающий, вдохновенный и очень благодарный. Я не перестаю удивляться учителям и воспитателям: они делают все, что только в их силах, дабы вернуть детство малышам, безвинно пострадавшим от войны. Теперь же я познакомилась еще и с теми, кто возглавляет и направляет их работу. Влияние Комиссии все сильнее сказывается даже за пределами освобожденных зон, проникая в новые районы.

Какое наследие оставил Вьетнаму французский колониализм — известно. Достаточно вспомнить лишь одну красноречивую цифру: к моменту провозглашения Демократической Республики Вьетнам в стране насчитывалось 90 процентов неграмотных! Начатая по призыву Хо Ши Мина кампания по борьбе с неграмотностью, эффективно проводимая на Севере, была сорвана на Юге Нго Динь Дьемом и американскими захватчиками. Не возобновилась она и после ликвидации гнусного диктатора: его многочисленные преемники, в том числе и самозваный «маршал» Ки, отнюдь не заботились о школах. Режим сайгонских марионеток всегда стремился только к одному: получить от США как можно больше долларов, подавить силы оппозиции при помощи карательных экспедиций и осуществить бредовую, преступную «идею» создания неофашистских застенков — так называемых стратегических деревень. О просвещении свора сайгонских марионеток даже не задумывалась. Американский неоколониализм тоже не способствовал борьбе с неграмотностью.

Больше того, позорный страницей истории Соединенных Штатов надо считать акты воздушного террора во Вьетнаме, в том числе против школ — специальные полеты бомбардировщиков и вертолетов, сбрасывающих фосфорные и напалмовые бомбы на школы. А сколько арестов и зверских казней учителей совершили войска США? Политика американцев и послушных им сайгонских марионеток как две капли воды похожа на гитлеровскую, фашистскую политику ликвидации школ и работников просвещения во всех оккупированных странах Европы, особенно в СССР и Польше!

Отнюдь не случайно, что в 1939–1945 годах учителя были первыми жертвами массовых репрессий фашистских захватчиков. И не случайно, что американские агрессоры во Вьетнаме преследуют ту же цель — ликвидацию школ. Им не дают спать лавры Гитлера. Почему? Школа в освобожденных зонах Южного Вьетнама не только ликвидирует темноту и отсталость — она открывает детям и взрослым глаза на происходящие вокруг события, учит правде о мире, углубляет и укрепляет патриотизм и любовь к Родине. Стало быть, школа опасна и для заокеанских грабителей, и для сайгонской клики.

Я рассматриваю свидетельства воздушного разбоя, — снимки совершенного год назад налета на школу в местности Линьфунг (провинция Бенче). Разбитое школьное здание, трупы детей, сожженных напалмовыми бомбами… Очевидцы рассказывают мне об одной из школ в провинции Киенгфонг, подожженной ракетами, выпущенными с американского бомбардировщика. Молодой сельский учитель, работавший в этой школе, спас тогда около восьмидесяти первоклассников, перенося раненых малышей и ведя за собой остальных в противовоздушные убежища.

— Сожженная дотла в прошлом году, она сейчас заново восстановлена! — добавляет мой собеседник.

В условиях дикого террора и неслыханного преследования учителей проходит их трудная и опасная, но благородная работа. Сейчас ее возглавил Национальный Фронт Освобождения, начата же она в 1963 году. Важным этапом был 1964 год: тогда состоялся конгресс работников просвещения, который рассмотрел и утвердил многие важнейшие мероприятия и поддержал ряд ценных начинаний. Каковы же их результаты?

В 1963 году начальные школы посещало 20 процентов детей школьного возраста, находящихся в освобожденных зонах. В 1964 году, несмотря на большие трудности и всяческие препятствия, созданные «грязной войной», занималось уже 80 процентов детей, то есть около полмиллиона человек. Тиен, руководитель Комиссии просвещения, педагог по призванию и профессии, называет мне четыре провинции, где в каждой учится от 20 до 50 тысяч детей.

