Мой-мой

Глава 31. ШТРАУС. ТРЮКИ С ФАКСОМ. МЕРТВЫЙ РЕБЕНОК.

Очнувшись из временного забытья, я сталкиваюсь лицом к лицу с Пией Линдгрен. Лицо ее слегка перекошено болью, а не улыбающееся, как обычно. Я знаю – это я сделал ей больно! Этой болью оно даже светится, излучая ее на высокую металлическую сетку, отделяющую крышу немецкого консульства от соседнего дома, чтобы никто не перелез. Крышу немецкого консульства на Фурштатской видно из моего окна через крышу низенького домика на Чайковского 75. Сейчас она находится на уровне моих глаз. Рядом с лицом Пии – белеет бледное лицо гипсовой амазонки, стоящей на подоконнике.

Через два-три дня луна будет совсем полной. Но сейчас она еще немного непропорциональна. Я скачу на лошади Пржевальского прямо ей навстречу, и волосы у меня немножечко шевелятся и поднимаются дыбом, словно от какого-то грядущего ужаса. А, может, я и есть сам Пржевальский? Надо спешиться и сделать привал, отдохнуть. Я делаю привал рядом с Ольгой. Она играет моими волосами, гладит рукой мое вспотевшее от долгой скачки лицо.

Но цель еще далека. Я ставлю ее к окну. Она задирает правую ногу и кладет на подоконник колено, так мне будет удобнее на нее вскочить. Я внимательно примеряюсь, и вскакиваю. Все идет как по маслу. Можно продолжать путь.

Локтями и грудью Ольга лежит на новом подоконнике немецкой фирмы "Кевал" лицом к гипсовой голове амазонки и горшочку с цветком. В свете полнеющей луны все это выглядит красиво. Прямо перед нею – маленький бюстик Штрауса, вытесанный из осколка белого тирольского мрамора. Его я еще не успел ей показать.

– Кто это? – спрашивает она.

– Это твой подарок.

– Какой красивый мужчина!

– Это Штраус. Скорее возьми ноту! Любую, я сейчас кончу.

В одиннадцать Ольга начинает собираться. Она не собирается оставаться на ночь. Она собирается уходить. Ей надо с утра на работу, поэтому ей удобней ночевать дома.

– А мы так и не выпили зеленого чая! – замечает она. – И даже не перекусили.

– На все нам не хватило времени, но мы это можем делать сейчас.

– Давай сделаем это на улице. Еще наверняка что-нибудь открыто.

Ты пойдешь меня провожать, а заодно мы можем куда-нибудь зайти.

Мы выходим в теплеющую весной ночь. Идем прямо до перекрестка с проспектом Чернышевского. "Колобок" на углу уже давно закрыт, он работает только до двадцати одного часа. Мы поворачиваем направо. В нескольких шагах от нас желтым лунным светом горит вывеска "Hard Rock Cafe".

– У них есть кухня? – спрашивает Ольга.

– Не знаю, но лучше нам не туда, – говорю я, интуитивно боясь нарваться. – Давай пойдем на Литейный. Там есть "Кошкин Дом", открытый 24 часа.

Мы разворачиваемся на 180 градусов и возвращаемся на Чайковского, у "Колобка" поворачиваем в сторону Литейного проспекта.

В "Кошкином Доме" берем себе по салату, Ольга выбирает себе Столичный, а я себе салат с крабовой палкой. Пьем сок. Алкоголь я не употребляю уже шесть дней.

– В конце апреля я еду в Будапешт, – говорит Ольга. – На конференцию. Мне нужно подготовить доклад по-английски. Я люблю Будапешт, год назад я проучилась там год в университете Джорджа Сороса. Сейчас я полечу туда на неделю.

Бабушка исчезла. Я тоже больше ей не звоню. Позвонила Фира и дала мне телефон Гульнары. Она с ней уже предварительно поговорила. Цены у Гульнары, как и у бабушки. Я начну с ней массаж со следующей недели. Сегодня должен звонить Хайдольф, он получил приглашение и идет в посольство за визами. Билеты они с Кристиной уже купили на вторник 9 апреля, а обратно полетят 15 на Пасху. По срокам все вроде бы удобно. Теперь самое главное, чтобы не возникло проблем в посольстве.

