Мост над бурной рекой

II

— Если бы она родилась мужчиной, наверняка стала бы генералом, — заметил Лукаш, наблюдая, как руководительница американской группы рассаживает своих туристок за столики гостиничного кафе.

— От силы капралом, — пожала плечами Доминика, старательно выскребая с блюдечка остатки джема.

— А правда, есть в ней что-то солдафонское? Они занимают столики, словно это боевые позиции.

Доминику, однако, не интересовала чрезмерно энергичная молодая американка. Занимало ее другое:

— Интересно, что им дадут на завтрак?

— Ты не наелась? — огорчился Лукаш.

— Да нет, почему? — Доминика снова поскребла ложечкой по дну блюдца. — Стоит мне только упомянуть о еде, как ты сразу думаешь, что я хочу есть.

— Не финти!

— Ну ладно: да, не наелась. Эти их «европейские» завтраки только возбуждают у человека аппетит. Чашечка кофе или чая, булочка, кусочек масла, джем. Будто котенку! Вот продам килимы, сразу закажем себе по большой яичнице с ветчиной.

— Может, у них тут вообще не знают, что это такое.

— Scrambled eggs. Английский-то они, надеюсь, знают. И тебе, и мне по яичнице из трех яиц!

— Ах ты, бедняжка моя!

— А ты не бедняжка? Мы же молодые, а молодым всегда хочется есть. И нигде в мире вдоволь не наешься: дома есть деньги, но почти нечего купить, за границей все можно купить, но нет денег.

— Доминика! — взмолился Лукаш.

— Что? Я опять что-нибудь опошлила? Прости. — Она наклонилась через стол и кончиками пальцев нежно погладила его по руке. — Больше не буду. Не злись.

— Я и не думал злиться.

— Вижу, вижу. Ты знаешь, в тебе есть что-то очень старосветское — ты считаешь себя обязанным потакать всем моим капризам. И переживаешь из-за того, что не можешь. Хоть бейся головой об стенку… А меж тем все это давно уже вышло из моды. Времена рыцарства прошли. Да и женщины теперь стали другими.

— Это уже целый трактат.

— Нет, просто я хочу, чтобы ты понял: и мне может быть досадно, оттого что не могу заказать для тебя, скажем, порцию салями. У нас равные права и равные обязанности. Мне должно быть вдвойне досадно, поскольку это твой, а не мой папа победил в конкурсе на проект застройки целой площади в Лиме…

— Давай не будем об этом…

— Ладно, все. И клянусь, больше ты не услышишь от меня ни слова о еде. Если…

— Если?..

— …если я не взбешусь при виде того, что этим долларовым квочкам подадут на завтрак.

— Пойдем.

— Нет, подождем. Прошу тебя. Мне хочется посмотреть. — Доминика снова нежно погладила Лукаша по руке. Она умела подольститься и уговорить. Ее лицо с чуть выступающими скулами, четко очерченными благодаря короткой стрижке, застыло в напряженном ожидании. — Лукаш!

— Ну ладно, — уступил он: она умиляла его всякий раз, когда, как и сейчас вот, казалась смешной и не слишком умной.

— Люблю тебя, — шепнула она, и опять коснулась его руки, улыбнулась одними только глазами и тут же перевела взгляд на зал. — Завтрак этим американкам наверняка вот-вот принесут.

— Будем надеяться. Хотелось бы попасть в Прадо, пока там нет давки. И жарищи.

— Простите! — воскликнула руководительница американской группы, заметив, что две женщины сели за свободный столик рядом с Доминикой и Лукашем. — Метрдотель предупредил, что этот столик заказан для мистера Асмана.

— Ах! — в восхищении выдохнули обе дамы, поспешно вставая, и тут же усаживаясь за соседний столик.

Поправив очки, они уставились на входную дверь.

— Ждем Асмана, — решительно сказала Доминика.

— Тебе хочется посмотреть, что и он заказал себе на завтрак?

— Не злись.

— Дорогая, время идет, а кто знает, в каком часу такие люди благоволят встать с постели.

— Те, кто спит до полудня, славы не достигают.

— Смотря в какой профессии. Многие писатели, например, ночью работают, а днем спят.

— Дирижеры связаны с оркестрами, а те репетируют с утра, чтобы отдохнуть перед вечерними концертами.

— Все-то ты знаешь, — вздохнул Лукаш. — Ладно, пусть будет по-твоему, лично я не знал в жизни ни одного дирижера.

— Ну так смотри, вот он как раз идет.

Головы всех американок повернулись к входу. Джереми Асман, в той же куртке, что и вчера, на минуту задержался у двери, окинув взглядом кафе, а к нему через весь зал спешил уже метрдотель и повел чуть раздраженного задержкой дирижера к зарезервированному столику. Словно из-под земли перед ним тут же выросли три официанта. Первый держал поднос с прохладительными напитками, второй — серебряную корзиночку с накрытыми белоснежной салфеткой булочками, а третий застыл в шаге за спиной метрдотеля и, когда тот обернулся, передал ему раскрытое меню, после чего оно было наконец вручено гостю.

— Такое я видела только в кино, — шепнула Доминика. — Будь у меня камера, обязательно сняла бы эту сценку. Обрати внимание, каков метрдотель — вполне мог бы сниматься в кино.

— Внешность — непременный атрибут этой профессии, — не без едкости заметил Лукаш. — В стране, где так развит туризм, официанты и персонал отелей должны впечатлять.

— Все равно, приятно смотреть, хоть и знаешь, что все это показуха. — Доминика не спускала глаз с соседнего столика.

Джереми Асман не был, однако, в восторге от чрезмерного внимания к нему кельнеров. Резким движением он выбросил вперед руки, словно обороняясь и от прохладительных напитков, и от булочек под белоснежной салфеткой, и от меню, которое, казалось, более всего привело его в ужас.

— Стакан апельсинового сока, — попросил он.

— И ничего больше? — с поклоном спросил метрдотель.

— И больше ничего, спасибо.

— Может быть, чашечку кофе?

— Нет, спасибо.

— Вот видишь, — не без торжества хмыкнул Лукаш.

— Сию секунду. — Метрдотель вновь поклонился, ни единым мускулом лица не выдав своего разочарования.

Все три черноволосых красавца в безупречной белизны куртках направились в кухню.

— Вот видишь, — повторил Лукаш.

Доминика незаметно окинула Асмана быстрым взглядом.

— Может, он хочет похудеть?

— Зачем ему? Он и так плоский, как доска. Каждый день часами занимается зарядкой за дирижерским пультом.

— Боже, — вздохнула Доминика с откровенной завистью. — У него, верно, нет аппетита. А вообще, он какой-то чудной. В такую жару опять напялил на себя эту замызганную куртку.

— В замше не так жарко, как в синтетике, которая на нас.

— На мне — хлопок.

— На тебе вообще почти ничего нет, — Лукаш ткнул пальцем в красно-синий бантик на голом плече Доминики, скрепляющий два широких, сшитых по бокам, лоскута белой ткани. — С этими бантиками ты смахиваешь на рождественский подарок.

— На что?

— На рождественский подарок. Предназначенный кому-то подарок.

Американский дирижер чуть заметно повернул голову в их сторону.

— Он, кажется, смотрит на нас? — спросила Доминика. — Мог хотя бы на минуту снять свои темные очки.

— Надень свои и тогда тоже сможешь беспрепятственно его разглядывать.

— А ты думаешь, он это делает? Зачем?

— Наверное, мы слишком громко разговариваем.

— Все равно он ничего не понимает.

— Да, но мы обращаем на себя внимание.

— Хорошо, хорошо, я вообще буду молчать. — Доминика надула нижнюю губку и на минуту умолкла. Но тут же оживилась снова: — А вот и сок для маэстро.

В дверях, ведущих в кухню, появился один из официантов, обслуживающих Асмана, и, высоко держа перед собой поднос со стаканом апельсинового сока, устремился через зал к его столику. Но это ненадолго привлекло внимание Доминики, ибо тут же отворились кухонные двери, и в зал высыпала целая толпа смуглолицых юношей с завтраком для американок.

Доминика вытянула шею.

— Посмотрим, чем их будут кормить.

