Мой Дагестан

ПОСЛЕСЛОВИЕ КНИГА-ПОИСК, КНИГА-РАЗДУМЬЕ

Может быть, категорично, но по существу, думается, верно: Расул Гамзаюв не мог не прийти к «Моему Дагестану». Давно вызревал замысел книги, программной по значению и звучанию. Дело не в том, что сам поэт декларирует: «Теперь я понимаю, что, где б я ни скитался, какие бы песни ни пел — все время… была проза, которая ждала, когда к ней придет поэт». Важнее осознать другое: логика долгого художественного развития «вытолкнула» на поверхность именно такую книгу — книгу-обобщение, книгу, зафиксировавшую в форме развернутого повествования ту картину мира, фрагментами которой были стихи (не стоит, естественно, называть книгу итоговой: художник в пути, в работе, и лучшее его творение, хочется верить, впереди). Тут же приходят на память: «Всей грудью вздохнув, Дагестану ответил: «Немало краев повидал я, но ты по-прежнему самый любимый на свете» (из книги «Высокие звезды»), «Мне ль тебе, Дагестан мой былинный, не молиться, тебя ль не любить…» («И звезда с звездою говорит»), «Покарай меня, край мой нагорный, за измену твоей высоте» («Мулатка»), «Имя смакую твое по слогам: выдыхнул «Даг», следом выдыхнул — «стан» («Четки лет»). Переходя от книги к книге, видишь истоки становления той художественной целостности, которая получит название «Мой Дагестан». В стихах — точки вызревания, укрупнения образа Дагестана. Не случайно, когда читаешь в «Моем Дагестане»: «Мой аул, мои горы, мой Дагестан. Вот гнездо моих дум, моих чувств и стремлений» (вслушайтесь: прямо-таки двустишие), то воспринимаешь подобные фразы как необозначенные цитаты из стихотворений. Да и пафос раздумий, определивший смысловой настрой книги («Мои рассказы, мои раздумья!»), прямо связан с той тенденцией к медитативности, которая в последние годы доминирует в творчестве Гамзатова (в восьмистишиях прежде всего). Что же эго — повторение пройденного? Да, во повторение на качественно ином витке спирали творческого пути.

М. Чехов в «Пути актера» (1928) писал, что перед исполнением роли его «охватывало чувство предстоящего целого… Это будущее целое, из которого рождались все частности и детали, не иссякало и не угасало, как бы долго ни протекал процесс выявления. Я не могу сравнить его ни с чем, кроме зерна растения, зерна, в котором чудесным образом содержится все будущее растение». Эта мысль многое объясняет и в нашем случае. Ощущение Дагестана — смысловое ядро, точка отсчета, та ось, вокруг которой вращается самобытный художественный мир Гамзатова, В этом смысле Гамзатов — художник-однолюб, который «знал одной лишь думы власть», «одной-единой страсти ради» писал и пишет: «Дагестан — моя любовь и моя клятва, моя мольба и моя молитва. Ты один — главная тема моих книг, всей моей жизни». «Мой Дагестан» принимаешь как художественное доказательство и, если хотите, испытание верности генеральной темы. Испытание на жизненную прочность идеи, которая, пользуясь словами М. Горькою, выделяется как идея «духовного собирания» Дагестана. Как солнце отражается в каждой капле, так эта идея нашла свое выражение на каждой странице «Моего Дагестана».

На своем языке, по-своему рассказал Гамзатов о своем Дагестане. Его книга — не копия, а версия, не эквивалент, а свободная избирательность авторского зрения. Настойчиво, упорно повторяется мысль о своей песне, своем Дагестане: «сотворился во мне мой собственный Дагестан», «мое представление о нем отличается от представления других людей», «каждый пишет о своем собственном Дагестане, Более пятидесяти лет писал мой отец. Не хватило жизни. Теперь пишу я».

