Мой Демон

Возле четырех могил, в глубине кладбищенских аллей, под молодой заснеженной березкой собралась компания, состоявшая из дюжины хорошо тренированных молодых людей среднего возраста, одетых в короткие кожаные куртки. На некоторых, несмотря на снег и мороз, были демисезонные полуботинки.

Расставив на крошечном, только что вкопанном в землю столике три огромных бутылки водки, они чокались прозрачными пластмассовыми стаканчиками, вопросительно поглядывая на Германа Петровича Пономарева.

– Ну что, братва, помянем наших незабвенных боевых друзей, геройски павших на поле битвы, – наконец, сказал он, поднимая свой стакан. – И поклянемся в том, что пока хоть один из нас останется жив, он будет мстить проклятым чурбанам из бригады Кукольника.

Произнеся этот мелодраматичный тост, Пономарь первым опрокинул в рот содержимое своего стаканчика

– Клянемся! – нестройно отвечала «братва», торопливо заглатывая водку.

Затем, не теряя темпа, тут же разлили и выпили по второй, после чего почти все присутствующие закурили и начали вполголоса переговариваться. А Герман Петрович отвел в сторону обычного с виду парня с холодными серыми глазами. Это был тот самый боевик по кличке Тихий, который самым достойным образом вышел из проигранной «стрелки» с кавказцами, уложив их водилу и завладев «джипом».

– Ну что? – нетерпеливо поинтересовался Пономарь. – Подумал над моим предложением?

– Подумал, – спокойно кивнул Тихий.

– Берешься?

– Берусь.

– Ну и отлично! – и Герман Петрович похлопал его по плечу. – Как только сделаешь, сразу звони мне… Однако холодновато сегодня… – он обернулся к братве и помахал рукой, – ну, вы тут поминайте, только аккуратно. А я поехал домой.

И, сопровождаемый нестройным прощальным ревом, направился к машине, возле которой его ждал водитель-охранник.

Герман Петрович любил свой дом старинной постройки на Садовой улице, в котором прошло его детство, умерли родители, и все было абсолютно родным и знакомым, начиная от старых лип во дворе и кончая не менее старой шахтой лифта. Для начала он за свой счет расселил соседей по коммуналке, оставшись единственным хозяином огромной квартиры, в коридоре которой можно было кататься на велосипедах. Затем сделал роскошный евроремонт, обзаведясь всеми обязательными атрибутами: огромной джакузи, тренажерного зала и домашнего кинотеатра. Даже сейчас, когда во многих районах Питера быстрыми темпами росли элитные дома, Герман Петрович не собирался никуда переезжать.

Пожалуй, самым существенным недостатком любимого старинного дома был тесный лифт, рассчитанный на трех человек средней комплекции. Войдя в подъезд вместе со своим охранником, Герман Петрович наткнулся на ожидавшую лифт пару – невысокую, стройную девушку с кукольным личиком и длинными пепельно-русыми волосами, и толстого, импозантного мужчину старше пятидесяти лет с черными плутоватыми глазами и небольшой лысиной, открывавшей покатый лоб. На первый взгляд они могли сойти за отца и дочь, тем более что разница в возрасте составляла никак не меньше тридцати лет, однако противоречие между славянской внешностью юной блондинки и горбатым кавказским носом ее спутника говорило о другом. Впрочем, Герман Петрович хорошо знал эту девицу, снимавшую квартиру двумя этажами ниже.

– Знаешь, Миша, – обратился он к своему охраннику, который обычно провожал его до входной двери, – вчетвером мы в лифте все равно не поместимся, так что езжай домой, – и он посмотрел на девушку с таким выражением, что та смутилась.

Миша торопился посмотреть очередной матч Лиги чемпионов, поэтому не стал возражать. Дождавшись, пока Пономарь, девушка и ее толстый спутник кое-как разместились в узкой кабинке лифта, он помахал шефу рукой и радостно устремился на улицу.

Во время подъема все трое молчали. Герман Петрович бросал на девушку красноречивые взгляды, ответом на которые являлось чуть заметное подрагивание ресниц ее скромно потупленных глаз. Впрочем, в его собственных глазах сквозило не столько осуждающее выражение, сколько легкая, всепонимающая зависть человека, отнюдь не утратившего способность отдавать должное девичьим прелестям, однако в силу вполне понятных обстоятельств лишенного возможности сделать это прямо сейчас.

Пономарев жил на пятом этаже, а его попутчики вышли на третьем. Стоило Герману Петровичу оказаться на своей лестничной площадке и, достав ключи, направиться к входной двери, как он заметил темную фигуру, стоявшую у подоконника, – окно подъезда находилось прямо за шахтой лифта. Это был молодой смуглый парень, одетый во все темное. Он только нырнул рукой за отворот куртки, как Герман Петрович проворно бросился назад. Двери лифта не успели закрыться, однако Пономарев не стал искушать судьбу и поспешно побежал вниз, мысленно проклиная свою беспечность и моля Бога о том, чтобы Миша еще не уехал.