Официанты мгновенно расставили по столикам кувшины с апельсиновым и томатным соками, корзиночки с подрумяненными гренками, блюдечки с маслом и джемом, затем чашки, в которые — по желанию — наливали чай или кофе. Дамы с безукоризненными прическами — неужто все спали с бигуди на голове? — крохотными глотками прихлебывали сок, отламывали гренки и, намазав их тонюсеньким слоем масла или джема, не спеша отправляли в рот.

Доминика потянулась за сумкой.

— Идем, — сказала она с досадой. — Может, у нас плохой обмен веществ и потому мы так много едим?

Лукаш, сдерживая смех, двинулся следом.

— Послушаю в автомобиле радио, — сказал он. — Через несколько минут последние известия.

— Да ничего там не случилось. — Доминика схватила его за руку, сразу забыв все только что виденное. — И почему тебе все время кажется, что там обязательно должно что-то случиться?

— Мы уезжали в очень тревожное время.

— Такое же будет и после нашего возвращения.

— Но я хочу все-таки знать, что у нас сейчас происходит.

— И опять весь будешь там, а не здесь. Стоило ехать в Испанию, чтобы мыслями постоянно оставаться дома! А ведь вчера вечером нам было так хорошо!

— Даю тебе слово слушать радио всего один раз в день.

— Ну ладно, — вздохнула она. — Расскажешь потом, что говорили, а я пока поглазею на витрины.

— Вот видишь, ты тоже занимаешься делом, ради которого вряд ли стоило ехать в Испанию.

— Не совсем, — улыбнулась она одними губами, не сумев скрыть от Лукаша, что немного лукавит. — Не совсем, потому что хоть чуточку удовольствия я от этого получаю.

Они вышли из отеля, сопровождаемые боем, тут же предложившим остановить такси.

— У нас на стоянке своя машина, — ответил Лукаш.

Парнишка протянул руку за ключами:

— Какой номер вашей машины?

— Мы пока не едем.

Бой не был навязчив и, получив отказ, вежливо улыбнулся, но Лукаш не мог избавиться от чувства какой-то неловкости. «Черт побери, — подумал он, — мы ведь и в самом деле пока никуда не едем, и я действительно хочу спокойно послушать в машине радио».

Доминика, кажется, чувствовала то же, что и он.

— Как только продам килимы, — сказала она, — встану в вестибюле и буду раздавать чаевые.

У подъезда они немного постояли, ослепленные ярким солнцем. От политых водой тротуаров поднимался запах лета.

— Бог мой! — вздохнула Доминика. — А у нас сейчас льют сплошные дожди. На поля, на луга, на огороды! — Она поежилась, словно ливни, три недели кряду полоскавшие Польшу, догнали ее даже здесь. — Если в известиях сообщат что-нибудь о дождях, прошу тебя, не говори мне. Не хочу в Испании мокнуть под польскими дождями!

— Я скажу тебе, что над Польшей стоит антициклон.

— А я не поверю. Нас стороной обходят все антициклоны. Кроме демографических циклонов… время от времени.

— Надеюсь, мы, по крайней мере пока, не будем тому содействовать, — буркнул Лукаш. — Иди, дорогая, любуйся своими витринами, но возвращайся поскорее: по утрам передают краткий выпуск новостей.

Доминика торопливо защелкала каблучками, но тут же замедлила шаги, как только, обернувшись, увидела, что Лукаш за ней больше не следит. День действительно выдался чудный. Утреннее солнце нежно ласкало обнаженную кожу. Воздух, несмотря на выхлопные газы, напоен был волшебными чарами лета, необыденностью, сюрпризами. В стране и городе, которые давно знаешь, самый расчудесный день не может вызвать таких ощущений.

Доминика покосилась на одну, потом на другую витрину, ей хотелось увидеть в зеркальных стеклах с е б я. Она выпрямила спину, голову чуть наклонила вперед; ноги легко несли ее юное тело — ценнейшее достояние, каким только может обладать человек. В третьей или четвертой витрине Доминика заметила наконец что-то более достойное внимания, чем собственное отражение: подле громадной вазы с цветами была раскинута широкая, в сборку юбка сказочной расцветки, совсем не такая, какие тем летом носили в Варшаве, — юбка, которую ей тут же безумно захотелось купить. Для Лукаша Доминика выработала некий внешне безучастный взгляд, выражающий — ну самое большее! — сдержанное одобрение того, что в действительности вызывало в ней безудержный восторг, чисто женское желание «х о ч у» и чуть ли не до физической боли ощутимую жажду получить в собственность приглянувшуюся вещь. Но Лукаш еще в Вене разгадал эту маленькую ее хитрость. Он часто ходил с ней по варшавским магазинам, и ему нетрудно было представить, что она, так редко встречавшая на прилавках что-то достойное внимания и практически лишенная возможности приобрести себе красивую одежду, не может не испытать подлинного страдания при виде всего этого изобилия изящных и красивых вещей, стоя перед ними… с пустым карманом. Она сама презирала себя за эту слабость, за неспособность удержаться в кругу тех чисто духовных интересов, которые они с Лукашем определили для себя в этой их первой зарубежной поездке: архитектура, музеи, пейзажи. Ее бесила эта маленькая мещаночка, которая в ней сидела и с которой она постоянно боролась, но которая неустанно тыкала ее носом в элементарные бабские соблазны.

Она снова увидела в витринном стекле свое отражение, но на этот раз смотрела на себя без прежнего удовольствия. «Ну и кошмарная баба из тебя получится! Алчная, тупая, ненасытная!» Недовольно надувшись, она окинула себя грустным взглядом. Отражение в витрине, однако, не теряло своей привлекательности, и совсем не так уж дурно смотрелась эта девчонка, которая, вместо того чтобы ликовать в предвкушении поездки в Прадо, глазела на тряпки в витринах мадридских магазинов. «Бедный, бедный… Бедный мой Лукаш! — подумала она с искренним к нему сочувствием и отвернулась от витрины, чтобы не смотреть себе в глаза. — Какое счастье, что он никогда не узнает…» — она ведь ни сегодня, ни завтра, ни за что никогда в жизни не расскажет ему, что… не смогла не примерить эту юбку.

Доминика вошла в магазин с подчеркнутой самоуверенностью, за какой робкие люди прячут обычно свое смущение. К продавщице обратилась по-английски. Та не поняла. Но зато поняла жест в сторону витрины и восхищение в глазах покупательницы. То, что никогда ни в одном польском магазине не могло стать возможным, было исполнено мгновенно с доброжелательной готовностью — юбка была снята с витрины.

Продавщица или хозяйка магазина, уже не молодая, но вполне сохранившая еще женскую свою привлекательность, улыбнулась Доминике, словно мать, понимающая, что красота дочери нуждается в надлежащей оправе.

«Вы просто рождены для этой юбки» — именно так захотелось Доминике истолковать те несколько чарующе певучих испанских слов, что произнесла хозяйка, окидывая юную покупательницу восхищенным взглядом.

— Ах, боже мой! — только и сумела она прошептать по-польски.

Юбка сидела на ней безукоризненно. Сшитая в расчете на испанок с осиными талиями, она и на Доминике застегнулась без труда, ниспадая с бедер множеством переливающихся разными красками складок.

— Ах, боже мой! — повторила Доминика.

Продавщица, заглянув в примерочную, вытащила ее, несмотря на сопротивление, на середину зала и, порывшись на полках, достала из-под каких-то блузок крохотную черную кофточку с глубокими вырезами на груди и спине и надела ее на Доминику, безошибочно создав законченный ансамбль. У Доминики перехватило дыхание. Четыре трюмо, стоявшие под разными углами, отражали ее фигуру. Хозяйка в восхищении кивала головой. Доминика стала прохаживаться от зеркала к зеркалу, поднимаясь на цыпочки и слегка покачивая бедрами, отчего складки на юбке плавно колыхались. Четыре трюмо отражали каждый ее шаг, ее грациозность, стройность, юность. Остановившись перед одним из них, она взбила пальцами короткие свои волосы, давая понять хозяйке, что, возможно, лучше бы выглядела в этом наряде с длинной прической.

