Мой брат Наполеон

Глава пятнадцатая

Не вижу смысла слишком долго задерживаться на катастрофических последствиях вторжения Наполеона в Россию, но мне не дает покоя та роль, которую сыграл мой муж в своей последней военной кампании под непосредственным командованием Наполеона.

Как только Наполеон перешел из Польши в Россию, Мюрат был в авангарде. Он красовался в чрезвычайно пышной форме — одной из многих — и размахивал не саблей, а золотым жезлом. Казаки, сами очень смелые и решительные, восхищались им и считали его легендарной фигурой, веселым и отважным воином, будто прибывшим с какой-то далекой планеты или сошедшим со страниц чудесной сказки. Мюрат часто мне писал, но лишь после Смоленска я начала улавливать между строк сомнения и даже недовольство. Тем временем великая армия Наполеона, вбив мощный клин, разъединила вражеские силы. Однако чем глубже она проникала в глубь России, тем труднее становилось снабжать войска продовольствием, и путь французских отрядов устилали бесчисленные трупы лошадей, объевшихся реквизированной несозревшей рожью.

Были и глупости, совершенные Жеромом. Мюрат горько жаловался на поведение моего самого младшего брата, короля Вестфальского и командующего небольшой армией в шесть тысяч человек. На одном из этапов кампании Жером должен был отрезать от главных сил русского генерала, однако более недели проболтался в Гродно, устраивая маленькие оргии с проститутками. То, что Наполеон освободил Жерома от должности командующего, явилось для всех слабым утешением.

Задолго до того, как всем стало ясно, Мюрат писал мне, что русская кампания проиграна. К тому времени Смоленск пал, но это был город дымящихся развалин, скорее тяжелое бремя, чем полезная добыча. Планомерный, организованный отход русских тревожил Мюрата. Каждый город и каждая деревня, занятая французами, были объяты пламенем. Никогда еще Мюрату не приходилось видеть войны, которая велась бы с подобной жестокостью; русские действовали так, будто находились не у себя дома, а на вражеской территории. Цель их беспощадной борьбы состояла в том, чтобы не только лишить Наполеона возможности реквизировать продовольствие, но и устроиться на зимние квартиры, а ранняя русская зима была не за горами. Наполеон оставался невозмутим.

— Мы должны перезимовать в Москве, — заявил он Мюрату.

Наполеон не сомневался: русские никогда не разрушат Москву.

Между тем поступили печальные известия из Испании. В битве при Саламанке английский командующий, генерал Веллингтон, взял в плен шесть тысяч французских солдат. И опять Наполеон казался невозмутимым. Дескать, будет нетрудно позднее расколоть армию Веллингтона и вновь оттеснить ее к побережью. Мюрат в это не верил, как, впрочем, и я, ибо к тому времени, очнувшись от гипноза, стала смотреть на вещи реалистичнее. Твердо убежденная в том, что империя Наполеона разваливается, я написала Мюрату условными фразами, призывая его бросить Наполеона и как можно скорее возвращаться в Неаполь; здесь я правила достаточно успешно и не сомневалась, что, если мы с Мюратом будем действовать сообща, сумеем удержать Неаполитанское королевство для себя, независимо от дальнейшей судьбы Наполеона.

Пока Мюрат колебался, Наполеон продвигался по направлению к Москве и сошелся с русской армией возле деревни Бородино, в пятидесяти милях от столицы. Тут он заболел и, теряя драгоценное время, пролежал в постели два дня. Что-то случилось с мочевым пузырем. Живот и ноги у него распухли, кожа сделалась необыкновенно сухой, а связанное с болезнью нервное напряжение стало причиной приступов сильного кашля. Свой недуг Наполеон приписывал сырости многих походных стоянок и, как он сказал армейскому хирургу, его жизнь зависела от собственной кожи. Наполеон имел в виду — об этом писал мне Мюрат, — или он начнет обильно потеть, или же задержка с мочеиспусканием будет продолжаться до бесконечности. Хирург и его помощник обернули Наполеона толстыми одеялами и заставили пропотеть. Болезнь прошла, но Наполеон еще не мог даже сидеть на коне. В довершение всего он потерял голос.

Главнокомандующий, всегда сам руководящий действиями великой армии, попал в крайне затруднительное положение. Верный камердинер Констант столкнулся с задачей посерьезнее, чем поиски для Наполеона очередной постельной партнерши. Быстренько он раздобыл принадлежности для письма, и Наполеон, сидя в постели, дирижировал наступлением с помощью письменных приказов и распоряжений. Еще больной и слабый, он появился ненадолго под конец Бородинского сражения, но практически не принял в нем участия. Победа под Бородино стоила Наполеону убитыми тридцать тысяч французских солдат и сорок генералов. После сражения он удалился на отдых в ближайшую деревню, а Мюрат вступил в безмолвную и пустынную Москву. Пожары уже начались, а все, чем можно было их затушить, было увезено. Сильный ветер продолжал раздувать пламя, когда Наполеон въехал в Москву и обосновался в Кремле.

Устраивать зимние квартиры в полуразрушенной Москве? Мюрат понимал, что это невозможно; кроме того, с каждым днем уменьшались запасы продовольствия. Мюрат советовал Наполеону вывести войска, видя в этом единственный разумный выход из создавшегося положения, однако тот отказался прислушаться, а лишь бушевал, называя русских сумасшедшими и фанатиками. Наполеон предложил царю, как он считал, чрезвычайно выгодные условия мира, но царь даже не удосужился ответить, и Мюрат вновь заговорил об отходе. К несчастью, Мюрат имел неосторожность употребить слово «отступление», чем привел Наполеона в ярость. Задержки с мочеиспусканием прошли, но Наполеон жаловался на постоянное ощущение жжения, и это обстоятельство только усиливало его раздражение против всех и вся.

— Мы намерены отходить, а не отступать, Мюрат! — гремел Наполеон.

Затем немного успокоившись, он медленно проговорил:

— Мы одерживали одну победу за другой. Это неоспоримая истина. Получается парадоксальная ситуация: сильная победоносная армия вынуждена отходить. Невиданный в истории парадокс.

Победоносная армия? Пожалуй, Но все еще сильная? Наполеон вторгся в Россию с войском, которое насчитывало свыше полумиллиона человек. Из Москвы же он вывел немногим более ста тысяч, оставив позади небольшой отряд с приказом взорвать Кремль. Отдельные сражения и схватки сопровождали весь его путь до Сморгони, куда он прибыл в декабре. Отсюда Наполеон, передав командование действующей армией Мюрату, вместе с императорской гвардией устремился прямо в Париж. Вскоре после этого Мюрат наконец-то принял давно откладываемое решение и собрал генералитет. Однако вместо того, чтобы без всяких объяснений объявить о своем решении, он совершенно некстати попытался торопливо оправдаться.

— Господа, — заявил он, — считаю невозможным служить сумасшедшему. Не вижу никакой надежды на успешное осуществление его планов. Его слова так же мало внушают доверия, как и мирные договоры. Ни один правитель в Европе не верит им теперь. Если вы все еще продолжаете верить, то вам просто недостает моей прозорливости. Поступайте, как сочтете нужным, я же должен позаботиться о своем королевстве.