Проза Гамзатова — не «набег» поэта на чужую территорию, а достижение той же цели — образная реализация темы Дагестана другими средствами. Перед нами просто иная форма существования поэтической мысли, иная жизнь слова, где поэтический порыв отменяет каноническое средостение между жанрами. Не оригинальности ради, когда изобретательность становится самоцелью, возникло инобытие поэзии, а как результат поиска единственно возможной формы для адекватного воплощения замысла. «Мой Дагестан» Р. Гамзатова свидетельствует, — пишет Г. Ломидзе, — о щедрости красок советской многонациональной литературы, о больших, дока еще полностью не обнаруженных и не использованных возможностях ее художественного обновления и развития».

Жанр — категория столь же родовая, сколь и индивидуальная, существующая не в отвлеченной умозрительной трактовке, а в конкретном художественном бытовании. Вольное смешение жанров — явление, так же хорошо известное в литературе, как и извечное стремление художника уйти от апробированных рецептов, от автоматизма восприятия, от условностей литературного выражения, спокойно предвидя недовольство блюстителей «чистоты» жанровых норм. К ним обращается Гамзатов: «Не удивляйтесь же, что в моей книге вы встретите то стихи, то прозу». И дальше: «Когда я смешиваю разные жанры в одном, это не значит, что я беру разные фрукты и режу их, чтобы перемешать и получить некий фруктовый винегрет. Но я хочу смешать их живыми, скрестить их, как это делают мудрые садоводы, и таким образом вырастить новый сорт».

Не будем забывать аксиому: талант всегда неожиданность, оборотная сторона которой — нетерпимость к штампу. Притча и быль, воспоминание и строки из записной книжки, легенда и предание, проклятие и напутствие, надпись и сказка, афоризм и анекдот, песня и пословица — все это переплавлено в тигле вдохновенного сказа о Родине.

Поначалу пространственная организация повествования кажется слишком причудливой для того, чтобы в этой коллекции остроумных зарисовок и картин найти некое объединяющее начало. Потом понимаешь: здесь управляет не логика событий, а логика художественной идеи, признающей не причинно-следственную, а эмоционально-смысловую связь положений. На первый взгляд книга представляется собранием самостоятельных миниатюр, арифметической суммой обособленных «блоков», глав, вырванных из будущей книги. Но только на первый взгляд. В калейдоскопе сцен и фрагментов, сквозь их текучую подвижность четко проступает барельеф — образ Дагестана, образ Родины. Единство замысла, авторской позиции, организующая воля автора цементируют свободное сопряжение планов, интонаций, уровней повествования, снимая их кажущуюся несовместимость. Представьте себе разветвленный куст, каждая веточка которого восходит к одному корню… Можно сопоставить художественную структуру «Моего Дагестана» и с движением киноленты: каждый кадр (эпизод) сам по себе постольку автономен, поскольку заявлен как элемент целого. Монтаж, обеспечивая органическое слияние кадров, оборачивается цельностью картины, целостностью нашего впечатления. Все миниатюры функционально связаны друг с другом, создавая особую напряженность текста. Назовите это вариациями на одну тему, репликами одного разговора — и вы не ошибетесь. Но соль в другом — в безошибочном воплощении правды народного духа, самой непосредственности потока жизни, когда вечно живая реальность бытия преобразуется на уровне «второй реальности» — мира, созданного художником.

Пуристы, не замечая солнца, поспешат заметить пятна: некоторую нсмотивированность повторов, избыток сравнений, приверженность к сентенциям и фольклорным реминисценциям, стилевую разноголосицу. Частности, несущественные потому, что уводят от сути, которую надо уметь и хотеть увидеть за орнаментом, за узором, за плотностью и насыщенностью изобразительного ряда. Она, эта суть, в психологической точности воссоздания горской жизни, в обаянии художественной правды, которая вовсе не «пас возвышающий обман», а осмысленное воплощение правды, исторической правды.

Многонациональный, многокрасочный Дагестан — характерный и яркий образец природной и духовной неповторимости национального микрокосма. В 1924 году В. Брюсов писал: «Дагестан, со всем его великим своеобразием (подчеркнуто мною. — К. С.) и разнообразием природы, фауны и флоры, разноплеменного населения, еще мало исследован». Своеобразие жизненного материала, своеобразие творческой индивидуальности Гамзатова откристаллизовались в своеобразии художественного решения темы: в соотношении замысла и его образной интерпретации, материала и его трансформации есть что-то от системы сообщающихся сосудов.

