Мост над бурной рекой

I

— Это Джереми Асман, — шепнула Доминика, когда Лукаш брал у портье ключ от номера.

Через вестибюль, направляясь к лифту, шел седеющий мужчина в потертой на локтях и у карманов замшевой куртке. Они успели вскочить в кабину вслед за ним. Седеющий мужчина нажал кнопку шестого этажа; их номер тоже был на шестом.

— Откуда ты знаешь, что это он? — тихо спросил Лукаш.

В затемненных стеклах очков стоящего напротив мужчины отражалось чуть деформированное лицо Доминики. Разглядывая свое отражение, она вполголоса ответила:

— Сегодня утром, когда он проходил по холлу, я слышала, как две американки говорили о нем… А знаешь, вообще-то, в этой своей затасканной куртке он совсем не похож…

— На кого?

— На себя. На мировую знаменитость и богача. Хотя, конечно, если слава и деньги есть, вовсе не обязательно выставлять их напоказ. А может, только теперь он перестал за собой следить?

— Что значит — «теперь»?

— Американки говорили, что не так давно в автомобильной катастрофе у него погибла жена… Это какой-то рок, — округляя глаза, торопливо объясняла Доминика, — когда он был ребенком, в автомобильной катастрофе где-то в Европе погибли его родители…

— Не хотел бы я стать знаменитостью: все обо мне всё будут знать.

Лифт остановился на шестом этаже. Выходя из кабины, Лукаш на этот раз увидел и свое отражение в темных очках прославленного американского дирижера. Длилось это всего какую-то секунду — Асман тут же свернул в коридор налево. Но если бы вдруг ему вздумалось оглянуться, он увидел бы, что молодые люди смотрят ему вслед с нескрываемым разочарованием.

— Мог хотя бы нам улыбнуться, — буркнула Доминика.

— С какой стати?

— А разве ты не заметил, что люди вообще часто нам улыбаются?

«Тебе, а не нам», — подумал Лукаш. Свернув направо, в коридор, ведущий к их номеру, он пропустил Доминику вперед. В голове мелькнула мысль: а вообще странно, что американец не проявил к Доминике никакого интереса, хотя обычно внешность ее никого не оставляла равнодушным.

Похоже, Доминика думала о том же.

— Даже портье и тот… — не удержалась она, входя в номер и снимая с плеча сумку. Присев на край широченной кровати, она сбросила с ног туфли… — даже портье и тот, завидя нас, сразу заулыбался.

— Ну, во-первых, улыбается он, вероятно, всем — такова уж его служебная обязанность, а во-вторых, мы просили один номер на двоих, хотя из наших паспортов явствует, что мы отнюдь не супружеская чета.

— Его должно было это смутить…

— Еще чего! Они здесь к этому привыкли.

— А знаешь, — оживилась Доминика, — мне кажется, ему приятнее все-таки выдавать ключи от номеров таким, как мы, а не разным старикам с туго набитыми кошельками и с девицами, хорошо знающими свое ремесло.

— Лично я ничего не имею против туго набитого кошелька, с которым мог бы на старости лет путешествовать.

— Только вместо хорошо знающих свое ремесло девиц ты будешь возить с собой некую, увы, стареющую пани…

— …которой, как и раньше, будут улыбаться портье во всех отелях.

— Это ты хорошо сказал.

— Потому что так оно и будет.

Лукаш сел на край кровати рядом с Доминикой, обнял ее за плечи. И они надолго замерли в молчании.

— Отчего деньги у людей заводятся лишь под старость? — нарушила молчание Доминика.

— Ну, не всегда.

— Но как правило…

— Наверное, в утешение. Хоть что-нибудь…

— Ты полагаешь?

— Поживем — увидим.

— Мы много истратили сегодня на ужин.

— Не думай об этом, пожалуйста.

— Как это — не думай?! А что будет, если здесь вдруг не купят килимы?[1] Да и вообще, почему я вбила себе в голову, что в Испании их у меня обязательно купят.

— Потому что они в самом деле очень красивы.