Один из присутствующих маршалов упрекнул Мюрата:

— Вы, Ваше Неаполитанское Величество, не должны забывать, что вы король только благодаря милости императора и своей французской крови. Вам также следует помнить: вы можете сохранить свой трон только с помощью императора и в тесном союзе с Францией. Вы ослеплены черной неблагодарностью.

— Вы и ваши друзья-маршалы, — возразил Мюрат горячо и во многом справедливо, — заботитесь только о том, чтобы сохранить свои звания, даренные императором земли и высокое положение в светском обществе… Я хорошо помню слова императора, которые он произнес после Аустерлица: «Командовать — значит измотаться». Я сам вымотался и возвращаюсь в Неаполь ввиду болезненного состояния.

Мюрат передал командование сыну Жозефины, принцу Евгению, и на этом закончил. Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о русской кампании и о самой яркой звезде на небесах — звезде Наполеона Бонапарта.

— Я стараюсь не испытывать ненависти к тебе за то, что ты сделал, — заявила я Мюрату вскоре после его прибытия в Неаполь.

— За то, что я сделал? — надменно вскинул голову Мюрат.

— По моей просьбе, конечно, — проворчала я.

— Я ничего бы не достиг оставшись на посту командующего после бегства Наполеона, — заметил Мюрат также ворчливо.

— Верно, — согласилась я, — но… как ты можешь говорить о бегстве? Он был нужнее в Париже, чем в России.

— Как бы там ни было, но ты чувствуешь вину, угрызения совести?

— До известной степени — да.

— Но не во всем?

— Нет, Мюрат. Однако что Наполеон может теперь для нас сделать? Я пытаюсь разобраться. В состоянии ли он нам помочь? Или помешать? Думаю, ни то, ни другое. Мы должны сами о себе позаботиться, постараться изо всех сил удержать Неаполь для нас самих и наших детей. Должны это сделать до падения императора. Как скоро, Мюрат, такое произойдет?

— Кто знает? Через несколько месяцев. Через год или, быть может, два, но падение неизбежно.

— Еще может свершиться чудо, — заспорила я вопреки здравому смыслу, вероятно, под влиянием пробудившейся семейной гордости, прежнего восхищения славой Наполеона, его гениальностью. — Он уже объявил о создании новой непобедимой армии.

— Нас интересует лишь великая армия или то, что от нее осталось, — резко заметил Мюрат. — Точные цифры неизвестны, но я знаю: в сражениях в России убито сто двадцать тысяч человек, еще сто тридцать тысяч погибло от холода, голода и усталости. Двести тысяч солдат находятся в плену. Новая непобедимая армия? Чепуха! Для Наполеона время чудес кончилось.

— Но мы все еще привязаны к нему, — напомнила я серьезно. — Мы все еще часть его империи. Пошатнувшейся империи, слов нет, но мы пока часть ее. (Страх охватил меня в этот момент.) Мы хотели бы выдержать в одиночку, но сможем ли мы, сможем ли?

Страх породил замешательство, от чего стало еще страшнее. Как королева-регентша я успешно правила в Неаполе, но только потому — вынуждена была признать я, — что за мной стояла вся мощь Французской империи. Французская фракция при дворе ослабла и пребывала в смятении, а итальянская фракция, руководить которой всегда старался Мюрат («Разве я не король Неаполитанский?»), только и ждала дальнейших поражений Наполеона, втайне подготавливая восстановление на троне неаполитанских Бурбонов.

Перед этим я спрашивала: как скоро империя падет? Прошло восемнадцать месяцев, прежде чем Наполеона вынудили отречься от престола. Однако не будем забегать вперед. Наполеону в самом деле удалось собрать новую армию, хотя и не столь многочисленную. Между тем из России и Польши выступили прекрасно организованные русские войска, Пруссия объявила Франции войну, а в Испании герцог Веллингтон продвинулся по направлению к французской границе. Именно в этот момент в Неаполе появился герцог Отрантский и попросил принять его. Сперва это имя удивило меня, но потом я вспомнила, что Наполеон присвоил этот титул моему старому лукавому другу Жозефу Фуше. Он продолжал выполнять обязанности министра полиции, но, кроме того, сделался одним из послов Наполеона по особым поручениям. Он прибыл в Неаполь после встречи с вице-королем Италии принцем Евгением.

Мы тепло приветствовали его, но держались настороже, зная коварство старой лисы. Исключительно энергичный и подвижный, он в пятьдесят четыре года выглядел этаким сорокалетним франтом. Мы пригласили его отужинать втроем, и он согласился со смиренным видом, который не мог обмануть ни меня, ни Мюрата. Как обычно, избрав окольные пути, он, вместо того, чтобы сразу перейти к делу, сперва пичкал нас разного рода парижскими сплетнями.

— Вы слышали, Ваше Величество, — спросил он, поведав очередную любовную интригу придворного общества, — что императрица Жозефина в отсутствии императора отважилась посетить Париж?

— Нет, мсье, — покачала я головой.

— Заметьте, открыто… не тайно. Она отправилась в оперу в сопровождении нескольких своих придворных.

— Как интересно.

Но суть маленькой истории, рассказанной Фуше, заключалась в другом. Жозефина страдала воспалением мочевого пузыря. Болезнь не редкая, но весьма неприятная. Она напомнила мне о подобных проблемах самого Наполеона.

У него трудности с мочеиспусканием, у нее недержание мочи. Две крайности. Еще до окончания первого действия Жозефина чувствовала себя крайне стесненно, однако храбро, хотя и со страдальческим выражением на лице, осталась сидеть до перерыва. Затем она поспешила в маленькую комнату отдыха рядом с ложей.

— Где обнаружила, — усмехнулся Фуше, — что нужная утварь отсутствует.

— Бедная Жозефина, — рассмеялась я. — Ну и что же случилось потом?

— Гофмаршала Ее Величества отправили на поиски подходящей посудины, но он проболтался так долго, что Жозефине стало невтерпеж. Проявив находчивость, она бросила на пол свою кашемировую шаль, а придворные дамы образовали вокруг нее своего рода почетный караул. В конце концов гофмаршал вернулся, увидел на полу шаль, поднял ее, намереваясь с придворной галантностью накинуть на плечи императрицы. Заметив однако, что вещь довольно сырая, спрятал ее под мышкой. Париж потешается над этой историей.

— Забавно, — согласился Мюрат, — но разве вы проделали весь этот путь до Неаполя только для того, чтобы посплетничать относительно императрицы Жозефины?

Фуше отхлебнул вина.

— Нет, Ваше Величество.

— Тогда выкладывайте, мсье герцог. Преждевременно припертый к стене, Фуше покорно улыбнулся.

— Ваше Величество, до ушей императора дошли слухи, будто вы недавно говорили о том, что подошло время объявить о своей независимости.

— Да, говорил, и совершенно открыто.

— Ему также стало известно, что вы ведете переговоры с Австрией.