— Вас, конечно, интересуют учебники? — при этих словах понимающая улыбка озаряет его лицо.

Еще бы! В тех лесных пунктах, где чувствуется запах типографской краски (а я уже посетила их несколько, и из каждого везу в Европу книжки, брошюры, экземпляры газет), я сразу иду к печатникам. Вот и сейчас мы отправляемся в типографию, принадлежащую Комиссии просвещения. С невольным удивлением гляжу на новенькие учебники, по которым вьетнамские дети будут заниматься в 1965/66 учебном году: «История Вьетнама» и «Всеобщая история», сборники избранных литературных произведений для уроков родного языка, «Сборник песен», брошюры о борьбе с американскими захватчиками, иллюстрированные книжечки для дошкольников, буквари. В одном из них я нахожу сведения о Советском Союзе и рисунок с серпом и молотом. Эта эмблема, которую видишь тут, в диких джунглях, за многие тысячи и тысячи километров от Москвы, говорит о многом…

В одном из шалашей я нашла несколько специальных книг по психологии. Тиен объясняет мне, что по ним составляются пособия для учителей.

— У нас есть несколько способов подготовки кадров, — говорит он, — Например, мы организовали курсы для учителей начальной школы. Отличники этих курсов помогают своим товарищам, уровень подготовки которых ниже. Распространена у нас передача опыта и знаний квалифицированными учителями новичкам. Обмен опытом проводится также между учителями разных провинций. Организованы семинары для классных руководителей (в объеме начальной школы).

Обо всем этом Тиен говорит так просто, будто речь идет об учителях, которых готовят к работе в нормальных условиях, а не в джунглях.

Мне показывают подземный склад, где хранятся книги и бумага. Как тут все продумано! Книги уложены в металлические коробки из оцинкованного железа, бумага надежно защищена от сырости и вредных насекомых.

— Какие тиражи этих учебников? — спрашиваю я, осматривая переплетный цех.

— Пока небольшие, книг еще не хватает… — говорит Тиен. — Но мы обычно отправляем комплекты учебников в разные провинции, там их перепечатывают и рассылают по местным школам. Среди учебников, которые мы вам дарим, есть несколько, изданных как раз в провинциях. Сейчас мы закончили подготовку пособий для первых четырех классов начальной школы. Только одних букварей нами отпечатано свыше 40 тысяч экземпляров.

Рассматривая школьные игры, сделанные тут два года назад, и сравнивая их с новыми, я убеждаюсь в том, что местная полиграфическая техника совершенствуется даже в условиях джунглей и войны!

Тиен спрашивает, видела ли я во время похода школы, уничтоженные врагом, но восстановленные местными жителями. Я отвечаю утвердительно.

— Если бы не помощь населения, мы не справились бы с задачей, — говорит Тиен. — Крестьяне строят школы, снабжают учителей продуктами, внимательно следят за тем, чтобы около школьных зданий были выкопаны противовоздушные щели и убежища на случай воздушного налета. Как правило, они заботятся о школах больше, чем о собственной крыше над головой. Почему? Народ хорошо понимает, что значит школа для всей деревни, для них самих и для их детей.

— Мы предполагаем, что в 1966 году работа по ликвидации неграмотности в Южном Вьетнаме в основном завершится. Мы хотим добиться, чтобы до конца года в каждой провинции была бы хоть одна деревня, где полностью ликвидирована неграмотность.

Я смотрю на сосредоточенные, спокойные лица моих собеседников и думаю: какая воля, какая вера в силу народа! Подробно записываю те сведения, которые они щедро предоставляют мне, — ведь это бесценные данные для будущих историков! Мысленно сопоставляю все услышанное здесь с тем, что мне довелось видеть своими глазами во время похода по стране. И твердо верю: эти мужественные люди добьются своего, несмотря на трудности и ущерб, причиняемые им американской агрессией!