— А может быть, тут они такими совсем и не покажутся? У испанцев много и своих очень красивых ковров.

— Твои совсем другие.

— Пожалуй, — согласилась, хотя и без особой уверенности, Доминика. — А все же нам надо было сначала остановиться в кемпинге и довольствоваться захваченными с собой припасами.

— Дорогая, мы еще в Варшаве договорились: в пути до Мадрида и после Мадрида будем питаться тем, что у нас в багажнике, и ночевать в палатке. А три дня здесь… Ну зачем ты все опошляешь? Разве тебе не понравился ужин в баре? Омар был просто великолепен.

— Великолепен, конечно. Но зачем так уж прямо сразу и о м а р?

— Доминика! Мы ведь впервые в жизни ели настоящего омара! Неужели ты не в состоянии этого оценить?

— Стараюсь.

— Ах, ты стараешься! — воскликнул Лукаш.

— Да. Стараюсь. Очень. Ты, конечно, прав — ужин был чудесен. И мне все понравилось: и омар, и салат, и вино. Понравилась даже толчея у стойки, хотя в любом другом месте она только бы раздражала. Вот и сейчас я, конечно, рада, что мы в первый раз в жизни оказались в шикарном номере с кондиционером и роскошной широкой кроватью.

— Ну вот видишь, любимая…

— И все-таки…

— Что — все-таки?

— Все-таки… может, нам лучше подыскать гостиницу подешевле? Эта, наверное, кошмарно дорогая, если в ней останавливается сам Асман.

— При чем тут Асман? Ему, поди, уже осточертели фешенебельные отели вроде «Ритц» или «Хилтон». Ты же сама сказала: если у человека есть деньги, это незачем афишировать.

— …выставлять напоказ, — поправила она. — Это только мы…

— Мы?

— Я имею в виду поляков вообще. Это только мы, поляки, всегда стараемся показать больше, чем у нас есть. Особенно за границей.

— А может быть, это не так уж и плохо?

— Не знаю. Возможно… — Доминика ссутулилась, обхватив руками колени.

— О чем ты думаешь?

— О том, что, наверно, кажусь тебе ужасной занудой.

— С чего это взбрело тебе в голову?

— Ну как же! Конечно, зануда. Отравляю всю радость, вдруг доставшуюся нам, словно слепой курице зерно… А скажи откровенно: помогая отцу в работе над проектом, ты предполагал, что он получит за него первую премию?

— Иначе не стал бы и помогать.

— Боже мой! Подумать только — первая премия в конкурсе на застройку новой площади в Перу! Когда я прочитала об этом в газете, глазам своим не поверила.

— Дай срок, и тебе доведется еще читать, что я тоже отхватываю первые премии на конкурсах.

— Когда я стану той стареющей пани, которой будут улыбаться портье во всех гостиницах?

— Почему же? Разве отец мой такой уж старик? В него еще и студентки влюбляются… Даже из других институтов.

— А теперь скажи еще, что и я его тоже обольщаю.

— Да нет, дорогая. Скорее наоборот — он тебя обольщает. Я вовсе не уверен, что он отстегнул доллары из своей премии на наше путешествие в благодарность за мою помощь, а не из желания доставить удовольствие именно тебе.

— Перестань!

Лукаш привлек Доминику, поцеловал в обнаженное плечо.

— Иди в ванную… Только не торчи там до полуночи!

— Я приму душ и сразу же нырну в это роскошное ложе. — Доминика сбросила платье и в одних узеньких ленточках бикини скрылась в ванной комнате; чуть приоткрыв дверь, добавила: — А ты смотри не засни без меня!

— Не волнуйся — не засну.

Пока он ждал, ему вдруг представилось, что они уже женаты, это их собственная квартира, а на ее дверях — медная табличка с его — теперь их общей — фамилией. Кончились свидания украдкой то у нее, когда уходили родители, то у него, когда дома не было отца… Теперь у них свои стены, пол и потолок, надежно ограждающие ни от кого больше не скрываемую их близость.