Пономарев шумно пробежал третий этаж, заставив обернуться удивленную блондинку, которая все еще возилась с дверным замком, в то время, как нетерпеливый спутник уже сладострастно сопел сзади, запуская свои волосатые лапы ей под шубу. Едва Герман Петрович оказаться на лестничном пролете между вторым и первым этажом, как его обогнал спускавшийся лифт.

Изрядно запыхавшийся Пономарев резко остановился и уже не столь резво побежал назад, надеясь укрыться в собственной квартире.

– А что если киллер отправил назад пустой лифт, а сам будет преспокойно поджидать его у дверей квартиры?

Пономарев с ходу налетел на блаженствующего толстяка и буквально впихнул его вместе с блондинкой в ее собственную квартиру.

– Простите, господа, но мне нужно срочно позвонить! – захлопывая за собой дверь, заявил он и полез в карман пиджака за мобильным телефоном.

– Ты что хулиганишь? – возмутился было толстяк, однако блондинка что-то зашептала ему на ухо.

Тем временем Герман Петрович быстро набрал номер.

– Алло, Тихий?.. Скорее, как можно скорее решай проблему с Кукольником, осиновый кол ему в жопу! Только что этот долбаный Карабас-Барабас прислал ко мне марионетку из своего кукольного театра… Нет, все в порядке, даже не ранен… Все, жду!..

Он спрятал телефон в правый карман пальто, с виноватой улыбкой глянул на молча слушавших его разговор толстяка и блондинку и тут же полез в левый карман, достав оттуда плоскую металлическую флягу с коньяком.

– Ваше здоровье, друзья мои!

Театральные прожектора, ярко освещавшие осеннюю аллею, ослепляли стоявших на сцене Сергея и Наташу, которые то щурились, то просто отворачивались от света. Все остальные участники спектакля расположились в зале, режиссер занял своё обычное место за старинным столом. «Пушкин» -Сергей сделал шаг к Наташе и сказал:

– Таша, ты не права по отношению ко мне. Я чист перед тобою, и свидетельством тому любовь моя!

– Не смеши меня, Пушкин. Я так устала за эти годы от твоего беспримерного цинизма. Ведь о твоих поступках говорят уже во всеуслышанье!

– Я не имею никакого желания вмешивать великосветскую чернь в свои семейные дела, поэтому решительно отказываюсь от разговоров не эту тему.

– Мне тоже нет до них никакого дела, но ты… Ты являешься ко мне по утрам в пьяном виде и норовишь забраться в постель, рассказывая при этом о «чудесной ночи», проведенной в обществе вульгарных особ женского пола.

– Ты становишься невыносима, – с этими словами Сергей отвернулся от Наташи.

– Нет! Это ты делаешься невыносим! – истерично выкрикнула она. – Знаешь, когда я читала твои пародии на молитвы, написанные тобой во время южной ссылки, то надеялась, что это можно оправдать юношеским максимализмом! Но теперь понимаю, как я заблуждалась! Твоя сущность – это эгоизм и цинизм, не допускающие ничего святого!

– А ты бы хотела выйти замуж за святого? Да еще с крылышками за плечами?

– Не богохульствуй, Александр! Ты и так безмерно грешен, чтобы лишний раз гневить Всевышнего. Открыто ухаживая за Смирновой, а потом за Свистуновой, ты вынуждал меня страшно ревновать. И только поняв, наконец, твою истинную сущность, я сделалась равнодушна и привыкла к твоим неверностям. Хотя сама всегда оставалась тебе верна…

Наташа отвернулась и подошла к березе. После небольшой паузы «Пушкин» —Сергей заговорил первым, сделав это проникновенно и задумчиво:

– Ташенька, ты имеешь полное право считать, что моя ветреность препятствует мне сделаться человеком глубоко нравственным. Возможно, так оно и есть на самом деле, поскольку я до сих пор не перестаю восхищаться твоим прирожденным здравым смыслом.

– И, руководствуясь этим восхищением, ты намедни на балу рассказывал о том, что стихотворение «Мадонна» было посвящено не мне, а совсем другой женщине?

– О, Боже!

– Я сильно повзрослела с момента нашей первой встречи и теперь многое поняла.

– Например? – с некоторой язвительностью в голосе спросил «Пушкин» -Сергей.

– Ты никогда не уважал во мне настоящую женщину. Ты лишь восхищался мной, как красивой и живой куклой. Всегда хвалил трагический излом моей левой брови, мою тонкую талию, мои изумительные глаза, мой покладистый характер, мою стыдливую скромность…

– Да, я все это хвалил, и буду хвалить до скончания своего века, однако совсем не понимаю, как можно сделать отсюда вывод об отсутствии уважения. Разве восхищение – это не прелюдия к уважению?

– А кто писал моей матушке, что обязанность твоей жены – подчиняться всему тому, что ты себе позволишь?