Мой отец - Фидель Кастро

Часть первая

Меня окрестили Хосе, как будто просто Алины было недостаточно. Мое появление на свет не было предвещено никакими знамениями свыше. Я не могу похвастаться никакой интригующей предысторией.

Я была кротким, необыкновенно тихим ребенком. Я не изводила истошными криками и воплями окружающих. И тем не менее, едва появившись на свет, я каким-то образом умудрялась настраивать людей против себя. Начиная с самого раннего детства, я регулярно получала от жизни оплеухи за эту свою странную способность.

Лежа в своей благоухающей уютной колыбельке, заботливо завернутая в белоснежные пеленки, я отравляла существование Таты Мерседес. Она, моя ванильно-коричная эбонитовая статуя, проводила возле меня бессонные ночи. Моя Тата была моим утешением в жизни. Я любила ее грустные колыбельные песни, состоящие не только из голоса и мелодии, но и из цвета. Голубые колыбельные моей Таты сопровождали меня всю мою жизнь. Они вносили порядок в неразбериху и отодвигали куда-то за горизонт все мои печали.

Моя Тата не любила рассказывать истории. И людей она тоже не любила. Она взрастила меня, с нежностью насыщая своей мощной энергетикой молоко, которое я пила из бутылочки.

Моя мать была Феей. Феи всегда таинственны и очень отдалены от нас, простых смертных. Когда они исчезают, то вместе с ними уходит и чудо. Настоящие Феи всегда очень капризны.

Моя Фея влюбилась в паршивую овцу. В глазах высшего кубинского общества это был поступок в высшей степени неразумный, а посему непростительный.

Когда моя Фея оставляла меня, я находила утешение в соске, которую исступленно терзал мой рот. А еще я в знак протеста методично разрывала кружева на своих рубашках. Когда же моя Фея подходила ко мне и смотрела на меня своими огромными изумрудами, сияющими, словно в лихорадке, я начинала тихонько покашливать.

В то время моим папой был доктор Орландо. У него была такая же белая блузка, как у Таты, но только без складок. Он был волшебником, специализирующимся в области человеческих сердец. Когда он говорил о своей профессии, то часто употреблял непонятное слово «кардио». У моего тогдашнего папы был выпуклый, как у дельфина, лоб.

Когда он в конце дня возвращался домой, то всегда наклонялся, чтобы обнять меня. При этом над его головой возникал нимб от солнечных лучей, проникающих через стекло.

У него была своя «консультация» на первом этаже дома. Именно там он занимался починкой человеческих сердец. Благодаря этому человеку я стала поклоняться великой богине, которую в миру называют медициной. Пользуясь лампами дневного света, доктор Орландо открыл моим глазам картину пульсирующей магии жизни. Он показал мне тонкий и хрупкий узор человеческих ребер. Сам Творец доверил свои великие тайны этому человеку.

Моя сестра Натали была любимицей доктора Орландо. Она была очень странной девочкой. Моя сестра плакала во сне. Улыбка редко появлялась на ее лице. Она оставалась грустной даже по воскресеньям, когда все собирались за столом под люстрой баккарского хрусталя, похожей на паука, роняющего тысячи хрустальных слезинок.

Единственное, что могло утешить Натали и доставить ей истинную радость, — это ее походы с отцом в больницу во время его ночных дежурств. Но ее туда обычно не брали:

— Тебе туда нельзя, потому что вход детям и собакам запрещен.

Чуча была нашей кухаркой. У нее была черная, лакированная кожа с множеством крохотных бородавок. Вся Чуча была разукрашена лентами, а прическа ее состояла из множества маленьких узелков, покрытых сеткой для волос. Чуча объясняла, что на голове у нее вовсе не волосы, а черный упругий мох, как у всех ее соплеменниц. Она убаюкивала меня в грустном голубом кресле и прижимала к своей груди, щедро источающей благородный кисло-сладкий запах пота, сигар и лука. Чуча обожала сказки, называя их «patakines». Она заселяла свои «patakines» всеми известными ей сказочными и книжными героями. Ей ничего не стоило устроить встречу персонажей сказок Шарля Перро и героев сказок народов Африки. Свои повествования она сопровождала оглушительными взрывами заразительного смеха.

— В лесу Элега показывал дорогу Красной Шапочке. Бабушку Красной Шапочки зовут Йанса. Она умерла. А Огун — это воин. Он убил волка, — рассказывала мне моя Чуча.

Она прижимала меня к черно-белому шелковому платью и громко напевала: «Лала! Лала!», не утруждая себя объяснениями по поводу того, что обозначает это ее «лала». Это черно-белое платье принадлежало моей бабушке Натике, Фее сада. Она поила цветы.

Лала Натика приходила к нам каждый день в одно и то же время. Она раздавала слугам распоряжения, затем обедала и затем позволяла себе немного вздремнуть. Ее короткий сон прерывался боем часов. Бабушка вскакивала с кресла, переодевалась в свою белую униформу, усеянную черными цветами, и шла в сад. Там она высаживала в землю рассаду, сеяла семена, делала прививки растениям, совершенно не считаясь ни с временами года, ни со здравым смыслом. Проходило какое-то время, и все посеянное, высаженное и привитое начинало буйствовать и метаться, полностью выйдя из-под контроля Феи. Подданные Волшебницы вели себя, как бунтовщики. Наверное, руки моей Феи Натики не слишком хорошо были приспособлены для работы в саду.

Моя бабушка любила людей. Но вот меня, кажется, не очень любила.

Похоже, Лала Натика здорово просчиталась, когда много лет назад впустила в дом одного человека.

Было около пяти часов вечера, когда раздался звонок, и Чуча, посмотрев в дверной глазок, затараторила:

— Мадам Натика! Не заставляйте меня открывать дверь! И сами не открывайте! Там сам дьявол!

Но Господь не сподобил Фею Натику даром ясновидения. К тому же она не любила получать распоряжения от слуг. А поэтому она открыла дверь и впустила мужчину, одетого во все белое. Его накрахмаленная guayabera слепила своей безупречной белизной. Единственное, что произвело неприятное впечатление на Натику, был тяжелый дряблый подбородок. По мнению Лалы, такие подбородки обычно бывают у порочных людей. Фея полагала, что Христос носил бороду, чтобы спрятать такой же подбородок.

— Я ищу Нати Ревуэльту. Она живет здесь?

— А у вас, вероятно, нет ни имени, ни фамилии? Ну и нравы у современной молодежи!

Много лет спустя она говорила эти же слова моим друзьям.

Я была богата, как Крез. У меня были Феи, борзые в саду, огромный дом, лестница, от которой уставали мои маленькие ножки, комнаты, террасы, цветущий сад, Тата и Чуча.

Я не знала забот и огорчений. Правда, иногда атмосфера в доме накалялась, и тогда мне становилось трудно дышать. Это было в те минуты, когда глаза у людей делались маленькими и колючими и когда эти люди кричали на прекраснейшую из Фей. После крика Фея исчезала и не давалась никому в руки. Кажется, она была замешана в «революционных» делах.

И вдруг однажды утром все изменилось. Я это очень хорошо помню. Нахлобучив на голову свою любимую легионерскую кепку, я увлеченно грызла пластмассовую кость и смотрела телевизор. И вдруг с экрана исчезли мои любимые куклы, и вместе с криком «Да здравствует свободная Куба!» экран заполнили заросшие волосами мужчины. Их, этих бородачей, было очень много. Они гроздьями висели на огромных неповоротливых машинах, наводящих страх своим видом и громящих все вокруг. Эти ужасные машины назывались танками «Шерман», а бородатых людей звали повстанцами.

В руках бородатые дяди держали палки. Одеты они были в униформу цвета обожженной травы. Поверх одежды висели огромные колье из каких-то семян. Когда моя Чуча колдовала, то вместе с водкой и сигарами она использовала зерна, очень похожие на эти семена.

Женщины осыпали повстанцев цветами.

Все это происходило в январе 1959 года. И все это называлось триумфом Революции. Он длился до тех пор, пока самый главный бородатый дядя не начал говорить. Он говорил очень долго. До тех пор, пока не потерял голос.

Дональд, его племянники и мышка Микито исчезли с экрана телевизора. Их место почти на сорок лет заняли бородатые дяди.

В этом году не было празднования Нового года, потому что Фея отменила все праздники «из чувства солидарности», как она выразилась. По этой же причине не было и Праздника Королей. Вообще, теперь не было ничего, кроме бородатых мужчин, вроде тех, что пришли к нам в дом однажды вечером.

В этот раз меня достала из кроватки не Тата, как обычно, а сама Фея. Она принесла меня в комнату с плетеной мебелью и опустила на пол. Я сразу же попала в густую пелену табачного дыма. Где-то там, за голубым зловонным облаком, возвышался начальник бородатых. Его звали Фидель Вива Фидель. Так кричали женщины в толпе, когда он проезжал мимо в своем отвратительном танке. Бородач опустился на корточки и стал внимательно меня рассматривать.

— Похожа на маленького барашка. Иди ко мне, маленький барашек, — сказал он, протягивая мне коробку.

Там, в коробке, лежала кукла. Она была одета в зеленую униформу, как и этот бородатый дядя. На плечах у нее были черные и красные звезды, на голове — кепи, на ногах — большие ботинки. И, что меня особенно удивило, у нее была такая же борода, как у нашего гостя.

Впервые в жизни мне не понравился подарок. И тогда я схватила куклу и стала вырывать у нее бороду, чтобы моя новая игрушка стала похожа не на бородатого дядю, а на маленького красивого ребенка. Кто-то крикнул:

— Это кощунство!

Сначала Тата тщательно протерла мою кожу португальской водой, чтобы избавить меня от отвратительного табачного запаха, а потом долго убаюкивала и пела свою грустную голубую колыбельную.

Детская память навсегда запечатлела слова, которые Тата Мерседес возмущенно произнесла в тот вечер, обращаясь к бородатому:

— Подумать только! Предлагать ребенку идол в собственном образе! Вы не нашли ничего более подходящего для подарка?

То же самое Тата повторила на следующее утро в разговоре с Чучей. Кухарка ей ответила:

— Сколько раз я просила мадам Натику, чтобы она не впускала в дом этого дьявола! Он мне сразу не понравился.

Несколько дней телевизор без умолку кричал:

— К расстрелу! К расстрелу!

Люди были в ярости. Возле стены стоял какой-то человек со связанными руками. На глазах у него была повязка. На белой рубашке человека расплывались красные пятна. Человек медленно падал на землю. В него стреляли из тех палок, которые были в руках у бородатых в день их вступления в Гавану. Эти палки умели говорить, но говорили они почему-то всегда одни и те же слова: «Та-та-та!». То, что показывали по телевизору, называлось казнью. Я смотрела на это, и мне становилось очень грустно.

За проведение казни отвечали два господина. Одного из них, постоянно хмурящего брови, звали Че. А другого, маленького китайца, похожего на торговца бакалейными товарами, звали Рауль. Оба господина были невысокого роста. Рауль был братом человека по имени Фидель Вива Фидель.

Папа Орландо стал как-то стираться в моей памяти. Я помню лишь его улыбку. Она давно существует сама по себе, словно улыбка чеширского кота.

Богиня Медицина вынуждена была закрыть свой храм консультаций, потому что бородатые почему-то запретили врачам ремонтировать сердца в своих собственных мастерских. Это теперь называлось частным предпринимательством, и заниматься этим, как прежде, не разрешалось. Запрещено было также продавать на улице рубашки. Я сама видела, как возле нашего дома полицейские арестовали продавца рубашек. Теперь я никогда не выходила с Татой в старый город, чтобы там, под арками, купить засахаренных цыплят, свежих фруктов или мороженого. Теперь ничего этого не было, потому что и цыплята, и фрукты, и мороженое превратились вдруг в частное предпринимательство. В эти невеселые дни у доктора Орландо стали трястись руки: он вдруг все потерял. Даже сердце Феи больше ему не принадлежало.

А глаза моей старшей сестры Натали становились еще больше от горя, потому что от печали и безответной любви к маме Нати умирал ее папа Орландо.

Во время нашей последней встречи он дал мне ключ:

— Возьми это и перестань плакать. Это ключ от комнаты с лампами, где спит мадам Медицина. Заботься о ней, и, быть может, настанет день, когда эта дама вновь проснется.

В это время Фидель часто появлялся в нашем доме. Он всегда приходил рано утром. За несколько секунд до его появления раздавались звуки тормозящих джипов, а затем был слышен шум его шагов. Иногда он приходил один, иногда — в сопровождении Грустной Бороды или Рыжей Бороды.

Тата не любила открывать дверь Фиделю. А когда ей приходилось доставать меня из кроватки и нести в салон, моя черная ванильно-коричная статуя недовольно ворчала.

Фидель очень плохо вел себя с Чучей, Феей Натикой и Татой Мерседес. И это мне не нравилось. Но именно Фидель, и никто другой, выиграл схватку с тираном Батистой, этим страшным демоном. Он, как Святой Георгий, победил дракона.

Лицо Батисты всегда было покрыто волдырями. А жена этого тирана, наверное, почти всегда была беременна. А может быть, она постепенно превращалась в гигантское существо.

— Теперь, когда Батиста сбежал, его мерзкие полицейские ищейки больше не явятся к нам ночью с обыском, — говорила Натали.

А мне нравились полицейские. Они всегда восхищались моей легионерской кепи. А когда я их просила говорить чуточку потише, они всегда выполняли мою просьбу. Они не прожигали сигарами чехлы на диване, не наполняли зловонным дымом гостиную и не оставляли после себя тонны пепла.

Новые посетители докучали мне значительно больше, чем прежние, потому что они приходили к нам почти каждое утро. На кухне говорили, что все полицейские одним мирром мазаны. Прошло более тридцати лет, прежде чем я испытала леденящий душу страх перед полицейскими. Но это уже была другая полиция.

Единственным существом в доме, пребывающим в состоянии радостного подъема, была Фея Нати. Она, неожиданно для всех нас, стала очень словоохотливой. Фея была охвачена лихорадкой бурной деятельности. Кубинцы еще не знали слов «авангард» и «соревнование», а Нати, словно предугадывая их скорое появление на свет, уже стремилась ввести их в повседневную жизнь.

Вероятно, Фея Нати и бородач Фидель виделись не только у нас дома, потому что, когда Фея возвращалась домой, ее лицо освещала внутренняя улыбка, а глаза таинственно сияли. Кроме того, она часто производила впечатление человека, потерявшего слух и зрение. Она пребывала в своем собственном мире, далеком от нашего. Обитателям нашего дома это не нравилось.

С некоторых пор смолкли эпические сказания бабушки Натики. От постоянно льющихся слез глаза англичанки затянулись печальной пеленой. Фея сада оплакивала грустный удел своего брата Бебо, которого сместили с поста консула Кубы, заодно лишив его титула «самого элегантного мужчины Ямайки». Бывшему послу было запрещено возвращаться на Кубу. Иными словами, его приговорили к вечной ссылке.

— Ах, Боже мой, Нати! Поговори с ним об этом человеке. Ты ведь знаешь, скольких повстанцев Бебо укрыл на Ямайке. А сколько медикаментов он переправил в свое время в Сьерру!

— Прекрати, мама! Я никогда ничего не просила у Фиделя и никогда не попрошу!

— Но он ведь не постеснялся опустошить твою шкатулку с драгоценностями и твой банковский счет, чтобы купить проклятое оружие для этой идиотской атаки.

Днем она рассказывала своей подруге Пьедад:

— Ах, Пьедад! Если бы ты только знала! Этот тип просто омерзителен! Одной Нати ему уже мало. Он переспал с кучей других девушек из приличных семей! Ах, они, потаскухи эдакие! А когда я однажды попросила его с уважением относиться к моей дочери, он сказал, чтобы я не беспокоилась. Он, видите ли, с другими спал, не снимая обуви. Интересно, штанов он тоже не снимал? Ах, Боже мой! Пусть бы он, наконец, прищемил свое мужское достоинство молнией от брюк!

Мне очень хотелось утешить Лалу Натику, но она с некоторых пор почему-то стала косо смотреть в мою сторону. Можно было подумать, что я вдруг превратилась в уродину!

— Лала, почему ты такая грустная? Ведь дядю Бебо не убили по телевизору, как дядю сестер Мора и…

Лала пришла в бешенство. Нисколько не сомневаюсь, что именно тогда ей пришла в голову мысль об уколах, которыми она угощала меня до тех пор, пока мои ягодицы не приобрели упругость.

От происходящего у меня кругом шла голова. Оказывается, люди могли совершенно неожиданно из добрых и веселых превращаться в злых и жестоких, безжалостно круша все символы капитализма и горланя: «К расстрелу! К расстрелу!» Все в нашем доме грустили или негодовали. Лишь только Фея Нати сияла и лучилась жизнерадостностью. Она как будто парила на маленьком облачке где-то там, вдали от нас, вдали от нашей скучной жизни.

— Мама, а кто такие «униженные»?

— Это бедные. Те, которые работают с утра до ночи и бедно живут.

— Но ведь ты тоже много работаешь, а у тебя есть красивый дом и новый автомобиль. Мама, а Фидель делал эту революцию и для тебя тоже?

— И для меня, и для тебя, радость моя.

Я продолжала выпытывать Фею о смысле Революции:

— Мама, ведь наша Тата бедная?

— Бедная.

— И Чуча тоже очень бедная, правда, мама?

— Правда.

— А Фидель хочет сделать их богатыми?

— Нет, девочка моя, не богатыми. Фидель хочет, чтобы их жизнь стала лучше и справедливей.

Я побежала на кухню. Чуча и Тата сидели в тишине, выключив радио. Они всегда пропускали новости.

— Чуча! Тата! Большой бородач скоро даст вам каждой по большому дому! Вот увидите! Он хочет, чтобы больше не было бедных.

Обе женщины посмотрели на меня со вселенским терпением.

— Кто забивает малышке голову такими мыслями?

— Кто забивает ей голову такими мыслями? — спросил Фидель у Феи через несколько дней, когда я очень вежливо попросила его о том, чтобы он внес Тату и Чучу первыми в список людей, которые скоро перестанут быть бедными, не превратившись при этом в богатых.

Иногда по вечерам Фидель приезжал к нам просто для того, чтобы поиграть. Меня извлекали из постели, и я разражалась приступом кашля.

Когда мы играли на полу и облако дыма, поднимаясь вверх, рассеивалось под потолком, от Фиделя исходил такой хороший запах. Он не пользовался одеколоном, и поэтому от него пахло мужчиной. И еще чистотой. И это мне очень нравилось.

Когда Фидель не имел возможности прийти сам, он посылал за мной Титу Тетонс, красивую девушку, с которой дружила моя Фея. Тита работала в Институте аграрной реформы, насколько я помню. Если же подруга Феи была очень занята, вместо нее приезжал Ланес, начальник сопровождения Команданте.

Но мне больше нравилась Тита Тетонс, потому что у нее под платьем была спрятана пара свежих прелестных дынь. Она привозила меня на красном «бьюике» в свой институт и там поднимала меня до самых своих дынек, чтобы нажать на кнопку лифта. Перед дверью стоял солдат. Он никогда не шутил со мной. Конечно, у него сразу бы поднялось настроение при виде моей легионерской кепи, ведь она так нравилась всем полицейским и солдатам. К сожалению, на мне сейчас не было моей любимой кепи, потому что ее спрятали от меня.

В кабинете был Че. Он хмурил брови, а из груди у него вырывался легкий свист. На бабуинском лбу Че было много шишек.

— Ты знаешь, у меня есть такая девочка, как ты, — и он показал мне фотографию. На ней была девочка, о которой говорил Че, а рядом с ней ее мама, очень похожая на толстую лягушку. Девочку звали Хильдита.

— Приди за малышкой через час, — сказал Тите Фидель.

Нужно сказать, что они уделяли мне не слишком много внимания. Че был доктором. Он говорил, что нужно позолотить пилюлю крестьянам, иначе они не проглотят эту историю с кооперацией.

— Посмотри, что произошло в Советском Союзе…

И они продолжали в том же духе.

Час — это, конечно, много. Но однажды, всего лишь однажды, мы с Фиделем провели вместе даже больше часа. Тогда он повел меня на прогулку. В тот день Фидель-покатал меня на тракторе, а затем — на маленькой лошадке. Пока мы прогуливались, множество людей было занято уборкой двора Кинта де Лос Молиноса.

— Почему все они метут?

— Они заняты добровольным трудом.

— Что это?

— Это когда люди трудятся бесплатно. Они делают это по своему собственному желанию.

— Ты тоже будешь сейчас мести двор?

Нет, он занимался уборкой совсем иного рода. Он сметал людей.

— Кто эта симпатичная малышка, Команданте?

— Это родственница… Смотри, а вот и Тита пришла за тобой…

Фидель мне, в общем-то, нравился, но вот только бедные все никак не становились богаче. Если Фидель не приходил ко мне, то я не слишком скучала без него, потому что в любой момент могла увидеть его по телевизору. Я даже стала путать реальную жизнь с телевизионной, где Фидель без перерыва выступал перед толпами бедных людей.

Он не переставал напоминать им о том, что революция была задумана и совершена для них. А когда они кричали ему: «Вива! Вива Фидель!», он продолжал свою речь. Однажды я спросила у него:

— Фидель, почему ты так много говоришь?

— Чтобы они перестали кричать и аплодировать мне.

Теперь в нашем доме никогда не садились за стол в столовой. Думаю, так же обстояло дело и в других домах острова. Все были слишком заняты. Если люди не стояли на площади Революции и не кричали часами: «Вива! Вива Фидель!», то они добровольно трудились. Для буржуазных пережитков времени совсем не оставалось. Мне же эти пережитки очень нравились. Без них жизнь становилась скучной.