— Переговоров я не веду, — заявил Мюрат прямо. — Сама Австрия ищет подходы, закидывает удочку.

Для меня это явилось новостью, но я не подала и вида. Австрия тоже объявила войну Франции, хотя австрийский император и приходился Наполеону тестем. Таким образом, с австрийским альянсом было покончено. Мне подумалось, что император Франц не испытывал неудовольствия в связи с подобным развитием событий. Когда-то он счел целесообразным пожертвовать дочерью, теперь полагал выгодным воевать с ее мужем.

— Ваше Величество, — продолжал Фуше непринужденно, — наши богатства — ваше и мое — происходят из одного и того же источника. Мы обязаны всем императору Наполеону. Однако оставим в стороне вопрос признательности и попробуем взглянуть на проблему с позиций здравого смысла. Наше благоденствие в будущем зависит от императора и его успехов. Объединившиеся против него силы нацелены на разрушение созданных им монархий и восстановление прежних королевских династий. Неаполь, Ваше Величество, — одно из таких королевств.

К моему удивлению, Мюрат сохранял спокойствие и выдержку. В этот момент я поверила, что можно больше не опасаться за его разум.

— Подобно попугаю вы повторяете слова самого императора, — заметил Мюрат. — Прошу вас продолжать.

Фуше также держался спокойно. Если он и почувствовал себя обиженным, то внешне это никак не проявилось.

— Желание императора — не приказ, а желание, — подчеркнул Фуше, — сводится к тому, чтобы вы, король Неаполитанский, послали войска на север в помощь принцу Евгению, отражающему натиск австрийской армии.

— Если я так поступлю, — ответил Мюрат, — то, по существу, приглашу англичан, расположившихся на Сицилии, высадиться в южной части моего королевства. Разве этого хочет император, который по-прежнему считает Неаполитанское королевство собственной территорией? Я защищаю эту территорию для него. Конечно, я пошлю несколько отрядов на север, но большего я обещать не могу.

— Как я и предвидел, — вздохнул Фуше.

Настало время вмешаться и мне.

— Герцог, — сказала я тихо, — я давно вас знаю. Если не ошибаюсь, в основе ваших действий лежат какие-то скрытые побудительные мотивы, которые вы пока еще не упомянули.

— Скрытые, Ваше Величество? — Фуше поднял взор к небу. — На свете нет человека более открытого и откровенного, чем я.

— Отнесите сарказм на свой счет, мой дорогой Фуше.

Он улыбнулся и вынул из кармана табакерку с нюхательным табаком.

— Я пережил революцию, — проговорил он задумчиво. — И я полон решимости пережить нынешнее правление и продолжать богатеть при любом правительстве, которое придет на смену теперешнему.

— Что вы замышляете, Фуше? — спросила я нетерпеливо.

У него в глазах появилось мечтательное выражение.

— Я думаю о своей старости. Хочу в преклонные годы заняться составлением истории подъема и падения империи Наполеона. Могу представить себя описывающим этот мой визит в Неаполь, неудачную попытку убедить короля Неаполитанского не вступать в союз с Австрией. Неудачную? А может быть, все-таки успешную? Возможно, однако, что я смогу записать, как Неаполитанский король, зная, что у императора Наполеона нет лишних войск, чтобы направить против него, сумел объединить всю Италию, а затем заключил союз с Австрией.

Глаза Мюрата засверкали от возбуждения. О, эта старая мечта об объединенной Италии под его скипетром! Тем не менее внешне он остался спокойным и, улыбнувшись Фуше, проговорил:

— И какую выгоду из всей этой истории — которой еще предстоит совершиться и которую нужно будет описать, — извлечет для себя герцог Отрантский?

— Гарантию безопасности, — ответил Фуше. — Благодарность и постоянную дружбу императора Австрии и короля Италии. Объединенной Италии.

— Ловко задумано, — пробормотала я.

— Вы нас сегодня вечером неплохо позабавили, — добавил Мюрат. — Интересная сказка на сон грядущий.

— Еще одно, последнее слово, — сказал Фуше, поднимаясь и кланяясь. — Я предвижу, что в самое ближайшее время с Вашими Величествами постарается установить контакт, совсем не пробный, Австрия.

Разумеется, он оказался прав. Фуше почти всегда оказывался прав. По поручению императора Франца Меттерних направил в Неаполь специального посла в лице Адама фон Нейперга. Я приняла его одна, поскольку Мюрат находился в тот момент в Пьяле. Посол был австрийским графом, фельдмаршалом и безобразнейшим из всех встречавшихся мне мужчин. Безобразным до привлекательности, нужно добавить. Правый глаз прикрывала черная повязка, что подействовало на меня крайне возбуждающе. Это был очень искусный любовник со многими громкими победами над женским полом. Одно прикосновение его руки — таково уж было личное обаяние этого человека — заставило бешено колотиться мое сердце. Случилось неизбежное, без лишних проволочек и уверток, доставившее мне огромное удовольствие. Фактически было только удовольствие, ибо мне хватило ума сообразить, что нет никакой надежды повлиять на императора Франца или Меттерниха через любовную интрижку с графом Адамом фон Нейпергом.

Мюрат вернулся из Пьяле слишком быстро, и мы обсудили условия предполагаемого альянса. От имени Меттерниха граф Нейперг предложил сохранить. Неаполитанское королевство за нами в обмен на нейтралитет. Но Мюрат, все еще мечтавший об объединенной Италии, хотел большего. Он потребовал Папскую область и государства Северной Италии, отобранные Наполеоном у Австрии и все еще управляемые вице-королем принцем Евгением. Курьеры сновали взад и вперед. Меттерних настаивал на своем. Мюрат тоже. Образовался тупик, и Нейперг уехал, однако мне удалось тайно провести с ним еще одну ночь. Мюрат просто бесил меня. Объединенная Италия ничего для меня не значила; я хотела одного: сохранить Неаполь для себя и моих детей.

Вскоре после отъезда Нейперга Мюрат получил письмо от Наполеона с повторными упреками (их было уже немало) за дезертирство со своего поста в России. Дрожа от ярости, Мюрат однажды за ужином бросил письмо передо мной на стол.

Наполеон писал:

«Мне не хотелось бы напоминать Вам еще раз, как я недоволен Вашим поведением, которое, мягко говоря, во многих отношениях прямо противоречило Вашему долгу. И в данном случае проявилась слабость Вашего характера.

Вы хороший воин на поле битвы, в остальных жизненных ситуациях Вам недостает твердости. Когда я впервые услышал о Вашем дезертирстве из России, я сказал Меневалю, что Вы или предатель, или же сумасшедший и Вас нужно расстрелять или поместить в дом для умалишенных в Шарантоне. Теперь я отношу Ваше предательство на счет страха. Примите это предупреждение и постарайтесь как можно лучше служить мне. Титул короля вскружил Вам голову. Не забывайте, однако, что я дал его Вам, и я вправе распоряжаться им. Если хотите сохранить свой титул, то будьте осмотрительны в своих словах и поступках. И, наконец, помните, Вы мне нужны, однако, еще важнее то обстоятельство, что я нужен Вам».