– Толстой, – раздается в трубке. – Я звоню с мобильного, я сейчас у русского консула – он хочет с нас по сто долларов за визы! Что мне делать? Ты же сказал, что по культурному обмену с нас не должны брать деньги!

– Конечно же, не должны, есть такое положение, я это знаю абсолютно точно. Кроме того, у тебя ведь приглашение от Государственного Русского музея, ты идешь по официальной линии! Он что – поц? Дай, я с ним поговорю!

– Толстой, он не хочет!

– Спроси, что ему нужно, кроме денег.

Через минуту Хайдольф перезванивает опять.

– Он сказал, что если ты в течение получаса пришлешь ему официальное отношение по факсу, тогда он этот вопрос рассмотрит.

– Хорошо, говори мне номер.

Я достаю бланк представительства Международной ассоциации искусствоведов в Санкт-Петербурге, свободным куратором которой я являюсь, и составляю письмо русскому консулу в Вене. Пишу, что Хайдольф и Кристина – большие друзья русского народа и так далее, и так далее. Подписываю, вставляю в факс, набираю номер. Попадаю не на факс посольства, а на частный телефон какого-то австрийского дяденьки. Звоню на мобильник Хайдольфу. Говорю, что номер не тот.

– Хорошо, сейчас я зайду к нему в кабинет снова и выясню.

Через две минуты он перезванивает.

– Толстой, номер верный – посылай опять!

Опять набираю номер, и снова попадаю на австрийского дяденьку, уже начинающего гневаться. Переспрашиваю его номер. Номер совпадает, но это не номер русского посольства.

Перезваниваю Хайдольфу.

– Номер не тот.

– Хорошо, делаю еще одну попытку.

Через минуту:

– Толстой, записывай правильный номер, он сказал, что ошибся.

Факс удачно проходит. Теперь остается ждать результатов.

Через двадцать минут новый звонок.

– Ну, все – получил. Он очень смеялся над письмом, особенно – его привела в восторг твоя подпись. Он бегал по посольству и ее всем показывал. Затем пришел и сказал: "Хорошо, если за вас так просят, тогда можете заплатить половину!" Я заплатил. Спасибо тебе, Толстой, я рад и этому! После такой-то нелегкой схватки с этим хитрым наместником КГБ, это тоже победа!

– Это не совсем победа, это – компромисс. Но я тебя поздравляю тоже. Видишь, Хайдольф, моя подпись имеет вес!

Слава Богу! Вопрос решен. Буду встречать Хайдольфа во вторник. А почему смеялся русский консул, я знаю. Подписываться "Яременко-Толстой" для меня слишком длинно, поэтому я подписываюсь сокращенно "Я-Толстой".

Решив вопрос с Хайдольфом, я связываюсь по SMS с Пией и предлагаю ей вместе провести уик-энд. Она согласна. Я должен прийти к ней в семь. Я собираю грязное белье в большой пластиковый пакет. Нужно воспользоваться случаем и все постирать. У меня уже практически не осталось ничего чистого.

– Сегодня у меня будут гости, – сообщает мне Пия. – А чем ты занимался последние дни? Ремонтом?

– Да, а еще я купил себе цветок и заказал два больших зеркала. А что делала ты?

– Вчера с Лизой мы были на презентации в отеле "Астория". У нас в консульство всегда приходит много приглашений на презентации, концерты, театральные премьеры, но никто, кроме Лизы, туда не ходит. Иногда, но редко, я тоже хожу с ней.

– Ты можешь приносить часть приглашений мне, они ведь все равно пропадают, а так бы я ходил везде с художником Будиловым. Тебя мы тоже будем иногда брать с собой.