Мы не обедали больше в столовой, а я уже не восседала на своем высоком, как трон, стуле. И ничего не осталось из той, прежней жизни с буржуазными пережитками. Только бабушка Натика, точная, как часы, все так же, как и прежде, приходила к нам. Фея сада восседала за столом со строгим и неприступным видом. Она почти не разжимала своих тонких губ. И лишь единственная фраза лениво срывалась с ее уст:

— Прошу меня не беспокоить. У меня сиеста.

В это время она была еще не настолько обозлена, чтобы делать мне уколы. Но очень скоро характер у бабушки Натики совсем испортился. Это случилось, когда кубинских ребятишек лишили радости вылавливать из супа макаронные изделия в виде звездочек и букв. Без всех этих забавных буковок суп стал совсем невкусным, и дети отказывались есть его. Мне, конечно, тоже не нравился такой суп. И от этого Фея сада приходила в ярость.

Мне перестала нравиться жизнь в нашем доме, и я решила переехать. Я устроилась между двором и кухней. Это было единственное в доме место, где еще оставался какой-то порядок. В кухне царил зной, сдобренный любимыми ароматами Чучи. Здесь было уютно и надежно.

Мы с Татой выходили во двор и принимались за стирку, играя в воде в четыре руки и с удовольствием болтая. По двору ходили борзые, но я их уже не боялась.

А когда солнце собиралось скатиться с неба, я выбегала на улицу посмотреть, не возвращается ли доктор Орландо. Но он все не возвращался. Мне становилось грустно, и я плакала. Но очень скоро слезы мои высыхали, и я шла послушать сказки своей любимой Чучи.

Атмосфера в доме накалялась, и однажды произошло то, что и должно было, в конце концов, произойти: Фея стала «пролетаркой».

Это слово стало раздаваться повсюду, особенно часто его стали произносить, когда была придумана церемония закрытия митингов на площади Революции. Все участники митинга брались за руки и пели «Интернационал». При этом они раскачивались из стороны в сторону, будто пьяницы. Они очень напоминали мне дедушку Маноло, когда он возвращался домой, насквозь пропитанный mojitos. Пьяные приходы любителя mojitos продолжались до тех пор, пока его не сразил сокрушительный сердечный приступ.

Однажды утром Фея решила отказаться от всех своих нарядов и украшений. Она облеклась в сине-зеленую милицейскую форму, надела берет, как у галисийского бакалейщика, и объявила, что владеть целым домом — это неприлично. Вскоре наш дом вместе со всем содержимым был отдан в пользу Революциии.

Я не очень хорошо поняла, что произошло, и предположила, что Фидель вместо дома даст нам дворец. Где там! Вместо отданного дома нам досталась квартира. Теперь мы жили на углу первой авеню и шестнадцатой улицы Мирамара. Лицом к морю. В наше новое жилье мы переехали почти с пустыми руками.

В моих ушах до сих пор эхом раздаются осуждающие слова Лалы Натики, возмущенной глупым поступком дочери. Я и сейчас ощущаю тяжелую атмосферу, царящую тогда в нашей «матриархальной» семье.

Несчастной женщине удалось спрятать люстру с тысячами хрустальных слезинок, но в нашем новом жилище плачущему пауку так и не нашлось места, потому что потолок в квартире не выдержал бы его веса.

Вероятно, мне было тогда очень одиноко, потому что в три года я все еще не могла обойтись без соски.

Я просыпалась с глазами, склеенными, как створки раковины. У меня нестерпимо болел живот. И я, как одержимая, кашляла.

Жизнь была бы невыносима, если бы не море. Оно успокаивало меня своим размеренным шумом, своей бесконечностью. Мне было хорошо у моря. Я воспринимала его как живое существо — большое, сильное и доброе. Я любила этого огромного зверя, лижущего языком мои ноги.

А еще я любила свою подружку, живущую в соседнем доме. Меня не очень огорчало то, что она была ко мне меньше привязана, чем я к ней. Мне нравилось бывать у нее дома. Особенно я любила оставаться на ночь, потому что мама подружки рассказывала нам разные истории, а я их обожала. А еще в этом доме меня угощали свежими яйцами, которые привозили родственники из деревни. В этом доме мне нравилось все, кроме брата подружки. Он был еще более невыносимым, чем моя сестра Натали. Бедная Натали! Она кричала во сне и звала: «Папа! Папа!» А потом плакала. Она тосковала по доктору Орландо. В нашем доме ей было еще более одиноко, чем мне.

Уж не знаю, кто в этом виноват — Революция, Кастро, Гевара или Тортемпион, но только вещи вдруг стали появляться и исчезать сами по себе, будто ими управлял фокусник-невидимка: периодически пропадало электричество, исчезала вода, с продуктами стало твориться что-то совсем невероятное. В магазин теперь нужно было ходить с карточками, без них ничего нельзя было приобрести. Откровенно говоря, на эти карточки выдавали не Бог весть что. Тата часами стояла в очередях, но в результате блюда, приготовленные из принесенных ею продуктов, почему-то в течение долгого времени имели один и тот же цвет и вкус. Несколько недель мы ели зеленую кашу-размазню, которая называлась «пюре из шпината без молока». А когда шпинат кончился, еда из зеленой превратилась в коричневую. Теперь то, что мы ели, называлось «чечевица без соли». От нее отказался даже Попейе. И я тоже.

Бедные люди выходили из этого положения гораздо лучше, чем мы, потому что они имели доступ к волшебному чемодану под названием «черный рынок». В этом заветном чемоданчике лежали конфеты, печенье, шоколад и много других приятных вещей.

Наша Фея отказывалась прикасаться к этому чемодану, потому что Волшебники, которые владели «черным рынком», не были революционерами.

— Посмотри, дорогая, что я тебе принесла. Это печенье выдали нам на полдник на добровольной работе в Институте аграрной реформы.

— Можно, я съем его с маслом?

— Спроси у Таты, но, по-моему, в этом месяце масло не поступало.

Теперь все продукты превратились в киплингов-скую кошку, которая гуляла сама по себе, никому не подчиняясь. Эти продукты могли не поступать в положенный срок, они могли не появляться месяцами. Яйца, помидоры, картошка и другие продукты часто терялись в дороге.

В аптеках исчезли спирт, вата, гигиенические салфетки. Так о чем это я говорила? Ах, да… О разноцветной еде. Так вот, еще хуже стало, когда еда приобрела желтый цвет. Ее называли мукой. Но хуже всего было, когда наступил черед гофио, пряников из жареной кукурузы.

— Этим можно кормить только свиней, — констатировала Тата.

А для Феи гофио было просто амброзией.

С исчезновением продуктов отпала надобность в услугах Чучи. С ее уходом из нашего дома исчез и таинственный мир черных богов, святых христианских королев, плохих детей, сыновей добра и зла. В нашем доме больше не слышалось взрывов смеха, а чтобы их услышать, мы с Татой втискивались в переполненный воскресный автобус, который доставлял нас в старый город, где в маленькой комнатушке жила наша Чуча со своей слепой и сморщенной, как печеное яблоко, матерью.

Сама Чуча очень редко наведывалась к нам. Во время каждого своего визита она разбрызгивала водку по углам, раздувала дым от сигареты, подожженной с обратной стороны, и размахивала пучком из веток какого-то колючего растения. Это свое действо она называла despojo, подразумевая, вероятно, очищение от всего.

— Это чтобы души злых мертвецов ушли из вашего дома.

Я уговаривала Чучу остаться, потому что без нее было грустно. Но она не хотела.

— Я же не Ница Вилаполь. Это она, белокожая нахалка, продолжает выступать по телевизору, как и раньше, но только с рецептами приготовления блюд из муки и чечевицы. Называть «polenta italienne» муку, сваренную без соли и чеснока! Я, деточка моя, не умею готовить без продуктов. К тому же у меня нет желания готовить людям, которые разучились любить жизнь. Мадам Натика, может, и будет обо мне сожалеть, а что касается мадам Нати, то она давным-давно разучилась есть.

Это было не совсем так, потому что в конце недели Фея съедала вареную муку с яйцом или без яйца, а Лала Натика ела каждый день. Есть чечевицу, поданную на серебряном подносе в фарфоровых тарелках ручной росписи, и получать при этом уроки этикета — бабушка учила меня пользоваться столовыми приборами то на русский, то на французский манер — это было, по крайней мере, странно. Неудивительно поэтому, что мне совсем не хотелось приглашать в наш дом друзей.

Я совсем перестала есть, потому что пища, которую мне предлагали, была отвратительной. Я очень сильно похудела. Виновным в моем истощении был этот бессердечный бородач. Во всяком случае, так утверждали Тата и Лала, упрекая Фею за мою худобу. Фидель тоже заметил, что я очень изменилась:

— Что с девчонкой? Она бледная, как смерть, и худая, как гвоздь! Я позову Валейо, чтобы он ее посмотрел.

Валейо был личным жрецом Фиделя.

— У нее наверняка что-то не так. Она, видно, заболела.

— Не думаю, чтобы она была больна.

— Тогда объясни мне, ради Бога, в чем дело.

— Все дело в том, что она ничего не ест.

— Не ест? Но почему, черт возьми, она не ест?

— Потому что… Дело в том, что… Видишь ли…

— Потому что нечего есть! — вмешалась Тата, как фурия, лишив Фею возможности и дальше путаться в непонятных объяснениях. — Я не знаю, в каком мире живете вы, но надо быть слепым и глухим, чтобы не знать о том, что половина народа голодает!

Под воздействием Феи и Таты в его крови увеличилось процентное содержание адреналина, в чем он совсем не нуждался, поскольку об этом уже позаботились десять миллионов человек, которые все время кричали и аплодировали ему. По моему мнению, именно после этого он принял решение не позволять докучать себе мелочами.

— Как произошло, что в этом доме нечего есть?

И Фея, мертвея от стыда, объяснила:

— Видишь ли, все, что нам дали по карточкам в этом месяце, — это чечевица. Ни молока, ни…

На следующий день к нам пришел молоденький солдатик с веселым лицом. Он принес нам бидон молока с «небольшой фермы Команданте».

Так обстояли дела, когда я пережила свою первую трансцендентальную трагедию: меня отправили в проклятую школу, где весь год меня донимали рвота и недержание мочи. Эта ненавистная школа называлась Маргот Парага. Теперь я носила белую униформу с множеством петель и застежек и отвратительные двухцветные туфли. Жизнь в коллективе не приносила мне ничего, кроме страданий. Чтобы извлечь хоть какую-нибудь пользу от своего пребывания в школе, я решила закалять свою волю.

— Все! Никаких сосок! — объявила я и в сильнейшем порыве духа рассталась с самым сладким оральным наслаждением моего детства — соской, выбросив ее через окно ванной комнаты.

Но эта задача оказалась мне не по силам. Я с трудом дождалась окончания уроков и, когда школьный автобус привез нас на место, я, промокшая, зловонная и полная отчаяния, немедленно отправилась на поиски выброшенной соски. Я рылась в траве, как собака. Увы! Соски не было.

Фея сказала мне:

— Раз ты сама решила выбросить ее, то теперь держись, чего бы это тебе ни стоило.

Тогда я поняла, как неразумно принимать опрометчивые решения. Гораздо легче вообще ничего не решать и ни за что не отвечать.

Однажды ночью я проснулась от выстрелов и громких криков. Я не понимала, что происходит. А вечером следующего дня к нам пришел Фидель и сразу же стал кричать на Фею, задыхаясь от гнева:

— Нанес организовал на меня покушение, а ты открываешь ему дверь и впускаешь его в дом!

— Но я никому не открывала!

— Это неправда! Он убежал из гарнизона и пришел прямо сюда. То, что ты сделала, непростительно.

— Это неправда! Я проснулась от выстрелов и криков. Теперь, когда ты мне все рассказал, я допускаю, что это и в самом деле мог быть он. Но вот что я тебе скажу: если Ланес придет и постучит, как он делал это тысячу раз, я, конечно же, открою ему дверь. Ты же сам меня к этому приучил. Разве нет? И потом, как можно узнать, что у него на уме?

— Ты принимаешь человека, который хотел меня убить. Этого я не могу тебе простить! — разгневанно кричал Фидель.

В тот вечер он ушел, так и не успокоившись, и долго, слишком долго не появлялся в нашем доме. Покушение Ланеса на Команданте болезненно отразилось на моей Фее. Она была в отчаянии. Тогда я в последний раз услышала из ее уст обращение к Всевышнему.

Но Бог не ответил ей. В этом не было ничего удивительного, потому что он уже давно покинул нашу страну, уйдя вместе с теми священниками, которых сам Фидель выслал с Кубы на корабле. Лала Натика жаловалась, что молиться приходится дома, потому что все церкви закрыли с тех пор, как бедняки, из-за которых совершилась Революция, исписали двери святилищ омерзительными словами и отвратительными рисунками, изображающими пару шаров и огромный пест посередине и еще кое-что, напоминающее раздутую mamey.

Уходя из нашего дома, Команданте забрал с собой все: Ланеса. который исполнял все мои просьбы, солдатика с бидоном молока и даже мою сестру Натали.

— Где моя сестра? — спросила я у мамы, когда однажды утром не обнаружила Натали в своей комнате.

— Орландо приходил за ней рано утром. Они не захотели тебя будить.

— И папа не поцеловал меня? Куда они поехали?

— Они покинули страну…

Я была в ужасе. Фидель не переставал говорить по радио и телевидению: «Все, кто покидает страну, — это gusanos, земляные черви.» Все, все те, кто уезжал, превращались в червяков прямо в самолете, даже дети и старички, я в этом была архиуверена. Мой папа и Натали стали отвратительными червяками!

Тате пришлось немного встряхнуть меня, чтобы вывести из этого ужасного состояния.

— Это очередная ложь, моя дорогая. Вроде той, про хорошую жизнь бедняков…

Как странно! Уйдя из нашего дома, Фидель как будто оставил вместо себя злобу. Фея заболела гепатитом. Она смотрела на меня желто-зелеными глазами, и мне казалось, что она скоро умрет. Лала Натика превратилась в сплошной кошмар. Она преследовала меня в моих снах, вооруженная старыми шприцами. В какой-то мрачной штуковине она стерилизовала орудия пыток, а затем, потрясая шприцем, укладывала меня себе на колени и загоняла дозу витамина В₁₂.

Ко всем неприятностям, из магазинов исчезли игрушки. По промышленным карточкам можно было приобрести только пластмассовых кукол, но они никому не нравились.

Красивые куклы, о которых мечтали все кубинские девочки, можно было купить только на черном рынке. Там же продавались и роликовые коньки, и китайские велосипеды, и много других замечательных вещей. Но моя Фея все так же не любила черный рынок.

У некоторых детей было очень много хороших игрушек, потому что их папы были друзьями Фиделя или работали вместе с ним. Их звали «руководители», и все они были министрами. Тата говорила, что это «новые буржуа». Эти новые буржуа почему-то очень плохо говорили и одевались, а их жены носили на голове бигуди.

В один прекрасный день к нам пришла Тита Тетонс, чтобы попрощаться, прежде чем превратиться в земляного червяка. Теперь уже не осталось никого, кто мог бы увезти меня к Фиделю в Институт аграрной реформы. А мне, несмотря на это, срочно нужно было его увидеть, чтобы уговорить его вернуться домой. Ведь с тех пор, как он ушел, жизнь в нашем доме разладилась. Все, все было плохо: у меня не было хороших игрушек, бабушка мучила меня своими уколами, а мама осталась без работы, потому что с тех пор, как Команданте неожиданно покинул наш дом, ее никуда не хотели брать, будто она была «неприкасаемой».

Но так как Фидель не исчезал с экрана телевизора, я решила воспользоваться этим и стянула у Чучи водку, которую она использовала для своих заклинаний.

— С позволения всех моих мертвых, Serafina Martin, Cundo Canan, Lisardo Aguado, Elleggua Laroye, aguro tente onu, ibba ebba ien tonu, aguapitico, ti ako chairo…

Я знала кантилену наизусть. Я сделала глоток и выплюнула водку на телевизор.

И это помогло! Фидель вернулся, и все изменилось. Вскоре мы переехали в настоящий дом.

Новый дом находился в Мирамаре. Небольшая розовая ограда защищала сад, в котором росла африканская пальма, утыканная колючками, и множество душистых цветов со сладким ароматом. В этих цветах жили самые красивые в мире червяки. У них были желтые и черные полоски и красные головки.

В доме было три этажа. Единственное, что мне не нравилось в доме, так это пол, покрытый черной и бежевой плиткой. Я почему-то была абсолютно уверена, что если бы за восемь шагов я не прошла восемьдесят плиток, то произошло бы непоправимое: умерла бы мама. А если бы я не прошла четыре раза по сорока плиткам… моя Тата?

У меня была большая комната и ванная, предназначенная только для меня. Я была вне себя от радости. Мыться здесь было сплошным удовольствием, потому что перчатки меняли свой цвет, когда я их намыливала и терла тело — зеленый, фиолетовый, голубой, — и мне приходилось их долго полоскать, прежде чем они опять становились белыми. Когда Тата узнала, чем я занимаюсь в ванной, она заставила меня поклясться не рассказывать об этом никому, потому что магия — это «занятие для чернокожих».

Но настоящая магия была в саду. Огромный сад был похож на волшебный лес с эльфами, гномами, троллями и целой свитой фей. В нем росли кротоны, палисандровые и банановые деревья, которые настолько подсластили горечь моей бабушки-садовницы, что она вновь надела свое шелковое платье Феи и стала колдовать над землей. Ей понадобилось не более года, чтобы превратить сад в заколдованный лес.

Наш дом находился в «замороженной зоне». Так называли кварталы, в которых жили семьи высокопоставленных чиновников. Начальницу зоны прозвали Китаянкой. Эта скверная женщина выселяла из богатых домов прежних владельцев, освобождала жилища от всего содержимого и передавала их руководящим работникам. Говорили, что этот пост ей доверил Фидель.

Наш дом находился на двадцать второй улице, под номером 3704, между тридцать седьмой и сорок первой улицами. Наш телефонный номер был 25906. В доме была кухня, прачечная, подвал, два гаража с комнатой для шофера и комната для прислуги с целой коллекцией женщин всех цветов. Это были «товарищи служащие», в задачу которых входило помочь Тате разобраться в новых условиях.

Напротив находился парк Повешенных, населенный почтенными деревьями с длинными развевающимися бородами. Они были похожи на горбатых стариков с узловатыми руками, скрученными артритом.

Говорят, в парке снова стали находить повешенных, но их называли самоубийцами.

Мне, наконец, исполнилось четыре года, и поскольку в квартале Мирамар только что открыли государственную школу, меня отправили туда, чтобы я стала пионеркой. Этого хотела Фея, считающая себя пролетаркой, несмотря на то, что бедной ее никак нельзя было назвать.

Именно в это время я начала осознавать свою великую трагедию, суть которой заключалась в том, что я была не такая, как все, — я была белой вороной, и это мешало мне жить. Мои одноклассники жили или в старом полуразвалившемся доме за садом, или в маленьких кукольных домиках на окраине квартала Мариано, не относившемся к «замороженной зоне».

Я умоляла Фею не заезжать за мной в школу на «мерседесе», потому что никто из детей не приезжал в школу на автомобиле, не считая одной «дорогой малышки» и одного «дорогого малыша». Я не сомневалась, что меня за глаза тоже называли «дорогой малышкой». И потом, в отличие от моей Феи, мамы других детей были прачками или домохозяйками. У моей мамы было все особенное, даже нос, не говоря уж о ее великолепных зеленых глазах, и поэтому она слишком привлекала к себе внимание.

После моих настоятельных просьб мама уступила, и теперь в школу меня стала водить Тата. Но она наотрез отказалась снять свою белую накрахмаленную хлопчатобумажную униформу, много раз штопанную и перештопанную.

— У меня ненамного больше одежды, чем у этой девчонки, — сказала Тата.

Я убедилась в этом лично, порывшись в шкафу своей ванильно-коричной статуи.

— Мама, дай, пожалуйста, Тате новую одежду. Ну, мамочка!

— Послушай, Алина, ты видишь, что я ношу? Десять лет назад это было платьем. Хуана его перешила в юбку. У меня тоже немного одежды.

И правда… Но даже без чулок и в перешитой одежде она все равно выглядела королевой.

Мне пришлись впору блузки из органди моей сестры, превратившейся к тому времени в червяка. Но Тата крахмалила и гладила эти блузки с такой яростью, что скоро они превратились в лохмотья.

Я унаследовала также костюм, сшитый лучшим театральным костюмером острова. Его когда-то носила моя сестра. Этот костюм был из зеленого атласа с черными вкраплениями. К нему полагались также бальные туфли и чепчик с антеннами. Это был костюм кузнечика. В нем я выглядела очень забавно.

Когда выяснилось, что я левша, это еще больше подчеркнуло мое отличие от других. Я писала буквы и цифры не так, как это делают все, а наоборот, и учительница вынуждена была подносить мои тетради к зеркалу, чтобы разобрать мои письмена.

Эту привычку мне в конце концов исправили, но в жизни я так и осталась левшой.

С возвращением в наш дом Фиделя жизнь стала намного приятнее. Хоть он приходил к нам не каждый вечер, как это было до разрыва с Феей, в доме все же чувствовалось его присутствие, сравнимое, пожалуй, с теплым пальто, которое немного обогревает дом. Мама повеселела. Бабушка Лала почти сразу потеряла свой шприц. Произошли и другие перемены. У меня появилось много новых игрушек. Вернулся тот солдатик, что раньше приносил нам молоко. Только теперь кроме бидона с молоком он привез нам прогорклое масло, ящик отвратительного кокосового йогурта, мясо, кукурузу и малангу. Все это было с «маленькой фермы Команданте». Для меня было загадкой, как Фидель, почти не выходя из телевизора, находил время для работы на своих плантациях. Вероятно, он делал это между двумя аплодисментами.

На Новый год солдатик принес нам даже миндальной халвы. Об этом распорядился начальник охраны, вскоре переименованный в дядю Пепе Этот симпатичный мулат любил качать меня на коленях.