Нелепо упрекать Гамзатова в «бунте» против правил, в отступлении от некой нормы (кто возьмет на себя смелость квалифицировать, что есть норма в искусстве?). Вопрос надо ставить иначе: целесообразна ли выбранная стилевая манера, оправдан ли найденный ракурс, жизнеспособна ли избранная форма? И, наконец, соблюдено ли единство содержания и формы, на чем прежде всего базируется категория жанра? Утвердительные ответы не вызывают сомнений.

Когда А. Суворин нашел в «Скучной истории» то, чего в ней не было, А. Чехов ответил ему: «Если вам подают кофе, то не старайтесь искать в нем пива». Старое доброе правило: судить художника не по заранее принятым измерениям, а по законам, которые он сам признал таковыми. Сначала и в «Моем Дагестане» необходимо увидеть своеобразность эстетической реакции на мир, эстетического отклика, отмеченного печатью специфики художественного мышления, и только потом судить о книге.

Выпадение из известных жанровых схем, свобода от канона предопределили жанровую «промежуточность» книги. Но «давление» определенных жанровых образований она, бесспорно, испытывает. Здесь ощутимо влияние поэтики описательно-повествовательных жанров (повесть и новелла, документальный очерк и мемуары). С другой стороны, очевидно и заимствование особенностей фольклорных жанров, сюжетов, мотивов. Явная соотнесенность с самой атмосферой фольклора, активное использование арсенала его композиционных и стилистических средств, элементов импровизации, театрализации свидетельствует о подчеркнуто уважительном отношении Гамзатова к устному народному творчеству, Самохарактеристика народа, «удостоверение его личности», как любит говорить поэт, его вкусов, воззрений, неподдельная поэтичность вымысла, непринужденность «бессознательно-художественного» (К. Маркс) познания мира, демократизм, социальный оптимизм — все это в представлении Гамзатова обеспечивало историко-культурную ценность коллективного творчества. Приемы, средства, идущие от фольклора, плодотворно использованы в «Моем Дагестане»: зачин («Говорят, что на месте моря некогда была…»), постоянные эпитеты, перифразы, параллелизмы (в том числе отрицательные: «ибо можно сходить за спичками к соседу, чтобы разжечь огонь в своем очаге, но нельзя идти к друзьям за теми спичками, которыми зажигается огонь в сердце»), тавтология (пример структурной тавтологии: «Дагестан состоит из трех частей: горы… море… и все остальное» и «В мире есть только три песни: первая — песня матери, вторая — песня матери, а третья песня — все остальные песни»), троичность действия («трижды ударил плетью коня…», «в третий раз раздается стук»), событий («говорила же моя мать… говорил же мой отец… говорил же Шамиль»), явлений (см. главу «Три сокровища Дагестана»).

Не нужно быть особенно проницательным, чтобы заметить дналектичность художественного мышления Гамзатова. Как правило, исходное утверждение проверяется в отталкивании от возможной альтернативы, разрешение противоречий достигается через столкновение тезиса и антитезиса, предположение становится убеждением в проблемной ситуации выбора, где важна не позиция, как готовая данность, а путь к истине, процесс познания, осененный сомнением. После первых страниц, после диспута о названии книги, «механика» которого неоднократно повторится, стало ясно, что диалог в «Моем Дагестане» больше форма выявления противоречий, полярных суждений, чем просто метод само- и взаимохарактеристики персонажей. Обоснование через доказательство от противного — излюбленный прием Гамзатова. В третьей главе одна за другой следуют истории о «чересчур идейных товарищах», один из которых нудно и много говорил о своей идейной выдержанности, второй черным по белому писал в заявлении: «Несмотря на все мои усилия и даже физические воздействия, моя жена недостаточно прилежно читает «Краткий курс истории ВКП(б)». Прошу райком воздействовать на мою жену с целью содействия ее идейному воспитанию», третий же призывал «создать в нашем городе новое кладбище на более высоком идейном уровне» (на старом, дескать, погребены верующие). Эти, пусть и полуанекдотические, случаи, лишь компрометирующие понятие «идейность», активизируют гражданские раздумья автора о подлинной и мнимой идейности. И вывод уже трогает как живая волнующая истина: «Идея не та вода, которая с грохотом мчится по камням, разбрасывая брызги, а та вода, которая незримо увлажняет почву и питает корни растений».

