Мой маленький каприз

Глава 15, которая у костра

Девчушки Зейнаб всячески подчеркивали свою ко мне принадлежность и не отходили ни на шаг. Их мать тоже горделиво демонстрировала свои статус моей фрейлины — все остальные женщины были вынуждены общаться со мной только при ее посредстве. Впрочем, изобретенный ею способ «иероглифов» на песке пришелся очень кстати, и уже очень скоро я была посвящена в их родственные связи и всевозможные проблемы. Женщины смотрели на меня так, будто от моей воли напрямую зависело их дальнейшее благополучие.

Изобильного ужина на двоих оказалось конечно же недостаточно на полтора десятка едоков, пусть даже большую их часть составляли дети, безмерно обрадовавшиеся лакомствам. Радовались и женщины, но все равно эта ночная трапеза больше походила на поминки по Нурали. Я была не в состоянии заставить поверить их в возможности современной медицины. Вместе с Фаридой полетел еще и Таир — последний, если не считать Нурали, мужчина в их роде.

Мне была представлена его жена Зухра — совсем еще девочка с огромным животом. Ей предстояло рожать буквально на днях, но ребенок теперь будет расти без отца, потому что тот теперь — тень эмира. Знали бы они, что так случится, не стали бы его женить: чрезмерный калым за Зухру очень сильно подорвал финансовое положение рода. Чрезмерным же он был потому, что другие роды этого клана очень неохотно роднятся с родом Фариды — единственным, где родство традиционно идет по женской линии, потому что тот исстари служит «молочной верблюдицей» для рода их эмира. С одной стороны, родство — почетное, но с другой — крайне неудобное. Мальчиков забирают в «тени эмира», и они уже почти никогда не продолжают род, а женщин в кормилицы, и их дети остаются на попечении родственников. Хорошо еще, если это кормилица мальчика — тогда женщина все-таки возвращается домой, но уже порченая — избалованная сытой придворной жизнью.

Участь матерей девочек хуже — они разлучаются с родными навсегда, хотя конечно же живут в довольстве и в сытости, и что с учетом нынешней ситуации могло бы стать хорошей карьерой для той из них, которая в нужный момент окажется кормящей, случись госпоже Эльцзе родить девочку через девять лун и девять дней. Но здесь сразу же возникает самая главная проблема: как в нужный момент получить женщину, кормящую новорожденного, если на сегодняшний день во всем роде беременна только Зухра, которая уже вот-вот родит, а у всех остальных — нет мужей…

Костер давно догорел. Дети спали на руках у женщин. Голоса сделались тише. Я чувствовала, что пора уходить, но дочки Зейнаб дремали, уткнувшись в мои колени с разных сторон. Они напоминали грязненьких свернувшихся кошечек.

Зейнаб многозначительно показала на небо. Я прислушалась. Она с улыбкой замотала головой и, посмотрев вверх, восторженно произнесла:

— Джамиля джиддан!

— Очень красиво? Да. Очень. Очень красиво!

Чернота неба светлела, и звезды таяли буквально на глазах.

— Джамиля джиддан! — повторила Зейнаб и жестами дала понять, что я обязательно должна снять на камеру эту красоту, причем как можно скорее, и, бесцеремонно разбудив дочек, потянула меня за руку, поторапливая.

Я поднялась на ноги и сказала всем женщинам:

— Шукран. Шукран.

Они засуетились, стараясь поймать и поцеловать мои руки. Но я еще раз повторила:

— Шукран, — и почти убежала.

В предрассветном сумраке зрелище нищеты было просто невыносимым! Еще вчера их быт и традиции интересовали меня лишь с точки зрения посетительницы музея под открытым небом. Но это живые люди, и они так живут. «Молочные верблюдицы»… Для европейцев традиции — всего лишь некий, порой забавный элемент праздника и вовсе даже не обязательный. Но уж никак не безысходный образ жизни!

Я влетела в шатер, схватила камеру, вымелась наружу. Девчушки тут же уцепились за мои брюки. Зейнаб устало смотрела на них. Небо из темно-синего сделалось уже светлым с розовато-лиловой полосой на горизонте.