— Нет, нет, нет, — возразила та (или этого только хотелось Доминике). — Так очень хорошо, обнаженная шея, гибкая и нежная, как у лебедя.

И Доминика стала делать головой движения, наклоняя ее то вправо, то влево, чтобы еще больше подчеркнуть красоту этой лебединой шеи и обнаженных плеч. Она все ходила и ходила меж зеркал, а почтительное восхищение хозяйки, казалось, не знало границ. Но утренняя передача последних известий, возможно, уже закончилась, и Лукаш, наверное, с нетерпением поглядывает на часы, а в Прадо, кроме всех собранных там великолепных картин, на первом этаже экспонировались, как сообщалось в путеводителе, гобелены Гойи, и это прежде всего должно ее интересовать, а не тряпки в магазине мод.

Под неизменно восхищенным взглядом продавщицы Доминика прошла в примерочную и, набравшись мужества, столь необходимого в подобной ситуации для женщины, сняла с себя уже привыкшие к ее телу вещи. Надела свое платье, показавшееся ей теперь скучным и убогим, хотя Лукаш и сказал в кафе, что с этими бантиками на плечах она похожа на рождественский подарок. Выйдя из примерочной, Доминика прямо направилась к прилавку и с улыбкой положила на него юбку и кофточку. Продавщица принялась их упаковывать.

— Ах нет, — Доминика продолжала улыбаться, хотя губы ее дрожали, — мне надо еще подумать. Быть может, я найду что-нибудь более подходящее…

Женщина, не понимая слов, смотрела на нее удивленно. Ее руки застыли в воздухе с пакетом, в который она собиралась сложить купленные вещи.

— Нет, — повторила Доминика, подкрепляя это слово деликатным, но достаточно выразительным жестом. — Спасибо. Юбка действительно очень красивая, но я хочу посмотреть, что есть еще в других магазинах…

Постепенно — но как бы с трудом — удивленный взгляд продавщицы обретал прежнее профессионально вежливое выражение.

— Конечно, пожалуйста, пожалуйста, — повторяла она, снова раскладывая юбку на витрине.

Выйдя, Доминика вздохнула с облегчением. Ее немного угнетало чувство неблаговидности своего поведения, ибо примерка в магазине вещей без возможности их купить есть не что иное, как обман самых добрых ожиданий продавщицы. Но в соседней витрине была выставлена летняя, и даже уже осенняя, обувь самых разных фасонов и расцветок. И она не могла, ну просто не могла, не посмотреть, как будут выглядеть на ее ногах эти вот босоножки, туфельки и сапожки, белые, красные, бежевые, коричневые и черные, из тонкой шевровой кожи, из замши, из змеиной и крокодиловой кожи! Оправдывая себя в этот один-единственный, последний раз, она вошла в магазин и примерила семь пар, а расставание с каждой причиняло ей такую же почти физическую боль, как и расставание с юбкой в магазине одежды.

Продавцом на этот раз оказался юноша, немного знавший английский. Когда, склоняясь перед сидящей в кресле Доминикой, он подавал ей для примерки очередную пару обуви, она видела его склоненную голову с безукоризненным пробором в иссиня-черных волосах. «Влюблюсь я в одного из этих испанских ребят, — подумала она, — и к концу поездки Лукаш перестанет мне нравиться. Действительно, п о ч е м у он не брюнет?! А не думает ли и он о том же, глядя на здешних девиц? Нет, Лукаш — нет…» Непонятно почему она подумала об этом с грустью. Пожалуй, все-таки предсвадебное путешествие в Испанию — дело довольно рискованное.

Стройный юноша, застегивая ремешок на щиколотке Доминики, поднял на нее глаза, черные и жгучие; глаза у юношей с севера могут так сверкать только в горячке.

— Не жмет?

Доминика не отвечала, позволяя юноше удерживать руку на ее щиколотке. Она впала в какую-то сонную негу, что-то очень отдаленное приближалось и отстраняло все остальное.

«Когда в последний раз ей примеряли обувь? Когда кто-либо склонялся к ее стопам, касался их нежно и заботливо? Мать, отец? Да, только они, и было это так давно, будто тысячу лет назад…»

— Не жмет? — повторил продавец.

— Совсем нет. Очень хорошо!

— Это самые лучшие. — Юноша еще раз коснулся теплыми пальцами ее ноги. — Встаньте, пожалуйста, и пройдитесь по ковру.

Беленькие босоножки на высоком тонком каблуке были легки, удобны и будто сами несли ее на крыльях Гермеса. Греческий бог торговли, как видно, опекал все испанские магазины, ибо юный продавец, как и продавщица из соседнего магазина одежды, следил восхищенным взглядом за каждым шагом Доминики. «Как только продам килимы, — подумала она, — куплю и ту юбку, и эти босоножки — ведь так старались и та женщина, и этот парень, — стыдно платить неблагодарностью за готовность услужить, это только в наших магазинах можно до седьмого пота примерять горы одежды, и никого не интересует, купят ее или нет, покупатель может даже повеситься на полке — продавцы не обратят на это внимания».

— Завернуть? — спросил юноша, когда она сняла босоножки и надела свои.

Не глядя ему в глаза, она отрицательно покачала головой.

— Нет? — оторопел он.

— Нет. Спасибо.

— Может быть, дорого? — заколебался продавец. — У нас предусмотрена десятипроцентная скидка для иностранных покупателей. Вы, кажется?..

— Полька.

— Десять процентов скидки! — повторил он с жаром. — У вас в стране какие-то трудности…

— Временные, — буркнула Доминика, пресекая неприятный для себя разговор. — А что касается этих босоножек — я еще подумаю. Не уверена, подойдут ли они к другим моим платьям. Возможно, я приду за ними сегодня вечером.

Она покинула магазин с тем же чувством неловкости, как и при выходе из салона дамского платья. Но, пройдя чуть дальше, не смогла устоять перед соблазном примерить несколько шляпок, а потом — перебрать ворох женского белья, груду перчаток, зонтиков и сумочек.

Порядком уже уставшая, она взглянула на часы и пришла в ужас — Лукаш, наверное, в бешенстве. Он всегда снисходительно относился к ее маленьким бабским слабостям, но на этот раз она, кажется, хватила через край, и Доминика помчалась чуть ли не бегом, убежденная, что Лукаш, нервно расхаживая, давно уже ждет ее у отеля. Однако его там не оказалось. Доминика вошла в вестибюль, уверенная, что он не мог так долго сидеть в раскаленном жарой автомобиле. Но и в вестибюле его тоже не было. Она спросила у портье ключ от номера. Ключ висел на месте. С чувством растущей досады она уселась на краешек кресла. «Не может быть, конечно, — подумала она, — чтобы он уехал без меня! А почему бы и нет?» Злясь на себя, она прикусила нижнюю губку, чтобы не разреветься. Он поехал в Прадо один, потому что для нее важнее всемирно известной картинной галереи оказались витрины магазинов, примерка тряпок, туфель, шляпок…

Какой-то пожилой мужчина пристально посмотрел на нее и сел в соседнее кресло с явным намерением завязать знакомство. Она вскочила и выбежала на улицу. Ее не оставляла еще надежда, что Лукаш, быть может, лишь на минуту отошел, сейчас вернется и в худшем случае только слегка ее пожурит. Но он все не появлялся, и она ждала, едва сдерживая дрожь губ и слезы, столь неуместные в этот чудесный день в этом пленительно-незнакомом, полном чудес и неожиданностей городе.

Решив в конце концов пойти на стоянку, чтобы собственными глазами убедиться, что их машины там нет, она буквально остолбенела — «фиат» стоял на том же месте, где они его оставили вчера, а Лукаш сидел в нем и, встретив ее довольно рассеянным взглядом, продолжал слушать последние известия из их страны, из той страны, откуда нельзя было вывезти деньги, но можно вывезти лишь во сто крат усиленную аскетизмом жажду нового.

Доминика остановилась перед машиной — ей нужно было время, чтобы прийти в себя. Наконец она села рядом с Лукашем в раскаленную, как доменная печь, машину.

— Что ты делаешь? — воскликнула она. — Здесь можно задохнуться от жары! Мне не хотелось тебе мешать, но в конце концов всему есть предел — сколько можно заниматься этой политической дурью, слушать одни и те же известия… Что-нибудь случилось? Какие-нибудь новые забастовки? Или голодовки?