На диалектическую сущность мира, конфликтность его начал Гамзатов всегда остро реагировал (достаточно сослаться на книгу стихов «Мулатка»). Поэта вообще привлекает двойственность определенных явлений и понятий. Как интересно «обыгрывает» он двойственность и названия книги («Мой Дагестан» и «Маленькое окно на великий океан»), и географического положения Дагестана («комитет единства Европы и Азии»), и некоторых аварских слов («баккан» — это и мелодия и самочувствие; «уздэн» — человек и свобода; «ригь» — возраст и дом, «миллат» — нация и забота). Два крыла птицы, две струны пандура, два лезвия кинжала, две матери (Дагестан и Россия) — сквозные, рефренные образы. Выстраивается и другой ряд. Огонь и родник, горы и море, любовь и ненависть, истина и ложь, добро и зло, непосредственность Абуталиба и профессионализм композитора Гасанова — эти антонические пары, эти понятия-сигналы, понятия-лейтмотивы обрели у Гамзатова не только значение первоэлементов, оценочных знаков человеческого бытия, по и многозначность, объемность, емкость поэтических символов.

В книге чувствуется пульс трудного осмысления единства мира: признание его раздробленности и понимание его гармонической нерасчленимости. В соотнесении противоположностей, которые, исключая друг друга, в то же время взаимопроникают друг в друга, источник развития, движения. Само повествование — сплав разнохарактерных, несовместимых, казалось бы, интонаций: дух полемики («я знаю литераторов, которые сегодня делают то, что выгодно делать сегодня…», «Некоторые художники, не имеющие таланта, терпения и гордости, чтобы сбыть свой товар… рядятся в чужие одежды…») и созерцательная неторопливость («Я медлю произнести слово»), неожиданность вымысла и почтительное повторение известного («Об этом есть и рассказ, может быть, уже слышанный не однажды… Но не могу не рассказать его и я»), окрыленность романтического воодушевления и несуетная, сосредоточенная попытка проникнуть в «тайное тайных» творчества, вдохновенный лирический монолог («Мой родной аварский язык! Ты мое богатство, сокровище…») и трезвый самоанализ («Я был тенью времени. Я не знал тогда, что поэт не может быть тенью, что он всегда огонь…»). Статика противопоставления Гамзатову неинтересна, он высекает искру из гармонии контраста: «Я хочу, чтобы Абуталиб и Годфрид соединились в моих стихах… Какая воистину великолепная симфония получилась бы, если бы слить в один эти два больших и сильных таланта: простой народный талант Абуталиба и профессиональный, образованный талант Гасанова».

«Мой Дагестан» написан талантливо — этим он прежде всего интересен. Но что значит — талантливо? Что есть талант? «Дорогой Расул, этот парень — наш близкий родственник и хороший человек. Помоги ему стать таким же известным поэтом, как ты сам» — с такой запиской пришел к поэту некий молодой человек, который «пускался на дебют», не подозревая, «что строчки с кровью — убивают, нахлынут горлом и убьют!». Были у него и другие, столь же «неотразимые» рекомендации: «В справке из сельсовета говорилось о том, что такой-то действительно является племянником знаменитого поэта Махмуда из Кахаб-Росо и что сельсовет считает его достойной кандидатурой в известные поэты». Как заманчиво просто: захотел стать поэтом — и становишься им, стоит только запастись нужными бумагами. Есть и такие, которые всерьез штудируют в надежде стать поэтам научно-просветительские книжонки типа «Практическое руководство, при помощи которого каждый может легко выучиться писать стихи» или «Сборник примеров и упражнений для самоизучения в самое короткое время и не больше как в пять уроков сделаться стихотворцем». И невдомек и тем и другим, что все дело в прекрасном, бесценном, непостижимом даре, который именуется талантом. Неуловимое, неизвестно где бытующее в человеке нечто — талант. Всем загадкам загадка: «Что ты — совесть, честь, мужество или, может быть, страх?» Каскад вопросов: «Может быть, сила таланта просто в уме?., в упорном труде?., в человеческой слабости, в бедности?., в одном зрении?., в богатстве?., в начитанности и эрудиции?». Гамзатов избегает однозначных определений, предвидя их роковую ограниченность. За главой «Талант» идут, как звенья одной цепи, главы «Работа», «Правда. Мужество», «Сомнения». Что ж, формула найдена: талант есть работа плюс сомнения? И да, и нет: ни одна из формул не исчерпает существо таланта.