— Джамиля джиддан, — напомнила Зейнаб, показывая на небо и на камеру в моих руках.

Я кивнула и направилась за шатры в пустыню. Зейнаб и девочки пошли следом. Я включила камеру и решительно протянула ее Зейнаб, давая понять, что хочу, чтобы снимала она. Она растерянно попятилась, но я настаивала. Девчушки определенно поняли мое намерение и радостно запрыгали, тоже уговаривая свою мамашу действовать смелее.

Наконец она прошептала:

— Бисми Аллах!.. — взяла камеру и, робко косясь на меня, занялась съемкой.

Я смотрела на нее и видела, что ей ужасно нравится это занятие. Потом мы все вместе отсматривали на экранчике то, что она сняла — девчушки просто визжали от восторга! — и я все думала: почему ради каких-то традиций эта Зейнаб с явными художественными способностями и необыкновенно находчивым талантом общения вынуждена до конца жизни прозябать здесь?..

Девочки захотели еще раз посмотреть мамино кино, и я перегнала назад, но не рассчитала и попала на кадры, где мой принц рассказывал о верблюдах. Это выходило у него слишком интимно, и я хотела тут же перекрутить дальше, но мои приятельницы явно заинтересовались:

— Эмир! Эмир! О эмир! — И Зейнаб, присев, начала пальцем рисовать на песке.

Я терпеливо ожидала, что ее эскизы опять сведутся к моей фигурке с животом, но, похоже, речь пошла о семье эмира — о его старшем брате и потомстве того.

Тонкий смуглый палец руки с изобилием серебряных колечек и позвякивающих браслетов чертил на песке фигурки. Отяжелевший, еще ночной песок был влажным, и «анимация», окрашиваясь цветами рассвета, будто оживала.

Кружок-головка, два кружка пониже — груди, затем палочка-талия, и кривая намечает округлые бедра и одновременно — раздвинутые ноги рожающей женщины, между которыми чуть ниже появляются фигурки поменьше с женскими или мужскими половыми признаками, и мелодичный, чуть хрипловатый голос Зейнаб называет их имена, а потом ее пальцы разметают на песке фигурки умерших.

У Эльнары и у Зейнаб примерно в одно время родились дочки — Зейнаб показала на свою младшую, — и в то же самое время и тоже девочку родила жена брата нынешнего эмира: между раздвинутыми ножками фигурки по имени Тамиля появились по очереди три маленькие мужские фигурки и одна крошечная женщина, кормилицей которой и стала удачливая Эльнара, потому что у той был первый ребенок, а у самой Зейнаб уже имелась еще одна дочка и старший сын, и одного ребенка вырастить без матери легче, чем повесить на семью троих. Теперь Эльнара живет во дворце — смуглый палец нарисовал на песке дворец в виде прямоугольника с башенками и куполами, — и все ей кланяются — Зейнаб театрально изобразила, как все кланяются Эльнаре, а сама же Зейнаб навеки осталась здесь — она показала на себя и с выражением безнадежности обвела рукой вокруг. Получалось, что, снимая рассвет над пустыней, Зейнаб тоже думала о том, почему она не может вырваться отсюда, как вырвалась ее удачливая кузина.

Тем временем стало уже достаточно светло, и я дала понять Зейнаб, что хочу записать на камеру ее «письменность», если она не возражает. Зейнаб закивала, заулыбалась и, переместившись в сторону от готовых рисунков, принялась уверенно повторять свой рассказ так, как если бы дубль был для нее привычным делом. Смуглая рука рисовала на песке, позвякивали браслеты, чуть хрипловатое контральто гортанно называло имена.

Девчушки, в обнимку присев на песок, очень серьезно наблюдали за матерью, которая словно священнодействовала, записывая на бескрайнем полотне пустыни летописи рода: вот мужчина, вот женщина, которая рождает новые поколения. Кто-то живет дальше, кто-то растворяется в песке под ее рукой.

Я старалась снять так, чтобы на общем плане в кадр на фоне бескрайнего горизонта с медленно взмывающим солнечным шаром попадали лишь фигуры Зейнаб и ее девочек. Мать и дочери, дающие продолжение жизни.