Доминика в ванной что-то напевала, плеск воды сливался с ее голосом; одно это уже создавало атмосферу какой-то необыденности, немало воды утечет во всех ваннах мира, прежде чем у них появится отдельная, пусть временная, пусть всего на три дня, но своя ванная.

— Быстро я? — впорхнула в комнату Доминика, кутаясь в огромное махровое полотенце.

— Молодец.

— Ты тоже не задерживайся. Можешь даже не бриться.

— Правда?

— Правда.

Он обнял ее, поцеловал во влажный еще после ванны нос.

— Поторопись, — мурлыкнула она.

Однако, выйдя из ванны, а пробыл он там и впрямь недолго, Лукаш увидел, что Доминика уже спит, чуть прикрывшись простыней, такая трогательно-крохотная на этой и правда необъятной кровати, слишком просторной для влюбленных, ищущих близости, но всегда тесной для тех, кто путешествует вместе, но уже без взаимного влечения и любви. Лукаш скользнул под простыню и, тесно прижавшись к Доминике, ждал, что она проснется. Нежно, едва касаясь губами, он целовал ее шею, спину, грудь. Она не просыпалась а, лишь слегка шевельнувшись, глубже зарылась головой в подушку. И ему вдруг стало жаль ее, ну зачем нарушать ее сон и покой. Ведь позади у них утомительный день, первый их день в Мадриде. А завтра — поездка в Прадо, бесконечные километры по залам этого огромного музея. Ей действительно следует отдохнуть. С минуту Лукаш лежал неподвижно, надеясь уснуть, но сон не приходил, он осторожно встал, натянул на Доминику простыню до светлой полоски на спине от купальника — в номере было довольно свежо, кондиционер работал безукоризненно.

Потом подошел к окну, распахнул его настежь — в лицо ударила волна горячего вечернего воздуха, жаром дышали раскаленные за день стены. На газоне посреди проезжей части улицы, где сплошным потоком мчались автомашины, кучка детишек прыгала через скакалку. В темноте ночи, рассеянной огнями уличных фонарей, четко вырисовывались скачущие пятнышки белых чулочек. Было уже около одиннадцати, но движение на улице не стихало и не спешили пока ко сну сидящие возле своих домов напротив люди. Они вынесли табуреты и стулья — в квартирах, вероятно, еще душнее, чем на улице, и даже насыщенный выхлопными газами воздух казался им свежее, чем пропитанные кухонным чадом стены и мебель жилищ.

Лукаш перевесился через подоконник. До́ма, в Варшаве, особенно когда он работал, визг детворы, игравшей под окнами, обычно раздражал его, теперь же он испытывал неодолимое желание услышать их крики, услышать голоса беседовавших возле домов людей, влиться в атмосферу их добрососедства, ощутить на себе гостеприимство улицы, насладиться н е п о х о ж е с т ь ю этого города, города, в котором, когда бы ни передавали по телевизору сводку погоды, всегда была самая высокая температура в Европе и в котором — когда в Варшаве лил непроходящий дождь — люди до полуночи сидели на улицах, чтоб вдохнуть глоток свежего воздуха.

Доминика шевельнулась в кровати, и он тут же прикрыл окно, боясь, как бы уличный шум не разбудил ее. Но едва она затихла, он вновь открыл его и, свесившись через подоконник, весь обратился в слух, стараясь выловить из уличного шума голоса ребятишек, без устали скакавших через веревку, и — хотя это было совершенно невероятно на таком расстоянии — уловить неспешный говор старых женщин на противоположной стороне улицы, время от времени склонявших друг к другу покрытые черными шалями головы, уловить напевную мелодичность мужских голосов в тот момент, когда мерцающие огоньки их сигарет притухали в стиснутых на коленях руках. В баре на углу, освещенном так ярко, что даже из окна отеля, несмотря на расстояние, отчетливо краснели крабы на больших блюдах в витрине, все еще толпились люди. Час назад они с Доминикой там ужинали, пристроившись к стойке, дивясь всему, что им подавали на картонных тарелочках. Им нравилось все, и даже то, что пол бара был сплошь усыпан мятыми салфетками, окурками, бумажными стаканчиками и посетители тонули в этом мусоре по самые щиколотки.