— Хорошие примеры тоже «заразительны»! — говорит один из руководителей Комиссии просвещения. — В таких, например, провинциях, как Бенче и Кантхо, есть деревни, насчитывающие до двух тысяч жителей и более. Там организовано по нескольку десятков групп, где обучаются грамоте взрослые крестьяне. И нередко получается, что родители садятся на одну скамью со своими сыновьями и дочерьми. А ведь среди этих школьников немало людей, которые давно забыли свою молодость — им уже перевалило за шестьдесят!.. Особенно тянутся к книге женщины…

— А каковы результаты работы учителей, обучающих взрослых? — спрашиваю я Тиена.

— Ну, я думаю, результатов долго ждать не придется. Есть красноречивые примеры. Одна сорокалетняя крестьянка из провинции Виньлонг, не пропуская ни одного урока — хотя ей приходилось целый день работать на рисовых полях, — научилась писать и читать в течение… трех месяцев! В той же провинции, но уже другой человек, которому больше шестидесяти лет, отец четверых женатых детей, научился читать за один месяц.

Провозглашенные Национальным Фронтом Освобождения идеи и лозунги, его просветительная деятельность, его призывы к борьбе проникают даже в зоны, где все еще свирепствует враг. И я верю, глубоко верю — недалек тот день, когда и эти зоны будут свободными, когда весь вьетнамский народ объединится и увидит солнце свободы над рекой Бенхай!

Наши дети в странах социализма уже начали новый учебный год. Несмотря на воздушный террор американских агрессоров, пошли в школы и дети Южного Вьетнама. Невзирая на фосфорные и напалмовые бомбы, на химические средства и отравляющие газы, все больше детей и взрослых садятся за парты, чтобы узнать правду о мире и свободе, чтобы полюбить школу и все то светлое. что она открывает людям.

Пусть же свет придет на исстрадавшуюся землю Южного Вьетнама!

Шумит в ночи бамбук…

Мы выступили в путь глубокой ночью. Темень — хоть глаз выколи. А тут еще лесные заросли. Звучат тихие слова команд. Чуть слышно поскрипывают тяжело нагруженные велосипеды. Вспыхивают и мгновенно гаснут лучи фонариков. У некоторых бойцов нашей группы к поясу прикреплены «партизанские лампочки», сделанные из флакона от ментолового спирта, у других — трофейные электрические фонарики. Внимание! Надо ступать осторожнее, обходя предательские пеньки, торчащие на узкой лесной тропе. Надо успеть вовремя наклонить голову, иначе свисающий с дерева конец твердой, как манильский канат, лианы может хлестнуть тебя по глазам. Звучит приглушенное слово проводника:.

— Осторожно!

Сгорбившись, почти на четвереньках, ползу я вперед через густой кустарник. Медленно, словно канатоходец, продвигаюсь по узкому бревнышку «моста», а внизу неприветливо плещется вода. Временами лес редеет. И тогда впереди вырисовываются очертания ограды. Сонно тявкает невзначай разбуженный пес. И снова воцаряется тишина… Но в лесное безмолвие то и дело врывается странный и резкий шум — словно рядом, задевая шуршащую листву, торопливо пересыпают крупный гравий. Это в тропической ночи шумит бамбук…

Быстро наступающий рассвет начисто вымел небо, и на востоке появилась яркая желтая полоса. Над кронами высоких, уходящих в самое небо деревьев, начинает светлеть. Вместе с приближением дня и мы выходим из джунглей на открывающуюся перед нами равнину. Наша группа идет колонной в строгом порядке, который с первой же минуты установил руководитель.

Кто-то тихонько затянул песенку о лесе — одну из самых популярных песен, какие поет сражающийся Вьетнам.

В руках солдат поблескивают автоматы. У меня тоже есть «оружие» — карандаш и блокнот (фотоаппарат пока спрятан в рюкзаке). Нас ждет долгий переход по открытой местности. Мы будем проходить по очень глухим местам, у жителей невольно возникнут подозрения: каким образом здесь оказалась европейка? Необходимо соблюдать предосторожность. Ну, кто распознает польскую писательницу в женщине, одетой в точности так, как и все южновьетнамские крестьянки, с замотанной клетчатым платком головой — в женщине, подобно другим несущей на себе рюкзак из трофейного американского мешка?