— Для чего ты ему нужен? — спросила я.

Как оказалось, помимо личного письма Мюрат получил еще и приказ. Ему предписывалось выступить со своей армией на север — с армией, состоявшей исключительно из неаполитанцев, поскольку Наполеон уже давно отозвал из Неаполя все французские войска. На севере Мюрату следовало совместно с принцем Евгением атаковать австрийцев.

— И… что же? — поинтересовалась я.

— Твой брат пишет мне оскорбительное письмо и в то же время ожидает, что я помчусь ему на помощь, — проговорил Мюрат, все еще дрожа от ярости. — Это его следует отправить в Шарантон. Меня так и тянет, ей-богу, полностью поддержать австрийцев.

— Без формального договора? — заметила я серьезно. — Ради нас самих мы должны продолжать помогать Наполеону. Если он победит противника без нашей помощи, то наверняка отберет у нас Неаполитанское королевство.

После недолгого колебания Мюрат сказал:

— А с другой стороны, если он потерпит поражение, несмотря на нашу поддержку, Неаполь отнимут его враги.

— Наполеон постоянно увеличивает свою военную мощь. Насколько я понимаю, сейчас наша единственная надежда удержать Неаполь связана с возрождением военного гения Наполеона, не говоря уж о твоем кавалерийском мастерстве.

— Не пытаешься ли ты своею лестью побудить меня выполнить приказ твоего братца?

— Нет, Мюрат. Я только прошу помочь мне, чтобы я могла помочь тебе принять решение.

— Возрождение его военного гения… — произнес Мюрат в раздумье. — Хорошо, я присоединюсь к Евгению, но с одной единственной целью: через победу при моем участии создать объединенную Италию.

И вот Мюрат повел на север неаполитанскую армию, одержал несколько небольших побед и, возглавив, пожалуй, самую знаменитую свою кавалерийскую атаку, в значительной мере способствовал победе в сражении под Дрезденом.

Потом произошла так называемая битва народов под Лейпцигом — самая кровавая из всех, — которая закончилась катастрофой. Мюрат увел с поля боя неаполитанцев и прибыл в Неаполь значительно раньше их. Он выглядел усталым, но не постаревшим. Ни намека на седину в черных кудрявых волосах, и всего лишь несколько морщин на лице. Военная форма была расшита золотом еще богаче.

— Для императора это начало конца, — заявил он.

— А для нас? — спросила я со страхом.

Мюрат упал в кресло и сжал голову руками.

— Не знаю, Каролина, ничего не знаю.

— Мюрат, возьми себя в руки!

Он рассеянно взглянул на меня.

— Какая-то нелепость произошла перед Дрезденом. Или перед Лейпцигом? Не могу точно припомнить. Как бы там ни было, я получил от Меттерниха записку. Шифрованную. Расшифровать не успел. Потом уже было поздно. Просто какая-то нелепость.

— Что было в записке? — спросила я как можно спокойнее.

— Если коротко, предложение относительно Сицилии.

Как я ясно видела, Мюрат не был расположен в данной ситуации принимать какое-либо решение, хорошее или плохое. Предстояло мне, насколько возможно, спасти что-нибудь для нас самих. Поэтому я возобновила переговоры с Австрией, и граф Адам фон Нейперг опять прибыл в Неаполь вместе с английским эмиссаром, поскольку в этом вопросе Австрия и Англия действовали сообща. К моему неудовольствию, переговоры продвигались слишком медленно, но таковы уж методы дипломатий. Обмен мыслями и идеями происходил также на многочисленных балах, приемах и торжественных обедах. Дискуссии и споры велись спокойно, с достоинством, если не считать легкую возбудимость Мюрата. В конце концов было достигнуто соглашение и выработаны условия наступательно-оборонительного договора, в одном из пунктов которого недвусмысленно говорилось о передаче Неаполитанскому королю Сицилии. Но в последний момент Мюрат заявил мне в частном разговоре, что ни под каким видом не подпишет договор. Швырнув копию документа, он приготовился удалиться.

— Подожди, — сказала я требовательно. — Император Австрии не желает восстановления Бурбонов в Неаполе, а ты…

— Не желает? — повернулся Мюрат ко мне. — Это почему же?

— Я сильно подозреваю: он опасается, что Австрия с двух сторон будет окружена династиями Бурбонов.

— Двумя? — переспросил Мюрат безразличным тоном.

— Конечно. Если кто-нибудь из Бурбонов сменит Наполеона на французском троне. Наш договор — это невероятная удача. Он сохранит за нами власть над двумя Сицилиями. Заметь: над двумя Сицилиями, а разве не к этому ты стремился?

— Я подозреваю какое-то надувательство, — заявил Мюрат без всяких Признаков энтузиазма. — Кроме того, мне нужна вся Италия.

— Союз полностью одобрен британским правительством, — продолжала я терпеливо. — Англия, которая поддерживает Австрию, с радостью ратифицирует договор.

— И все же я подозреваю обман. Подписывай договор сама.

— Непременно подписала бы, если бы могла! — воскликнула я в сильнейшем раздражении.

— Ты, конечно, сожалеешь, что своевременно не позаботилась о том, чтобы взять всю власть в Неаполе в свои руки, — слабо улыбнулся Мюрат.

— Бесконечно сожалею! Пожалуйста, Мюрат, подпиши договор.

— Никогда!

— Тебя опять мучает совесть? — спросила я, имея для подобного вопроса веские основания.

По телу Мюрата пробежала судорога, и он рыдающим голосом подтвердил мое предположение. Его психическое здоровье вновь заметно ухудшилось, причем процесс зашел значительно дальше. Терзаемый безрассудными страхами, он постоянно твердил, что секретная полиция Наполеона прячется во дворце, выжидая удобного случая убить его. По телу вновь прокатилась волна дрожи, и он взглянул на меня, как на постороннего человека, а не на свою жену. Мало того, он назвал меня именем недавней гостьи из Франции.

— Мадам Рекамье, — проговорил он, бросаясь к моим ногам и беря меня за руки, — скажите правду. Я в самом деле неблагодарный и изменник?

— Сейчас, — заявила я холодно, — ты трус, человек, обезумевший от бессмысленного страха.

— Бессмысленного? — он судорожно цеплялся за мои руки. — Разве он может быть бессмысленным, когда я ежедневно ожидаю, что Наполеон разобьет своих врагов, придет в Неаполь и убьет меня собственными руками?

— Чепуха, Мюрат. Ты же сам неоднократно повторял: «С Наполеоном покончено, бесповоротно покончено».

— Я пропал, пропал, пропал! — зарыдал Мюрат.

— О, ради Бога, Мюрат, не кричи так! Иначе весь дворец услышит тебя. Ты что, утратил всякое самообладание?

После этого он немного успокоился. Из последних сил, с большим трудом я подняла его и дотащила до письменного стола. Затем, положив перед ним договор, я втиснула ему в руку перо, предварительно окунув его в чернила.

— Ставь свою подпись, Мюрат. Давай подписывай!