К отелю подкатил автобус, из него высыпала группа американских туристов, возбужденно переговариваясь. Собственно, Лукаш не слышал, на каком языке там, внизу, изъяснялись, но, проехав по пути в Мадрид через все наиболее посещаемые туристами города Европы, он теперь безошибочно определял, что эти далеко не молодые, но с идеально сохранившимися фигурами и элегантными прическами дамы, обвешанные фото- и кинокамерами, не знающие устали и ко всему проявляющие живейший интерес, — что эти прелестные пожилые женщины могут быть только американками. Сейчас они, одна за другой, выходили из автобуса, оживленные, возбужденные новым этапом путешествия, с радостной готовностью поглотить новые впечатления от еще одного уголка земного шара, который им посылала — правда, уже на склоне лет — сама жизнь. Они вырастили детей, схоронили мужей, получили по страховым полисам доллары, и вот теперь для них настало время подумать о себе.

В этом сугубо дамском сонмище мелькали и мужчины, но в столь малом числе, что сразу становилось ясно: они из тех, кто обрел значимость лишь через удачное решение своих матримониальных проблем то ли в силу чьей-то привязанности, то ли любви, то ли надежд на будущее, тогда как сами по себе они не приносили обществу никакой пользы. Примечательно — ни у одного из них не было ни кинокамер, ни фотоаппаратов; все внимание их поглощали только несессеры, сумки и сумочки, которые, в ожидании команды верховной правительницы всей этой группы, они собирали подле себя, словно выводок разбегавшихся цыплят. Наконец команда прозвучала, двери отеля широко распахнулись перед штурмующим дамским отрядом, в автобусе открылись багажники, и гостиничная обслуга принялась выгружать чемоданы.

Длилось все это довольно долго, и Лукаш решил, что дети уже убежали с невидимого теперь за автобусом газона, а с ними, прихватив стулья и табуреты, отправились спать и обитатели стоящих напротив домов. Но когда автобус американских туристов отъехал, свернув за угол, на стоянку, оказалось, что на улице ничего не изменилось: сплошные потоки автомобилей по-прежнему с обеих сторон обтекали зеленый газон с белыми пятнышками детских чулочек над вертящейся в воздухе скакалкой, а возле домов на противоположной стороне улицы все так же вспыхивали огоньки сигарет в руках мужчин и в обрамлении темных шалей белели лица женщин.

Но вот к ароматам испанской ночи примешался, поднимаясь снизу, запах кипящего оливкового масла — в кухне отеля для американских туристов готовили ужин.

Лукаш собрался было закрыть окно, но тут внимание его привлек подкативший к подъезду белый автомобиль. Из него вышел человек в такой же потертой куртке, как и у Джереми Асмана, и, похоже, того же возраста, что и Асман — во всяком случае, по ступеням он поднимался с явным трудом. Минуту спустя на улицу выбежал гостиничный бой, проворно извлек из багажника чемоданы, оставил их под присмотром портье и, усевшись за руль, отогнал машину на паркинг. Лукашу подумалось, что когда-нибудь, возможно, и они с Доминикой вот так же смогут пользоваться услугами боев и портье, чего сейчас (из-за невозможности давать чаевые) старательно избегают. Правда, тут же пришла и другая мысль: увы, достаток, как правило, приходит вместе с одышкой при подъеме по совсем не крутой лестнице, значит, это счастье, что он сам, без посторонней помощи, может пока легко внести тяжелый чемодан даже после самого утомительного путешествия.

Внутренне улыбаясь, он прикрыл окно и, юркнув под крахмальную простыню, прижался к сонной Доминике. Она шевельнулась, наверное, даже проснулась, но он дал ей снова уснуть; с него довольно и того, что она просто есть. Им еще только предстоит то чудесное восхождение, которое именуется жизнью, — и чего бы оно стоило без любви, без страсти и таинства? А у этих богачей в вызывающе потрепанных куртках, небрежно швыряющих ключи от машин гостиничным боям, чтобы те отогнали их на стоянку, все уже в прошлом.