Не скрою: поначалу я склонна была считать все эти меры предосторожности чрезмерными и даже излишними. Однако товарищи из штаба очень скоро доказали мне. что достаточно кому-либо проболтаться, чтобы весть о появлении «красного» европейца так или иначе дошла до ушей сайгонской разведки. А тогда американцы не поскупятся организовать высадку особого десанта на вертолетах, чтобы схватить и увезти непрошеного свидетеля их преступных действий.

Вот поэтому, когда на краю рощи или в конце дороги возникают деревенские постройки, а мимо нас все чаще проходят люди, я до глаз закутываю лицо платком и иду с опущенной головой. Куэт, мой «ангел-хранитель», идет впереди, а переводчик Данг — сбоку. Так они вдвоем прикрывают меня…

Последние дома деревни остались далеко позади. Над полями стелется утренний туман. Вверху, в кроне густой ярко-зеленой пальмы, раскричались птицы… По цепочке передают приказ: приготовить маскировку! Молодые солдаты быстро рубят ветви. Руководитель нашей группы в бинокль «прощупывает» небо — оно безбрежное, чистое, голубое и без единого облачка. Такое небо опасно. Не пройдет и получаса, как над нами раздастся протяжный, вибрирующий звук реактивных турбин. Это пролетят май бай ми. Всего три коротких, но таких зловещих слова!

Все притаились в густой траве на меже. На головах, на плечах, на спине и на рюкзаках у нас — зеленые ветви со свежими листьями. Кажется, что мы сами превратились в кусты. Джунгли остались далеко позади нас, а до ближайшей рощи тоже не близко. В нашем положении лучший способ обмануть врага — это слиться с общим зеленым фоном поля. Земля тоже защищает нас…

А вот и самолеты… Кружат! Пролетели, потом вернулись, будто высматривают что-то… Наконец отдаляются и исчезают с глаз — на сей раз совсем. Но минуту спустя до нас доносится знакомый, глухой звук — словно что-то тяжелое стукнулось о землю. Видимо, пираты обнаружили какую-то цель и сбросили бомбы.

Наиболее мучительная пора полуденного зноя застала нас в лесу. Полтора часа отдыха! Между деревьями повесили гамаки: они в рюкзаке у каждого из нас. На хлорвиниловой скатерти раскладываем «провиант» — все мои спутники носят прикрепленные к поясу пластмассовые мешочки с рисом. Кань — наш молоденький, но очень серьезный квартирмейстер — вскрывает банки с консервированным мясом.

Из-за кустов выходит связной. Я теперь знаю, что в маленьком конвертике, который он обычно вручает руководителю нашей группы, содержатся важные сведения или срочное донесение. Неужели какое-нибудь осложнение?.. Нет! В точно назначенное время мы свертываем (Очередной бивак и продолжаем путь…

Тяжелый и душный зной висит в воздухе. Мы пробиваемся напрямик через тропический лес. Наши блузы еще больше почернели от пота. Все меньше воды становится во флягах… Наконец выходим на опушку. Плюмажи банановых деревьев и стройные стволы молодого бамбука предвещают близость деревни. Но это еще не цель сегодняшнего марша. Мне снова велят закрыть лицо. Проходит около часа, пока я получаю разрешение открыть совершенно мокрое от пота лицо. С чувством облегчения вдыхаю свежий воздух, а затем и вообще снимаю платок с коротко остриженной, но все еще «компрометирующей» меня белокурой головы. Можно сменить тяжелый клетчатый платок на обычную, легкую, конусообразную вьетнамскую шляпу из рисовой соломы.

Бамбуковые хижины, окруженные густой зеленью деревьев, незлобивый лай собак, дети на спинах меланхолических буйволов, перебегающие через дорогу черные, лениво похрюкивающие поросята… То тут, то там из домов выглядывают женщины. Приставив ладонь ребром к бровям, они с нескрываемым изумлением смотрят на меня. Потом уже мне сказали, что весть о прибытии польской писательницы дошла до деревни Л. за полчаса до нашего прихода.