– Посмотрим. А когда ты меня познакомишь с твоим другом

Будиловым? Ты уже знаешь некоторых моих друзей, а я, кроме твоего лондонского друга, твоих друзей не знаю. Можешь приводить его сюда.

– Хорошо, но лучше, если мы с тобой сходим к нему. Тогда ты сможешь посмотреть его картины. Он интересно рисует ос и расскажет тебе их историю. А вы долго были вчера в "Астории"?

– Не очень, часов до девяти. Потом мы зашли еще в "Hard Rock

Cafe" и просидели там до двенадцати.

– Вы были вчера в "Hard Rock Cafe"?

– Да, мы с Лизой пили там пиво.

К восьми начинают сползаться гости. Это все исключительно финны. В кухне у Пии стоит ящик красного вина, купленный в duty-free. Это "Sangre del Toro" – очень хорошее и недешевое испанское вино, название которого в переводе означает "кровь быка". К каждой пробочке каждой бутылки приделан пластмассовый маленький бычок. Жалко, что я не могу пить. Очень хочется, но буду держаться.

Что за повод для праздника я не спрашиваю, но подозреваю, что мы будем обмывать машину. Кроме уже виденных мною финнов, появляется два ранее не виденных мной лица. Это директор финской школы и его жена, работающая в школе учительницей. Как я понимаю, кроме нее, и ее мужа других учителей в финской школе больше нет. Вообще, в школе всего четырнадцать учеников, четверо из которых – дети директора.

Директор неплохо говорит по-русски. Его жена почти совсем не говорит и не понимает. Этот скользкий и неприятный тип сразу же начинает задавать мне какие-то гаденькие вопросики. Зажав меня в кухне, он не хочет от меня отстать, рассказывая о своих мещанских проблемах. О том, как плохо ему жить на Ленинском проспекте, в то время, когда все остальные финны живут в центре.

– А почему ты не живешь в центре?

– Для нас это слишком дорого. На Ленинском проспекте мы платим за четырехкомнатную квартиру стопятьдесят долларов, а в центре такая квартира будет стоить триста или пятьсот.

– А сколько платишь за квартиру ты? – спрашиваю я пробегающую Пию.

– Я не знаю, у меня просто высчитывают из зарплаты какую-то сумму. Думаю, это – как и у всех наших дипломатов – пять процентов от того, что зарабатываешь.

– А я – не дипломат, – жалуется директор, – мне хуже. А еще у меня большая проблема. У нас четверо детей и мы плохо помещаемся в машину. Каждый день дети растут, и нам в машине становится все тесней и тесней. Нужно купить новую машину, но я не знаю, какую. Обязательно такую, чтобы туда могла влезть вся моя семья. Эта проблема не дает мне спать уже полтора года.

– Мне бы твои проблемы! – говорю я. – А почему бы, тебе не купить

Крайслер Вояджер. Это отличный автомобиль на восемь посадочных мест, объемом салона 6 квадратных метров. Мы купили такой для нашей австрийской фирмы.

– Какая хорошая идея! – радуется директор, и тут же восторженно обращается к своей жене по-фински с длиннейшим монологом, из которого я могу вычленить лишь два понятных мне слова – "Владимир" и "Крайслер Вояджер". Затем он бросается к толстой претолстой женщине, которую я уже коротко описал в одной из предыдущих глав, и тоже ей что-то торжественно говорит, и снова я ловлю два понятных мне слова – "Владимир" и "Крайслер Вояджер".

Подкинув ему столь гениальную идею, мне, наконец, удается от него отделаться. Но не тут то было! Вместо него на меня набрасывается его супруга. Она говорит по-английски. По-моему, они решили, что я сказочный источник чудесных идей, и что им надо их все из меня выжать.

В какой-то момент к нам присоединяется уже изрядно напившаяся Пия. Ей тоже хочется со мной беседовать. Говорить же из-за жены директора нам приходится по-английски, а английский Пии мне понимать трудно. Она говорит с таким чудовищным финским акцентом, что мне нужно сильно напрягаться для его понимания. В финском языке практически отсутствуют интонации. Английский же – язык интонационный.