— Что подписывать, мадам Рекамье? — спросил он, глядя остекленевшими глазами.

В голове у меня мелькнула спасительная мысль.

— Признание в неблагодарности и измене императору Наполеону.

Со скрипом водя пером по бумаге, он поставил свою подпись. Я с жалостью наблюдала за ним. В тех редких случаях, когда мы вместе ложились в постель, я все еще обожала его. Но трон — это не постель. И мой долг был проявить мужество, которое оставило его, и обеспечить сохранность королевства, если понадобится, с помощью даже подобных трюков. На следующее утро Мюрат ничего не помнил о той отвратительной сцене, которая разыгралась в моем кабинете. Я заговорила о договоре и о том, как я рада, что он счел возможным подписать его. Сперва он посмотрел на меня непонимающим взглядом, потом добродушно рассмеялся.

— Я, должно быть, здорово выпил, — заметил он, — но пусть будет так, пусть будет так. С Наполеоном покончено, бесповоротно покончено.

Договор был подписан примерно через неделю после того, как объединенные силы союзников вступили на французскую территорию.

Когда британское правительство ратифицировало договор, в Неаполе состоялись обширные торжества. В еще более экстравагантной форме собственного изобретения Мюрат разъезжал на коне по запруженным улицам и закончил день, распивая вино и веселясь с неаполитанскими рыбаками. Ему неистово аплодировали, словно популярному герою спектакля (а он выглядел вполне подходяще), появившемуся на сцене неаполитанского оперного театра.

Разве он не принес королевству мир? Английские боевые корабли в заливе больше не считались вражескими. Простой народ видел в короле Мюрате спасителя. И кроме того — две Сицилии. Поэтому, когда Наполеон отрекся, у меня были все основания чувствовать себя в безопасности; а как же иначе, ведь нас поддерживали Австрия и Англия. Увы, я никогда не обладала даром предвидения.

Но вернемся к отречению Наполеона…

Я попытаюсь нарисовать более или менее правдивую картину, основываясь на информации, полученной от секретаря Наполеона, от моих близких друзей при дворе и от брата Жозефа. Быстрое продвижение союзных армий России, Австрии, Англии, Пруссии и Швеции по Франции закончилось оккупацией Парижа. В это время Наполеон находился в Фонтенбло. Раньше он собрался идти в Париж, но по дороге узнал, что столица капитулировала. Вместе с ним в Фонтенбло был и Коленкур, обершталмейстер. Это на его долю выпала неприятная обязанность сообщить Наполеону о том, что все французские части оставили Париж. Вяло взглянув на него, Наполеон сказал:

— Предательство, Коленкур, повсюду предательство.

— Поражение, Ваше Величество, — проговорил спокойно Коленкур. — И стремление обеспечить безопасность Парижа. Русский царь обещал пощадить Париж, если французские войска уйдут из города.

— Так значит, царь в Париже.

— Вместе с союзниками, Ваше Величество.

— А что известно об императрице и Римском короле?

— Они покинули дворец еще до отвода войск и сейчас в Блуа.

Лицо Наполеона просветлело.

— Итак, жена и сын в безопасности!

Коленкур не стал указывать на тот очевидный факт, что императрица и Римский король пребывали в безопасности лишь временно.

— Следуйте в Париж, — приказал Наполеон, приняв мучительное решение. — Наделяю вас полномочиями вести переговоры с противником.

— Я правильно понял, Ваше Величество готовы отречься от престола? — прошептал Коленкур.

Какие чувства обуревали Наполеона в этот момент? Однако внешне он ничем не выдал себя и ровным голосом заметил:

— Отречься, безусловно. Но я должен спасти империю. Спасти ее для моего сына. Передайте им, что я готов отречься в пользу сына. До его совершеннолетия государством будет управлять регентский совет.

Когда Коленкур удалился, убежденный в бесполезности собственной миссии, Наполеон заставил себя написать Марии-Луизе, что он оставляет ее на период своего отсутствия регентшей. Когда она получила письмо Наполеона, с ней в Блуа находился мой брат Жозеф, раздраженный, сердитый и растерянный. Пользы от него Марии-Луизе было не больше, чем когда он являлся президентом регентского совета, но он был единственным человеком, к которому она могла обратиться в своем замешательстве. И Мария-Луиза вслух зачитала Жозефу письмо Наполеона:

«Я намеревался защищать Париж, но опоздал. Мне удалось собрать под своим командованием небольшую армию здесь в Фонтенбло, Здоровье в порядке. Страдаю от мысли, что вам приходится переживать. Бедная маленькая Луиза, увижу ли когда-нибудь тебя снова? Поцелуй за меня сына».

Здоровье в порядке! А в это время Наполеон страдал воспалением двенадцатиперстной кишки, приступами мигрени, и его мучили шишки.

— Бедный Наполеон, — рыдала Мария-Луиза. — Его сердце разбито.

— Он сам во всем виноват, — резко заметил Жозеф.

— Как злы и жестоки ваши слова! — запротестовала Мария-Луиза.

— У меня есть все основания быть злым, — ответил Жозеф. — В своем падении Наполеон увлек и нас за собой.

— Как вы можете говорить о падении, когда у него в Фонтенбло целая армия! — возмутилась Мария-Луиза.

— Целая армия? — презрительно усмехнулся Жозеф. — Всего лишь горстка людей.

Жозеф явно недооценивал. Императорская гвардия еще представляла собой определенную силу, однако Жозеф понимал, что положение Наполеона безнадежно. Если он станет сопротивляться, то попадет в плен, живой или мертвый.

Вся в слезах, Мария-Луиза спросила:

— Что произойдет со мной и моим сыном?

— Ваш отец позаботится о вас, — ответил Жозеф с кислой миной. — Ни один волос не упадет с головы дочери императора Франца и его внука. Быть может, Ваше Величество пожелает выехать в Париж к своему отцу?

Мария-Луиза, по словам Жозефа, немедленно продемонстрировала силу духа и решимость любящей супруги.

— Я бы предпочла отправиться к Наполеону в Фонтенбло, — заявила она. — Он несчастен и одинок. Мой долг быть рядом с ним. Прикажите подать экипаж и организуйте военный эскорт. Ничто не помешает мне соединиться с Наполеоном в Фонтенбло.

Не успела она и собраться, как из Парижа в Фонтенбло вернулся Коленкур. Он доложил, что внешне в городе все спокойно. Говоривший от имени союзников русский царь принял его очень любезно.

— Вам удалось достичь с ним определенных договоренностей? — спросил Наполеон, словно речь шла об обыденных вещах.

— Ваше Величество, — покачал головой Коленкур, — царь поручил мне передать вам: никаких решений принимать не будут, пока вы не подпишете документ об отречении.

Наполеон побледнел от гнева.

— Итак, от меня требуют безоговорочной капитуляции без малейших гарантий сохранения империи для моего сына!

Коленкур промолчал, Империя Наполеона больше не существовала, осталось одно название. В Париже было создано временное правительство, чтобы подготовить восстановление правления Бурбонов. Возглавил это правительство, состоявшее из изменников, самый большой изменник — бывший министр иностранных дел Талейран.