— Мы бы иначе вас встретили, если бы своевременно узнали… — то и дело повторяет Ма Ту. — Первый гость из Европы, и так нежданно! — Привычно, как все женщины-хозяйки на свете, она хлопочет на кухне, чтобы как можно лучше принять нас.

Мгновение — и на столе появляется сладковатое кокосовое молоко, добытое из только что рассеченного ореха. Мы сидим так, как того требует местный обычай — боком к «алтарю предков», который занимает самое почетное место в доме. Хозяйка показывает на противовоздушное укрытие: оно сделано тут же, в хижине, под полом. Но только я собралась спросить: часто ли при ходится пользоваться им, как вошло несколько жителей деревни. Пожилые женщины с глазами словно выцветшими за годы нелегкой жизни, а может быть, и от слез… Они состоят в Союзе солдатских матерей — чрезвычайно популярной в Южном Вьетнаме организации. По тем ласковым взглядам, какими они окидывают молоденьких солдат нашей группы, я угадываю их мысли: может быть, в этот самый момент иная мать солдата, в ином конце этой сражающейся страны дарит ее сыну самое дорогое: ласковую улыбку, сердечный жест, доброе слово или же угощает чашкой чая, связкой бананов…

Но вот появляются и представители местной власти. В хижину, которая по здешнему обычаю не имеет дверей, набивается все больше и больше крестьян, привлеченных вестью о прибытии женщины «оттуда»

В нашей местности, — говорит Бань, мужчина средних лет, энергичный и подвижной, руководитель группы самообороны деревни, — всего несколько лет назад проживало свыше 3 тысяч жителей. Сейчас осталось около половины. Вы спрашиваете, где остальные?.. Ответ ясен — в нашем районе с 1960 года побывало более семидесяти карательных экспедиций. Последняя из них зверствовала здесь не так уж давно — в конце прошлого года.

Но и это не все. За три последних года деревня Л. почти тридцать раз подвергалась воздушным налетам американских пиратов! Мало того: враг дважды совершал сюда «усмирительные» рейды на вертолетах. Мои собеседники показывают места вблизи деревенской околицы, где приземлялись ХУ-1-А и ХУ-1-В — «машины, несущие мучительную смерть», как их назвали крестьяне. Тридцать человек были смертельно обожжены и тяжело пострадали от напалмовых бомб!

Когда речь заходит о зверствах американцев и их сайгонских марионеток, стоящая рядом со мной молодая женщина показывает мне пятилетнего мальчика, уцепившегося за ее руку:

— Fro нам удалось спасти, хотя он был тяжело обожжен. Но его восьмилетний брат, мой старший сыночек, сгорел заживо…

Женщина до крови закусила губу и отвернулась, скрывая горькие слезы. Я смотрю на темные глубокие шрамы, которые капли напалма оставили на лице, спине и голове малыша, и мне не хватает дыхания… О, как бы я хотела сейчас показать этого полуживого ребенка и его убитую горем мать всем американским матерям! Особенно тем, которые так беззаботно тратят доллары, заработанные их мужьями — наемными убийцами — на крови беззащитных вьетнамских женщин и детей…

Во время проведения карательных экспедиций погибло несколько сотен жителей деревни Л. Желая устрашить оставшихся в живых крестьян, жандармы-варвары отрубили головы четырем местным жителям, вскрыли им животы, извлекли и бросили собакам внутренности, а печень съели… За пять лет бандитами сожжено четыреста домов. Некоторые из них — заботливо восстанавливаемые всей общиной — горели трижды и четырежды..

— Изверги уничтожили около 40 тонн падди[29], — перечисляет Бань, — убили более трехсот волов и буйволов… Зачем?

— Они говорят, — вмешивается в разговор один из моих собеседников, — что «убить одного крестьянина — это значит убить десять вьетконговцев. Убить же одного буйвола равнозначно тому, что убить десять крестьян». Вот какие они, эти бандиты!