Лукаш выключил радио.

— Продолжаются совещания представителей западных банков, предоставлявших Польше кредиты.

— Они не соглашаются на отсрочку платежей?

— Да, как и прежде.

Доминика опустила голову.

— Это очень серьезно, да? — спросила она тихо, хотя вполне могла и не спрашивать. Весь радостный настрой утра, подаренный ей этим незнакомым, далеким от польских бед городом, сразу испарился и угас. — Серьезно, да?

— Очень.

— А что могут нам сделать, если мы не сумеем выплатить?

— Прежде всего, нам ни цента больше не дадут в кредит.

— Что еще говорили? — спросила она после долгого молчания.

— Что в магазинах нет мыла, шампуня, стирального порошка, сигарет.

— Я, к счастью, не курю. А чего еще нет? — выкрикнула она.

— Еще собираются снизить нормы на мясо.

— Это все? Ну, теперь можешь сказать в заключение, что в Польше по-прежнему льют дожди.

— Действительно льют.

— Этого можно было ожидать.

— Ну поедем. Зайдем на почту. Может быть, есть телеграмма или письмо от отца. В Варшаве завтра открывается международный съезд архитекторов, отец хотел принять в нем участие.

— Если его не задержат в Перу, — очень осторожно проговорила Доминика.

Однако в голосе ее звучала какая-то особая интонация.

— Что ты хочешь сказать?

— Что… у Геро в Перу еще много работы и ему, пожалуй, не следует слишком спешить… возвращаться в Польшу.

— Доминика!

— Ну что? Не кричи на меня. Сам же говоришь — неизвестно, чем все это кончится. И ты собственными ушами слышал, что лагеря беженцев в Вене переполнены прибывающими из Польши. Зачем же подвергать себя риску получить потом клеймо эмигранта, если ты уже за границей и тебя там чтут, как чтут, к примеру, твоего отца в Лиме…

— Доминика! — на этот раз страдальческим шепотом произнес Лукаш. «Ну, почему она вечно вызывает во мне чувство нежности, — подумал он, — именно нежности, тогда как, казалось бы, должна вызывать раздражение или досаду?» Забыв о разговоре, он смотрел на обращенное к нему лицо Доминики. В ее широко распахнутых глазах читались невинность и самые светлые побуждения.

— Если уж твой отец сейчас в Лиме… — повторила она.

— Надеюсь, он никогда не узнает об этом разговоре. — Лукаш вставил ключ в замок зажигания, но она придержала его руку.

— Я где-то читала, что мы — народ, одержимый патриотизмом, а несчастья нашей родины связывают нас с ней узами куда более прочными, чем народы тех стран, где есть достаток и процветание.

— Одержимость поляков любовью к родине — это, пожалуй, подсознательное чувство собственной вины. Кто же, в самом деле, если не считать злополучного географического положения, повинен во всех ее бедах, начиная с времен приглашения на польский трон саксонского курфюрста для того только, чтобы не дать утвердиться династии Собеских?..[2]

— Я не сильна в истории.

— Я тоже не очень. Но это не история, это, скорее, лишь факты фатального польского легкомыслия и тупости, которые неизбежно вели нас к упадку.

— Лукаш! — простонала Доминика. — О чем мы говорим?! Под этим небом без единой тучки. В одном из прекраснейших городов мира!

Глухой и не очень далекий взрыв сотряс воздух. Они умолкли и какое-то время сидели прислушиваясь, потом Лукаш включил наконец зажигание.

— Надеюсь, это не очередной террористический акт в этом одном из прекраснейших городов мира, — пробормотал он.

У въезда на Гран Виа движение оказалось перекрытым. С включенными сиренами мчались машины гражданской гвардии, муниципальной полиции и армии. Вдоль тротуаров толпились люди.

— Спросим, что случилось? — предложила Доминика.

— Они, думаю, знают не больше нашего. Жаль, на почту теперь не попадем, придется заехать на обратном пути.

— А как же мы доберемся до Прадо?

— Боковыми улицами. Утром я догадался изучить план города.

— Ах ты, моя умница! — воскликнула Доминика. — Вот продам сегодня килимы и угощу роскошным ужином такого замечательного водителя…

В Прадо, словно в городе ничего и не случилось, во всех залах толпились посетители. Для туристов слишком ценен был каждый день пребывания в этом городе, чтобы они стали обращать внимание на какие-то столь обыденные здесь террористические акты.

Доминика и Лукаш руководствовались сначала путеводителем, но скоро поняли, что значительно больше получают информации, присоединяясь к группам с экскурсоводами, объяснявшими по-английски. Перед темной картиной Эль Греко, на которой высвечены были лишь жабо, лицо и кисть руки изображенного на ней мужчины («Portrait of a man with his hand on his breast»)[3], — прочитала Доминика в своем путеводителе), они заметили, что какое-то время ходят за группой американских туристов из своего отеля.

— А все-таки она могла бы стать генералом, — шепнул Лукаш, уловив краем уха негромкие, но решительные команды руководительницы группы, которая как раз в это время передислоцировала своих увешанных камерами дам к следующей картине.

— Возможно, — рассеянно согласилась теперь с ним Доминика.

Ей пришла мысль завязать знакомство с этой энергичной особой и показать свои килимы. Возможно, решительный характер американки удастся использовать, чтобы убедить какую-либо из дам ее группы купить килимы. Почему бы польским национальным тканям не украсить стены богатых жилищ за океаном? Пробираясь потихоньку в первые ряды группы, она придвинулась поближе к руководительнице. Но толчея перед картиной не давала возможности заговорить с ней. Сопровождавшая группу сотрудница музея во что бы то ни стало хотела обратить внимание зрителей на то, как прекрасны на картине «Несение креста» руки всех фигур, изображенных Эль Греко, этим рожденным на Крите, учившимся в Италии, а почитающимся самым испанским мастером-живописцем. Руки Христа держали крест без всякого усилия и напряжения, выражая покой отдохновения и кротость, полную молитвенного смирения. Кисть руки выглядела изящной и юной. «Это рука девушки, — подумала Доминика, — притом только что вышедшей от маникюрши». Мысль эта показалась ей чуть ли не кощунственной, словно она находилась в костеле, а не в картинной галерее, но она не могла от нее отделаться и все возвращалась взглядом к миндалевидным ногтям, как будто даже покрытым тонким слоем лака. «Что со мной? — разозлилась Доминика, — я никак не могу сосредоточиться».

Тем временем экскурсовод повела группу к другим картинам Эль Греко, подтверждающим правоту ее слов. И здесь на полотнах «Распятие», «Пасхальная заутреня», «Двое святых, погруженных в беседу» руки являли собой не просто великолепные детали картин, но как бы совершенно самостоятельные, наделенные непреходящей жизнью и выразительностью шедевры.

«Просто это руки испанцев, живших в шестнадцатом веке, — подумала Доминика, все еще занятая собственными проблемами, — а никаких не святых или апостолов, руки обычных людей, которых художник отыскивал для натуры в своем любимом Толедо. Это у них, у этих потомков иудеев, римлян, вестготов, арабов и местных кастильских жителей, были такие белые узкие кисти с длинными пальцами и миндалевидными, блестящими, словно покрытыми лаком, ногтями. Чем они занимались, каким предавались трудам, как жили, прежде чем их запечатлел Эль Греко на картинах, столь далеких от реальностей их бытия?..»

— Идем. — Лукаш тронул Доминику за локоть и направился вслед за американской группой.

Им предстояло осмотреть еще несколько залов испанской живописи, которая — как полагала сопровождающая группу сотрудница музея — больше всего интересовала иностранных туристов.