— Я скорее пойду на Париж с остатками моей армии! — вскричал Наполеон.

— Ваше Величество, результатом будет бесполезное кровопролитие.

Вздохнув, Наполеон согласился. Затем его мысли внезапно перескочили на другой предмет, и он заявил, что предательство Швеции задело его сильнее предательства Мюрата. Наполеон имел в виду Берна-дота, мужа Дезире Клари, девушки, которую он променял на Жозефину. Здесь мне следует вернуться несколько назад, к тысяча восемьсот десятому году. Тогда умер наследник шведского престола принц Аугустенбург. В соответствии с законом шведскому парламенту надлежало назначить нового преемника. Стремясь угодить Наполеону, парламент избрал Бернадота. Наполеон одобрил: он все еще сохранил сентиментальные чувства к Дезире; таким путем Бернадот стал наследным принцем Швеции. Сейчас во главе своей армии он находился в Париже вместе с победоносными союзниками.

— Любовь делает мужчин глупцами, — заметил Наполеон, уставившись на Коленкура невидящими глазами.

Его вновь охватило уныние и чувство нереальности происходящего. Наполеон удалился в небольшую комнату и пребывал там наедине со своими, никому так и не ставшими известными, мыслями до тех пор, пока не пришло известие, что императрица и Римский король захвачены отрядом русских солдат.

— Ее Величество, — объяснил Коленкур, — пытались проехать к нам в Фонтенбло.

— Глупость, конечно, но как восхитительно и благородно! — улыбнулся ласково Наполеон. — Они проявят к ней должное уважение и доставят к отцу… Я готов отречься, — внезапно по-деловому закончил он тремя роковыми словами.

Задумавшись на несколько мгновений, Наполеон затем потребовал перо, чернила, бумагу и написал торжественную декларацию об отречении.

Коленкур немедленно отправился с документом в Париж. На следующий день он вернулся в Фонтенбло с той же бумагой, завизированной членами временного правительства. Почему Талейран выпустил из своих рук столь важную декларацию, я, по-видимому, никогда не пойму. Возможно, ему хотелось — таково уж его чувство юмора — предоставить Наполеону, который часто его бранил, неопровержимое доказательство своего влияния среди союзников. Коленкур привез с собой выработанные им условия.

— Ваше Величество, вы сохраняете титул императора, получаете в свое владение остров Эльба с правом держать армию и военно-морской флот, соответствующие нуждам этого островного государства. Кроме того, вам устанавливается ежегодная пенсия в два миллиона франков.

Наполеон горько усмехнулся.

— Император крошечного острова, конечно же, надежно охраняемого союзниками, и два миллиона франков в год на текущие расходы! Великолепно!

— Императрице, — продолжал Коленкур, — присваивается титул герцогини Пармы, Пьяченцы и Гостайи.

— Я хочу, чтобы она была со мной на Эльбе!

— Ваше Величество…

— Ладно, забудьте. Что-нибудь еще?

— Не забыты императрица Жозефина и члены вашей семьи. Они будут получать ежегодно два с половиной миллиона франков, которые следует поделить между ними равными долями.

Наполеон неистово захохотал.

— Неожиданный и щедрый жест, но передайте царю, что этой суммы едва хватит для одной только Жозефины с ее экстравагантными запросами. Другие же члены моей семьи вообще ничего не заслуживают. Неблагодарные твари, все, за исключением императрицы-матери… Бедная Жозефина, хотелось бы вновь увидеться с ней, — закончил он задумчиво.

— Это, Ваше Величество, невозможно.

— Когда я должен отправиться на Эльбу?

— Как только Ваше Величество пожелает.

— А если я порву свою декларацию об отречении?

— Ваше Величество доставят на остров Эльбу независимо от того, порвете ли вы документ или нет и примете условия союзников или не примете.

— Попав на остров, я уже не смогу его покинуть?

— Нет, Ваше Величество.

— Какая мне польза от небольшого войска и флота? Конечно, я могу развлекаться, играя в солдатики. Если бы только у меня хватило мужества убить самого себя!

— Ваше Величество!

Глаза Наполеона затуманились.

— Успокойтесь, мой друг. Сейчас я меньше всего думаю об этом.

Возможно, в тот момент эти слова соответствовали действительности, однако, когда Наполеон отправился спать, мысль о самоубийстве вновь возникла. Еще с египетской кампании он носил на шее флакончик со смертельным ядом «Кабанис», названный так в честь доктора Пьера Кабаниса, большого знатока ядов. Наполеон намеревался воспользоваться ядом в безвыходной ситуации, чтобы живым не попасть в руки противника. Этой ночью он открыл флакончик, всыпал некоторую дозу в стакан с водой и выпил содержимое. Это видел его второй камердинер Пелар, который поспешил к Константу и рассказал ему о случившемся. Констант помчался в спальню и застал Наполеона лежащим в постели.

— Мой добрый Констант, — проговорил Наполеон, — я умираю. Не в состоянии больше вынести страдания и унижения, видя, как мои знамена втаптывают в грязь.

Констант послал за Коленкуром и армейским хирургом Ивоном. Когда они прибыли, руки и ноги Наполеона уже судорожно подергивались, его страшно рвало. Наполеон спросил Ивона, который разбирался в ядах, достаточную ли дозу принял он. По-видимому, она оказалась мала. Рвота несколько утихла после чая, приготовленного Константом. Наполеон проспал несколько часов. Проснувшись и заметив дежурившего у постели Константа, он спокойно сказал:

— Как видно, я обречен на жизнь. Ну что ж, мертвые не возвращаются, а в один прекрасный день, возможно…

Планировал ли он уже тогда драматический побег с Эльбы? Коленкур полагает, что дело обстояло именно так, поскольку Наполеон добавил:

— В прошлом Наполеону Бонапарту всегда удавалось, казалось бы, невозможное. Хорошо, я отрекся и принял условия, но я ни в чем не уступил и не сдался.

Излагая эту историю, я все время думаю о прощальных словах Жозефины: «Я ухожу и уношу с собой счастливую звезду императора. В этом я абсолютно убеждена». Вспомнила ли она о своем предсказании, услышав об отречении Наполеона? Вполне возможно; тем не менее, когда союзные войска устремились к Парижу, она пыталась как-то помочь Наполеону. Мне об этом известно из письма Гортензии. В решающий момент Жозефина, переодевшись, поспешила в Париж, чтобы уговорить Марию-Луизу не покидать государственного поста, Однако та уже выехала из Тюильри и находилась в дороге на Блуа.

Жозефина умерла вскоре после ссылки Наполеона на Эльбу. В своей смерти она виновата сама, роковую роль сыграло чрезмерное тщеславие. Принимая у себя в Мальмезоне русского царя, она вознамерилась ходатайствовать в пользу Наполеона. Во Франции уже отмечалось сильное недовольство восстановленной властью Бурбонов, и бедная женщина вообразила себе, что с возвращением Наполеона она опять сможет занять место рядом с ним. Разве с точки зрения церкви она не было по-прежнему женой Наполеона? На свой последний прием она надела белое платье из тонкой ткани, усыпанной золотыми звездочками. Был очень холодный вечер, но она настояла на прогулке с царем по саду и отказалась накинуть на плечи шаль.