Когда Пия говорит безинтонационно по-русски, это выглядит очень красиво, я бы даже сказал – секси. Для русского языка с его текучестью это совсем не проблема. Но для английского языка это просто настоящая катастрофа. Большинство финнов знают об этой особенности, поэтому стараются говорить по-английски с интонациями. Тимо и Лизе, например, это удается прекрасно. Пия же за собой просто-напросто не следит. Особенно, когда она пьяная.

Я беру со стола оставленные на нем солнцезащитные очки фирмы "Gucci". Очки принадлежат Пие, она носит их в солнечную погоду. Вчера и сегодня на дворе как раз было тепло и ясно. Сняв свои очки, я надеваю солнцезащитные, чтобы никто не заметил в глазах моих смертельной скуки от беседы с женой директора финской школы.

– Владимир, – вдруг говорит Пия, – я хочу сказать тебе что-то важное.

Я многозначительно показываю взглядом на директорскую жену.

– Она может слушать, она это уже знает.

Жена директора школы кивает при этом, как китайский болван.

– Я хочу рассказать тебе о моем бывшем новозеландском друге.

– А, эта история с негром? Но ты ведь мне ее уже рассказала.

– Нет, это другая история. Еще более ужасная!

Неожиданно она начинает плакать.

– He was a Dad of my dead born Baby! – всхлипывая, произносит она.

– Что-что, Пия? Надеюсь, я правильно тебя понял? У тебя рождался мертвый ребенок? – говорю я, от волнения сразу переходя на русский.

– Владимир, мне так не везет, моя жизнь – это сплошные муки. Я была несчастна со своим мужем. Он был неудачником, и ненавидел людей. Когда я четыре года работала в посольстве в Вильнюсе, он сидел дома и готовил кушать. Конечно, в Литве ему, как финну, трудно было найти какую-нибудь работу, но он даже и не искал. Потом у меня был новозеландский друг, он был такой молодой, я его очень любила. А он повез меня в Лондон и отдал негру, который меня изнасиловал. Я думаю, все знали, что этот негр насилует женщин. И он, наверняка, это тоже знал!

– Мой друг Гадаски сказал мне по телефону, что об этом негре много писали. В Лондоне был громкий процесс. Этот гнусный негр долго еще просидит в британских тюрьмах!

– Но самым ужасным было то, что от своего новозеландского друга я была беременна. Он не хотел ребенка. Я училась тогда в Лапландии, у меня уже был Кай, и я не хотела одна воспитывать еще одного ребенка. Мне пришлось сделать аборт. Для меня это была страшная травма. Я до сих пор не могу себе это простить!

– Успокойся, не надо плакать. Значит, ты сделала аборт? А уж я-то думал, что у тебя родился мертвый ребенок. Знаешь, это все-таки не одно и тоже!

– Владимир, – с протяжным воем выводит она, – я, может быть, буду любить тебя всю свою жизнь, но мы никогда не будем с тобой вместе!

– Что? О чем ты говоришь, Пия? Немедленно прекрати!

– У нас не будет детей…

– Стоп! Запомни раз и навсегда – мы будем вместе, и у нас с тобой будут дети! Я ни за что не позволю, чтобы ты делала аборты! Слышишь?

– Да, но мы все равно не будем вместе. Никогда – никогда! Я знаю, я чувствую…

– Откуда ты можешь это знать? Мы будем с тобой вместе, вот увидишь! Да мы и так с тобой вместе, черт возьми! Чего же ты еще хочешь?

– Нет, Владимир, мы не будем вместе, но я буду тебя любить. Всю мою жизнь…

Я тщетно пытаюсь ее успокоить, но больше всего мне хочется съездить по роже сидящей рядом и "с пониманием" улыбающейся супруге директора финской школы.

Когда гости уходят, Пия валится на диван в гостиной и глубоко засыпает. Она мертвецки пьяна. Из своей комнаты приходит с одеялом Кай и уютно устраивается у нее в ногах.