Стремление проникнуть в природу таланта выводит Гамзатова к кардинальным проблемам творчества. Цель и смысл искусства. Становление творческой личности. Своеобразие и предопределенность пути художника. Традиции и предпосылки новаторства. Долг и совесть художника. Слово как дело. Сила и слабость слова. Сомнение как источник совершенствования… Беспокойные, волнующие каждого художника вопросы. Мучительным напряжением мысли оплачены раздумья автора «Моего Дагестана». Во многих главах («Тема», «Стиль», «Сюжет») — прочные приметы теоретического эссе, и подчас Гамзатов не останавливается перед формулировкой правил творческого поведения (например, советы критику в главе «Сомнения»), хотя тут же идет на ироническое снижение многозначительности заявки. Не претендуя на создание аксиом, он как бы предлагает попытку систематизировать эту «информацию к размышлению», которую дает собственное творчество, прокомментировать процесс самодвижения силы, заключенной в «зерне», вскрыть те возможные условия, которым дано сотворить эффект художественности. Он открывает перед читателем изнанку своего ремесла, крупным планогл подавая технологические подробности. То, что обычно остается «за кулисами» и называется «творческой лабораторией» или планом будущего здания, вводится в художественное целое как его полноправная часть. Первые четыре главы (о предисловии, о замысле, о смысле книги, о ее форме) — это и формальное начало книги, и преддверие самой книги, мысленный прогноз, предощущение дела, размышление на берегу реки перед тем, как вступить в воду. Книга — не результат в его законченности, а путь к нему, как бы tabula rasa, чистая доска, которая заполняется письменами на глазах читателя, когда вместе с ним художник пытается угадать момент зарождения образа, превращения факта жизни в факт искусства.

В «Моем Дагестане» нет того, что требовал Аристотель от эпического поэта: рассказать «о событии как о чем-то отдельном от себя». Всепроникающий лиризм отменяет дистанцию, отделяющую автора от героев. О конструктивной, жанрообразующей роли лиризма в «Моем Дагестане» писали много. Поэтическое — не привнесенный катализатор, а сам пафос произведения, свечение души, сама «истина чувств» (А. Пушкин), не формальный атрибут, а содержательный момент, особое чутье, отношение, дар неоднозначного видения, то нечто, которое, пронизывая каждую клетку художественной ткани, без остатка не переводится в слова. То, что М. Пришвин назвал «излучением чувства жизни в пространство». Поэтическое ничего общего не имеет со свободой неуправляемой эмоции. Оно сопряжено с внутренней свободой самовыражения, которая в себе находит спасительную меру выразительности, чувство пропорции, равновесия, сама себе полагает русло ограничения. «Душа стесняется лирическим волненьем», «Я думаю стихами» — как нельзя лучше эти пушкинские слова характеризуют постоянное, имманентное состояние аварского поэта. Поэма в прозе, цикл стихотворений в прозе… Обозначения напрашиваются сами собой, хотя исчерпывающими их не назовешь. Поэтическое, как бродильное начало, подпочва определяет движение образов, сказывается на общей тональности, на интонировании текста, на его синтаксическом членении (краткая «рубленая» фраза, как стихотворная строка в прозаическом изложении), на «инструментовке» высказывания. Да и в ритмообразующей службе повторов при нагнетании одной «ударной» мысли, разнообразной по словесному оформлению, чувствуешь ритмическую дисциплину стиха: «Разве я не был тогда поэтом? Разве мое сердце билось реже, а кровь была холоднее? Разве печали терзали меня слабее, а радость была менее радостна?» В стихии поэтического истоки и того щедрого метафоризма, который позволил одному из критиков увидеть в «Моем Дагестане» «праздник метафор». Метафоры обильными пригоршнями рассыпаны в тексте. С «засильем» метафоризма связано и такое определяющее качество художественного мышления Гамзатова, как ассоциативность восприятия. Появление таланта, например, объясняется через ассоциативный «ход»: блеск молнии, радуга в небе, дождь в пустыне. Поэт увидел на заводе Форда испытательную горку, и незамедлительно рождается продолжение: «Для писателя такой проверочной горкой должно быть то место, где он родился». Возможности метонимии использованы и в том эпизоде, где говорится о сгоревшей рукописи: «Говорят, что самая большая рыбина та, которая сорвалась; самая красивая женщина та, которая ушла от тебя». Или: «Пустую раковину я несу на поверхность из морских глубин или обнаружится в раковине полновесная матовая жемчужина?» Это о книге, о «Моем Дагестане».