— Шаль испортит весь вид, — сказала она Гортензии. — Кроме того, шали уже вышли из моды.

В результате Жозефина схватила простуду, которая перешла в лихорадку, и, недолго проболев, Жозефина умерла. Согласно широко распространенному поверию, ее последние слова были: «Наполеон! Эльба!» Но Гортензия рассказывала по-другому. Последнее причастие совершил скромный священник, аббат Бертран. Данное обстоятельство заставило тяжело больную Жозефину приподняться на кровати и с возмущением произнести:

— Мог бы прийти по меньшей мере епископ. Готова поклясться, Бонапарт непременно настоял бы на присутствии Его Святейшества.

Будучи экстравагантной до конца, Жозефина умерла, оставив после себя долгов на три миллиона франков. Наполеон, должно быть, снисходительно улыбнулся, когда ему сообщили об обстоятельствах смерти Жозефины и, несомненно, всплакнул о ней, Во время своей второй и последней ссылки он как-то сказал:

— Жозефина была самой лучшей женщиной Франции.

И уж конечно самой неисправимой. И хотя я часто ее ненавидела, я всегда восхищалась силой ее духа и до сих пор бережно храню память о ней.

Думая о Жозефине, я невольно вспоминаю и вторую жену Наполеона, австрийскую телку. Она сохранила верность ему и после отречения, однако уже разрабатывался план, призванный отвлечь ее от этой привязанности и повернуть мысли и желания в другом направлении. И очень чувственная Мария-Луиза, скучавшая по мужчине, послушно уступила. Не так давно, надежно устроившись на пенсии (я отказалась называть это ссылкой), я описала эту любовную интрижку в виде рассказа с якобы вымышленным сюжетом, однако я готова поклясться чем угодно, что изложенная мною версия во многом правдива. Ведь я достаточно хорошо знала Марию-Луизу, чтобы ясно представить себе ее слова и поступки в конкретной ситуации. Не был для меня совершенно незнакомым и Нейперг, писавший мне конфиденциально после окончания интересующих нас событий, С удовольствием воспроизвожу здесь известные мне факты, возможно, кое-где их немного приукрасив.

В один прекрасный день состоялся разговор с глазу на глаз австрийского императора Франца и его эрцканцлера князя Меттерниха. Это случилось еще до их возвращения из Парижа в Вену. Начал Франц, заметивший, что Эльба слишком близка к Франции и что Наполеона следовало сослать на какой-нибудь более отдаленный и труднодоступный остров. Меттерних согласился.

— В данный момент я думаю главным образом о моей дочери, — добавил Франц. — Боюсь, она может поступить неумно, пытаясь воссоединиться с мужем. Если бы можно было как-то разрушить сохранившуюся у нее бессмысленную любовь к Наполеону Бонапарту.

— Сделать кое-что можно и должно, — усмехнулся Меттерних, — если только Ваше Величество позволит мне действовать по моему усмотрению.

— Мне кажется, я вас понимаю, — широко улыбнулся Франц. — У вас есть конкретный человек на примете?

— Граф Адам фон Нейперг.

На лице Франца появилось выражение изумления и сомнения.

— Но ведь Нейперг очень безобразен и в довершение — кривой.

— Именно это обстоятельство, Ваше Величество, во многом предопределило мой выбор. Он носит черную повязку, что придает ему лихой вид… в глазах женщин. На его счету много любовных побед, включая и неаполитанскую королеву.

— Насколько я помню, он потерял глаз в бою, — проговорил Франц в раздумье. — Это наделяет его статусом национального героя, а моя дочь чрезвычайно романтична.

— В действительности он лишился глаза на дуэли. То была сабельная рана. А дуэлировал он, защищая честь одной дамы.

— Еще лучше, Меттерних… еще романтичнее. Хорошо, приступайте к осуществлению своего плана как только мы прибудем в Вену.

— Мне кажется, — покачал головой Меттерних, — было бы разумнее подождать несколько недель, прежде чем назначить Нейперга почетным кавалером при вашей дочери. За это время возникшее у нее, как бы сказать, чувство одиночества еще больше усилится.

В положенное время назначение состоялось; затем, по предложению Меттерниха, Марию-Луизу отправили на воды в Экс-де-Прованс. Заранее проинструктированный доктор убедил ее, что необходимо лечение. Одним из сопровождающих Марию-Луизу был Нейперг. На первых порах ее возмущал этот навязанный ей спутник, но черная повязка на правом глазу завораживала, хотя она и старалась рассматривать ее как нечто отвратительное. Сам же Адам фон Нейперг находил австриячку миловидной и женственной и был более чем доволен возложенным на него поручением, которое Меттерних обрисовал довольно откровенно, без обиняков.

— Почему, — спросила однажды Мария-Луиза недовольным тоном, — вы упорно называете меня «Вашим Величеством»?

— А как же еще мне величать вас, Ваше Величество?

— Возможно, я ошибаюсь, но в вашем настойчивом обращении в такой форме я улавливаю иронические нотки. На французском троне восседает королева династии Бурбонов. Мне присвоен титул трехкратной герцогини, но в лучшем случае я всего лишь опять австрийская эрцгерцогиня, как вам хорошо известно.

— Мной руководило желание не иронизировать, а польстить вам, — спокойно ответил Нейперг. — Впредь я стану называть вас «Ваше Высочество».

Смягчившаяся Мария-Луиза, склонив голову, пристально всматривалась в черную повязку.

— При каких обстоятельствах вы потеряли глаз? — спросила она.

— На дуэли, Ваше Высочество. Было проявлено неуважение к даме, и я счел необходимым защитить ее честь.

Мария-Луиза почувствовала в груди легкое волнение, но она постаралась подавить растущее возбуждение, вспомнив кое-что из услышанного о похождениях Нейперга.

— Вы сражались против моего мужа, — сурово заметила она. — Довольно часто говорили с ненавистью о нем. Мне неприятно видеть одного из наиболее активных врагов моего мужа среди своих придворных.

Нейперг не ожидал такого поворота, но не растерялся.

— Позвольте почтительнейше заметить: Ваше Высочество находится в заблуждении. Я не чувствую теперь ненависти к императору Наполеону. Разве он не стал косвенной причиной выпавшей на мою долю привилегии служить Вашему Высочеству?

Мария-Луиза покраснела. И хотя она уже отвыкла шевелить ушами по каждому поводу, они тем не менее слегка вздрогнули. Черная повязка, дразня и завораживая, мелькала перед глазами.

Приободренный явными признаками заинтересованности, Нейперг продолжал в приятно-вкрадчивой манере:

— Раньше, когда император Наполеон был еще непобежденным врагом моей страны, я ненавидел его и сражался с ним.

Нейперг сделал паузу, стараясь пустить в ход максимум личного обаяния, на которое только был способен.