Но многочисленные подарки и изобилие еды создали новые проблемы. Теперь я не могла пригласить к себе домой своих школьных друзей. Хоть их родители регулярно заглядывали в волшебный чемодан под названием «черный рынок», они не находили там ни миндальной халвы, ни масла, ни йогурта. По этой причине меня принудили хранить обет молчания. Мне не разрешали говорить не только о халве и масле, но и о многих других вещах, например о проигрывателе, чтобы потом его постоянно не просили у меня в школе. Мне нельзя было кататься на китайском велосипеде, подаренном дядей Пепе. И этот велосипед пылился в гараже.

Честно говоря, я не слишком хорошо чувствовала себя дома и очень хотела эмигрировать к Иветт, у которой мама была домохозяйкой и поэтому никогда не уходила из дома. Конец недели я обычно проводила в их семье, вместе с папой, мамой, дедушкой, бабушкой, собакой и со старшей сестрой Иветт. Мы ходили на Санта-Мария-дель-Мар, этот благословенный пляж в двадцати минутах ходьбы от Гаваны. Мы переодевались в купальники у крестного Иветт и оставались в воде до тех пор, пока кожа от влаги не становилась морщинистой, как печеное яблоко.

Сюда же иногда по воскресеньям приезжал купаться Фидель. И тогда часть пляжа «замораживалась», если можно так сказать о пляже.

О его приезде можно было догадаться по обилию полицейских, обыскивающих близлежащие дома. Один из них заходил за мной и увозил в дом Фиделя. Там было совсем пусто — ни детей, ни фотографий на стенах. Одни только хмурые типы. От этого я скучала и начинала ласкаться к Фиделю. Он позволял себе немного заняться мной, а потом отправлял меня с кем-нибудь из охраны.

Мама Иветт всегда испытывала облегчение при моем возвращении.

— Слава Богу, ничего не произошло! — восклицала она, вздохнув. Она боялась, что в то время, как я буду у Фиделя, произойдет покушение на него.

В то время произошла история с ядерными ракетами. Фидель делил свое время между Никитой Хрущевым, маленьким старичком, похожим на белого тюленя, который так и норовил поцеловаться в губы, и Кеннеди, человеком с жабьими глазами, защитником империализма.

Горланящие толпы людей не уменьшались, но вместо «Вива! Вива Фидель!» и «К расстрелу! К расстрелу!» все стали кричать «Долой империализм!»

Это называлось октябрьским кризисом и было связано с типом, у которого были жабьи глаза. Если я не ошибаюсь, его преследовала навязчивая идея о бомбардировке острова. Фея оборудовала один из гаражей под убежище, потому что, по ее словам, империалисты могли напасть в любой момент. Все это очень будоражило людей. Бедняки стали вести себя как-то странно: вырядившись в форму, они ходили строем с деревянными ружьями, пели гимны и несли ночной караул. Если же у кого-то находили настоящее оружие, полиция конфисковывала его.

Напуганные и встревоженные люди ждали нападения и пели:

Фидель почему-то грустил. Он не приходил к нам домой и на пляже больше не появлялся. И вдруг я увидела его на экране телевизора. На нем была шапка, обросшая шерстью. У Фиделя был очень испуганный вид из-за того, что тюлень Никита целовал его. Он находился в Советском Союзе с какими-то странными типами: они говорили по-тарабарски и любили целоваться.

С этого времени в Гаване стали появляться русские. У них были светлые волосы, золотые зубы, и от них очень скверно пахло. А скоро на черном рынке появились банки с русским мясом и бутылки с водкой. Сами русские покупали золото для своих зубов. А еще они привезли на Кубу новых кукол — бабушку по имени Баба Яга и Старика Хотгабыча, который вырывал волосок из бороды и… совершал чудо.

Когда они шли в свои клубы, то любили передвигаться целой толпой. А маленькие русские не ходили вместе с нами в государственные школы.

Однажды случилось чудо. Фидель пришел домой не вечером, а днем, как будто он уже не хотел прятаться.

Он приехал прямо из аэропорта:

— Я привез с собой два чемодана вещей для малышки.

Еще он привез с собой очень грязные ногти.

Я почистила их и расстегнула рубашку. Чемоданы с вещами так и не появились в нашем доме. Но поскольку Фидель не любил просить прощения, он столкнул вину на Селию Санчес, свою личную волшебницу, которую уже не раз обвинял в других нехороших делах. Так было, когда мы с Феей пришли в бункер на одиннадцатую улицу, чтобы навестить больного Фиделя. Тогда по приказу Селии нас не впустили, и мы, униженные, остались стоять на тротуаре.

— Селия ошиблась и распределила эти подарки между детьми служащих моей охраны. Это все, что мне удалось взять.

И протянул мне куклу-голыша, пару спортивных брюк и пару чешских двухцветных туфель… Но был еще настоящий живой медвежонок. Его звали Байкал. Жаль, что бабушка Лала не согласилась, чтобы он жил в саду. Когда мне очень хотелось посмотреть на Байкала, я шла в Лагито, другую «замороженную» зону. Никто из моих одноклассников и подумать не мог, что у меня был настоящий медведь.

После русских с золотыми зубами Гавану захлестнуло новое бедствие в образе будущих Макаренко и Бетанкур.

Это были деревенские девушки, поселившиеся в опустевших домах богатых кварталов.

Им выдали коричневую униформу и по паре грубых черных башмаков. Многие девушки предпочли в скором времени расстаться с этой обувью и ходить босиком.

Они ходили группами и выкрикивали лозунги: «Родина или смерть!», «Фидель! Вива Фидель!»

Дома, в которых жили девушки, были переименованы в общежития. И даже величественный отель «Националь» превратился в общежитие.

Менялась страна, другим становились запах и шум города.

В садах пятой авеню, как впрочем и всего Мирамара, появились новые украшения. Это были биде. Деревенские девушки понятия не имели, для чего предназначены эти штуки, установленные в ванных комнатах, превращенных будущими учителями в место для стирки. Чтобы эти странные предметы не мешали во время работы, их разбивали и выбрасывали.

Вместе с биде в садах оказались и другие полезные предметы — стиральные машины, электроплиты, холодильники. В окружении цветов и деревьев распахнутые настежь холодильники выглядели особенно впечатляюще, напоминая собой хищные растения. Один из ближайших садов девушки использовали в качестве кухни. Здесь они разводили костер и готовили еду. Этот же сад дал приют строению с названием «уборная».

— Мама, что такое уборная?

— Это место, где справляют нужду крестьяне. В деревне ведь нет электричества и водопровода, — объяснила мне Фея.

Впрочем, сейчас на отсутствие электричества и воды могли пожаловаться не только крестьяне. В Гаване часто отключали свет. Да и вода исчезала и появлялась, когда ей хотелось. Фея была в восторге:

— Эти девочки приехали сюда, чтобы получить хорошее образование. Крестьяне столько веков были угнетенным классом.

— Ну да, конечно…

Я была потрясена. До отвращения.

Гулять в садах отеля «Националь» стало очень опасно, потому что девушки бросали из окон разный мусор. Вам на голову могли, например, свалиться измазанные кровью трусики. Это приводило в бешенство мою Тату.

Однажды вечером я спросила у Фиделя, почему он позволяет этим девушкам так нехорошо вести себя по отношению к прекрасной Гаване. Ответ Фиделя был исчерпывающим:

— Когда эти девушки вернутся в деревню, они будут там защищать Революцию.

Но многие из предполагаемых защитниц Революции так и не вернулись в деревню. Они остались в Гаване и работают в школах.

Похоже, в деревне было недостаточно защитников Революции, потому что в Гавану продолжали приходить кубинцы с разных концов острова. Встал вопрос о том, куда их расселять. Решение оказалось простым: к жителям города обратились с просьбой приютить прибывших у себя. Так у нас в доме оказался паренек с просвечивающимися ушами и самыми грустными глазами, которые мне когда-либо приходилось видеть. Мальчишке было четырнадцать лет. Он рассказал мне, что пришел с гор Сьерра-Эскамбрей, что был старшим из пяти детей и что его отец выступал против Фиделя с самого начала. Я этому, конечно же, не поверила. Во-первых, на Кубе есть только одна настоящая гора. И ни для кого не секрет, что это Сьерра-Маэстра. А во-вторых, никто никогда не выступал против Фиделя, наоборот, все были за него и кричали: «Вива Фидель!»

Но парень подробно описал мне гроты, в которых прятались восставшие и куда он носил им продукты, пряча их под рубашкой. Он рассказал мне об аресте своего дяди и о его смерти. А еще он признался, что его вместе со всей семьей должны были отправить в тюрьму, но он потерял свои документы, и это его спасло. Одна семейная пара взяла его под свою опеку, выдав за сына. Так он оказался в Гаване среди учащейся молодежи.

Мальчишка попросил меня поговорить с Фиделем: «Пусть он выпустит мою маму и сестренок из тюрьмы. Их там бьют». Паренек видел своими собственными глазами, как солдаты во время ареста били по лицу его сестренку Евангелину.

Я попросила Фиделя освободить родственников Панчито из тюрьмы. Не знаю, что произошло, но на следующий день мальчишки уже не было в нашем доме. В те дни я не раз обращалась с просьбами к Фиделю. У людей было много проблем и отличный нюх на местонахождение Команданте. Они подстерегали его у отеля «Хилтон», зная, что он любит подниматься на двадцать пятый этаж. Но Фидель скрывался в подземной автостоянке. Они поджидали его на одиннадцатой улице, но вся улица была оцеплена. И тогда эти люди стали ожидать Фиделя по утрам возле нашего дома.

Они ждали, когда я выйду в сад, а потом по очереди, строго соблюдая дисциплину, подходили ко мне.

— Малышка, передай, пожалуйста, Фиделю это письмо.

— И это.

— И это тоже.

Я передавала ему целые пачки писем, которые он рассовывал по карманам. А потом Фидель стал оставлять письма на столе возле кресла, в салоне. А моя прекрасная Фея попросила прекратить эти глупости, потому что Фидель не мог сам решить все проблемы, ведь он был перегружен работой.

Мне, конечно же, было известно о занятости Фиделя, впрочем, знала я и о том, что все другие люди тоже были очень заняты Социалистическим соревнованием, добровольным трудом, митингами на площади Революции. Но с некоторых пор я стала думать, что дело не только в занятости Фиделя. Я решила, что Команданте просто злой по отношению к этим людям. Мое сердце сжималось от жалости к этим просящим женщинам, мужчинам, старикам. Я продолжала продавать им лимонад, чтобы заработать себе на полдник несколько монет и чтобы утолить их жажду. Я все так же принимала от них письма для Фиделя. Но теперь я стала прятать все их горести, излитые на бумаге, в самых разных уголках своей комнаты — под матрацем, между стопками чистого белья, в ящиках.

В письмах говорилось об отцах, сыновьях и братьях, расстрелянных Раулем или Че. О людях, у которых отобрали имущество — аптеку, скобяную лавку, дом. О женах, которые не могли покинуть остров, чтобы встретиться с высланными из страны мужьями. О больных матерях и отцах, которые ждали своих детей.

После того как Тата желала мне спокойной ночи, а мама валилась с ног от усталости, я принималась читать эти письма, из которых вырывались тяжкие вздохи и лились горькие слезы. Я читала о людских горестях, и сердце мое разрывалось от печали и скорби. Я сгибалась под весом многотонной человеческой печали и чувствовала себя опустошенной.

Эти письма оказались едва ли не первыми из того, что я прочитала самостоятельно. Кроме них, я тогда прочла «Мемуары» графа де Романонеса, две или три старые книги, оставленные моей сестрой, и журнал «Пионер», приведший меня в ужас. Я продолжала читать, надеясь найти в книгах что-нибудь полезное для себя. Но мои надежды оказались тщетными.

Селия Санчес, по прозвищу Змея подколодная, гипнотизировала Фею, как удав кролика. Она была начальником бюро Команданте. Все также знали ее как соратницу Фиделя, «сражавшуюся с ним бок о бок в Сьерре». И лишь немногим было известно, что Фидель пользовался ее знахарскими услугами. Команданте доверял своей соратнице многие секреты. Для оказания влияния на людей у этой колдуньи имелся свой собственный метод.

Волосы у Селии были всегда взлохмачены. Она собирала их в пучок, и называлась эта прическа «конский хвост». Этот непослушный хвост спадал то на одну, то на другую сторону вытянутой, как яйцо, головы. Из-под платья у Селии постоянно выглядывали кружева комбинации. Ноги у колдуньи были очень худые. Носила она туфли на тонких, высоких каблуках. Вкус у этой женщины полностью отсутствовал. При ее виде сразу вспоминались служащие женской транспортной полиции, которых прозвали попугайчиками за униформу кричащего цвета.

Многие люди были обязаны Селии головокружительным взлетом, а многие, наоборот, ошеломляющим падением. Как только эта женщина замечала, что кто-то слишком приблизился к Команданте, она тотчас же принимала самые решительные меры по наведению порядка. Команданте должен был принадлежать ей.

Фея и я стали мешать Селии Санчес. И я не удивилась, когда мы получили приказ отправиться в Париж. Мама так прокомментировала это известие:

— Это все Селия подстроила! Змея подколодная! Она почувствовала себя обманутой и преданной. Объяснив Фее, в чем состоит ее миссия, Фидель щедро выделил ей пятьсот долларов на одежду и на обустройство. Затем он поцеловал меня и ушел в ночь, оставив Фею в полном недоумении. Она с трудом осмысливала все только что услышанное. Под вадом первого секретаря посольства Кубы ей предстояло выведать секреты французской химической промышленности. Если учесть, что Фея разбиралась в химии, как я в высшей математике, то задание было, мягко говоря, трудновыполнимым. Оно бы озадачило любого. Но надо знать мою Фею. Для нее идеология была превыше всего. Поэтому уже очень скоро она с энтузиазмом готовилась к выполнению ответственного задания, полученного лично из рук Фиделя.

— Мама, а французы говорят так, как мы?

— Нет, они говорят на другом языке, — ответила Фея и произнесла несколько странных звуков. Мне даже на какое-то время показалось, что мама простудила горло.

И мы стали готовиться к отъезду. Чтобы я смогла пройти школьную программу за год, мама попросила позаниматься со мной воспитательницу Лилию. А бабушка Лала отвела меня к портнихе Хуане, чтобы заказать платье. Примерки порядком утомили меня.

— Да не так же, Хуана! Разве ты не видишь, что здесь ткань собирается в складки? Да и юбка плохо лежит.

Бедная Хуана удивленно смотрела на Лалу и только кивала головой. Говорить портниха не могла, потому что губами она держала целый пучок иголок. А бабушка уверенными движениями втыкала иголки и булавки то по низу платья, то по поясу. Из Феи сада Лала временно превратилась в Фею иголок, наперстков и других швейных принадлежностей. Все они с удовольствием подчинялись ей.

Мы с Феей нанесли прощальные визиты сестрам Фиделя, с которыми Фея дружила. Их было трое: Агустина, Анхелита и Хуанита.

В квартире у Агустины вместо мебели стояло несколько роялей, потому что ее муж был музыкантом. Фея говорила, что Агустина очень несчастлива. Анхелита жила на огромной ферме в Капдевилле со своим сыном Майито. А Хуанито… Ей в скором времени предстояло превратиться в отвратительного земляного червяка.

После обеда я отправилась к дяде Педро Эмилио и пробыла у него до самого вечера. Педро Эмилио был поэтом. Он очень любил, когда я по воскресеньям приходила к нему помочь разобраться с рифмами. Мне тоже нравилось сочинять стихи вместе с дядей Педро Эмилио.

А потом я попрощалась с Татой и моими лучшими подружками, Иветт и толстушкой Тотой. Мне так не хотелось с ними расставаться…

Но в самолет я поднялась с радостью, потому что впереди было знакомство со страной аистов, приносящих в пеленках малышей. А еще я с нетерпением ждала встречи с огромными старинными замками, в которых жили принцессы и угнетатели-короли, для которых изобрели гильотину.

Вместе с нами в самолете летело много других кубинцев, которым, как и моей Фее, предстояло выведывать секреты в чужой стране. Целая группа мулатов направлялась в Париж, чтобы проникнуть в тайны ферментации йогуртов и сыров. Фидель хотел наладить на Кубе производство этих продуктов.

Каждый летел во Францию с определенным заданием. И только я составляла исключение. Я всего лишь безропотно подчинялась своей судьбе, которая очень скоро проявила свой скверный характер.

— Ты хочешь чего-нибудь? Может, выпьешь лимонада? — спросил у меня молодой симпатичный стюард, когда мне стало плохо.

— Нет, спасибо. У меня вот здесь, на шее, какие-то шарики. И мне так плохо!

— Ого, да это похоже на свинку! Я сюда больше не подойду.

И стюард стал разносить пассажирам бутерброды и сандвичи. С диагнозом он не ошибся. На следующий день в Мадриде я лежала в постели с обезображенным лицом. Меня сильно лихорадило. Я впервые болела без моей ванильно-коричневой Таты. А Фея… Она стояла у моей кровати и не знала толком, что со мной делать.

Но вот, наконец, меня стали лечить. Сначала пытались измерить температуру, вставив мне в зад термометр. А потом туда же засунули свечу. Это было ужасно! Свинка — отвратительнейшая из болезней! Хорошо еще, что со мной не было Таты. Она бы обязательно пересчитала все свечи, которые мне нужно было использовать по назначению. Но ванильно-коричневая статуя была далеко, поэтому я смогла без особого риска спрятать весь арсенал свечей под подушку. И в результате моя свинка превратилась в огромную свинью.

Париж был необыкновенно красивым. Но его вид здорово портило огромное железное сооружение, которое громоздилось посередине. Разумеется, французам об этом говорить не стоило, поскольку они особым терпением не отличаются. Говорят, что французы смогли навязать всему миру свою кухню и свои изысканные манеры благодаря улиткам, которых они так любят есть сами и с удовольствием угощают ими гостей.

Мы поселились в отеле «Акации» на улице Акаций. В нашем номере не было ни душа, ни биде. Но Фея не растерялась и купила аппарат для промывания кишечника, то есть клизму. Мы вешали его на стене и мылись почти как под душем.

Мне нужна была какая-то одежда. Фея всегда настаивала на том, чтобы я была одета элегантно, даже если надевать было нечего. Теперь она решила, что нужно сделать ставку на сочетание цветов. Конечно, коричневый, зеленый, синий и темно-серый цвета прекрасно гармонировали между собой, но производили несколько мрачное впечатление. Нужно было их чем-то оживить. И тогда Фея решила, что двухцветные туфли — это та самая изюминка, которая сделает мою одежду более элегантной и оригинальной.

Итак, одежда для меня была куплена. Теперь настал черед подумать о жилье. Мы сняли квартиру на авеню Фош, возле посольства. Владел квартирой маркиз, страстно увлеченный гигиеной тела. Во всяком случае, именно такие мысли приходили в голову при виде ванной комнаты, которая превосходила своими размерами все остальные комнаты квартиры.

Когда мы, наконец, устроились, Фея выбрала мне хобби, мотивируя это тем, что необходимо развивать ум.

— Мама, а что такое хобби?

— Хобби — это занятие, которому посвящают свое свободное время. Думаю, тебе стоит заняться коллекционированием марок. Это очень интересно. Начни с цветов и флагов.

Какой ужас! И она еще критиковала Лалу Натику, когда та подбирала для нее обувь и сумки!

Немного позже Фея выбрала мне школу.

— Она называется пансионат «Клер Матэн». Это в двадцати пяти километрах от Парижа. Я отвезу тебя туда завтра.

Я не осмелилась спросить Фею, как буду добираться в такую даль каждый день.

Оказывается, туда ходил поезд. Сверхскоростной. Мы приехали в Сен-Жермен-ан-Лэй в воскресенье к концу дня. Фея несла с собой плетеный чемодан.

Пансионат «Клер Матэн», что в переводе с французского означает «Ясное утро», находился за серой стеной, к которой была прибита табличка с надписью «Danger».

— Мама, что здесь написано?

— «Опасно».

Моя аура стала более серой, чем стена перед пансионатом, а по спине, как предупреждение о надвигающейся катастрофе, пробежал неприятный холодок.

Вскоре мы оказались перед двумя дамами: одна из них была маленькая и невообразимо пухленькая, как мягкая булочка, а вторая, напротив, сухая и жесткая, как палка.

Мама передала чемодан плохо воспитанной девушке, которая что-то говорила мне на непонятном французском языке.

— Я же не буду здесь спать, а, мама? Ну ответь мне, пожалуйста! Ты же не оставишь меня здесь на ночь?

— Иди с Мишель, дорогая. Придется ночевать в пансионате, потому что по-другому никак не получается.

Почему же не получается? А школа возле нашего дома? Почему я не могу учиться в ней? И не нужно было бы никуда ездить.

Но все, что мне было обещано, это week-end с Феей. Она сказала, что приедет за мной в следующую субботу.

Мишель отвела меня в комнату, в которой стояло три кровати. Не имея ни малейшего желания оставаться в этом отвратительном заведении, я кричала и топала ногами от ярости до тех пор, пока у Мишель не лопнуло терпение и она дала мне пощечину. Это была моя первая в жизни пощечина.

Я кричала до тех пор, пока не обессилела.

К тому времени, когда Фея приехала за мной в конце недели, я уже успела ее простить. Я потихоньку привыкала к жизни в пансионе. Училась я в школе, находящейся в нескольких километрах от пансиона. Это было не очень удобно. Но зато, как во всех французских школах, у нас не было занятий в четверг. В пансионе это был банный день.

Я всегда мылась вместе с девочкой, которую звали Тамара. Когда мы выходили из воды, после нас на стенках ванны оставался серый густой слой грязи. Мне всегда было неловко и противно от этого. Несколько раз я попыталась мыться тайком в другие дни недели, но была поймана и наказана. После этого мне пришлось смириться с существующим порядком, и в течение всего последующего пребывания в пансионе «Клер Матэн» я мылась только по четвергам, стараясь отводить взгляд от грязной ванны.