«Есть тут хоть какое-нибудь кафе?» — подумала Доминика, утомленная необходимостью без конца разделять восторги и экстаз американок. Ей почудилось, что в воздухе музея, насыщенном, пожалуй, запахами пыли и духов всех стран мира, явственно разнесся аромат кофе, крепкого и сладкого, какого целый год они не пили в Польше. Ей захотелось сказать об этом Лукашу, но он так внимательно всматривался в какое-то полотно, что наверняка не понял бы даже, о чем идет речь. Она ощутила себя в этой толпе совсем одинокой и потерянной. Внутри ее стало нарастать что-то вроде бунта против всех этих собранных здесь и веками вызывающих восторги шедевров, она продвигалась вдоль стен, увешанных предельно подчеркнутым («утомительным, наверное, для позирующих», — подумала она мимоходом) реализмом Веласкеса, страстным и мрачным видением мира Гойи, погруженными в молитвы мадоннами Мурильо… Она снова попала в аскетически суровую атмосферу картин Эль Греко. И тут же почувствовала, будто кто-то на нее смотрит. Когда она чуть повернула голову, то увидела склоненное к ней лицо с блестящими черными, восточного типа глазами, точно такими, как на всех эльгрековских картинах. Джереми Асман без темных очков — он, вероятно, снял их, рассматривая картины, — пристально смотрел сейчас не на них, а на сине-красный бантик на обнаженном плече Доминики.

Длилось это довольно долго. Охваченная внезапным испугом, она отвернулась к картине, но божественная Immaculata, парящая в небе[4], виделась ей теперь как бы сквозь пелену тумана, застилавшую прославленные светотени Мурильо, о которых как раз говорила экскурсовод. И слова ее тоже доходили до сознания Доминики как сквозь туман — она не могла сосредоточиться, пока этот человек стоял рядом. Только когда он отошел, она стряхнула с себя оцепенение. Крепко ухватилась за руку Лукаша и, отвернувшись снова от картин, следила, как Асман — все в той же своей з а т а с к а н н о й куртке, — не глядя по сторонам, неторопливо шел к выходу.

— Лукаш, — шепнула Доминика. — Здесь был он.

— Кто?

— Асман. Только что ушел. А на картины вовсе и не смотрел.

— Наверняка он тут не первый раз.

Когда, ошеломленные богатством музея, они вышли из чуть, пожалуй, мрачноватых залов, на улице их ослепило солнце. Но полуденный зной почти не ощущался благодаря свежему ветру с гор Гвадаррамы. На широких газонах перед музеем громко чирикали воробьи.

— Совсем как в Польше, — заметил Лукаш.

— Перестань, наконец! — взорвалась Доминика. — Ты здесь или там?

Лукаш погасил эту вспышку раздражения, указав на красочную тележку мороженщицы. Доминика тут же сменила гнев на милость:

— Мне — апельсиновое.

Мороженое продавалось в плотных пластиковых шариках, по цвету и форме в точности похожих на настоящие апельсины. Даже на хвостике торчал зеленый листик, за который открывалась крышечка.

— Что ты делаешь? — чуть ли не с испугом воскликнул Лукаш, заметив, как Доминика, съев мороженое, сунула шарик в сумку.

— Хочу взять себе на память.

— Начиная от самой чешской границы ты тащишь в машину всякую ерунду. Зачем тебе все эти упаковки?

— Покажу их в Варшаве. А потом, может, и сама ими займусь.

— В каком смысле?

— Займусь проектированием упаковок. Хватит с меня килимов. Если…

— Что — если?..

— Если сегодня не продам их выгодно.

— Поехали на почту, — поторопил ее Лукаш.

К зданию почтамта подъехать оказалось невозможным. Припарковав автомобиль довольно далеко, на одной из боковых улочек, они пешком добрались до улицы Алькала и позволили толпе нести себя на площадь с огромным фонтаном богини плодородия Кибелы, мчащейся на запряженной львами каменной колеснице в плодородное испанское лето. Доминика сквозь толпу жаждущих освежиться пробралась к фонтану, подставив лицо под холодные, освежающие брызги, спустила с плеч бантики, полуобнажив грудь. Какой-то молодой швед с патриархальной светло-русой бородой не преминул ей в этом помочь. Его две спутницы, задрав юбки, опустили ноги в фонтан. Доминика в одно мгновение сбросила туфли и уселась рядом с ними. Они протянули ей мокрые руки:

— Ингрид. Гарриет. Гётеборг.

— Доминика. Варшава, — представилась и она. — Иди сюда, к нам, — крикнула она Лукашу.

Помедлив, он подошел. Вообще не очень склонный к случайным знакомствам, сейчас он испытывал явное нежелание вступать в контакт с этими слишком развязными шведами. Обладатель бороды, кажется, это заметил. Сверкнув улыбкой сквозь русоволосые космы, он хлопнул Лукаша мокрой ручищей по спине:

— Яльмар!

Лукаш буркнул в ответ что-то невнятное. Тем временем шведки — обе знали английский — оживленно болтали с Доминикой.

— Вы давно в Мадриде?

— Вчера приехали.

— Значит, как и мы, — неизвестно чему обрадовались они. — И долго здесь пробудете?

— Еще два дня.

— А мы проторчим дольше. Ждем деньги. Вы на почту — тоже за деньгами?

— Нет, за письмами.

— Наши родители пишут нам исключительно на бланках денежных переводов, — рассмеялась Гарриет, веснушчатая, с чуть торчащими зубами, что, впрочем, не лишало ее обаяния. — Они решили не давать нам деньги сразу на все путешествие — побоялись, что мы тут же все их прокутим и будем бродяжничать автостопом, грязные и голодные. Это мама у меня такая хитрая. Кроме того, высылая деньги в определенный город, она хотя бы примерно знает, где мы находимся.

— Вы — сестры?

— Нет. Но у Ингрид мама точно такая же. Для нее тоже важно, чтобы мы жили в хороших отелях, три раза в день питались и не кутили.

— С кем попало, — добавила Ингрид. Она долго разглядывала Доминику сквозь толстые стекла своих очень больших и красивых очков, а потом перевела взгляд на Лукаша. — Это твой парень?

— Да.

— Давно?

— С прошлого года.

— Ого-го! — с удивлением воскликнули обе в один голос. Теперь и Гарриет, повернув голову, уставилась на Лукаша, с явным нетерпением стоявшего у парапета фонтана и односложно отвечавшего на расспросы лохматого шведа.

— А у нас Яльмар — и не мой, и не Ингрид, — объявила она, словно в этом была какая-то необходимость. — Мы все никак не можем определиться. И он тоже, хотя знаем друг друга с детства, — добавила она с грустью.

— А вообще-то, — улыбнулась Ингрид, — в Толедо нас ждут два студента из Саламанки. Не затем мы ехали в Испанию, чтобы тащить с собой шведа. Да еще такого, которого знаем с детства.

— Мы тоже едем в Толедо. — Доминика вытащила ноги из воды и держала их на весу, подставив под лучи солнца, чтобы скорее высохли.

Лукаш проявлял все большее нетерпение.

— Ладно, идем, — успокоила его Доминика. — До свидания, — пожала она мокрые руки новым знакомым. — Может, увидимся в Толедо.

— Послушай, — задержала ее Гарриет, как бы что-то вспомнив. — А в Швецию ты не собираешься?

— Пока нет.

— Не хочешь заработать?

— Я об этом не думала…

— Ну так подумай.

— У вас есть бюро трудоустройства?

— Я ищу для своей бабушки девушку, которая… — Гарриет слегка запнулась, — которая с ней бы жила. Обещала ей привезти из Испании. Правда, деньги здесь свободно конвертируемые, но у здешних девушек их н е т. Ты понимаешь, о чем речь?

— Понимаю, — с удивительной уверенностью в голосе ответила Доминика. — А у нас все как раз наоборот.

— Вот я и пообещала бабке, что найду здесь какую-нибудь девушку. Но ведь не обязательно испанку. Прошлый год у бабки была полька, тоже из Варшавы.

— А теперь она больше не работает?

— Нет.

— Не захотела?

— Да нет, она-то хотела. Дядя Олаф не захотел.

— Почему?

— Он на ней женился. Ну что? Может, дать тебе адрес?

Доминика, хмурясь, задумалась.

— Давай, — проговорила она наконец.

Гарриет порылась в своей огромной сумке и протянула ей визитную карточку.

«Johanssons А. В. Skepp Varv», — прочитала Доминика. — У вас есть верфь?

— Нет, только контрольный пакет акций, а название фирмы — по имени деда, — улыбнулась Гарриет; босиком, в помятой и не слишком свежей юбке она мало походила на наследницу Иоганссонов из Гётеборга.