Критика, конечно же, сразу выделила ее генетическое родство с тем направлением советской литературы, которое принято называть лирической прозой. Наши представления о лирической прозе, как «прозе, наполненной сущностью поэзии» (К. Паустовский), во многом определили «Дневные звезды» О. Берггольц, «Владимирские проселки» В. Солоухина, автобиографические повести К. Паустовского, «Зачарованная Десна» А. Довженко. В. Оскоцкий в работе «Богатство романа» (1976), анализируя «Мой Дагестан» в ряду таких книг, как «Лирические этюды» Э. Межелайтиса, повести М. Стельмаха «Гуси-лебеди летят…», «Щедрый вечер», роман Я. Брыля «Птицы и гнезда» (я бы добавил сюда и другую его книгу — «Горсть солнечных лучей»), верно выносит традицию лирической прозы за границы советской литературы — к «Былому и думам». Можно для «Моего Дагестана» подыскать и более близкую аналогию в дагестанской литературе: опыт Э. Капиева, книга которого «Поэт» многое дала Гамзатову.

В лирической прозе сюжетные функции берет на себя лидерство личностного начала, суверенное «я» повествователя, который ведет рассказ «на виду у всех и наедине с собой» (О. Берггольц). И у читателя возникает ощущение знакомства с каким-то интимным, предельно искренним письмом, которое почему-то обнародовали. Родовые признаки лирической прозы — доверительность, исповедальность, откровенность, интенсивность переживания, чистота и естественность тона. Сказать о времени — значит сказать о себе. И наоборот. Поэтому поэтическая биография республики читается и как автобиография, поэтому художественный портрет Дагестана несет в себе черты и автопортрета. «Мой Дагестан» — не «учебник о Дагестане», а взволнованное признание в любви. Откровение, личное открытие Родины, самоочищение перед судом Отчизны и Совести.

Коль скоро заговорили о литературных явлениях, так или иначе связанных с книгой Гамзатова, то хочется добрым словом помянуть и предшественников, тех, кто не обошел стороной тему Дагестана. Тем более сам Гамзатов пишет: «Я ищу, Дагестан, твое имя и нахожу его написанным на разных языках». Есть что вспомнить…

«Явно увлечен жизнью диких и вольных горцев» — это В. Белинский о А. Пушкине.

«В полдневный жар в долине Дагестана…» и «Синие горы Кавказа, приветствую вас!., вы к небу меня приучили…» — с детства знакомые каждому лермонтовские строки.

«И ты сей жребий испытал, Чир-Юрт отважный, непокорный!» — это из поэмы А. Полежаева «Чир-Юрт».

«И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история» — история, которая под пером Л. Толстого превратилась в классического «Хаджи-Мурата».

Снова В. Белинский: «В них так много чувства, так много оригинальности, что и Пушкин не постыдился бы назвать их своими». Более чем высокая оценка горских песен, которые позднее обратят на себя восторженное внимание А. Фета и Л. Толстого.

Образы дагестанцев в «Записках из мертвого дома» Ф. Достоевского, бунинский «Дагестан» («лежит аул: дракон тысячеглазый гнездится в высоте»), дерзкая метафора Б. Пастернака:

«Мой Дагестан» — голос самого Дагестана. Не взгляд со стороны, каким бы глубоким он ни был в познании инонациональной самобытности, а сама самобытность, заявившая о себе «во весь голос».