Каждый день я писала своей Фее письма. Я разбавляла горючими слезами чернила на своих прошениях, в которых умоляла мамочку почаще ко мне приезжать. Мама отвечала ласковыми письмами. Они приходили в конвертах с марками, на которых были изображены цветы или флаги. Мама не забыла о моем хобби и заботилась об увеличении моей коллекции марок.

Но если говорить совсем откровенно, то, по-моему, в то время по-настоящему ее интересовала только химическая промышленность.

Однажды в деревню, где находилась наша школа, приехал де Голль. Дети торжественно встречали его, бросая цветы. Когда он стал пожимать руки, я протянула ему левую руку и почувствовала себя героиней. В пансионате надо мной по этому поводу подшучивали:

— Ты, коммунистка, пожала руку де Голлю?

Ну и что же тут такого? Подумаешь! Тем более что рука-то была левая. А что касается коммунистки, то я и в самом деле готова была в случае необходимости встать на защиту коммунизма и бедного Фиделя. Время от времени мне предоставлялась такая возможность, потому, что в школе мальчишки смеялись над тем, что Фидель всегда носил военную форму. А еще они состязались в рифмовках. Побеждал тот, кто придумывал самую смешную рифму к его имени или фамилии.

Когда мы с Феей шли по улице, нас иногда останавливали, чтобы поинтересоваться, не прихожусь ли я дочерью великому клоуну Чаплину. Мне говорили, что я очень похожа на Джеральдину. Но Фея отвечала, что мой отец — клоун гораздо большего масштаба. Этот ответ мне казался странным, ведь я ни разу не видела папу Орландо в клоунском наряде.

В пансионате меня заставляли есть артишоки и конфитюр из ревеня. От этой еды меня тошнило. Впрочем, и эту отвратительную еду, и многое другое можно было вытерпеть. Гораздо труднее было дождаться субботы, ради которой я, собственно, и жила. В субботу приезжала моя Фея, разбивающая мужские сердца, словно хрупкие стеклянные сосуды. У прекраснейшей из Фей не было отбоя от поклонников. Среди претендентов на ее внимание были мужчины всех возрастов и самых разных национальностей. Одним из ее обожателей я воспользовалась самым коварным образом. Это был итальянский промышленник из Милана. Он отправлял Фее дюжины роз, а мне тайком протягивал красивые шелковые портмоне со стофранковыми купюрами. Это был аванс за то, что я позову Фею к телефону или впущу его в квартиру, когда Фея будет делать вид, что ее нет дома. Я даже хлопотала за миланца перед Феей. Но она была непреклонна:

— Каждый раз, как он прикасается ко мне, меня тошнит от отвращения.

Благодаря, расточительности Эгидио я смогла запастись к отъезду кое-какими интересными вещами. Я купила большой раскладной пластмассовый бассейн для сада, полосатую бело-синюю палатку для походов в Санта-Мария-дель-Мар. Кроме этого, я приобрела набор юного химика с пробирками и спиртовкой и набор юного биолога с микроскопом и пластинками.

Год закончился великолепно: в одно прекрасное утро в пансионате «Клер Матэн» появилась Лала Натика. И мы с ней поехали в Нормандию на «мерседесе», который недавно прибыл с Кубы и сиял своим новеньким дипломатическим номером. За рулем сидела прекраснейшая из Фей. В отличие от нас с бабушкой Натикой, ее в Нормандии ожидала работа. Фее предстояло уговорить французского ученого Андре Вуазена приехать на Кубу по приглашению Фиделя.

Вуазен изобрел способ интенсивного откорма овец, и Фидель предлагал ученому испытать свой научный метод на кубинских коровах.

Путешествие прошло великолепно. И все было замечательно, как вдруг я узнала, что должна немедленно вернуться в Гавану.

Над Кубой вновь нависла опасность бомбардировки. В это время до Феи дошли слухи о том, что якобы она вместе с дочерью и матерью собирается просить политического убежища во Франции. Этого Фея не могла оставить без внимания. Грязные сплетни больно хлестнули по ее безупречной порядочности. Дело усугублялось тем, что многие кубинские дипломаты в самом деле просили политического убежища в других странах. Например, так было в случае с Кабрерой Инфанте во время выполнения дипломатического поручения в Лондоне. Пребывание за границей было отличной лазейкой для тех, кто хотел покинуть остров. Фея не хотела, чтобы ее сравнивали с предателями. А поскольку она не могла вернуться на Кубу раньше, чем выполнит свое раз-ведзадание, то у нее оставался единственный способ заставить молчать сплетников. Этот способ заключался в том, чтобы отправить на остров мать и дочь.

И вот я снова на Кубе. Все неприятности, связанные со скоропалительным отъездом, уже позади, и я переживаю радость встречи с моей ванильнокоричневой статуей, с моей Татой. Какое счастье вновь оказаться в ее объятиях! И снова просыпаться от прикосновения ее добрых заботливых рук! Моя милая, нежная Тата! Прежде чем осторожно извлечь меня из страны сладких снов, она обувала меня прямо в постели, даря мне свою заботу, свое тепло. Тата, мой добрый черный ангел!

Потом была встреча с Фиделем. Он приехал в первый же вечер. Фея передала ему два стеклянных пистолета, наполненных виски, бумаги и чемодан сыра.

Судьба первого чемодана, который Фея отправила немного раньше, была печальна. Он закончил свой жизненный путь в саду историка Ле Риверенда. Когда хозяин сада обнаружил, что чемодан стал раздуваться и издавать чрезвычайно неприятный запах, он всполошился и сообщил о странном поведении чемодана в секретную полицию. Полицейские прибыли на место и открыли огонь по подозрительному чемодану, после чего сад заполнился огромным количеством французских червяков. Высокие иностранные гости, оказавшись в обжигающих объятиях кубинского солнца, немедленно раскрыли зонтики, чтобы не обжечь свои нежные бока.

В тот вечер я научила Фиделя играть в кости. Мы играли до тех пор, пока я не устала. Потом я показала ему микроскоп, пластинки и все свои медицинские инструменты. Он сразу спросил, где я взяла деньги на эти покупки. Я рассказала о богатом итальянце. Фиделя эта история очень позабавила. Перед тем как уйти, он сказал мне:

— Ты будешь изучать промышленную химию. Запомни это!

Я не пришла в восторг от этой идеи, потому что любила медицину, а не химию. Но мне не хотелось перечить Фиделю, чтобы не навлечь неприятностей. Я была уверена, что он отправил нас с Феей во Францию, чтобы наказать за те письма, которые я ему подсовывала, за жалобы на злую Китаянку и за мою просьбу освободить родственников того паренька, который жил у нас в доме.

Я поняла, что с Фиделем нужно обращаться так же нежно, как это всегда делала Фея или как вели себя с французскими королями куртизанки. Нужно было всегда улыбаться и ни в коем случае не касаться вопросов, каким-то образом связанных с государственными делами. Когда Фидель хотел немного отдохнуть, он устраивался на диване и просил меня подрезать ему ногти. А потом я приносила ему кофе с молоком. Обязательно в большом стакане, потому что пить из чашек он не любил. Выпив кофе, он расстегивал форму, закуривал сигару и наслаждался отдыхом.

Я очень любила садиться к нему на колени. В отличие от многих других, он относился к этому терпимо и никогда не сгонял меня с колен.

До возвращения Феи оставалось пять месяцев. На протяжении всего этого времени каждый вечер к нам приходил Фидель. Я всегда с нетерпением ждала его. Мне нравилось, что он приходит поздно. Но Лала Натика неодобрительно относилась к его ночным визитам:

— Что за привычка ходить к людям ночью?

Мое возвращение в школу сопровождалось некоторыми осложнениями. Казалось, я все делала, как положено — не нарушала дисциплины, не грубила, не опаздывала на уроки, — но учительнице казалось, что со мной происходит что-то неладное. И дети постоянно спрашивали у меня, не простудилась ли я. Им казалось, что у меня насморк, потому что говорила я как-то в нос. А еще мне говорили, что я как-то странно произношу букву «р».

За то время, что я провела во Франции, у меня появился французский акцент. Но дело было не только в произношении. Каким-то образом изменилась и вся я со своим внутренним миром. А часть моей души навсегда осталась там, за много километров от Кубы, под гостеприимным небом Франции. Внутри меня еще звучали песни Жака Бреля и Брассенса, и какой-то невидимый волшебник рассказывал мне басни Лафонтена, а я уже должна была петь вдохновенные гимны пионеров Кубы.

Я училась в пятом классе, но меня перевели в четвертый. Я не учила ничего, кроме истории и географии Кубы. Эти предметы стало намного проще изучать после того, как их переписали. Историк Ле Риверенд совершил головокружительный скачок от посаженных на кол и заживо сожженных христианами индейцев таинос до кубинской Революции, подчеркнув отрицательное влияние империализма.

Если верить учебнику Ле Риверенда, то история Кубы началась совсем недавно, а именно со дня штурма казарм Монкада.

Но разве я могла принимать всерьез рассуждения господина, по просьбе которого расстреляли чемодан с сыром?

Что касается учебника географии, то он не очень отличался от старого учебника, по которому занималась моя сестра Натали. Нововведения заключались в том, что нужно было знать и уметь показывать на карте места, где сражались повстанцы под командованием Фиделя. Автор нового учебника предлагал свою собственную гипотезу происхождения острова. Согласно этой версии, Куба представляла собой возвышенность, образованную из птичьего помета и разного рода морских отходов, нанесенных Гольфстримом и другими течениями на пупок между двумя континентами. Сам автор гипотезы был от нее в восторге.

А Фидель продолжал выступать по телевидению. Теперь он рассказывал кубинцам об искусственном осеменении.

Выполняя задание Фиделя, Фея уговорила французского ученого Андре Вуазена приехать на Кубу. Вуазен был очень тепло встречен Фиделем. Это так обрадовало бедного старика, что сердце подвело его и он умер от инфаркта. С тех пор каждый год на остров по приглашению кубинского правительства приезжает вдова ученого. Она навещает могилу своего мужа, умершего от избытка радости.

В это время с благословения Фиделя кубинские ученые проводили работу по выведению новой породы коров. Им было дано задание получить устойчивую к местному климату породу мясного направления. Предполагалось, что скрещивать будут зебу с канадской Holstein. Вся Куба была в курсе проводимых экспериментов. Фидель часами говорил о генетике, о породе коров, которая накормит мясом кубинский народ.

Я устроилась перед телевизором, ожидая появления русских кукол, а вместо обещанного «Старика Хотгабыча» на экране возникла корова, «искусственно осемененная кубинскими специалистами, прошедшими обучение в Советском Союзе». Специалисты поднимали корове хвост и по локоть засовывали ей руку в зад. Несчастное животное вопило от боли, выталкивая из себя окровавленную руку.

Мне было жаль бедную корову. Когда мне таким же способом измеряли температуру, я чувствовала себя отвратительно. Каково же было ей, бедняжке?

Общаясь со своими друзьями, я испытывала немало трудностей. Например, я не могла с ними поделиться своими игрушками. И речи не могло быть о том, чтобы я дала кому-нибудь поиграть своими куклами Барби. Я бы просто со стыда сгорела. Ведь куклы Барби были капиталистическими игрушками. Я не могла также дать почитать многие книги своим друзьям, потому что книги эти были написаны на иностранном языке.

В детстве особенно трудно быть не таким, как все. К счастью, у меня было то, что заставляло меня забывать и о моей непохожести на других, и обо всем остальном. У меня была своя лаборатория в шоферской комнате над гаражом. Я уединялась там, укрываясь от всего мира. Здесь, в этой импровизированной лаборатории, меня ждали книги по физиологии растений, животных и человека. Я общалась с великими учеными и знакомилась с самыми странными болезнями. Я, например, узнала, что бывают мужчины, у которых, как у женщин, в груди образуется молоко. И это называется гинекомастия. Я узнала, что такое энтомоз и кто такие фитофаги. И все это было безумно интересно.

Через пять месяцев с чувством исполненного долга из Франции вернулась Фея. За время пребывания за рубежом она всерьез увлеклась проблемами производства сыра. Впрочем, ее интересовал не только сыр. Поле ее деятельности включало в себя многие сферы жизни. Например, ее интересовал профессиональный уровень кубинских музыкантов. Без ее внимания не осталось сельское хозяйство острова. Фея смогла извлечь из недр Нормандии Андре Вуазена к огромному удовольствию Фиделя и кубинских коров, которые предавались настоящим травяным оргиям, не догадываясь, что этим они обязаны методу интенсивного откорма, разработанному французским ученым.

Фея была воплощением активности и сознательности, и поэтому я не могла понять, почему Фидель перестал к нам приходить. К моей большой досаде, в доме не было водки, и я не могла колдовать старым, испытанным способом. Мне ничего не оставалось, как испытать новый способ колдовства. Я позаимствовала его у старика Хоттабыча. Благо, для этого у меня оказалось в запасе несколько волосков с бороды.

Итак, я сожгла три волоска и стала ждать чуда, но чуда не произошло. Прошло более восьми месяцев, прежде чем Фидель вновь появился у нас, к великой радости Феи.

В этот вечер я оставила их одних, зная, как много ей нужно сказать ему. Она провела столько бессонных ночей, измученная долгим ожиданием и опечаленная тем, что осталась без работы. Ей было что сказать и о чем спросить. Например, ей было непонятно, почему на всем большом острове нет ни одного человека, который мог бы обратиться к ней без вмешательства Фиделя.

На следующее утро она сообщила нам две новости:

— Во-первых, Фидель назначил меня ответственной за документацию и информацию Национального научно-исследовательского центра. А во-вторых, я начинаю новую жизнь.

Начинать новую жизнь гораздо легче с мужем. И Фея вышла замуж. Ее супруг был вполне порядочным человеком, но у него всегда был удрученный вид. К тому же он, как хамелеон, сливался с окружавшей его мебелью. В моей памяти сохранился лишь один эпизод с маминым мужем. Однажды я вышла в гостиную, когда он ел арбуз. Благодаря ярким цветам арбуза мамин муж стал видимым.

Но я так и не успела привыкнуть к этому человеку, потому что через год они с Феей развелись. И теперь моя мама смогла полностью посвятить себя работе. Она ходила с одного собрания на другое. Она твердо держала оборону против всех козней, которые ей чинила Селия Санчес, чтобы помешать вступить в Коммунистическую партию. Фея была очень занята. Чтобы увидеть ее, мне приходилось идти к ней на работу.

Когда я входила в кабинет к маме, то обычно наблюдала такую картину. Беременная негритянка, мамина секретарша, спала на диване, подняв вверх ноги. А мама перебегала от одного стола к другому, работая за себя и за спящую секретаршу. Увидев меня, Фея подносила палец к губам, предупреждая о том, чтобы я, не дай Бог, не разбудила бедную женщину.

Я очень любила приходить в лабораторию генетики. Сами сотрудники называли свою лабораторию цирком, потому что «как же иначе назвать горбатого, хромого и карлика».

У генетиков была огромная банка, наполненная зародышами. Они разрешали мне забирать все, что казалось мне интересным, для моей лаборатории. Я уносила эти подарки в комнату над гаражом, помещала их в банки с растворами собственного изобретения и заливала их сургучом. Это были мои гомункулусы и инкубусы.

Доктор Гранадос, лучший друг Че, взял меня к себе в ассистентки. Он проводил опыты на кроликах. Суть этих опытов состояла в том, что у подопытного животного под общим наркозом с помощью электрода разрушался тот отдел головного мозга, который управляет процессами питания в организме. Иначе говоря, с удалением этого отдела у животного, по предположению доктора Гранадоса, должно потеряться чувство сытости, то есть кролик стал бы очень прожорливым и за счет этого быстро бы набирал вес.

Но эти опыты оказались слишком дорогими и не оправдывающими себя. Большинство подопытных кроликов заснули вечным сном. Я радовалась, что друг Че имел дело всего лишь с кроликами, а не с людьми.

А в моей жизни вот-вот должны были наступить значительные перемены. В школу пришло сообщение о конкурсе по отбору детей в балетную школу. Я приняла участие в конкурсе и была принята.

Так начался самый лучший период в моей жизни, о котором я с радостью вспоминаю.

Мы изучали языки и музыку, а в конце недели нас водили на балет Алисии Алонсо.

В балетной школе не ходили строем, не заучивали наизусть лозунги. И форма у нас была другая — черные юбки и белые блузки.

Я сильно похудела и вытянулась. У меня изменилась походка. Я стала ходить, как Чарли Чаплин, вывернув носки наружу.

Мне нравился балет, мне нравилась эта школа. Мне казалось, что я попала в страну чудес. В полдень, несмотря на невыносимую толчею в автобусах, ко мне приезжала Тата и привозила горячий обед. Она ни за что не хотела соглашаться с тем, чтобы я питалась всухомятку.

Рядом со школой продавали мороженое. Это было единственное место в Гаване, да и на всем острове, где можно было купить мороженое, поэтому очередь всегда была огромной. Сюда приезжали люди из разных концов города и выстаивали длинные очереди, но, как сказали бы французы, Париж стоит мессы. Награда за мучительное ожидание была велика. Мороженщик Коппелиа предлагал на ваш выбор целых двадцать четыре сорта мороженого! Можно было купить даже томатное.

В это время в моей жизни произошло еще одно очень важное событие. Во мне проснулся поэт. Вероятно, сказывалось влияние Франции, песни которой еще звучали во мне. В моей душе рождались стихи. Я решила поделиться с мамой своим сокровенным и принесла ей свое первое в жизни произведение.

— Я написала это для тебя, — сказала я, протягивая маме свою поэму.

Мама была так сильно впечатлена, что показала поэму своим друзьям-художникам. Тем самым, которые однажды, в порыве любви к абстрактному пуантилизму, осквернили своими картинами все стены и всю мебель в квартире. Эти люди воспринимали мою маму как меценатку. Прочитав мою поэму, художники решили, что ее обязательно нужно напечатать в каком-нибудь журнале. Они пустили в ход свои связи, и вскоре моя поэма была опубликована в отвратительном еженедельном журнале «Пионер».

В воскресенье я проснулась от крика и грохота, издаваемого моей подругой толстушкой Тотой. Она прыгала по лестнице и вопила:

— Алина! Алина! Вставай! Ты в «Пионере»! Там твоя поэма и твоя фотография! Ах, моя дорогая худышечка! Как же я рада! Мы же с тобой подруги, правда?

И она стала меня трясти и душить в своих жарких объятиях.

Это известие потрясло меня. От ног к голове пробежала дрожь, пронзив живот и обдав меня горячей волной. Я взорвалась в приступе смеха и рыданий. И хоть это напоминает описание оргазма, я пережила, скорее, апогей тоски.

Грусть и радость не так уж далеки друг от друга. Мне было радостно, но вместе с тем и грустно. Я очень огорчилась от того, что теперь мои самые сокровенные мысли стали общим достоянием. Я доверила Фее самое интимное, а она рассказала об этом всем. Моя Фея предала меня.

Снимок, помещенный в журнале, был сделан Альберто Кордой. Я стояла возле трибуны во время выступления Фиделя. Вид у меня был очень усталый и к тому же довольно глупый. Эта фотография разозлила меня, но не настолько, как биографические сведения обо мне: «Алина знает французский язык и любит играть в куклы…» Ну просто портрет кисейной барышни… Эдакой маленькой буржуа…

Когда Тота ушла и я, наконец, смогла перевести дыхание, я стала размышлять о случившемся. Ясно было одно: теперь мне в школе лучше не показываться, я от стыда сгорю. И я решила сегодня же сообщить о своих планах маме. Но поскольку ее дома не было, я пошла пожаловаться Тате:

— Тата, Тата! Посмотри, что натворила мама!

Тата взяла журнал, взглянула на фотографию, пробежала глазами поэму и заметку обо мне. Я ждала взрыва возмущения, но услышала спокойное:

— Ну и что здесь страшного?

Моя трагедия не тронула Тату.

После обеда приехала Фея. На ней была хлопчатобумажная блузка в белую и красную клетку, выгодно подчеркивающая грудь, и расклешенная юбка, стянутая на талии белым ремешком. Ну просто манекенщица! Казалось, она сошла со страниц журнала мод.

Она подъехала к дому на своем «мерседесе». Мы с Гуарапо встретили ее. Обычно мы с собакой предчувствовали появление Феи: Гуарапо начинал как-то по-особому лаять, а мне без видимых причин становилось очень радостно… В этот раз я ждала маму с особым нетерпением. Я не могла прийти в себя от возмущения, хоть и старалась держаться спокойно. Подумать только! За целый месяц не обмолвиться ни одним словом о своей затее! Я с неприступным видом повела ее в гостиную, включила тихую музыку, а затем усадила в любимое кресло Фиделя, в котором она устраивалась только в тех исключительных случаях, когда хотела с ним мысленно пообщаться.

— Я хотела бы с тобой поговорить, — сказала я маме.

То, что Фея услышала, никак не входило в ее планы.

— Девочка моя, я так устала. Может быть, отложим разговор?

Но я не стала его откладывать.

— Почему, почему ты так ужасно поступила со мной? Почему ты мне ничего не сказала?

— Да, Алина… Да, девочка моя, ты, конечно же, права… Я должна была тебе рассказать обо всем уже давно… Но, маленькая моя, я не хотела, чтобы ты узнала эту новость от меня.

— А от кого же я должна была это, по-твоему, узнать? От толстушки Тоты? Кто еще об этом знал?

— Я не знаю точно. Думаю, что многие…

— Прекрасно! Знали все, кроме меня!

— Алина, постарайся понять меня. Я надеялась, что Фидель сам тебе об этом скажет… Он так давно не приходит к нам… Я думала, что он скажет тебе…

Просто замечательно! Оказывается, в мои поэтические бредни был посвящен даже Команданте! Ну еще бы! Такая поэма! Еще немного, и я стану великой поэтессой Кубы!