— Ее бабка мочится под себя, — шепнула на ухо Доминике Ингрид.

— Не трепись, — оттолкнула ее Гарриет. — В старости это с каждым может случиться. Ты тоже будешь мочиться под себя, только у тебя не будет денег, чтобы нанять девушку, которая с тобой бы жила. Поговорим в Толедо, — повернулась она к Доминике, — аборигены там могут ни разу в году не встретиться, а туристы сразу встречаются: в доме Эль Греко, на оружейном заводе, в соборе или в синагоге. Это все места, которые нельзя не посетить, оказавшись в Толедо.

— Будем надеяться, что встретимся там, — безразлично ответила Доминика.

Лукаш тем временем направился к зданию почты. Досадуя и злясь на себя, Доминика побежала за ним вдогонку.

— Хэлло! Хэлло! — окликнула ее Гарриет. — Если надумаешь раньше, позвони. Мы живем в «Ритце». Номер сто восемнадцатый.

— Ладно! — обернулась Доминика, догоняя Лукаша.

— Вот типы! — буркнул Лукаш.

— А если хочешь знать, — ощетинилась Доминика, — отец конопатой владеет почти целой верфью в Гётеборге.

— И она сразу тебе об этом доложила?

— Она дала мне свою визитку.

— Зачем?

— В Швеции у нее есть для меня работа.

— А разве ты ищешь работу?

— Не ищу, но, возможно, буду искать.

— Доминика!

— Бог мой! Ну что я такого сказала? Томаш, как и ты, архитектор, однако ездил с Евой в Швецию на уборку клубники, и за несколько недель отхватил там шестьсот долларов да еще всякого барахла на сотню…

— Доминика! — Лукаш взял ее за руку, что можно было, конечно, принять за жест вежливости и желания помочь ей подняться по лестнице, но, скорее всего, это было не так. — Побойся бога! Мы ведь у здания одной из красивейших почт мира. Перестань наконец говорить о деньгах и надень босоножки!

— Да здесь почти все босиком…

— И посмотри, какие оставляют за собой мокрые следы.

— Ну и что? Как они могут не оставлять следов, если только что полоскались в фонтане.

— Надень босоножки, прошу тебя. В этой толчее, того и гляди, отдавят ноги.

Они встали в очередь к окошечку «до востребования» в многоязычной толпе полуобнаженных девиц и бородатых юношей.

Доминика повела носом:

— Потеют и не моются.

Лукаш молчал. Запрокинув голову, он рассматривал прекрасный, удивительно величественный главный зал почты.

— Живут, наверное, не в гостиницах, а в кемпингах, — не оставляла своей мысли Доминика. — Но и в кемпинге ведь можно мыться. От нас никогда не пахло по́том, правда?

— Надеюсь, — буркнул Лукаш.

Ему очень хотелось получить письмо от отца. Из Лимы или из Варшавы, хотя второе было маловероятно. Из Варшавы даже срочные «авиа» шли более двух недель, а отец собирался вернуться домой только к открытию съезда архитекторов. Хотелось узнать, как сложились у него дела в Лиме, удалось ли ему там добиться согласия на кое-какие изменения, которые он хотел внести в утвержденный уже проект. Отец многого ждал от работы над воплощением своего проекта: наконец-то ему удастся вести строительство как он задумал, не опасаясь, что не получит нужных материалов для воплощения замысла, как это случалось в Польше. Ни в одном из видов искусств — Иероним Сыдонь считал архитектуру искусством — навязывание ограничений не сказывалось так болезненно. Музыканты — сочиняли, художники — рисовали как хотели, кинематографисты и писатели укрывались за метафоричностью, причем последние, на худой конец, могли писать «в стол», а возможно ли творить «в стол» архитекторам, если учесть, что сам проект — это еще не завершенное творение, а лишь его замысел? Лукаш надеялся, что отец обо всем этом напишет, зная, как сына это волнует.

Увы, письма от отца не оказалось. Было письмо только от Гелены, а когда Лукаш, не веря, стал настаивать, что непременно должно быть еще одно письмо, кареокая красавица в окошечке, быстрыми движениями тонких пальцев перебрав пачку писем из Польши в конвертах из серой бумаги, как бы извиняясь, улыбнулась:

— Есть только это.

— Влюбился в какую-нибудь перуанку, — сказала Доминика, — и не письмами занята у него теперь голова. Читай, что пишет Гелена.

Гелена была приятельницей Лукаша по учебе, дружила с ним много лет, а на заключительном этапе тоже включилась в техническую работу над проектом отца. Доминика уверяла, что Гелена разлюбила Лукаша, а объектом тайных ее вожделений стал теперь сам Геро, который, очень удачно разведясь со второй своей женой, был свободен, как птица. Лукаш не вникал в эти дела и Гелену искренне ценил. Та оскорбилась, когда он однажды откровенно сказал ей об этом, ибо, по ее мнению, для женщины это было самое нежелаемое из чувств, какие мужчина может к ней питать. Возможно, она была и права: ведь ему никогда бы, например, не пришло в голову сказать что-либо подобное Доминике…

— Читай! — торопила она.

Письмо оказалось адресованным лично ему, и он не знал, как ей об этом сказать. К счастью, она догадалась сама.

— Ну ладно, у вас, наверное, какие-то свои тайны, я уж как-нибудь переживу. Скажи только, когда письмо отправлено.

— Ровно две недели назад.

— Тогда и новости меня не интересуют. Это Гелену интересуют проблемы глобальные и вечные.

Они вышли из здания почты и остановились на ступенях под горячими лучами солнца. Доминика подставила им лицо, с плеч сдвинула бантики, а Лукаш развернул лист бумаги в клеточку, испещренный мелким почерком Гелены.

Лукаш сложил лист пополам и медленно вложил его в конверт.

— Что пишет? — тут же спросила Доминика.

— Что может писать Гелена? Огорчается, конечно, положением дел.

Красно-синие бантики энергичным движением вернулись на свое место на уже покрасневшие от солнца плечи Доминики.

— Если кто-то столь уж сильно огорчается, то делает это как бы и за других. Ну что ж, будем считать, что Гелена берет на себя нашу долю огорчений и мы можем наконец спокойно поехать обедать.

— Где бы ты хотела пообедать?

Доминика просунула ладошку под руку Лукаша, прижалась щекой и потерлась носом о его рубашку:

— Не слышу в голосе ласки…

Он обезоруженно улыбнулся.

— Хорошо: дорогая, где бы ты хотела обедать?

— Это уже немножечко лучше.

— Ну говори же наконец.

— Может, пообедаем все-таки в ресторане отеля? А после обеда сразу…

— Что еще пришло в твою головку? Я думал, после обеда ты захочешь отдохнуть.

— Отдохнем потом. Сначала я хочу продать килимы.

— В гостинице? Кому?

— Американкам. Из туристической группы.

— Надеюсь, ты не станешь приставать к каждой из них, навязывая свои килимы?

— Нет, конечно. Я использую для этого твоего «генерала». Она так уверенно командует своей группой, что, думаю, сумеет мне помочь. Если захочет, конечно…

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю… Может, предложить ей какой-нибудь процент.

— Прошу тебя, не делай этого!

— Почему? Американцы обожают проценты. Подозреваю — они начинают изучать экономику еще в детском саду. Лично я не вижу в этом ничего предосудительного, совсем даже наоборот. Отношения между людьми становятся благодаря этому конкретными, ясными и совсем не исключают учтивости. Если я предложу этой боевой девице какой-то процент, она наверняка не сочтет себя оскорбленной.

— И все-таки я прошу тебя — не делай этого. Килимы мы и так продадим в каком-нибудь специализированном магазине, не поднимая шума в гостинице.

— Ну хорошо, хорошо. — Доминика надула нижнюю губку. — Но заметь — я постоянно тебе уступаю… и…

— И что?

— И ничего. Ладно, поехали обедать.

Проблема с килимами неожиданно решилась сама собой.