Голос Дагестана… Голос Шамиля. Голос отца. Голос Абуталиба. Голос автора Соположение голосов, объединенных при многообразии индивидуальной окраски единством темы, идеи, истины.

Гамзатову хорошо известны эстетические возможности и собственно прямой речи, и диалога — тому подтверждение пресс-конференция, которую вел Абуталиб (глава «Слово»). Многоголосие, пересечение, перекличка точек зрения, взаимопритяжение голосов («Отец любил говорить… Абуталиб вторил ему…», «Отец говорил… Абуталиб говорил… А я говорю…») стимулирует полифоническое развертывание образа Дагестана в исторической перспективе.

В сознании Гамзатова связь времен, преемственность — это живой контакт с нетленными морально-этическими ценностями прошлого, ориентация на действенность традиций, в контексте которых многомерность целостного народного сознания противостоит разорванности личностного сознания. Отсюда стремление не «бесстрастной мерой» поверить пути-перепутья народные, а глубоко заинтересованно, с болью и волнением поведать о них, дойти «до оснований, до корней, до сердцевины» родной истории. До самой сути: «Я смешаю века, а потом возьму самую суть исторических событий, самую суть народа, самую суть слова «Дагестан».

Шамиль, отец, Абуталиб — олицетворение лучших нравственных качеств, присущих народу, выражение искомой сути, носители и хранители неписаного кодекса горской чести и благородства. Гамзатову, наследнику их дел и помыслов, дорого, близко настроение, запечатленное однажды И. Буниным:

В устах Гамзатова характеристика, которую он дал отцу: «Мой отец был простым работником, в нем жили все привычки и все качества нашего парода, и он с достоинством носил их в себе», звучит аттестацией народного характера вообще. Уроки отца (один из них: «Твой стиль, твоя манера, то есть твои нрав и характер, должны стоять в стихах на втором месте. На первое же место нужно поставить прав и характер своего парода»), письмо-завещание Шамиля («Мои горцы! Любите свои голые, дикие скалы…»), мудрость Абуталиба — все это означает не только возвращение «на круги своя», по и нечто более значительное: общение с учителями, обретение надежных ориентиров, выбор опорных координат, гарантирующих жизнестойкость, существенность личности и слова художника. Тот камертон, по которому настраивается авторское отношение к жизни, тот заветный родник, который поддерживает силы так же, как поддержал когда-то больного Гамзата Цадасу глоток воды из колодца в ущелье Буцраб (родник, Родина — однокоренные, точнее — односмысловые слова).

В детстве отец наказал маленького Расула за ложь, невинную, но — ложь. И тот урок — «на свете нет ничего страшнее лжи» — Гамзатов пронес через годы. В его обращении к читателю зеркально отразилось былое наставление отца: «Если же ты обнаружишь хотя бы крупицу лжи, не медли, выбрось всю книгу целиком — она никуда не годится». Как отразилось оно и в известном восьмистишии о трех поэтах, один из которых только ругал мир, другой только хвалил» но прав оказался только третий: «все то, что плохо, он назвал плохим» а что прекрасно, он назвал прекрасным».

Подробные, яркие воспоминания об отце предшествуют рассказам «День, проведенный с Абуталибом» и «Новая квартира Абуталиба». Житейская достоверность, неоспоримая характерность — этого не отпять у Абуталиба. Но перед нами не индивидуализированный характер, а скорее метафоризированный герой или, как сказано в «Гамбургской драматургии» Г. Лессинга, «скорее олицетворенная идея характера, чем охарактеризованная личность». Обобщенно-типическая материализация народных представлений о жизни, эмблемное выражение сущности народного духа. Гамзатов, создавая образ Абуталиба» нс скрывает, что многое дала ему колоритная фигура лакского певца Абуталиба Гафурова. Но некоторые склонны переоценивать влияние прототипа на персонаж, настаивая на знаке равенства между Абуталибом Гафуровым и гамзатовским Абуталибом. С подобной ситуацией столкнулся и Э. Капиев. Художнику Н. Лакову, который оформлял «Поэта», он в 1941 году писал: «Сулейман не должен быть с портретным сходством — ты угробишь идею всей книги. Наш герой должен быть в типе Стальского — почти Стальский, но выразительней» гораздо острей и колоритней, чем Сулейман. Ты понимаешь, — это должен быть обобщающий образ народного певца (человека из народа» сына Кавказа), который (дай бог нам силы!) должен войти в литературу, как Кола Брюньон или Дон-Кихот». «Обобщающий образ народного певца» — это сказано и об Абуталибе Гамзатова.