— Это просто какой-то кошмар.

— Алина, доченька…

— Я никогда тебе этого не прощу.

— Не говори таких слов, пожалуйста. Послушай меня. Я тебе все расскажу.

И вот что Фея мне рассказала:

«Ты еще помнишь наш первый дом? У нас было все. Мы жили, ни о чем особенно не заботясь. Натали росла здоровой и красивой девочкой. Я работала в „Эссо Стандарт Ойл“. Но, несмотря на работу, у меня было много свободного времени, и я прекрасно его проводила. Я играла в бридж или теннис, пила коктейли, как большинство моих друзей, которые только этим и интересовались. Мне же этого было мало. Слишком мало. Ты ведь знаешь, что я всегда стремилась быть полезной людям.

В школе вам рассказывали про Батисту, сержанта, который очень быстро стал генералом, а потом, вопреки желанию кубинцев, объявил себя президентом. Так вот, Батиста не успел еще прийти к власти, а на улицах уже лежали убитые. Этот генерал задушил гражданскую власть с помощью военной силы. Все выступления Батиста топил в крови.

Однажды утром я увидела убитого мальчика возле своего дома. Полицейские Батисты изуродовали его.

Этот случай открыл мне глаза на происходящее. Я вдруг увидела, что многие люди живут без малейшей надежды на будущее и что их детям тоже никогда не выбраться из нищеты.

В это время много говорили об Эдуардо Чибасе, человеке чести. У него был прекрасный девиз: „Позор деньгам“. Чибас говорил, что правители не имеют права обогащаться, обманывая и грабя народ. Он руководил партией, которая называлась Ортодоксальной. Из него вышел бы хороший президент.

Чибас был против возрастающей власти Батисты и предостерегал об этом кубинцев.

Эдди Чибас регулярно выступал по радио. Однажды вечером он публично обвинил министра в том, что тот пользуется государственными деньгами, и пообещал предъявить доказательства. Но по каким-то причинам он не смог этого сделать и, верный своим представлениям о чести, покончил жизнь самоубийством. Это было в августе 1951 года. Я слушала ту его последнюю передачу и слышала выстрел.

В ту ночь я не смогла заснуть. Рано утром я оделась в черное и пошла в радиоцентр, из которого передавалось выступление Чибаса. Там все было в крови. Это была кровь совести Чибаса. Я прикоснулась к ней руками. Я смотрела на свои руки, омытые кровью Чибаса, и думала о том, что если я ничего не сделаю против существующей несправедливости, то всегда буду чувствовать себя виноватой.

Мне пора было идти на работу. По дороге я зашла к слесарю и заказала три копии ключа от дома. Я собиралась отдать их трем самым многообещающим руководителям Ортодоксальной партии. Один из ключей предназначался кандидату на пост глашатая партии, молодому человеку, который замещал Чибаса на радио. Этим человеком был Фидель. Я не была знакома ни с кем из троих, но хотела, чтобы они знали, что мой дом был для них всегда открыт и что я всегда в их распоряжении, а также в распоряжении их семей.

Фидель поблагодарил меня за этот поступок. Не лично, а через кого-то из знакомых. Он сообщил мне, на каких частотах и в какое время я смогу слушать его по радио. Помню, как долго и безуспешно я пыталась настроить радиоприемник, чтобы послушать выступление Фиделя.

Десятого марта 1952 года Батиста совершил государственный переворот и стал президентом Кубы. Он был узурпатором и убийцей, и кубинцы считали своим долгом бороться против этого преступника. Я входила в подпольную группу женской организации имени Хосе Марти. Но наша деятельность была слишком скромной.

Фидель выступал как преемник Чибаса. В этом году нас представили друг другу. Это было двадцать седьмого ноября во время митинга протеста против казни восьми студентов-медиков, обвиненных в осквернении могилы одного испанского военного. Этот митинг был организован также в честь другого испанского военного, капитана Федерико Кандевиллы, который сломал шпагу, когда узнал об этом злодеянии.

Чтобы сорвать это мероприятие, полиция отключила электричество.

На митинг я пришла вместе с женщинами группы Хосе Марти. Я не знала, что здесь будет Фидель.

Во время нашей первой встречи мы много смеялись. Фидель еще раз, теперь уже лично, поблагодарил меня за ключи. Он показался мне очень соблазнительным.

В следующий раз мы встретились в марте 1953 года. Я очень хорошо это помню, потому что в то время потеряла ребенка, который должен был родиться. Может быть, это был мальчик, а может, ты хотела появиться на свет немного раньше. Я была в подавленном состоянии. Чтобы понять, что я тогда испытала, нужно быть женщиной. Ты пока еще не можешь этого понять.

Немного позже Фидель очень смиренно сообщил мне, что хотел бы прийти ко мне домой. Я ответила ему, что Орландо возвращается с работы после пяти часов вечера.

Вскоре он пришел к нам. Он вдохновенно рассказывал нам о том, что необходимо развивать передовое революционное движение, а также о том, что Батисту нужно отстранить от власти с помощью силы, потому что он пришел к власти тоже с помощью силы. Он говорил, что не одобряет выжидательной политики тех общественных и политических деятелей, которые забыли о традиционных методах борьбы кубинцев и о наших предках mambis.

Мы пригласили Фиделя поужинать с нами. Чуча приготовила жареный окорок с ананасом, картофельное пюре и овощной салат.

Фидель ушел от нас, унося с собой все деньги, которые нашлись в доме. Орландо решил, что на этом глава заканчивается. Но для меня все только начиналось. Передо мной открывался путь, вступив на который я смогла бы отстаивать свои убеждения.

— Мама, но почему ты мне все это рассказываешь? Какое это имеет отношение к моей поэме?

— Поэме? Какой поэме?

— К поэме, которую я написала для одной тебя и которую ты опубликовала в „Пионере“.

— Ах, малышка моя! У меня ощущение, что мы с тобой говорим о совершенно разных вещах! Ну конечно же! Так оно и есть! Вот что значит иметь навязчивую идею! Но раз уж я начала эту историю, то позволь мне ее закончить. А потом я отвечу на все твои вопросы.

Фидель стал часто бывать у нас в доме. Это было очень опасное время, время конспирации. Фидель приходил со своими друзьями, многие из которых не дожили до этих дней. Я никогда не вмешивалась в их разговоры, но очень скоро они сами стали интересоваться моим мнением по многим вопросам.

„Движение 26 июля“ родилось на моих глазах. Прошло не так уж много времени, и я стала принимать непосредственное участие в их делах. Однажды Фидель попросил меня подобрать музыку, которую можно было бы использовать как радиосигнал к атаке казарм Монкада. Этот сигнал должен был прозвучать на Кадена Ориенталь де Радио. Фидель хотел, чтобы музыка была вдохновляющей, потому что во время выступления могли быть жертвы. Я провела много дней на Радио Центро, записывая музыку Бетховена, Прокофьева, Малера, Кодали, Дворжака, Берлиоза. Я записала также „Последнее предупреждение“, музыку, которой начинались радиопередачи Чибаса.

У меня на террасе висел флаг с черным крепом. Я повесила его в день смерти Чибаса. Незадолго до событий в Сантьяго один из товарищей Фиделя предложил мне:

— Почему бы тебе не отдать этот флаг нам? Он будет развеваться в Сантьяго в день выступления. Это будет почти то же самое, как если бы ты была там с нами…

Мне понравилась эта идея. Сама мысль о том, что я хоть чем-то могу помочь повстанцам, вдохновляла меня.

День выступления приближался. Я передала Фиделю музыкальные записи и получила от него листовки с манифестом. Их нужно было распространить среди политических деятелей и представителей прессы непосредственно в момент начала атаки казарм Монкада.

— Пусть знают, чего мы добиваемся, — сказал мне Фидель.

Мне было сообщено точное время начала атаки — воскресенье 26 июля 1953 года, пять часов пятнадцать минут. Об этом, кроме Фиделя, знали всего три человека: его брат Рауль, который должен был в это же время атаковать казарму в Байято, лейтенант Фиделя, Хосе Луис Тасенде, погибший во время атаки, и я. Больше об этом не знал никто, даже участники штурма. Им было сказано, что с ними будут проводиться обычные занятия по военной подготовке.

В то утро я разбудила Орландо и сказала ему, что меня не будет дома в течение трех часов, потому что мне нужно выполнить поручение Фиделя.

Я была у директора „Пренса Либре“, когда пришло сообщение о поражении. Я была в отчаянии. Я сразу же отправилась в церковь, чтобы исповедоваться и помолиться за души погибших. Весь день после обеда мы с Орландо провели в клубе „Билтлюр“. Все последующие дни были наполнены страхом, напряжением и отчаянием от понимания собственного бессилия. Вскоре до меня дошли известия о том, что мятежники, оставшиеся в живых, укрылись в горах Сьерры-Маэстры. Но я не знала, что будет со мной. Ведь я принимала у себя в доме людей из „Движения 26 июля“. Кроме того, я заложила свои драгоценности, и на полученные деньги было куплено оружие для мятежников. А такие поступки не остаются незамеченными.

Лала Натика отправилась на поезде в Сантьяго, чтобы послушать, о чем говорят в городе, и решить, как дальше быть с дочерью. Пообщавшись со своими знакомыми из Сантьяго и наслушавшись страшных рассказов про возможные расправы, она через четыре дня вернулась домой. Не знаю, поверишь ли ты, но после этой поездки волосы у твоей бабушки поредели вдвое. Она была в ужасе и настаивала на том, чтобы я на какое-то время уехала. Мне было очень страшно от неизвестности и от всего того, что рассказала Лала, но я отказалась уезжать, потому что тогда я не смогла бы уже связаться с Фиделем.

Мы с Орландо стали ходить в кино только ради новостей. В них иногда освещали события в Сантьяго. Однажды я увидела кадры, которые заставили меня сжаться в комок от страха: на экране я увидела свой флаг с траурным крепом. Какой-то солдат достал его из из чемодана и подбросил вверх. А через несколько лет я узнала, что другой солдат унес, а затем продал две книги, на которых были написаны мое имя, фамилия и даже мой домашний адрес. Этот солдат, сам того не зная, спас мне жизнь, потому что женщина, которой он продал книги, оказалась матерью Абеля Сантамарии, заместителя Фиделя во время штурма казарм Монкада. Ищейки Батисты жестоко обошлись с Абелем. Перед тем как его убить, они выкололи ему глаза.

Разумеется, мать погибшего юноши не стала сообщать в полицию о моих книгах, которые оказались в Сантьяго у мятежников в момент выступления. Таким образом, ищейки Батисты ничего не узнали о моем косвенном участии в штурме Монкады. Меня никто не тронул. Мне необыкновенно повезло.

Те участники мятежа, которые не погибли во время штурма, были арестованы и отданы под суд. В школе вас знакомили с речью „История меня оправдает“. Ее Фидель произнес на суде, сам выступая в роли защитника. Эта речь произвела сильное впечатление на слушателей.

Фиделя приговорили к тюремному заключению. В течение четырех месяцев я не получала от него никаких известий. В ноябре я узнала, что Фидель отбывает наказание на Сосновом острове. Я попросила Чучу приготовить для него окорок с ананасом. Таким образом я хотела сообщить Фиделю, что нахожусь у себя дома. А потом я решила написать анонимное письмо Лине, матери Фиделя. Я это сделала потому, что легко представляла себя на месте этой женщины. Я назвала тебя Алиной в ее честь. Подожди минуточку, я покажу тебе ее фотографию».

Она поднялась и пошла в свою комнату. Вскоре она вернулась оттуда с коробкой, полной безделушек. Она достала из коробки три пачки писем, перевязанных лентами разных цветов.

— Здесь, переписка с разными людьми.

В этой пачке письма от Рауля, а вот в этой — от Фиделя.

Письма Фиделя были перевязаны лентой светло-оранжевого цвета. Так я узнала, что любовь имеет цвет. Это цвет восходящего солнца. А еще я поняла, что с рождением дня любовь блекнет.

Я сидела не шевелясь, будто очарованная, и хотела только одного — чтобы мамин рассказ не кончался. Мне казалось, что теперь я гораздо лучше понимаю свою маму. Как много она пережила и как трудно ей вспоминать свое прошлое!

Фея взяла одно из писем и стала читать его: «Я осмелилась написать вам это небольшое письмо, потому что знаю, как трудно вам сейчас. Я думаю, что слова ободрения помогут вам с большим смирением отнестись к случившемуся, но вместе с тем дадут возможность почувствовать гордость за вашего Фиделя. Я не знаю, одобряете ли вы участие вашего сына в небезызвестных событиях, но уверена, что вы не откажете ему в моральной поддержке, которую в подобных обстоятельствах способна оказать только мать. Несмотря на то что я не знакома ни с вами, ни с вашим супругом, ни с Миртой, я всегда помню о вас».

— В начале ноября я получила от Фиделя письмо с печатью цензуры. Ты не знала, что письма заключенных читают перед тем, как отправить? Я сохранила это письмо. Вот оно:

«Дорогая Нати!

Шлю тебе нежный привет из своего заключения. Я помню о тебе и люблю тебя, несмотря на то, что давно не имею от тебя никаких известий.

Я храню и всегда буду хранить нежное письмо, которое ты отправила моей матери.

Наверное, я причинял тебе страдания недостатком манер, но ты должна знать, что я готов с радостью отдать свою жизнь за твое счастье и благополучие.

Мы не должны зависеть от мнения света. Мы должны считаться только с нашей совестью. Только она имеет значение.

Существуют вещи из категории вечных. Среди них — воспоминания о тебе. Они будут сопровождать меня всю мою жизнь, до самой могилы. Всегда твой Фидель».

— Так началась наша необыкновенная переписка. В письмах, которые мы отправляли друг другу, было столько радости, столько тепла. Послушай вот это:

«Я сразу же отвечаю на твое последнее письмо, хоть мой ответ тебе будет отправлен не раньше понедельника. Я делаю это потому, что хочу описать тебе мои чувства и мысли, не приводя их в порядок. Я не хочу обдумывать ответ. Пусть он будет спонтанным. Я нахожусь под сильным впечатлением идей, высказанных в твоем письме. Я очарован твоими рассуждениями, которые каждый раз обновляются… Сегодня я хочу писать тебе свободно и задыхаюсь от того, что не имею такой возможности. Эти строчки рождаются в неволе. Они такие же заключенные, как их хозяин. И они так же, как и он, мечтают о свободе. Сейчас я с особой силой ощущаю свое заточение и ограниченность в общении с тобой. Ведь сегодня в моей памяти вновь возникли те дни, когда я, грустный, опечаленный и униженный чем-нибудь, приходил к тебе. Мои ноги сами вели меня в твой дом, где я находил покой, радость, умиротворение…

Попадая в неизменно гостеприимную атмосферу твоего дома, я оставлял за его порогом огорчения, разочарования, которые нам доставляют презренные представители рода человеческого.

Краткие мгновения общения с твоей чистой, благородной душой, излучающей живую, радостную силу, были мне наградой за долгие часы горестей и печалей(…)

Нати, если бы ты знала, какую суровую школу я прохожу в тюрьме! Здесь я заканчиваю ковать свое видение мира и уже окончательно определил, в чем состоит смысл моей жизни. Я не знаю, долгой или короткой она окажется, удастся ли мне сделать что-нибудь значительное или жизнь будет прожита зря. Но я еще больше окреп в своей решимости бороться и в готовности пожертвовать многим во имя этой борьбы. Я презираю существование, смысл которого заключается в стремлении к комфорту и личной выгоде. Я не жалею о своей судьбе и о судьбе своих товарищей — каждый из них пожертвовал крохотным миром собственной жизни ради великого мира идей. Когда-то мы с радостью будем вспоминать эти горестные дни: завтра, когда облака рассеются и взойдет солнце, мертвые поднимутся на свой Олимп, и в небе Кубы, как громовые раскаты, раздастся хлопанье их крыльев. Ты видишь, бумага уже кончается, а я еще не ответил на все твои вопросы. Я хотел бы ответить на каждую строчку твоего интересного письма. Но я обещаю тебе продолжить свой ответ в следующем письме, которое я скоро напишу(…) Я не хотел бы, чтобы письма, которые ты мне присылаешь, явились причиной твоей головной боли. Но когда я думаю о том, где и когда ты их пишешь, то понимаю, как трудно тебе приходится.

Цензор, который читает нашу переписку, производит на меня впечатление приятного, воспитанного и образованного молодого человека.

Не знаю, придет ли это письмо к Новому году. Если ты и в самом деле верна мне, то вспомни обо мне за праздничным столом и выпей за меня стакан вина. А я мысленно буду с тобой.

Фидель».

Я стала его глазами и ушами за пределами тюрьмы. Я пыталась донести до него весь вкус жизни, представить его воображению калейдоскоп красок и запахов, внести хоть немного света в серую клетку камеры. А он приклеивал к письму крылышко заблудившейся бабочки. Я старалась помочь ему заполнить время, которого в тюрьме было так много. Я вела себя с ним так, как учитель со способным учеником или мать с сыном, который от долгой болезни разучился двигаться. Я провоцировала его на рассуждения. Я хотела, чтобы он раскрылся. Я забрасывала его вопросами, тщательно отбирала и отправляла ему книги и просила его комментировать прочитанное. Вот что он мне отвечал:

«Ты спрашиваешь у меня, был ли бы Роллан таким великим, если бы он родился в XVII столетии. Как ты думаешь, писал бы я тебе эти письма, если бы не знал тебя?(…)

Человеческая мысль нерушимо обусловлена обстоятельствами эпохи. Что касается политического гения, то берусь утверждать, что он целиком зависит от своего времени. В эпоху Катилины Ленин был бы всего лишь пламенным защитником русской буржуазии. Если бы Марти жил в то время, когда англичане брали Гавану, он вместе с отцом защищал бы испанский флаг. Кем были бы Наполеон, Мирабо, Дантон и Робеспьер в эпоху Карла Великого, как не бесправными крепостными или никому не известными обитателями какого-нибудь мрачного феодального замка? Юлий Цезарь никогда не перешел бы Рубикон в первые годы существования Республики, до того как обострилась классовая борьба, потрясшая Рим, и не возникла и набрала силу огромная партия плебеев, сделавшая необходимым и возможным его приход к власти(…)

По этому поводу мне казалось любопытным, что французские революционеры всегда имели большое влияние со стороны римлян. Читая, по твоему настоянию, „Историю французской литературы“, я узнал, что Амио, французский писатель XVI века, перевел с английского „Сравнительные жизнеописания“ и „Моралии“ Плутарха. Воспоминания о великих людях и великих событиях Греции и Рима, описанные в этих книгах, послужили своего рода справочными данными, руководством к действию для главных действующих лиц Великой Революции. Но то, что является очевидным для политического гения, вовсе не касается гения художника. Здесь я присоединяюсь к мнению Виктора Гюго, который утверждал, что в поэте и художнике живет бесконечность. Именно бесконечность дарит гениям их не подвластное времени величие. Бесконечность, живущая в искусстве, чужда прогрессу. Искусство может способствовать и нередко способствует развитию прогресса, но оно не зависит от него. Искусство не подвластно переменам, происходящим в жизни общества, в языке. Рождаются новые языки, умирают старые. А искусство продолжает жить. Его нельзя изменить и сосчитать. Его нельзя подчинить какой-то другой сфере. Оно чистое, полное и божественное во все времена — и в эпоху варваров, и в эпоху высших достижений цивилизации. Искусство может иметь разные формы в зависимости от характера гениев, творящих его. Но оно всегда равно себе самому. Оно превыше всего!

Роллан мог родиться полвека назад и был бы таким же великим, как Бальзак и Гюго. Если бы Вольтер появился на свет раньше на пятьдесят лет, он выражал бы свои идеи в другой форме, как если бы я писал письмо не тебе, а другой женщине…»

Ах, Боже мой! Как утомила меня эта лирическая пытка! И все это лишь для того, чтобы я догадалась, что мама и Фидель были в очень тесных дружеских отношениях. Но я уже давно это поняла. Не слишком ли много писем для одного вечера? Но теперь маму невозможно было остановить. Она не замечала, что я устала и хочу спать, что глаза мои закрываются, а голова клонится вниз. Ей не приходило в голову, что на сегодня мне с избытком хватило писем Команданте. И уж тем более она не помнила о моей поэме и том вопросе, который я ей задала. Между прочим, с тех пор Муза поэзии больше ко мне не прилетала.

Я смотрела на огромную пачку писем, которые написал Фидель, и меня охватывала panicus cuncti. Было похоже на то, что сегодня мне прочтут все эти письма до одного. Но нет… Фея взяла письмо из другой пачки. Мне предстояло услышать лучшую из сегодняшних поэм, и ее творцом была она, Фея:

«Дорогой Фидель, я пишу, находясь еще под впечатлением твоих последних четырех писем. Как я хотела бы располагать большим временем и большей духовной свободой, чтобы отвечать на каждое из твоих писем, как ты того заслуживаешь! Я в самом деле чувствую себя такой маленькой перед гигантским размахом твоей мысли, твоих идей, твоих познаний, твоей нежности. Меня восторгает то, с каким безграничным великодушием ты готов и умеешь поделиться всем этим. Ты ведешь меня за руку по Истории, Философии, Литературе. Ты делишься со мной сокровищами чувств и идей. Ты открываешь передо мной новые, неизведанные, но светлые, манящие горизонты. Предложив мне все эти богатства, ты говоришь, что за всем этим стоит человек с его разумом и чувствами. Но я не могу полностью согласиться с тобой, Фидель. Все, что ты мне открыл, принадлежит не абстрактному человеку, а тебе. Это твой мир. Его сотворением ты никому не обязан. Ты родился с этим миром, и он исчезнет вместе с тобой.

