Мой мир

Глава I. «ЛЕТНЯЯ НОЧЬ»

Сон долго не приходил.

Разве уснешь быстро, когда вокруг тебя столько чудес, от которых почти отвыкаешь, живя в городе, — звездное небо, темные замершие клубы кустов и деревьев, таинственные ночные звуки…

И видится мне, будто медленно лечу над люцерновым полем с разноцветными бабочками, шмелями и пчелами…

А потом замелькало перед глазами знакомое видение. Будто иду я по широкому — до горизонта — многоцветнейшему люцерновому полю, густая прохладная зелень с лиловыми, белыми, желтыми, розовыми кистями соцветий раздвигается, уходя назад, и ясно-ясно видно каждый стебель, каждый цветок, каждый сочный трехдольчатый лист. И еще будто над полем мелькают яркокрылые бабочки, большие шмели и разные пчелы — золотистые, серые, пестрые, — вьются у соцветий, перелетают с одного цветка на другой. На ходу я внимательно-внимательно приглядываюсь к пчелам, что на цветках, и то ли произношу, то ли записываю странные, но знакомые слова: ”мелиттурга“ — одна… рофит — один… мегахилы — две, нет, даже три… антофора — одна…" Этого мне мало, я силюсь увидеть, узнать среди множества пчел какую-то особенную, очень мне нужную, но мелькают перед глазами другие насекомые, проплывают зеленовато-голубые трилистники, уходят назад цветы, и на их место встают все новые и новые.

Вспомнилось: так бывает, когда ты целый день собирал ягоды. Перед тем как заснуть, видишь лесные поляны, усеянные спелой земляникой, а ты будто рвешь эти ягоды, рвешь, рвешь…

И подумалось: это, наверное, бывает всегда, когда целый день пристально вглядываешься во что-нибудь под ярким солнцем.

А Сережа давно уснул, и ему тоже перед сном, наверное, виделось такое — множество насекомых над люцерновым многоцветным полем.

Кто ягоды видит, кто пчел и шмелей…

Мы спим.

Жемчужное небо светлой летней ночи с редкими огоньками звезд обрамлено со всех сторон зубчатой кромкой темного леса. Даже на самых вершинах деревьев не шелохнется ни один лист: березы тоже спят, отдыхая от шума дневных жарких ветров.

Козодой — ночная длиннокрылая птица — вынырнул из мрака, бесшумно пролетел над росистыми травами, над людьми, лежащими у кустов, шарахнулся в сторону — и скрылся столь же бесшумно в зарослях.

Вышел еж, хозяин ночных лужаек, повел по сторонам длинным, влажным на кончике носом, едва заметным в сумерках клубком покатился по поляне и захрустел найденным в траве жуком.

Прошелестела трава, кто-то в ней тихо пискнул… Снова шорох, но уже дальше, в глубине темного куста.

Мерцающая светло-желтая звезда все дальше и дальше отходит от вершины березы.

Но мы с Сережей не видим и не слышим этих чудес. Целый день мы считали пчел и шмелей на этом громадном поле, пересекая его раз за разом вдоль и поперек и отмечая крестиком в колонках маршрутных листов каждое увиденное насекомое — и все это под палящим солнцем. Мы очень устали за день.

Сейчас мы крепко спим.

…Среди ночи я вдруг открываю глаза: большая ночная бабочка трепещет крыльями над самым лицом. Потом подлетела к ветке, коснулась холодных росяных капель, нависших на листьях, и с мягким ”фррр“ исчезла в полумраке.

Светлеет прохладное небо. Уже нет той желтой звезды у вершины березы — она или ушла за другое дерево, или поблекла в серебристой мгле короткой летней ночи.

Где-то неподалеку поет запоздалый комар.

От росы мне зябко. Поправив на Сереже одеяло, придвигаюсь к нему поплотнее, надо ведь выспаться; скоро, наверное, уж и рассвет.