Когда они подъезжали к гостинице, перед ними оказался автобус американской группы. Из него выходили последние дамы, но одна из них забыла что-то в салоне и вынуждена была вернуться уже из подъезда, задержав автобус. Делать было нечего — приходилось ждать, чтобы проехать потом вслед за ним на паркинг. Лукаш обернулся назад: уже четыре машины выстроились в ряд за ним, а последняя даже стала нетерпеливо сигналить, что в свою очередь вызвало раздражение водителя автобуса, который, высунувшись из кабины, испепелил грозным взглядом легковушки, казавшиеся крохотными и неказистыми с высоты его сиденья.

Наконец он тронулся с места. Лукаш за ним. За Лукашем следом четыре другие машины. И в этот момент из-за угла выполз громадный кузов грузовика «Iberia Transit». Водитель американского автобуса резко затормозил и даже, стараясь не столкнуться с таким колоссом, чуть сдал назад. Этого оказалось достаточным, чтобы тут же раздался скрежет, треск и звон; Лукаш, не видя грузовика за автобусом, закрывшим обзор, не ожидал столь внезапного маневра и теперь, пораженный, смотрел, как передок «фиата», который одолжил ему отец для предсвадебного путешествия (первого! — подчеркнул знавший жизнь Геро), смялся вдруг в гармошку, а крышка багажника подскочила вверх, открыв на всеобщее обозрение банки с тушенкой и ветчиной в собственном соку, пачки перво- и второсортной вермишели, хрустящие хлебцы… и килимы Доминики.

— Ты не ушиблась?! — вскрикнул Лукаш.

— Кажется, нет… — слабым голосом ответила Доминика. — А ты?

— Я тоже нет. Но у тебя рука в крови.

— Где? Где? — в шоке спрашивала Доминика. — Я ничего не чувствую.

Лукаш носовым платком перевязал кровоточащую руку Доминики. Рана не показалась ему глубокой, разбитое лобовое стекло разлетелось вдребезги, осколки брызнули на переднее сиденье, и один из них рассек ей на руке кожу, крови было довольно много. Вокруг машины стали собираться люди.

— Доктора! — закричал кто-то. — «Скорую помощь»!

— О боже! — шептала Доминика. — Сколько же все это будет стоить… А машина! У нас нет больше машины! Нет! Не нужно доктора! Килимы! С ними ничего не случилось?

— Ничего, насколько я могу отсюда видеть. Главное — ничего не случилось с нами. Рана у тебя пустяковая, не волнуйся, милая.

Сквозь толпу, стоявшую вокруг машины, пробралась руководительница американской группы. Она отворила дверцу и, одним взглядом оценив обстановку, скорее констатировала, чем спросила:

— С вами ничего не случилось?

— Кажется, ничего опасного, — ответил Лукаш, так радуясь этому обстоятельству, что все остальное казалось ему совершенно неважным.

Ему бы тут же учинить скандал, стараясь преувеличить, а не игнорировать нанесенный им ущерб, но он, по крайней мере сейчас, не был на это способен.

Американка смотрела на него изумленно.

— Сибилл Гибсон, — представилась она. — Я руководитель группы американских туристов. Вина нашего водителя очевидна. Вы поляк?

— Да.

— Дайте мне ваше страховое свидетельство.

Ошеломленный Лукаш слишком долго копался в бумажнике, мисс Гибсон тем временем разогнулась и окинула взглядом остальные машины, хотя и меньше, но тоже поврежденные.

— О боже! Мистер Асман!

Дирижер, к счастью, собственными силами выбирался из автомобиля. Мисс Гибсон бросилась к нему, собираясь помочь, но он помощь отверг:

— Не нужно, все в порядке.

— Дайте вашу страховку, и мы сейчас же займемся ремонтом автомобиля.

— Автомобиль взят напрокат. Прошу вас, сообщите регистратору о происшествии и попросите доставить мне другую машину. Тоже белый «форд».

— Сейчас все сделаю, — горячо заверила Сибилл Гибсон.

Асман направлялся уже к подъезду, но вдруг приостановился:

— А эта… поляки в «фиате» впереди меня не пострадали?

— Девушка ранена осколком в руку.

— Не опасно?

— Думаю, нет.

— Спасибо, мисс. Займитесь, пожалуйста, ими.

Лукаш отыскал наконец страховое свидетельство, протянул его американке.

— «Варта», — прочитала та по слогам. — Не знаю такого страхового агентства. В Мадриде есть его уполномоченный?

— Нет… Вряд ли.

— Гм, — задумалась мисс Гибсон. — Правда, к счастью, наш тут есть. С ремонтом вашего автомобиля возникнут, вероятно, сложности. Он польского производства. А польское представительство здесь есть?

— Вряд ли, — повторил Лукаш.

— Я хочу пить, — прошептала Доминика.

Мисс Гибсон шире отворила дверцу, энергичным движением помогла ей выбраться из машины.

— Я вас провожу до вестибюля и сейчас же вызову врача.

— Не нужно. Зачем? — Доминику слегка пошатывало. — Зачем врач? Я чувствую себя вполне… вполне нормально…

— Врач нужен, — решительно заявила американка. — Без медицинского заключения вы не получите денежной компенсации.

— Ком… пен… сации? — повторила Доминика с явным недоумением.

— Конечно. Таков порядок. Сейчас я все устрою. Только прошу вас, — обратилась она к Лукашу, — выгрузить из машины все вещи.

— Из багажника тоже? — в испуге спросила Доминика.

— Конечно. Нельзя же сдавать машину в ремонтную мастерскую с полным багажником.

— Да, конечно…

Решительный тон, каким мисс Гибсон выражала все свои суждения, коробил Доминику, но она решила все-таки — стараясь избегать взгляда Лукаша — рискнуть.

— Да, конечно, тем более что в багажнике лежат два вытканных мной килима, — пробормотала она. — Вы, вероятно, слышали что-нибудь о польском искусстве художественного ткачества…

— Разумеется, — ответила та, явно сбитая с толку.

— Ну вот, — продолжала Доминика, набравшись мужества, — я и взяла их с собой в Испанию, чтобы тут продать. Но теперь, когда на какое-то время мы остались без машины… А они, килимы, довольно тяжелые…

— Понимаю, — ответила мисс Гибсон.

— Я и подумала, может быть, вы… поскольку не по своей вине мы оказались в таком положении… может быть, вы поможете мне их продать…

— Я? — Глаза мисс Гибсон округлились и застыли в недоумении.

— Да. — Доминика упорно старалась не смотреть на Лукаша, зная, чего он больше всего опасается. — Да, мисс… — прошептала она.

Ей в равной мере удавалось производить впечатление и на мужчин, и на женщин: совершенно беззащитное создание, и мисс Гибсон почувствовала вдруг перед ней неловкость и даже чуть ли не стыд за свою энергию и силу.

— Каким образом? — спросила она потеплевшим тоном.

— В составе вашей группы почти одни женщины… Может, они захотят привезти домой что-нибудь из Европы…

— О’кей! — Мисс Гибсон не любила терять времени даром. — Я попрошу у портье разрешения выставить ваши килимы в вестибюле и попытаюсь убедить своих подопечных посмотреть их. Но ничего больше я, конечно, не обещаю.

— Ах, спасибо! — воскликнула Доминика. Ей показалось, что вопрос о продаже килимов уже решен, и она никак не предполагала, что ее ждут горькие минуты, когда процессия американок будет проходить мимо, разглядывая килимы, но ни одна из них не раскроет своего кошелька.

«Что за бабы! — думала Доминика. — Что они развешивают там у себя на стенах своих долларовых апартаментов? Не фламандские же гобелены?»

Единственным утешением в сложившейся ситуации явилось то, что ей удалось убедить врача и после осмотра ее руки дать заключение о потере трудоспособности по меньшей мере на месяц. Очень помогли в этом килимы. Во всяком случае, он единственный отдал им должное; какое-то мгновение ей казалось даже, что он их купит. Но не купил.

«Ладно, — подумала она, — может, компенсация за полученную царапину окажется даже больше, чем стоимость килимов… Какой может оказаться эта компенсация?»

Даже сто долларов в пересчете на злотые по непрестанно растущему варшавскому курсу могли составить баснословную сумму. «А может, заплатят двести?»