Американо-сайгонские каратели хорошо знают, какой мощной опорой Движению Сопротивления стало население деревень Южного Вьетнама. Поэтому враг не брезгует никакими гнусными средствами, чтобы терроризировать и мучать крестьян.

Любой ценой и любыми путями враг пытается «усмирить» непокорную деревню Л. Несколько раз ее атаковали М-113— американские амфибии Во всех этих разбойничьих экспедициях, включая десанты на вертолетах, участвовали американцы. Четырежды только в одном 1960 году сайгонский режим пытался загнать народ за колючую проволоку и создать в Л. одну из пресловутых, «стратегических деревень». Тщетно!

Все больше и больше сельской молодежи уходило в партизанские отряды и в части Армии Освобождения. Группы территориальной самообороны возникли здесь, в 1960 году. Сейчас деревня освобождена. Но все равно, приходится ждать возможного нападения врага.

Поэтому партизаны все время начеку.

…Захожу в дома — просто невозможно отказаться от сердечных приглашений солдатских матерей. Одна из хозяек просит меня непременно попробовать тонкие, как облатки, почти прозрачные лепешки из соевой муки — блюдо, которое особенно любят в деревне. Поглощая аппетитные, хрустящие лепешки, я не забываю записывать рассказ хозяйки:

— Мое имя Тхи Ан. Мне уже семьдесят пять лет. Мой муж погиб еще в период первого Сопротивления — убили в бою. Родила я двенадцать детей, а воспитать мне удалось только семерых. Но не все они дожили до нынешнего дня: в 1957 году сайгонцы убили одного из моих сыновей… Молоденький еще был, всего двадцать лет. Меня тогда продержали в тюрьме несколько месяцев… Три сына и обе дочери сейчас далеко от меня — в лесу, борются против тех, что приплыли из-за моря. Из пятерых внуков трое стали связными в Сопротивлении.

— Тяжело жить одной?

— Что вы! Со мной невестка и остальные внуки. У меня два гектара земли — мне ее дала народная власть в 1947 году. Правда, потом враги отобрали ее, но вскоре пришел Фронт и снова вернул мне мой участок. Ну и люди тоже помогают…

В соседней хижине живет Динь Нят, «солдатский отец». Он вдовец: жена умерла несколько лет назад. Четыре его сына, одна из дочерей, зятья и двое внуков участвуют в Сопротивлении. У него есть участок земли в 2,5 гектара. Старик еще бодр, работает без устали и не поддается никаким болезням.

— Вместе со мной в этом доме живет одна из моих дочерей, — рассказывает Нят. — Мы с нею, да при помощи соседей, отстроили дом, разрушенный вражеской артиллерией в 1960 году. Если понадобится, у меня хватит сил, чтобы построить его вторично…

В хижину набиваются женщины. Они приносят с собой уже не связки бананов, а прямо охапки. Многие тащат крупные кокосовые орехи. Весть о гостье из-за рубежа молниеносно разнеслась по деревне.

Занятые беседой, мы совсем забываем о времени. Данг торопит: нам предстоит пройти еще через одну деревню. И вот мы уже прощаемся, крепко жмем руки гостеприимным хозяевам. Но… приходится вернуться! Оказывается, сельский «беспроволочный телеграф» действует безотказно: из соседней деревни, где узнали о нашем прибытии, пришли два пожилых крестьянина. Они настойчиво просят зайти к ним. К сожалению, приходится отказаться — не по пути. Тогда они просят хотя бы послушать, как идут у них дела…

Седой Чан Фыонг, с остренькой и длинной бородкой, на добродушном лице, тоже «солдатский отец»: в Движении Сопротивления сражается шестеро его сыновей. Первый из них ушел в джунгли еще во времена первого Сопротивления, в 1947 году. Младшие, а равно и два внука, пошли по его стопам.