— Нет, Ваше Высочество, нельзя сказать, чтобы я на самом деле ненавидел его. Как я мог, если считал императора Наполеона гениальным полководцем и храбрым противником?

Мария-Луиза испытывала страстное желание протянуть руку и снять черную повязку. Скрывала она слепое глазное яблоко или просто пустоту?

— Вы очень бойки на язык, граф Нейперг, — поспешно проговорила Мария-Луиза.

— Говорю совершенно искренне, Ваше Высочество. Теперь я чувствую к императору Наполеону жалость и сострадание. Мне не понаслышке известно унижение, связанное с поражением. Пожалуйста, попытайтесь поверить мне.

— Хорошо, я попытаюсь.

В Эксе граф Нейперг уговорил Марию-Луизу покататься с ним верхом. Верховая езда, сказал он, встряхивает печенку и, по его мнению, более полезна для здоровья, чем любые воды. Мария-Луиза, склонная пробовать любое средство, помогавшее укрепить здоровье, — в том числе и открытые окна во время снежной бури, — конечно же согласилась. Сперва они ехали спокойно, затем Мария-Луиза, как бы спрашивая позволения, заявила, что хочет скакать галопом.

— Кто кого обгонит, Ваше Высочество? — предложил Нейперг.

— Кто кого обгонит, граф Нейперг!

И они поскакали на вершину холма. Мария-Луиза пришла первой и немедленно обвинила графа в том, что он намеренно отстал.

— Это правда, Ваше Высочество, — признался он.

— Я бы предпочла выиграть по-честному, — заметила Мария-Луиза весело. — Но вы позволили мне проскакать галопом, и я должна быть за это благодарна. Император никогда не разрешал (в голосе проскользнула легкая досада, как моментально отметил Нейперг). Всякий раз, когда я отправлялась на прогулку верхом, он расставлял по пути моего следования через каждые десять ярдов специальные посты на случай, если я упаду с лошади.

— Это, должно быть, сильно раздражало.

— Еще как!

До сих пор Мария-Луиза вела себя так, будто пребывала в полутрауре, однако в этот вечер она посетовала на скуку. Нейперг сразу же предложил развлечься музыкой. Как оказалось, он был талантливым пианистом. Мария-Луиза сама играла довольно неплохо, и когда Нейперг попросил ее сыграть в четыре руки, она с радостью согласилась. Он сидел к ней ближе, чем требовало музыкальное исполнение. Мария-Луиза попыталась отодвинуться, но исходившая от него мужская теплота пробудила в ней почти забытую чувственность. Щеки запылали, она вскочила и убежала в свою комнату. После некоторого колебания Нейперг последовал за ней.

В конце этой недели Мария-Луиза пожаловалась на то, что уже длительное время не получала писем от Наполеона. Нейперга это не удивило; он сам перехватил несколько писем и переслал их Меттерниху.

— Светские развлечения на Эльбе, вероятно, отнимают у императора много времени, — пожал плечами Нейперг.

— Светские развлечения? — спросила Мария-Луиза с оттенком недовольства.

— Рассказывают о многочисленных балах, которые организует для него сестра Полина.

— Невыносимо! — взорвалась Мария-Луиза. — Ему известно, как я люблю танцевать, и тем не менее я отказала себе в этом удовольствии с тех пор, как он отправился в ссылку.

— Позвольте заметить, Ваше Высочество, — пробормотал Нейперг. — Я не вижу причин, почему вы должны продолжать в том же духе.

— И я тоже! — энергично заявила Мария-Луиза.

После этого всегда любезный Нейперг устроил небольшой бал в узком кругу, но воздерживался танцевать с Марией-Луизой. В конце концов она резко спросила, не принадлежит ли он, подобно Наполеону, к плохим танцорам.

— Ваше Высочество, я танцую превосходно.

— Тогда докажите это! — потребовала она.

Нейперг поклонился и заказал вальс. Как только он обнял Марию-Луизу, ему сразу стало ясно, что выполнить задачу, поставленную перед ним Меттернихом, будет значительно легче, чем он ожидал вначале. Человек огромной притягательной силы — в чем я имела возможность лично убедиться, — он сразу же почувствовал аналогичный магнетизм в Марии-Луизе. Вместо того, чтобы танцевать, они стояли неподвижно, сцепившись руками, посреди зала, пробуждая в присутствующих живой, хотя и не совсем пристойный интерес.

— Я сейчас упаду в обморок, — простонала Мария-Луиза.

— Мы, по-видимому, обнаружили сильное и непреодолимое сходство натур, Ваше Высочество, — прошептал Нейперг, стараясь придать своему голосу романтическое звучание.

Разжав руки, Мария-Луиза сказала:

— Проводите меня, пожалуйста, в мою комнату, прежде чем мои чувства обнаружатся слишком явно.

Можно не сомневаться, что Адам фон Нейперг оказался более искусным любовником, чем Наполеон Бонапарт. Но, быть может, после нескольких месяцев воздержания женщина столь ограниченного опыта, как Мария-Луиза, еще не могла сравнивать уровень мастерства в данной сфере. Как бы там ни было, начиная с той ночи Мария-Луиза не думала больше ни о каком другом мужчине, кроме Нейперга. Желая испытать ее, он вскоре после возвращения в Вену из Экса передал ей письмо от Наполеона. Она с беспокойством взглянула на письмо и недовольно надула губы.

— Он пишет очень редко. У меня нет желания читать.

Продолжая испытывать ее, Нейперг заметил:

— Думаю, он просит вас приехать к нему.

— Возможно, но сколько любовниц он поменял на острове Эльба?

— Если вспомнить целый полк прежних любовниц, то нельзя назвать даже приблизительную цифру.

— Пошлите это письмо и высылайте все последующие письма моему отцу, — твердо заявила Мария-Луиза.

— Французские члены вашей свиты узнают об этом и сообщат Наполеону.

— Прогоните их, Адам, всех прогоните, — приказала она.

Как вспоминал Нейперг, именно этого добивался Меттерних: исключения всякого французского влияния. Позднее Нейперг, также в порядке испытания, завел разговор о неоднократно высказываемом желании Марии-Луизы поехать к Наполеону на Эльбу. Много раз она заявляла отцу, что видит в этом свой священный долг супруги.

— Мне не разрешат отправиться на Эльбу, — прямо ответила она. — Здесь, в Вене, за мной строго следят, как вам хорошо известно.

— Ваше Высочество, я готов устроить ваш побег.

— Вы хотите избавиться от меня! — заплакала Мария-Луиза. Удовлетворенный Нейперг сказал:

— А у меня сложилось впечатление, что это вы хотите покинуть меня.

— Никогда! — призналась Мария-Луиза. — Никогда и через тысячу лет!

Можно поверить, что Мария-Луиза действительно полюбила Нейперга и что он, цинично подсчитывая денежки, передаваемые щедрой рукой Меттерниха, также любил ее. Она родила ему нескольких детей, а когда Наполеон умер, вышла замуж за Нейперга, своего первого и единственного настоящего любовника.