То, что ты умеешь делиться этим сокровищем с другими, — уже другой вопрос. Я не была бы искренней, не признавшись тебе, что очень ценю это твое умение, твою щедрость. Я была бы счастлива и горда тобой, если бы ты сохранил это качество навсегда.

Вечно твоя Нати».

После того, как мама прочитала это письмо, я воспряла духом и решила, что на этом исповедь закончится. Как оказалось, моя надежда была преждевременной. Еще предстояло сообщение некоторых подробностей.

Итак, в то время, пока Фидель находился в тюрьме, Фея считала своим долгом заботиться о его семье — жене Мирте и маленьком Фиделито. Таким образом, обе женщины знали о существовании друг друга. Но Мирта не предполагала об истинных отношениях между своим супругом и Нати. Однажды произошел случай, который раскрыл ей глаза на происходящее.

Как-то раз в высшей степени порядочный gentleman Мигель Ривес, цензор тюрьмы на острове Сосновом, изнемогал от скуки на службе. Ему надоели кислые грейпфруты и крикливые попугайчики, которыми славился остров. Не меньше, чем от болтливых птиц, он устал от заключенных. И тогда Мигелю Ривесу пришло в голову развлечься весьма своеобразным способом: он перепутал письма таким образом, что Мирта получила письмо, предназначенное Фее, и наоборот, Фее принесли письмо, которое должна была получить жена Фиделя. Мирта позвала Фею и в оскорбительном тоне потребовала свое письмо. Оно было ей возвращено с обратной почтой, не будучи распечатанным. Что касается Мирты, она поступила по-другому. Она прочла письмо, которое Фидель написал Нати, и была поражена гаммой и силой чувств, адресованных ее мужем другой женщине. Это повергло ее в глубокую тоску. Она не смогла или не захотела утаить свое горе от близких и прочитала им это письмо.

Что касается дальнейшей реакции Нати на случившееся, то она была такова. Поскольку оказалась затронутой ее честь, то Фея остановила эпистолярный поток, а также перестала отсылать в тюрьму книги и все остальное. Вместо этого она вступила в переписку с папой Орландо. В письменной форме ей легче было объяснить ему, что, хоть пока ничего еще не произошло, она тем не менее влюбилась в Фиделя.

Далее Фея рассказала мне, что Фидель был амнистирован и, как только вышел из тюрьмы, сразу же отыскал ее на работе, потому что через несколько дней отправлялся в Мексику. Там ему предстояло отбыть ссылку. Он привел Фею к Лидии Перфидии, которая снимала квартиру в Ведадо. Но, поскольку они не имели возможности оставаться там наедине, Перфидия сняла для них квартиру по соседству. Там они встречались несколько дней в конце мая — начале июня. В результате чего она забеременела мной.

В течение семи месяцев она находилась в постели, потому что опасалась, что я могу появиться на свет раньше положенного срока. Она развлекалась тем, что рылась в журналах и газетах и вырезала зверушек из японской бумаги. Думаю, это было оригами. Она сказала, что это было лучшее время в ее жизни.

— Через несколько дней после твоего рождения я отправила Фиделю в Мексику твою фотографию и ленту, которой тебя перевязывали. Он очень обрадовался и прислал тебе те маленькие сережки, которые ты потеряла в Париже. Мне он подарил серебряные безделушки. К посылке была приложена небольшая записка, в которой он выражал радость по поводу твоего рождения.

К тому времени, как я вернулась на работу, письма от Фиделя стали приходить все реже. До меня дошли слухи о его связи с некой Изабель…

При воспоминании о предательстве зеленые глаза Феи наполнились таким страданием, как будто бы то, о чем она рассказывала, произошло лишь вчера.

— Я не имела возможности уехать с тобой в Мексику, потому что не могла бросить Натику. А он не мог заняться женой и ребенком, потому что вот-вот должен был подняться на борт неисправной яхты, чтобы добраться на ней до кубинского берега. Я не получала от него никаких известий до февраля 1957 года. Находясь уже в горах Сьерры-Маэстры, он прислал мне в подарок две гильзы от патронов 45-го калибра.

Фея закончила свой рассказ. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы выйти из оцепенения. Как я могла теперь обижаться на Фею за какую-то поэму, если она только что одним мановением волшебной палочки превратила меня в принцессу? Кому еще делали такие подарки в десять лет?

— Мама, мама, позови его. Скажи, чтобы он сейчас же пришел к нам. Мне так много нужно сказать ему!

Да, мне действительно было что ему сказать. Я попросила бы, чтобы он сделал так, чтобы у нас была одежда и разная еда. И чтобы он вернул нам Новый год. А еще я попросила бы его, чтобы он пришел к нам жить, потому что он нам так нужен.

— Я не знаю, где могу его встретить, Алина.

— Мама, тогда передай ему через кого-нибудь, что я тяжело заболела и скоро умру. Или что со мной произошло что-нибудь очень страшное. Мамочка, придумай же что-нибудь!

— Я не могу, Алина. Ведь я уже передавала ему столько писем, а он так и не пришел. Но если хочешь, ты сама можешь написать ему записку и приложить к ней свою поэму. Я постараюсь сделать так, чтобы это послание дошло до него.

Теперь со мной разговаривала уже не Фея. Та Фея, что недавно превратила меня в принцессу, унеслась в свой далекий волшебный мир звезд. А на ее месте теперь сидела женщина, очень похожая на уставшую маленькую девочку. Ее плечи были согнуты под тяжестью чужих и своих тайн. Эта женщина была очень утомлена, но не сломлена. И эта зеленоглазая женщина была моей мамой.

Я немедленно приступила к осуществлению своих эпистолярных замыслов, а на следующий день поспешила сообщить важное известие своим самым близким людям.

— Иветт, мой папа — Фидель.

— Я давно знала об этом, но. мама взяла с меня клятву, что я не проговорюсь тебе об этом.

Оказывается, Иветт все знала и ни словом не обмолвилась об этом. А ведь она была моей самой любимой подругой.

— Бабушка, мама мне сказала, что Фидель — мой папа.

— Да что ты? Вот это новость!

— Тата, ты знаешь, кто мой папа?

— Она тебе все-таки сказала? Было бы лучше, если бы она скрыла от тебя эту тайну. Ничего хорошего из этого не будет. Ты будешь расплачиваться за ее грехи…

Тата разошлась не на шутку. Эта новость ее, кажется, очень расстроила.

Я ждала ответа Фиделя на свое послание, но он все не приходил. Тогда я отправила ему еще одно письмо вместе с маленькой атласной туфелькой от моего старого маскарадного костюма кузнечика. Фотограф Корда утверждал, что Фидель был очень растроган подарком. Может быть, так оно и было, но Фидель тем не менее не написал мне ни единого слова. Он даже не поблагодарил меня. Но я неутомимо продолжала писать, и Фиделю регулярно приходили письма от «маленькой ласковой дочери», от «хорошей девочки», от «активистки», от «смелой девочки», от «очень грустной девочки». Это были письма от тайной поклонницы, брошенной и забытой.

Прошло немало долгих месяцев, прежде чем Фидель отреагировал на мое повышенное к нему внимание. Однажды вечером к нам по его поручению пришел Педро Триго, которого я звала Педро Интриго. Он был одним из героев эпической поэмы о Монкада и директором Кубана де Авиасьон. Дядя Педро был весь в шрамах, как будто из его тела вытряхнули все содержимое, наполнили его заново и зашили, не заботясь об аккуратности швов.

Педро Интриго весь так и сиял, а у мамы на губах играла улыбка мадонны Рафаэля, а ее взгляд… Казалось, она окунулась в мир грез, да так и не вернулась оттуда, а здесь присутствовала лишь ее материальная оболочка.

Посланник Фиделя объявил:

— Фидель приглашает тебя поболеть за него. Он будет играть в баскетбол.

Великолепная идея, ничего не скажешь. Особенно если учесть, что уже десять часов вечера. Мало того, что я не посмотрела «Приключения Черного корсара» из-за речи, которую произносил Фидель до половины десятого, так теперь я должна буду смотреть, как он играет в баскетбол, ничуть меня не интересовавший. И это после того, что Фидель не соизволил ответить ни на одно из тысячи моих и маминых писем. Я, конечно же, не имела ни малейшего желания болеть за Фиделя. Но Тата уже ушла и, значит, некому было меня защитить. Мне пришлось сдаться без боя.

Я надела свою лучшую одежду. Обувь выбирать не пришлось, поскольку у меня были одни-единственные туфли. Наверное, меня готовили в японские императрицы, потому что я носила эти туфли уже три года.

Мы с Педро Интриго сели в его «альфа ромео» и поехали в спортивный городок. Дядя Педро провел меня через раздевалки и усадил в первом ряду президентской трибуны. Зрителей можно было пересчитать по пальцам одной руки, зато полицейских из Службы Государственной Безопасности было более чем достаточно.

Команда политбюро должна была играть против национальной команды Кубы.

Вот включили прожекторы, и площадку залило светом. Перед глазами немногочисленных зрителей возникла великолепная коллекция сверкающих эбонитовых статуй богов. Черные боги, одетые в майки и шорты, вышли вперед, Приветствуя жалкую кучку болельщиков. Вслед за ними на площадке появился Фидель, ведя за собой бледных и жирных типов, передвигающихся по земле с грацией медведей из московского цирка. К счастью, вместо шорт на них были тренировочные брюки. Но майки они почему-то не надели. И совершенно напрасно.

Они стали разминаться, сотрясая свои дряблые телеса. Мое внимание привлек самый большой из них. Он казался больше Фиделя из-за огромных свисающих грудей с крупными темными сосками.

— Дядя Педро, кто этот кучерявый седеющий мужчина с острым носом?

— Януса, министр просвещения. Начальник всех школ Кубы.

— Дядя Педро, может, пойдем отсюда?

— Ну что ты, Алина! Подожди! Команданте еще не забросил мяч в кольцо, — ответил он, подмигнув.

Я никогда не видела более странной игры, чем эта. Вместо того чтобы забирать мяч у противников, игроки национальной команды отдавали его прямо в руки. Если к кольцу бежал Фидель, то черные боги раздвигались перед ним, как воды перед Моисеем. А если Фиделю удавалось забросить мяч, то они аплодировали и кричали:

«Вива! Вива!»

Чтобы скоротать время, я почти без перерыва пила лимонад. Был уже второй час ночи, когда Педро торопливо повел меня куда-то. Вскоре я оказалась в медпункте. Через некоторое время пришел Фидель. Он совершенно не замечал меня, как будто я была частью мебели. И стоило мне ради такой встречи смотреть битых три часа на эту странную игру, страдать от того, что ноги сжаты орудием пыток. Я даже не могла сходить в туалет, пока шла игра… Я была возмущена.

У меня не было желания спрашивать у этого нового Фиделя, почему он не приходил к нам целых два года. Взрослые слишком часто лгут. К тому же я слишком устала и хотела спать.

— Как у тебя дела?

— Хорошо.

— А у мамы?

— Хорошо.

— Скажи ей, что дело с твоей фамилией почти улажено. Этим занимается Йавур. Осталось лишь немного, подождать. Скоро будут внесены изменения в закон juris et de jure.

Я прореагировала на эту реплику молчанием, потому что не очень понимала, о чем идет речь.

Мама ничего не говорила мне о деле с моей фамилией.

— У твоей мамы есть один недостаток. Она слишком добрая. Никогда не будь очень доброй с мужчиной.

Команданте только что дал мне совет. Я не захотела оставаться в долгу и решила сообщить ему диагноз болезни одного его товарища по команде:

— Януса, министр просвещения…

— Да… А что такое?

— У него гинекомастия.

— Что у него?

— Гинекомастия. Увеличение молочных желез у мужчины.

— Что?

— У него выросли груди, как у женщины. Ему обязательно нужно обратиться к врачу!

Маме не нравилось мое увлечение гомункулосами и инкубусами. А поскольку муза поэзии больше не посещала меня, я нашла себе новое развлечение, которое должно было понравиться Фее. Я взяла кисть и нарисовала женщину в длинной тунике с длинными черными волосами и руками, воздетыми к оранжевому солнцу, до которого она пыталась дотронуться.

— Как красиво, Алина. Где ты научилась так хорошо рисовать? Великолепная картина! Я повешу ее в гостиной. Алина, почему ты нарисовала женщину со спины?

Что за идиотский вопрос?

— Ты разве не видишь, что в глубине картины изображено солнце? Как она, по-твоему, дотронется до него, если я нарисую ее в фас?

На следующий день мама повела меня на консультацию к доктору Эльсе Прадерес.

— Эльса, это моя дочь. Она рисует женщин со спины. Вот, посмотри! — и она достала мою картину.

Я опять стала объяснять законы перспективы, которые существуют сами по себе, независимо от человека и тем более от его возраста.

— И потом, это ведь психоделическая живопись, — сказала я.

— Нати, это всего лишь женщина, нарисованная со спины.

— Эльса, я знаю свою дочь и знаю, что говорю. Прошу тебя, займись ею.

И мама с успокоенной совестью пошла работать.

А доктор Эльса Прадерес занялась мной. Она обследовала меня с помощью различных тестов, а затем позвала маму, чтобы сообщить заключение обследования.

— У этой девчонки на данный момент нет никаких проблем. Но если ты хочешь что-нибудь сделать для нее, увези ее из страны. В социальном плане у нее всегда будут проблемы с адаптацией. Ей будет очень трудно приспосабливаться.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? Мне уехать из страны? Мне? Я могу отсюда уехать только ногами вперед. После года, проведенного в Париже, я поклялась себе, что никогда не покину Кубу. Если я уеду с острова, то тем самым лишусь всего, что мне дорого в жизни, что имеет для меня значение. Я не хочу, чтобы Революция продолжалась без моего участия.

О, Пресвятая Дева! Когда же, наконец, придет конец моим мучениям? Я не могла больше писать. Рисовать я тоже больше не могла. А теперь я стала еще и неприспособленной!

— Тогда ты должна помочь ей стать тем, кем она хочет стать. Я провела с ней несколько тестов по профессиональной ориентации и…

— Она будет изучать химию. Этого хочет ее отец. В этом году я переведу ее в другую школу. Она теряет время в школе танцев.

О Боже, помилуй!

— Мама, но почему? Почему я должна расстаться с балетом? Я вторая в классе… — слова застревали в моем горле, как будто я проглотила морского петуха.

— По многим причинам. Прежде всего потому, что ты слишком умна, чтобы зарабатывать на жизнь, дергая ногами. И потом, школа, в которой ты будешь учиться, ближе к моей работе.

На мою голову свалилось сразу столько неприятностей, что мама решила пролить немного бальзама на мою страждущую душу. Она пообещала посвятить мне целую неделю. Мы должны были отправиться в путешествие по острову.

Это путешествие оказалось изнурительной туристической поездкой — куда бы вы думали? — на ферму Биран, где родился Фидель. Но нас туда не пустили, потому что мы не имели официального приглашения. Пропусками в Биран ведала Селия Санчес.

Тогда мама изменила курс, и мы провели несколько дней в доме дяди Рамона, старшего брата Команданте.

Рамон и его жена Сули метали друг в друга взгляды, полные ненависти, а трое их отпрысков бесцельно бродили по дому. Достаточно было одного взгляда на этих детей, чтобы заключить, что им не хватает родительской любви и внимания.

Но, несмотря на свои, вероятно, непростые семейные отношения, Рамон встретил нас приветливо и даже спел под гитару:

В наших ушах еще звучала песня Рамона о такой глубокой любви, которая способна преодолеть все преграды, а с заднего сиденья машины уже раздавался поросячий визг и возмущенное индюшачье бормотание. Мы возвращались в Гавану в компании с двумя свиньями и тремя индюками, которые были настроены весьма решительно, поэтому в ближайшие двадцать четыре часа рассчитывать на тишину не приходилось.

Мне не терпелось поскорее приехать в Гавану и вырвать у моего ужасного и нежного наперсника дяди Педро Эмилио «страшную» правду, скрывающуюся за взаимной антипатией, царящей в семье Рамона. Вот что он рассказал мне во время нашей встречи, приправленной, как обычно, солидной дозой поэзии:

— Рамона нужно было в срочном порядке женить на Сули, потому что в тринадцать лет он влюбился в гаитянку, возбуждающая стеатопигия и колдовские чары которой намного превосходили успехи твоей прабабушки Доминги в области общения с потусторонними силами. То, что делала Доминга, не шло ни в какое сравнение с колдовством гаитянки. Каждую ночь Рамон убегал к своей черной колдунье, а наутро возвращался бледный и похудевший, deslechaito, как говорила Доминга. При этом она так мягко перекатывала слова, что, даже не вслушиваясь в смысл сказанного, легко было догадаться, что Доминга говорила о сладком испорченном фрукте, об этой шоколадной самке.

Но Рамон жил на другом конце острова вовсе не в наказание за свою неупорядоченную личную жизнь. Фидель приговорил его к этой ссылке за то, что он не помогал своему мятежному брату сражаться в Сьерре. Но когда Революция победила, Рамон тем не менее раздобыл себе униформу оливкового цвета.

— Я не осуждаю его за это, — продолжил Педро Эмилио, — ведь у меня тоже есть такая униформа… К тому же с капитанскими нашивками… Дело не в этом, а совсем-совсем в другом. Видишь ли, малышка, я ведь хотел быть мэром при старом режиме. Но что еще хуже — я пишу стихи. А мой сводный брат расценивает это как недостаток. Поэтому Рамона он в конце концов простит, а меня будет всю жизнь презирать.

Вот все, что рассказал мне мой нежный наперсник в тот далекий день о Рамоне и не только о нем.

Впрочем, история с черной колдуньей на этом не закончилась.

Возможно, отвергнутая гаитянка навела порчу на соперницу, потому что Сули несколько раз пыталась покончить жизнь самоубийством. Она пробовала отравиться, а когда яда не оказалось, перерезала себе вены. Двое из их детей убежали из дома, не вынеся этой тягостной атмосферы. Но, наконец, Рамон смог освободиться от колдовских чар своей негритянки.

Они с Сули стали жить в Мирамаре. Рамон занимался коровами новых пород, порожденных генетическим гением его брата Фиделя. Когда Сули повесилась на перилах лестницы, рядом никого не оказалось. Спасти ее не удалось.

Благодаря тем индюкам и свиньям, которые Рамон передал своей сестре Анхелите и которых мы везли в «мерседесе», мои гормоны пришли в движение.

Мой двоюродный брат Майито так сильно вырос! Я пришла в восторг от его оттопыреных ушей, длинного элегантного силуэта, серо-зеленых глаз и бритой головы. Фидель хотел, чтобы из него вышел пиротехник. Поэтому, несмотря на то что Майито был больше похож на персонаж Греко, чем на жандарма, он являлся учащимся Военной академии.

Майито неотвязно преследовала мысль о собственном здоровье, поэтому он принимал лекарственные средства, изготовленные на основе йода с танином, пил рыбий жир и какие-то сложные витаминные составы, от которых жгло в горле и сильно тошнило.

Мой кузен чистил свои солдатские сапоги особым способом: он покрывал их какой-то смолой, которую затем растапливал пламенем свечи. Майито был одиноким и нежным существом. Он прятал в своей комнате алтарь, который бабушка Лина завещала своей старшей дочери.

Я приняла участие в ритуале чистки сапог, подавая своему кузену коробки, тряпки, щетки, как медсестра подает хирургу разные инструменты во время операции. Потом мы дуэтом поглотили все омерзительные микстуры. А после этого Майито немного покатал меня на машине, которую он одолжил у матери. У тети Анхелиты их было несколько. Жаль только, что у нас здесь не было друзей, к которым можно было бы съездить. Поэтому мы скоро вернулись в комнату Майито.

Здесь, у алтаря, где, выражая свою синкретическую солидарность, были выстроены по рангу католические святые и их африканские родственники, мой кузен поцеловал меня. Это был мой первый поцелуй. Майито пытался засунуть мне в рот свой язык, твердый, как копье. В это же время другое копье, еще более твердое, вырывалось из его штанов. Моя кровь взбунтовалась, все тело наэлектризовалось, где-то под пупком я ощутила нежное волнующее щекотание и в результате намочила свои трусики.

Мною овладел атавистический страх, потому что все, что я знала о сексе, это то, что у Иветт и у меня между ног стали расти волосы, и по этой причине нам нельзя больше мыться вместе.

Когда я рассказала о своем первом поцелуе и своих ощущениях Тате, она наградила меня звонкой пощечиной, единственной за всю историю наших отношений:

— Такая маленькая и уже такая горячая! Надеюсь, я проживу достаточно долго, чтобы присмотреть за твоим задом!

Мне было одиннадцать лет, а ему восемнадцать. Это была моя первая любовь.

«Сиудад Либертад» — такая огромная школа, что в ней сразу же теряешь свою индивидуальность.

Раз, два, три, четыре.

Раз, два.

Мы шли по бесконечным коридорам.

В первый день ко мне подошла девочка с приплюснутым носом.

— Меня зовут Роксана Йавур. А тебя?

— Алина Фернандес.

— Мой отец министр юстиции.

Это была дочь человека, которому Команданте поручил восстановить мое происхождение.

— В самом деле? А мой отец — Фидель Кастро. И прошло уже больше года, как он попросил твоего отца написать закон, чтобы я могла изменить фамилию.

— Фидель Кастро? Настоящий?

— Ты что, идиотка? А какой же еще, как не настоящий? Я ношу фамилию Фернандес, потому что моя мать была замужем за папой Орландо и потому что по закону juris et de jure никто не может признать себя отцом незаконнорожденного ребенка. Поэтому Фидель и сказал Йавуру, чтобы он изменил Гражданский кодекс. Тогда я смогу носить ту фамилию, которую должна носить, а не ту, которую ношу теперь.

Роксана ничего мне не ответила. Но назавтра весь класс знал о том, что у Фиделя есть дочь. Через неделю об этом было известно всей школе. Казалось, эта новость распространялась в геометрической прогрессии. Чтобы увидеть меня, к нам в класс стекались ученики из всех углов этой проклятой школы. Любопытство было велико. Многие готовы были пройти несколько километров только ради того, чтобы посмотреть на дочь Кастро:

— Ну что, видел? Похоже, что это и в самом деле дочка Фиделя!