В дверях гостиничного ресторана показался Джереми Асман. Это напомнило Доминике, что они еще не обедали: она все не отходила от своих килимов, а Лукаш перетаскивал банки с консервами из машины в холодильник, где им предстояло переждать время ремонта автомобиля. Она проголодалась и, мысленно вообразив изысканный обед дирижера, испытала вдруг к нему неприязнь. Кроме того, она вспомнила, как он ничуть не огорчился из-за повреждения автомобиля, в котором ехал, просто велел прислать себе новый… Все это не могло не вызывать к нему антипатии у человека, путешествующего не на свои деньги, а лишь из чьей-то любезности, и притом на взятом во временное пользование автомобиле, который никогда уже не вернется к хозяину в прежнем виде. «Боже! Геро взбесится», — подумала она, отчужденно глядя, как Джереми Асман, направляясь к лифту, вдруг остановился посередине вестибюля и, чем-то явно заинтересованный, направился в ее сторону.

— Откуда здесь… эти килимы?

Доминика не сразу поняла, что именно его интересует.

— Это мои… — запинаясь, произнесла она, — администрация отеля позволила их… здесь положить, поскольку наш автомобиль попал в аварию… впрочем, ваш, кажется, тоже…

— Да, — рассеянно подтвердил он. — Но… откуда, откуда они у вас?

— Я же сказала — это мои. Я сама их ткала, чтобы здесь, в Испании, продать. Я изучаю ткачество в Академии искусств в Варшаве… Возможно, вы слышали о популярности польского ткачества… Искусство польского художественного ткачества… — она вспомнила, какое неотразимое впечатление произвело это словосочетание на мисс Гибсон, и решила сейчас воспользоваться этим еще раз, — искусство польского художественного ткачества становится все более широко известным…

— Да, но этот узор… этот узор, — как-то странно повторял Асман.

Доминика искоса за ним наблюдала. Этот немолодой человек с припорошенными сединой волосами цвета шотландского терьера представлялся ей полной загадкой. «Нравится или не нравится ему узор на килимах?» Этот узор она скопировала с национальных лемковских[6] тканей, которые видела в одном доме в Бещадах во время прошлогодних своих каникул, и даже сохранила ту же расцветку: желтое и синее-типичное для тех мест цветосочетание, особенно выигрышное на кремовом фоне. И теперь никак не могла понять, нравится или не нравится это американскому дирижеру в ее килимах и отчего, собственно, они вообще привлекли его внимание, ведь такого рода вещи — область совсем не мужских интересов.

— Это народный узор, — пояснила она, — жителей юго-восточной Польши. Я воспроизвела его, конечно, в несколько стилизованном виде.

— Ах, не важно… не важно, — как-то не очень вразумительно прошептал дирижер. — Вы что… хотите продать эти килимы?

— Ну конечно, — еще тише прошептала Доминика, и сердце у нее замерло.

Асман вынул из кармана своей потертой куртки невзрачный и не менее потертый бумажник.

— Я их покупаю. Оба. — Она молчала, и тогда он спросил: — Сколько они стоят?

«Какую, он полагает, я назову цену? — в смятении думала Доминика, — Асман — это не какая-то там американка из Оклахомы! Какую же цену назвать, чтобы его не отпугнуть? Глупо будет, если я, словно какая-то торговка, стану уговаривать его и снижать цену, если она покажется ему слишком высокой. Но ни в коем случае нельзя назвать и меньшую, чем он предполагает. Скажу — пятьсот, пожалуй, это не слишком дорого…»

— Пятьсот, — пробормотала она.

— За один?

И тут Доминику оставило всякое присутствие духа.

— За оба, — ответила она.

Асман чуть заметно улыбнулся. Это не была улыбка торжества по поводу удачной сделки, это была улыбка, адресованная ребенку, каким представилась ему эта маленькая полька со смешными бантиками на плечах. Весьма смекалистая, как самой ей казалось, она в одно мгновение предстала абсолютно не приспособленной к жизни в жестоком мире, в котором нигде и никогда нельзя терять присутствия духа, и особенно в делах денежных.

Асман раскрыл бумажник и стал не торопясь отсчитывать сотенные банкноты.

«Семьсот», — посчитала Доминика. Теперь она поняла, что допустила непоправимую оплошность, уточнив, что имела в виду цену обоих килимов, тогда как американец, наверное, подумал, что только одного. Но отступать было поздно, и она решила перенести это стоически, испытывая, однако, чувство раздражения и, быть может, даже чуточку презрения к себе. Положение тем не менее складывалось щепетильное… Семьсот! Почему он дает ей семьсот долларов?

— Я сказала — пятьсот, — прошептала она страдальчески.

— А я плачу семьсот. — Асман уже не смотрел на нее, его, казалось, интересовали сейчас только килимы, их узор, с самого начала привлекший его внимание. — Они кое-что мне напомнили… — добавил он, помолчав. — Люди беспрестанно спешат, куда-то мчатся, и вдруг появляется нечто заставляющее человека оглянуться. Спасибо вам.

Асман подозвал боя, тот свернул килимы и понес их вслед за ним к лифту. Доминика спрятала доллары в сумочку.

— Слушай, Лукаш, — говорила она вечером, когда они уже лежали на необъятном испанском ложе, слишком просторном для влюбленных. — Слушай, вообще-то день сегодня выдался чудесный. Ах, я знаю, что ты испытываешь при мысли о разбитой машине, по, если нам заменят все это смятое железо на новый фиатовский кузов итальянского производства, отец только выиграет, ведь кузов кое-где начал уже ржаветь, теперь же машина будет как новая. А предложения мисс Гибсон? Вернее, два ее предложения: остаться в Мадриде за счет группы до тех пор, пока не отремонтируют автомобиль, или занять два свободных места в их автобусе и вместе с группой совершить поездку в Толедо, Кордову, Севилью, Кадикс, Торремолинос, Малагу и Гранаду… Согласись — это замечательно?! Что ты молчишь?

— Слушаю…

— Как все это чудесно! Я не хотела тебе говорить, но с отвращением думала, что опять предстоит питаться консервами и жить в кемпингах. Совсем другое дело — оказаться в группе американских туристов! Мы же ведь согласимся, правда? Какой смысл столько дней торчать в Мадриде?

— Как решишь.

— Лукаш!

— Что, любимая?

— Почему сегодня нам не так хорошо, как вчера? Казалось бы, должно быть еще лучше, ведь я получу компенсацию за пустяковую царапину, которая почти совсем не болит, да и за килимы отхватила целых семьсот долларов… Мне так хотелось угостить тебя роскошным обедом или ужином… А ты отказываешься.

— Успеется.

— Не расстраивайся ты из-за этой машины! Ты же не виноват. Я хорошо видела: он не подал сигнала, что останавливается или сдает назад. И вообще — совсем необязательно говорить об этом отцу.

— Что ты выдумываешь? Конечно, я все ему расскажу.

— Ты прав, наверное, — пробормотала она без прежней уверенности. — Пусть порадуется по крайней мере, что теперь у него будет почти новый итальянский «фиат». Хотя он наверняка привезет себе какую-нибудь модерновую машину из Перу. — Опершись на грудь Лукаша, Доминика в упор смотрела в его лицо. — Мы больше не любим друг друга, да?

— Что ты болтаешь?

— Но уже не так, как вчера. Правда?

Лукаш погладил се по голове.

— Наоборот, даже больше. Я сначала так испугался за тебя, а потом обрадовался, когда понял, что с тобой ничего страшного не случилось.

— Вот видишь. А сейчас не хочешь меня обнять и все о чем-то думаешь.

— Если бы ты водила машину, то поняла бы… Отец тоже всегда расстраивался, когда приходилось сдавать ее в ремонт.

— Это же надо: до чего чувствительны мужчины из рода Сыдоней! Но, кажется, даже Асман и тот… — Доминика расстегнула пижаму на груди Лукаша и прижалась к нему горячей щекой. — И чего такого он углядел в моих килимах… Интересно, куда он их денет? Неужели станет таскать за собой всю дорогу?

— Скорее всего, — Лукаш прижал к себе Доминику: только любовь могла помочь не думать об этом совсем не казавшемся ему столь уж удачным дне, — скорее всего, он велит отправить их к себе в Штаты.