— Отправил я их в путь, благословил и остался хозяйничать один с невестками, — говорит Фыонг. — Жалею, что сед, а то бы стал рядом с сыновьями…

Плечистый До Вам Хюэ — председатель отделения Союза крестьян в своей деревне. Я прошу его рассказать о жизни села. Хюэ надевает очки, достает из куртки блокнот и начинает перечислять:

— Враг дотла сжег в нашей деревне семьдесят домов. Мы сообща, всем «миром», восстанавливаем сожженные постройки. Создан комитет по охране зерна. Используем опыт периода первого Сопротивления — как лучше прятать от врагов урожай и тайно распределять рис, если они придут надолго. Научились ставить западни и устраивать ловушки на тропах. Есть и своя группа’ самообороны. Словом — мы готовы в отпору, если враг нападет на нас!..

Как раз в тот момент, когда мы выступаем в путь, прибегает запыхавшаяся молодая женщина.

— Нет, нет! — торопится она заверить руководителя. — Я не задержу вас. Но позвольте мне хотя бы пожать руку сестре из светлого мира, где жил Ленин — сестре из мира социализма…

Я нежно обнимаю женщину. Звучит команда, и мы уходим. Минуем последнюю хижину.

— Оглянись назад! — тихо говорит Данг.

Оборачиваюсь. С изумлением вижу множество людей, сопровождающих нашу группу. Старики, молодежь, матери с малышами на руках, дети, подростки… Они не отстают от нас, пока мы осматриваем места бомбардировки.

Воронки от крупных бомб уже наполнились желтоватой водой. Верхушки деревьев срезаны осколками. Барак из бамбука, сожженный пиратами Уэстморленда, теперь восстановлен и отведен под школу.

Я прошу Данга, чтобы он дал мне возможность взглянуть на братскую могилу в ближайшей пальмовой роще, где погребены зверски убитые захватчиками жители деревни. Когда мы добираемся туда, перед нами открывается печальное зрелище: большой участок леса поражает какой-то мертвой пустотой, повсюду торчат остатки-разбитых и обуглившихся деревьев. Все это — следы напалма. Но тропическая зелень уже пробивается сквозь пепелище и буйной жизнью прикрывает следы смерти. Нет, не удастся американцам — даже всеми подлейшими смертоносными средствами! — выжечь эту землю и покорить вьетнамский народ!

Местные руководители пытаются остановить жителей, уговорить их не сопровождать дальше нашу группу. Однако несколько наиболее энергичных женщин стоят на своем: они проводят меня.

…Я прощаюсь с этой деревней — обычной, одной из многих вьетнамских деревень. Впереди еще много точно таких же. И всюду я встречу ту же твердую волю к сопротивлению заокеанским агрессорам, волю к борьбе с заклятым врагом. Я еще не раз воочию увижу беззаветность, страстность и мужество, характерные для всех вьетнамцев, от малых детей до седовласых мудрецов.

Наступает вечер. Мы плывем на сампане по реке, которая в моих записях надолго должна остаться «безымянной». Наша поездка по ней тянется до рассвета. Давно уже погасли последние краски заката. Тревожные, внезапные зарницы вспышками раздирают темное небо. Гроза стихает только к полуночи.

На фоне темных берегов косой линией обозначился полет одинокого светлячка: после него на мгновение остаемся искристый след. Постепенно смолкают ведущиеся шепотом разговоры. Несколько бойцов нашей группы уже дремлют на дне сампана. За своей спиной я слышу ровное, спокойное дыхание связистки Ляу.

Парни из охраны зорко всматриваются в ночной мрак — им не до сна. По этой реке не так давно подбирались к деревне Л. американские амфибии. А французы верно говорят: «На войне как на войне». Мы в любую минуту можем ждать встречи с врагом…

Но под этими яркими звездами, рассыпанными по небосводу совсем иначе, чем у нас, под бездонным небом, нависшим над неназванной рекой, среди людей, которые бодрствуют рядом, — чувство большого покоя охватывает меня. Эти люди трудятся и воюют на своей земле, которая хранит их. А я — друг этих людей, я с ними до конца!