— Как бы не так! Чтобы дочка Кастро ездила на автобусе, без личного шофера и без охраны? Это вранье!

— Эй, малышка, подойди-ка сюда! Ты правда дочка Фиделя?

— Да…

— Тогда почему ты не попросишь у него новые туфли? От этих у тебя скоро одни подметки останутся!

— Эй, детка, если ты и в самом деле дочка Фиделя, скажи ему, чтобы он дал нам пожрать! Ладно?

— А твоя мать замужем за Фиделем?

— А почему у тебя другая фамилия?

— Это из-за того, что Фидель переспал с ее матерью и не женился на ней.

Очень часто в те дни я возвращалась домой в плохом настроении.

— Бабушка, а что такое переспать?

— Где ты это услышала, малышка? Вот увидишь, в этом году герань будет гораздо красивее. Говорят, ее нужно поливать мочой беременной женщины. Что ж, далеко ходить не придется. С нравами современной прислуги!

Лала Натика всегда отличалась странными ассоциациями идей.

— Мама, что значит переспать? У нас в школе…

Разговаривать нужно было очень тихо, потому что на диване безмятежно спала секретарша и, вероятно, видела во сне своего очередного отпрыска, который скоро должен был появиться на свет.

— Ты расскажешь мне об этом немного позже, любовь моя. Я должна бежать. Скоро начнется партсобрание.

— Тата, что такое переспать?

Тата молча смотрела на меня своими умными глазами.

Но, в конце концов, я все же услышала ответ на свой вопрос:

— Тота, что такое переспать?

— А ты что, не знаешь сама? Это когда бывает хорошо, очень хорошо! Во всяком случае, так говорит мама папе, когда, вместо того чтобы спать, они принимаются вставлять и вынимать одну штуковину. А после этого появляются дети. Эх ты, глупышка!

Каждое утро я поднималась, чтобы пойти на Голгофу. Но, к счастью, все новости со временем перестают быть новостями. К ним попросту привыкают.

Дочь Йавура стала моей лучшей подругой. Мы вместе готовили уроки в ее большом доме с теннисным кортом. Иккон, бабушка Роксаны, ливанка по национальности, обучила меня танцу живота. Она учила нас ливанским словам, не переставая следить за нашими успехами в области восточных танцев. Бабушка Иккон говорила, что это нам понадобится на других этапах жизни.

В этом году в Боливии был убит Че. Оркестровая грусть погрузила весь остров в воинствующую скорбь, оттененную торжественными ночными бдениями на площади Революции, посмертными одами и траурной музыкой.

Фотография героического Че Гевары, сделанная Кордой, была развешана на всех стенах планеты. Команданте оторвался от своих генетических медитаций, чтобы возглавить проведение одной из самых удачных рекламных кампаний столетия.

Он объявил, что отрезанные руки Че, привезенные в Гавану вместе с его посмертной маской, будут забальзамированы и выставлены в музее Революции. Эта идея настолько покоробила меня, что я укротила свое самолюбие и написала Фиделю тысяча второе письмо, в котором просила его похоронить руки Че.

Бычий фурор внезапно исчез с экранов телевизоров. Его сменил другой, более футуристический, имевший название «формирование нового человека».

Куба была бульоном, в котором зарождалась новая культура всемирного прогресса, а школа — котелком, в котором кипел этот бульон.

Смерть Че вернула Фиделю его былое красноречие и энергию, благодаря которым он мог в дождь и под палящим солнцем часами объяснять ученикам кубинских школ, собравшимся на площади Революции, что они являются последователями идей апостола Марти и Че. Аплодисменты.

И что новые школы должны работать по пятилетнему плану, но для более скорого осуществления идей Апостола и Че Гевары необходимо, чтобы школьники и студенты не только учились, но и работали на полях страны. Это поможет им оценить ту жертву, которую постоянно приносят своим трудом крестьяне.

Люди аплодировали и кричали: «Вива! Вива Фидель!»

В то время как вся планета, вступая в эру Водолея, отращивала длинные волосы, расширяла брюки и укорачивала юбки, напевала песни «Битлз», развешивала на стенах портреты Че, когда молодежь предпринимала беспрецедентные усилия, чтобы объединиться в любви, мы, молодые кубинцы, ходили строем. Все, написанное или звучавшее по-английски, было запрещено. Наши мальчики должны были показывать полицейским, что у них в штанах. Если они осмеливались носить длинные волосы, им брили головы, несмотря на то, что их волосы были значительно короче, чем нечесаные шевелюры мужчин эпохи триумфа Революции. Если юноши проявляли упрямство и опять отращивали волосы, их приговаривали к принудительным работам в специальных трудовых лагерях. Туда же отправляли гомосексуалистов, артистов и священников. Пребывание в этих лагерях очень влияло на характер молодых людей. Возвращались они оттуда совсем другими людьми.

Однажды во время урока английского языка, который вела учительница Ананда, к нам в класс пришел кто-то из администрации и попросил, чтобы каждый ученик указал против своей фамилии в списке размер обуви и брюк.

На той же неделе нам выдали по паре ботинок, а также сменную одежду и головные уборы.

Все получили обмундирование одного размера, потому что оказалось невозможным установить стилистические различия между всеми учениками, получившими привилегию стать Новыми Людьми.

Мы разошлись по домам готовиться к важному событию в нашей жизни: завтра утром мы уезжали на сельскохозяйственные работы. Начинался эксперимент под названием «Школа в деревне».

На следующее утро наши любящие родители провели нас до самого порога этого эксперимента, неся в руках чемоданы, для надежности обитые фанерой и закрытые на висячие замки, что свидетельствовало о неиссякаемой тяге народа к творчеству, а также одеяла, простыни и металлические ведра. Я до сих пор с волнением вспоминаю свое алюминиевое ведро, на котором мама выгравировала мою фамилию. Я могла быть уверена, что никто не украдет его у меня, потому что оно отличалось от других необыкновенным блеском своего герба.

Набившись в допотопные школьные автобусы, мы отправились в деревню приближать исполнение мечты нашего апостола Марти и нового апостола Че.

Мальчики должны были срезать сахарный тростник, а девочки выполнять какую-то другую работу. Новая жизнь пока была скрыта от всех нас завесой неизвестности, а поэтому оба поколения — и дети, и родители — пребывали в состоянии полной неуверенности.

В дороге я задремала. Но мой тревожный сон, наполненный кошмарами, был прерван извечным возгласом путешественников: «Приехали! Приехали!» Мы оказались перед деревянным бараком с крышей из пальмовых листьев. Справа стояли хижины, похожие на те, что устроили в саду Мирамара последователи Макаренко. Это были уборные. Забор из колючей проволоки и металлические ворота усиливали зловещую серость ансамбля.

Сначала нас построили в алфавитном порядке, а потом направили в мрачный барак, чтобы мы заняли кровати, которые представляли собой носилки, отделенные друг от друга джутовыми холстинами, прибитыми к столбам: Эти кровати находились в пятидесяти сантиметрах друг от друга.

Когда я представила себе, что в этой спальне будут храпеть и вонять больше тысячи человек в течение двух с половиной месяцев, у меня закружилась голова.

— Какое счастье, что бедный Марти умер.

— Что ты сказала? — спросила у меня секретарь Коммунистического Союза Молодежи.

— Какое счастье, что Марти умер ради того, чтобы смогло свершиться это чудо…

Посещение уборной стало для меня настоящей пыткой. От страха я почти не видела дырку в земле, куда нужно было справлять нужду, и те два бревна, на которых нужно было стоять на цыпочках, чтобы не угодить в отвратительную жижу, накопленную от посещения сотен людей.

Ужас перед уборной вернул мне фамильное покашливание, которое вскоре превратилось в хриплый свистящий кашель, а вслед за этим наступил черед сильной лихорадки.

В придачу ко всему, прошел слух, что какой-то извращенец бродит возле нашего лагеря по ночам и больно хватает девочек за груди, когда они выходят в уборную. Приходя в ужас от одной мысли об этом маньяке, мы перестали выходить по ночам из барака. Мы освобождали свои мочевые пузыри прямо здесь, используя для этого все углы. Наша спальня была пропитана стойким запахом мочи.

Мы поднимались до петухов и меньше чем через десять минут были уже в строю. Когда мы выкрикивали лозунги, из наших ртов вырывались струйки пара.

Каждую ночь я возносила к небу молитвы, прося Святую Марию поскорее явиться мне в образе Феи.

Фея имела возможность приезжать ко мне в конце недели, ведь у нее была машина и много свободного времени. Но она сказала мне:

— Будет лучше, если я не приеду к тебе в первое воскресенье. Подумай сама, любовь моя, ведь не у всех родителей есть машины, а значит, не все имеют возможность приехать сюда. Разве приятно будет остальным детям, что тебя навещают, а их нет? На тебя будут смотреть как на привилегированную.

В этом Фея была полностью права. Мои привилегии почему-то замечались сразу. Наверное, мне было противопоказано находиться на особом положении.

А поэтому я с нетерпением продолжала ждать приезда Феи, заполняя помидорами бесконечную вереницу корзин, что было совершенно необходимо для превращения обыкновенной кубинской девочки в Нового Человека.

Мое сердце отчаянно колотилось, и это было дурным предзнаменованием. А моим легким не хватало воздуха, и это тоже не предвещало ничего хорошего.

Наконец, случилось чудо. Моя голливудская звезда в милицейской форме вышла из своего «мерседеса». Когда я поняла, что она приехала без Таты, моя смелость исчезла без следа. Мне стало совершенно ясно, что никто не поможет мне вырваться из этого тесного ада. И все же я взмолилась:

— Мама, прошу тебя, ради всех тех, кого ты любишь. Ради Бога! Ради Фиделя! Ради Ленина! Забери меня отсюда!

Я, как за соломинку, ухватилась за микроскопическую надежду. Я умоляла маму, а из моей груди вырывалось шумное, хриплое дыхание.

— Нет, любовь моя. Ты и сама отлично знаешь, что должна остаться здесь, со своими товарищами, и быть во всем первой. Ты ведь знаешь, как мне это было бы приятно. Посмотри, Алина, что передала тебе Тата. Это бифштекс. Она заморозила его для тебя, когда в последний раз давали мясо. А я тебе привезла два жареных хлебца и банку сгущенного молока. Это тебе будет на неделю. И вот еще пакет гофио.

Но я продолжала ее умолять забрать меня отсюда.

— Если ты не прекратишь жаловаться, я немедленно уеду! — пригрозила Фея.

Она оставила меня в состоянии такого отчаянного одиночества, которое могут переживать только дети.

Я стала делать все, чтобы поскорее превратиться в передовой элемент. Результатом моих усилий явилось то, что я стала путать день с ночью. Мне становилось все хуже. Скоро лицо и шея у меня покрылись ужасными волдырями.

Меня отвели к врачу в поликлинику. Молодой медик не проявил интереса к моей эрудиции в медицинской области, когда я описала ему свое состояние:

— У меня колющая боль в правом легком и аритмия сердца, сопровождаемая тахикардией и одышкой.

Он срочно отправил меня в Гавану, опасаясь, что я заражу весь коллектив своими волдырями.

Полуденное солнце обдавало небеса своим жаром, когда меня передали на руки Таты. Мое сердце сильно билось.

Я сразу отправилась на любовное свидание со своим белым фарфоровым туалетом, этим непорочным зачатием цивилизованных естественных потребностей.

— Тата, я мочусь кровью!

— Кровью? А у тебя не месячные? Ах да, пока еще не должны быть… Во всяком случае, я видела только одну запись об этом: «11 ноября 1965 года Алина стала девушкой». Я нашла это в ящике письменного стола твоей мамы. А больше с тех пор ничего не было. Не знаю, что бы это могло быть…

— Тата, мне кажется, что я скоро умру.

После этого моего заявления Тата срочно позвонила маме и слово в слово повторила ей мои слова. Но мама приехала домой поздно вечером, потому что она не восприняла всерьез мои слова о близкой смерти. Ведь сама она не умерла, хоть перенесла очень много тяжелых болезней: гастроэнтерит, бруцеллез, гнойный аппендицит, гепатит, монокулез и даже укус бешеной собаки.

В конце концов ночью меня отвезли в больницу. Здесь когда-то приводили в порядок вскрытые вены тети Сули. В эту ночь дежурил врач-психиатр. Он нашел меня «нервной» и для успокоения применил какой-то препарат из белладонны, после чего я оказалась в коме.

Я решила, что умерла, потому что когда мне удалось открыть глаза, я увидела над своей головой старика Хоттабыча, окруженного белым облаком. Я чуть было не уцепилась за его бороду, чтобы он перенес меня из преддверия рая прямо домой. Но в это время ко мне подбежала заплаканная мама и крепко обняла меня.

Стариком Хоттабычем оказался Валейо, врач Фиделя. Под халатом у него была надета униформа капитана Сьерры. А я находилась не в раю, а в Национальном госпитале, в палате для иностранцев.

— Ее правое легкое сжалось до размеров небольшого кулака, желудок сильно поврежден, селезенка увеличена, почки в плачевном состоянии. Я введу ей восемьдесят миллионов единиц пенициллина. Не убивайся так, Нати. Пока есть жизнь, есть надежда.

Мне совсем не понравилось, как я выгляжу внутри, потому что, как говорила Лала Натика, «всегда нужно быть элегантной, даже при смерти». Но несмотря на эту неприятность, я мирно заснула, твердо уверенная в том, что не могу умереть так рано. Проснулась я только через неделю.

— Алина, тебе было очень плохо. Ты не приходила в себя целую неделю.

— А Фидель приходил меня проведать?

— Нет…

— Почему?

— Я не знаю. Спроси об этом у Валейо.

— Доктор Валейо, почему Фидель не приходил ко мне?

— Потому что он не знает, что ты болеешь.

— Почему он не знает?

— Потому что я не сказал ему об этом, чтобы не беспокоить его.

— Но теперь ты можешь сказать ему, что я болела.

— Теперь тем более не скажу.

— Почему?

— Он убьет меня за то, что я ничего ему не сказал.

И, невозмутимый, он вышел из комнаты.

Наконец закончились сельхозработы, и все ученики нашей школы вернулись в Гавану. Несколько человек из-за неопытности повредили себе пальцы — верхние фаланги были срезаны мачете во время работы на сахарных плантациях. Больше всех не повезло моему однокласснику Марио. Он попал под перевернувшуюся телегу и в результате остался без ноги. Все остальные вернулись домой в целости и сохранности. И вновь начались школьные занятия.

Как-то раз мама спросила у меня:

— В вашей школе учатся дети из начальных классов?

— Да, мама. Здесь учатся все, кому угодно. Даже с военного аэропорта приходят в нашу школу.

— Тогда здесь, наверное, учится и твоя двоюродная сестра Дебора. Почему бы тебе с ней не встретиться? Она учится в третьем классе.

Дебора была старшей дочерью Рауля и Вильмы.

Найти ее оказалось очень легко, потому что возле класса, где она училась, прохаживались охранники. Они пропустили меня, как только я им вкратце рассказала о своих родственных связях и происхождении.

Дебора оказалась прелестным фарфоровым ангелочком с нежной кожей и светло-пепельной шевелюрой. Мы сразу же понравились друг другу. Благодаря этой чудесной девочке я узнала, что такое тепло семейного очага. Она же освободила меня от ежедневных автобусных пыток. Теперь меня почти каждый день доставляли к дому на машине Деборы в сопровождении охраны.

Я была очень довольна знакомством с моей двоюродной сестрой. Теперь после уроков мне не хотелось веселиться со своими прежними подругами. Вместо этого я бежала к своей маленькой кузине.

Семья Деборы жила на восьмом этаже дома, расположенного между двумя кладбищами — Коломб и китайским. Наверное, Рауль поселился в этом доме, потому что для его личной охраны было легче следить за мертвыми, чем за живыми.

Чтобы попасть к Деборе, нужно было остановиться посередине улицы и дожидаться офицера охраны, который вначале сообщал о моем приходе хозяевам, а затем подходил ко мне и вел к лифту.

Рауль был приветливым и веселым. На втором этаже своего дома он оборудовал кинозал, куда по воскресеньям приходили дети охранников.

— Мама, я попросила дядю Рауля, чтобы он и тебя пригласил на обед. Мне хотелось, чтобы мы пошли вместе.

— Да? И что он сказал?

— Что за столом не будет мест.

— Ну что ж, ничего страшного.

— Но, мама, я знаю, что это неправда. Стол очень большой.

— Не волнуйся за меня, детка. Я знаю, что Рауль очень любит меня. Сейчас я покажу тебе его письма.

Мама вышла из комнаты, но вскоре вернулась с миниатюрным сейфом. Она достала из него письма Рауля и стала их просматривать.

— Послушай, Алина, что он писал мне: «Нати, моя дорогая сестренка…»

Нати, 1955 г.

Фидель, 1955 г.

Нати, Натали и Алина, 1959 г.

Нати и Алина, 1964 г.

Алина и Фидель, 1973 г.

Че Гевара и Фидель Кастро

Алина Фернандес, 90-е годы

И она прочитала мне романтическое излияние пятнадцатилетней давности.

Тогда я еще не знала, что бедный Рауль ничего не осмеливался сделать без разрешения своего брата Фиделя — ни переехать, ни развестись, ни встретиться с кем ему хотелось.

Как-то раз, придя в гости к дяде Раулю, я познакомилась с моим сводным братом Фиделито. Мы вместе ждали лифта. У него были вьющиеся волосы соломенного цвета, к которым примешивались темные креольские локоны, унаследованные от бабушки и дедушки. Фиделито был высоким красивым юношей. Лишь только увидев его, я почувствовала зов крови:

— Ты мой брат! — и я повисла у него на шее.

Беднягу перекосило от досады. Но ему пришлось признаться в родстве со мной, когда дяди представили нас друг другу.

— Ты должна знать, что у нас есть еще брат.

— Еще один? Откуда?

— История очень простая: его мать, Ампаро, встречалась с Фиделем во время его трехдневной поездки в Ориенте. О ее беременности он узнал спустя много времени.

— А сколько лет нашему брату?

— Столько же, сколько и мне.

Трехдневное путешествие! Он не терял времени зря в Ориенте!

— Как его зовут?

— Хорхе Анхель. Хорхе Анхель Кастро. Я… на следующей неделе я уезжаю в Советский Союз, поэтому у меня не будет времени познакомить вас. Но я оставлю тебе его номер телефона, и ты сможешь…

— В Советский Союз! Вот здорово! А что ты там будешь делать?

— Изучать атомную физику. На этом настаивает старик…

О ужас! Это, наверное, еще хуже, чем химия.

— Ты уезжаешь один?

— Нет, с тремя товарищами.

— А почему ты не берешь с собой брата?

— Он будет изучать химию здесь, на Кубе, — сказал Фиделито и как-то странно усмехнулся, отчего я почувствовала себя неловко. Потом мы с ним попрощались, и он сказал:

— Так не забудь позвонить Хорхе. Когда я приеду на каникулы, мы соберемся втроем. А мы с тобой лучше узнаем друг друга во время переписки.

В этот день я вернулась домой с нежным голубем, бьющим крыльями у меня в груди.

— Тата, Тата, я встретилась со своим братом Фиделито.

— Да? Ну и как он?

— Высокий, красивый… И ему восемнадцать лет.

— Ты спросила у него, знал ли он о тебе?

— Да, он знал!

— Так почему же тогда он не познакомился с тобой до сих пор?

— Я не знаю.

— Будь осторожна, девочка моя. Тебе вовсе не нужен брат, который не любит тебя.

На следующей неделе Тата умерла. Я плакала не переставая. Это был ужасный удар, который на несколько месяцев погрузил меня в состояние полной апатии. Все это время я не жила, а влачила жалкое существование. Без Таты я не могла ни расчесываться, ни умываться, ни есть.

И сейчас, когда я пишу эти строчки, мои глаза застилают слезы. О, моя добрая, нежная Тата! О, мой черный ангел! Я никогда не забуду тебя.

Вдова Че Хильда Гадеа и моя мама одновременно пришли к одному и тому же выводу: их дочери одиноки и нуждаютсся в подруге.

А поэтому однажды после обеда я обнаружила у нас в доме маленькую прелестную китаянку. Она сидела рядом с дамой, напоминающей какой-то индейский тотем.

Маленькая китаянка оказалась Хильдитой Гевара. Впрочем, она больше походила на красивую индианку. У нее были густые, блестящие, как атлас, черные волосы, красивые ноги и производящая сильное впечатление пара прелестных грудей.

Мы посмотрели друг на друга с ненавистью. С еще большей ненавистью мы посмотрели на наших матерей, которые организовали эту корриду.

— Идите поиграть в твою комнату, Алина. Покажи Хильдите своих Барби.

Я чуть не поперхнулась. Показать моих Барби! Она думала, что я спокойно играла с куклами, а я в это время закрывалась в библиотеке и курила трубку моего дедушки Маноло.

Мы поднялись в мою комнату, стены и мебель которой были обвешаны моими живописными творениями. Все они появились на свет в то время, когда я увлекалась психоделической живописью и пуантилизмом. Это увлечение прошло после посещения психиатра.

— Курить хочешь?

— Еще как!

Я достала из ящика ночного столика пачку «Аромы» и спички.

— Фу, какая гадость! Это же белые!

Хильдита предпочитала коричневый табак. Мы стали неразлучными подругами. Нас очень объединяло то, что мы обе росли без отцов. Ее отец погиб, а мой хоть и был жив, но я этого особенно не ощущала на себе. Он был где-то там, далеко от меня.

Как для моей мамы врагом номер один была Селия Санчес, так для матери Хильдиты не меньшим врагом была Алеида Марш, вторая вдова Че. Все привилегии, полагающиеся детям погибшего героя Кубы, она целиком захватила для своих четверых отпрысков.