Странный сон приснился мне под утро. Стою я будто у холста огромной панорамы, изображающей степь. На палитре у меня — масляные краски, в руке — длинная-предлинная кисть. Я смешиваю темную лазурь с белилами, и получается голубой цвет, но краски какие-то тугие, неподатливые, словно резиновые, и перемешиваются с трудом. Но почему я здесь? Ведь эти громадные холсты, декорации, краски, живопись — все это было давно-давно, я уже много лет как энтомолог, — неужели кто-то все перепутал? Наконец, голубой цвет готов, примерно тот, что мне нужен; приближаюсь к панораме — а холст далеко-далеко — и накладываю мазки на уже голубое небо… Однако небо хоть и написано на холсте, но оно — настоящее, высокое, и все то, что на этой панораме: горизонт, степь, травы — тоже все настоящее. Мне поручено сделать панораму лучше, освежить, подправить, дописав ее масляными красками, но ведь степь и небо — это часть мира, это весь мир, вся природа. А красок мало, да они какие-то неяркие, полузасохшие.

Под утро мне присниться нечто и вовсе необыкновенное…

И вдруг осознаю, какая великая ответственность лежит на мне: если сделаю что-нибудь не так — как тогда? А если вообще испорчу работу? Почему же я все-таки не знаю, кто и когда мне ее поручил, эту работу, и зачем я за нее взялся?

…Но вдруг, открыв глаза, вижу над собою иной мир. Высокие деревья, вершины которых уж тронуты солнцем, яркое небо над ними, не такое, как во сне, а серебристое, светлое, вижу стрекозу на фоне этого неба, вылетевшую на первую утреннюю охоту. Рядом спит Сережа. Вдалеке знакомо гуднула электричка, окончательно возвращая меня к действительности и быстро гася странное волнение, что я испытал во сне.

Пройдет полчаса, и, вооружившись пинцетами, лопатой, планшетом с картой, мы превратимся в открывателей чудес, могущих поспорить с самым фантастическим сном: мы будем наблюдать жизнь обитателей нашей поляны, нашей заветной Страны Насекомых. Здесь, неподалеку от люцернового поля, закопали мы по весне несколько десятков специальных деревянных домиков для шмелей. Многие из них — мы это уже знаем — шмели сами разыскали и заселили. Найти их среди разросшихся трав поможет карта, испещренная значками, с заголовком "Шмелиные Холмы". Почему "холмы" — не помню и сам — просто это было "кодовое" название, необдуманное и случайное; много лет спустя оно оказалось очень удачным: от того, что траву с тех пор там никто не косил — удалось организовать тут первый в стране заказник для насекомых, — слой чернозема поднялся до пятнадцати сантиметров, и весною или осенью, когда нет трав, хорошо видно, что поляны и опушки заказника становятся как бы пологими, но явственными холмами.

А вот что я увижу, проснувшись…

Сегодня нам предстоит поднимать дерновые и дощатые крышки шмелиных подземных домиков, чтобы наконец увидеть — что же там, внутри заселенных ульев? Кроме того, нам надлежит тщательно проверить, кто и как заселил бумажные и тростниковые трубочки разных калибров, плотными связками уложенные под небольшие навесы. Потому мы здесь и заночевали.

Солнце осветило деревья уже до половины. На коре ближней березы греются кучками золотые и серые мухи, вяло взлетая и садясь на прежнее место. Это приметила стрекоза. Пройдя низко надо мной, она вдруг взметнулась, громко зашелестев крыльями, пошла свечой вверх — и схватила неосторожную муху прямо в воздухе.

Возле нашего бивака жук-листоед вскарабкался на травинку. Потоптавшись на ее вершине, приподнял надкрылья изумрудно-зеленого цвета, с трудом выпростал из-под них слежавшиеся за ночь прозрачные, будто целлофановые, крылья и грузно полетел над росистой травой. Я вылезаю из-под отсыревшего одеяла: пора будить Сергея.

Жук-листоед готовиться к взлету.