Обнаруживая в конкретных человеческих судьбах первооснову национальной жизни, Гамзатов далек от абсолютизации ее исключительности. Он видит правду на путях познания диалектики единичного и всеобщего. Чувство национальной гордости наполняется иным, безмерно более значительным смыслом, выходя на простор интернациональной общности. Неприкосновенность первозданного — иллюзия, химера; пафос интернационализма — реальная сила, властное требование времени. Мысль о несостоятельности национального отчуждения красной нитью проходит через «Мой Дагестан».

Дагестан и мир. Преданность родной земле и сопричастность к судьбам мира. «Люблю тебя, мой маленький народ» и «Шар земной, для меня ты — лицо дорогое». Исток и устье. Семьдесят очагов родного аула и «белый свет, что распахнут всегда и лежит предо мной на четыре стороны от аула Цада». Очарование отеческого уголка, достоинство национальной культуры и размыкание границ национального и человеческого опыта, выход в сферу мировых интересов, приобщение к достижениям других народов, расширение горизонтов. «Мой Дагестан», по мнению Ю. Борева, «не только величальная песнь во славу маленького горского народа, но и поэма о его вхождении в человечество». Не отрываясь от корней, Гамзатов на тесном пятачке локального пространства поставил проблемы общечеловеческие, сказал о мире, говоря о Дагестане, раскрывая себя: «Чувство родины я нахожу во всех явлениях мира и во всех его уголках. И в этом смысле моя тема — весь мир». Всегда и всюду, будучи «специальным корреспондентом Дагестана», он называет себя и «специальным корреспондентом общечеловеческой культуры». Сопереживание, сострадание, волнение, чуткая отзывчивость, преодолевающая во имя гуманизма и братства языковые, этические, географические барьеры, — таково душевное самочувствие автора «Моего Дагестана», который не понаслышке знает, что такое ответственность «за всю планету. Двадцатый век. Нельзя жить иначе». Беспокойство за человека, где бы он ни жил, потребность быть на страже его достоинства, где бы ни угрожали ему, чувство ответственности за события, где бы они ни произошли, — святая привилегия, высокая добровольная обязанность литературы, неизбежно причастной ко всему живому.

…Почти четверть века отделяет первую публикацию «Моего Дагестана» в «Новом мире» (1967) от первой книжки Гамзатова «Пламенная любовь и жгучая ненависть». Много воды утекло с того дня, когда Гамзат Цадаса со свойственной ему сдержанностью отозвался о стихах сына: «Если взять щипцы и порыться в этой золе, то можно найти уголек хотя бы для того, чтобы прикурить папиросу».

Рано повзрослевший (из ранней поэмы «Разговор с отцом»: «О зрелость моя! Мне исполнилось тридцать»), поэт навсегда усвоил, что «нужны не громкие удары в барабан, не треньканье на пандуре, а зоркость, чуткость, совестливость перед поколениями, которые придут завтра».

«Мой Дагестан» вышел из-под пера чуткого, совестливого художника. Правда о Дагестане, раздумья о Родине волнуют, и веришь вместе с Гамзатовым «тем геологам, которые говорят, что и в маленькой горе может оказаться много золота». Ученый и переводчик, пропагандист советской литературы Ежи Ендженевич в послесловии к польскому изданию «Моего Дагестана» заметил: «Мы, поляки, можем сказать, что его Дагестан является и нашим Дагестаном». Можно ли сказать лучше?

Очень дагестанский писатель, принадлежащий миру, Расул Гамзатов подарил читателю талантливую книгу — краткую лирико-философскую энциклопедию малого народа, сокращенную, сжатую летопись движения народного духа во времени.