Впрочем, несмотря на происки Алеиды Марш, Хильда не перестала заботиться о своей личной жизни. В конце концов мама моей прелестной индианки остановила свой выбор на одном приятном молодом человеке. Они поженились. В то время мы с Хильдитой переживали повышенный интерес к вопросам секса. Нам хотелось знать об этом все, до мельчайших подробностей. Мы решили воспользоваться пылкостью молодоженов и понаблюдать немного за тем, что происходило в их спальне. Однажды после обеда, когда у них было время «сиесты», мы тихонько раздвинули жалюзи в их комнате.

Я была с позором и без малейшего шанса на возвращение изгнана из этого дома. Но мы с Хильдитой продолжали встречаться вне дома.

Я уже засиделась в школе «Сиудад Либертад». Пора было что-то менять в своей жизни. И вот такая приятная перемена наступила. Я попала в Школу плавания. Мне вместе с девятнадцатью другими девочками предстояло войти в первую кубинскую команду по синхронному плаванию. И если мне не слишком повезло в искусстве, то в спорте все было как нельзя лучше.

Школа представляла собой кулинарный рай, населенный бронзовыми эфебами.

На Кубе спорт является частью пропаганды Революции с самого ее рождения. Поэтому спортсмены в нашей стране всегда находятся на особом положении. На Кубе почетней и выгодней быть чемпионом, чем министром.

Ритм жизни в школе был очень напряженным, но сводился он в основном к следующим трем компонентам: тренировка, еда, сон. Мы проводили в бассейне ежедневно по пять часов. Совместные тренировки, совместно пролитый пот, участие в соревнованиях — все это сближало нас.

Для многих родителей Школа плавания была просто манной небесной. Ведь теперь они имели уникальную возможность избавиться от своих надоедливых чад, предоставив заботу о них социалистическому государству.

Школа кишела папенькиными сынками и доченьками, но было немало выходцев из сельской местности. Деревенские ребята были рады жить бок о бок с «избранными» и время от времени бывать у них в гостях.

Шел 1968 год. В моде были прямые волосы и удлиненные силуэты. Кто из девушек нашей школы имел возможность сохранить тонкий стан? Ведь нас кормили, как на убой. Но с волосами все было гораздо проще, ведь существовал горячий утюг, с помощью которого волнистые волосы превращались в прямые. Своей внешности мы придавали немало значения.

В Школе плавания проводились, конечно же, и обычные учебные занятия. Но, откровенно говоря, учебой мы себя не очень утруждали.

В отличие от обычных школ, спортивная школа не принимала участия в сельхозработах. Я восприняла этот факт с чувством глубокого удовлетворения.

По средам наши мамы привозили нам чистую спортивную форму. Моя Фея ро время одного из своих визитов в школу поразила сердца наших ватерполистов. Они гроздьями висели на стене, любуясь маминой фигурой.

Однажды мама сказала мне:

— Алина, сегодня вечером к нам придет Фидель, но я хотела бы, чтобы ты осталась в школе. Я хочу серьезно поговорить с ним о тебе, о твоей проблеме. Думаю, тебе не стоит присутствовать при этом разговоре. А если он захочет увидеться с тобой, то сможет прийти в любой другой день…

— У меня опять какая-то проблема? Снова «неумение приспосабливаться в новых условиях»? А может, у меня от воды глаза превратились в рыбьи?

— Алина!

— Или появился аллергический бронхит?

— Дело вовсе не в этом, Алина.

— А в чем же, мама? Какие у меня проблемы?

— Он не занимается тобой так, как отец должен заниматься дочерью. Это, конечно, не новость. Он ведет себя так в течение всех тринадцати лет. И все же…

— Мама, ты знаешь, сколько в нашей школе ребят, которые вообще не знакомы со своими отцами?

— Алина, я делаю это ради тебя.

Ради меня? Я бы предпочла, чтобы ради меня ничего подобного не делали. Сколько времени он не приходил к нам? Два года? Это многовато для женщины, грудь которой начинает терять упругость.

Впервые в жизни на меня не падала тень Команданте. Никто больше не обвинял меня в экспроприациях и экзекуциях. Никому не приходило в голову выпрашивать у меня одежду и жилье. Никто не просил меня поспособствовать в деле получения визы. Никто не умолял помочь положить в хорошую больницу родственника. Меня оставили в покое, и даже мама прекратила наши совместные купания перед домом. Фиделя. Раньше это происходило всякий раз в конце недели, когда у мамы возникало подозрение, что Фидель у себя. Однажды во время такого купания она вышла из воды и стала громко кричать: «Фидель! Фидель! Алина-а-а!» Она так долго звала Фиделя, что вывела из терпения его охранников. Все кончилось тем, что Фиделю пришлось вырывать нас с мамой из цепких когтей взбесившейся охраны.

Теперь я чувствовала себя свободной от всех. Мне не нужно было больше играть роль сводни, к которой меня принудили дядя Рамон и его новая любовница. Я видела, как от этой моей услужливости страдала тетя Сули и как за это меня ненавидели мои двоюродные братья. Эту ненависть ко мне они сохранили надолго, надев на нее смирительную рубашку.

Да, мне было хорошо чувствовать себя не связанной никакими обязательствами. Я отвечала только за себя. И поэтому я сказала Фее:

— Мама, я не хочу его видеть. То, о чем ты говорила, не интересует меня.

Я говорила это совершенно искренне. Но желания и интересы подростков так изменчивы.

Вечером следующего дня я пришла домой. Мама сияла от счастья: Команданте опять осчастливил наш дом своим присутствием.

— Я был слишком занят эти два года, — сказал он. — Очень трудно отвечать за жизнь Революции. Недавно я вел переговоры с Японией о покупке холодильников. Я очень доволен результатами переговоров. Самое большее через два месяца они уже будут установлены. Как минимум по одному в каждом квартале. Теперь люди смогут в жару есть мороженое. А еще я договорился о покупке завода по производству вафель. Теперь будем делать их у себя.

Я не стала выражать своего восторга. Он продолжал:

— Скоро японцы продадут мне фабрику по производству пластмассовой обуви. Я был на такой фабрике. Это невероятно, но из кусочка пластмассы, полученной из нефтепродуктов, изготавливают пару самых настоящих туфель… И даже на каблуках. Кстати, можно производить самые разные модели… Для женщин, мужчин, детей… Мне удалось договориться о покупке оборудования по очень низкой цене. Производительность такой обувной фабрики очень высокая — тысяча пар обуви в день. Думаю, теперь нам удастся решить проблему обуви в стране.

Я опять попала под его обаяние.

— И еще одна новость. В Конституцию уже внесены изменения. На следующей неделе входит в силу новый Семейный Кодекс. Теперь ты сможешь взять себе фамилию Кастро, когда захочешь. Единственное, что требуется, это письменное заявление твоей матери на имя министра юстиции Йавура.

Я представила себе, как буду сообщать эту новость своим школьным друзьям и как они отреагируют. А еще я подумала о том, что если буду носить фамилию Кастро, то никогда уже не смогу ответить: «Нет, нет. Я ничего не могу сделать для вас. Клянусь вам, я не его дочь. Нет, нет. Ничего. Даже письмо».

— Думаю, что мне лучше оставить фамилию Фернандес. Я так долго ее ношу. И потом, мне очень не хотелось бы никому объяснять, почему у меня сначала была фамилия Фернандес, а потом стала Кастро.

Это ему было безразлично. Он ушел, пообещав скоро вернуться.

Мой сводный брат Хорхе Анхель, появившийся на свет в результате приятного трехдневного путешествия Фиделя, был скорее красивым, чем некрасивым. Но, несмотря на это, вид у него был идиотский. Его хрупкость и покорность по отношению к Фиделито и невесте Эне Лидии умиляли меня, если не сказать больше.

Он привык по первому зову следовать за своим братом, наследным принцем, когда тот удостаивал его вниманием и приглашал на какое-нибудь официальное мероприятие. Обычно он следовал за джипом Фиделито в машине, нагруженной всяким скарбом. Во время всех этих мероприятий Хорхе Анхель оставался в тени, никак не заявляя о своем присутствии. Он был очень нерешительным и, похоже, начисто лишенным самолюбия.

Фиделито присылал мне из СССР любезные и очень напыщенные письма, изобилующие советами. Он хотел, чтобы я была послушной и вела активную общественную жизнь. В каждом письме он передавал горячий привет и наилучшие пожелания моей маме. Но мне хотелось получать от брата совсем другие письма. Ведь я ему так много написала о своих родственниках, о Фиделе. Я надеялась, что он будет возмущен всем тем, что узнал от меня об отце. Но он почему-то оставлял без комментариев все мои сообщения.

Однажды я назвала Фиделя негодяем, который совсем не заботится о своих детях. Фиделито ответил мне на это очень резким письмом, возмущаясь тем, как несправедливо и грубо я отзываюсь об отце. Я была очень удивлена такой реакцией сводного брата, но не придала этому инциденту большого значения. Мне все так же хотелось поскорее с ним увидеться.

Я не теряла связи и с другим своим братом, Хорхе. Я познакомила его со своей мамой, которая очень радушно его приняла. Он стал часто приходить к нам домой. Мы очень сблизились. Хорхе доверял нам все свои тайны, в том числе и сердечные. Когда речь зашла о его свадьбе, мы с мамой приняли самое активное участие в ее подготовке. Все вопросы, связанные с этим серьезнейшим событием, решались в нашем доме. Уже все было готово для свадьбы — цветы, подвенечное платье и даже список блюд для праздничного стола, — как вдруг все сорвалось.

Почетным гостем и свидетелем на свадьбе должен был быть Фиделито. Прошло уже два года с тех пор, как он уехал в Советский Союз грызть гранит науки, и теперь все родные со дня на день ждали его приезда.

Однажды Вильма, жена Рауля, позвонила мне и сказала, что за мной заедут и мы поедем в аэропорт встречать Фиделито. Радости моей не было предела. Возвращался брат, которого я не видела целых два года! Зал для встреч официальных делегаций был полон, когда мой сводный брат в компании с русской девушкой вышел к нам. На лице девушки было написано удивление. Наверное, она не понимала, почему на встречу Фиделито пришло так много людей в военной форме.

А я, словно маленькая собачонка, виляющая хвостиком, ждала, когда ко мне подойдет Фиделито. Я была уверена, что он захочет обнять меня первой.

Но он целых полчаса одаривал поцелуями и словами благодарности всех, кто пришел его встречать, не обращая на меня ни малейшего внимания. Наконец, обменявшись приветствиями с каждым из присутствующих, мой сводный брат подошел ко мне и протянул руку:

— Спасибо, что пришла.

Это было сказано с презрительной усмешкой. Фиделито вел себя по отношению ко мне с таким чувством превосходства, будто его прочили в римские императоры.

Дядя не ожидал, что дело примет такой оборот, и не знал, как поступить со мной дальше. В конце концов он увез меня к себе домой, где по случаю приезда высокого гостя был приготовлен праздничный обед.

Я пыталась переварить только что происшедшее между мной и Фиделито и, должна сказать, мне это никак не удавалось. Мне казалось, что на меня вылили ушат холодной воды. Все мои планы рухнули, как карточный домик. Ведь свое будущее я связывала с братьями.

Наступил торжественный момент вручения подарков. Фиделито дарил своим двоюродным братьям и сестрам игрушки и одежду.

Вот он достал пластинки с записями «Битлз» и Рафаэля. Фиделито сам очень любил песни Рафаэля и знал о том, что это мой любимый певец. Но нет, пластинка с песнями Рафаэля досталась кому-то другому. Наконец, он подошел ко мне:

— Я не знал, что тебе привезти, и выбрал это.

И он протянул мне флакон, наполненный жидкостью с отвратительным запахом. Это были русские духи эпохи строительства коммунизма.

Я чувствовала себя ужасно, но нашла в себе силы выдавить:

— Мама передавала тебе привет. Ей не терпится обнять тебя и лично поблагодарить за твое внимание. Она сказала, чтобы ты приходил к нам в любое время, она всегда будет рада тебе.

— Передай своей матери, что мне ничего от нее не нужно.

Мое сердце остановилось. Я была потрясена и оскорблена услышанным. Но я взяла себя в руки. Я вспомнила о Мирте, о тюремном заключении Фиделя, о письмах, которые перепутал тюремный цензор, и предположила, что Фиделито наверняка нарушил революционные принципы и во время промежуточной посадки в Испании тайно встретился со своей матерью, которую выслали с острова.

Я оставила подаренные духи в кухне на полке и ушла. У меня не хватало смелости вернуться домой, где в томительном ожидании находилась мама. Она хотела услышать мой детальный рассказ о том, как проходила встреча. Я остановилась на углу улицы и стала ждать случайного автобуса, который увез бы меня далеко-далеко… На моих ногах болтались жалкие остатки попранной надежды. Я собрала их в горсть и протиснулась в трещавший по швам от пассажиров шестьдесят девятый автобус. Правильнее было бы сказать, что протиснулась только часть меня, а вторая висела на подножке. Я энергично работала локтями, вонзаясь в чьи-то лопатки. Это была типичная поездка в типичном кубинском автобусе.

Вечером позвонил Хорхе Анхель. Он сообщил, что свадьба будет проходить не у нас в доме, а в другом месте. Ее организацию и проведение взяла на себя Селия Санчес.

— Мне очень неприятно об этом говорить, но Нати на свадьбу не приглашена.

— Ну ты и дрянь! — ответила я ему.

Вот такими сводными братьями наградил меня господь. Один служил и нашим и вашим и всех, в конце концов, предавал, а другой был трусом из трусов.

— Почему все они против мамы? — спросила я у своего обожаемого кузена Майито.

— Не думай об этом. Матерей не судят. Их просто любят. Это единственное право детей по отношению к своим матерям, — сказал Майито, нежно теребя свои уши.

И я начала пользоваться этим правом. Может быть, моя любовь была в тягость маме, потому что я стала проявлять это чувство в очень явной форме. Я решила, что если присутствие моей мамы где-то неугодно, то, значит, и мне там делать нечего. С этого времени враги моей мамы автоматически становились и моими врагами. Пора было всерьез заняться этой женщиной, потому что больше о ней никто не заботился. Я в какой-то мере удочерила свою собственную мать. Ее нужно было защищать от многих, очень многих людей. И даже от Натики. Лала обращалась с моей мамой, как с умственно отсталой. Она ее просто затерроризировала своей бесконечной критикой. Мама даже не осмеливалась пригласить к себе в дом друзей, потому что бабушка Натика так злобно и ядовито высмеивала их, что пропадала всякая радость общения.

Мне хотелось, чтобы мама заняла в обществе то положение, которого она бы заслуживала, но даже сам Геракл не смог бы одолеть ту злобу и ненависть, которая бурными потоками обрушивалась на мою Фею. Несмотря на все наносимые оскорбления, мама упорно хотела доказать, что она — настоящая революционерка, а ее история с Фиделем — вовсе не мимолетное увлечение, не страсть, которой она безответственно отдалась. Она пыталась доказать, что связала свою судьбу с этим человеком совершенно сознательно и навсегда.

В маминой жизни произошло, наконец, событие, которого она так долго ждала. Преодолев все препятствия, чинимые Селией Санчес, она стала членом Коммунистической партии. Теперь она еще больше вошла в роль героини, оставляющей без внимания все унижения и оскорбления. Она была выше всей этой суеты. Думаю, мама все время пыталась убедить себя в том, что ей безразличны все эти ядовитые укусы, а на самом деле она очень страдала от этого. Но я не в силах была спасти маму от нее самой. И тогда я стала пытаться хотя бы оторвать ее от этого окружения, чтобы смягчить укусы врагов. Маме не раз уже предлагали работу в посольстве. Если не ошибаюсь, это каким-то образом было связано со шпионажем. Я стала уговаривать маму, чтобы она согласилась на это предложение. Ведь тогда она вновь превратилась бы в очаровательную женщину. Но пока мне не удавалось убедить маму поменять работу. А потому травля продолжалась. Селия Санчес не оставляла маму в покое до самой своей смерти. Умерла Селия от жестокого рака, поразившего все ее органы от легких до языка. Но до того, как умереть, эта женщина попортила немало крови моей маме.

Селия Санчес была самым непримиримым, но, к сожалению, далеко не единственным врагом моей мамы. Если говорить конкретно о семействе Кастро, то даже не верилось, что когда-то они ее нежно любили и писали ей трогательные письма.

Что касается моих отношений со сводными братьями, то я предприняла кое-какие решительные меры. Я предоставила им возможность жить своей жизнью, а себе — своей. Тем самым я освободила себя от торжественных семейных обедов и от двойной морали этой семьи.

В сентябре 1968 года мы вернулись в свою спортивную школу посвежевшими, похорошевшими и порядком располневшими. Летний отдых сделал свое дело. Но мы все уже соскучились по школе, по тренировкам. Мы искренне радовались встрече после долгой разлуки и предвкушали новые впечатления. Рано утром, сияя чистотой и свежестью, мы стояли на линейке, посвященной началу учебного года. Сообщение директора школы грянуло на нас, как гром с ясного неба:

— В связи с тем, что синхронное плавание не было признано олимпийским видом спорта, я вынужден сообщить вам, что команда по синхронному плаванию распускается по распоряжению министра образования. Прошу вас вернуть купальники, махровые халаты, купальные шапочки, прищепки для носа, обувь и школьную форму. Все это нужно сдать завхозу. Взамен он выдаст вам расписки. После этого можете сообщить своим родителям, чтобы они приехали за вами.

И все. Больше никаких объяснений.

Я постаралась не поддаваться панике и поискать возможность остаться в школе. Такая возможность появилась. Мне нужно было успешно сдать зачеты по плаванию, и тогда бы меня оставили в команде пловцов. Я сдала все зачеты с отличными результатами. Но мне сказали:

— Вы физиологически не приспособлены к воде.

— Чего же мне не хватает для этого? Может, плавников? Или рыбьего хвоста? А может, мне пересадить себе вместо легких жабры? Или покрыться рыбьей чешуей?

Мама тоже была возмущена до предела. Мы с ней пошли к министру образования Янусе.

— Нати, к сожалению, я ничем не могу помочь твоей малышке. Если ее оставить в школе, то пойдут разговоры, что она на особом положении, потому что ее отец — Кастро.

— Но ведь все знают, что она самая сильная в команде. И потом, она ведь сдала зачеты по плаванию с фантастическими результатами. А ей вдруг такое говорят… Подумай сам, разве то, что ей сказали в школе, — это серьезное объяснение?

— Вполне нормальное объяснение. А что касается роспуска команды по синхронному плаванию, то это сделано по моему личному распоряжению. У девочек из этой секции не очень-то хорошая репутация. Их поведение оставляет желать лучшего. Да и чего ожидать от папенькиных дочек?

— Попробуй все-таки что-нибудь придумать. Ведь Алине так нравилось учиться в этой школе… У нее отличные успехи в плавании… Может быть, плавание — это ее призвание.

— Вполне может быть… Кстати, как называется болезнь, которой я, по твоему мнению, страдаю? — этот вопрос был обращен уже ко мне.

— Гинекомастия, — ответила я. — Ненормальное увеличение грудных желез у мужчины. И я очень надеюсь, товарищ министр, что ваши груди в ближайшем будущем вырастут до самой земли.

Я сказала это во имя и от имени всех школьников, которых этот грудастый чурбан обвинял в невоспитанности только за то, что они носили длинные волосы и обтягивающую одежду.

Я очень тяжело переживала уход из спортивной школы. Ведь я плавала по пять часов в день и, в конце концов, добилась того, что побила рекорды в плавании стилем баттерфляй и на спине и завоевала право тренироваться в команде кандидатов в сборную. И все мои усилия, все мои победы оказались напрасными. Со мной всегда бывает так: когда я всего лишь в шаге от успеха, все вдруг рушится.

Я вернулась в свою прежнюю школу, не скрывая мятежного настроения. Все закончилось тем, что учителя перестали пускать меня на уроки.

Наш дом стал приходить в упадок. С потолка падали огромные куски штукатурки, с каждым днем все больше обнажая сложное переплетение ржавых труб и прогнивших балок. Жить в таких условиях становилось трудно и небезопасно. И мама пошла искать ответственного работника, который занимался вопросами ремонта и переселения в нашем районе.

Девятнадцатого марта я не пошла в школу из-за сильного насморка и занималась тем, что переносила вещи из своей лаборатории, готовясь к переезду. И вдруг с этажерки на пол упала доска, которая, как оказалось, прикрывала сейф.

Зная мамину привычку отдавать все свое имущество в дар Революции и Социализму, я не стала ей рассказывать о находке, а сообщила об этом бабушке Натике. Ведь у нее был кое-какой опыт по сокрытию фамильных драгоценностей.

Но бабушка не смогла отделаться от служащих Государственной Безопасности, которые помогали нам с переездом, и привела за собой целый эскорт. Они, разумеется, сразу же заинтересовались сейфом и при помощи паяльной лампы и молотка вскрыли его. В этом сейфе оказались деньги и драгоценности, оставленные бывшими владельцами дома, которые спешно покинули Кубу в 1959 году, когда началась Революция.

Бабушка Натика хотела оставить для меня золотую пудреницу:

— Моей внучке сегодня исполняется пятнадцать лет. Неужели Революция обеднеет из-за этой пудреницы?

Но эти типы из Госбезопасности были неумолимы.

— На помощь! На помощь! — услышала я душераздирающие крики моей Лалы и решила, что она в мятежном порыве бросилась на защитников Революции, готовая стереть их в порошок за все причиненные ей неприятности. Но оказалось, что дело было вовсе не в идейных разногласиях: у ног бабушки Натики в жидкости бирюзового цвета плавал голубой гомункулос. Из рук у Лалы выскользнула и разбилась одна из банок, в которых в детстве я хранила своих инкубусов и гомункулосов.